Дело в сером дворе

Прощальное письмо без подписи

Осенний рассвет в Москве – это не пробуждение, а скорее нехотливое возвращение в сознание после беспокойного, тяжелого сна. Город не загорался светом, а медленно проявлялся из ночной серости, словно старая фотография в мутном растворе проявителя. Капитан Алексей Соколов почувствовал этот рассвет затылком, еще до того, как резкий треск телефона вырвал его из дремоты. Он спал, не раздеваясь, на жестком диване в своем кабинете на Петровке, подложив под голову свернутый в валик плащ. Так случалось все чаще. Работа высасывала все соки, оставляя лишь тупую усталость и привкус дешевого табака во рту.

Звонок был настойчивым, как зубная боль. Соколов, не открывая глаз, протянул руку, смахнул со стола пустую пачку «Беломора» и нащупал холодную эбонитовую трубку.

– Соколов, – хрипло произнес он.

– Алексей Кириллович, это дежурный, лейтенант Громов. У нас труп в Замоскворечье. Ордынский тупик, дом семь. Похоже, прыгун. Местный участковый уже там.

Соколов поморщился. Прыгун. Осенью их всегда становилось больше. Словно гнилые листья, люди срывались с карнизов, устилая мокрый асфальт. Безнадега, разлитая в стылом воздухе, проникала под кожу, в легкие, в душу, и кто-то не выдерживал.

– Что за дом? – спросил он, присаживаясь и нашаривая ботинки.

– Старый, доходный еще. Двор-колодец. Инженер какой-то молодой. Участковый говорит, чистое самоубийство. Записка при нем.

– Записка, значит, – Соколов нашел ботинки, сунул в них ноги. – Хорошо. Высылай машину. Эксперта и фотографа тоже.

Он повесил трубку и несколько секунд сидел неподвижно, глядя в мутное окно, за которым серый свет неохотно отвоевывал город у ночи. За окном моросил дождь – не ливень, а именно та мелкая, нудная изморось, которая пробирает до костей и делает весь мир одинаково бесцветным. Москва в октябре пятьдесят четвертого года была именно такой – серой, промокшей и уставшей. Война закончилась почти десять лет назад, но ее шрамы все еще зияли на фасадах домов и в глазах людей. Город строился, рос вверх сталинскими высотками, гудел автомобилями и трамваями, но под этим внешним оживлением, под парадной штукатуркой скрывалась все та же послевоенная тоска и недоверие.

Соколов поднялся, подошел к умывальнику в углу кабинета. Плеснул ледяной водой в лицо, растерся жестким вафельным полотенцем. Взглянул на свое отражение в мутном зеркальце. Усталый сорокалетний мужик. Глубокие морщины у глаз, складка горечи у рта. Глаза – выцветшие, серые, как октябрьское небо, – видели слишком много, чтобы сохранять блеск. Он натянул китель, проверил, на месте ли удостоверение и пистолет, накинул свой вечный, потертый на сгибах кожаный плащ, который давно уже стал его второй кожей. Запах этого плаща – смесь табака, дождя и чего-то неуловимо казенного – был запахом его жизни.

«Победа» ждала у подъезда, фыркая сизым дымком. Водитель, молодой сержант Колька, молча кивнул и тронул с места. Машина покатила по пустынным утренним улицам. Дворники в синих фартуках скребли по асфальту метлами, разгоняя палую листву. Редкие прохожие спешили на ранние смены, кутаясь в пальто и плащи. Город казался вымершим, декорацией к фильму, из которой ушли все актеры.

Ордынский тупик оказался именно таким, каким его представлял Соколов. Узкий, зажатый между двумя обшарпанными громадами старых домов. Их двор-колодец был похож на каменный мешок, на дне которого вечно царил полумрак. Небо виднелось лишь маленьким серым клочком где-то высоко вверху. Воздух здесь был спертый, пахнущий сыростью, прелыми листьями и чем-то еще, неуловимо кислым – запахом безысходности.

У арки, ведущей во двор, их уже ждал участковый, молоденький лейтенант в намокшей шинели. Рядом с ним стоял пожилой дворник в ватнике и с метлой в руках – видимо, тот, кто и обнаружил тело.

– Капитан Соколов, МУР, – представился Алексей, выходя из машины.

– Участковый уполномоченный Мишин, – отрапортовал лейтенант, вытягиваясь. – Вот, товарищ капитан. Прямо под окнами.

Они прошли вглубь двора. Тело лежало на мокром, усыпанном желтыми листьями асфальте. Лежало неестественно, как сломанная кукла. Молодой мужчина, лет двадцати пяти, в приличном, хоть и недорогом костюме. Лицо, бледное и чистое, было обращено к небу. Глаза закрыты. Казалось, он просто спит, если бы не вывернутая под странным углом нога и темное пятно, расплывающееся на асфальте под головой. Дождь смешивался с кровью, превращая ее в розовую воду, которая медленно стекала в ближайшую водосточную решетку.

Вокруг уже суетились эксперт-криминалист Петр Захарович, седовласый и всегда невозмутимый, и фотограф Сенька, щелкавший своим громоздким аппаратом с разных ракурсов, ослепляя двор вспышками магния.

– Что у нас тут, Петр Захарович? – спросил Соколов, прикуривая «Беломор». Дым смешался с влажным воздухом.

– На первый взгляд, все очевидно, Алексей Кириллович, – отозвался эксперт, не отрываясь от осмотра. – Падение с большой высоты. Множественные переломы, черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью. Смерть наступила мгновенно.

– С какого этажа?

Участковый Мишин указал наверх:

– Вон оттуда. Пятый этаж. Окно на лестничной клетке распахнуто. Он в этом подъезде жил, в коммунальной квартире номер двенадцать. Мо-олчанов Виктор Сергеевич, тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения. Инженер-конструктор на заводе «Красный пролетарий». Не пьющий, не скандальный. Тихий, говорят.

Соколов медленно обошел тело. Он всегда так делал. Не торопясь, всматриваясь в детали, которые другие могли пропустить. Мокрый асфальт хранил следы. Вот следы дворника, вот следы участкового. Ничего постороннего. Одежда на погибшем была чистой, если не считать грязи и крови от падения. Ботинки. Хорошие, почти новые ботинки. Соколов присел на корточки, вглядываясь. На мыске правого ботинка – свежая царапина, сбившая черную краску до светлой кожи. Странно для падения плашмя.

– Записка, говоришь, была? – спросил он, поднимаясь.

– Так точно, – Мишин протянул сложенный вчетверо листок, аккуратно зажатый в пинцет и помещенный в конверт. – Во внутреннем кармане пиджака нашли.

Соколов осторожно извлек листок. Обычный тетрадный лист в клетку. На нем было напечатано на машинке несколько строк. Никакого обращения, никакой даты. Просто текст.

«Больше так не могу. Никого не вините. Простите, если сможете».

Коротко и сухо. Как в отчете. Соколов перевернул листок. Пусто. Он всмотрелся в напечатанные буквы. Стандартный шрифт.

– И все? – спросил он.

– Все, товарищ капитан.

Соколов снова посмотрел на текст. Что-то в нем было не так. Какая-то фальшь. Люди, решившиеся на последний шаг, обычно пишут иначе. Более эмоционально. Или, наоборот, совсем бессвязно. А здесь – холодная констатация. И главное…

– Где подпись? – спросил Соколов, глядя на участкового поверх листка.

Мишин растерянно моргнул.

– Какая подпись?

– Обыкновенная. Фамилия. Имя. Просто «Виктор». Хоть что-то. Люди подписывают прощальные письма. Они хотят, чтобы их услышали в последний раз. А это… это не письмо. Это анонимка.

Участковый пожал плечами. Для него все было ясно. Прыгун, записка – дело закрыто. Но Соколов чувствовал, как внутри зарождается знакомый червячок сомнения. Тот самый, который не давал ему спать по ночам и заставлял копаться в, казалось бы, очевидных делах.

– Осмотрите карманы, – распорядился он.

В карманах Мо-олчанова нашли немного мелочи, ключ от комнаты, пропуск на завод и носовой платок. Чистый. Слишком чистый. Соколов взял платок пинцетом. Ни пятнышка. Руки погибшего тоже были чистыми, ногти аккуратно подстрижены. Он посмотрел на подоконник открытого окна на пятом этаже. Грязный, пыльный подоконник. Если человек собирается прыгать, он опирается на него руками. Должны были остаться следы грязи. А руки чистые. И платок тоже. Мелочи. Незначительные детали. Но из таких мелочей и состояла его работа.

– Пойдем наверх, – сказал Соколов участковому. – Поговорим с соседями. А вы, – обратился он к эксперту, – повнимательнее там. Особенно с руками и одеждой. И ботинки эти проверьте.

Подъезд встретил их запахом сырости, кошек и кислой капусты. Старый дом жил своей жизнью, полной звуков и запахов. Скрипели ступени под ногами. На стенах облупилась краска, обнажая слои прошлых десятилетий. На площадке пятого этажа, у распахнутого окна, было холодно и гулял сквозняк. Соколов подошел к подоконнику. Толстый слой пыли и голубиного помета. И посреди этой грязи – два четких, чистых отпечатка. Словно кто-то протер подоконник тряпкой, прежде чем… что? Прежде чем вытолкнуть человека? Или Мо-олчанов был таким аккуратистом, что даже перед смертью решил не пачкать руки? Бред.

Дверь в двенадцатую квартиру была обита видавшим виды дерматином. Соколов нажал на кнопку звонка. За дверью послышались шаги, скрип, и она приоткрылась. На пороге стояла пожилая женщина в застиранном халате и с бигуди на голове.

– Вам кого? – спросила она с тем выражением лица, с каким встречают всех представителей власти.

– Капитан Соколов, уголовный розыск, – показал он удостоверение. – Мы по поводу вашего соседа, Мо-олчанова.

Женщина ахнула и прижала руку ко рту.

– Витенька? Что с ним? Увезли его? Он же больной был, я говорила…

– Он погиб, – сказал Соколов ровным голосом. – Выпал из окна на лестнице.

Глаза женщины наполнились слезами.

– Господи Иисусе! Я ж говорила, говорила… Доведут человека!

– Кто доведет? Пройдемте в квартиру, гражданка. Нужно опросить всех жильцов.

Квартира была типичной московской коммуналкой. Длинный темный коридор, увешанный пальто и заставленный велосипедами и санками. Из-за десятка дверей доносились обрывки чужих жизней: плач ребенка, ругань, звуки радио. В воздухе висел густой, непередаваемый запах жареного лука, старых вещей и общей неустроенности.

Они прошли на общую кухню. Здесь, среди кастрюль, примусов и развешанного белья, уже собралось несколько жильцов, разбуженных шумом во дворе. Та самая женщина, оказавшаяся Анной Игнатьевной, пенсионеркой, мужчина в майке-алкоголичке, хмурый и небритый, и молодая женщина с испуганными глазами, прижимавшая к себе закутанного в одеяло ребенка.

– Рассказывайте, – Соколов обвел их взглядом. – Каким он был, ваш сосед?

– Тихий, – первой заговорила Анна Игнатьевна, всхлипывая. – Вежливый всегда. Здравствуйте, до свидания. Но в себе весь. Последнее время совсем с лица спал. Бледный ходил, нелюдимый. Я ж говорила ему: «Витенька, что с тобой? Может, к доктору?» А он только отмахивался.

– Врагов у него не было? Не ссорился ни с кем?

Хмурый мужчина в майке, которого звали Степаном, хмыкнул.

– Да какие у него враги? Мухи не обидит. Интеллигент. Сидел у себя в комнате, книжки читал. У него и в гостях-то никого не бывало. Разве что…

Он замолчал, почесывая заросший щетиной подбородок.

– Что «разве что»? – нахмурился Соколов.

– Да был тут один… Недельки две назад. Вечером приходил. Такой… хмырь. В кепке, глаза бегают. Они у Витьки в комнате сидели, тихо так разговаривали. А потом вроде как поругались. Голоса повышали. Я курить в коридор вышел, слышал.

– О чем говорили?

– Да не разобрал я. Что-то про долг, кажись. И этот, в кепке, ему вроде как грозил. А Витька наш мямлил что-то, оправдывался. Потом тот ушел, дверью хлопнул. А Витька после этого совсем сник.

– Как выглядел этот человек? Можете описать?

– Да как… Обычный. Среднего роста, худой. Пальто на нем серое было, драповое. Лица я толком не разглядел, в коридоре лампочка тусклая.

Соколов сделал пометку в блокноте. Уже что-то. Долг. Угрозы. Это уже не вписывалось в картину тихого самоубийства от осенней хандры.

– А вы, гражданка? – обратился он к молодой женщине. – Вы что-нибудь знаете?

Женщина, ее звали Катя, вздрогнула и еще крепче прижала к себе ребенка.

– Я… я ничего не знаю. Он хороший был. Вчера вечером видела его. Он с работы вернулся, уставший такой. Поздоровался со мной в коридоре. И все.

– Во сколько это было?

– Часов в семь, наверное. Я ужин готовила.

– Ничего необычного в его поведении не заметили?

Катя на мгновение задумалась, закусив губу.

– Он… он пах как-то странно. Не одеколоном, а… лекарствами. Горькими. Как в аптеке.

Лекарства. Еще одна деталь. Соколов кивнул.

– Комнату его нужно осмотреть. У кого ключи?

– Да она не заперта была, – сказала Анна Игнатьевна. – Он редко запирался.

Комната Мо-олчанова была под стать хозяину. Небольшая, почти спартанская. Железная кровать, аккуратно застеленная серым солдатским одеялом. Книжный шкаф, забитый в основном технической литературой. Стол у окна. На столе – стопка чертежей, готовальня, настольная лампа. И пишущая машинка «Москва».

Соколов подошел к столу. Осмотрел чертежи. Какие-то детали, схемы. Ничего необычного. Он открыл ящики стола. Все в идеальном порядке. Стопки бумаг, карандаши, ручки. Никаких личных писем, никаких дневников. Словно здесь жил не человек, а механизм.

Он посмотрел на пишущую машинку. Положил в нее чистый лист бумаги и напечатал несколько слов. Затем достал из конверта предсмертную записку и сравнил. Шрифт совпадал. Буква «о» была чуть смещена вверх – характерный дефект. Машинка была та самая.

Соколов сел на единственный стул и огляделся. Все было слишком правильно. Слишком чисто. Слишком безлично. Люди не живут так. У каждого есть свой беспорядок, свои маленькие секреты, спрятанные в дальнем углу ящика. А здесь – пустота. Стерильная, вычищенная пустота.

Он встал и подошел к шкафу. Провел пальцем по корешкам книг. «Детали машин», «Сопротивление материалов», «Теоретическая механика». И среди них – томик стихов Блока. Соколов вытащил его. Книга была зачитана до дыр. Между страницами он нашел закладку – старую трамвайную квитанцию. Никаких пометок, никаких подчеркиваний. Он пролистал книгу. И вдруг из нее выпал маленький, сложенный вдвое клочок бумаги. Не записка. Фотография.

На выцветшем, пожелтевшем от времени снимке была изображена молодая девушка. Она сидела на скамейке в парке, и осеннее солнце играло в ее светлых волосах. Она улыбалась – открыто, счастливо, так, как улыбаются только в юности. На обороте корявым ученическим почерком было выведено одно слово: «Лена».

Соколов долго смотрел на фотографию. Вот она. Первая настоящая эмоция в этой стерильной комнате. Первая ниточка, ведущая из этого царства чертежей и формул в мир живых человеческих чувств. Кто эта Лена? И где она сейчас?

Он аккуратно положил фотографию в карман.

– Обыскать комнату, – приказал он участковому, который все это время мялся в дверях. – Тщательно. Каждый листок, каждую щель. Ищите письма, записки, что угодно. А я обратно, на Петровку.

Возвращаясь в управление, Соколов курил одну сигарету за другой, глядя на проплывающие за окном серые дома. Картина не складывалась. Тихий, нелюдимый инженер, который вдруг решает свести счеты с жизнью. При этом оставляет напечатанную на машинке записку без подписи. В его комнате идеальный порядок, но при этом кто-то приходил к нему требовать долг и угрожал. Он пахнет лекарствами, но никаких медикаментов в комнате нет. У него в книге спрятана фотография счастливой девушки, но никто из соседей не упоминал о его пассии. Слишком много «но». Слишком много нестыковок. Самоубийства так не выглядят. Самоубийства – это хаос, отчаяние, беспорядок. А здесь все было выверено, как на чертеже этого самого Мо-олчанова. Слишком выверено, чтобы быть правдой.

В кабинете его уже ждал майор Кузнецов, его непосредственный начальник. Человек грузный, с одышкой и вечным недовольством на лице. Он не любил, когда простые дела становились сложными.

– Ну что там у тебя, Соколов? – спросил он, не отрываясь от бумаг на своем столе. – Закрыл «прыгуна»?

– Не думаю, что это «прыгун», товарищ майор, – ответил Соколов, останавливаясь посреди кабинета.

Кузнецов поднял на него тяжелый взгляд.

– Это еще почему? Записка есть, окно открыто. Чего тебе еще надо?

– Записка без подписи. Напечатана на машинке. В комнате стерильная чистота. На подоконнике, с которого он якобы прыгал, кто-то заботливо вытер пыль. Руки у трупа чистые. И был некий визитер, который требовал с него долг и угрожал.

Майор тяжело вздохнул.

– Соколов, опять ты за свое. Ищешь черную кошку в темной комнате. Особенно когда ее там нет. Осень, парень с жизнью решил покончить. Бывает. Долг мог быть обычный, соседский. Мало ли. Не создавай проблему на ровном месте. У нас «висяков» и без того хватает. Пиши рапорт о самоубийстве и закрывай дело.

– Не буду я писать такой рапорт, – тихо, но твердо сказал Соколов.

– Что?! – Кузнецов побагровел. – Ты в своем уме, капитан? Приказ не обсуждается!

– Это не самоубийство, – повторил Соколов, глядя прямо в глаза начальнику. – Это убийство, замаскированное под самоубийство. И я это докажу.

– Да как ты… – начал было майор, но осекся, наткнувшись на холодный, упрямый взгляд Соколова. Он знал этот взгляд. Если Соколов что-то вбил себе в голову, выбить это было невозможно. Проще было сдвинуть с места здание на Петровке.

– Ладно, – выдохнул он. – Делай, что хочешь. Но неофициально. В свободное от основной работы время, которого у тебя нет. Даю тебе двое суток. Если за сорок восемь часов не найдешь ничего серьезного – дело закрывается как суицид. И не дай бог ты поднимешь шум и опозоришь управление. Понял меня?

– Так точно, товарищ майор, – ответил Соколов.

Он вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Двое суток. Сорок восемь часов, чтобы распутать клубок, у которого даже не видно было начала. Он вернулся к себе, сел за стол. Достал из кармана фотографию девушки по имени Лена и предсмертную записку без подписи. Два предмета из разных миров. Один – полный жизни и тепла. Другой – холодный и бездушный, как осенний дождь за окном. Где-то между ними и скрывалась разгадка смерти инженера Виктора Мо-олчанова.

Соколов закурил. Дым заполнил маленький кабинет, смешиваясь с запахом сырых бумаг и остывшего чая. За окном сгущались сумерки. Город зажигал редкие желтые огни. Для всех остальных это дело было закрыто. Просто еще одна трагедия, еще одна сломанная жизнь в огромном, равнодушном городе. Но для него, капитана Соколова, оно только начиналось. Дело в сером дворе. Дело о прощальном письме без подписи. Он чувствовал, что это письмо было адресовано не родным и близким, которых у Мо-олчанова, кажется, и не было. Оно было адресовано ему. Вызов, брошенный кем-то умным, расчетливым и жестоким. И он этот вызов принял.

Шнурок от ботинка

Сорок восемь часов. Двое суток. В мире, где время давно утратило свою ценность, превратившись в бесконечную серую ленту, отмеченную лишь сменой дежурств и новыми папками на столе, этот короткий, почти оскорбительный срок ощущался как удар хлыста. Соколов сидел в своем кабинете, глядя, как за окном неохотно умирает день. Октябрьский вечер не приносил с собой бархатной темноты и уюта зажженных окон. Он просто сгущал дневную серость до состояния чернил, разбавленных водой, делая город еще более призрачным и холодным. Дым «Беломора» висел в воздухе плотными, неподвижными слоями, словно застывшее время. На столе лежали два предмета, два полюса этого невозможного дела: выцветшая фотография улыбающейся девушки и бездушный, напечатанный на машинке листок. Жизнь и ее официальное прекращение. Тепло и холод. Между ними зияла пропасть, которую ему предстояло преодолеть за двое суток.

Он снова взял в руки ботинок Молчанова, который ему принес из лаборатории запыхавшийся стажер. Хороший, добротный ботинок из толстой кожи, на прочной подошве. Почти новый. Такие не покупали на одну зарплату инженера, такие «доставали». И вот она, эта царапина на мыске. Не просто потертость от случайного удара о бордюр. Царапина была глубокой, резкой, словно кто-то провел по коже острым металлическим предметом. Она сбила черный крем и верхний слой кожи, обнажив светлую подложку. Странно для падения плашмя. При таком падении, какое описал эксперт, тело летело лицом вверх. Ботинки могли удариться о землю каблуками, боками, но не так, не мыском, с такой силой и под таким углом. Эта царапина была свидетелем. Немым, упрямым свидетелем, который утверждал, что официальная версия – ложь. Шнурок на этом ботинке был завязан аккуратным, тугим бантом. Слишком тугим. Словно его затянули в последний раз, чтобы не развязался. Чтобы все было правильно. До тошноты правильно.

Первым делом нужно было снова поговорить с Петром Захаровичем. Не по телефону. Такие вещи обсуждались только глядя в глаза. Морг на Третьей Мещанской встретил его тишиной и запахом формалина, который, казалось, въелся в сами стены. Петр Захарович, в своем неизменном, когда-то белом халате, стоял над секционным столом, за которым уже никого не было. Он протирал инструменты, раскладывая их в строгом порядке. Его движения были точными и неторопливыми, как у часовщика.

«Алексей Кириллович, – он кивнул, не прекращая своего занятия. – Я думал, мы с вами все выяснили. Дело ясное, как октябрьское небо».

«Вот именно, Петр Захарович, как октябрьское небо. Сплошная облачность, видимость нулевая, – Соколов подошел ближе. – Мне не дает покоя одна деталь». Он положил на соседний стол упакованный ботинок. «Вот эта царапина».

Эксперт мельком взглянул на ботинок. «Ну, царапина. Мало ли где он мог ее получить. Зацепился за что-то».

«За что? – настойчиво спросил Соколов. – Вы осмотрели тело. Переломы соответствуют падению с пятого этажа. Смерть мгновенная. Он не мог получить эту царапину после падения. Значит, получил ее до. Незадолго до. Посмотрите внимательно. Она свежая. Края не затерты, грязь внутрь не въелась. Словно он ее получил, и через несколько минут его жизнь оборвалась».

Петр Захарович вздохнул, вытер руки и подошел к столу. Он надел очки, взял в руки лупу и склонился над ботинком. В мертвой тишине морга его сопение казалось оглушительным.

«Так… – пробормотал он через минуту. – Ты прав, Алексей. Царапина свежая. И не простая. Это не дерево, не камень. Это металл. И не просто металл. Внутри, в самой глубине царапины, есть микроскопические частицы… Похоже на краску. Зеленая. Казенная зеленая краска, которой красят станки, заборы, пожарные щиты».

Соколов почувствовал, как внутри что-то щелкнуло. Вот она, первая ниточка. Не просто царапина, а след. След, который вел не на пыльный подоконник лестничной клетки, а куда-то еще.

«Зеленая краска, – повторил он вслух. – Что еще? Руки. Вы говорили, руки чистые».

«Идеально, – подтвердил эксперт. – Ногти подстрижены, под ногтями ничего. Словно он только что из парикмахерской. Ни пыли с подоконника, ни грязи. Ничего».

«А в легких?»

«Ничего необычного. Признаки асфиксии от удара о землю. Алкоголя в крови нет. Наркотических веществ, по крайней мере, известных нам, тоже. Но есть кое-что еще. В желудке. Непереваренные остатки пищи. Картофель, кусок котлеты. Обычный ужин. Он ел часа за два-три до смерти. Люди, которые собираются прыгать из окна, редко ужинают с аппетитом».

«Спасибо, Петр Захарович, – Соколов забрал ботинок. – Вы мне очень помогли».

«Я тебе ничего не говорил, Алексей, – эксперт снял очки и посмотрел на Соколова усталыми глазами. – Мой официальный отчет ты видел. Падение с высоты. Все остальное – твои фантазии. Не впутывай меня в неприятности с Кузнецовым».

Соколов кивнул. Он все понимал. У каждого была своя война и своя линия фронта.

Выйдя из морга на сырой воздух, он глубоко затянулся папиросой. Картина становилась все более странной. Инженер Молчанов плотно ужинает, затем идет куда-то, где есть свежеокрашенный зеленый металл, царапает о него ботинок, после чего, с идеально чистыми руками, оказывается на подоконнике пятого этажа и прыгает вниз, оставив напечатанное письмо без подписи. Бред. Это был не суицид. Это была инсценировка. Тщательная, продуманная, но с одним просчетом. Убийца не обратил внимания на ботинки. Он вытер руки жертвы, но забыл про обувь. Или просто не заметил эту царапину в полумраке.

Следующий пункт – завод «Красный пролетарий». Место, где Виктор Молчанов проводил большую часть своей жизни. «Победа» медленно катила по промышленному району. Из высоких кирпичных труб валил черный дым, смешиваясь с низкой серой облачностью. Воздух был пропитан запахом угля и металла. У проходной Соколов предъявил удостоверение хмурому вахтеру, который долго изучал его, словно пытаясь запомнить лицо на случай будущих неприятностей.

Конструкторское бюро располагалось в отдельном крыле, подальше от грохота цехов. Здесь царила совсем другая атмосфера: тишина, нарушаемая лишь скрипом карандашей по ватману и шелестом кальки. Пахло бумагой и пылью. Начальник КБ, грузный мужчина с отечным лицом по фамилии Семичастный, встретил Соколова с плохо скрываемым раздражением. Визит сотрудника МУРа был событием, нарушавшим размеренный производственный ритм и сулившим только проблемы.

«Капитан Соколов, – представился Алексей, садясь на стул без приглашения. – Я по поводу смерти вашего сотрудника, Виктора Молчанова».

«Да-да, нам сообщили, – Семичастный промокнул лоб платком. – Ужасная трагедия. Такой молодой, перспективный специалист. Мы все в шоке. Коллектив скорбит».

«Каким он был работником?»

«Исполнительным. Точным. Талантливым, не побоюсь этого слова. Его чертежи – это образец. Ни одной лишней линии. Всегда вовремя, всегда аккуратно. Мы на него большие надежды возлагали».

«Друзья у него здесь были?»

Семичастный нахмурился. «Друзья? Ну, у нас тут не клуб по интересам, товарищ капитан. У нас производство. Отношения в коллективе ровные, товарищеские. Но чтобы прямо дружба… Молчанов был человеком замкнутым. В общественные дела не лез, на собраниях отмалчивался. Сделал свою работу – и домой».

«В последнее время вы не замечали в его поведении ничего странного? Может, был подавлен, рассеян?»

«Наоборот, – после некоторого раздумья сказал начальник. – Последние недели две он был как-то… возбужден. Не в плохом смысле. Словно у него какая-то идея появилась. Работал даже после смены, что-то чертил для себя. Я думал, может, какое-то рационализаторское предложение готовит. Но в детали не вдавался. Человек работает – и хорошо».

«А в долг он у коллег не просил?»

Лицо Семичастного окаменело. «В нашем коллективе не принято заниматься ростовщичеством. Зарплату все получают вовремя. С чего бы ему просить в долг?»

Соколов понял, что от начальника больше ничего не добиться. Он попросил разрешения поговорить с коллегами Молчанова. Семичастный нехотя согласился, выделив ему небольшой закуток за шкафом с чертежами.

Коллеги были под стать начальнику. Осторожные, немногословные. Да, Виктор был тихим. Да, всегда вежлив. Нет, о личной жизни не распространялся. Про девушку никто никогда не слышал. Он жил своей работой. Но один молодой инженер, худой парень в очках по имени Олег, которого Соколов отвел в сторону, оказался чуть более разговорчивым.

«Он странный был в последнее время, – понизив голос, сказал Олег. – Раньше мы с ним иногда после работы в шахматы играли в заводском клубе. А последние пару месяцев он перестал ходить. Говорил, дела. И какой-то он стал… дерганый. Все время по сторонам оглядывался, словно ждал кого-то. А несколько раз ему звонили сюда, на рабочий телефон. Он брал трубку, бледнел, говорил одно-два слова, вроде «понял» или «будет», и вешал».

«Вы не слышали, кто звонил?»

«Нет. Голос был мужской, резкий. И после этих звонков Виктор совсем мрачнел. Садился за свой кульман и чертил, чертил, как одержимый. Не рабочие чертежи, а что-то свое. Он их прятал, если кто-то подходил».

«Что он чертил?»

«Не знаю точно. Какие-то схемы. Очень сложные. Не похоже на детали для наших станков. Что-то… мелкое, точное. Как часовой механизм».

«Эти чертежи у него остались?»

«Не думаю. Вчера, в конце рабочего дня, я видел, как он сжигал какие-то бумаги в железной урне во дворе. Дым был едкий, странный. Я еще удивился, зачем жечь кальку, она и так никому не нужна».

Еще одна деталь. Таинственные звонки. Секретные чертежи. Сожженные бумаги. Инженер Молчанов вел двойную жизнь. Одна – на виду у всех: тихий, аккуратный конструктор. Другая – скрытая, полная страха и тайн. И эта вторая жизнь, очевидно, и привела его к смерти.

«А про зеленую краску вы что-нибудь можете сказать? – спросил Соколов. – Может, у вас на заводе недавно что-то красили?»

Олег задумался. «Красят у нас постоянно. Новая ограда вокруг трансформаторной будки. Ее как раз на прошлой неделе закончили. Свежей зеленой краской покрыли. Она еще липкая, наверное. Это за главным корпусом, на заднем дворе».

Соколов поблагодарил Олега и направился туда. Задний двор завода был завален металлическим ломом, старыми бочками и прочим производственным мусором. И вот она – трансформаторная будка, окруженная невысоким металлическим забором из сваренных прутьев. Забор был выкрашен в ядовито-зеленый цвет. Краска еще не до конца высохла и блестела на свету. Соколов медленно пошел вдоль ограды, внимательно осматривая каждый прут. И нашел. На одном из нижних горизонтальных прутьев, примерно на уровне щиколотки, была небольшая ссадина. Краска была содрана до металла, а рядом, на самом пруте, остался крошечный, едва заметный темный след. Черный крем для обуви. Соколов достал из кармана носовой платок, осторожно провел по следу. На белой ткани осталась черная полоса. Сомнений не было. Виктор Молчанов был здесь. Он либо перелезал через этот забор, либо его тащили через него. И в этот момент его ботинок чиркнул по свежеокрашенному металлу.

Возвращаясь в управление, Соколов пытался сложить кусочки мозаики. Итак, Молчанов был втянут в какую-то темную историю. Ему звонили, угрожали. Он что-то чертил, а потом сжег результаты своей работы. Вечером, после ужина, он оказался на задворках собственного завода у трансформаторной будки. Что он там делал? И что случилось потом? Как его тело, с чистыми руками и без следов борьбы, оказалось в его собственном дворе-колодце, в нескольких километрах отсюда? Его привезли? Но как заставили или затащили на пятый этаж, не привлекая внимания в коммунальной квартире, где всегда кто-то не спит? И кто так тщательно инсценировал самоубийство? Тот самый «хмырь в кепке», о котором говорил сосед Степан? Тот, кто требовал долг? Какой долг? Денежный? Или Молчанов был должен что-то другое? Те самые чертежи?

Оставалась Лена. Девушка с фотографии. Единственный светлый луч в этом темном царстве. Кто она? Где она? Соседи о ней не слышали, коллеги тоже. Словно ее и не было в жизни Молчанова. Но фотографию он хранил. Хранил в томике Блока, что говорило о многом. Не в ящике стола, а там, где прячут самое сокровенное.

Соколов заехал обратно в Ордынский тупик. Двор встретил его той же сыростью и безысходностью. Он снова поднялся на пятый этаж, в двенадцатую квартиру. На кухне, среди пара от кипящих кастрюль, он нашел Катю, молодую мать. Она качала на руках ребенка, что-то тихо ему напевая.

«Гражданка, еще один вопрос, – Соколов старался говорить как можно мягче. – Вы хорошо знали Виктора Сергеевича?»

Катя вздрогнула, но кивнула. «Да как все здесь. Здравствуйте, до свидания».

«Он никогда не говорил о девушке? Может, упоминал имя – Лена?»

Женщина нахмурилась, вспоминая. «Лена… Нет, не припомню. Он вообще о личном не говорил. Но… знаете, он письма получал. Нечасто, раз в месяц, может. Всегда один и тот же почерк. Женский, круглый такой, ученический. На конверте обратного адреса не было, только штемпель. Я как-то разглядела – станция Люблино. У нас почтовый ящик на всех один, волей-неволей видишь».

Люблино. Это уже что-то. Окраина Москвы. Дачный поселок. Возможно, Лена жила там. Но как ее найти, зная только имя и название станции? Это все равно что искать иголку в стоге сена.

Соколов вернулся в свой кабинет, когда город уже окончательно погрузился в ночь. Первые сутки из отведенных ему сорока восьми часов истекали. Он сел за стол, выложил перед собой фотографию Лены, листок с заключением Петра Захаровича о зеленой краске и свои скудные записи. Прогресса было мало. Тайна только углубилась. Убийство было, в этом он не сомневался. Убийство хитрое, расчетливое. Убийца пытался направить следствие по ложному пути, подсунув идеальную версию для ленивых умов. И у него почти получилось. Если бы не упрямство одного капитана. И не случайная царапина на шнурке от ботинка.

Соколов посмотрел на телефон. Был один человек, который мог помочь с поисками в Люблино. Старый его информатор, бывший вор по кличке Филин, который после отсидки осел в тех краях и знал там каждый дом и каждую собаку. Звонить ему по официальной линии было нельзя. Придется ехать. Завтра. А сегодня нужно было еще раз все обдумать, попытаться найти связь между таинственными чертежами, долгом, зеленой краской на заводском заборе и девушкой с фотографии.

Он закрыл глаза, пытаясь представить себе Виктора Молчанова. Не тихого инженера, а другого человека. Того, кто жил в страхе, получал угрозы, сжигал бумаги и зачем-то полез через забор у трансформаторной будки. Что он там искал? Или что прятал? Трансформаторная будка… Заводская. Высокое напряжение. А если чертежи, над которыми он работал, были не деталями станков, а чем-то другим? Чем-то, что требовало знаний инженера-конструктора и могло быть связано с электричеством? Что-то маленькое и точное, как часовой механизм… Соколов резко открыл глаза. Холодная догадка обожгла его. Он подошел к сейфу, достал справочник по специальным техническим средствам, который им выдавали для служебного пользования. Он долго листал страницы, пока не нашел то, что искал. Схема простого, но эффективного взрывного устройства с часовым механизмом. Взглянув на схему, а потом вспомнив разрозненные рассказы о чертежах Молчанова, Соколов понял, что тихий инженер, возможно, был совсем не тем, кем казался. И смерть его была не просто убийством, а устранением опасного специалиста. А шнурок от ботинка был не просто уликой, а ключом к тайне, куда более страшной, чем банальная ссора из-за долга. Впереди были вторые сутки. И они обещали быть еще длиннее первых.

Тихий свидетель из коммуналки

Сырой предутренний холод пробирался даже сквозь толстое сукно плаща. Электричка, пахнущая влажным металлом, угольной пылью и неистребимым запахом махорки, нехотя тащилась сквозь серую хмарь, окутавшую Подмосковье. За мутным, заплаканным окном проплывали призрачные силуэты деревьев, заборы, редкие огоньки в дощатых домиках. Пассажиры, съежившиеся на жестких деревянных лавках, дремали, уткнувшись в воротники своих пальто и ватников. Это были ранние пташки, едущие на заводы и фабрики, молчаливые, угрюмые люди, чьи лица, казалось, были вылеплены из того же серого, безрадостного материала, что и октябрьское небо. Соколов не спал. Он смотрел в окно, но видел не пейзаж, а снова и снова прокручивал в голове обрывки дела. Фотография Лены, лежавшая во внутреннем кармане кителя, казалось, согревала небольшую точку на груди, была единственным теплым пятном в этом застывшем, промозглом мире. Ее открытая, счастливая улыбка была из другой жизни, из другого времени, где светило солнце и люди не боялись смотреть друг другу в глаза. И рядом с этим теплом холодом отдавал другой предмет – мысленный образ напечатанного на машинке листка. «Больше так не могу». Два полюса, между которыми оборвалась жизнь инженера Молчанова.

Станция Люблино встретила его чавкающей под ногами грязью и запахом торфяного дыма из печных труб. Это была еще не Москва, но уже и не деревня. Переходное состояние, застрявшее между городским размахом и деревенской неустроенностью. Деревянные дома с резными наличниками соседствовали с безликими двухэтажными постройками из шлакоблоков. Вместо асфальта – раскисшие колеи, вместо тротуаров – шаткие дощатые мостки. Воздух был чище, чем в центре, но эта чистота была какой-то сырой, болотной.

Информатора Соколова звали Прохор Игнатьевич Синицын, но в определенных кругах его знали исключительно как Филина. Кличку он получил за большие, немигающие глаза и способность видеть в темноте то, что скрыто от других. Когда-то Филин был одним из лучших «домушников» Москвы, мастером своего дела, работавшим чисто и без крови. Но удача отвернулась от него, он отсидел свои восемь лет от звонка до звонка и, выйдя на волю, решил завязать. Купил на оставшиеся от прошлой жизни деньги развалюху в Люблино и зажил тихой жизнью огородника и птицевода. Но старые связи и старая память остались. Он по-прежнему знал все, что происходило на окраинах, слышал все слухи, понимал все намеки. Для Соколова он был бесценным источником. Их отношения были сложными, построенными не на дружбе, а на странной смеси взаимного уважения к профессионализму друг друга и понимании, что каждый из них в любой момент может уничтожить другого.

Дом Филина стоял на отшибе, у самого края небольшого леска. Покосившийся забор, заросший крапивой двор, где копошились куры. На стук Соколова дверь открыл невысокий, сухой старик в стеганой безрукавке и стоптанных валенках. Его лицо было покрыто сетью мелких морщин, а глаза, те самые знаменитые глаза Филина, смотрели на капитана без удивления, но с явным неудовольствием. Словно он ждал этого визита и был ему совершенно не рад.

«Здравствуй, Прохор Игнатьич», – сказал Соколов, входя в сени, пахнущие сушеными травами и курятником.

«И тебе не хворать, капитан, – проскрипел Филин. – Каким ветром? Неужто в нашем тихом болоте черти завелись?»

«Черти везде заводятся, где люди живут, – ровно ответил Соколов. – Дело у меня к тебе».

Они прошли в единственную комнату, заставленную самодельной мебелью. На столе стоял остывший чайник и лежала раскрытая книга про разведение кроликов. Филин сел на табурет, сложил на коленях свои узловатые, похожие на корни дерева руки и уставился на Соколова.

«Я слушаю. Только учти, капитан, я человек маленький, на пенсии. От дел отошел, живу тихо. Ничего не знаю, ничего не вижу».

«Ты все видишь, Игнатьич. Даже с закрытыми глазами», – Соколов достал из кармана фотографию Лены и положил на стол. «Знаешь такую? Зовут Лена. Фамилии не знаю. Жила где-то здесь, в Люблино. Года два-три назад, может. Письма отсюда писала одному человеку».

Филин долго, не мигая, смотрел на фотографию. Его взгляд был похож на взгляд хищной птицы, оценивающей добычу. Он не проявлял никаких эмоций, но Соколов видел, как напряглись его пальцы.

«Девчонка… – наконец произнес он. – Красивая. Таких тут много было после войны. Сироты, из деревень. Приезжали за лучшей долей». Он поднял глаза на Соколова. «А что за человек, которому она писала? Живой он?»

«Уже нет», – коротко ответил Соколов.

«Я так и думал. Из-за живых ко мне из твоего ведомства не приезжают». Филин снова посмотрел на фото. «Лена… Что-то вертится на языке, да не схватишь. Люблино большое, хоть и кажется деревней. Как ее искать? По фамилии если только…»

«Фамилии нет. Есть только имя и то, что она письма слала отсюда».

«Почта, значит, – кивнул Филин, словно решая простую арифметическую задачу. – У нас тут одна почта на всю округу. Заведует ей Клавдия Петровна. Баба – кремень. Устав от корки до корки знает. Но память у нее, как у архивариуса. Она всех по именам помнит, кто кому пишет и от кого получает. Сходи к ней. Скажешь, от меня. Только не так прямо. Скажи… скажи, что племянницу ищешь, связь потерял. Она любит, когда по-человечески».

Соколов убрал фотографию. «Спасибо, Игнатьич».

«Не за что пока, – Филин встал, давая понять, что визит окончен. – Ты, капитан, вот что мне скажи… Дело-то серьезное?»

«Серьезнее некуда».

«Тогда будь осторожен. Времена сейчас мутные. Война кончилась, а люди волками остались. Иной раз за копейку удавят и не поморщатся. А если дело серьезное, то и ставки большие».

Соколов кивнул и вышел. На улице снова заморосил мелкий, нудный дождь.

Почтовое отделение располагалось в приземистом кирпичном здании рядом со станцией. Внутри пахло сургучом, дешевыми чернилами и мокрыми шинелями. За высоким деревянным барьером с окошечком сидела полная женщина в синем форменном платье с нарукавниками. Это и была Клавдия Петровна. Ее лицо с плотно сжатыми губами и строгим взглядом поверх очков в роговой оправе не предвещало легкого разговора.

Соколов терпеливо отстоял небольшую очередь из двух старушек и солдата и, когда подошел его черед, вежливо кашлянул.

«Добрый день, гражданка. Мне бы вашу помощь».

Клавдия Петровна смерила его оценивающим взглядом. «Смотря в чем. Посылки принимаем, письма выдаем. Остальное – не по нашей части».

«Я родственницу ищу. Племянницу. Леной зовут. Она жила здесь когда-то, а потом переехала, и связь оборвалась. Вот, фотография осталась». Он просунул снимок в окошко.

Заведующая взяла фото двумя пальцами, поднесла близко к очкам. Ее строгое лицо на мгновение смягчилось.

«Леночка… Беляева… Помню такую. Тихая девочка, вежливая. Сирота. У тетки своей жила, Веры Пахомовны, на Кривой улице. Тетка ее в строгости держала, работала Леночка на какой-то швейной фабрике в городе, все деньги тетке отдавала. А потом… потом пропала куда-то. Года полтора назад, может».

«Пропала?» – напрягся Соколов.

«Ну, не то чтобы пропала. Уехала. Тетка ее тут всем рассказывала, что Леночка замуж вышла удачно, за военного, и уехала с ним в Германию служить. Хвасталась очень. А сама злая ходила, как собака. Странно это было».

«А адрес этой Веры Пахомовны не подскажете?»

«Кривая улица, дом семь. Только вы ее там не застанете. Померла она прошлой зимой. От сердца. Дом ее теперь дальней родне достался, они там ремонт затеяли».

Сердце Соколова ухнуло вниз. Единственная ниточка, казалось, оборвалась.

«А может, подруги у нее были? Кто-то, с кем она общалась?»

Клавдия Петровна задумалась, постукивая пальцем по барьеру. «Подруг у нее особо и не было. Тетка не позволяла. Все работа да дом. Хотя… была одна. Шурочка Ковалева. Они вместе на фабрику ездили. Шурочка до сих пор здесь живет, с матерью. На Садовой, дом двенадцать, квартира три. Может, она что знает».

Поблагодарив Клавдию Петровну, Соколов вышел на улицу. Дождь усилился. Садовая улица оказалась еще более грязной и неуютной, чем Кривая. Дом номер двенадцать был старым, двухэтажным, с облупившейся штукатуркой. Соколов поднялся по темной, скрипучей лестнице на второй этаж. Дверь в третью квартиру ему открыла худенькая девушка с испуганными глазами и бесцветными волосами, собранными в тугой пучок. Это была Шура Ковалева.

Увидев удостоверение, она испугалась еще больше и впустила его в крохотную прихожую. Из комнаты выглянула ее мать, высохшая, больная женщина. Разговор состоялся на общей кухне, среди чада от готовящейся еды и запаха сырости.

«Лена Беляева? – переспросила Шура, теребя край своего передника. – Да, мы дружили. Она хорошая была. Добрая. Только несчастная очень».

«Почему несчастная?»

«Тетка ее изводила. Попрекала каждым куском хлеба. Заставляла работать, а сама нигде не работала. Лена мечтала вырваться от нее. Копила потихоньку, хотела комнату снять в Москве».

«У нее был кто-то? Молодой человек?»

Шура покраснела и опустила глаза. «Был. Они познакомились в городе. Его Виктором звали. Он инженером работал. Очень хороший, серьезный. Книжки ей дарил, в кино водил. Он в Москве жил. Лена прямо расцвела, когда с ним встречаться начала. Собирались пожениться. Он ей обещал, что заберет ее от тетки, как только сможет».

Соколов почувствовал, как все части головоломки начинают вставать на свои места. Это был он. Виктор Молчанов.

«Что с ними случилось? Почему они расстались? Тетка ее говорила, что Лена уехала в Германию с военным».

Шура горько усхнулась. «Врала она все, тетка эта. Никуда Лена не уезжала. Беда с ней случилась». Девушка замолчала, ее глаза наполнились слезами.

«Какая беда?» – мягко, но настойчиво спросил Соколов.

«Она… она заболела. Очень сильно. Прошлой осенью это было. Сначала просто кашляла, слабая была. А потом слегла. Доктор приходил, говорил, что у нее скоротечная чахотка. Сказал, в больницу надо. А тетка не пустила. Боялась, что заразная, и что люди говорить будут. Заперла ее в дальней комнате и почти не заходила. Я к ней бегала, носила бульон, лекарства, которые Виктор передавал… Он приезжал каждый день после работы, но тетка его на порог не пускала, кричала, что это он ее заразил. Он стоял под окнами часами… А потом Леночка умерла».

Шура заплакала, закрыв лицо руками. Ее мать из комнаты что-то недовольно прошамкала.

Соколов молчал, давая девушке выплакаться. Картина прояснялась, и от этой ясности становилось только горше и страшнее.

«Когда она умерла?» – спросил он, когда Шура немного успокоилась.

«В конце ноября прошлого года. Похоронили ее тут, на нашем кладбище. Тихо, без людей. Тетка даже Виктору не сообщила. Он приехал через два дня, а все уже кончилось. Я ему рассказала. Он… он как будто умер вместе с ней. Поседел весь за один день. Сказал только: «Это я виноват. Я не успел ее забрать». И уехал. Больше я его не видела».

Смерть Лены. Вот что сломало Молчанова. Не осенняя хандра, не долги. Он потерял единственного близкого человека. Но почему он ждал почти год, чтобы свести счеты с жизнью? И почему его смерть была так странно обставлена?

«Шура, – сказал Соколов, – а Виктор… он не говорил, чем он занимается, кроме работы на заводе? Может, у него были какие-то проблемы? Долги?»

«Нет, что вы! Он очень порядочный был. Наоборот, он Лене помогал, деньги ей давал на лекарства. Он все время говорил, что работает над одним важным проектом, и когда закончит, у них будет много денег, и они уедут из Москвы, купят домик у моря… Он так мечтал об этом».

Проект. Таинственные чертежи. Это было связано.

Соколов вернулся в Москву, когда уже сгустились сумерки. Город зажег свои редкие желтые огни. В голове гудело. История любви и смерти, разыгравшаяся в грязных декорациях люблинских окраин, многое объясняла в душевном состоянии Молчанова, но ничего не говорила о причине его убийства. Он был сломлен, он жил с чувством вины. Но он не был самоубийцей. Он над чем-то работал. Над чем-то, что должно было принести ему много денег. И кто-то об этом узнал.

Он снова ехал в Ордынский тупик. Он понимал, что упустил что-то важное там, в коммунальной квартире. Он говорил с людьми, но не слышал их. Он искал свидетелей, но смотрел не на тех. Тихий свидетель. Кто он? Анна Игнатьевна, которая знает все сплетни? Катя, молодая мать, запуганная жизнью? Или…

Дверь в двенадцатую квартиру была не заперта. В длинном коридоре висела та же гнетущая атмосфера, пахло тем же жареным луком и старыми вещами. На кухне гремели кастрюлями, кто-то ругался за стеной. Обычная жизнь коммунального улья. Соколов прошел прямо на кухню. Там, за столом, в одиночестве сидел Степан. Тот самый хмурый мужик в майке-алкоголичке. Перед ним стоял граненый стакан с мутной жидкостью и лежал кусок черного хлеба. Он был трезв, и от этого его лицо казалось еще более несчастным и измученным. Он поднял на Соколова тяжелый, мутный взгляд.

«Опять вы, гражданин начальник? – хрипло спросил он. – Все покоя не даете покойнику».

«Покойникам покой не нужен, он живым требуется, – Соколов присел на табурет напротив. – Поговорить надо, Степан».

«А чего говорить? Все сказал, что видел. Приходил к нему хмырь, долг тряс. Вот и дотряс, видать. Довел мужика».

«Ты говорил, что они тогда поругались. Голоса повышали. О чем они говорили, Степан? Ты курить выходил, слышал ведь».

Степан отвел глаза. «Да не разобрал я. Бубнили чего-то».

Соколов достал пачку «Беломора», вытряхнул две папиросы, одну протянул Степану. Тот поколебался, но взял. Соколов щелкнул зажигалкой. Они закурили. Густой, едкий дым заполнил маленькую кухню.

«Ты ведь сидел, Степан?» – тихо спросил Соколов.

Степан вздрогнул, рука с папиросой дрогнула. Он зло посмотрел на капитана. «Ну, сидел. И что? Теперь на мне клеймо на всю жизнь? Чуть что – сразу Степка виноват?»

«Я не говорю, что ты виноват. Я говорю, что ты жизнь знаешь не по книжкам. И людей видишь насквозь. И в уши тебе не надуешь. Ты прекрасно все слышал. И про долг, и про все остальное. Но молчишь. Почему? Боишься?»

Степан долго молчал, глядя на огонек папиросы. Его лицо, освещенное тусклой лампочкой, было похоже на трагическую маску.

«Страх, гражданин начальник, – это чувство полезное. Оно жить помогает, – наконец произнес он глухо. – Я свое отбоялся там, за проволокой. Теперь просто… не хочу. Не хочу лезть. У меня жизнь одна, и она вся вот, в этом стакане. Другой не будет. А у того хмыря… у него глаза были нехорошие. Пустые. Такие, знаешь, у кого курок нажать – что чихнуть. Я таких видел. Они за копейку человека на тот свет отправят».

«О чем они говорили, Степан?» – повторил Соколов, не повышая голоса.

Степан затянулся, закашлялся. «Не про деньги они говорили. Не про тот долг, что за карточный проигрыш отдают. Тот хмырь говорил: «Сроки вышли. Где «машинка»? Хозяин ждет». А Витька наш мямлил, что не готово, что сложно все, что ему еще неделя нужна. А тот ему: «Недели у тебя нет. У тебя есть время до завтрашнего вечера. Не будет «машинки» – пеняй на себя. Мы тебя из-под земли достанем». Вот так он сказал».

«Машинка»? – Соколов похолодел. Не пишущая машинка. На воровском жаргоне «машинка» могла означать что угодно. Оружие. Или… взрывное устройство.

«Да. «Машинка», – кивнул Степан. – А потом тот ушел. А Витька вышел в коридор, бледный, как полотно. Увидел меня. Испугался. Я ему говорю: «Ты, парень, не с теми связался». А он только головой замотал и в свою комнату шмыгнул. А на следующий день… вот».

Соколов встал. Все встало на свои места. Секретные чертежи. Мелкое, точное устройство, как часовой механизм. «Машинка». Его заставляли что-то сделать. Что-то опасное. Он тянул время, не хотел отдавать. И тогда они пришли за ним.

«Это еще не все, Степан, – сказал Соколов, глядя прямо в глаза мужчине. – В ночь, когда он погиб. Ты что-нибудь видел? Слышал?»

Степан опустил голову, его плечи ссутулились. Он стал совсем маленьким и жалким.

«Видел, – прошептал он. – Я не спал. Зуб болел. Вышел на кухню воды выпить. А в коридоре шум. Я в щелку глянул. Двое его выводили. Тот самый хмырь в кепке и еще один. Здоровый такой, в хорошем пальто. Лица не разглядел, он спиной стоял. Витька наш не сопротивлялся. Шел, как овца на заклание. Они его тихо вывели и все. А утром его во дворе нашли».

«Почему ты молчал, Степан?»

Степан поднял на него полные отчаяния глаза. «А что бы я сказал, гражданин начальник? Что я, бывший урка, видел, как инженера под белы рученьки увели? Кто б мне поверил? Сказали бы, сам соучастник. И снова – в лагерь. А я не хочу. Я лучше тут, со своим стаканом. Тут хоть и паршиво, да воля…»

Он был прав. Его бы никто не слушал. Кроме одного упрямого капитана. Степан был тем самым тихим свидетелем. Свидетелем, которого все презирали и не замечали. Свидетелем, который боялся говорить, потому что знал: в этом мире слово может стоить жизни.

Соколов положил на стол оставшиеся папиросы.

«Спасибо, Степан. Ты мне очень помог. И не бойся. Никто не узнает, что это ты рассказал».

Он вышел из коммунальной квартиры и остановился на лестничной площадке, у того самого распахнутого окна. Холодный ветер бил в лицо. Теперь он знал почти все. Молчанова не довели до самоубийства. Его забрали из дома, отвезли на завод, где он, вероятно, что-то спрятал или должен был забрать. Возможно, он пытался бежать, перелезая через тот зеленый забор. Его поймали. Убили там же. А потом привезли тело сюда, в его собственный двор, и инсценировали самоубийство. Идеальное преступление. Почти. Они не учли несколько мелочей. Царапину на ботинке. И тихого, испуганного свидетеля из коммуналки, который не мог спать из-за больного зуба.

Оставался главный вопрос. Что это за «машинка»? И для кого она предназначалась? Эта нить вела уже не просто к убийству инженера. Она вела к чему-то гораздо более масштабному и опасному. У Соколова оставалось меньше суток. И он понятия не имел, где искать того хмыря в кепке и его молчаливого, здорового напарника. Но теперь у него было направление. И он пойдет по этому следу до конца. Даже если этот след приведет его в самое пекло.

Тень в сером дворе

Ночной кабинет на Петровке был похож на склеп, где хоронили чужие тайны и загубленные жизни. Воздух, густой и неподвижный, пах остывшим чаем, дешевым табаком и сыростью старых бумажных папок, которые громоздились на шкафах, словно саркофаги. Соколов сидел за своим столом, заваленным бумагами, и смотрел на единственный источник света – желтый круг от настольной лампы. За пределами этого круга царил мрак, в котором тонул и сам кабинет, и вся Москва за окном, превратившаяся в черную, моросящую бездну. Часы на стене, казалось, не тикали, а отсчитывали удары сердца умирающего. До конца ультиматума Кузнецова оставалось меньше суток. Двадцать три часа, чтобы вытащить из небытия правду о смерти тихого инженера Виктора Молчанова.

На столе перед ним лежали четыре предмета, четыре осколка разбитой жизни. Выцветшая фотография улыбающейся Лены, чей смех, казалось, застыл в янтаре времени, теплый и недостижимый. Бездушный тетрадный листок с напечатанными словами, лишенными даже отчаяния, просто констатация конца. Ботинок с резкой царапиной на мыске, немой свидетель борьбы или бегства. И блокнот, в котором сухим, убористым почерком Соколова было записано одно слово, услышанное из уст запуганного бывшего зэка: «машинка». Эти четыре предмета не складывались в единую картину. Они принадлежали разным мирам. Фотография говорила о любви и несбывшейся мечте о домике у моря. Записка и ботинок – о холодном, расчетливом убийстве. А слово «машинка» вело в мир, о котором Соколов пока не знал ничего, но чувствовал его смертельную опасность.

История Лены Беляевой многое объясняла в душевном состоянии Молчанова. Почти год он жил с грузом вины, с мыслью, что не успел, не спас. Такой человек мог сломаться, мог потерять волю к жизни. Но не так. Люди, сломленные горем, уходят тихо, без инсценировок. Они не вытирают пыль на подоконниках и не печатают анонимных записок. Они просто гаснут. А Молчанова убили. Его вывели из дома двое. Тот самый «хмырь в кепке», о котором говорил Степан, и его молчаливый, крупный напарник. Они отвезли его на завод. Зачем? Чтобы забрать то, что он для них делал. «Машинку». Он, видимо, пытался бежать, полез через свежеокрашенный забор, где и оставил тот самый след на ботинке. Его поймали и убили. А потом привезли тело обратно, во двор его дома, и обставили все как самоубийство. С дьявольской точностью. Выбрали окно на лестничной клетке, чтобы не тревожить соседей в квартире. Открыли его настежь. Подбросили напечатанную записку. Они продумали все. Почти все. Они не учли одного упрямого капитана, который не верил в идеальные самоубийства, и одного тихого свидетеля, который не мог спать из-за больного зуба.

Но кто они? И что за «машинка»? Взрывное устройство с часовым механизмом, как подсказывала интуиция? Для кого оно предназначалось? Соколов понимал, что смерть Молчанова была не целью, а лишь побочным продуктом, неприятной необходимостью. Он был инструментом, который сломался или стал опасен. И от него избавились. Теперь нужно было найти тех, кто держал этот инструмент в руках. Единственная зацепка – описание Степана. «Хмырь в кепке, глаза бегают». И второй – «здоровый такой, в хорошем пальто». С таким описанием можно было найти половину мужского населения Москвы. Это был тупик.

Соколов встал и подошел к окну. Дождь перестал моросить, превратившись в водяную пыль, висевшую в воздухе и размывавшую редкие огни фонарей. Город спал беспокойным сном. Капитан чувствовал себя бесконечно уставшим. Не физически. Это была усталость души, разъедающая изнутри, как ржавчина. Каждый день он погружался в чужую боль, ложь, грязь. Он видел худшее, на что способен человек, и это худшее оставляло на нем свои следы. Иногда ему казалось, что он сам состоит из этих следов, из чужих трагедий и невысказанных предсмертных слов.

Он снова вернулся к столу. Нужно было думать. Думать иначе. Зайти с другой стороны. Он прокручивал в голове все детали, все разговоры. Анна Игнатьевна, Степан, Катя… Катя. Молодая мать, испуганная и тихая. Что она сказала? «Он… он пах как-то странно. Не одеколоном, а… лекарствами. Горькими. Как в аптеке». Лекарства. Он тогда связал это с болезнью Лены, с теми медикаментами, что Виктор передавал для нее через Шуру. Но Лена умерла почти год назад. А Катя говорила о последних днях. Почему Молчанов пах лекарствами совсем недавно? В его комнате не было никаких медикаментов. Значит, он где-то бывал. Где-то, где стоял этот сильный, горький аптечный запах. Или встречался с кем-то, кто был пропитан этим запахом. Это была еще одна ниточка. Тонкая, почти невидимая, но она была.

И внезапно его осенила мысль, простая и почти абсурдная в своей прямолинейности. Что, если убийцы вернутся? Не за ним, конечно. А во двор. Степан сказал, что «хмырь» приходил за две недели до убийства. Они знали, где живет Молчанов. Они могли что-то упустить. Или проверять, не поднялась ли шумиха. Или… или этот двор был для них не просто адресом жертвы, а чем-то еще. Местом встречи. Точкой на карте их темных дел. Бред, конечно. Интуиция, основанная на усталости и отчаянии. Но это было хоть что-то. Лучше, чем сидеть здесь и ждать, пока истекут последние часы.

Он накинул свой вечный кожаный плащ, сунул в карман пачку «Беломора» и вышел из кабинета. Дежурный на выходе удивленно поднял бровь, но ничего не спросил. Соколов был известен своими ночными бдениями.

«Победа» довезла его до Ордынского тупика за пятнадцать минут. Город был пуст, лишь редкие поливальные машины шипели на мокром асфальте, смывая с него дневную грязь. Соколов отпустил Кольку, сказав, чтобы тот возвращался на базу. Он останется здесь. Надолго.

Двор-колодец встретил его знакомой спертой тишиной и запахом прелых листьев. Он был похож на глубокую могилу, вырытую между домами. Вверху, вместо неба, висела все та же серая, подсвеченная городскими отблесками, хмарь. Большинство окон были темными. Лишь в нескольких горел тусклый желтый свет. Вон, на третьем этаже, в квартире Анны Игнатьевны, кто-то еще не спал. А вот окно Кати, задернутое ситцевой занавеской. Жизнь в этом муравейнике затихала, сворачивалась в клубок до утра.

Соколов нашел себе место в самой глубокой тени, в нише под аркой, ведущей на улицу. Отсюда просматривалась большая часть двора и единственный вход в подъезд, где жил Молчанов. Он прислонился спиной к холодной, влажной стене и закурил, прикрывая огонек ладонью. Дым нехотя вытекал изо рта и тут же растворялся во влажном воздухе. Он стал тенью. Тенью в сером дворе. Наблюдателем.

Время потекло медленно, вязко, как патока. Прошел час, потом другой. Из подъезда вышла Анна Игнатьевна с мусорным ведром. Огляделась по сторонам, словно проверяя, не происходит ли чего-нибудь интересного, вывалила содержимое ведра в бак и засеменила обратно. Позже из арки нетвердой походкой вошел Степан. Он остановился посреди двора, поднял голову, глядя на темные окна, покачал ею и побрел к своей двери, шаркая ногами. В окне Кати на мгновение появился ее силуэт, она, видимо, подошла к плачущему ребенку. Потом свет в ее окне погас. Двор окончательно уснул.

Соколов докурил очередную папиросу и бросил окурок в лужу. Он чувствовал, как холод пробирается под плащ, заставляя тело мелко дрожать. Идея была дурацкой. Никто не придет. Он просто теряет драгоценное время. Нужно было ехать в управление, поднимать архивы, искать по всему городу людей с кличкой «Хмырь». Безнадежное занятие, но все же лучше, чем это бессмысленное стояние в промозглой темноте. Он уже решил уходить, когда заметил движение.

Из темноты соседнего двора, через незапертую калитку в старом заборе, во двор скользнула фигура. Человек двигался быстро и бесшумно, как кошка. Он был одет в приличное темное пальто и шляпу, надвинутую на глаза. Он не был похож на «хмыря», каким его описывал Степан. Этот был выше, стройнее. Он остановился в центре двора, там, где еще вчера утром лежало тело Молчанова, и огляделся. Он явно кого-то ждал. Соколов замер, превратившись в часть стены. Сердце забилось ровно и тяжело.

Прошло минут десять. Из того же подъезда, где жил Молчанов, вышел еще один человек. Молодой парень, почти мальчишка. Худой, сутулый, в потертом пальтишке, явно не по росту. Он испуганно озирался, ежился то ли от холода, то ли от страха. Он подошел к человеку в шляпе. Между ними произошел короткий, почти беззвучный разговор. Парень протянул человеку в шляпе несколько мятых купюр. Тот, в свою очередь, передал ему маленький, завернутый в бумагу сверток. Парень схватил сверток, сунул его в карман и почти бегом бросился из двора, исчезнув в темноте улицы. Человек в шляпе постоял еще с минуту, пересчитывая деньги при свете далекого фонаря, затем тоже развернулся и спокойно пошел к той же калитке, через которую пришел.

Соколов выругался про себя. Это была не та встреча, которую он ожидал. Обычная ночная сделка. Фарцовщики? Или что-то похуже? Но что-то в этой сцене его зацепило. Та напряженная, больная жадность, с которой парень схватил сверток. И то место, которое они выбрали для встречи. Прямо под окнами коммунальной квартиры, полной любопытных глаз. Либо они были абсолютно уверены в своей безнаказанности, либо отчаянно глупы.

Нужно было выбирать. Человек в шляпе был более важной фигурой, но он уходил в лабиринт задних дворов, где его легко было упустить. А парень побежал на улицу, его будет проще вести. Он был звеном, и, скорее всего, самым слабым. Соколов выскользнул из своей ниши и быстрым, но тихим шагом направился к выходу из арки.

Он увидел парня впереди, почти на углу. Тот шел быстро, то и дело оглядываясь. Соколов держался на расстоянии, используя тени домов и редкие стволы деревьев как прикрытие. Это была его стихия. Ночная Москва с ее темными улицами и переулками была для него знакомой территорией, полем для охоты.

Парень добежал до остановки и запрыгнул в последний троллейбус, лениво подкативший к бордюру. Соколов успел вскочить на заднюю площадку за мгновение до того, как захлопнулись двери. В салоне было пусто, лишь несколько сонных пассажиров дремали на своих местах. Парень прошел в середину и сел, вжавшись в угол у окна. Он не смотрел по сторонам. Все его внимание было сосредоточено на кармане, где лежал сверток. Его пальцы нервно теребили ткань пальто.

Они ехали минут двадцать. Троллейбус качало на стыках брусчатки, он гудел и дребезжал, словно старый, уставший зверь. Наконец парень встал и направился к выходу. Соколов вышел следом. Они оказались в районе Таганки, в одном из тихих, кривых переулков. Здесь было еще темнее и безлюднее, чем в Замоскворечье. Парень свернул в узкий проход между двумя домами, потом еще раз. Соколов едва не упустил его, но успел заметить, куда тот нырнул.

Конечной точкой оказалась аптека. Старая, с большой чугунной вывеской «Аптека №12». Главный вход был, разумеется, заперт на ночь. Но парень подошел не к нему. Он обошел здание и постучал в неприметную боковую дверь, предназначенную для служебного входа. Постучал условным стуком: два коротких, один длинный, два коротких. Дверь почти сразу приоткрылась, и парень скользнул внутрь.

Соколов замер за углом. Вот оно. Аптека. Горький запах лекарств. Картина начала обретать зловещую ясность. Он подождал несколько минут. Затем подошел к той же двери. Она была заперта. Он прислушался. Из-за двери доносились приглушенные голоса и звяканье стекла. Он медленно пошел вдоль стены, вглядываясь в темные окна. Одно из них, на первом этаже, было затянуто изнутри плотной черной тканью, но в углу осталась маленькая щель. Соколов осторожно приблизился и заглянул внутрь.

Он увидел часть подсобного помещения. Длинный стол, заставленный колбами, ретортами и весами. Горела одна лампа под зеленым абажуром. За столом сидел пожилой человек в белом халате и очках с толстыми линзами. Его лицо было худым, пергаментным, а руки с длинными пальцами двигались с удивительной точностью, отмеряя какой-то белый порошок. Рядом с ним стоял тот самый парень. Он уже развернул свой сверток, и теперь в его дрожащих руках была ампула и шприц. Он с лихорадочной поспешностью готовил себе дозу.

Соколов все понял. Это была не просто аптека. Это была подпольная лаборатория. Наркотики. Та самая подпольная сеть, опутавшая столицу, слухи о которой давно ходили в МУРе, но которую никак не могли накрыть. И ее следы вели в тот самый двор, где умер Виктор Молчанов.

Соколов отошел от окна. Голова работала быстро и четко, усталость как рукой сняло. Связь казалась очевидной. Молчанов жил в этом дворе. Его соседка говорила, что он пах лекарствами. Степан говорил о каком-то долге и угрозах. Что если долг был не за мифическую «машинку», а за наркотики? Что если тихий интеллигентный инженер был наркоманом? Или, что еще хуже, был втянут в их сеть? Может, он был химиком, варил для них это зелье? Он был инженер-конструктор, но знания в химии у него тоже должны были быть. Это объясняло бы и тайные чертежи, и сожженные бумаги, и страх, и деньги, которые он так хотел получить для Лены. А потом он решил соскочить. Или его решили убрать как опасного свидетеля. Угрозы, о которых слышал Степан, касались не взрывного устройства, а чего-то другого. «Машинка»… Может, это жаргонное название какой-нибудь центрифуги для очистки препарата? Или просто кодовое слово для крупной партии товара?

Эта версия выглядела куда более приземленной и логичной, чем история о таинственном взрывном устройстве. Она связывала воедино все разрозненные факты: двор, запах лекарств, долг, скрытность, убийство. Соколов почувствовал азарт охотника, напавшего на верный след.

Он не стал вламываться в аптеку. Там был только аптекарь и один несчастный наркоман. Пешки. Нужно было брать организаторов. Того человека в шляпе. И тех, кто стоял над ним. Он решил действовать по-другому. Он дождался, когда парень, шатаясь, выйдет из аптеки. Тот был уже в другом мире. Глаза его остекленели, на губах играла блаженная идиотская улыбка. Он был легкой добычей.

Соколов вышел из тени и преградил ему дорогу.

– Стоять. Уголовный розыск.

Парень вздрогнул, улыбка сползла с его лица, сменившись животным ужасом. Он попытался бежать, но Соколов схватил его за шиворот и с легкостью впечатал в стену.

– Тихо, – сказал он спокойно, но так, что у парня затряслись поджилки. – Не шуми, и, может, доживешь до утра. Поговорим.

Он затащил его в темную подворотню. Парень дрожал всем телом, слезы и сопли текли по его лицу.

– Я ничего не делал, гражданин начальник… я просто…

– Просто что? – Соколов посветил ему в лицо маленьким фонариком. Студент. Курса второго, не больше. Хороший мальчик из интеллигентной семьи, попавший в плохую историю. – Просто купил себе немного смерти у аптекаря Зельдовича?

Парень вздрогнул, услышав фамилию.

– Откуда вы…

– Я много чего знаю, – оборвал его Соколов. – Сейчас ты мне расскажешь все. Что это за порошок? Кто его делает? Кто продает? Имя того человека в шляпе, которому ты отдал деньги во дворе на Ордынке. Имена всех, кого знаешь. И тогда, может быть, я не найду у тебя в кармане шприц и ампулу. А если будешь молчать, сгниешь в лагере. Выбирай.

Студент сломался сразу. Он рыдал и говорил, захлебываясь словами. Рассказал все, что знал. Порошок они называли «белой радостью». Это был какой-то новый синтетический наркотик, сильный и вызывающий мгновенное привыкание. Делал его старый аптекарь Зельдович, гениальный химик, когда-то работавший в шарашке. Распространяли через сеть мелких дилеров. Человека в шляпе звали Аркадий, но все звали его Граф за его манеры и элегантную одежду. Он был одним из главных в этой сети. Про двор в Ордынском тупике парень ничего не знал, кроме того, что это была одна из точек для встреч. Он просто получил указание прийти туда в определенное время.

Соколов слушал, и картина становилась все более четкой и страшной. Он наткнулся на целую организацию. И она была связана с его делом. Он был в этом уверен.

Он отпустил студента, забрав у него ампулу и выписав из его зачетки имя и адрес.

– Иди домой, – сказал он напоследок. – И если я еще раз увижу тебя рядом с этой аптекой, пеняй на себя. Я найду тебя, понял?

Парень, всхлипывая, кивнул и бросился бежать, словно за ним гналась сама смерть.

Соколов остался один в темном переулке. Ночь уже начинала редеть. Скоро рассвет. У него оставалось всего несколько часов. Но теперь у него было то, чего не было вчера. Имена. Фамилии. Места. Он больше не был тенью, бредущей в тумане догадок. Он вышел на след. След, который, как он верил, вел не только к организаторам наркосети, но и к убийцам Виктора Молчанова.

Он пошел по улице в сторону центра. В воздухе пахло рассветной сыростью и дымом. Город медленно просыпался. Соколов чувствовал себя странно. Он был измотан, не спал больше суток, но внутри него горел холодный огонь. Он был уверен, что распутает этот клубок. Он не знал только одного. Что клубка на самом деле было два. И, потянув за нить одного, он еще не подозревал о существовании другого, куда более страшного и запутанного. Он думал, что тень в сером дворе была одна. Но теней всегда больше, чем кажется на первый взгляд. И самая темная из них все еще ждала своего часа, скрываясь в глубокой, непроницаемой мгле.

Забытая фотография

Забытая фотография

Рассвет над Москвой не приносил облегчения. Он не был обещанием нового дня, скорее, неохотным продолжением бесконечной серой ночи. Тяжелая водяная пыль, сменившая ночной дождь, висела в воздухе, смешиваясь с дымом из первых затопленных печей и горьковатым выхлопом редких грузовиков. Город просыпался медленно, со скрипом, словно старик, разгибающий больные суставы. Для капитана Соколова эта ночь тоже еще не кончилась. Она просто перетекла в утро, не изменив своего свинцового цвета. Он стоял в темном, пахнущем сырым камнем и кошками переулке на Таганке, и холод пробирал до самых костей, но он его почти не замечал. Внутри горел другой, сухой и злой огонь – азарт погони, которая наконец обрела видимый след. Аптека. Подпольная лаборатория, скрытая за вывеской «Аптека №12», за толстыми стенами доходного дома. Точка, где человеческое горе и слабость превращали в грязные, мятые рубли. И эта точка каким-то образом была связана с тихим двором в Замоскворечье, где на мокром асфальте оборвалась жизнь инженера Молчанова.

Он не стал дожидаться, пока город окончательно проснется. Время было единственной ценностью, которой у него почти не осталось. Он поймал дребезжащий троллейбус, еще пустой и холодный, и поехал в сторону центра. Кондукторша, закутанная в шерстяной платок, смотрела на него с безразличным любопытством – еще один ночной человек, возвращающийся неведомо откуда, с печатью бессонницы на лице. Соколов смотрел в запотевшее окно, но видел не проплывающие мимо серые фасады, а картину, которую подсмотрел в щель занавески. Старик-химик, склонившийся над весами, его точные, паучьи движения. И лицо студента, искаженное жадной, почти мучительной надеждой, когда он готовил шприц. Это была изнанка города, та его часть, о которой не писали в газетах и не показывали в кино. Гниль, скрытая под парадной штукатуркой. И эта гниль пустила свои метастазы в дело о самоубийстве, которое с самого начала казалось ему фальшивым.

На Петровке, 38 было еще тихо. В коридорах пахло вчерашним табачным дымом и остывшим сургучом. Дежурный лейтенант удивленно поднял на него красные от недосыпа глаза, когда Соколов, не заходя к себе, направился прямо в кабинет начальника. Дверь в приемной была заперта. Соколов постучал. Настойчиво, но не громко. Через минуту послышалось шарканье, щелкнул замок. На пороге стоял заспанный майор Кузнецов, в наспех накинутом на нижнюю рубаху кителе, с лицом, помятым и недовольным, как и у всей страны в этот ранний час.

– Соколов? Тебе что, не спится? Или ты решил, что твои двое суток уже истекли? – проворчал он, пропуская капитана в кабинет. Воздух здесь был спертый, тяжелый. Майор часто оставался ночевать в управлении, превращая казенное помещение в подобие неуютной берлоги.

– Они почти истекли, товарищ майор. Но теперь это не имеет значения, – ровным голосом сказал Соколов, останавливаясь посреди кабинета. – Дело Молчанова оказалось крупнее, чем мы думали. Гораздо крупнее.

Кузнецов тяжело опустился в свое скрипучее кресло, потер ладонями лицо, пытаясь согнать остатки сна.

– Давай по существу, Алексей. Без твоих драматических пауз. У меня голова трещит.

– Я нашел сеть. Наркоторговцы. Похоже, очень серьезная организация. У них своя лаборатория, сеть сбытчиков и точки для встреч по всему городу.

Кузнецов перестал тереть лицо. Его взгляд стал внимательным и жестким. Это был язык, который он понимал лучше всего. «Висяки» и самоубийства были досадной рутиной, а организация – это уже серьезная работа, цифры в отчетах, звезды на погонах.

– Откуда информация? – спросил он сухо.

– Прошлой ночью я дежурил во дворе Молчанова. Была сделка. Я взял покупателя. Мальчишка-студент. Он раскололся. Указал на лабораторию. Она в подсобке аптеки номер двенадцать на Таганке. Заправляет там некий фармацевт Зельдович. Торгуют новым синтетическим порошком. Очень сильным.

– И при чем здесь твой прыгун-инженер? – Кузнецов прищурился. Он не любил совпадений, считая их признаком либо плохой работы, либо провокации.

– Соседка Молчанова говорила, что от него в последние дни пахло лекарствами. Горькими, как в аптеке. Двор, где он жил, использовался как место для передачи товара. Сам Молчанов, по словам его коллег, работал над каким-то секретным проектом, чтобы достать много денег. Ему угрожали, требовали некую «машинку». Я думаю, он был связан с ними. Возможно, как химик или инженер. Он разрабатывал для них что-то – оборудование для лаборатории, может, какой-то новый способ очистки препарата. Потом попытался соскочить, и его убрали. Инсценировали самоубийство, чтобы не привлекать внимания к своей деятельности в этом районе.

Версия была гладкой. Слишком гладкой, как показалось самому Соколову, когда он ее произнес. Но сейчас это было неважно. Важно было получить разрешение на штурм.

Кузнецов несколько секунд молчал, барабаня толстыми пальцами по столешнице. Он взвешивал риски. Если Соколов прав, это будет крупный успех. Если нет – скандал и позор для управления. Но азарт старого сыщика взял верх над осторожностью чиновника.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Даю добро. Собирай группу. Возьми ребят из пятого отдела, они по этой части специалисты. Но руководить будешь ты. И отвечать, если что, тоже будешь ты. Мне нужен результат, Соколов. Не разгромленная аптека и испуганный фармацевт, а вся цепочка. Понял?

– Так точно, товарищ майор.

– Действуй. И забудь про свои сорок восемь часов. Теперь у тебя времени еще меньше. Если мы их спугнем, они залягут на дно на годы.

Выйдя из кабинета начальника, Соколов почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он получил то, что хотел. Но цена была высока. Теперь это было не его личное, неофициальное расследование. Теперь это была операция МУРа, и права на ошибку у него не было. Он зашел в свой кабинет. На столе сиротливо лежала выцветшая фотография улыбающейся Лены, рядом – бездушный машинописный листок. Он на секунду задержал на них взгляд. История любви и смерти, разыгравшаяся в грязных декорациях люблинских окраин, казалась сейчас чем-то далеким, почти нереальным. Ее заслонила новая, более масштабная и опасная игра. Он аккуратно убрал фотографию и записку в ящик стола. Сейчас было не до них.

Подготовка к операции заняла несколько часов. Соколов обложился планами района Таганки, изучал подходы к аптеке, расположение окон, соседние дворы. В его кабинет то и дело заходили люди – хмурые оперативники из отдела по борьбе с бандитизмом, эксперт-криминалист, районный уполномоченный. Обсуждали план захвата. Решено было действовать быстро и тихо, под утро следующего дня, когда бдительность преступников будет притуплена. Одну группу направить к главному входу, вторую – к служебному, третью – перекрыть возможные пути отхода через крыши и соседние дворы. Соколов чувствовал себя дирижером, сводящим воедино партии разрозненных инструментов. Он был в своей стихии. Эта часть работы – холодный расчет, планирование, логика – всегда удавалась ему лучше всего. Она позволяла не думать о том, что будет потом, о людских судьбах, которые он сейчас перекраивал.

Наконец все было готово. Короткий инструктаж в актовом зале. Десяток суровых, сосредоточенных лиц. Никаких лишних слов. Все понимали свою задачу. Соколов обвел их взглядом. Обычные мужики, уставшие, невыспавшиеся, в потертых штатских костюмах и плащах. Но именно они были той тонкой, серой линией, что отделяла спящий город от хищников, таящихся в его тени.

«Победы» и неприметный «Москвич»-фургон беззвучно подкатили к переулку на Таганке за час до рассвета. Ночь была на излете, темная и глухая. Оперативники бесшумно растворились в тенях, занимая свои позиции. Соколов стоял в проходном дворе напротив аптеки, рядом с капитаном Климовым, рослым, флегматичным начальником группы захвата. Холодный туман оседал на воротнике плаща. В воздухе висело напряжение, густое и осязаемое. Они ждали сигнала. В окне подсобки, задернутом черной тканью, как и прошлой ночью, горел тусклый свет. Лаборатория работала.

Сигнал был условный – двойной щелчок рации, похожий на стрекот ночного насекомого. Климов кивнул своим ребятам. Две тени метнулись к служебной двери. Секунда тишины, потом короткий, резкий треск выбиваемого замка. Одновременно другая группа ворвалась через главный вход, предварительно вскрыв решетку. Соколов и Климов пересекли переулок и вошли в аптеку через служебную дверь.

Внутри царил хаос. Пахло разбитыми склянками, эфиром и еще чем-то острым, химическим. В главном зале двое оперативников уже крутили руки ночному дежурному, испуганной пожилой женщине. Но главное происходило в подсобке. Когда Соколов ворвался туда, он увидел ту же картину, что и ночью, только теперь она была разрушена грубым вторжением. Стол был частично перевернут, на полу валялись колбы и весы. У стены, с руками, заведенными за спину, стоял тот самый старик-фармацевт, Зельдович. Его лицо, пергаментно-желтое при свете единственной лампы, было совершенно спокойным, почти отрешенным. Он смотрел на происходящее с брезгливым любопытством ученого, наблюдающего за суетой неразумных существ. Рядом с ним никого не было. Ни студента, ни элегантного Графа, никого.

– Где остальные? – рыкнул Климов, встряхивая старика за плечо.

Зельдович лишь дернул худым плечом.

– Я не понимаю, о ком вы говорите, товарищи. Я просто готовил микстуру от кашля по старому рецепту. Вы совершаете ужасную ошибку.

– Обыскать все! Каждый сантиметр! – приказал Соколов, игнорируя старика. Он понимал, что этот не скажет ни слова.

Обыск дал результаты, но не те, на которые он рассчитывал. В тайнике под полом нашли несколько сотен граммов готового порошка, небольшую сумму денег и толстую тетрадь, исписанную химическими формулами и какими-то расчетами. Но не было ни списков клиентов, ни имен поставщиков, ни адресов. Ничего, что могло бы вывести на остальную часть сети. Лабораторию они накрыли, поймали «повара», но сама организация осталась невредимой. Они отрубили гидре одну голову, но тело ее было где-то в другом месте.

Соколов сам перелистывал найденную тетрадь. Формулы, уравнения реакций, заметки на полях. Он искал хоть какое-то упоминание, хоть один намек, связанный с Молчановым. Имя, прозвище, упоминание «машинки» или какого-нибудь инженерного устройства. Ничего. Абсолютно ничего. Все записи касались исключительно химии. Процессы синтеза, очистки, дозировки. Их технология была примитивной, но эффективной, не требующей никакого сложного оборудования, кроме обычного аптечного инвентаря. Никаких центрифуг, никаких хитроумных аппаратов. Мысль о том, что Молчанов мог быть им нужен как инженер, начала рассыпаться.

Допрос Зельдовича проходил уже на Петровке, в маленьком, душном кабинете для дознания. Старик сидел на жестком стуле напротив Соколова, все такой же невозмутимый. Он выбрал простую тактику – полное отрицание. Он фармацевт, всю жизнь работал с лекарствами. Найденный порошок ему подбросили. Записи в тетради – его научные изыскания в области алкалоидов. Он говорил тихо, интеллигентно, и эта его манера выводила из себя больше, чем любая ругань.

Соколов несколько часов бился об эту стену спокойствия. Он пробовал давить, угрожать, взывать к совести. Все было бесполезно. Наконец, он решил зайти с другой стороны. Он положил на стол перед стариком фотографию Виктора Молчанова, ту, что была сделана для пропуска на завод.

– Вы знали этого человека? Виктор Сергеевич Молчанов. Инженер.

Зельдович равнодушно скользнул взглядом по фотографии. Он даже не стал брать ее в руки.

– Впервые вижу, – безразлично ответил он. – Я не знаком с инженерами. Мой круг общения – врачи и провизоры.

– Он жил в Ордынском тупике. В том самом дворе, где ваши люди иногда встречались с клиентами. Он умер несколько дней назад. Упал из окна. Мы думаем, ему помогли. Может быть, ваши люди?

– Я ничего не знаю ни о каких дворах и ни о каких людях, – монотонно повторил старик. – А ваша работа, капитан, как я понимаю, и заключается в том, чтобы «думать». Желаю вам успехов в этом нелегком деле.

Соколов смотрел в его выцветшие, умные глаза за толстыми стеклами очков и впервые за все время расследования почувствовал укол неуверенности. Старик не лгал. Точнее, он лгал обо всем, что касалось его лаборатории, но в том, что он не знает Молчанова, в его голосе не было фальши. Это было не отрицание преступника, а констатация факта. Их миры действительно не пересекались.

Он вышел из кабинета для допросов, оставив Зельдовича с другим следователем. Голова гудела от усталости и табачного дыма. Операция, которая казалась прорывом, завела его в еще больший тупик. Да, они накрыли наркопритон, и Кузнецов будет доволен. Но к смерти Молчанова это, похоже, не имело никакого отношения. Связь, которая казалась такой очевидной – двор, запах лекарств, – рассыпалась прахом. Двор в Замоскворечье был просто удобным, тихим местом. Таких дворов в старой Москве были сотни. И наркоторговцы выбрали его по тем же причинам, по которым убийцы Молчанова выбрали его для инсценировки самоубийства – он был неприметен. Это было страшное, дьявольское совпадение, которое увело его по ложному следу и стоило ему почти суток драгоценного времени.

Он вернулся в свой кабинет. На улице уже был день – такой же серый и бесцветный, как и утро. Он сел за стол и механически выдвинул ящик. Его пальцы наткнулись на картонный прямоугольник. Он достал фотографию Лены Беляевой. Девушка на выцветшем снимке счастливо улыбалась осеннему солнцу. Улыбка из другого мира, из другой, неслучившейся жизни. Забытая фотография. Он действительно забыл о ней, увлекшись погоней за тенями наркоторговцев. Он забыл о настоящей причине, о том единственном, что имело смысл в этой истории. Не «машинка», не деньги, не наркотики. А эта улыбка.

Виктор Молчанов был сломлен не угрозами бандитов. Он был сломлен год назад, в тот день, когда умерла эта девушка. Он жил с чувством вины, с мыслью, что не успел, не спас. Зачем такому человеку ввязываться в опасные игры с наркоторговцами? Это не сходилось с его психологическим портретом. А вот история, которую он себе представлял сначала, подходила идеально. Какие-то люди, знавшие о его таланте инженера, заставили его работать на себя. Шантажом, угрозами. Заставили делать то, что он умел – чертить, рассчитывать, создавать точные механизмы. «Машинка». Степан не мог выдумать это слово. Взрывное устройство с часовым механизмом. Вот что это было. Куда более страшная и логичная версия, чем мифическая центрифуга для аптекаря-самоучки.

Он снова почувствовал себя на верном пути. Только теперь этот путь был еще более темным и опасным. Он имел дело не с барыгами, торгующими смертью в розницу. Он имел дело с кем-то, кто готовил нечто масштабное. И тихий, раздавленный горем инженер оказался случайной, но необходимой деталью в их адском механизме. Его использовали, а когда он стал не нужен или опасен – выбросили, как отработанный материал.

Соколов снова посмотрел на фотографию. Лена. Виктор. Их трагедия была лишь побочным ущербом в чьей-то большой и жестокой игре. Он думал, что тень в сером дворе была одна. Но он ошибся. Их было две. Одна вела в смрадную подсобку аптеки, и эту тень он почти рассеял. Но вторая, настоящая тень, та, что убила инженера, была все еще там, в серости московской осени. Она была гуще, холоднее и неуловимее. И теперь Соколов понимал, что эта вторая тень вела не к простому убийству. Она вела к чему-то гораздо худшему.

Он встал и подошел к окну. Дождь снова начал накрапывать, ленивые капли ползли по грязному стеклу, искажая и без того унылый вид на внутренний двор управления. Двое суток, которые дал ему Кузнецов, истекли. Он не нашел убийцу Молчанова. Но он нашел нечто большее. Он открыл дверь в другую войну, тихую и невидимую. Он снова был в самом начале. В кармане его кителя лежал пропуск Молчанова, а в ящике стола – фотография его мертвой любви. Это было все, что у него было. И этого должно было хватить. Он не знал, с чего начать. Он знал только, что не остановится. Потому что за бездушным «Делом №…» теперь он видел не просто жертву преступления, а человека, который потерял все из-за этой улыбки на забытой фотографии. И кто-то должен был заплатить за это. За все.

Нить, ведущая в аптеку

Ночной кабинет на Петровке был похож на склеп, где хоронили чужие тайны и загубленные жизни. Воздух, густой и неподвижный, пах остывшим чаем, дешевым табаком и сыростью старых бумажных папок, которые громоздились на шкафах, словно саркофаги. Соколов сидел за своим столом, заваленным бумагами, и смотрел на единственный источник света – желтый круг от настольной лампы. За пределами этого круга царил мрак, в котором тонул и сам кабинет, и вся Москва за окном, превратившаяся в черную, моросящую бездну. Часы на стене, казалось, не тикали, а отсчитывали удары сердца умирающего. До конца ультиматума Кузнецова оставалось меньше суток. Двадцать три часа, чтобы вытащить из небытия правду о смерти тихого инженера Виктора Молчанова. На столе перед ним лежали четыре предмета, четыре осколка разбитой жизни. Выцветшая фотография улыбающейся Лены, чей смех, казалось, застыл в янтаре времени, теплый и недостижимый. Бездушный тетрадный листок с напечатанными словами, лишенными даже отчаяния, просто констатация конца. Ботинок с резкой царапиной на мыске, немой свидетель борьбы или бегства. И блокнот, в котором сухим, убористым почерком Соколова было записано одно слово, услышанное из уст запуганного бывшего зэка: «машинка». Эти четыре предмета не складывались в единую картину. Они принадлежали разным мирам. Фотография говорила о любви и несбывшейся мечте о домике у моря. Записка и ботинок – о холодном, расчетливом убийстве. А слово «машинка» вело в мир, о котором Соколов пока не знал ничего, но чувствовал его смертельную опасность. История Лены Беляевой многое объясняла в душевном состоянии Молчанова. Почти год он жил с грузом вины, с мыслью, что не успел, не спас. Такой человек мог сломаться, мог потерять волю к жизни. Но не так. Люди, сломленные горем, уходят тихо, без инсценировок. Они не вытирают пыль на подоконниках и не печатают анонимных записок. Они просто гаснут. А Молчанова убили. Его вывели из дома двое. Тот самый «хмырь в кепке», о котором говорил Степан, и его молчаливый, крупный напарник. Они отвезли его на завод. Зачем? Чтобы забрать то, что он для них делал. «Машинку». Он, видимо, пытался бежать, полез через свежеокрашенный забор, где и оставил тот самый след на ботинке. Его поймали и убили. А потом привезли тело обратно, во двор его дома, и обставили все как самоубийство. С дьявольской точностью. Выбрали окно на лестничной клетке, чтобы не тревожить соседей в квартире. Открыли его настежь. Подбросили напечатанную записку. Они продумали все. Почти все. Они не учли одного упрямого капитана, который не верил в идеальные самоубийства, и одного тихого свидетеля, который не мог спать из-за больного зуба. Но кто они? И что за «машинка»? Взрывное устройство с часовым механизмом, как подсказывала интуиция? Для кого оно предназначалось? Соколов понимал, что смерть Молчанова была не целью, а лишь побочным продуктом, неприятной необходимостью. Он был инструментом, который сломался или стал опасен. И от него избавились. Теперь нужно было найти тех, кто держал этот инструмент в руках. Единственная зацепка – описание Степана. «Хмырь в кепке, глаза бегают». И второй – «здоровый такой, в хорошем пальто». С таким описанием можно было найти половину мужского населения Москвы. Это был тупик. Соколов встал и подошел к окну. Дождь перестал моросить, превратившись в водяную пыль, висевшую в воздухе и размывавшую редкие огни фонарей. Город спал беспокойным сном. Капитан чувствовал себя бесконечно уставшим. Не физически. Это была усталость души, разъедающая изнутри, как ржавчина. Каждый день он погружался в чужую боль, ложь, грязь. Он видел худшее, на что способен человек, и это худшее оставляло на нем свои следы. Иногда ему казалось, что он сам состоит из этих следов, из чужих трагедий и невысказанных предсмертных слов. Он снова вернулся к столу. Нужно было думать. Думать иначе. Зайти с другой стороны. Он прокручивал в голове все детали, все разговоры. Анна Игнатьевна, Степан, Катя… Катя. Молодая мать, испуганная и тихая. Что она сказала? «Он… он пах как-то странно. Не одеколоном, а… лекарствами. Горькими. Как в аптеке». Лекарства. Он тогда связал это с болезнью Лены, с теми медикаментами, что Виктор передавал для нее через Шуру. Но Лена умерла почти год назад. А Катя говорила о последних днях. Почему Молчанов пах лекарствами совсем недавно? В его комнате не было никаких медикаментов. Значит, он где-то бывал. Где-то, где стоял этот сильный, горький аптечный запах. Или встречался с кем-то, кто был пропитан этим запахом. Это была еще одна ниточка. Тонкая, почти невидимая, но она была. И внезапно его осенила мысль, простая и почти абсурдная в своей прямолинейности. Что, если убийцы вернутся? Не за ним, конечно. А во двор. Степан сказал, что «хмырь» приходил за две недели до убийства. Они знали, где живет Молчанов. Они могли что-то упустить. Или проверять, не поднялась ли шумиха. Или… или этот двор был для них не просто адресом жертвы, а чем-то еще. Местом встречи. Точкой на карте их темных дел. Бред, конечно. Интуиция, основанная на усталости и отчаянии. Но это было хоть что-то. Лучше, чем сидеть здесь и ждать, пока истекут последние часы. Он накинул свой вечный кожаный плащ, сунул в карман пачку «Беломора» и вышел из кабинета. Дежурный на выходе удивленно поднял бровь, но ничего не спросил. Соколов был известен своими ночными бдениями. «Победа» довезла его до Ордынского тупика за пятнадцать минут. Город был пуст, лишь редкие поливальные машины шипели на мокром асфальте, смывая с него дневную грязь. Соколов отпустил Кольку, сказав, чтобы тот возвращался на базу. Он останется здесь. Надолго. Двор-колодец встретил его знакомой спертой тишиной и запахом прелых листьев. Он был похож на глубокую могилу, вырытую между домами. Вверху, вместо неба, висела все та же серая, подсвеченная городскими отблесками, хмарь. Большинство окон были темными. Лишь в нескольких горел тусклый желтый свет. Вон, на третьем этаже, в квартире Анны Игнатьевны, кто-то еще не спал. А вот окно Кати, задернутое ситцевой занавеской. Жизнь в этом муравейнике затихала, сворачивалась в клубок до утра. Соколов нашел себе место в самой глубокой тени, в нише под аркой, ведущей на улицу. Отсюда просматривалась большая часть двора и единственный вход в подъезд, где жил Молчанов. Он прислонился спиной к холодной, влажной стене и закурил, прикрывая огонек ладонью. Дым нехотя вытекал изо рта и тут же растворялся во влажном воздухе. Он стал тенью. Тенью в сером дворе. Наблюдателем. Время потекло медленно, вязко, как патока. Прошел час, потом другой. Из подъезда вышла Анна Игнатьевна с мусорным ведром. Огляделась по сторонам, словно проверяя, не происходит ли чего-нибудь интересного, вывалила содержимое ведра в бак и засеменила обратно. Позже из арки нетвердой походкой вошел Степан. Он остановился посреди двора, поднял голову, глядя на темные окна, покачал ею и побрел к своей двери, шаркая ногами. В окне Кати на мгновение появился ее силуэт, она, видимо, подошла к плачущему ребенку. Потом свет в ее окне погас. Двор окончательно уснул. Соколов докурил очередную папиросу и бросил окурок в лужу. Он чувствовал, как холод пробирается под плащ, заставляя тело мелко дрожать. Идея была дурацкой. Никто не придет. Он просто теряет драгоценное время. Нужно было ехать в управление, поднимать архивы, искать по всему городу людей с кличкой «Хмырь». Безнадежное занятие, но все же лучше, чем это бессмысленное стояние в промозглой темноте. Он уже решил уходить, когда заметил движение. Из темноты соседнего двора, через незапертую калитку в старом заборе, во двор скользнула фигура. Человек двигался быстро и бесшумно, как кошка. Он был одет в приличное темное пальто и шляпу, надвинутую на глаза. Он не был похож на «хмыря», каким его описывал Степан. Этот был выше, стройнее. Он остановился в центре двора, там, где еще вчера утром лежало тело Молчанова, и огляделся. Он явно кого-то ждал. Соколов замер, превратившись в часть стены. Сердце забилось ровно и тяжело. Прошло минут десять. Из того же подъезда, где жил Молчанов, вышел еще один человек. Молодой парень, почти мальчишка. Худой, сутулый, в потертом пальтишке, явно не по росту. Он испуганно озирался, ежился то ли от холода, то ли от страха. Он подошел к человеку в шляпе. Между ними произошел короткий, почти беззвучный разговор. Парень протянул человеку в шляпе несколько мятых купюр. Тот, в свою очередь, передал ему маленький, завернутый в бумагу сверток. Парень схватил сверток, сунул его в карман и почти бегом бросился из двора, исчезнув в темноте улицы. Человек в шляпе постоял еще с минуту, пересчитывая деньги при свете далекого фонаря, затем тоже развернулся и спокойно пошел к той же калитке, через которую пришел. Соколов выругался про себя. Это была не та встреча, которую он ожидал. Обычная ночная сделка. Фарцовщики? Или что-то похуже? Но что-то в этой сцене его зацепило. Та напряженная, больная жадность, с которой парень схватил сверток. И то место, которое они выбрали для встречи. Прямо под окнами коммунальной квартиры, полной любопытных глаз. Либо они были абсолютно уверены в своей безнаказанности, либо отчаянно глупы. Нужно было выбирать. Человек в шляпе был более важной фигурой, но он уходил в лабиринт задних дворов, где его легко было упустить. А парень побежал на улицу, его будет проще вести. Он был звеном, и, скорее всего, самым слабым. Соколов выскользнул из своей ниши и быстрым, но тихим шагом направился к выходу из арки. Он увидел парня впереди, почти на углу. Тот шел быстро, то и дело оглядываясь. Соколов держался на расстоянии, используя тени домов и редкие стволы деревьев как прикрытие. Это была его стихия. Ночная Москва с ее темными улицами и переулками была для него знакомой территорией, полем для охоты. Парень добежал до остановки и запрыгнул в последний троллейбус, лениво подкативший к бордюру. Соколов успел вскочить на заднюю площадку за мгновение до того, как захлопнулись двери. В салоне было пусто, лишь несколько сонных пассажиров дремали на своих местах. Парень прошел в середину и сел, вжавшись в угол у окна. Он не смотрел по сторонам. Все его внимание было сосредоточено на кармане, где лежал сверток. Его пальцы нервно теребили ткань пальто. Они ехали минут двадцать. Троллейбус качало на стыках брусчатки, он гудел и дребезжал, словно старый, уставший зверь. Наконец парень встал и направился к выходу. Соколов вышел следом. Они оказались в районе Таганки, в одном из тихих, кривых переулков. Здесь было еще темнее и безлюднее, чем в Замоскворечье. Парень свернул в узкий проход между двумя домами, потом еще раз. Соколов едва не упустил его, но успел заметить, куда тот нырнул. Конечной точкой оказалась аптека. Старая, с большой чугунной вывеской «Аптека №12». Главный вход был, разумеется, заперт на ночь. Но парень подошел не к нему. Он обошел здание и постучал в неприметную боковую дверь, предназначенную для служебного входа. Постучал условным стуком: два коротких, один длинный, два коротких. Дверь почти сразу приоткрылась, и парень скользнул внутрь. Соколов замер за углом. Вот оно. Аптека. Горький запах лекарств. Картина начала обретать зловещую ясность. Он подождал несколько минут. Затем подошел к той же двери. Она была заперта. Он прислушался. Из-за двери доносились приглушенные голоса и звяканье стекла. Он медленно пошел вдоль стены, вглядываясь в темные окна. Одно из них, на первом этаже, было затянуто изнутри плотной черной тканью, но в углу осталась маленькая щель. Соколов осторожно приблизился и заглянул внутрь. Он увидел часть подсобного помещения. Длинный стол, заставленный колбами, ретортами и весами. Горела одна лампа под зеленым абажуром. За столом сидел пожилой человек в белом халате и очках с толстыми линзами. Его лицо было худым, пергаментным, а руки с длинными пальцами двигались с удивительной точностью, отмеряя какой-то белый порошок. Рядом с ним стоял тот самый парень. Он уже развернул свой сверток, и теперь в его дрожащих руках была ампула и шприц. Он с лихорадочной поспешностью готовил себе дозу. Соколов все понял. Это была не просто аптека. Это была подпольная лаборатория. Наркотики. Та самая подпольная сеть, опутавшая столицу, слухи о которой давно ходили в МУРе, но которую никак не могли накрыть. И ее следы вели в тот самый двор, где умер Виктор Молчанов. Соколов отошел от окна. Голова работала быстро и четко, усталость как рукой сняло. Связь казалась очевидной. Молчанов жил в этом дворе. Его соседка говорила, что он пах лекарствами. Степан говорил о каком-то долге и угрозах. Что если долг был не за мифическую «машинку», а за наркотики? Что если тихий интеллигентный инженер был наркоманом? Или, что еще хуже, был втянут в их сеть? Может, он был химиком, варил для них это зелье? Он был инженер-конструктор, но знания в химии у него тоже должны были быть. Это объясняло бы и тайные чертежи, и сожженные бумаги, и страх, и деньги, которые он так хотел получить для Лены. А потом он решил соскочить. Или его решили убрать как опасного свидетеля. Угрозы, о которых слышал Степан, касались не взрывного устройства, а чего-то другого. «Машинка»… Может, это жаргонное название какой-нибудь центрифуги для очистки препарата? Или просто кодовое слово для крупной партии товара? Эта версия выглядела куда более приземленной и логичной, чем история о таинственном взрывном устройстве. Она связывала воедино все разрозненные факты: двор, запах лекарств, долг, скрытность, убийство. Соколов почувствовал азарт охотника, напавшего на верный след. Он не стал вламываться в аптеку. Там был только аптекарь и один несчастный наркоман. Пешки. Нужно было брать организаторов. Того человека в шляпе. И тех, кто стоял над ним. Он решил действовать по-другому. Он дождался, когда парень, шатаясь, выйдет из аптеки. Тот был уже в другом мире. Глаза его остекленели, на губах играла блаженная идиотская улыбка. Он был легкой добычей. Соколов вышел из тени и преградил ему дорогу. Стоять. Уголовный розыск. Парень вздрогнул, улыбка сползла с его лица, сменившись животным ужасом. Он попытался бежать, но Соколов схватил его за шиворот и с легкостью впечатал в стену. Тихо, – сказал он спокойно, но так, что у парня затряслись поджилки. – Не шуми, и, может, доживешь до утра. Поговорим. Он затащил его в темную подворотню. Парень дрожал всем телом, слезы и сопли текли по его лицу. Я ничего не делал, гражданин начальник… я просто… Просто что? – Соколов посветил ему в лицо маленьким фонариком. Студент. Курса второго, не больше. Хороший мальчик из интеллигентной семьи, попавший в плохую историю. – Просто купил себе немного смерти у аптекаря Зельдовича? Парень вздрогнул, услышав фамилию. Откуда вы… – Я много чего знаю, – оборвал его Соколов. – Сейчас ты мне расскажешь все. Что это за порошок? Кто его делает? Кто продает? Имя того человека в шляпе, которому ты отдал деньги во дворе на Ордынке. Имена всех, кого знаешь. И тогда, может быть, я не найду у тебя в кармане шприц и ампулу. А если будешь молчать, сгниешь в лагере. Выбирай. Студент сломался сразу. Он рыдал и говорил, захлебываясь словами. Рассказал все, что знал. Порошок они называли «белой радостью». Это был какой-то новый синтетический наркотик, сильный и вызывающий мгновенное привыкание. Делал его старый аптекарь Зельдович, гениальный химик, когда-то работавший в шарашке. Распространяли через сеть мелких дилеров. Человека в шляпе звали Аркадий, но все звали его Граф за его манеры и элегантную одежду. Он был одним из главных в этой сети. Про двор в Ордынском тупике парень ничего не знал, кроме того, что это была одна из точек для встреч. Он просто получил указание прийти туда в определенное время. Соколов слушал, и картина становилась все более четкой и страшной. Он наткнулся на целую организацию. И она была связана с его делом. Он был в этом уверен. Он отпустил студента, забрав у него ампулу и выписав из его зачетки имя и адрес. – Иди домой, – сказал он напоследок. – И если я еще раз увижу тебя рядом с этой аптекой, пеняй на себя. Я найду тебя, понял? Парень, всхлипывая, кивнул и бросился бежать, словно за ним гналась сама смерть. Соколов остался один в темном переулке. Ночь уже начинала редеть. Скоро рассвет. У него оставалось всего несколько часов. Но теперь у него было то, чего не было вчера. Имена. Фамилии. Места. Он больше не был тенью, бредущей в тумане догадок. Он вышел на след. След, который, как он верил, вел не только к организаторам наркосети, но и к убийцам Виктора Молчанова. Он пошел по улице в сторону центра. В воздухе пахло рассветной сыростью и дымом. Город медленно просыпался. Соколов чувствовал себя странно. Он был измотан, не спал больше суток, но внутри него горел холодный огонь. Он был уверен, что распутает этот клубок. Он не знал только одного. Что клубка на самом деле было два. И, потянув за нить одного, он еще не подозревал о существовании другого, куда более страшного и запутанного. Он думал, что тень в сером дворе была одна. Но теней всегда больше, чем кажется на первый взгляд. И самая темная из них все еще ждала своего часа, скрываясь в глубокой, непроницаемой мгле.