Редакция конца света

Глава 1. Мир не просил объяснений

«Некоторые рассветы – не начало, а сбой в сценарии, где ночь просто не успела исчезнуть».

Солнце не встало. Его включили. Щёлк – и подвал, где давно никто не платил за свет, ожил наверху. Лучи ударили по крышам и окнам не мягко, а проверяюще: кто ещё жив, а кто просто забывает лечь.

Эйлин сидел на краю старого технического этажа. Бетон под ним крошился, как печенье, забытое слишком надолго. Рядом валялся блокнот – не инструмент, а надгробие его прошлым попыткам.

Он смотрел не на город, а сквозь него. Или делал вид. Так проще: реальность можно игнорировать, если притвориться, что она всего лишь фон.

Под ногами хрустел гравий – раздражающе, как разговор с человеком, которого давно пора послать. Ветер таскал обёртки и чужие чеки. Всё выглядело так, будто мир сам решил выброситься, но пока не нашёл мусорку.

Эйлин знал: сегодня что-то случится. Не предчувствие. Скука и статистика. Если цикл повторяется достаточно раз, нелепость всё равно вернётся.

– Если кто-то снова сотрёт квартал, пусть хотя бы принесёт вина, – сказал он. – Белого. Красное уже надоело.

Он достал из кармана пустую бутылку, потряс её и со вздохом швырнул в сторону. Стекло глухо ударилось о стену и остыло в пыли.

Он поднялся, отряхнул брюки. Пальцы пахли чернилами, хотя он давно не писал. Метафора? Или мир снова решил подкинуть дурной анекдот?

Позади щёлкнула дверь. Слишком тихо.

– Опаздываешь, дружище, – сказал он, не оборачиваясь. – По графику ты должен был рухнуть в мою реальность ещё главой раньше. Но ладно, сценаристы нынче халтурят.

Он повернулся.

В дверях стоял пришедший. Белые волосы – ровные до нелепости. Костюм без единой складки. Лицо – камень из холодильника. В руке – пергамент. Тёмный. И он капал. Не чернила – чёрный воск, будто печать плавилась прямо в его пальцах.

Одна капля упала на ботинок Эйлина. Тот посмотрел вниз и хмыкнул:

– Спасибо. Теперь у меня носки в антиквариате.

– Ты должен был быть в двадцатой, – сказал Эйлин. – Значит, ускоряемся? Люблю экспресс-версии.

– Я не читал сценарий, – ответил голос. Бархатный. Словно записанный на успокоительном.

– Потерял. Все теряют, – пожал плечами Эйлин. – Но метафора про смерть как синтаксическую ошибку у тебя окей. Почти убедила, что третий запуск был не зря.

Собеседник не двинулся. Только пергамент капал – и этот звук стал единственным, что здесь называлось временем.

– Ты переписал слишком много, – сказал он наконец.

– Не переписал. Переосмыслил. Хотя да, звучит как оправдание для тех, кто боится конца. Или начала. Зависит от прогноза.

Небо над крышей пошло трещинами. Не буквально – мозг просто любит спецэффекты. Значит, сюжет уже где-то начался и, как обычно, забыл предупредить.

– Это не твоя история, – сказал пришедший. Без угрозы. Почти с жалостью. А это всегда больнее ножа.

– Все истории мои, – отозвался Эйлин. – Они просто ещё не в курсе. Демократия такая: я у руля, пока автор пьёт кофе.

Ветер сменился. Похолодало. Тень пришедшего зашевелилась отдельно от тела – модный трюк из прошлых версий. Эйлин зевнул.

– Убедительнее, чем раньше, – признал он. – Но молчаливая аура всё равно дешевеет.

– В третий раз ты сказал «ещё». В четвёртый – промолчал, – ответил тот. – Ты снова внутри цикла.

– А стабильность – признак регресса, – бросил Эйлин. – Привет, любимая петля.

Они смотрели друг на друга: один – с лёгкой тоской, другой – с усталостью, выставленной на витрину, как старый товар в антикварной лавке: треснутый, но гордый.

Пергамент продолжал капать. Каждая капля звучала, как секундная стрелка, уставшая жить. Эйлин смотрел слишком долго – и понял: это не время. Это напоминание. Рано или поздно перепишут и его. Как Девятого. Как Одиннадцатого. Все они думали, что смогут отшутиться, а остались пеплом и чужими пометками на полях.

На миг его ухмылка треснула, как плитка под ногой. В глазах мелькнуло то, чего он боялся сильнее всего: быть стёртым и заменённым другой вариацией. Не умереть. Не исчезнуть. А потерять свой голос – язвительность, единственное, что делало его самим собой.

Он выдохнул. Маска вернулась.

– Отличный эффект. Страшно должно быть, да? Не волнуйся. Я впечатлился. Честно. Ну, почти.

– Это не твоя история, – повторил пришедший. На этот раз мягче.

– Всё, что я трогаю, – моё, – сказал Эйлин. – Так работает кража со взломом. Особенно если замок бумажный.

Сверху зависло небо. Капли падали на крышу. Тишина стала формой крика – громкой и вежливой.

– Ладно, – он пожал плечами. – Раз уж ты тут, пора снова «писать». Или хотя бы изображать попытку. Начнём с того, чего не было в прошлый раз.

Эйлин опустил голову на плечо, глядя на блокнот и перо у кромки крыши. В ладони перекатывался мелкий камешек – он дважды подбросил его и со вздохом отправил в даль, как знак самому себе: беззаботная жизнь закончилась.

Он протянул руку к блокноту. Перо само прыгнуло в пальцы, как нож, который ждал этого слишком долго.

– Конечно, – буркнул Эйлин. – Типичный понедельник.

Глава 2. Одиннадцатая вариация

«Чем больше раз ты пишешь одно и то же, тем меньше ты уверен, что писал это сам».

Они вошли. Дом встретил их, как чужой долг – без радости, но с узнаваемым холодком. Пол заскрипел так, будто жаловался на старые ошибки. Воздух был сух, пах гарью и пылью; в углах стояли тени, будто у каждой было имя, просто он его ещё не вспомнил.

Перо лежало в центре стола, слишком аккуратно – как приманка. Слишком чистое для этого пыльного дома, слишком правильное, чтобы быть случайностью.

Эйлин уже протянул руку, но в последний момент заметил сбоку узкую бумажку. На ней было одно слово:

СНОВА.

Он усмехнулся и отдёрнул руку от пера.

– Ага. Значит, опять выбор. Только мы оба знаем, чем это кончится.

– Ты всегда выбираешь перо, – сказал беловолосый. Голос его звучал так, будто прошёл через десятки чужих редакций и вернулся усталым.

– Оно хотя бы красиво, – пожал плечами Эйлин. – В следующий раз поставь револьвер и кофе. Лучше два: запасной – для апокалипсиса.

Беловолосый словно на миг улыбнулся – или это просто тень дрогнула.

В углу стояло треснувшее зеркало.

Эйлин подошёл, наклонился, поправил чёлку и посмотрел на себя. Трещина делила отражение пополам: слева – он, растрёпанный, с красными от недосыпа глазами; справа – чужак, слишком спокойный, будто отретушированный.

– И кто из нас настоящий? – спросил он, не отводя взгляда.

– Мы оба. По очереди, – ответил беловолосый. – И каждый раз один из нас это стирает.

Эйлин отстранился. На столе, рядом с пером и бумажкой, появилась новая вещь – чёрная тетрадь. Узкая, как приговор.

Он взял её; бумага была тёплой, будто только что написана. На первой странице – его почерк:

Если ты это читаешь – один из нас снова решился вспомнить. Мы не первые. И не последние. Иногда мы меняемся местами. Иногда играем в одного.

Пальцы на секунду дрогнули. Он закрыл тетрадь, как будто захлопнул не книгу, а сердце.

– Сколько раз это уже было?

Беловолосый смотрел в окно, за которым не было ничего – только бледный свет, как испорченная плёнка.

– Это не первый цикл. Ты сбежал девять раз. Но вариаций было одиннадцать. Две прожили без тебя.

– Какая честь, – сухо сказал Эйлин. – А в какую яму я падал, когда не сбегал?

– В другую историю. Трижды – в романтическую драму. Ты сжёг сценарий сам.

– Вкусу – жить, – хмыкнул Эйлин.

Он прошёл в дальнюю комнату, будто хотел отложить разговор. Там была крошечная библиотека: закрытые книги, пустые полки. Пыль тянулась тонкими нитями, как паутина, в которой никогда не ловили мух.

– Я запомнил слова Восьмого, – произнёс он тихо. – «Если это повторяется, значит, кто-то ещё не закончил».

Он повернулся. Лицо – бледное; в глазах – знакомая половина и вторая, чужая, где прятался страх: не умереть, не исчезнуть – быть переписанным.

– Ты сказал – одиннадцать, – уточнил он.

– Одиннадцать – те, кого ты успел переписать, – ответил беловолосый. – Остальные остались между строк. Тебя сшили из них.

На столе снова лежала узкая бумажка, как уведомление, приходящее каждый раз в одно и то же время. Эйлин не стал читать. Губы едва шевельнулись:

– Ковах.

Беловолосый кивнул. Медленно. Словно весь этот театр ставили ради одного имени.

– Разрушение начинается с памяти.

Где-то внутри него, очень тихо, прозвучал его же голос – но другой:

Мы не разные. Мы – то, что осталось от одного выбора.

Эйлин глубоко вдохнул. Выдохнул. Он вернулся к столу, посмотрел на перо как на старую ловушку – и всё равно протянул руку.

Перо легко легло в пальцы, как оружие, которое слишком долго ждало своего часа.

– Ладно, – сказал он. – Снова.

Глава 3. Архивариус, которого не существовало

«Если персонаж начинает спорить с автором, значит, кто-то из них ещё не понял, что он – придуманный».

Он толкнул дверь ногой. Не от агрессии – от привычки. Так поступают с вещами, которые приходилось открывать слишком часто. Дверь отозвалась скрипом, но не сопротивлением. Как будто тоже устала.

– Здесь? – спросил Эйлин. – Серьёзно?

Зал был похож на сон о библиотеке-архиве. Потолок терялся во тьме; шкафы тянулись вверх, как деревья без листвы. На полках – дела, папки, свёртки; большинство выглядело пустыми, будто страницы стерли резинкой. Пахло воском и отсыревшей памятью. Тем самым воском, что капал на крыше, только теперь без неба – кабинетным. Где-то наверху лениво хлопнула страница – как крыло большой птицы.

Посередине стоял стол. На нём – одна-единственная папка: наглая, как билет без обратной даты. На крышке жирная метка маркером:

ЭЙЛИН.

– Красиво, – сказал он. – Но бесполезно. Даже IKEA сделала бы уютнее.

Он заметил на полу обрывок бумаги, поднял. Буквы менялись на ходу: «конец» → «начало» → пустота. Эйлин усмехнулся, смял и сжал в кулаке.

– Полезный сувенир. Календарь на один день.

Шорох справа. Из-за ряда полок вышел человек – или то, что должно было быть человеком. Лицо смещалось, как плохо сфокусированное изображение. В руках – толстый реестр без названия.

– Архивариус, – сказал беловолосый.

– Архивариус, которого не существует? – Эйлин прищурился. – Отлично. Хоть кто-то честно признаётся в своей фиктивности.

Фигура поклонилась – коротко, почти издевательски.

– Все вариации зафиксированы, – сказал Архивариус. Голос шуршал страницами и скоблил, как карандаш, зачеркивающий слово.

Эйлин сел на край стола рядом с папкой и начал покачивать ногой, намеренно расслабленный.

– Прекрасный лозунг. Под таким только и жить. Или умирать.

Архивариус приблизился. Его реестр перелистывался сам, и на миг показалось, что буквы шевелятся, как насекомые.

– Ты – одиннадцатая вариация. И ты закончишь, как предыдущие.

– Спасибо за спойлер, – сказал Эйлин. – Но если всё предрешено, зачем театр? Не проще нажать Delete и освободить память?

– Текст должен завершиться, – ответил Архивариус. – Даже если он бесполезен. Даже если никто не прочитает.

Эйлин ладонью прижал крышку – под картоном глухо отозвалось что-то пульсирующее. Он фыркнул и вытащил случайное «дело» с полки. Пусто. Поднёс ближе, хмыкнул и вложил его Архивариусу. Пакет растворился в его руках, словно его не существовало.

– На, держи. Добавь в архив. Хоть какая-то польза от меня будет.

Архивариус раскрыл свой реестр. На странице проступило: «– Здесь? – спросил Эйлин. – Серьёзно?»

– Значит, стенографируешь мои шутки? – нахмурился Эйлин. – Каждый чих – в протокол?

Архивариус перевернул страницу. Пусто.

– Это – ты, – сказал он.

Под потолком коротко щёлкнул стартер – как секундная стрелка, уставшая жить.

На коже Эйлина проступили буквы, будто чернила стекали из воздуха. Он растёр их ладонью – как крошки стекла; след исчез, а холод остался.

– Отлично, – усмехнулся Эйлин. – Даже у паспорта данных больше.

Он заметил на полке корешок с одним словом – Эйлин. Без дат и названия. Отвернулся, будто не увидел.

– Ладно, кладбище так кладбище. Только я там не цветок. Я – сорняк.

– Все сорняки вырывают, – сказал Архивариус. – Но иногда они возвращаются.

– Вот именно, – ответил Эйлин. – И я вернусь столько раз, сколько успею. Пусть ваши архивы захлебнутся моими вариациями.

Взгляд Архивариуса впервые задержался. В нём не было злобы. Только усталость. Он даже не посмотрел на исчезнувшее дело – будто удалил файл не глазами, а привычкой.

Реестр в его руках перелистался до конца и захлопнулся сухо – будто опустили крышку гроба. В тот же миг зал пошёл трещинами: пол осыпался, шкафы провалились в тьму, и хранилище рассыпалось, как картонная декорация.

Эйлин моргнул – и оказался в коридоре.

Глава 4. Лабиринт имён

«Назови себя слишком много раз – и исчезнешь под весом вариаций».

Дверь за спиной не закрылась – перестала существовать, как вырезанная сцена. Вместо неё – стена. Впереди – коридор: узкий, без источника света, и всё равно видно. В нём не было воздуха. Только направление.

Он шагнул. Пол отозвался глухо, будто память скрипнула. Плечи провалились в тишину – как в вату.

Стены были утыканы табличками ровными рядами, как ячейки в морге. На каждой – почти его имя, но каждый раз со сдвигом:

– Эйлин Д.

– Айлэн

– Э. Коврен

– Лин Э.

– E-LIN #07

– ELIN 8.2 [DEPRECATED]

Некоторые зачёркнуты. Другие исцарапаны до металла. Дальше пошли числа – десятки, сотни. Взгляд начал дрожать, как если бы буквы мерцали от перегрева.

Табличка № 9 была разбита. Под ней – осколки стекла. Эйлин наступил – хруст, тонкая боль прорезала кожу в щиколотке. За табличкой не было лица. Только тень. И в ней – один глаз, горящий, смотрящий прямо в него.

Голос – из стен, как ток по старой проводке:

– Девятый.

Он замер.

– Что с ним?

Ответа не было. Гул вытянулся в шёпот, словно коридор заучивал реплику:

– Ты был всеми. Но не стал ни одним.

Эйлин пошёл дальше. Таблички начали поворачиваться вслед – как если бы кто-то водил ими изнутри. Надписи шептали, менялись, исправлялись:

Из всех вариантов ты – самый уставший.

Версия без надежды.

Метафорическая ошибка.

Заменён. Не удалён.

Он перешёл на бег – не из страха, из брезгливости. Будто его прошлое решило говорить коллективно, и каждая строка – диагноз, а каждое имя – ложь, которой он когда-то верил.

Конец коридора оказался стеной. Никаких дверей. Только знак – круг, перечёркнутый линией.

Эйлин коснулся символа. Стена улетучилась.

Он стоял посреди комнаты без углов