Каникулы в «Ландышах»
Глава 1
1992 г.
Милорад, или несвободный Рад
– Милорад Александрович, садитесь в машину, – проговорил водитель, поместив мотоцикл в «Лэнд Крузер»1.
Это старинное имя, доставшееся Раду от деда, отпечаталось на нем, будто клеймо.
– Просто Рад, – буркнул он, забравшись на сиденье и хлопнув дверью.
Марина Харитоновна, сидевшая рядом, улыбнулась:
– Не обижайся на Игоря.
– Эт верно, Рад Александрович, я пошутил, – с ухмылкой ответил водитель, глядя в зеркало.
Рад слабо кивнул. Марина и Игорь – два человека, которые знают его почти с детства. Оба счастливы его возвращению.
«А отца, как всегда, нет рядом», – парень мысленно выругался.
Вчера он вернулся из Шотландии, а сегодня снова в путь.
Годы его отсутствия не прошли даром для экономки – Марина Харитоновна заметно поседела. Несколько прядей выбились из строгого пучка, и она привычным жестом, отточенным за десятилетия, убрала их за ухо. В мочках сверкнули знакомые серьги – золотые, советские, с гранатами. «583-я проба». – Рад помнил такие детали, как и то, что Марина Харитоновна терпеть не могла современные украшения, те казались ей… ненастоящими, без души. Хотя в ее шкатулке хранились подарки отца – дорогие безделушки именитых брендов, привезенные то к восьмому марта, то ко дню рождения. «Уйди она на пенсию да продай эти побрякушки – хватило бы до конца дней, да еще и осталось бы».
– Пристегните ремни, – вежливо попросил Игорь.
Это был широкоплечий мужчина в строгом темно-синем костюме, при галстуке. С ежиком серебристых волос, глубоко посаженными водянисто-серыми глазами; почти бесцветные брови перечеркивали неровные тонкие шрамы, а некогда сломанный нос напоминал орлиный клюв. Брутальный, молчаливый, но неизменно вежливый дядька. Особенно с экономкой.
Экономка смерила подопечного строгим взглядом зеленых глаз – тем самым, от которого когда-то замирали непослушные ученики. Поджатые губы, приподнятый подбородок – все в ее позе говорило, что спорить бесполезно. С женщиной, преподававшей полжизни, не поспоришь.
Рад щелкнул ремнем безопасности и откинулся на спинку сиденья. Машина плавно тронулась. Под колесами затрещал гравий.
Парень закрыл глаза, вспоминая Ландыши. В этой деревне он не был с того рокового дня, когда не стало мамы.
В памяти всплыл крепкий двухэтажный дом Марины Харитоновны, сложенный из темного бруса, где они с матерью обычно отдыхали летом. Алевтина терпеть не могла многолюдные заграничные курорты, в отличие от обожавшего средиземноморские пляжи отца с его извечным: «Ну когда же вы наконец развлечетесь?»
Мама находила покой только здесь, в Ландышах, в доме, пахнущем смолой и сушеной мятой. Где по ночам дом жил своей жизнью, дышал и поскрипывал.
Алевтина родилась в семье университетского профессора, коренная москвичка, чье детство прошло в уютном академическом поселке, где селились ученые и люди искусства. Их дома, лишенные показной роскоши, хранили особую интеллигентскую атмосферу, как и сами обитатели этих мест. Из распахнутых окон лились мелодии Шопена, на верандах женщины бережно перелистывали пожелтевшие страницы фолиантов, а мужчины мастерили дубовые полки для своих коллекций минералов или гербария.
Алевтина щедро делилась с тогда еще маленьким сыном воспоминаниями: как она любила бродить по узким улочкам Ландышей, пронизанным ароматом сирени. Наслаждаться тишиной и спокойствием, каких так не хватало в шумном городе.
Поутру, только проснувшись, они с Радом шли собирать к завтраку крыжовник; он ел сочную малину прямо с куста, борясь за каждую ягодку с трудолюбивыми пчелами. А в полдень они с мамой устраивались под грушевым деревом с книгой, и под ее голос Рад засыпал.
Перед уже взрослым Радом встал образ матери, послышался ее смех. И тот жаркий день, когда она пошла купаться.
Тень от сосен вокруг озера не спасала от обжигающих солнечных лучей. Рад помнил запах солнцезащитного крема, которым мама натирала ему плечи и личико. Они строили замки из песка, украшали их камушками и наблюдали за стрекозами.
– Смотри, Милорад!
Алевтина разбежалась и прыгнула с небольшого уступа, исчезнув в воде с легким всплеском. Она вынырнула, откинув мокрые каштановые волосы, и замахала ему:
– Давай! Не бойся!
Но он не решался, побаиваясь рассказов местных об омутах. Поэтому стоял по щиколотку в воде.
– Не хочу, мам, вода холодная! – кричал Милорад, насыпая в дорогую игрушечную машину с прицепом, привезенную отцом из Штатов, песок и камушки. Мальчик так увлекся игрой, что не заметил долгого отсутствия матери.
Солнце закрыли набежавшие тучи, по берегу пронесся холодный ветер. Песок в пальцах Рада превратился в нечто противное, и он поспешил смыть грязь. Но лишь ступив в воду, Милорад заозирался по сторонам:
– Мам?..
Ему никто не ответил.
– Мамочка! – Его лицо исказилось, он задрожал. Дно под ногами стало зыбким и одновременно густым, будто попыталось затянуть мальчика в черную воду.
– МАМА!
На детский крик, эхом разнесшийся по округе, с холма сбежал их водитель, Игорь.
Мужчина выдернул Милорада из воды, как щенка, и закинул к себе на плечо.
Раду показалось, что в воде мелькнула рука матери, больше он ничего не видел. Глаза застили обжигающие слезы. Его колотило от холода и страха. Он слышал стук собственных зубов, пока Игорь не усадил его в нагретую от солнца машину и не укрыл запасным полотенцем.
По крыше и стеклу внедорожника забарабанили дождевые капли.
Игорь что-то и кому-то кричал в прямоугольник тяжелого телефона с антенной, вызывал помощь.
Происходящее для Милорада превратилось в настоящий кошмар. Только что они смеялись вместе с мамой, а сейчас это место превратилось в холодную водяную могилу. Дальше – как в тумане: скорая, запах лекарств, боль и онемение в руке (ему сделали укол), голоса окружающих, поначалу слишком громкие, оглушающие, стали затихать, пока Милорад не уснул.
Он проснулся от тихого плача Марины Харитоновны.
– Господи, за что?
Мальчик был в своем доме, лежал в кровати, а экономка шептала молитвы.
Тело матери нашли через несколько дней. Далеко по течению. Раздутое. Непохожее на былую красавицу, какой была Алевтина. Отец находился в командировке, и на опознание приехали Марина Харитоновна с Игорем. Затем были похороны и коробки с мамиными вещами.
Раду казалось, что у него забрали что-то важное: не дали взглянуть на маму в последний раз. С тех пор вода для него пахла смертью. Даже душ он терпел, стиснув зубы. А в ночи приходили кошмарные сны – темный омут, искаженное гримасой ужаса лицо, обезумевшие глаза и мертвенно-бледные женские пальцы, скользящие по руке Милорада и исчезающие во мраке.
Он просыпался с криками и с завыванием рыдал в объятьях заботливой экономки, пока отец, уставший от истерик сына, не отправил Рада в закрытую школу в Англии. Кто-то из партнеров по бизнесу посоветовал ему этот способ, чтобы помочь ребенку. Сменить обстановку, завести друзей, отвлечься от семейной драмы.
Тогда-то Милорад и попрощался со своим именем, став просто Радом: замкнутым, хмурым, равнодушным. Он больше не плакал. Вместе с матерью утонул и маленький мальчик.
Только на каникулах, возвращаясь домой, взрослеющий Рад позволял себе немного оттаять под ласками и заботой Марины Харитоновны. Отец отдалился, став неким мужчиной, который спонсировал жизнь сына, проводя все время в командировках, а затем и вовсе обзавелся молодой спутницей.
После очередного учебного года в закрытой школе Рад наотрез отказался полететь с отцом и его пассией, Алисой, в Италию. Делать Раду нечего – снова таскать за девушкой пакеты, фальшиво улыбаться, когда та на глазах отца покупает парню очередную ненужную брендовую вещь и изливает поток словесной заботы.
Да, он действительно устал от этого лицемерия. И по возвращении высказал все Александру (Рад давно не называл его ни папой, ни отцом). Разговор шел на повышенных тонах, и если бы не вмешательство Марины Харитоновны, могло дойти до драки.
Внимательная и добрая женщина предложила Александру, чтобы мальчик провел отпуск вместе с ней в деревне. Там не так комфортно, как в заграничном отеле, но есть все условия для жизни. «Пусть развеется, научится самостоятельности. Это пойдет ему на пользу. А вы отдохнете с Алисой вдвоем».
Отец, уважающий мнение старой женщины, согласился. Так Рад спустя десять лет после трагедии вернулся в Ландыши. Ему исполнилось восемнадцать.
– Рад? – Марина Харитоновна осторожно тронула его плечо.
Парень дернулся, вырвавшись из объятий дремоты.
– Приехали. – Экономка потрепала его по затылку.
Машина остановилась у забора. С годами выцветшая голубая краска местами облупилась. На участке ярко горели красные ягоды смородины, пахло жасмином и мятой. Газон украшали ромашки и маргаритки. Ступивший на землю Рад не видел озера, но знал – оно все еще там. В нос ударил запах нагретых на солнце водорослей, сырости и сладковатый аромат кувшинок. Парень почувствовал, как в горле появился ком.
– Купаться не пойду, – прохрипел он.
Марина Харитоновна кивнула:
– Ты и не обязан, пойдем в дом. Я попросила сестру навести порядок к нашему приезду. – Она подхватила свой гобеленовый саквояж с изображением птиц и застучала каблуками лакированных лодочек в сторону калитки. Перекинула щеколду с внутренней стороны и раскрыла дверцу, пропустив водителя вперед.
Игорь аккуратно загнал внедорожник на участок, вывернув колеса так, чтобы не задеть цветник. Привычным движением он расстегнул крепления в багажнике и, словно пушинку, поднял мотоцикл и поставил на землю.
Хром и пластик сверкнули на солнце – «Кавасаки» выглядел чужеродно среди ржавых лопат и деревянных граблей под навесом, куда Игорь его завез. Обтекаемые формы «японца» контрастировали с грубыми досками сарая. Игорь провел ладонью по бензобаку, смахнув невидимую пыль. «Пацану повезло с игрушкой», – подумал он.
Затем мужчина внес пухлый чемодан Марины Харитоновны на террасу – уютную, застекленную, с плетеными креслами и столиком из светлого дерева. Здесь пахло кофе, старыми газетами и табаком.
«Вот бы тут сейчас выпить кофе и закурить», – мелькнуло у Игоря в голове. Хотя курить он бросил еще в Афгане.
– Могу я быть чем-то еще полезен, Марина Харитоновна? – учтиво спросил Игорь, краем глаза наблюдая, как Милорад самостоятельно несет рюкзак и небольшую сумку с вещами.
– Спасибо, голубчик, можете быть свободны. Передайте, пожалуйста, Александру Петровичу, что мы добрались. Вот домашний телефон моей сестры, он может позвонить ей, и она позовет меня или Рада, – и вручила мужчине записку с цифрами.
– Вряд ли он наберет, – отметил Рад. – Зачем, когда греешься на пляже Ниццы или выбираешь для Нее новое кружевное белье? – Под «Ней» он имел в виду Алису.
Водитель с экономкой переглянулись. Они-то знали, что парень недолюбливает возможную мачеху. Но держали собственное мнение при себе.
– Я все понял, желаю вам приятного отдыха. – Игорь взял записку и, откланявшись, вернулся к машине. О его отъезде напоминало облачко поднявшейся над дорогой пыли.
Дом достался Марине Харитоновне от покойного мужа, с которым родители Алевтины были очень дружны.
С небольшими комнатами, зато широкими окнами. Настоящим камином с трубой, чью стену украшали натертые до блеска изразцы; половину стены занимал старинный, тяжелый шкаф. За плотной дверью скрывались вполне современные уборная и душевая. В доме были газ и даже канализация. Рад помнил все это.
Изюминкой участка были столетние сосны и яблоневый сад, посаженный еще до революции. Стволы деревьев скрючились от времени, кора отслаивалась. Корни торчали из земли, напоминая туловища любопытных змей, выползших наружу.
Рад осторожно ступал по тропе.
Ароматы сырости с нотками гниения падалицы заставили невольно поморщиться. Ветви, некогда усыпанные бело-розовыми цветами, тянулись к земле под тяжестью червивых плодов. Но самое жуткое – тишина. Ни пчел, ни птиц парень не слышал – будто сад вымер. Только ветер шелестел листвой, да старые качели, сделанные из веревок и отшлифованной перекладины, поскрипывали, как призрак полузабытого детства.
Вдалеке поблескивала гладь озера. Обманчиво спокойная, хранящая в себе опасный непроглядный омут и подводные ключи, где утонула мама.
На ватных ногах Рад приблизился к заросшему осокой и ивой берегу, чьи корни, словно щупальца, змеились в воде. Под поверхностью скрывались илистые ямы, где били холодные ключи, создавая невидимые течения. В центре – воронка омута, из которой всплывали пузыри.
***
Вечерняя жара висела тяжелым маревом над Лиственной улицей – узкой, утоптанной поколениями, с колеей посередине, где после дождя застаивались лужи. Дома по обе стороны, словно нехотя, жались друг к другу: покосившиеся заборы, палисадники с чахлыми георгинами, запах нагретой смолы от старых сосен. Где-то кудахтали куры, а из открытого окна дома с кружевными занавесками доносились хриплые звуки радио.
Рад ускорил шаг.
– Здесь живет старушка-блокадница, слушает концерт по заявкам. Войну пережила, осталась без семьи. За ней приглядывают всем поселком. По очереди ходят убираться, приносят еду, лекарства, помогают в огороде. В прошлом году радиоприемник подарили, – пояснила Марина Харитоновна.
Рад шел за экономкой, держа в руке пакет с пирожными. Он мысленно костерил себя за то, что согласился вернуться в Ландыши. Взгляд скользил по покосившемуся фонарному столбу – одному из немногих рабочих, но и тот мигал, как заведенный.
Рад шел, чувствуя, как капли пота скатываются за шиворот. Он ненавидел это место. Ненавидел удушливый аромат лип, куриного помета. Его каштановые, чуть вьющиеся волосы прилипли ко лбу, а в голубых глазах отражалась усталость. Высокий, жилистый, хорошо одетый, он казался на этой пыльной дороге чужеродным – как павлин в курятнике.
За поворотом показался колодец, а рядом – худая девушка в выцветшем сарафане, явно перешитом, с открытой спиной, на которой белел шрам, тянущийся вдоль позвоночника. Мышиные волосы собраны в небрежный хвост. Незнакомка вытянула ведро с водой, и парень заметил, как дрожат ее пальцы.
«Инвалид?» – промелькнуло у него в голове.
Марина Харитоновна радостно заулыбалась:
– Есенька, голубушка! Вот и мой бедовый гость. Бери его в оборот, пусть трудится! Ох, и душно сегодня! – Марина Харитоновна забрала пакет у удивленного Рада и скрылась в доме сестры.
Девушка – Еся – подняла голову. Серые глаза, холодные и ясные, как вода в колодце. Она оглядела Рада с головы до ног и скривила тонкие губы.
– Не надо. Сама справлюсь, а то еще надорвешься. – Ее голос тихий, но твердый.
Рад же смотрел на руки девушки – тонкие пальцы со следами от порезов и алыми точками, как от иголок.
– Давай ведро, рукодельница, – хмурясь, парень отобрал у нее ведро, не заметив, что в том еще оставалась вода, и благополучно выплеснул ее себе на джинсы и обувь.
– Поспешишь – людей насмешишь, – не без ехидства отметила Есения, уперев руки в бока.
Рад с грохотом уронил железное ведро на землю и с возрастающим раздражением стряхнул с себя воду. Бестолку. Футболку выжимать, а кроссовки уже промокли насквозь.
– Холодна водица. Помогла освежиться. – Девушка потянулась к ведру, мысленно ворча на парня: «Ну и помощничек, больше грязи разведет».
Их пальцы одновременно коснулись ручки, оба склонились, взгляды встретились.
Где-то кричала местная ребятня. Ветер принес аромат выпечки. Мокрая одежда больше не волновала Рада. Холод ткани освежал разгоряченное тело. Духота перестала мучить. Захотелось напиться колодезной воды, смыть пыль и пот с лица, затылка.
– Сольешь мне? – смягчившись, спросил он.
Еся окинула парня снисходительным взглядом и кивнула. Вдвоем они опустили ведро в колодец набрали до краев воды и почти без труда вытянули.
Еся зачерпнула железной кружкой из ведра и подала гостю. Тот с жадностью ее осушил, а затем протянул обратно девушке.
– Меня зовут Рад.
– Рада за тебя, Рад. – Есения скривила рожицу, схватила кружку и слишком резко повернулась к ведру. Подошвы шлепанцев заскользили по мокрой земле, и если бы парень не подхватил ее за талию, девушка растянулась бы в центре лужи.
Сердце гулко забилось в груди от страха.
«Вот дура неуклюжая! – отругала себя Еся. Она заглянула в голубые глаза Рада. – Будь он неладен!»
– Сам себе сольешь, грязь развел, – огрызнулась она, выскользнув из его рук на сухую траву. – Бери ведро и пошли, там… пирог уже готов, – последнее она попыталась сказать не таким ворчливым голосом.
Где-то вдалеке загудел поезд.
Рад бросил взгляд в колодец – вода в нем была черна. На миг Раду показалось, что он увидел лицо матери. Отшатнувшись, парень резко отвернулся, взялся за ручку ведра и поплелся за Есей.
Дом Рогнеды Харитоновны пах тмином, сушеной малиной и старыми книгами.
В углу буфета – икона в выцветшей ризе, на подоконнике – герань в жестяной банке из-под леденцов. В углу буфета стояла корзина с вышивкой Есении, а рядом простенькая рамочка с фотографией молодых Марины и Рогнеды (сестры стояли в ситцевых платьях, с косами – учительницы на фоне строящегося дома). Из них обеих замуж вышла только одна – Рогнеда. Родила сына, а затем его же и похоронила. Сердце мужа не выдержало, и через год после аварии, в которой погибли сын и невестка, умер и супруг. У Рогнеды осталась только чудом выжившая внучка – Есения.
Пока молодежь осталась у колодца, Марина разлила душистый чай по красному сервизу в горошек и нарезала пирог на ровные кусочки.
Рогнеда, крупная женщина с натруженными, привыкшими к работе руками, устроилась в продавленном кресле. С недовольным лицом она поглядывала на сестру: сухопарую, с острым подбородком, совсем не выглядевшую старой для своих лет. В отличие от самой Рогнеды: загоревшей, с кожей, будто сморщенная слива, поправившейся еще на пару килограммов. Ни маникюра, ни украшений, никакого былого изыска. Косу и ту остригла ради удобства и работы в огороде. Будь он неладен!
Рогнеда тяжело вздохнула, сетуя на канувшую во времени молодость, и отхлебнула чаю.
– Ну и парочка у нас подобралась. Твой-то вон какой смурной, а моя будто ворчливая бабка. Хуже, чем Катерина Петровна, – женщина кивнула на дом блокадницы. – Вот зря ей то радио подарили, орет же с утра до ночи.
Марина покачала головой и едва слышно проговорила:
– Мальчишка с тех пор, как Алевтины не стало, сам не свой. Отец его тоже хорош, вместо того чтобы попытаться наладить с сыном контакт, вечно в командировках. Еще и пассия у него такая, что… Ай! – Она махнула рукой, будто стряхнула пыль. – Ну а соседка… чего ты ворчишь? Радио и радио. У тебя все равно бессонница.
Рогнеда обиженно вздернула нос:
– Что ж твоему богачу все денег мало? Никак не наработается? Сколько же можно?
Марина фыркнула:
– Если бы. Тратит все на свою невестушку. Она младше него на пятнадцать лет. В золоте, как икона. И фамилию уже подумывает сменить, представляешь? Однажды так мне и говорит: ты, Мариша, обращайся ко мне госпожа Свиридова. Чтобы поскорее привыкнуть.
Рогнеда прыснула от смеха:
– Сериалов она, что ль, пересмотрела? Какая, к лешему, госпожа? Ишь! Алевтина бы не позволила так к тебе обращаться. Мариша! – передразнила женщина. – Тьфу ты, пропасть!
– Она бы многого не позволила, – согласилась Марина Харитоновна, утирая выступившую слезинку. – И школу эту закрытую. Далеко от дома, от меня. Горюшко мое. – Откусив кусочек пирога, женщина сменила тему: – Лучше расскажи, как Есенька?
– Тьфу-тьфу! – и Рогнеда перекрестилась. – Вроде ничего. Устроилась на подработку в библиотеку, занимается волонтерством: ну там щеночков да котят пристраивает, ходит убираться к Белле, слушает ее рассказы про Ленинград. – Рогнеда наклонилась к Марине и прошептала: – Врачи говорили, ей перетруждаться нельзя, а этой малахольной хоть бы что. Я с утра на грядках, так она меня с них гонит: мол, иди, бабушка, я сама. Сегодня вон ведро отняла, к колодцу собралась за водой. Ну что ты с ней будешь делать? Упрямая как… Сережа мой покойный.
– Значит, вовремя я Милорада привела, он ей помогать станет.
– Держи карман шире. Думаешь, раз он такой скромный, то здесь позволит собой командовать? Попомни: чужая душа – потемки. Это, может, с тобой он белый и пушистый, а без тебя… знаем, проходили. Видала я таких молодцев, когда учительницей отработала.
Марина вспыхнула, и ее глаза гневно сверкнули.
– Не клевещи на моего мальчика, старая ты кошелка, – зашипела не хуже змеи женщина.
Если бы Рад увидел сейчас экономку, то не узнал бы в ней ту спокойную даму, какой Марина Харитоновна всегда была.
В кухне воцарилась тишина. Только часы с кукушкой на стене тикали, будто отмеряя время до новой словесной перепалки.
Рад сидел на краешке лавки, сжимая в руках кружку с нелепой расцветкой. Это не тонкий китайский фарфор. Чай оказался слишком горячим, пирог до тошноты сладким, и в доме было невыносимо душно, а от запаха трав першило в горле.
Еся, напротив, беззаботно облизывала ложку с вареньем и прихлебывала из кружки.
– Милорад, познакомься – это моя старшая сестра Рогнеда Харитоновна, – экономка вежливо представила их друг другу. – Как в Ландышах хорошо, не правда ли? Благодать! В городе хоть из окна выпрыгивай – ни воздуха, ни тишины, —Марина Харитоновна не сводила взгляда с парня.
«Ничем его не пронять. Истуканом сидит».
Рогнеда Харитоновна кивнула Милораду и отсалютовала чашкой, едва не пролив чай на стол:
– Скажешь тоже, сестрица. Ты вон попробуй зимой воду из колодца достань. Или когда крыша случайно протечет. Тоже благодать, по-твоему? – не без язвительности отметила она.
За окном зашумел ветер, а из угла у плиты послышалось недовольное «мяу». Рыжий кот, до сих пор спящий на поленнице, свернувшись калачиком, поднял голову на двух баб, которые слишком громко болтали.
Рад придвинулся к Есении и едва слышно спросил:
– Они всегда спорят при встрече?
– Это еще мирно, – так же тихо ответила девушка.
Марина Харитоновна спросила:
– А помнишь, как мы в ПТУ на швей учились? Ты мне иголку в палец воткнула!
Рогнеда Харитоновна фыркнула не хуже кота:
– А ты мне – ножницами по новой юбке. Потом неделю латала, чтобы было незаметно.
Обе засмеялись – громко, по-деревенски.
Есения счастливо улыбалась, наблюдая за ними, пока не заметила, что чая в кружке Рада не убавилось, да и пирог остался нетронутым.
– Что, не по вкусу простая стряпня? – зашипела она, подражая бабушке.
Раду не хотелось врать.
– Мужик должен есть! Видишь, какой худой – ветром сдует. – Рогнеда Харитоновна ткнула в сторону парня вилкой.
– Жилистый он! Целыми днями то на мотоцикле, то дома на тренажерах, – вступилась за парня экономка.
– Поди, он нигде и не работает, только папашины деньги и проматывает, а? – Рогнеда неодобрительно покосилась на Милорада. – У нас тут парнишка из военгородка в пекарню устроился – в четыре утра встает! Каков молодец! Не то что… – она резко замолчала, заметив остекленевший взгляд гостя.
– Бабушка, а Матвей Иванович когда варенье обещал принести? – сменила тему Есения.
Разговор перетек на какого-то соседа, но Рад уже не слышал болтовню. Он встал из-за стола и молча вышел на крыльцо, плотно прикрыв за собой дверь.
– Ох, ну и язык у тебя – помело, – прошептала Марина Харитоновна, приложив ладонь ко лбу и тяжело вздохнув.
Рогнеда поджала губы, но извиняться не собиралась. Такой уж у нее был характер.
– Есь, у тебя, кажись, велосипед поломан. Иди, покажи этому городскому, может, починит, если руки растут из нужного места. Больно обидчивый. Плохо же моя сестра такую дылду воспитывала.
Сумерки накрыли Ландыши долгожданной прохладой. Пахло спелыми грушами, громко стрекотали сверчки.
Милорад сидел на перевернутом ведре, склонившись над старым велосипедом Есении. Цепь соскочила, ржавые педали скрипели, а рама была вся в царапинах.
– Ты хоть масло когда-нибудь ей заливала? – Рад покрутил звездочку, снимая черную смазку пальцами.
Еся стояла рядом, облокотившись о яблоню.
– А зачем? Он же ездит.
– Ездит?! – Рад фыркнул, вытирая руки о траву. – Это не езда, а пытка. У меня мотоцикл… – Он замолчал, заметив, как ее серые глаза вспыхнули от любопытства.
– Какой он? – Еся присела на корточки, подоткнув подол сарафана между колен.
– «Кавасаки Ниндзя». Долго на него откладывал, даже устроился на подработку в кафе. Если хочешь, прокачу. Привез с собой, думал, у вас здесь найдутся приличные дороги – погонять, – не без хвастовства предложил Рад.
– Это который спортивный? – уточнила девушка. Его колкое замечание о качестве поселковых дорог она проигнорировала. «Да откуда ему знать, как и что у нас тут».
– Ты разбираешься? – По его опыту, знакомые барышни интересовались разве что брендовыми вещами, кто и на каком курорте провел каникулы.
– Нет. Но в библиотеке есть журналы про мотоциклы. Иногда листаю.
– Учился на пустыре за школой, мне было четырнадцать. А потом отец купил права.
Еся скривила губы.
– Богатые могут себе это позволить.
– Не в этом дело! – Он резко встал. – Я реально умею хорошо водить! Участвовал даже в гонках…
Рад замолчал, увидев ее взгляд. В нем не было насмешки.
– Почему же перестал?
Парень с силой сжал раму велосипеда. «Отец запретил. Сказал, хватит одного покойника в нашей семье».
– Если не врешь, то прокатимся, только… чтобы бабушки не знали. – Есения протянула ему мизинец, чтобы Рад дал клятву.
Что-то детское, беззаботное и теплое окутало парня. Он ощутил легкость во всем теле, а от прикосновения к руке девушки по коже пробежали мурашки. Клятва на мизинчиках была дана, оставив на коже Есении масляный след.
Девушка встала и отряхнула платье.
– Ну что, закончил?
Рад кивнул.
– Почти как новый.
Девушка искренне улыбнулась – впервые за день, а может… и за все время. И никто не просил ее об этом.
– Спасибо… Рад.
Парень усмехнулся.
За забором залаяла собака, где-то хлопнула калитка – Матвей Иванович брел с ведерком малины. Жизнь в Ландышах шла своим чередом.
А Есения и Милорад стояли у починенного велосипеда – два одиночества, нашедшие друг друга.
Глава 2
Есения
Ее имя означало «чужестранка», и это было правдой – даже здесь, в Ландышах, она чувствовала себя немного не на своем месте.
После лечения библиотека стала убежищем Есении. Маленькая, пахнущая сухоцветами и старыми книгами, она казалась девушке целым миром.
– Ты бы почаще улыбалась, детонька, – ласково говорила библиотекарь Марфа, выдавая ей очередной томик.
Иногда, особенно по ночам, когда боль в спине не давала спать, чтение отвлекало Есению, придавало сил. Однажды она уедет отсюда, отправится в путешествие.
На улице шумели сосны, старый рыжий кот взобрался на крыльцо и потерся о ногу хозяйки. Его выпуклые желтые глаза будто говорили: «Ты не одна».
Дом бабушки стоял на краю улицы, заросший сиренью и жимолостью. По утрам, когда солнце только поднималось, Еся выходила на крыльцо – босая, в старом мамином халате, и слушала, как просыпается деревня.
– Есь, чайник! – кричала из кухни давно проснувшаяся Рогнеда Харитоновна.
И внучка шла на ее голос, осторожно ступая по скрипучим половицам. Ноги до сих пор иногда подводили девушку. В такие моменты она представляла себя русалочкой, превращенной в человека. Только не колдовством, а аварией, операциями и бесконечными больницами, чей запах Есении до сих пор иногда чудился в воздухе. Казалось, он впитался в ее кожу и вены вместе со швами, уколами.
– Родная моя кровиночка, – вся нерастраченная любовь Рогнеды доставалась внучке и рыжему коту, подобранному у дороги. – Ты мне не обуза, – любила повторять бабушка, сидя с Есей за швейной машинкой и переделывая старые вещи. Есения не хотела ничего нового, только мамины вещи. Понимающая бабушка молча выполняла.
Есения мысленно перенеслась в тот злополучный день.
Дождь начался с редких капель, робко накрапывая по крыше машины, пока резко не обрушился ливнем. Темное небо расчертила молния. От грома завибрировали стекла.
Безмятежность отца, который только что рассказывал анекдот. Теплое прикосновение мамы, поправлявшей ей прядь волос. Запах кожзама сидений и вишневой жвачки, которую она жевала. Все это растворилось от оглушительного удара. В них врезались сзади, и машину, словно щепку, резко бросило вперед прямо в отбойник.
Отец не успел среагировать. Асфальт исчез, и мир перевернулся.
С треском стекло разлетелось на осколки, и наступила абсолютная, оглушившая Есению тишина. Будто кто-то выключил звук в мире. Еся не сразу поняла, что жива. Она очнулась от шума дождя, криков людей, сигналов автомобилей.
Ее тело висело вниз головой, прижатое ремнем. Капли дождя били по лицу, смешиваясь с кровью. Она попыталась пошевелиться – острая боль пронзила спину, как нож.
– Мама?..
Тишина. Только шепот дождя по развороченному железу.
– Пап?..
Ничего.
Есения повернула голову и увидела руку матери: бездвижную, белую, как бумага. Прозрачные капли стекали по ее пальцам, будто пытались смыть что-то страшное.
Еся хотела закричать, но голос не слушался. Из горла вырывался только хрип.
Дождь лил сильнее. Он заливал салон.
Девушка задыхалась. Не от воды. От ужаса. Она видела, как лицо отца, прижатое к рулю, медленно исчезает под темной водой.
– Нет…
Дождь не слушал. Будто хотел стереть их всех. Забрать.
Когда ее вытащили, она не плакала. Безразлично глядела на спасателей и думала: «Почему я? Почему не они? Почему не вместе?..»
А дождь… Дождь шел и шел. Будто никогда не кончится. Теперь она ненавидела ливни.
Но больше всего – тихий шелест дождя по крыше. Тот самый. Последний, что слышали ее родители. В его звуках ей чудились их голоса, зовущие следовать за ними.
Потом из дождливого кошмара Есения перенеслась в совсем другой…
Больница пахла беспомощностью, тоской и болью.
Стойкий, въедливый смрад из хлорки, гниющей плоти и тушеной капусты из столовой пропитывал кожу, волосы, простыни – выветрить его было невозможно.
Палата на пятерых в старом корпусе, где штукатурка пузырилась от времени, а из крана в умывальник стекала ржавая вода.
Мир Еси сузился до этой комнаты со скрипящими койками, бесконечного ожидания процедур. И до острой, пронзительной боли – после операций на позвоночнике.
Медсестры, вечно уставшие и глухие к просьбам пациентов, вводили иглу в вену с таким видом, будто прокалывали холст, а не живую кожу.
– Терпи, не маленькая, – бросали они, когда Есения непроизвольно вздрагивала, чувствуя тупой укол и холодок растекающегося по вене лекарства. – У тебя вся жизнь впереди, заживет, а у меня пол-отделения таких чувствительных.
Их неаккуратность была пыткой, но хуже всего – установка катетера, сопровождавшаяся пошлыми шутками про будущего жениха, который потом поблагодарит за их старания. Руки Есении – сплошные фиолетовые пятна от синяков. Словно ребенок изрисовал ей кожу.
А потом был Он. Престарелый хирург с влажными, заплывшими глазами. Его взгляд никогда не останавливался на глазах Еси. Он медленно скользил по ее телу под тонкой больничной простыней, задерживаясь на груди, на бедрах. Он говорил с ней снисходительно, называя «девонька», но его пальцы во время осмотра задерживались на секунду дольше необходимого. От одного его появления в палате Есению начинало трясти от ужаса.
Соседки – две говорливые бабули – целыми днями обсуждали свои болячки, цены и непутевых детей. Их монотонный, как жужжание мух, диалог не давал отвлечься, забыться сном. Дни сливались в один бесконечный, серый и болезненный кошмар.
Наступила ночь, когда стало невыносимо. Физическая боль после изматывающей процедуры сплелась с душевной в один тугой узел. Тишина палаты, нарушаемая храпом и неразборчивым бормотанием, давила.
Есения поднялась с постели, тяжело дыша. Она действительно задыхалась: от запахов, людей, собственного тела.
Дверь на крышу здания не была заперта. Медперсонал использовал место как курилку.
На бетонном полу валялись окурки.
Ночной воздух ударил Есении в лицо своей отрезвляющей прохладой. Пахло свободой.
Великий Новгород, куда бабушка привезла ее на этот раз, лежал внизу, сверкая фонарями и окошками жилых домов. Широкая лента реки блестела, в ней отражалась радуга огней. Машины мчались по мосту, на вид крошечные, почти игрушечные, рассекая ночь лучами фар. Их шум убаюкивал.
Девушка подошла к краю: высота притягивала. Так просто. Один шаг – и все закончится. Не будет боли. Не будет этих лиц. Не будет этого ненавистного запаха.
Она закрыла глаза и представила этот миг с почти болезненной четкостью: свое тело, такое хрупкое в нелепой позе с вывернутыми конечностями, на неровном асфальте. Лужа крови, растекающаяся из-под разбитой головы. Крик ночной санитарки. И потом… бабушка. Ее единственная бабушка, которая старалась навещать ее как можно чаще. Рогнеду, бледную, с расширенными от ужаса глазами и зашкаливающим давлением, повезут на каталке, после того как сообщат…
«Нет уж!»
Мысль прозвучала в голове с таким остервенением, будто ее кто-то не просто произнес вслух, но и дал Есе хорошую затрещину. Она распахнула глаза и до скрежета стиснула зубы.
Есения сделала глубокий вдох, но не для успокоения, а для грядущей борьбы. Она не сдастся. Не станет еще одной несчастной девушкой, чью историю будут пересказывать в больнице. Она вытерпит все процедуры, операции, все! Назло всем и особенно самой себе. Назло сальной ухмылке хирурга, наглым медсестрам, вороватым соседкам. Назло всему этому аду.
Еся отступила от края. Спина болела, ноги подкашивались от напряжения. Развернувшись, она поковыляла прочь от «пропасти» – обратно в смрад, боль и страдания. Она выжила один раз, сможет выжить и сейчас.
А потом в их с бабушкой жизни случайно появился и плавно осел рядом бывший профессор – Матвей Иванович Петличкин.
Дом мужчины стоял по соседству, в тени старых дубов, и выглядел так, будто его перенесли со страниц учебника по архитектуре XIX века – двухэтажный, из темного бруса, с резными наличниками и широкой верандой, увитой диким виноградом.
Крыша, покрытая дранкой, обросла мхом, а поуглам свисали стальные водосточные трубы.
Внутри пахло старыми книгами, воском и сушеным чабрецом.
Матвей Иванович был полной противоположностью Рогнеды – тихий, застенчивый, с вечно перепачканными в земле руками. Он оставил кафедру, ушел на пенсию и перебрался из московской высотки в просторный дом.
В его кабинете полки от пола до потолка были заставлены книгами в потрепанных переплетах, а на стене висела карта звездного неба с отметками красным карандашом.
В гостиной стояло пианино «Красный Октябрь», на котором никто не играл, но хозяин регулярно протирал его от пыли.
Матвей Иванович любил выращивать клубнику. Сорта он подбирал старинные – «Виктория», «Зенга Зенгана», а не эти «новомодные гибриды без вкуса».
Поливал только утром, из лейки с мелким ситечком, чтобы не размыть почву. Сорняки выдергивал вручную, а землю мульчировал сосновыми иголками – «для аромата».
Когда клубника созревала, он никогда не собирал ее всю сразу – оставлял несколько ягод для дроздов, потому что «и птицы должны радоваться лету».
Осенью Матвей Иванович незаметно подкидывал в сад Рогнеды мешок с яблоками (его «антоновка» славилась на весь поселок). Зимой чистил тропинку до ее калитки, хотя свою заметало по пояс.
В Рогнеду Харитоновну мужчина влюбился с первого взгляда. Высокая, статная женщина с резкими чертами лица, которые не смягчились даже с возрастом. Короткая стрижка придавала ей моложавости. Они сблизились, когда соседка спросила у него совета: женщина искала для внучки учителя. Самой Рогнеде из-за работы в школе и на огороде было некогда заниматься с Есенией.
Матвей Иванович с радостью предложил свою кандидатуру. С тех пор он помогал Есении с учебой, экзаменами, подарил микроскоп и учил рассматривать в него крылья бабочек и капли росы; давал полезные книги для чтения: про звезды, путешествия. Однажды застал ее спящей в своем кресле в обнимку с романом Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой».
Профессор никогда не лез к Рогнеде с вопросами о здоровье Еси, видел что-то неладное, но помалкивал, однако неизменно, в сезон, приносил для девочки варенье «для иммунитета».
– Для вас, девицы, – он ставил на стол банку варенья. – Нынче клубника уродилась.
Еся улыбалась.
– Спасибо, профессор.
– Да какой я теперь профессор… – он махал рукой, но глаза светились. – Разве что клубничный.
Он никогда не рассказывал Рогнеде о своих чувствах, но однажды, когда женщина сильно заболела, Матвей Иванович почти не отходил от нее две недели, варил бульон, кормил даму сердца с ложки, читал вслух Чехова. Однако так и не признался в любви. Зато каждое утро выходил копаться в огороде, помогая Есении.
Когда девочка спросила Матвея Ивановича, почему он одинок, мужчина спокойно ответил:
– У каждого своя орбита, Есеньюшка. Некоторые звезды светят ярче на расстоянии.
А потом они садились за стол, открывали учебники, и пока Есения повторяла уроки, он нарезал для нее яблоко дольками, внимательно слушал и ощущал, как его переполняет счастье.
***
Первая ночь в «Ландышах» прошла спокойно.
Милорада не тревожили кошмары, разве что их краешек зацепил сознание в виде темного круга воды в колодце и образа Есении.
Девушка стояла к нему спиной, открывая длинный шрам на светлой как мрамор коже. Из него к Раду тянулись веточки с осенней листвой… а когда Еся обернулась, парень увидел сочащуюся из ее приоткрытого рта воду.
Рад открыл глаза. Он лежал в небольшой комнатке. От бревенчатых стен пахло сосной. В открытую форточку дул прохладный предрассветный ветерок.
Поднявшись со скрипнувшей пружинами кровати, Рад подошел к окну и осторожно распахнул белые ставни. От порыва ветра кружевная занавеска всколыхнулась, обдав лицо пылью и заставив чихнуть.
Утерев нос ладонью, Рад облокотился о массивный деревянный подоконник и задрал голову к светлеющему небу.
Где-то за грушевыми деревьями мелькнула фигура мужчины с ведром и удочкой. Чуть поодаль по дороге проехал «запорожец», нарушив тишину поселка знакомым рычанием. За сараями уже мычали выпущенные в сторону пастбища коровы, слышался мальчишеский свист и ругань на непослушную скотину.
Рад отвернулся от окна и мельком осмотрел комнату. До конца лета эти «хоромы» принадлежали ему.
Кровать, хоть и старая, зато широкая и длинная, – с его ростом самое то. Лакированный шкаф. Массивный, из темного дерева, с резными фронтонами и слегка потускневшей фурнитурой. Дверцы скрипели на петлях, открываясь с глухим стоном, будто нехотя. Внутри пахло сушеной лавандой вперемешку с горьковато-дегтярным, отдающим кожей и гарью гуталином. Пока Рад раскладывал по свободным полкам вещи, не переставал чихать.
Большую часть шкафа занимали стопки простыней с вытертыми советскими орнаментами, шерстяные одеяла, отрезы ткани. В углу притаился пакет с елочными игрушками – стеклянными шарами с потрескавшейся позолотой, и откуда-то завалялась початая пачка «Явы», заставившая Рада усмехнуться и спрятать находку под матрас.
Впервые он попробовал закурить в шестнадцать лет. Смело попросил у водителя.
Игорь тогда смерил его внимательным взглядом, но, не колеблясь, вытянул из кармана кожаной куртки красную упаковку «Мальборо», щелкнул колесиком бензиновой зажигалки «Дюпон», сверкнувшей на солнце золотой этикеткой, и предупредил: «Затягивайся не спеша».
Раду не понравился обжигающий горло своей терпкостью дым, вкус горечи. Больше он никогда не закуривал.
На полу, перед шкафом, лежала ковровая дорожка: узкая, с вытертым от времени узором, уголок которого отражался в старинном настенном зеркале. Овальное, в деревянной раме, с едва заметной гравировкой «1909 год». Местами стекло покрылось темными пятнами, напоминающими следы детских пальцев. Если смотреться в него под определенным углом, отражение искажалось, подчеркивая все недостатки лица, круги под глазами, прыщики на лбу.
Старые полки с плотно стоящими корешок к корешку книгами: собрания сочинений Дюма, томики Горького и Маяковского с потертыми обложками. Между страниц торчали пожелтевшие билеты на трамвай или обрывки газет, использованные как закладки.
От книг пахло старым клеем, типографской краской и чем-то неуловимо библиотечным.
В коридоре скрипнули половицы, и из кухни донеслось позвякивание посуды.
Марина Харитоновна тоже проснулась. По дому стал расплываться аромат жареной колбасы.
Рад бросил взгляд на незаправленную кровать, вытянул из-за матраца вчерашнюю футболку, помятую за ночь, натянул шорты и вышел из комнаты.
Умывшись в крошечной ванной комнате с узкой душевой кабиной и слишком низкой раковиной, неудобной для высокого парня, Рад прошел в кухню.
Стены из светлых деревянных брусьев. На окнах – кружевные занавески, пожелтевшие от солнца.
Посреди кухни – круглый стол, накрытый ажурной скатертью с вышитыми по краям розами. На ней проглядываются застиранные пятна от чая и варенья, следы бесчисленных застолий. Вокруг – стулья довоенных времен с резными спинками, скрипящие при каждом движении.
У стены стоит старинный буфет с потемневшими от времени витыми ножками. За его стеклянными дверцами – чешский фарфор: чашки с нежными позолоченными краями, тарелки с синими васильками, пара рюмок для гостей. Внизу за деревянными створками притаились глиняные горшки и чугунные сковородки, куда Марина Харитоновна заглянула, чтобы взять кувшин. Под ногами женщины – натертый воском паркетный пол.
В углу холодильник «ЗИЛ» – массивный, белоснежный, с округлыми формами. Дверца украшена хромированной ручкой. Он издает ровное, монотонное жужжание.
Рядом – чугунная плита с духовкой, покрытая эмалью в бело-голубых разводах. На конфорках стоит синий железный чайник с выцветшими узорами. Из носика поднимается пар, а рядом в турецкой джезве бурлит кофе. Экономка едва успевает выключить газ, чтобы напиток не выплеснулся на плиту.
– Рад, достань, пожалуйста, из буфета чашки и блюдца. А еще молочник, – ласково попросила женщина. Поставив турку на подставку, она выложила яичницу с колбасой на тарелку, поставила перед стулом подопечного.
Запах жареного быстро улетучивался в окно, затянутое марлей от насекомых. Однако в дом все же сумел пробраться один гость, и Рад обнаружил его в глиняном горшке с анютиными глазками – пушистый шмель дремал, но в любой момент мог недовольно зажужжать, попытаться выбраться из своего укрытия и перебраться в широкую деревянную шкатулку, привлеченный блеском иголок. В ней же лежали аккуратно свернутые мотки ниток и наперсток из черненого серебра.
Рад поставил сервиз на стол и принялся за завтрак, пока Марина Харитоновна разливала ароматный кофе по чашечкам. Запахло корицей и ванилью. А вместе с ними Рад учуял и ладан. Заозиравшись, он приметил под потолком красный угол с вышитой занавеской, открывающей зажженную лампадку и икону. Все здесь дышало покоем и памятью.
После сна и плотного завтрака Рад взял блюдце с чашкой кофе (слишком хрупким казался ему сервиз – он побоялся оторвать чашечке ручку) и вышел на крыльцо, где сел на ступеньку, с удовольствием вытянул длинные ноги вперед и отхлебнул бодрящий напиток.
«Благодать! Как сказал бы Игорь», – подумал Милорад, вспоминая слова водителя.
Чуть погодя на крыльцо вышла Марина Харитоновна. Волосы больше не были собраны в строгий пучок, а заплетены в аккуратную косу, приколотую на затылке шпильками. Плечи экономки украшала вязаная тонкая шаль с кружевом. На поясе – все еще передник, а ноги… непривычно босы. Экономку было прямо-таки не узнать. Будто этот дом помог женщине расслабиться.
– Помнится, в шестом классе мы с Рогнедой на озеро бегали. А с нами соседский мальчишка – Николай, – неожиданно заговорила Марина Харитоновна, вспоминая годы юности. – Он тогда сказал нам, что умеет на луну свистеть. И если свистнет, та опустится ниже и можно будет коснуться ее бока.
Рад фыркнул:
– И вы поверили?
Где-то за огородами закричали женщины, и одновременно с этим послышались детские голоса и смех. Мальчишки пробежали мимо забора Марины Харитоновны с горстями румяных яблок, которые едва удерживали в своих майках, чтобы плоды не вывалились.
– Нет, конечно, – экономка бросила на Рада насмешливый взгляд. – Но он все равно свистел.
– Любопытный способ привлечь девушку.
Женщина слабо пожала плечами:
– Надеюсь, ты знаешь более интересные методы.
Рад прищурился, не только от солнца, но и подозрения, что Марина Харитоновна решила свести его с Есенией.
«Только этого сватовства не хватало», – устало подумал он и едва ли не закатил глаза.
– А потом мы с Николаем поступили в училища. Он в медицинское, а я на преподавателя1. Только вот нам с Рогнедой удалось окончить учебу, а ему нет.
– Почему? – спросил Рад.
Экономка не то поджала губы, не то скривилась. Парню было сложно понять эмоции на ее лице, и он замер в ожидании ответа.
– Началась война, и Коленька ушел с последнего курса на фронт. Но уверена, там он показал себя неплохим фельдшером. Мы же работали в школе где-то до сорок третьего года.
Между ними повисла тишина. Где-то прокукарекал петух, ему вторила собака. Постепенно деревня просыпалась.
– Деревня, где живут не только старухи, – пробормотала себе под нос Марина Харитоновна, помешивая остатки кофейной гущи и вглядываясь в чашку, как если бы та превратилась в гадальный шар. – Ландыши – это необычное место, Милорад.
Рад невольно напрягся. Экономка в его глазах совсем изменилась. Сейчас это была загадочная, стройная дама, чья внешность замерла во времени, напоминая фарфоровую чашку, которую Марина Харитоновна держала в длинных, изящных пальцах с аккуратным маникюром. Радужка глаз женщины приобрела насыщенный оттенок яркой зеленой листвы. Морщинки в уголках глаз и рта разгладились.
«Странно все это…» – По спине парня побежали мурашки. Не от страха, а… непонимания.
– А… что произошло с вами? – осторожно спросил Рад.
– Мои послевоенные годы начались не в мае сорок пятого, а почти на год позже, осенью сорок шестого, когда я демобилизовалась и сошла с поезда на станции в Ландышах. Я возвращалась не героем-победителем, а простой женщиной, у которой за плечами была должность медсестры в госпитале. Три года крови, грязи и титанического труда. Война на каждом оставила те или иные отметины.
– Но ведь у вас остались родные – Рогнеда Харитоновна, разве нет? – между бровей Рада пролегла морщинка.
Экономка улыбнулась уголками губ:
– О да. Нам с сестрой очень повезло. Ее муж успел построить дом до войны, работал на кирпичном заводе, хорошо зарабатывал. Порядочный человек. Все нес в семью. Никогда не попрекал наших с сестрой родителей или меня, мол, лишний рот кормит, прижил дармоедов на свою шею. – Она опустилась рядом с Милорадом. – Главным сокровищем, которое я привезла сестре, стала не медаль «За победу над Германией», а продовольственные карточки и талоны на дрова. Жизнь свелась к базовому выживанию: достать, обменять, сохранить, не замерзнуть. – Она опустила взгляд на свои руки. – Учительница выучилась на медсестру, а потом… Представляешь, не могла найти работу. Соседки, кто остался без мужиков, косились на меня как на чумную. Шептались – солдатская подстилка, стервы, – зло процедила Марина Харитоновна.
Рад был уверен, что женщина вот-вот да запустит чашечкой, и та разобьется о землю. Но вместо этого экономка аккуратно поставила ту на половицу и теснее закуталась в шаль.
– Даже с орденом вас смели оскорблять? – Рад еще больше нахмурился, непроизвольно сжав от гнева кулаки.
– Что им те ордена, когда каждой приходят похоронки на мужей. Рогнеда помогла устроиться уборщицей в школу, где я раньше преподавала. Вот такая судьба-злодейка: учишься, получаешь красный диплом, золотую медаль, чтобы потом драить полы за высокомерными дамочками, которые ничего, кроме слова «война», не знают и не видели.
– Что произошло с мужем Рогнеды Харитоновны?
Экономка положила свою мягкую ладонь на кулак юноши, и он расслабил пальцы.
– Алексей вернулся. – Она заглянула в глаза парня, у самой по щекам текли слезы. – Хромой, с отмороженными пальцами, но ходячий. Исхудавший, тоже с медалью, «За оборону Сталинграда». За день до его приезда мы получили похоронку, но не поверили. Обе чувствовали, что ошибка. Так и произошло. Когда Леша поправился и узнал, как тут ко мне относятся, пришел в школу и при всех накричал на директрису, сломал швабру и через сослуживца помог с новым местом. Рогнеда по хозяйству была, заботилась о родителях, а мы с Лешей на кирпичном заводе: он в цеху, я в конторе. Меня даже побаивались, – она засмеялась и утерла слезы. – Потом зауважали. Что мне ни поручи, все выполняла. Учеба всегда давалась мне легко, поэтому начальник, милейший человек, послал на курсы делопроизводителя. Часть зарплаты отдавала сестре, а на остальные покупала книги, в мороз стояла за ними в очереди. Это сейчас вам, молодежи, все доступно: хочешь халву ешь, хочешь пряник. А в мое время… эх! Книги – роскошь! К концу сороковых в Ландышах появилось радио, приемники, конечно же, были не в каждом доме. Нам повезло. Так, кстати, со мной все-таки подружились соседки, даже просили прощения за слухи, обидные слова в мой адрес. Бабы, что с них взять, как любил говаривать Леша. Позже женским коллективом организовали маленький кружок при старом Доме культуры, отремонтировали.
– Танцевали? – предположил Рад.
– Бывало, но не часто. Слишком свежа боль утраты. Там собирались одинокие люди – фронтовики, вдовы. Слушали патефон, иногда пели, читали стихи. С людьми восстанавливалась и страна. Человек ко многому привыкает, а позже и вовсе забывает. Это были годы молчаливого горя. Каждое утро находить в себе силы вставать, идти на работу, жить обычной жизнью, когда, казалось, все светлое и живое в тебе навсегда осталось там, в огне войны.
День прошел незаметно.
Марина Харитоновна взялась за генеральную уборку чердака, сарая, а Милораду пришлось столько раз свозить разный хлам на помойку, да еще под палящим солнцем, что он едва не потерял сознание. Потный, с перепачканной в пыли и паутине кепкой, ободранными ногами. Он будто издевался над самим собой, чувствуя, как напрягаются мускулы рук и ног, деревенеет поясница. И все равно продолжал помогать, без отдыха, без жалоб.
Настоящим блаженством стал укромный летний душ за сараем. Нагретая за день вода стекала по макушке, между щелями деревянного поддона, утекая вместе с пеной.
К дому Рад шел медленно, сильно горбясь. Руки отваливались, а когда он держал столовую ложку, чтобы поесть домашних щей, пальцы сильно дрожали.
«Трудяга», – мысленно похвалила подопечного Марина Харитоновна.
Когда с супом было покончено, Рад опустошил два полных стакана с компотом из сухофруктов. Освежающий, немного сладковатый. В разы вкуснее любой газировки.
– Умаялся? – Экономка села напротив, ограничившись на ужин вареным яйцом и салатом из огурцов.
– У вас есть еще один сарай, чтобы разгрести завалы в нем? – иронично, но беззлобно спросил парень.
Женщина усмехнулась и качнула головой:
– Пока ты трудился, ко мне заглянула Рогнеда. Попросила, чтобы вечером ты помог Есении. Сходить к бабе Кате.
Рад недоверчиво прищурился:
– Только и всего?
Марина Харитоновна вновь кивнула.
Теплый августовский вечер опустился на Ландыши, как мягкая шаль. Воздух был густой, пропитанный запахами бани и сожженных веток.
Еся сидела на скрипучих досках бабушкиного крыльца, вытянув вперед босые ноги и наглаживая кота.
Рад расположился ступенькой ниже, спиной к перилам, изредка покручивая в пальцах найденный на тропинке винтик.
Еся смахнула с юбки ворсинки от шерсти кота:
– Отдохнул? А то совсем стемнеет.
Рад нехотя встал, потянулся, и они пошли по тропинке, оставляя за спиной теплый свет из окон дома Рогнеды Харитоновны. Еся шла впереди, изредка оборачиваясь:
– Что ты как черепаха?
Над головой зажигались звезды – яркие, деревенские, которых не видно в городе.
Рад молча ускорил шаг. Отвечать или острить у него не было сил.
Дом бабы Кати стоял на отшибе, покосившийся, но крепкий, с резными наличниками.
В нем доживала свой век блокадница – Катерина Петровна Писенко.
– Заходите, родные, не стойте на пороге! – Бабушка Катя встретила их в старомодной ночной рубашке. На плечах – поеденная молью шаль.
Еся поздоровалась, чмокнула старушку в морщинистую, пахнущую детским мылом щеку и прошла в дом.
Рад задержался в сенях, осматриваясь. Здесь пахло сушеной лавандой, поленьями и нафталином.
– Разувайся, – бросила Еся, сбрасывая с ног шлепанцы. – Мне еще полы мыть.
Стену комнаты закрывали выцветшие черно-белые и желтоватые фотографии. На одной была заснята девушка в строгом платье, подле нее у рояля стоял парень в военной форме, а за ними висела широкая картина с изображением Невы.
– Это вы? – Он ткнул пальцем в пожелтевший снимок и обернулся к тихонько подошедшей Катерине.
– Я, милок. В сороковом. – Бабушка Катя водрузила на нос очки с толстыми стеклами. – Консерваторию как раз окончила. А через год – война. Но что нам, людям искусства. Мы играли по подвалам, в госпиталях для таких же, как я, полуживых от голода. Руки коченели, клавиши скрипели, будто сами вот-вот умрут. Но Бетховен звучал! И Баха мы играли. Казалось, музыка – это единственное, что напоминает: мы еще люди, а не животные, борющиеся за корку хлеба.
Еся, успевшая набрать в ведро воды, вытащила из-за шкафа старую деревянную швабру и, намочив тряпку, принялась за уборку. Девушка не раз слышала эту историю, и ей стало интересно, понравится ли та Раду.
– Весной сорок второго нас вывозили из города. Мне было двадцать два. Мать умерла от голода. Отец на фронте. Я одна…
Бабушка Катя села в кресло, ее пальцы, узловатые от артрита, теребили край шали.
– На Ладоге машины проваливались под лед. Люди кое-как шли пешком. Оголодавшие, больные. Кто-то не выдерживал, падал на месте и умирал. Смотришь под ноги, видишь чей-то валенок, торчащий из снега, а обойти уже нет сил. Просто шаг… еще шаг… Главное – не смотреть в глаза тем, кто уже сел отдохнуть и не встал. Если посмотришь – сядешь рядом.
Рад молчал. Он слышал за спиной равномерные шлепки мокрой тряпки – Еся мыла пол, но делала это теперь почти бесшумно, прислушиваясь.
Рад почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он представил себе этот лед, несчастных людей, надеявшихся на спасение.
– А потом? – не удержался он и сел на незаметно придвинутую Есей колченогую табуретку. – Как можно было… просто начать жить? Здесь? В тишине?
Легкая улыбка тронула губы Катерины:
– Просто? Да не было ничего простого. Мой Семушка, он… он понимал. Он не говорил «забудь». Он говорил: «Катюша, послушай, как тут тихо». И эта тишина сначала пугала. Не слышно сирен, не слышно канонады. Казалось, в ушах навсегда звенит эта война. А потом… потом я услышала сквозь этот звон соловья. Или капли дождя по крыше и… смогла снова играть. Его рояль стоял в той самой комнате. – Она кивнула в угол, где сейчас возвышался шкаф. – Играла для Семена. И тишина здесь стала другой – мирной. Не пустой, а наполненной жизнью. Смотри. – Она приблизилась к окну. – Видишь огонек вдалеке, чуть левее от большого дуба? Это профессор-биолог включил ночник. А вон тот дом с колоннами… Там душа старая осталась. Душа музыки. Игнатьев уехал, а рояль его до сих пор помнит все этюды. Здесь же не только бабушки да дедки живут! – добавила Катерина Петровна.
Еся выжала тряпку, вода капала в ведро тяжелыми каплями.
Рад подошел к окну, но сколько ни вглядывался в окутавший деревню мрак, не сумел разглядеть очертаний дома.
Еся фыркнула и раздраженно шлепнула тряпкой об пол:
– Рад у нас не местный, он из городских. Думает, тут одни коровы да пьяницы обретаются.
Катерина Петровна усмехнулась:
– Так ты глазами пытаешься. Надо не смотреть, а видеть. Здесь истории живут. Память. И тишина эта – она не мертвая. Она заслуженная. И она звучит, поверь старой блокаднице. Просто звук этот тише войны. К нему надо прислушаться.
Из глубины комнаты донесся голос Еси:
– Рад, перестань пялиться в окно, как городской идиот. Помоги ведро вынести. Бабушке Кате отдыхать пора, а не тебя просвещать.
Но Рад не сразу обернулся. Он еще секунду смотрел в темноту, пытаясь услышать ту самую заслуженную тишину, и ему показалось, что он улавливает ее – густую, плотную, наполненную голосами прошлого, которые наконец-то смолкли, обретя покой.
Когда уборка закончилась, бабушка Катя напоила их чаем с яблочным вареньем.
– Ешьте, родные. Это антоновка, с моего сада.
Рад прикусил губу. Вкус был кисло-сладкий.
– Спасибо, – пробормотал он.
Еся вдруг встала, подошла к бабушке, обняла ее:
– Я еще приду.
– Конечно, деточка, – закивала та, гладя Есю по волосам. – Спинку свою береги. Все пройдет, уж поверь мне…
Тропинка, ведущая от дома Катерины Петровны, тонула во мраке. Есения, знающая каждую кочку, шла уверенно. Рад – чуть позади, ступал с осторожностью. Вокруг стрекотали кузнечики, доносились далекое уханье филина и шелест невидимых в темноте листьев.
– Не могу это представить. Концерт в сороковом, блокада, Ладога… И вот это. – Он делает широкий жест рукой, охватывая и звезды, и темные силуэты дач. – Как два разных мира. И они в одной жизни, – пробормотал Рад.
Есения тяжело вздохнула:
– Так и есть. Два разных мира. Один в памяти бабы Кати, другой – здесь. – Она резко остановилась. – А ведь могло бы и не быть. Ни этого, ни нас. Если бы они тогда… ну, фашисты… если бы победили. Мы бы сейчас по этой тропинке не шли. – Есения обернулась к парню, в ее глазах сверкнула злоба. – Не было бы ни нас, ни бабушки, ни твоего мотоцикла. Пустота.
Они стоят под огромным звездным небом. Бесконечно печальным – свидетелем слишком многих утрат.
– Чего ты бесишься? – Рад приблизился к Есении, заведясь от ее раздражения. Он совсем не понимал эту девушку. То равнодушная, то спокойная, либо как спичка – щелк, и полыхает.
Напряжение между ними нарушает ее тяжелое дыхание. На лбу выступила испарина, а зрачки серых глаз пульсировали.
– Эй… – только и успел вымолвить Рад, подхватывая девушку на руки и вместе с ней оседая на пыльную тропу.
– Счас… пройдет… – прохрипела она, открывая и закрывая глаза, делая глубокие вдохи, пока Рад крепко, но бережно сжимал ее в своих объятьях.
Есения откинулась ему на грудь, и он почувствовал, как вспотел ее затылок, девушку трясло.
Поднявшись с земли, Рад вместе с Есей быстро зашагал в сторону колодца у дома Рогнеды Харитоновны. Опустил девушку на скамью, вытащил из-под крышки ведро, к счастью, с остатками воды и, смочив ладони в ней, приложил ко лбу и шее Есении. Так продолжалось, пока ведро не опустело, а Еся не перестала тяжело дышать.
Рад присел перед ней на корточки и нежно взял за запястье:
– Приступ тревоги, верно? – Хотя доктор из штатов к которому его водил отец назвал это панической атакой.
Есения нехотя кивнула.
– Деревенская барышня оказалась аристократичной особой. Хорошо, обошлось без обморока, – с теплотой в голосе отметил парень.
– Каждый раз, когда ухожу от Катерины Петровны, понимаю, что каждый такой день – для нее последний. И их все меньше. Скоро не останется никого, кто помнит тот лед, голод, бомбоубежища. И вся правда, боль… она просто умрет вместе с ними. И останутся только учебники. Да и те… перепишут, – забормотала Есения, опустив голову и стараясь сморгнуть слезы, чтобы Рад их не увидел, но руки не отнимает, ощущая исходящее от парня тепло.
– Но ты же помнишь. Ты слышала ее истории, и я.
– Это не то. Я знаю истории. А она… она помнит запах. Вкус того хлеба. Звук сирен. Этого не передать словами. – Еся замолкает, а потом добавляет уже совсем тихо, больше для себя: – И скоро ее не станет. И этот дом опустеет. И ее тишина станет… просто тишиной. Война для них не закончилась в сорок пятом. Она всегда с ними. И единственное, что мы можем сделать… это слушать. Пока есть, кого слушать.
Оба молчали, одновременно представляя образы замерзшей Ладоги, бредущих в поисках спасения людей, девушку… Катю.
Они снова идут, очень медленно, пока не доходят до калитки дома Есении.
Девушка не сразу заходит к себе во дворик, а стоит и долго смотрит на темный силуэт спящей деревни. Затем пытается высвободить запястье из руки Милорада, но тот не отпускает. Притягивает к себе, возвышаясь над Есей, и говорит:
– Пойдем-ка, тебе нужно кое-что попробовать…
Они стояли перед его мотоциклом «Кавасаки»2. Один из первых спортбайков, попавших в Россию после падения железного занавеса. Обтекаемый, как космический корабль, с агрессивно наклоненной фарой и зеркалами, похожими на крылья стрекозы. Зелено-черная расцветка с фирменными молниями Ninja по бокам делала его заметным даже в пыльной деревне. Хромированные выхлопные трубы, узкий силуэт и низкий руль – все в этом мотоцикле кричало о скорости.
– Я достал его почти чудом. Мотоцикл пригнали из Германии, а отец, вечно занятый своими делами, даже не сразу заметил покупку, а когда увидел – только сказал: «Хоть не “Урал».
Есения недоуменно хлопала ресницами, не до конца понимая, зачем ей об этом рассказывают.
«Решил отвлечь? Утешить?» – подумала она, чувствуя нечто странное внутри, будто в животе появилась приятная легкость.
Когда Рад обычно заводил двигатель, четырехцилиндровый мотор в 599 кубиков рычал на холостых, а при разгоне переходил в пронзительный вой. Первая передача – и резина вгрызалась в грунтовку, подбрасывая мелкие камни. Ветер бил в лицо, вырывал джинсы из голенищ берц, заставлял сердце колотиться от волнения.
Он любил резко газовать на поворотах, чувствуя, как мотоцикл кренится, а сам Рад почти касается асфальта коленом. Но главное – это ощущение свободы. На «Ниндзя» Рад мчался не просто по дороге, а сквозь время, оставляя позади и дорожную пыль, и отцовские упреки, все те условности, которые давили на него. И когда стрелка тахометра зашкаливала, Рад чувствовал себя не хрупким человеком, а настоящей птицей.
Милорад осторожно вывел байк из-под навеса Марины Харитоновны через калитку и на указанную Есей дорогу, где их не увидят и уж тем более не услышат.
Мотоцикл, как разъяренный шершень, сорвался с места, увозя в ночь двух наездников. Выписывая зигзаги по накатанной дороге.
Еся вцепилась в плечи Рада, чувствуя, как прохладный ветер бьет в лицо, забирается под одежду, треплет косу.
– Ты куда гонишь?! – крикнула она прямо в ухо, но голос утонул в реве двигателя.
Рад только усмехнулся, не снижая скорости.
Поле вдоль дороги превратилось в черное пятно, а они – единственный луч света в этой темноте.
Есения теснее прижалась к спине Рада, уткнулась носом, чувствуя запах нагретой после солнца кожи и тонкий древесный аромат, исходящий от мужской футболки.
– Сбавь скорость, дурак! – снова крикнула она, но уже смеясь.
Рад наклонился к рулю, и мотоцикл рванул вперед, подбрасывая их на кочках. Еся вскрикнула, вцепившись в парня еще крепче.
Ветер свистел в ушах, вырывал слезы из глаз, но она не хотела, чтобы это прекращалось.
– Держись! – наконец крикнул Рад, и она почувствовала, как он отпускает руль одной рукой, чтобы поймать ее ладонь и прижать к своему животу.
И в этот момент она ощутила не просто езду, а полет. Над полем, пропахшем травой, над сонной деревней.
А потом Милорад резко затормозил, подняв тучи пыли.
– Испугалась? – спросил он, искоса взглянув на девушку.
Еся, все еще дрожа от адреналина, слабо ударила его по плечу.
– Идиот! – ее глаза горели от радости.
Милорад свернул с тропы, направив «Кавасаки» в боковую колею, ведущую в темное поле. Шум двигателя казался кощунственным в этой всепоглощающей тишине, поэтому он заглушил его как можно скорее, закатив железного коня за огромный стог сена.
Воздух был теплым. Есения скинула сандалии и опустилась на нескошенный край поля, на мягкую, душистую постель из травы. Милорад лег рядом.
Трава, примятая их телами, выпустила в ночь еще более густой, пьянящий аромат клевера. Над ними раскинулся черный бархатный купол, проткнутый мириадами звезд. Млечный Путь был не дымкой, а настоящей рекой, разлившейся по небу.
Они молчали. Все слова, даже самые важные, казались сейчас ненужными и грубыми. Разговор у дома Катерины Петровны позабылся, растворившись в былой скорости гонки. Теперь они просто дышали этим миром, который кто-то когда-то отстоял для них.
Милорад чувствовал тепло Есении. Он искал ее руку и нашел – пальцы сплелись сами собой, легко и естественно. Ладонь к ладони. Плечом к плечу.
Он смотрел в бездну над головой и думал о другой, той, что поглотила его мать.
Дыхание Есении выровнялось. Напряжение последних часов наконец отпустило, и, расслабившись, она погрузилась в сон.
Милорад желал продлить этот миг, но боялся потревожить девушку. Осторожно привстав, он склонился над ней, убрал кончиками пальцев светлые пряди с гладкого лба и аккуратно провел по острой скуле Есении.
Усталость дня наконец-то сковала его собственное тело, и, завалившись набок, положив ладонь на запястье Есении, он крепко уснул.
Ночь накрыла их своим темным, милосердным крылом, даря покой.
Глава 3
1980 г.
Воздух в Магадане был особенный. Он пах морской сыростью, пылью от грузовиков на Колымской трассе, дымком от печных труб двухэтажных бараков и сладковатым, пьянящим ароматом «Балтики 9» из открытых окон общежитий. Но главным был запах безнадеги и денег. Денег, которые текли здесь рекой, но мимо большинства жителей. Обычные люди – слесари, водители, продавщицы –