Брусничное Солнце
© Лизавета Мягчило, 2024
© ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Пролог. Мальчик с волчьим взглядом
Мир несправедлив. За добро не всегда отплатят тем же, а за зло не накажут, ежели у него сильнейшие покровители. С этой суровой правдой Варваре пришлось столкнуться в неполные восемь лет.
Низенькая лошадка, подаренная матушкой на именины, беспокойно гарцевала под искусно отделанным седлом. Звенела закушенная уздечка, из ноздрей в морозный воздух вылетали плотные клубы белого пара.
В сажени от нее на белом хрустящем снегу, широко раскинув руки, лежала молодая красивая женщина. На ее грубой шерстяной накидке иссиня-черного цвета так сразу и не приметить четырех дыр от вил. Пронзительно-голубые глаза были пусты и упирались в бескрайнее хмурое небо. А вокруг так красно, так красно… Алая лужа слишком велика, от нее еще шел слабый пар, в воздухе стоял ядреный запах железа. Рот мигом наполнился слюной. Варвара испуганно всхлипнула.
– Ох, что же это, Николай Митрофанович, творится-то такое? Убили девку, убили! – Подручный батюшки спешился, быстрым движением снял ее с лошадки и прижал лицом к плотному вороту тулупа. – Не глядите, Варвара Николаевна, не глядите туда…
– Сказано было тебе забирать ее в поместье, куда ребенка привез?! – В отцовском голосе звенела злая сталь, да только ее это не испугало больше нынешнего.
Перед широко распахнутыми глазами застыл образ мертвой женщины и широкоплечего мужчины с вилами. Стоял, скалился, а глаза злые и безумные, что у пса бешеного.
Вокруг охал и ахал народ, но говорить без разрешения посмурневшего барина никто не отваживался. Бледные молодые девки жались друг к другу, отступали ближе к избам. А мужики сочувствующе цокали и тихо сплевывали горькую слюну, отводя глаза от остывающего трупа.
Дикий крик встретил их на подъезде. Впервые за долгое время батюшка нашел время на прогулку с нею. Вот уж где радость была у Варвары – ни вдохнуть, ни выдохнуть. С отцом всегда было спокойно: неспешная уверенная речь и горячие обнимающие руки. Рядом с ним не сковывало смущение, как порою бывало с суровой и требовательной матушкой. Николай Митрофанович говорил не об уроках и ее заслугах, батюшка всегда интересовался ее душевным самочувствием, благодушно слушал о чаяниях, надеждах и наивных детских мечтах.
В эту прогулку Варвара с таким самозабвенным восторгом говорила о своем первом детском бале, что не заметила, как лошади их дошли до ближайшего села Калиты. Среди морозных, сверкающих под полуденным солнцем просторов уже вырисовывалась аккуратная неприметная церквушка. С последним колокольным звоном раздался душераздирающий женский крик. И отец послал галопом лошадь, велев ехавшему чуть одаль подручному отвезти дочь обратно в имение Глинки. Несколько мигов девочка наблюдала за тем, как искрящими брызгами разлетается снег под подковами гнедого скакуна Николая Митрофановича, а затем она отправила следом свою низенькую лошадку. Быстро. Так, что холодный воздух заперло в груди, а в ярко-красные щеки впился кусачий ледяной ветер. Сзади закричал подручный Агап, резво нагнал конским галопом, но перехватить поводья из ее рук не отважился. Сломай барская дочка шею, и его бы обезглавили.
Как же сильно она пожалела, что ослушалась отцовского наказа.
– Не гневайся, барин, одолжение народу сделал – ведьму я местную прибил. Жене моей отраву продала, чтоб та дите ни в чем не повинное сбросила. – Мужик низко склонился, выпуская древко вил из рук.
Из толпы послышался визгливый женский крик:
– А как же твоей жене к ней не идти, как не узнать, заделал ли ты, окаянный, двенадцатого? Впроголодь детишки живут, одну рубаху друг за другом донашивают, а ты все приростком думаешь!
Того переменило, резко разогнувшись, он было дернулся к толпе.
– Твое ли дело, Фекла?! Аль сама к ней на причащение чаще, чем в церковь, бегала?!
– А ты теперь ее ребятенка доглядывать станешь? Сделал он сиротой мальчишку, барин, взял грех душегуб на душу свою черную!
Зашумел, заволновался люд, а над этим ропотом ледяной злостью пронесся голос Николая Митрофановича:
– Кто право дал тебе ее судьбу решать?! Что с бабой своей совладать не смог, то не ее заслуга. – Мужик снова дернулся вниз в испуганном поклоне, а отец повернулся к подручному. – Коль уж тут, то скачи, Агап, за исправником. Варвара уже все разглядела, так пущай понимает, что за каждое деяние воздается при жизни или в посмертии. Пущай знает, что крепостные опасны и жестоки, коль распускаются. С ними строгостью надобно.
Подручный спустил ее с рук, нервно пригладил растрепанную бороду и резво вскочил в седло. Лошадь испуганно всхрапнула, дернулась от тела, но послушалась твердой руки и скоро набрала нужный темп. Варвару же батюшка примостил перед собой в седле, а после продолжил разговор:
– Где ныне ее сын?
Выкрикивающая из толпы женщина вышла вперед, склонилась. Из-под шерстяного платка выскользнула темно-русая коса и чирикнула кончиком по сугробу.
– Так заперли его, барин. Наши мужики его в конюшнях закрыли. Жалко хлопца, да только что ж уже поделать? Дело сделано, ежели он на вилы да топоры полезет, ничем хорошим не обойдется.
– Привести его, – коротко, властно, прижимая к себе дочь, сказал барин и снова повернулся к душегубцу. – Снимай тулуп да накрой тело. Рожу не криви, моли Господа, чтоб ты до святок дожил. Будь на то лишь моя воля – обезглавил бы, и дело с концом. Повезет тебе, дурень, ежели в ссылку отправить изволят.
Тот запыхтел, покраснели уши, а верхнюю одежду снял, швырнул не глядя в сторону мертвой женщины.
К коням уже волокли выдирающегося из мужицких рук тощего парнишку. То был худой волчонок в потрепанной разорванной одежде и с налитым синяком от виска до уха: видать, в перепалке с селянами ему здорово досталось. Но их больше, а у простого люда все решает сила. Черные колодца глаз, остроскулый, длинный, он был немногим старше ее самой. Скорее всего, сироте было лет двенадцать, не больше. Голос еще не надломился, не налился силой и грубостью. Но ноты… Пропитанные гневом и таким звериным отчаянием, они жгли, заставляли душу тревожно ворочаться.
– Будьте вы прокляты, ироды! Каждого загублю, никого не пощажу! Что ж вы за звери такие?! Нелюди!
Он давился собственными хрипами, задыхался. А затем взгляд мальчишки наткнулся на тонкую кисть, выглядывающую из-под выделанной овчины. Сирота запнулся и расплакался. Молча, просто потекли слезы по перемазанному кровью и грязью лицу, прочертили бурые дорожки, срываясь с по-девичьи острого подбородка. Сердце Варвары защемило, забило тупой ноющей болью.
Впервые она увидела смерть, все казалось неправильным, диким. Будто уличный кукольный театр в искусно вышитых тряпицах. Сейчас все захлопают в ладоши, и женщина обязательно поднимется. А она все не вставала. И не встанет уже никогда.
– Верно говорит мужик, ведьмой твоя мать была?
Он промолчал, глянул на барина исподлобья и упрямо сжал губы, вытирая покрасневший нос рукавом. Николай Митрофанович только нахмурил брови.
Из толпы услужливо понеслись непрошеные ответы:
– Дык все умела она, барин, грудничков лечила от лиходейки[1] да мужиков, хвативших после тяжкой работы, от вырождения пупа[2].
– А к вашей барыне? К вашей барыне она-то ходила, головницу зашептать, коль врач помочь не сумел.
– Все она умела, нужды не знали, хорошей знахаркой была.
– И Якова ж научила, он сегодня моей Каське сглаз поутру убрал, орала ж дурниной со вчерашнего полудня.
– Да, не забывала про хлопца своего, достойным преемником растила…
– Так что ж вы стояли, когда она бегством спасалась да помощи просила?! – С отчаянным хриплым криком к небу взлетело облако густого пара. Парнишка снова попытался выдраться из хватки мужиков. И они разжали руки. – Маменька, не успел. Как мне жить без тебя-то, моя маменька.
Он упал на снег, пополз к прикрытой матери, выскуливая проклятия через горькие слезы. Сбросил тулуп, положил ее голову на колени, нежно, трепетно проводя дрожащими пальцами по бледным бескровным щекам.
И его горе, такое густое, такое едкое, заставило Варвару ужом выскользнуть из отцовских рук, сделать несколько робких шагов в его сторону. Так жалко, так больно. От одной мысли, что у нее отнимут родную матушку, становилось худо. Страшно было, что не услышит она больше глубокого чарующего голоса, не уткнется носом в цвета каштана мягкие пряди волос.
В своей боли Яков был безутешен, Варвара замерла в паре шагов, в нерешительности протянула пальцы, обтянутые теплой перчаткой, да так и не отважилась. Что сейчас причинит покой его душе? Нет на свете такой вещи иль мысли.
– Вот что, Яков, мать твою отпоют и достойно похоронят, я распоряжусь. Тебя отправляю в Московскую академию, коль такой талантливый: грамоту и счет узнаешь, на врача учиться будешь. Приедешь, служить моему роду барскому станешь, тогда и дарую тебе вольную с землею. А ежели желаешь, оставайся здесь, изба материнская при тебе будет, но спуску здесь никто не даст, наравне с другими трудиться станешь и обиду свою на селян позабудешь, виновный один, и он будет наказан.
Яков замер. Приткнулся лбом к материнскому, прикрыл глаза. И слезы его крупными жемчужинами срывались с подбородка и длинного острого носа, падали на щеки женщины. Казалось, что она плакала вместе со своим сыном. Так же сильно и безутешно тосковала по отнятому у них времени.
Растянулось молчание, притихли ожидающие селяне. Мальчик мучительно принимал решение.
– Я поеду учиться. Но сначала проведу в последний путь свою матушку. Дозвольте мне, барин.
– Дозволяю. – Николай Митрофанович спокойно кивнул, обернувшись на звук колокольцев, прикрепленных к лошадям исправника, а затем коротко указал Варваре на ее лошадку и двинулся навстречу полицейскому служащему.
Вот-вот ее должен был забрать Агап.
Горюющему мальчишке не было никакого дела до нескладной низенькой барской дочки – тощая, будто нахохленный вороненок в кипе своих одежд и с туго подвязанным под подбородком платком. Но ее тихие слова заставили поднять голову, увидеть за пеленой слез не по возрасту взрослый пронзительный взгляд сиреневых глаз.
– Я бы тоже мстила, Яков. Каждому по заслугам, а ежели они взяли на свою душу такой грех, так гореть им при жизни и при смерти.
В тот день вернулся барин к поместью за полночь, поцеловал беспокойно мечущуюся по пуховой подушке дочь в черноволосую макушку и отправился в свои покои.
В тот день еще никто не мог помыслить, что через десять лет крепостной Яков исчезнет из Московской академии врачевателей, а следом перевернется вся их жизнь. Те слова, сказанные несчастному мальчишке у материнского тела, потянут в адскую пучину многих.
Глава 1. Ведьмины корни
В комнате Аксиньи Федоровны, несмотря на удушающее пекло жнивеня[3] за окном, было до невозможного холодно. И слишком темно.
В последние дни бабушка Варвары совсем сдала: прекратила спускаться трапезничать, не выходила на аккуратную липовую аллею, не сидела в заботливо подкрашенной белой краской беседке. В третий день месяца она сослалась на летнюю духоту и головные боли, на четвертый – не сумела подняться с кровати.
Приехавший семейный доктор лишь сочувствующе развел руками. Была в его жесте беспомощность, кольнувшая Варвару тревогой. «Возраст, дорогие барыни, непоколебимая страшная вещь. Уважаемая Аксинья Федоровна разменяла девятый десяток, удивительная длина жизни. Богу угодно прибрать ее, но явных причин и болезней я не нахожу».
После его приезда матушку словно подменили. Заботливой дочерней рукой она отправляла все новых и новых служанок для облегчения последних материнских дней. Коротала долгие летние вечера, сидя в высоком кресле у кровати Аксиньи. Но вот Варваре она заходить в бабушкину комнату строго-настрого запретила. Позволила лишь одну встречу под своим пристальным надзором. Когда бабушка с улыбкой протянула внучке свои руки, мать неожиданно злобно выпроводила Варвару за двери:
– Попрощались – и полно, нечего тебе смотреть на увядание родного человека. Сбереги образ нежной и пышущей здоровьем женщины.
В голосе звенела та самая сталь, которую слышала Варвара в далеком детстве с уст обожаемого батюшки. На десятом году ее жизни отца сбросила лошадь, смерть его была быстрой и безболезненной. Только этой мыслью оставалось утешаться. И тогда матушка взяла на себя главенствующую роль. Неоднократно Варвара замечала за нею его замашки: то устало разотрет виски, с резким выдохом выравнивая натруженную долгим сидением за документами спину. То скажет холодно, так, что пререкаться становится боязно. Для крепостных не переменилось ничего, а пред Варварой схлопнулся знакомый устоявшийся мир, оставив с пустой тяжестью на сердце и убежденностью, что судьба ее бессовестно обокрала.
Не было больше душевных разговоров и отцовских объятий, не было желания делиться самым сокровенным, глубоким и затаенным. Матушка не принимала ее эмоций. Сухая, черствая, она, несомненно, желала для дочери всего лучшего, но к чувствам ее была глуха. Существовал лишь долг. Обязанности и укоры, если сил Варвары для достижения достойных результатов было недостаточно.
Все переменилось, когда к ним в поместье переехала бабушка. Варвара вновь научилась дышать. Рядом с Аксиньей Федоровной не нужно было маяться, обличая чувства в красивые обертки подобающих слов: мудрая женщина понимала ее как никто другой. Поддерживала, защищала от давящего материнского напора скрипучим низким голосом. И тогда матушка нехотя отступала. Кривила подведенные губы, приглаживала черные как смоль волосы, уложенные в тугой пучок, и поспешно удалялась прочь.
Совсем разные. Порою Варвара изумлялась, как у заботливой, открытой женщины могла появиться такая холодная и спокойная дочь. Будто бурный несокрушимый поток дал жизнь бездонному черному озеру, покрытому толщей непробиваемого льда.
Невероятно, но вместе с Аксиньей в поместье забрался страх. Служанки достали нательные крестики из-за шиворотов льняных рубах. Теперь они красовались гордо, отливая железными боками, притягивая взгляды бельмом на светлой ткани. Бабушка лишь тянула линию тонких губ в жесткой улыбке.
«Вида моего боятся, ведьмой считают. Варюшка, не бери до головы, пущай. Уж коли им так спокойнее, так пусть хоть на лбу защитные молитвы начертают и святой водой по вечерам отпаиваются».
Материнское начало не было знатным, бабушка, ее бабушка и прабабки, которых она помнила, – каждая женщина их рода была деревенской. Но особенной сталась одна Аксинья Федоровна. Родилась она лютой зимой, словно из этой ледяной пурги и сотканная: белоснежная кожа, легкий, едва приметный белый пух волос и алые глаза. Чудом было то, что прабабка не пожелала от нее избавиться, что ребенок выжил и вырос, не знаючи боли материнского отторжения и разочарования. Бедная крестьянская семья слишком долго ждала своего первенца и полюбила его таким, каким даровал Господь. Боящимся солнца, презираемым другими деревенскими. Они дали Аксинье все, на что были горазды: любовь, заботу и полное, безоговорочное принятие. Спина ее не знала розги, не слышали укора уши. Оттого, зная цену себе, никогда она не слушала языкастых деревенских, их проклятия отлетали, что мелкие камешки от ствола стройной березы. Именно так безбрачная, одинокая женщина потом воспитала и свою единственную дочь – ее матушку.
Гордячка, статная красавица, унаследовавшая от безымянного отца черную гриву гладких волос и глубину темных глаз. Настасью боялись не меньше, чем ее матушку. От красоты и грации мялись, терялись нахрапистые деревенские парни. А девки злобно нарекали ее очередной ведьмою, прикрытой хорошенькой человеческой личиной. Необычной матери и ее дочке приговаривали все дурные события: моровые поветрия и падеж скотины. На них наговаривали все привороты, когда очередной муж просыпался в любовной испарине, шепча чужое имя. Оттого брак между дочкой простой казенной крестьянки и приметившим ее молодым барским сыном не вызвал у народа удивления, только страх да возмущенный ропот.
Шептались и свободные, и крепостные: волос у ее бабки бел оттого, что каждую ночь под лунным светом пляшет она с чертями да сатаной. А глаза красны от крови, которую вдали от людского глаза льет она на матушку-землю. Не выдерживает Аксинья полуденного солнца, ибо сам Господь от нее отвернулся. Как пить дать, приворожила к своей Настасье барского сына. И родится в том союзе силы людской и ведьмовской не меньшее, чем настоящее чудовище.
И родилась Варвара. Отцовская копия: длинноногая, широкоскулая, все детство служанки посмеивались над неказистым тонкокостным вороненком. Где в таком тельце завестись пышному женскому здоровью? В каких чреслах погодя вынашивать барских дочерей и благородных наследников? Да только замолкали они, стоило Варе обернуться на нестройные смешки и шепот. Глаза. Унаследовала она от бабки своей ведьмовские глаза, так решили все сразу. Не алые, нет. Пронзительно-сиреневые, в яркой радужке которых глубоким пятном сиял черный зрачок. Погляди дольше – затянут в черный омут, закружится голова. Нечеловеческие, видно ж сразу. Колдовские.
Вспомнились крепостным бесовские силы их рода женского сразу, как только матушка выделила опочивальню для Аксиньи Федоровны. К Варваре намертво прикипело прозвище «ведьма-барыня», тайком произносимое во время тяжелой крестьянской работы.
Да только ей все едино было, пока никто в глаза подобное сказать не осмелился. Трусливо прятали взгляд, опускали головы, с замиранием слушали. С нее и этого достаточно.
Варя знала, что слово ее ненарушимо, что власть в поместье оспорить никто не сможет. Это вливалось в нее с молоком, об этом шептала мать вместо сказок на ночь: умей распоряжаться своею силой и умей склонить голову перед силой тех, кто добился большего. Подстраивайся, будь мудрее, хитрее, не забывай, что власть женщины в ее коварстве.
И она понимала, слушалась, не смела возразить. Кроме одного раза, когда материнское слово оказалось слабее душевных терзаний. Потому что иначе жить было страшно и тошно.
В холодной комнате Аксиньи Федоровны так едко пахло полынью, будто каждую ночь здесь жгли из нее кострища. В углах клубились дымные тени, трусливо отдергивали щупальца от маленького, распахнутого настежь окошка, словно жалкие крохи солнца из-за плотно задернутых штор смогли бы их разогнать.
Бабушка выглядела совсем худо. Алые глаза стали почти карими, потемнели, подернулись мутной пленкой. Ее не мучали ни лихорадка, ни кашель или бред, но Аксинья чахла. Запали морщинистые щеки, поблек белый густой волос, путаясь в колтуны да неровные космы. Вынужденная притаиться за раздевальной перегородкой, Варвара решила, что непременно велит раздать по три удара розгами каждой служанке, допустившей такой вид драгоценной бабушки. В полынную вонь вплетался другой аромат, приторно-сладкий, чем-то страшный, от него волоски приподнимались дыбом, хотелось забиться в угол и отчаянно разрыдаться. Но Варвара держалась. Плотный воздух с трудом протискивался в легкие, сердце испуганной птицей трепыхалось в груди, стучало так быстро, что темнело перед глазами.
В один миг она держала слабые руки бабушки в своих, трепетно сжимая прохладные пальцы. А в другой – мышью таилась в темноте, зажимаясь в прикрытый бордовой перегородкой угол. В полумраке различалось лишь изголовье кровати и кусок высокого резного кресла, в котором сейчас устроилась матушка. Пальцы нервно подрагивали, поглаживали отполированный резной подлокотник. В голосе – мрачная решимость.
– Мне сорока на хвосте принесла, маменька, что дочь моя в твою комнату зачастила без спросу. Моего наказа не слушается. Для чего она вам? Разве не с кем коротать свой досуг?
Аксинья хрипло засмеялась, по лодыжкам Варвары мазнуло невесть откуда взявшимся ледяным сквозняком.
– Губы да зубы – два забора. А удержу нету. Не врет твоя приставленная девка, заходила ко мне внучка, да давно это было, решилась снова проститься, исход моей жизни ей понятен. С кем мне досуг свой коротать здесь? Боятся меня твои служанки, за кресты хватаются да господним знамением крестят. Никто за руку не подержит, ежели не внучка. Красива наша Варвара, скажи? В самый цвет свой входит, в самую силу, как ты когда-то…
– Не смей, – через стиснутые зубы змеиным шипением выдохнула Настасья. А в голосе страх, чистый, как хрустальный ручей. Переливается, журчит. Варвара потянулась ближе к перегородке, бледные пальцы сжались на краю. Выглянула. Встретилась взглядом с насмешливо искрящимися алыми глазами. Бабушка тут же отвернулась, не желая ее выдавать. – Я тебе столько девок прислала, выбирай любую, коль желаешь. А хочешь, мужика пришлю? Кого угодно, только Варвару мою не тронь, для нее другая судьба уготована, слышишь? Не смей травить ее этой проклятой богомерзкой ересью! Не твори с ее судьбой то, что сотворила с нашими. Не сила это, слышишь? Проклятие. Не губи кровь от крови своей.
Руки на кресле напряглись, побелели вцепившиеся в подлокотники пальцы, и Настасья подалась вперед, почти нависла коршуном над беспомощно распластанной по подушкам уставшей женщиной. Варваре бы выйти из убежища, одернуть родную матушку, да только тело парализовало непонятным животным страхом. В глазах бабушки померк насмешливый огонь, улыбку стерло с узких губ. Там загорелось что-то другое, не рассмотреть из своего угла, но что-то темное вскинуло свою голову в глубине старушечьих зрачков, заворочалось. Мать отпрянула, с тихим шелестом платья впечатались лопатки в высокую спинку кресла. Когда переменился голос Аксиньи, тугой узел беспокойства заворочался внизу живота.
– Позабыла ты, Настасьюшка, как яд тот вывел тебя в люди. Запамятовала ты, какой ценой получила драгоценного мужа и пуховую перинку под спину, забывая о мозолях на ладонях? Так я напомню, чтоб благодарной до краев своих стала. Моя это заслуга, и краса твоя моими стараниями выделана. Я тебя создала такою. Твои высоты, твои радости, даже дочь твоя – богомерзких деяний итог. Не забывайся, Настасья.
– Как и вы, маменька. Ежели настоятельного совета моего не слушаете, я запру вас в комнате. И велю до смерти запороть каждую, впустившую мою дочь или на миг позабывшую в ином месте ключ.
Зашелестело мягкое платье поднимающейся женщины, Варвара отпрянула обратно за ширму. Семь быстрых ударов сердца, бьющих в голове колокольным набатом. И дверь прикрылась, в тяжелом замке щелкнул поворачиваемый ключ.
Они вместе молчали. Бабушка думала о своем, наблюдая за петляющим полетом соринки в солнечном луче. Варя пыталась отдышаться: она позволила себе упереться руками в коленки, сгибаясь под тяжестью неожиданного облегчения, и, шумно выдохнув, облизала пересохшие губы.
– Натерпелась, Варенька? Коротать тебе теперь часы со старухой взаперти, пока служанки ужин не поднесут. Недолго мне совсем осталось, до того часа уже и не дотяну. Страшно, что смерть мою увидеть придется, неприглядной она будет.
– Что же вы говорите такое, бабушка? – Варя резко выпрямилась, от перемены положения повело в сторону, заставляя опереться о стену прежде, чем направиться к креслу у кровати. – Расскажите мне, бабушка, о чем вы речь вели? Почему на самом деле мне сюда ходить не дозволено?
Аксинья поманила к себе пальцем, заставляя опуститься на колени перед кроватью. Руки уперлись в холодные, выбеленные долгими стирками простыни.
– Страшится она силы той, что нам по праву отдана. Боится, что не совладает, отреклась – и тебя в клетку золотую запереть надеется. Для нее это лучший исход, выше уже и не чаять. Так боится, что девок одну за другой шлет, то чернобровую, то светлоглазую, будто какая-то из них той силы достойна, того могущества и власти. Будто скину я с себя тот груз, как собака хвостом от подросшего щенка отмахивается. А ты достойна, Варвара, слышишь? Зря боится Настасья, дух твой крепок, не сломишься, не одичаешь. Сила та крылья дает, страшные, черные, да только расправишь их – и она тебя к небу поднимет, возвысит… В твоей крови она, давно тебе дарована. Боится мать твоя, что коснусь я тебя перед отходом, да только дело давно сделано, с рождением твоим это предписано, в крови звериной читается, в вое волчьем слышится. Слышишь? Она бурлит в тебе, зовет. – Голос Аксиньи стихал, замедлялся, последние слова бабушка едва выговорила в подставленное к самым губам ухо. Шепот не грел – жег железом. Уставшие глаза моргнули и прикрылись, дыхание Аксиньи Федоровны выровнялось.
Бедняжка, бред начался, не иначе. С разочарованным вздохом Варвара поднялась, подоткнула одеяло под хрупкие тонкие руки, погладила бабушку по спутанным волосам, поцеловала морщинистый лоб.
Убраться из комнаты было несложно. Не раз она выскальзывала в окна в далеком детстве. Однажды оступилась и упала с крыши конюшни, тогда матушка вызывала врача и долго не отходила от ее кровати. А когда Варя оправилась – еще две седмицы отпускала язвительные замечания в сторону ее рассудка.
Бесстыдно задирая длинные юбки подола, девушка перекинула ногу через узкий подоконник, склонилась, протискиваясь в небольшое окно, и уцепилась за резной отступ. Раньше она была меньше, а завитки аккуратного приметного козырька – больше. Один шаг до крепко спутанных лоз девичьего винограда, аккуратно, чтобы не соскользнули пальцы, а дальше спуститься на вытянутых руках, нашарить лозу постарше и покрепче…
Она сама не заметила, как оказалась на земле. Сердце стучало уже от радости, детское озорство вернуло покой тревожно ворочающейся душе. А сзади, как и когда-то в далеком прошлом, к себе притянули крепкие руки. Огладили живот, дразняще поднялись по выступающим ребрам.
Варя не любила корсеты, не любила ту боль, что неизменно следовала за нынешней модой. И, несмотря на осуждение матушки, надевала их лишь тогда, когда того требовал светский прием или визит гостей. Ей нравилась свобода, возможность дышать полной грудью и наедаться до треска кожи. Варвара любила тепло, что дарили пальцы Грия, любила больше всего на свете и не желала разменивать это чувство на холод сжимающей плотной ткани.
– Припомнили детство свое, Варвара Николаевна? А ежели кто увидит юную барыню за таким непотребным делом? – Мягкий, проникновенный голос послал мурашки по обнаженной шее, от мелодичного тихого смеха взлетела мягкая прядь черных волос, опустилась к ключицам. Она засмеялась в ответ, откинулась назад, позволяя прижать себя ближе к горячему юношескому телу.
Грий. Такой родной и до боли знакомый ей Грий. Он снова приехал в поместье.
Встречаться негаданно стало давней их традицией. С девяти лет, когда погодки остервенело зарывали друг друга в ледяной тяжелый снег. Тогда он кричал, что ненавидит ее и не будь она барской дочкой – непременно утопил бы в пруду. Тогда синеглазый русоволосый мальчишка обзывал ее упырихой и на иностранный манер вампирицей, брезгливо передергивался всем телом, когда Варвара презрительно щурила непривычные взгляду приезжих сиреневые глаза.
Каждую зиму матушка с отцом обновляли семейные портреты, их писал известный на всю империю Евсей Иванович Саломут. На столичный манер, с тонкими мазками и до нелепого смешными белоснежными париками на родительских головах. Умиляясь, матушка попыталась нацепить подобный на Варвару, сражение то длилось долгих двадцать минут, в пылу боя Варя пообещалась выпороть настаивающую нянюшку, служанок и смертельно обидеться на мать. Каждый год портреты в галерее добавлялись в стройный ряд их идеальной семейной жизни. Менялись наряды, разрастались морщинки у глаз, вытягивалась и хорошела неказистая Варвара. А вместе с тем крепла неожиданно возникшая нежная дружба меж барской дочкой и отпрыском художника.
Николай Митрофанович всегда благоволил творческим людям, некоторых из особенно одаренных собственных крепостных он разослал учиться ремеслу в академиях. Разве было что престижнее, чем иметь в своей коллекции прекрасного талантливые жемчужины, которые можно упоминать в широких кабинетах, прикрытых густым табачным дымом?
Вот и Саломуты у них прижились. Распрощавшись по лету, отец и сын отбывали к столичному дворцу и огром – ным роскошным домовладениям столбовых дворян. Работая не покладая рук до первых морозов, они непременно возвращались зимою в их тихое поместье на окраине Костромской губернии. Пока столицу охватывали скука и холод, они грелись у камина, смеялись и обсуждали новости. Грий неспешно перенимал искусство отца. А она стала его первой натурой.
Варваре принадлежала первая картина, вышедшая из-под его кисти. Ей принадлежал первый поцелуй и первая влюбленность юноши. Молодой барыне хотелось верить, что и его сердцем она завладела так же безраздельно. И он ни разу не позволил ей в этом усомниться.
Целовал руки, бросая искрящиеся озорные взгляды из-под густых пшеничных ресниц. Шептал горячие слова, от которых сладко крутило нутро и трепетно заходилось сердце, разливая по щекам румянец.
По достижении совершеннолетия и достойного мастерства в своей профессии Грий начал приезжать в поместье Глинки и летом. Основную клиентуру взял на себя отец, управлялись с заказами они ловчее, и теперь времени на встречи было больше. Матушка всегда радушно принимала младшего из рода Саломутов. Однако с каждым годом внимание ее к Грию становилось все пристальнее, и Варваре хотелось верить, что о взаимных чувствах она догадается не ранее, чем юноша решится к ней посвататься.
Может, сие событие обрадует ее этим летом? Варвара достигла совершеннолетия, мысли о их совместной жизни, пусть и не такой беспечной, заставляли сердце трепетать и волноваться.
Прохладные пальцы девушки опустились на загорелую кожу скулы, скользнули к губам ласкающим движением.
– Ежели кто-то увидит сейчас барыню, не о тех непотребностях языки понесут по округе. Грий, ты вернулся. – Она повернулась в объятиях, мягко коснулась кончиком носа гладко выбритой щеки, потерлась, прикрывая глаза. Гармония и покой. Варвара чувствовала себя так мирно, когда он был рядом.
– Настасья Ивановна всю усадьбу переполошила, впервые меня не встретила. Каждая служанка твое имя кличет, разве что только под кустами не выискивают. – В мягком голосе улавливалась лисья насмешка, пальцы Григория поймали подбородок, приподняли лицо, и она встретилась с теплым искрящимся взглядом. – Приворожила меня, не иначе. Ведьма моя, душа моя, ни на миг не забыл…
Опустил голову, и Варвара потянулась навстречу манящим приоткрытым губам. Сколько еще им так втихомолку видеться? Страх, что матушка отвергнет несостоявшегося жениха, был силен, он ворочался змеями в животе, давил, крутил в узлы и заставлял леденеть кончики пальцев. Разве многого Варваре хочется? Не выйдет получить материнское благословение – сбегут. Как пить дать сбегут. Будут вольными, свободными. Грий станет рисовать знатных господ, она приживется гувернанткой в чужом барском доме при озорном ребенке, которому положено знать азы счета и азбуки. Варвара поможет освоить этикет, танцы и иностранные языки. А затем будет гордиться поступившим в гимназию малышом, станет чаять о его продвижении вперед: университет, высокие должности, хорошая обеспеченная жизнь.
У них всегда будет выбор. Если человек не видит выхода из западни, значит, он недостаточно решителен или сломлен. Чудно, но уверенность в себе и боль распахивают двери, в которые раньше ты бы и не шагнул.
Украденный поцелуй был сладким, глушил, пускал шумную горячую кровь по ушам. Она прижималась к Грию сильнее, чтобы чувствовать каждый изгиб тела, впитывать запах, таять восковой свечой в подхвативших сильных руках. Когда его язык скользнул в рот – мягко, без напора, – она почти уверовала в существование рая. Рай здесь, рядом с ним.
Послышавшиеся громкие причитания за углом дома заставили их отскочить друг от друга. Оглушенная поцелуем, Варвара не сразу разобрала слова. Переводила ошалелый взгляд широко распахнутых глаз с лукаво улыбающегося Григория на выходящих к аккуратной дорожке служанок.
– Легко говорить тебе, Мавра, барыня-то наша совсем из ума выжила. За косу знаешь как оттаскала? Да кричит, ключом перед носом размахивает. Говорит, ежели, девка, не найдешь теперь Варвару Николаевну – продам и глазом не моргну. Да как же так, я ж в семье самая старшая, кто Мирошку моего досматривать будет? Ребенка горького? – Визгливые ноты опускались, грозясь перерасти в громогласный рев. Стоило служанке поднять голову и увидеть у разросшихся лип Варвару – причитания стихли. Девка взвизгнула, широко всплеснув руками, и бегом ринулась в ее сторону, падая в траву на колени. Взметнулась и опустилась рядом порядком потрепанная коса. Видно, матушка и правда оттаскала крепостную за волосы. К великой досаде Варвары, она заревела. Громко, во весь голос. Видно, напряжение и страх сделали свое дело.
– Не губите, юная барыня, не на кого оставить брата моего, матушка ваша зверствует, вас к кабинету кличет. Господа ради, Варвара Николаевна, пойдемте к кабинету, век вашей доброты не забуду! Только не губите, не хочу я из родной избы уезжать, продаст меня барыня, клялась, что продаст.
Скользнули в дразнящей ласке по спине тонкие пальцы художника, в глазах Грия – насмешка. Хитрый плут поклонился, мазнув покрасневшими зацелованными губами по костяшкам ее пальцев, и неспешным шагом отправился к конюшням проверять свой багаж. На Варином же подоле болталась голосящая крепостная, монотонно припечатывающая лоб в пышные травы. Жалость к себе больно куснула за подбородок. Надо же, как никчемно закончилась первая встреча после долгой разлуки.
– Полно тебе, не реви, иду я уже. – Ей пришлось потрудиться, чтобы выдернуть платье из цепких рук служанки. Вой мигом стих. Проворно вскочив на ноги, та громогласно хлюпнула красным носом и вытерла дорожки слез рукавом рубахи.
– Благодарствую, Варвара Николаевна.
Она так и тянулась всхлипывающим хвостом до самого кабинета. Шаркающие шаги вызывали раздражение, но как нельзя кстати отрезвляли. Коридор сменился узкой лестницей на второй этаж. А Варвара не видела ступенек. Перед глазами – солнечный силуэт горячо любимого, возмужавшего за полгода Грия.
Глава 2. Убийца мечты
Дверь кабинета оказалась неплотно прикрытой, через широкую, в два пальца, щель доносился знакомый басовитый голос. Варвара замедлила шаг.
Генерал-аншеф Российской империи Артемий Агафонович Брусилов. Сила, величие и гордость. О высоком положении и статусе в нем говорило все: идеальная военная выправка, ровная осанка, уверенность в четких резких движениях и умение говорить прямо, не прикрывая смысл тонким кружевом лести. Даже человеку, не знающему о его роли в военных полках Российской империи, Артемий не мог показаться добронравным или мягким мужчиной. Рядом с ним робели высшие чины, замолкали светские львицы, привыкшие снисходительно изгибать губы в улыбках и поддевать собеседников. Напряжение становилось почти осязаемым.
Первый раз Варвара и ее матушка встретились с благородным семейством Брусиловых на охоте у мелкого дворянина Грасова, распоряжающегося некоторыми селами на юге губернии. Сын генерала обратил на Варю внимание благодаря дозволению ее матушки участвовать в охоте. Еще бы, уму непостижимо: женщина не просто по-мужски уверенно держится в седле, она недурно справляется с ружьем. И все это с легкой подачи аристократичной матери. Езда подобным образом у высшего сословия считалась бесстыдным неблагопристойным кокетством. А ежели начать разговор про охоту… К безмерной радости Вари, выросшая в сельской местности Настасья Ивановна считала эту забаву невинной, а глядящие в рот стремительно богатеющей барыне подруги старательно закрывали на это глаза. Более того, разве не выглядит пышущая здоровьем женщина на лоснящемся жеребце невероятно? После озвучивания этих мыслей за чаепитием в высокой беседке поместья Настасья с интересом слушала, как все большее количество юных аристократок в соседних поместьях проявляют интерес к конным прогулкам. Теперь Варвару осудить никто бы и не взялся.
А Варя не спешила разочаровать мать правдой: забиралась в седло она не для жарких взглядов в ее сторону и коленопреклоненных женихов у порога. Свобода. Беспечный стремительный полет вперед, когда ветер выбивает из головы все мысли, оставляя ощущение безграничного счастья. Когда травы стремительно сменяют друг друга под мощными копытами послушного жеребца, когда в его прыжке она с заливистым хохотом жмется к лоснящейся, покрытой конским потом шее, щуря глаза.
В день охоты она так же наслаждалась свободой. И, глупо позабыв о роли женщины в высшем обществе, увела у младшего Брусилова добычу. Каков скандал, лучший охотник губернии не успел поднять ружье, когда девчонка сделала свой выстрел! И попала. Дикая коза была не первым ее трофеем, но неожиданно приятным. Самуил отвесил ей шутовской поклон и вернул ружье за плечо, его привычка щуриться проявилась и тогда – он почти насмешливо наблюдал за тем, как Варвара ловко спешивалась с лошади.
Вечером порядком подуставшие гости отужинали этой козой и десятком запеченных в меду кроликов. Из-за окна доносилась брань воюющих за потроха охотничьих борзых, за столом велась веселая перепалка молодых охотников. Юноши не упустили момент подшутить над Брусиловым: сегодня главное блюдо было не его заслугой. Он снисходительно слушал, откинувшись на спинку широкого стула, обитого затертым зеленым бархатом, и улыбался. Надеясь скрасить неловкий момент, Варя предложила забрать ему голову животного для настенного чучела. Всем давно было известно, что тот увлекается собиранием охотничьих трофеев в московском домовладении. «Пусть останется доброй памятью о вашей встрече с первым охотником женского пола». Тогда он не отказался.
Как следует распрощаться они не сумели, Артемия Агафоновича отозвали срочным письмом в Петербург, сын поехал вместе с ним.
После матушка долгие дни воспевала оды их семейству. Несказанная радость: сам Самуил Артемьевич показал свое расположение к Варваре, проявил интерес и уделил время, прогулявшись по саду. Долгие воодушевленные речи Настасьи не трогали Варвару, как и сам Самуил. Оно и к лучшему, что в Костромскую губернию Брусиловы не возвращались два года. Тяжелая служба и широкие владения занимали все время знаменитого рода, некогда было им видеться с провинциальной мелкой знатью. Особняк их порос ядовитыми вьюнками, отчаянно любящий пиво домовладелец работал спустя рукава. Вскоре Настасья Ивановна разочаровалась в своих ожиданиях и забыла о встрече, оказавшейся совершенно не судьбоносной.
И надо же, теперь Варвара снова слышала громогласный низкий бас. Служанка за спиной не заметила ее заминки, чувствительно наступила на ногу и рассыпалась бы в глупых громких извинениях, если бы Варя не взмахнула коротко рукой. Достаточно воплей, девушка не жаждала раскрывать свое присутствие раньше времени.
Дурное действие стало входить у нее в привычку, не иначе… Барыня аккуратно приблизилась к двери. Тонкая полоска света лизнула темное платье и кончики туфель.
– К двадцати годам получить такое выдающееся звание. Право, Артемий Агафонович, ваш сын достойный преемник вашего дела. Подумать только, майор конного полка! – В голосе матери угадывались искренние нотки благоговения. Руки были невинно сложены перед собой, в глазах – знакомый Варе расчетливый огонь, никак не подходящий к нежной улыбке, растягивающей губы. Седеющая голова генерала коротко кивнула, соглашаясь принять неприкрытую лесть.
– Вы сделали хороший выбор, ровно как и я. Что им томиться друг по другу, верно говорю? Вы только представьте: почти вся Костромская губерния под одним началом, сколько средств и возможностей? Домовладение в Москве, вскоре я намерен обзавестись еще одним в Царском городе, не каждый похвалится подобным, а?
– Верно-верно, моя благодарность вашему выбору не знает границ! – Обходя широкий стол, Настасья часто кивала, губы были приоткрыты, в волнении быстрее ходила грудная клетка. Наблюдая за этой женской несдержанностью, генерал добродушно рассмеялся. Похоже, матушка урвала хороший кусок.
Задумавшись, Варя припомнила, что матушка планировала реформу лесного хозяйства. Для увеличения собственного благосостояния семейству Глинка нужна была поддержка. Как же в те годы она рассчитывала на Брусиловых. Должно быть, ее предложение запоздало, но заинтересовало военного.
Только что-то здесь не вязалось, шевельнулась в груди тревога. У Варвары не было времени поразмышлять об этом. Мужчина уже сделал несколько широких шагов к двери.
– Прошу простить мне мою поспешность и несоблюдение всех манер. Совсем скоро мне надобно отбыть ко двору, прежде я хотел исполнить свой отцовский долг.
– Ох, бросьте, вам простить можно и куда большее, Артемий Агафонович, не смущайте меня своими извинениями. В конце концов, все решилось как нельзя более благополучно, а уж где и как – не столь важно.
Старший Брусилов начал оборачиваться, и Варвара резко шагнула назад, опустила вниз голову. Пальцы придерживали платье, нога неспешно потянулась вперед за мгновение до того, как дверь распахнулась. Укорить девушку в подслушивании было сложно: вот она, только шагнула в назначенное матушкой место, изумленно распахивая глаза при виде незваного гостя.
– Варвара Николаевна, вы неизменно прекрасны. – Коротко кивнув, Артемий не остановился, чтобы соблюсти правила этикета. Быстрый шаг уже нес его вниз по ступеням. – До встречи на балу, для меня и моего сына будет честью принять таких долгожданных гостей.
Она не успела поблагодарить за приглашение. Когда Варвара нашлась с ответом, дверь в поместье уже захлопнулась. Стало тихо.
Сзади на плечи опустились руки Настасьи, неожиданно ласково погладили предплечья, опускаясь к горячим пальцам.
Вот бы она забыла о дурном разговоре с бабушкой, вот бы приезд Артемия Агафоновича переменил ее настроение и Варваре не пришлось выслушивать укоры и горькие речи о материнском разочаровании…
Так и вышло. Неожиданно воодушевленная матушка ободряюще поправила тонкие рукава ее платья и повернула Варвару к себе лицом. Радостно улыбающаяся, с искрящимся взглядом. Отчего же внутри так неприятно похолодело? Будто предчувствие надвигающейся беды лениво мазнуло по позвоночнику и, цепляясь за подол, потянулось кривыми когтями вверх, готовое сжать в жадных тисках горло.
– Мы сегодня едем на бал к Брусиловым, к шести часам будь готова. – Бровь Варвары иронично приподнялась, но девушка смолчала. Дурным тоном было предупреждать о светском событии пред самым его началом, если Артемий Агафонович был так занят подготовкой, он всегда мог отправить письмо с подручным за несколько дней до банкета. Вечно осаждающая дочь и указывающая на малейшее нарушение этикета Настасья словно не видела в этом ничего неправильного. – Совсем мало времени, надо же. Пока девки натаскают в бадью воды, пока прическа. А платье. Варвара, оденься посвободнее, твой гардероб напоминает одеяния вдовы. Наверняка будет душно, выбери что-то не столь строгое. И не черное.
Воодушевленная предстоящими сборами женщина небрежно провела ладонью по щеке дочери и метнулась вниз к ступеням. Будь ее воля слабее – Настасья Ивановна сама понеслась бы к кадкам с подогретою водою уже в этот миг. На первой ступеньке матушка неожиданно запнулась, пальцы вцепились в узкое перило, и она обернулась через плечо, энергично взмахнув свободной рукой, чтобы не свалиться вниз.
– Совсем позабыла. Запиши в карне[4] сразу: твои вальс и котильон уже заняты Самуилом Артемьевичем. Было бы невежливо отказать хозяевам торжества, верно же?
Два танца сразу. Губы сжались в суровую линию, Варвара сделала шаг вперед.
Если матушка желает втянуть ее в скандал – нужно поступать именно так, иного исхода у подобного деяния не будет. Варвара помнила, чем такая вольность обернулась для бедной Степаниды – дочери небогатого помещика. На языках ее легкий нрав носила не только Костромская губерния, но и соседствующие с нею Вятская и Ярославская. Скучающая без развлечений провинциальная знать своими языками выполоскала ее кости до дивной безупречной белизны. Бедная девушка, поддавшаяся обаянию приезжего офицера, еще три года содрогалась от любого приглашения на танец. Неизменно оставляла чернильные кляксы в карне и путалась в ногах во время мазурки. Это совсем не помогало очистить ее репутацию. Шептались, что по приезде домой ее отходила розгой родная матушка, упустившая вольность дочери на танцевальном вечере.
– Никак вы за него на танцы зовете, матушка? Я полагала, что кавалер должен сам пригласить даму. Благопристойность обязывает.
– А ты и дальше полагай, Варя. Только в карне запиши, не забудь. Не волнуйся, все обустроится как нельзя лучше. Местным кумушкам полезно понервничать, о своей судьбе тебе волноваться не придется, слово даю.
Темнота нижних ступеней скрыла ее силуэт. Варя так и осталась наверху, глубокая линия неровных морщинок на нахмуренном лбу не разгладилась – весь вид ее выражал осуждение.
Не свойственна матери импульсивность и необдуманность, а значит, одна Варвара пребывает в неведении относительно ее планов. Эта удручающая очевидность испортила юной барыне всю подготовку к вечеру. Словно назло куда-то запропастился Грий.
Осталась холодная вода в высокой бадье да умелые руки личной служанки, затягивающие корсет так туго, что едва хватало воздуха на мелкий вдох. Тому выдумщику, который придумал истязать несчастных женщин узкими платьями, из которых норовит выскочить пышный бюст, и мудреными прическами, Варвара с удовольствием бы отсекла голову.
К поместью именитых соседей они прибыли вовремя. Во дворе уже стояли несколько экипажей, из распахнутых дверей усадьбы доносилась музыка.
Костромская губерния не отличалась пышным дворянским сословием, но в каждой из семей воспитывалось по несколько детей, оттого их количество в бальных залах казалось внушительным. Год ее рождения был богатым на барских наследников – никогда Варино карне не пустовало, порою она позволяла выбирать себе спутника на танец под одобрительным материнским взглядом.
По словам столичных господ, провинциальные балы отличались очаровательной легкостью и простотой. Степенный полонез не длился тридцать минут, а количество столпившегося народу не мешало ходу танца. Если здесь веселилась и цвела молодежь, то на императорских приемах преобладала знать далекого от хлопотной молодости возраста. Балы превращались в нудные завуалированные оды престолу, принижение заслуг и богатств друг друга. Едино весело и там, и здесь было пожилым мужчинам, раскидывающим карты в плотных клубах табачного дыма.
Поместье Брусиловых было вдвое больше их собственного: высокие внушительные люстры с тысячами свечей, вычищенные до блеска канделябры на стенах и легкая музыка, плывущая над головами приглашенных. Мать заметно нервничала – одетая по последнему писку моды, она предпочла выгодно оттеняющий ее черный волос бордовый цвет и легкую волну кудрей вместо высокой замысловатой прически. Варвара же нарядилась в платье глубокого синего цвета. Тонкие оборки скромно прикрывали квадратный вырез, делая его не таким приметным, открытые руки и плечи вечером неизменно станут местом пира для комаров и мошек. Всяко лучше, чем нежно-лиловое, которое так настоятельно и долго советовала ей матушка и почти натянула силой поверх исподнего. Тот маленький клочок ткани, которому полагалось находиться на груди, явно не соответствовал ни единому правилу приличия, о чем Варя и заявила, категорически отвергнув ее выбор.
Как и полагается, отец и сын встречали гостей у дверей. О, об их родстве можно было и не говорить, это понял бы каждый. Оба высокие, широкоплечие, они возвышались на две головы над толпою и казались воистину огромными. Но не было в них неповоротливости и неловкости, свойственной высоким крупным людям, – что старший, что младший казались затесавшимися в толпу бедных овец хищниками.
Солдатские парадные мундиры подчеркивали мускулистость рук, стройность торса, широкие плечи и сильную спину. Идущие перед Варей и Настасьей к выходу девушки нестройно хихикали в белоснежные перчатки, стреляли взглядом в Самуила.
«До чего же хорош собой», «А какая выгодная партия», «Проникновенный взгляд, подайте нюхательные соли, я сейчас потеряю сознание или самообладание. Еще не решилась…»
А Варвара смотрела вперед и ничего из того не видела. Сравнивала. Светлый волос почти как у Грия, но если у художника он переливался теплыми оттенками жидкого золота, у Брусилова он был сероват, неприметен, казался тусклым. Аккуратная линия носа, такие же широкие, как и у нее, четко выделяющиеся скулы, грубая, небрежная линия узкого рта. Не было в нем чувственности, он походил на статую из мрамора. Холодная красота. Неживая.
Она не сразу поняла, что вот уже несколько мгновений Самуил молча пропускает новоприбывших в дом, не рассыпаясь в благодарственном приветствии, как отец. Взгляд ее фиолетовых глаз упирался в его темно-серые, холодные и глубокие, словно грозовые тучи. И эти глаза насмешливо прищурились. Варя не увела взгляд, как полагалось поступать. Внутри поднималась волна невесть откуда взявшегося протеста, барыня выше вздернула подбородок.
Самуилу стоило бы отвернуться, разочароваться в вызывающем поведении. Его же, напротив, это позабавило. Уголок губы дернулся, неровно приподнимаясь, словно мужчина сдерживал улыбку, а затем он совершенно бесчеловечно и нахально ей подмигнул. Вызывая бурный всплеск негодования у оборачивающихся девиц.
Бесстыдство какое!
Варвара недовольно цокнула языком и, отвернувшись первой, с нажимом растерла переносицу. Так поддевает друг друга босоногая крепостная ребятня, никак не высшее сословие.
Совсем скоро они поравнялись с широкими дверьми, на пороге Артемий Агафонович склонился в приветственном полупоклоне, едва касаясь губами костяшек материнской руки, закрытых легкой бордовой перчаткой.
– Рад видеть вас и нашу превосходную Варвару Николаевну. Проходите же, совсем скоро мы присоединимся к вам.
«Нашу». Губы Вари изогнулись в вежливой холодной улыбке, приветствуя хозяев, она присела в поклоне.
– Для нас большая честь быть здесь, ваше высоко – превосходительство. – В голосе матери тягучей нежностью переливались лесть и раболепие. Ее поклон оказался глубже положенного. Чем заслужил генерал-аншеф такую изумительную покорность матушки? Всегда холодная, расчетливая и черствая, с высшими по чину она держалась уважительно, но гордо. Не позволяла заискивающим ноткам скользнуть в голос, ни единого разу не унизилась, принижая свой род и возвышая иных. О холодном, почти мужском расчете ее матери было известно каждому. А сейчас Варвара глядела и не узнавала. Это настораживало куда больше, чем отеческое «наша» из уст постороннего их роду мужчины. – Пойдем же, Варвара, судари еще порадуют нас своим вниманием.
Они шагнули внутрь, в просторный коридор и великолепную бальную залу с распахнутой дверью в сад. Свежий воздух врывался в поместье, от легкого сквозняка подрагивал огонь свечей, взлетали и опускались легкие оборки на пышных платьях. Привычный уклад.
Всюду сновали ухажеры, с поклоном интересующиеся, занят ли определенный танец, и томно улыбающиеся девицы, стреляющие хитрым взглядом из-под полуопущенных ресниц. Коварные волчицы в овечьих шкурах, стремящиеся затянуть в свои хитро сплетенные сети жениха побогаче, с сословием повыше.
В танцах было свое очарование, возможность унестись вслед за музыкой, наслаждаясь шумно трепыхающимся в груди сердцем. Здесь, как и на охоте, Варвара могла быть несдержанной, необузданной. Степенные медленные танцы сменялись резкими, наполненными страстью и жизнью. Быстро заполнилось карне, к вальсу стремительно разбились на четверки пары.
Запыхавшаяся, ожившая, она не пропустила ни единого танца. Раскраснелись щеки, загорелись глаза, от сдерживаемого смеха ужасно разболелись поясница и живот. Сегодняшний вечер запомнится ей надолго: словно соревнуясь в забавности, кавалеры припоминали неловкие случаи и рассуждали на легкие темы, искрометно блистая отменным чувством юмора. Было бы сложно иначе: фривольные, чувственные разговоры она категорически отвергала.
В промежутках между танцами младшая Глинка скользнула к столам – мать уже была там в окружении мужчин. Обсуждать дела на приемах было делом обыденным. Но редко когда дела эти так цепко и серьезно вела женщина – за долгие годы жизни без отца общество научилось видеть в ней не хрупкую сударыню, а равного партнера. Стекольная мануфактура Глинки расширялась, приносила стабильно высокий доход. Теперь матушка задумалась о возможности увеличить свои владения и приобрести в кредит несколько лесопилен. На вопросительно приподнятые брови Настасьи Ивановны Варвара расслабленно кивнула, широко улыбнулась. До танца еще есть немного времени, в горле першило и давно пересохло, хотелось пить. Прохладное вино расслабило, остудило пылающие руки и щеки. Захотелось снять перчатки и помахать горячими пальцами в воздухе, остужая бушующую в венах кровь. Может быть, перед банкетом ей удастся улизнуть в сад? Через открытые двери дурманил запах кустовых роз и гортензий, узкие дорожки вели вглубь, к мерно журчащему широкому фонтану.
От размышлений ее отвлек появившийся рядом Самуил. Воистину удивительно: как такой огромный человек может подобраться совсем незаметно? Его тихий голос прозвучал у самого уха, всколыхнулись подкрученные черные пряди волос, задетые его дыханием:
– Позволите пригласить вас на вальс?
– Как я могу отказать вам, ваше высокоблагородие? – Голос вздрогнул, в него тайком пробрались ехидные ноты. – Он вам отдан задолго до начала бала.
Не бывало в жизни Варвары такого, чтоб о танцах за кавалера просила собственная мать.
Чужая широкая рука в замшевой перчатке уверенно сжала протянутые пальцы. Зазвучал вальс. Романтический и безумный, дозволяющий куда больше, нежели иные танцы. Здесь было все: и плывущие повороты, и руки Самуила на талии, и ощущение короткого взлета, и падение сердца с очередным разворотом. Мужчина вел уверенно и легко, не тушуясь и не спеша. Разве можно было ожидать иного от их знаменитого рода?
Кружил ее, а затем притягивал непозволительно близко. Так, что трепещущее за ребрами сердце слышало гулкий стук чужого. Варвара подняла голову и снова встретилась с хищным прищуром темно-серых глаз. Уголок губ мужчины потянулся вверх в кривой усмешке.
– Вы прекрасно вальсируете, Варя. – Он намеренно переходил границу, понижая голос до бархатного шепота. Пальцы на талии дразняще сжались, большой очертил виток золотой вышивки. Варвара не растерялась.
– Варвара Николаевна, – поправила барская дочь с учтивой улыбкой ледяным голосом. Ей не хотелось флиртовать и слышать обольстительные речи. Она обещала танец, не большее, так отчего он чувствовал себя столь самоуверенно? – Мне лестно ваше внимание, но прошу вас: не переступайте границы дозволенного. Я не из тех, кто любит подобные игры.
Поворот, накал музыки, взлетели к потолку высокие ноты, ускорились танцоры. Теперь пары не просто кружились – летели над полом, переливались всеми оттенками платьев, мелькали темными фраками и белоснежными перчатками мужчин. Совсем скоро музыка оборвется, оставляя последние ноты сладким послевкусием.
Ответ не сбил дыхания, шумно выдохнув с последним словом, она послушно последовала за партнером, уводя взгляд в сторону. Самуил продолжал наблюдать за ней. Господи, Варя предпочла бы, чтобы он запнулся, отдавил ей ногу и у нее появилась причина улизнуть. Мерзавец танцевал слишком хорошо, но расстояния между ними бессовестно не оставлял.
– Разве? Я полагал, что вы подарили мне два танца с пылкой надеждой на нечто большее. – Самодовольно. Низкий голос завибрировал, запылал от самовлюбленной подначки. Варя резким движением вскинула голову, едва не запнулась, почти сбилась с быстрого шага.
– Мне не дали выбора. Не заставляйте разочаровываться в вас, ваше высокоблагородие. Я могу начать горько жалеть о том, что меня вынудили уделить вам мое внимание.
Он рассмеялся. Склонил голову, касаясь губами ее виска, и Варвара забыла о танце. Попыталась отпрянуть, выдернуть пальцы из уверенной грубой хватки, впервые она почувствовала, как ускользает уверенность в собственной силе. Так чувствует себя цыпленок, когда лис пробирается в курятник для жестокой кровожадной поживы?
– О, поверьте, вы успеете привыкнуть к моему вниманию, я научу вас щедро одаривать меня своим. Где ваша пылкость, которую прежде я встречал на охоте? Где тот огонь, который я вспоминал ночами? – Последний поворот – и танец оборвался. Мужчины разжимали руки и отходили для поклона, а они так и продолжали стоять в центре зала, Самуил провокационно прижимал ее к себе, касаясь дыханием волос. – Нет нужды сдерживать себя, Варя. С женихами дозволено куда большее, чем просто два танца.
С женихами? Воздух выбило из легких, перед глазами пошатнулся мир. Проклятое вино и жмущий корсет! Не было нужды волноваться, самоуверенный наглец хотел сбить ее с толку, не иначе. Стопа Варвары скользящим движением двинулась вперед, платье коснулось горячего бедра Самуила, а затем каблук чувствительно, с изрядным нажимом опустился на его ногу. Внутри бурлило негодование, щеки пылали. Пара начала привлекать лишнее внимание.
– Скорее черти полезут из ада, чем я выйду за вас замуж. Со всем моим уважением.
Не поверил. Снисходительно улыбнулся, выпуская ее из своей хватки. Медведь, не иначе. Лишенный манер, обходящийся грубой силой.
– Твоя мать дала свое благословение. До венчания осталось не больше месяца. А затем ты, вместе с необузданным нравом и ядовитым языком, станешь моей. – Короткий поклон в конце танца, но расчетливый взгляд до последнего цеплялся за ее побледневшее от сдерживаемой ярости лицо. – Каждый танец, каждый вдох и выдох. Скоро все это станет моим, я с нетерпением буду ждать того мига, когда сумею приструнить тебя.
Не дослушав, девушка развернулась резким рывком, почти бегом направилась к столам. Не могло быть это правдой, ее мать не могла оказаться настолько черствой и бессердечной, чтобы заключить союз против ее воли! Репутация неприступной, холодной девицы сыграла с Варей дурную шутку. Он всерьез возомнил, что ее поведение – брошенный вызов.
Настасьи Ивановны там не оказалось, она исчезла из бальной залы вместе с отцом Самуила. Злость разрасталась, поднималась к горлу обжигающей жаркой волной.
Гостиная, вестибюль, бильярдная и библиотека. Варвара распахивала каждую дверь парадной части дома. И нигде не находила мать. Когда взгляд поднялся к широкой лестнице, ступени которой были обиты темно-красным бархатом, цепкая узкая ладонь сжала предплечье так сильно, что ногти-полумесяцы чувствительно впились в кожу.
– Варвара, разве полагается гостям игнорировать обещанные танцы? С минуты на минуту музыканты начнут играть котильон. Тебе подобает быть рядом с гостеприимным хозяином усадьбы.
– Просто хозяином усадьбы? Или женихом? – Это прозвучало так любезно и натянуто, что стало очевидно: Варя раздосадована. Учтивая улыбка, сцепленные у живота руки, костяшки побледнели от силы, с которой переплелись пальцы. Стоящий подле Артемий Агафонович и не подозревал, что через пару мгновений кажущаяся спокойной, почти умиротворенной девушка может перемениться, показать настоящие клыки.
Настасья Ивановна знала о характере своей дочери куда больше, пальцы на руке сжались с такой силой, что Варвара рвано выдохнула, переступила с ноги на ногу. В нежном, казалось бы, легком голосе она услышала угрожающее змеиное шипение.
– Жених хотел донести добрую весть сам, я не могла отказать в столь романтичной просьбе. Ну же, не разочаровывай его долгим отсутствием, порадуемся позже.
«Порадуемся». Удрученно опустились уголки губ, Варвара отпрянула, стоило материнской руке разжаться. Продала. И радовалась она не сделке, о которой грезила долгие годы, нет, мать пировала на останках ее несбыточных надежд и чаяний. Она предпочла отдать свою дочь, не спросив у нее мнения, не дав выбора. Стало горько и обидно, а хуже делалось оттого, что пришлось послушно развернуться и направиться к бальной зале.
Что еще ей оставалось, когда десяток ушей ловил каждое слово, а любопытные взгляды цеплялись за напряженных барынь семейства Глинка? Совсем скоро услужливые языкастые тетушки разнесут по всему залу весть: Варвара Николаевна Глинка удачно влюбила в себя самого Самуила Артемьевича.
А какие надежды были на молодого майора у нежной половины дворянства, какие чаяния! И достаться холодной ведьме-барыне… Невосполнимая утрата.
Самуил был на виду и на слуху, пред ним робела большая часть, а меньшая бесстыдно заводила откровенные призывные разговоры. Его имя гремело на всю столицу: выдающийся молодой военный, первый дуэлянт. Он всегда стрелял в цель, бил без промаха и словом, и делом. Совсем скоро с майором конного полка научились считаться, его не просто уважали, нет – его боялись. Только отчаянный глупец посмел бы бросить в лицо младшего Брусилова оскорбление или насмешку. Потому что это были бы последние слова пред кровавой расправой.
Когда Варвара подошла к бальной зале, заканчивалась кадриль. Этот обещанный танец она сорвала. Неудавшийся юный ухажер вымученно улыбнулся с края зала и вновь уткнулся в карты, прикладываясь к стакану с коньяком. Видно, занял нежданно освободившееся время со стариками, предпочитая карты новым поискам дамы.
Взгляд зацепился за шагающего по комнате Самуила. Неспешного, расслабленного и вальяжного. Его поступь еще не напоминала железную выправку военного. Но стоило ему почуять на себе взгляд и повернуть голову – шаг переменился. Стал резче, стремительнее. Сердце трусливо екнуло, захотелось спастись постыдным бегством. Да разве ж она позволила бы себе так глупо лишиться остатков гордости? Зазвучали первые аккорды, Варя достойно шагнула навстречу.
Котильон всегда был танцем-игрой, танцем-флиртом. Для Варвары же он обратился в отчаянное сражение. Вот он, главный противник. В холодной улыбке изгибал суровую линию тонких губ. В темных грозовых глазах клубилось веселье. Наслаждался ее безысходностью, впитывал. Ждал смирения или горьких слез и мольбы? Тонкие пальцы сжались светлой замшевой перчаткой. Они сделали первый шаг, стали в круг пар.
Легкие семенящие шажки навстречу стоящей напротив девушке, едва касающиеся друг друга изящные руки в разноцветных перчатках, улыбки. Наигранное бегство от собственных партнеров, заинтересованные взгляды, брошенные из-под полуопущенных ресниц.
А Варвара чувствовала себя жертвой по-настоящему. Свободно выдыхала, стоило увеличиться расстоянию меж ними, и сгорала от беспомощной злобы, когда в танце партнеры нагоняли партнерш. Его широкие руки на собственной талии жгли сильнее каленого железа. Барыня их возненавидела.
Возненавидела наклон светловолосой головы к ее виску, едва различимые вдохи, когда тело его напрягалось от дразнящей близости. Последний отзвук мелодии стал для нее благословением. Дамы присели в ответных поклонах перед кавалерами.
– Я провожу на ужин. – Самуил уверенно протянул ей руку, Варвара сделала поспешный шаг назад, едва не сбивая шагающую мимо увлеченно болтающую пару.
– Благодарю, но я вынуждена отказаться. От жары и танцев у меня разболелась голова, я предпочту забрать экипаж и вернуться домой. Буду благодарна, если вы передадите эту весть моей матушке и гостеприимно одолжите ей свой. Вас не затруднит найти с ней общий язык, в этом нет сомнений. – Молниеносный словесный выпад, последние слова перешли в разочарованный шепот-выдох. Едва слышно. Он слышал.
Сделал шаг вперед в опустевшей зале. Музыканты отошли от инструментов, гости отправились за широкие столы на веранду. Эхо их голосов улетало к высокому потолку, разбивалось о десятки зеркал на стенах.
Вот они, замершие друг напротив друга. Демонстративно стягивающая с рук перчатки Варвара, дающая понять, что светский прием для нее окончен вместе с этой беседой. И азартно подающийся вперед Самуил.
Она не отступила, не позволила загнать себя в угол. Он давил пространство вокруг нее, сжимал, перетягивал на себя все внимание. Так близко, что, склони она голову, щека легла бы на парадный мундир. Откровенно издеваясь, Самуил прихватил ее подбородок указательным и большим пальцами, заставил поднять лицо.
– Разве это не посчитается дурным тоном?
– Моя головная боль? Увольте, что может быть естественнее подобного явления? Душная погода, вино и танцы, а затем столь неожиданная новость… Любой бы подурнело.
Мужчина наклонился ближе, еще немного – и губами заденет ее губы. Резкий рывок головы. Ничего не вышло. Пальцы, словно стальные, не позволяли увернуться, отступить. И тогда она поступила единственным верным способом. Варвара сказала правду:
– Я не выйду за вас, Самуил. Дело не в вас, клянусь Богом. Мое сердце давно занято. Я не сумею стать вам примерной женой.
Он будто не услышал. Проклятый мужчина смеялся у самого рта Варвары, щекотал дыханием губы. В легкие ворвался тяжелый древесный запах, перемешанный с сигарным дымом.