Печатник
История первая: Чёрный шрифт
Глава 1
Монастырь Святого Бонифация встретил меня дождём, грязью и запахом тлена.
Ничего особенного – обычное сочетание для мест, где паства слишком усердно молится, а настоятель слишком мало следит за исправностью крыши. Корнелиус, мой верный печатный пресс, угрюмо постукивал деревянными рычагами, пока я тащил его к воротам. Тяжёлый, зараза, как совесть грешника после исповеди.
– Мартин, напоминаю в третий раз: монахи не платят золотом, – проворчал он тонким скрипучим голосом, который, клянусь, звучал именно как совесть грешника. – Они расплачиваются молитвами за твою душу. А с учётом того, что ты сделал в Альтенштадте, молиться придётся лет триста.
– В Альтенштадте я спас женщину от демона, – огрызнулся я, стучась в ворота увесистым кулаком.
– Ты разрушил купеческую лавку, спалил половину склада и разорвал договор, который, между прочим, был юридически корректно оформлен, – невозмутимо продолжал Корнелиус. – Демон имел полное право на компенсацию.
– Демоны не имеют прав.
– Зато имеют хорошую память.
Я не успел ответить, потому что ворота скрипнули и отворились. На пороге возникла фигура в сером балахоне – брат-привратник с лицом, которое природа явно лепила в дурном настроении. Маленькие глазки уставились на меня с подозрением, какое монахи обычно берегут для еретиков, шлюх и сборщиков налогов.
– Вам чего? – буркнул он.
– Печатник Мартин Шварценберг, – представился я, выжимая воду из плаща. – Меня вызывал ваш настоятель. Что-то там у вас с книгами приключилось.
Монах дёрнулся, словно я упомянул самого Сатану.
– Откуда вы знаете про книги? – прошипел он.
– Оттуда же, откуда обычно знают про неприятности, – устало ответил я. – Из письма с печатью и обещанием заплатить. Последнее, правда, оказалось ложью, но я привык.
– Мы не лжём! – возмутился привратник.
– Да ладно вам, – Корнелиус не удержался. – Вся ваша религия построена на обещаниях, которые проверить невозможно. Рай там, спасение, вечная жизнь… Покажите хоть один чек.
Монах побледнел.
– Это… это богохульство! Ваш пресс одержим! – Он рванулся закрывать ворота, но я вовремя сунул ногу.
– Не одержим, а одушевлён, – поправил я. – И молчать он не умеет, потому что какой-то идиот-мастер триста лет назад влил в него душу философа. С тех пор Корнелиус изводит меня цитатами из Аристотеля и жалобами на отсутствие смысла бытия.
– Бытие действительно абсурдно, – встрял Корнелиус. – Особенно когда тебя таскают под дождём к монахам, которые не платят.
– Заткнись, – процедил я.
– Не могу. Это противоречило бы моей природе.
Привратник растерянно мялся, не зная, что делать с еретическим прессом и наглым печатником. Проблему решил второй монах, появившийся из глубины двора. Высокий, костлявый, с лицом аскета и глазами, полными отчаяния.
– Впустите их, брат Теодор, – велел он хриплым голосом. – Это наша последняя надежда.
"Последняя надежда" – так обычно называют меня те, кто уже перепробовал всё остальное и убедился, что молитвы не помогают. Я скривился, но промолчал. Надежда – это хорошо, но вот "последняя" как-то не внушает оптимизма.
Глава 2
Настоятель монастыря, отец Бенедикт, оказался сухоньким старичком с трясущимися руками и взглядом затравленной мыши. Мы сидели в его келье – крошечной каморке, где помещались только стол, две скамьи и огромное распятие, мрачно взиравшее на нас с каменной стены.
– Благодарю Господа, что вы откликнулись на наш зов, мастер Шварценберг, – начал он, заламывая пальцы. – Нас постигла ужасная кара.
– Кара? – переспросил я, устраиваясь поудобнее. – Или всё-таки проклятие?
Старик вздрогнул.
– Я… я не уверен. Может, это и впрямь гнев Божий за наши прегрешения…
– Господь обычно выбирает способы попроще, – вмешался Корнелиус. – Язвы, саранча, наводнения. Это в Его стиле. А вот демоны любят изощрённость.
– Корнелиус! – рявкнул я.
– Что? Я помогаю определить природу угрозы. Это же моя работа.
Настоятель смотрел на пресс с ужасом, но любопытство пересилило.
– Ваш… инструмент говорит правду? – пролепетал он. – Это действительно не Господь?
– Рассказывайте, что случилось, – перебил я, пока Корнелиус не начал очередную лекцию о теологических нюансах. – Письмо было скупым на подробности. Что-то про слепнущих монахов и проклятые книги.
Бенедикт кивнул, хватанул глоток воды из кружки дрожащими руками и начал.
– Три недели назад мы получили заказ от епископа Вальдемара, – монотонно забубнил он. – Сто экземпляров нового псалтыря. Его высокопреосвященство пожелал, чтобы книги были отпечатаны, а не переписаны вручную. Говорят, печатное дело быстрее и дешевле…
– И то, и другое – правда, – согласился я. – Продолжайте.
– Мы наняли странствующего печатника, мастера Ульриха из Нордхаузена, – настоятель закусил губу. – Он привёз свой станок, шрифты, краски. Работал быстро. За десять дней отпечатал все сто книг. Мы заплатили, он уехал. А потом…
Старик замолчал, глядя в пустоту.
– Потом? – подтолкнул я.
– Потом братья начали слепнуть, – выдохнул Бенедикт. – Сначала брат Ансельм. Он читал вечернюю молитву по новому псалтырю. На следующее утро проснулся и не увидел света. Глаза целы, но пусты. Словно что-то выпило из них зрение.
– Интересная метафора, – заметил Корнелиус. – "Выпило". Наводит на размышления.
Я его проигнорировал.
– Потом кто?
– Потом брат Иероним, брат Вильгельм, брат Готфрид, – старик загибал пальцы. – Все они читали псалтырь. Все ослепли. Уже двенадцать человек, мастер Шварценберг. Двенадцать! И это только начало. Если мы отправим книги епископу, слепнуть начнут миряне. Сотни людей! Тысячи! Это катастрофа!
– Книги у вас? – спросил я.
– Заперты в подвале скриптория, – кивнул настоятель. – Мы боимся к ним прикасаться. Инквизицию вызывать тоже страшно. Они сожгут монастырь вместе с братией, если решат, что мы связались с тёмными силами.
– Вы правы насчёт инквизиции, – согласился я, вставая. – Эти ребята сначала жгут, потом думают. Покажите мне книги. И вашего слепца – брата Ансельма. Мне нужно с ним поговорить.
Глава 3
Скрипторий монастыря Святого Бонифация располагался в отдельном каменном здании с узкими окнами и приземистой башней. Место угрюмое, пропитанное запахами пергамента, чернил и плесени. Брат Клеменс, библиотекарь с вечно недовольным лицом, провёл нас в подвал, где хранились злополучные псалтыри.
– Вот они, – мрачно произнёс он, указывая на стопку книг, укрытых холстом в дальнем углу. – Девяносто два экземпляра. Восемь уже… использованы.
– Использованы – отличный эвфемизм, – пробормотал Корнелиус. – Как будто книга – это горшок, а не проводник проклятия.
Я стянул холст. Передо мной лежали добротно сделанные псалтыри в кожаных переплётах, украшенные тиснёным крестом. Внешне – обычные книги. Я взял одну, раскрыл. Страницы ровные, чернила чёткие, шрифт аккуратный.
И холодный.
Не в прямом смысле – книга не была ледяной на ощупь. Но пальцы, скользнувшие по строкам, почувствовали что-то… неправильное. Словно текст источал враждебность. Я провёл ладонью над страницей, не касаясь её. Воздух дрогнул, и в ушах зазвенело тонким, противным звуком, похожим на писк комара.
– Ну и ну, – присвистнул Корнелиус. – Это же не просто проклятие. Это вплетённое проклятие. Кто-то замешал его прямо в литеры. Грязная работа. И дорогая.
Я прищурился, всматриваясь в буквы. Они казались обычными, но если смотреть долго… что-то в них мерцало. Тени неправильной формы, скользившие по краям литер.
– Свинец, – пробормотал я. – Шрифт отлит из проклятого свинца. Но откуда?
– Может, расспросите того печатника? – предложил брат Клеменс. – Мастера Ульриха?
– Печатники не афишируют, где берут материалы, – ответил я. – Особенно если материалы сомнительные. Нужно выяснить, что именно было использовано для литья. Корнелиус, какие предметы подходят для проклятого шрифта?
– Колокола, – немедленно отозвался пресс. – Колокола повешенных еретиков. Церковь их снимает и переплавляет, чтобы скверна не распространялась. Иногда свинец попадает к печатникам. Дёшево, доступно. И проклят до последнего грана.
Я выругался. Колокольный свинец. Самый мерзкий материал, какой только можно вообразить. Колокола еретиков хранят память о казнях, ненависть осуждённых, их последние проклятия. Отлить из такого металла литеры – всё равно что запечатать в каждую букву частицу злобы. А потом напечатать этими буквами священный текст.
Получалась идеальная ловушка. Человек читает молитву, а проклятие пожирает его зрение, питаясь святостью слов, словно паразит.
– Мне нужно увидеть слепого монаха, – сказал я. – Немедленно.
Глава 4
Брат Ансельм лежал в лазарете – длинном помещении с рядами коек, где пахло травами, потом и безнадёгой. Он был молод, лет двадцати пяти, с открытым лицом и светлыми волосами. Если бы не глаза.
Глаза были пусты. Не слепы – именно пусты. Словно в них не осталось ничего: ни радужки, ни зрачка, ни жизни. Только мутная белизна, пугающая и неправильная.
– Брат Ансельм, – позвал я, присаживаясь на край койки. – Меня зовут Мартин. Я печатник-экзорцист. Я хочу помочь.
Монах повернул голову на звук моего голоса. Движение медленное, неуверенное.
– Помочь? – прошептал он. – Мне уже не поможешь, мастер. Я видел…
– Что вы видели? – напрягся я.
– Их, – выдохнул Ансельм. – Повешенных. Они смотрели на меня из букв. Качались на верёвках. И смеялись. Они смеялись, пока я читал псалом. А потом… потом протянули руки и забрали мой свет.
Мне стало холодно. Значит, проклятие не просто слепит. Оно показывает казнённых. Заставляет видеть их агонию. А потом крадёт зрение как плату.
– Сколько их было? – спросил я. – Сколько повешенных?
– Много, – монах сглотнул. – Десятки. Сотни. Они висели рядами, мастер. Как слова в книге.
Корнелиус тихо скрипнул.
– Коллективное проклятие, – пробормотал он. – Это хуже, чем я думал. Если свинец для шрифта выплавлен из колоколов нескольких казнённых, их ненависть сплелась воедино. Получилась… симфония злобы.
– Можно ли это снять? – голос брата Клеменса дрогнул. – Вернуть ослепшим зрение?
Я посмотрел на Ансельма, на его пустые глаза, и соврал.
– Возможно, – сказал я. – Если я уничтожу источник.
Монах улыбнулся. Слабо, но улыбнулся. Надежда – дрянь цепкая. Даже когда её не за что зацепиться.
Глава 5
Я знал, что врал. Корнелиус тоже знал. Проклятая слепота необратима – источенное зрение не вернёшь, как не воскресишь мертвеца. Но я мог спасти остальных. Всех тех, кто ещё не открыл псалтырь.
Вопрос был в том, как.
Мы сидели в моей временной мастерской – пустой келье, где настоятель разрешил мне разместить Корнелиуса и инструменты. Я разложил на столе одну из проклятых книг, пузырьки с чернилами, резцы для гравировки и связку чистых деревянных дощечек.
– Ты собираешься перепечатать псалтырь? – недоверчиво спросил Корнелиус. – Поверх проклятого текста?
– Не перепечатать, – покачал я головой. – Запечатать. Проклятие живёт в литерах. Значит, нужно заглушить их другим шрифтом. Таким, который разорвёт связь между свинцом и ненавистью.
– Красивая теория, – пресс скрипнул скептически. – Но где ты возьмёшь святой свинец? Или будешь печатать листьями клевера и молитвами?
– Пеплом, – ответил я, доставая маленький мешочек из кармана. – Пеплом сожжённых молитвенников. Я попросил настоятеля принести старые, истрёпанные книги, которые монахи всё равно уничтожают. Сжёг их сам. Собрал пепел. Теперь смешаю его с маслом и воском. Получатся чернила.
– Чернила из священного пепла, – Корнелиус задумался. – Оригинально. Но недостаточно. Тебе нужна печать. Символ, который сломает проклятие. Что ты вырежешь?
Я уже знал ответ. Ещё в скриптории, когда смотрел на повешенных, мерцавших в буквах. Проклятие питалось ненавистью казнённых. Значит, противоядие должно быть противоположным. Не злобой, а прощением. Не местью, а милосердием.
Я взял резец и начал вырезать на деревянной дощечке. Медленно, аккуратно. Крест. Простой, грубый, без украшений. Но с одной деталью: в центре креста – разорванная верёвка. Символ освобождения повешенных. Символ снятия их ненависти.
– Рискованно, – заметил Корнелиус, наблюдая за работой. – Если прощение окажется слабее злобы, проклятие съест тебя. Вместе с печатью.
– Тогда ты останешься говорящим прессом без хозяина, – усмехнулся я. – Сможешь наконец философствовать, сколько влезет.
– Без тебя это будет скучно, – неожиданно тихо ответил он.
Я удивлённо глянул на пресс, но промолчал. Иногда Корнелиус бывал почти человечным. Редко, но метко.
Глава 6
Ночь. Скрипторий пуст. Только я, Корнелиус и девяносто две проклятые книги.
Я развернул первый псалтырь, окунул вырезанную печать в чернила из священного пепла и приложил её к странице. Поверх текста. Крест с разорванной верёвкой накрыл строки молитвы.
Нажал.
Книга закричала.
Не метафорически – реально закричала тонким, полным ярости воем. Страница задымилась, буквы задёргались, словно живые. Из них полезли тени – искажённые силуэты повешенных, тянувшие ко мне руки с верёвками вместо пальцев.
– Мартин! – рявкнул Корнелиус. – Держись! Они пытаются забрать твоё зрение!
Я зажмурился, но было поздно. Тени уже проникли в глаза, холодные и цепкие. Я увидел их. Десятки повешенных, качавшихся на виселицах. Они смотрели на меня пустыми глазницами и шептали проклятия. Верёвки на их шеях затягивались, развязывались, затягивались снова – бесконечный цикл казни.
– Простите, – выдохнул я. – Вас использовали. Вашу боль превратили в оружие. Я не могу вернуть вам жизни. Но могу освободить от ненависти.
Повешенные замерли. Один из них – молодой парень с перекошенным лицом – шагнул ближе. Его губы зашевелились.
Ты… печатник?
– Да, – кивнул я. – И я знаю, что чувствует металл, когда его плавят. Вашу боль влили в литеры. Ваши крики застыли в свинце. Это несправедливо.
Нас повесили за правду, – прошептал парень. Мы говорили против церкви. Против лжи. И нас убили. А потом… потом сделали убийцами.
– Хватит, – твёрдо сказал я. – Хватит быть орудием. Я разорву верёвки. Вы свободны.
Печать под моей рукой вспыхнула. Крест засветился тёплым золотым светом, и верёвки на шеях повешенных лопнули. Один за другим они падали, исчезая в воздухе, словно дым. Последним растаял молодой парень. Он улыбнулся мне – печально, но благодарно – и шепнул:
Спасибо, печатник.
Я открыл глаза. Страница псалтыря была чиста. Вернее, не чиста – на ней остался оттиск креста с разорванной верёвкой, но буквы под ним потеряли злобу. Они снова стали просто словами. Святыми, безопасными словами.
– Сработало, – выдохнул Корнелиус. – Клянусь Аристотелем, сработало!
– Осталось девяносто одна книга, – устало ответил я, доставая вторую. – Приготовься к долгой ночи.
Эпилог
Рассвет застал меня в подвале скриптория, облокотившимся на Корнелиуса и пахнущим пеплом. Все девяносто две книги были запечатаны. Проклятие сломано. Повешенные освобождены.
Настоятель Бенедикт плакал от радости, целовал мне руки и обещал вечные молитвы. Я отказался – молитвы не согревают в дороге и не платят за ночлег. Но старик настоял, чтобы я хотя бы взял мешок еды и новый плащ. Я согласился. Плащ и впрямь пригодился – старый промок насквозь.
Мы уходили из монастыря под тихий перезвон колоколов. Корнелиус молчал, что было подозрительно.
– О чём задумался? – спросил я.
– О том, что ты хороший человек, – ответил пресс. – Хотя и притворяешься циником.
– Не притворяюсь, – огрызнулся я. – Просто иногда работа требует милосердия. Это не значит, что я его испытываю.
– Конечно, – в голосе Корнелиуса послышалась усмешка. – А слёзы у тебя на щеке – просто дождь.
Я вытер лицо. Дождя не было. Небо было ясным.
– Заткнись, Корнелиус, – буркнул я.
– Не могу, – довольно отозвался он. – Это противоречит моей природе.
Мы шли по дороге прочь от монастыря. Впереди лежали новые города, новые заказы, новые проклятия. Работы печатнику-экзорцисту хватает всегда. Потому что люди не перестают творить зло. И превращать святое в оружие.
Но иногда – совсем иногда – удаётся что-то исправить. Освободить повешенных. Спасти слепнущих монахов. Сломать проклятие.
И этого достаточно, чтобы продолжать.
Конец истории первой
История вторая: Переплёт душ
Глава 1
Альтенштадт встретил меня криком чаек, запахом рыбы и трупом.
Последнее было необычным даже для портового города, где к смерти относятся философски – море берёт своё, и никто не удивляется. Но этот труп лежал не на причале, а прямо посреди рыночной площади, раскинув руки крестом. Вокруг толпились зеваки, городская стража и пара монахов, бормотавших молитвы.
Я остановился, прищурившись. Покойник был молод, лет двадцати пяти, одет в добротный камзол купеческого сына. Но главное – его лицо. Оно было синим, с выпученными глазами и высунутым языком. Классические признаки удушения.
– Задушен? – уточнил Корнелиус, которого я тащил на спине. – Верёвкой? Руками? Или чем-то более оригинальным?
– Заткнись, – буркнул я, протискиваясь сквозь толпу. – Нас это не касается.
– О, отлично, – пресс скрипнул иронично. – Значит, мы просто пройдём мимо мёртвого тела и отправимся к заказчику, который, напоминаю, написал тебе туманное письмо с просьбой "срочно приехать по важному делу". Никакой связи, конечно.
Я проигнорировал его и двинулся дальше, но один из стражников – рыжий детина с мордой бульдога – преградил путь.
– Стой, чужак, – рявкнул он. – Кто такой? Чего тащишь?
– Печатник Мартин Шварценберг, – представился я, стараясь выглядеть безобидно. – А тащу печатный пресс. Меня вызвал местный купец по делу.
– Какой купец? – подозрительно прищурился стражник.
– Фридрих фон Альтен, – ответил я, доставая из кармана письмо с печатью. – Вот, можете проверить.
Рыжий недоверчиво взял письмо, покрутил в руках и вернул. Читать он явно не умел.
– Фон Альтен, значит, – пробормотал он. – Тот самый богатей, что жену в прошлом году похоронил?
– Понятия не имею, – пожал я плечами. – Я с ним не знаком. Только письмо получил.
– Ну смотри, печатник, – стражник отступил, но взгляд оставался враждебным. – Город неспокойный нынче. Уже третий за неделю задушенный. Так что если ты чего не то замутишь, я тебя лично в море скину. Понял?
– Кристально, – заверил я и поспешил прочь с площади.
Корнелиус молчал, пока мы не свернули в боковой переулок. Потом не выдержал.
– Третий задушенный за неделю, – задумчиво произнёс он. – И все на площади, судя по словам стражника. Это не совпадение.
– Знаю, – кивнул я. – Но сначала поговорим с фон Альтеном. Узнаем, зачем он меня вызвал. А потом разберёмся с трупами.
– Если будем живы, – мрачно добавил пресс.
Глава 2
Особняк Фридриха фон Альтена возвышался на окраине города – трёхэтажная громадина из серого камня с башенками, балконами и видом на море. Дом богатого человека, который не скрывает своего богатства. Я постучал в массивную дверь кулаком. Открыл дворецкий – сухой старик с лицом похоронного распорядителя.
– Мастер Шварценберг? – вежливо осведомился он. – Хозяин ожидает. Прошу следовать за мной.
Он провёл меня через анфиладу комнат, уставленных дорогой мебелью, коврами и картинами. Всё кричало о деньгах и вкусе, но атмосфера была мертвецкой. Тихо, пусто, холодно. Словно в доме никто не жил, а только хранил вещи.
Фон Альтен ждал в библиотеке – огромном зале, где стены от пола до потолка были заставлены книжными шкафами. Сам хозяин оказался мужчиной средних лет, с породистым лицом, тёмными волосами и глазами, полными… чего-то нездорового. Фанатизма? Одержимости? Я не мог определить, но кожа неприятно заползла мурашками.
– Мастер Шварценберг, – купец поднялся из кресла, протягивая руку. – Благодарю, что откликнулись на моё письмо. Я слышал о вас много хорошего. Говорят, вы не только печатник, но и… специалист по необычным делам.
– Зависит от того, что вы подразумеваете под "необычным", – осторожно ответил я, пожимая его ладонь. Она была влажной и холодной, как у мертвеца.
– Прошу, садитесь, – фон Альтен указал на кресло напротив. – И позвольте мне объяснить.
Я уселся, устроив Корнелиуса рядом. Пресс молчал, что было подозрительно – обычно он уже начал бы философствовать.
Купец налил два бокала вина, протянул один мне и откинулся в кресле.
– Год назад, – начал он тихим голосом, – умерла моя жена. Марианна. Самое дорогое существо в моей жизни. Она заболела лихорадкой и сгорела за три дня. Врачи ничего не смогли сделать.
Я кивнул сочувственно, хотя внутри уже забили тревожные колокола. История о мёртвой жене никогда не заканчивается хорошо.
– Я похоронил её на кладбище Святого Мартина, – продолжал фон Альтен. – Но не смог смириться. Не смог забыть. Каждую ночь я видел её во сне. Она звала меня, протягивала руки, просила помочь.
– Обычные сны скорбящего, – попытался я успокоить его.