Fuckтор жизни. Как не ссать и исполнять мечты

Fuckтор жизни. Как не ссать и исполнять мечты.

Да кто я вообще такая, чтобы писать книгу о себе? Не королева, не нобелевский лауреат, не рок-звезда. Самый обычный человек, который живет свою жизнь – иногда тихо, иногда громко, а иногда так, что сама не верю, что это происходит со мной. У меня нет миллиарда на счету и армии поклонников. Но есть история. И эта история, как оказалось, стоит того, чтобы ее рассказать.

Решение написать книгу пришло не с потолка.

Во-первых, я давно поняла: если ты хочешь оценивать людей, надо сначала узнать их поближе. И я решила дать вам возможность узнать меня – со всеми моими слабостями, провалами и победами. Хотите составить обо мне мнение? Сначала познакомьтесь со мной.

Во-вторых, я однажды попыталась узнать историю своих близких. Но оказалось, что спрашивать уже не у кого – тех, кто мог бы рассказать, больше нет. И я решила: мои потомки не должны сталкиваться с такой пустотой. Мне хочется, чтобы мои дети, внуки и правнуки знали мою историю, и у них была возможность открыть эту книгу и услышать маму, бабушку, прабабушку – настоящую. Пусть у них останется эта книга. Бумага выдержит все, даже то, что память иногда стирает.

И, в-третьих… именно этот пункт окончательно подтолкнул меня к написанию. Я получила звание “Лучший сотрудник года”. Красиво звучит, правда? Только я сама не поняла – за что. Этот вопрос “почему?” сверлил мне голову и не давал покоя. Ведь эти люди, которые меня наградили, совсем меня не знают. Ни моих провалов, ни моих слез, ни моей правды. И, кажется, именно это стало главной причиной: я хочу рассказать о себе честно. Без прикрас. Показать себя настоящую, без масок и без глянца.

Итак, все, кто меня знает, все мое окружение – это моя автобиография, давайте станем еще ближе. А всем, кто меня не знает – читайте это как красивую историю, автобиографию-роман, если хотите. Про девочку, которая очень хотела жить и быть собой. Это не мотивационная книга, но если после прочтения у вас возникнет желание двигаться вперед, преодолевать препятствия и делать больше – я буду рада.

Я – не святая и не героиня. Но я – настоящая. И если после этой книги вы узнаете меня хотя бы чуть больше, и если у вас появится больше энергии на новые свершения – значит, все было не зря.

Глава 1. Добро пожаловать в…триллер?

2023-й год. Первое января, на часах 09:00.

Страна еще спит после новогоднего угара, холодильники ломятся от оливье, телефоны забиты поздравлениями, а у меня – звонок. Артем.

Мои ребята, мне не часто звонят, Хотя запрета на общение у нас нет, просто негласно все понимают, что пустая болтовня не имеет смысла. Мы созваниваемся исключительно по делу.

Я уже была на ногах. У меня нет традиции встречать Новый год под бой курантов, шампанское и “желаю чтоб в новом году все было…по-новому”. Я давно живу своим ритмом: лечь вовремя, встать вовремя. Поэтому трубку я взяла спокойно, даже с привычным юмором спросила:

“Тебе не спится?”

Но на том конце – не смех. Голос Артема был тяжелый, глухой, будто внутри у него была бомба, которая вот-вот рванет. Он сказал, что ночью в офис одного из франчайзи залезли. Грабители. Все перевернули вверх дном. Украли технику. Устроили погром…

***

Наверное, вы сейчас подумали, что вам предстоит прочесть какой-то триллер из разряда тех, что были модными в 2000-ных. Но нет. Это всего лишь один фрагмент из моей управленческой жизни.

И к этому меня привел…нет, не криминал. Меня к этому привело мое желание помогать людям и делать их жизнь лучше.

Об этих и многих других интересных событиях я подробнее расскажу в последних главах, а пока…

Давайте все же пройдемся по моей истории последовательно. Потому что иначе будет просто непонятно, как и за счет чего я справилась с вышеописанным трешем (и не только с ним).

Давайте начнем с самого начала – с рождения…

Глава 2. “Она не выживет”

“Я не умру вам всем назло” – вот, как можно описать этот период. История моего рождения – это длительная демонстрация наших с мамой средних пальцев всему окружающему миру. Да, я уже тогда была достаточно наглой и дерзкой для этого.

Ночь с 6 на 7 января, 1988 год. Поселок Сибирка, Саткинский район, Челябинская область.

Был поздний вечер, что-то около часов десяти. На улице гуляла предрождественская метель. Едва родители успели лечь спать, как вдруг воздух прорезал тонкий, капризный детский плач. Это Янка, моя старшая сестра, заплакала. Ей тогда было чуть больше года. Ее голосок – визгливый, отчаянный – разбудил маму.

Мама, сонная, протирая глаза, поднялась с кровати и пошла к ее кроватке. Как вдруг, что-то теплое, липкое, тяжелое плюхнулось на постель. Прямо на белье. Она глянула вниз – это была кровь. Настоящая, густая, алая. И она не просто капала – нет, буквально начали сыпаться огромные, страшные, запекшиеся куски. Каждый раз, когда я слушала эту историю от нее, я чувствовала неописуемое восхищение ее силой и стойкостью. Так вот…

В ту же секунду все в доме вскочили. Бабушка примчалась первая. Мы тогда жили у нее. Паника заполнила комнату, как густой едкий дым, но отец среагировал мгновенно – он не матерился, не метался, а сразу побежал действовать. Он знал – ждать нельзя. Настоящий мужик.

Поскольку жили они в деревне и до ближайшего города было 25 километров, ждать скорую, да еще и в такой вечер, было ну совершенно не вариант. Отец, который работал начальником участка, поднял водителя с машиной и сказал: “Поехали, надо везти ее в роддом.”.

Пока женщины одевались, а мужчины прогревали машину, у мамы начались очень сильные схватки. К тому моменту было уже, наверное, около полуночи. В течение двух часов из мамы продолжали выпадать жуткие куски запеченной крови, и она испытывала те страшные, сильные, болючие схватки. Отец со скоростью гонщика Формулы 1 повез ее в роддом. Было даже слышно, как педаль газа, как самая настоящая женщина, кричала “не дави так на меня!”. Но медлить было нельзя.

Примчались в роддом. У мамы были все сопроводительные документы, книжки для беременных и т.д., она была полностью готова. И вот родители напарываются на первый кол с проблемой, а я – на первую угрозу моей жизни.

Любезный врач сказал, мол, срок маленький, 32 недели всего, рожать рано, и что маму надо вести в женскую консультацию, в гинекологию, а не в роддом. К тому моменту мама уже теряла сознание и едва все это слышала. Отец взял все в свои руки (кхехе, потому что я и мама – его все), поднял маму, за которой тянулась вязкая кровянистая дорожка, набрал воздух в легкие и со всей яростью крикнул: “Принимайте или я сейчас вышибу тут все двери!”. Ну как в кино прямо.

Вообще, я поражаюсь такому подходу и уровню подготовки врача: перед тобой женщина, из которой буквально вываливаются куски запекшейся крови, которая приехала к тебе за полночь (просто так, наверное, пошутить решила, еще и в Рождество), а ты ей “не, ну рожать явно рано, давайте еще поконсультируемся”. Фантастическое в своем аутизме решение, пардон.

Когда медперсонал увидел (наконец-то) кровавую дорожку, по полу преследующую моих родителей, только тогда они соблаговолили открыть двери и быстро начали снимать с мамы шубу и остальную верхнюю одежду. Эхо от их движений раздавалось на всю больницу.

В отделении – почти никого. Одна врач, сестра и санитарка. Все. Отец с водителем подняли маму на носилках на второй этаж – лифтов тогда не существовало даже в фантазиях – и внесли прямо в операционную. Врач глянула на все это и почти сразу сказала: “Будет кесарево.”. Ага, нашим врачам только дай волю че-нибудь порезать-разрезать, будто не в медах учились, а на курсах резьбы по дереву…

К тому моменту мама уже истекала кровью, держалась на самом краю сознания. Слышала голоса, слова, но будто сквозь толщу воды. Ее уложили на холодный стол в операционной и начали обзванивать врачей по домам.

Для кесарева был нужен анестезиолог. Но дежурный уже усыплял кого-то в хирургии – он был один на всю больницу. Вызвали другого, со сна. И нет, это не был анестезиолог Мебиуса – он сам себя в сон не вводил. Спал себе человек сладко, естественным сном, а тут хренак, и ой, радости-то какие, поработай в Рождество. Представляю его реакцию на тот звонок.

И вот тут случилось то, что потом можно будет назвать чистой удачей или, если хотите, злой иронией судьбы. Заведующая родильным отделением приехала раньше анестезиолога. Гинеколог, женщина с руками, которые уже сотни раз тянулись к новой жизни, решила: “Не-не, резать не будем. Будем рожать естественным путем.”. Отлегло, но ненадолго…

Метод, который ей в итоге пришлось применить, сейчас во всем цивилизованном мире под запретом. Метод Кристеллера. Это когда младенца буквально выдавливают из матери. Вот так, руками и весом, вдавливая в живот, выгоняя меня наружу.

У меня даже остался “сувенир” с того дня – три пальцевидных вдавливания в черепе. Их прям видно и можно прощупать (может даже бизнес из этого замучу – “потрогай 3 пальцевидных вдавливания по цене двух; ограниченная возможность, только для самых близких”). Но, на самом деле, смешного мало, конечно. Вместе с ними, о моем изгнании из маминого животика таким вот пещерным способом мне напоминают постоянные мигрени и высокое давление. То еще удовольствие, конечно. О своем дне рождения я вспоминаю каждый день. В общем…

Появилась я на свет синяя, как чернила. Весом в каких-то жалких 1432 грамма. Все признаки недоношенности. Мама меня даже не увидела – она проваливалась в беспамятство. Меня раздышали, сунули под кислород. Маму увезли в реанимацию.

Полностью в сознание она пришла только к девяти утра. Под капельницами, все в той же операционной. После чего начался треш, который и врагу не пожелаешь. Я до сих пор с ужасом представляю, что моей маме пришлось пережить.

В палату вошла медсестра. Будничным тоном – будто речь о чем-то рутинном, а не о человеческой судьбе – сказала маме, что у нее родилась девочка, назвала вес. А мама спросила только одно: “Живая?”

– “Живая. Под кислородом. Даже порозовела.”

Так я и появилась. В ночь с шестого на седьмое января. В ту самую ночь, когда христиане празднуют рождение сына Божьего. Бабушка потом всю жизнь мне это повторяла: “Ты родилась тогда, когда и Христос.”. Эти слова вели и ведут меня всю жизнь. Я всегда знала, что у меня совершенно особенная, уникальная, увлекательная судьба. Пусть и началась она с неприятностей…

Каждый день к маме заходил детский реаниматолог. Его фразы были как приговоры, которые ножом вырезают прямо на сердце: “Состояние крайне тяжелое. Безнадежное.”. Пять дней маме вообще меня не показывали. Пять дней она жила между надеждой и тем, что ребенок может умереть в любую минуту. Ей прямо говорили: “Готовьтесь.”.

А потом добивание: как-то утром, к маме пришла детский врач – взрослая женщина, по возрасту примерно как мама сейчас. Вздохнула, посмотрела и сказала:

– “У вас ведь дома еще ребенок? Маленький?”

– “Да, дочке год и два”

– “Этот – в безнадежном состоянии. Все равно погибнет. Поэтому мы вам ее не показываем. Даже если вы откажетесь от нее прямо сейчас, никто вас не осудит. Вы еще молоды, родите других.”

У мамы внутри в тот момент будто что-то взорвалось. Она, не моргнув, ответила: “Нет. Нет, и еще сто раз нет!”. Врач пыталась “смягчить”:

– “Подумайте. Зачем привыкать к ней? Все равно умрет. Подпишите отказ, и все. У вас есть ребенок, будет еще.”.

Но мама была настойчива, как никогда: “Я и думать не буду. Когда я решала рожать – я уже сто раз подумала. Этот ребенок мне нужен. И даже если она погибнет – погибнет у меня на руках. Я никогда ее не брошу. Никогда. Все, что с моим ребенком случится, случится при мне!”.

Врач ушла, оставив после себя тяжелый запах хлорки и безнадежную пустоту. На прощание сказала: “Вы, все-таки, подумайте.”. А мама снова отрезала: “Нет”.

Ее ко мне не пустили. Сказали, что я лежу под грелками, подключена к зондам и проводам. “Нельзя пока. Не положено.”. И закрыли дверь.

Я, конечно, понимаю, что врач должен быть предельно честен и не давать ложных надежд. Однако, есть разница между честностью от компетенций и честностью от лени. Так вот, в нашем случае было второе. На меня махнули рукой от лени, от некомпетентности, от нежелания разбираться и что-либо делать (чуть ниже вы поймете, почему).

Я даже представить не могу, что мама тогда чувствовала. Но я знаю точно: когда у меня родился Владимир, все начиналось похожим образом – кровотечение, срочные сборы, Олег (муж) героически мчался по встречке, но это были совсем уже другие времена. Там нас ждали, были готовы. Да и я знала, что делать, и это нам очень помогло. Но даже тогда, когда у меня на глазах забрали Вову в реанимацию и несколько дней не отдавали, я была готова выть от бессилия.

Позже, когда мама уже стала старше, она часто возвращалась мыслями к тому разговору с врачом. И каждый раз внутри возникал один и тот же вопрос: “Как человек может так спокойно, хладнокровно предложить отказаться от ребенка?”. Так и хотелось сказать что-то в духе “слыш, эскулап, себе свои советы посоветуй”.

Ведь по сути это значило: меня просто отключили бы от аппарата искусственного дыхания. Врачи не верили, что я выживу.

Мама рассказывала: в момент моих родов она чувствовала что-то, что словами не объяснить. Это не была боль – ни физическая, ни внутренняя. Это было похоже на глухое ощущение горя. Будто где-то внутри она хоронила меня еще до того, как увидела. “Наверное, так и чувствует себя женщина, когда теряет ребенка,” – говорила она, – “Не дай Бог мне это когда-нибудь узнать”.

Когда та врач извергла свои “предложения”, мама рухнула в какое-то тяжелое оцепенение. Тело ее слушалось, но внутри была пустота. Она не могла есть, не находила себе места, просто ходила кругами по отделению. К вечеру все же подошла к детской. А там, за дверью, находилась я.

Дежурная медсестричка, которая уже не раз видела маму у этой двери, остановила ее.

– “Идите в палату, а то врачи заметят. Я вас позову, когда смогу. Часов в шесть.”

Шикарная женщина, спасибо ей за понимание и способность сопереживать, а главное – помогать. Мама впервые за несколько дней почувствовала вспышку радости. Она вернулась в палату и сидела, как наливное яблочко на ежиных иголках, отсчитывая минуты с тревожной, но все же улыбкой на лице.

И вот вечером сестра ее позвала. Они вместе вошли в детскую палату. Воздух там был тяжелым – запах йода, стерильных пеленок, тихий писк аппаратов. В одной из кроваток – я. На тот момент меня как раз временно отключили от аппарата, потому что делали процедуры. Я лежала, завернутая в пеленки и одеяло, крошечный комочек.

– “Вот,” – сказала медсестра, – “вот ваша девочка”.

Мама взяла меня на руки. Сказала мне потом: “Ты выглядела нормальной. Лицо как лицо, только очень маленькое.”.

Сестра подбодрила: “Да, она просто маленькая. И все.”.

Маме дали всего две минуты. Две минуты, чтобы посмотреть на меня и ощутить тепло и вес собственного ребенка. Потом снова подключили к аппаратам. Но именно после этого ей стало легче дышать. На этом моменте рассказа, когда я слушала его от мамы, я расслаблялась и выдыхала вместе с ней. Фух. Ну хоть немножко напряжения снялось. Ненадолго.

Отца в роддом даже не впустили. Все, что оставалось – махать руками в окне и перекидываться записками, словно на тюремном свидании. Когда мама написала ему про меня, он ответил коротко и жестко: “Как можно ее оставить? Она же живая. Нет, конечно! Даже мысли такой не было.”.

Дома все – бабушка, дед, отец – сходили с ума от тревоги, но рядом быть не могли.

Маму вскоре перевели из роддома в детское отделение. Но не потому, что стало легче – наоборот. В роддоме больше держать меня было нельзя: через пуповину уже не капали, а венки были слишком тонкие, их искали как под микроскопом. Врач-реаниматолог, провожая, сказала: “Вы особо не обольщайтесь. Она и там умереть может в любую минуту.”. Скоты. Я сейчас пишу это, вспоминаю, и я в ахере просто: как можно быть настолько холодными и жестокими?!

Я все время лежала в специальной кроватке-грелке, и доставать меня оттуда было нельзя – сразу остывала. Мама могла подержать меня только во время переодеваний, под присмотром медсестры. Для нее эти мгновения были как глоток воздуха, но они были минутные, если не секундные.

В детском отделении первым меня осмотрел молодой врач-педиатр, фамилия у него была Титов. Посмотрел мельком, махнул рукой, и выпалил:

– “Ай, вы такие маленькие, с вами возни много. Безнадежно!”

И ушел.

Мама обвалилась прямо там, в коридоре. Слезы полились сами собой, неконтролируемо. Она слилась с собственной тенью – худая, изможденная, вся в черной тоске. В ней в очередной раз попытались загасить и без того слабо тлеющие остатки надежды. Я лично от этого сгораю от злости. Нельзя так жестоко относиться к женщине, чей ребенок находится между жизнью и смертью.

И только вечером в отделение зашел другой врач – дежурный из инфекционного. Мужчина в годах, крепкий, лет пятидесяти. Сразу видно – на опыте. Он заметил маму, зареванную, убитую, и медленно подошел к ней.

– “Чего вы плачете?”

Она ответила: “Мне все время говорят, что ребенок безнадежен. Что она умрет. Все две недели одно и то же.”.

Он взял меня из грелки, осторожно распеленал, прислушался к дыханию, к сердцу, потом поднял глаза и зажег в маме новый огонек надежды:

– “Кто вам сказал такую чушь? Мы сделаем все, чтобы сохранить ей жизнь. Она уже две недели прожила. А вам надо успокоиться. Дочка вас чувствует. Хотите ей помочь – перестаньте рыдать, держите себя. И слушайте врачей. Тогда будет результат.”.

Эти слова обняли маму, как спасательный круг. Она впервые за все это время почувствовала, что в этой борьбе против безнадежности она не одна. Взяла себя в руки и решила держаться ради меня.

Мы с мамой провели в детском отделении целый месяц. Сначала меня кормили через зонд, потом – чтобы появился глотательный рефлекс – по капле, из пипетки, как котенка. Вес прибавлялся медленно, до 1900 граммов. Врачи сказали: “Дотянете до 2300 – приезжайте в роддом, там поставим хотя бы ослабленную БЦЖ.”. Мы все успешно сделали.

И вот, спустя время, мы поехали домой. Родители укутывали меня в одеяло и обкладывали грелками со всех сторон. В таком импровизированном инкубаторе я и жила первое время.

Купать меня начали сразу же, как только вернулись. Целых три месяца дед каждый вечер топил баню, чтобы к вечеру она была горячей. Мама с бабушкой носили меня туда, парили и мыли по часу. Мама стелила одеяла на лавку, клала меня сверху, и я растягивалась – маленькая, но довольная, греясь после ледяных больничных дней.

“Мы тебя выпаривали, прямо как цыпленка из яйца”, – вспоминает мама.

А я…а что я? Я просто хотела попасть в этот мир во что бы то ни стало. Черт возьми, сколько же мне, тогда еще совсем маленькой, слабой девочке, балансирующей между жизнью и смертью, пришлось пережить. Но я хотела показать всем уже тогда – за жизнь надо бороться.

Говорят: “хочешь жить – умей вертеться”. А я увернулась от смерти, чтобы вертеть эту жизнь так, как мне угодно. И желание жить полной жизнью и дышать полной грудью остается со мной по сей день.

Глава 3. Вечера на Хуторе близ тюряги

Осень 1985-го. Сибирка – крошечный поселок среди уральских сопок. Воздух густой от запаха дыма и сырой листвы, вечерами в клубе крутят кино и включают музыку для танцев. Это было единственное место, где молодежь собиралась подрыгать конечностями и культурно (нет) отдохнуть.

Маме тогда было всего 17. Она только закончила поварское училище, держала в руках свежевыпеченный диплом, но работать официально еще не могла – слишком молода. Никуда не хотели брать. Поэтому она вернулась домой и, не смотря на возраст, устроилась поваром в местный детский сад: детей мало, работа простая, а диплом у нее уже был. В жизни все казалось ясным и предсказуемым.

А потом появился он.

Отец.

Ему был 31 год. Среднего роста, крепкий, с густыми бровями, темными глазами и улыбкой, от которой в помещении лампочки загорались безо всякого электричества. Он приехал на сезонные работы из Казахстана: в леспромхоз не хватало рабочих рук, поэтому набирали рабочих из других колхозов и совхозов. И селили в специальном общежитии.

Папа был не просто “чужим” для местного населения – за его спиной еще и отплясывала тень тюрьмы. Когда-то он заступился за девушку, которую пытались изнасиловать, и в драке с “поножовщиной” один парень не выжил. Суд решил, что он виновен. Несколько лет зоны – и вот он снова на свободе.

Сначала мама и отец просто дружили, присматривались друг к другу, пересекались: в клубе, на улицах, у магазина. Потом – улыбки, короткие разговоры, прогулки до глубокой ночи. Дружба плавно перетекла во что-то большее. И чем сильнее становилось это “большее”, тем отчаяннее сопротивлялась семья. Я их понимаю – ну кто захочет выдавать дочь за уголовника? Я б тоже, наверное, зассала.

Бабушка и дедушка запрещали ей встречаться с ним. Разница в возрасте, криминальное прошлое, чужак в деревне – все играло против него. Но, как сказала мама: “Любовь хуже поноса”. До сих пор думаю-гадаю, че это значит: то ли то, что любовь проявляется еще быстрее, то ли то, что после того, как любовь проходит, ощущения похуже, чем после того как проходит понос. Напишите мне, кто разгадает эту загадку, денег дам. Короче:

Смеясь этим всем запретам взрослых, они продолжали видеться. То на танцах, то в темных дворах, то на лесной дороге, где только звезды были свидетелями их шур-мур. Шекспир гордится и аплодирует стоя.

И вот весной сезон закончился, отцу скоро нужно было возвращаться назад, в Казахстан. Но он не собирался просто уезжать. Точнее – не собирался уезжать один. Он пришел в дом к бабушке и дедушке, сел за стол и, глядя им прямо в глаза, сказал:

– Да, я сидел. Да, у меня прошлое. Но я люблю вашу дочь. Я без нее не уеду.

Когда подошел срок его отъезда, отец снова заговорил серьезно: предложил маме ехать с ним. Ей было всего семнадцать – мысли о переезде, да еще и в незнакомый город, да к взрослому мужчине, да с его тяжелым прошлым, напугали ее до дрожи. Она отказалась. Что ж, отец собрал вещи и уехал один.

Но уехал ненадолго. Все лето он мотался по кабинетам, решал вопросы с документами и разрешениями на выезд. Это были последние годы Союза: бюрократия жутчайшая, бумаги шли месяцами, многое оформлялось через Москву под грифом “секретно”. Но он был упертым: выстоял все очереди, прошел все проверки, поругался со всеми бабками в регистратуре, и, конечно же, добился своего. Вот реально, чего моему отцу не занимать, так это, в хорошем смысле, упертости, настойчивости, умения добиваться своего. Если он за что-то взялся – он доведет дело до конца, чего бы ему это не стоило. В этом плане я та еще папина дочка. Эти его качества передались и мне. Но вернемся на место преступл…пардон, событий:

Осенью он вернулся в деревню. Вернулся – к ней. После этого они с мамой уже не расставались. Стали жить вместе как муж и жена, хотя штампа в паспорте еще не было. Для поселка это было фурором: соседки шептались за спиной, бабушка морщилась, дед молчал. Но мама и отец не слушали никого. Они выбрали друг друга.

Вскоре родители переехали в город Сатку. Отец снял частный дом и устроился в леспромхоз – уже не временным рабочим, а всерьез, на стабильную зарплату. В этом доме, в городе, мама забеременела моей сестрой Яной. А когда Яне исполнился месяц, они с отцом официально расписались.

Вообще, я где-то читала, что все “незаконнорожденные” дети не такие фартовые и умные, нежели те, кто рожден в законном браке. Теперь я понимаю, почему из нас троих я самая умная…а еще скромная и ироничная (место для ваших улыбок).

Отец мечтал о двух дочках сразу. Говорил: “Мне за тридцать, надо торопиться, да и девчонкам будет веселее расти вместе”. Так и случилось: когда Яне еще не было и года, мама снова забеременела – мной. Возможно, именно эта спешка и обернулась тяжелым для нее родами: организм женщины восстанавливается после первых родов что-то около двух лет, а у мамы едва ли прошло десять месяцев.

В то же самое время отцу предложили место начальника участка в Сибирке – в той самой деревне, где жили бабушка и дедушка. Он согласился, и родители вернулись туда уже семейной парой с ребенком на руках и еще одним – со мной – внутри маминого животика.

Первые пять лет их жизни были словно сказка. Отношения – душа в душу. Денег хватало. В доме царили стабильность и всеобщая радость. Бабушка с дедушкой видели, что отец оказался не только старше, но и мудрее, надежнее, чем это казалось вначале. Все вздохнули с облегчением – “повезло девочке, устроилась, слава Богу”.

Но эйфория, как это часто бывает, не длится вечно. За первой волной счастья незаметно подкрались перемены…

Глава 4. Сказка с привкусом пороха

Начало девяностых. Время, когда страна трещала по швам: рушилась привычная жизнь, менялись деньги, магазины пустели, а люди хватались за любую возможность заработать. В Сибирку потянулись приезжие – из Башкирии, из Казахстана. Всем нужен был лес: одни искали стройматериал, другие – способ прокормить семью. На этом фоне отец все чаще впутывался во всякие сомнительные дела. Ну вы помните: он у меня с характером, дерзкий, борзый. Иногда эти качества характера проявляются в людях не самым лучшим образом…

Сначала это выглядело как “подработки” – в те годы почти каждый что-то “крутил-мутил”. Но постепенно все зашло дальше: он начал выпивать, пропадать неделями, приходил домой все реже. Деньги приносил – и немалые, – но сама семья от этого счастливее не становилась.

Внутри дома будто что-то надломилось. Мама осталась с детьми одна. Отец перестал помогать, хотя раньше был рядом. А она не могла полноценно работать из-за того, что я постоянно болела. Поначалу мама устроилась воспитателем в детский сад на полставки: хоть какой-то доход, хоть какое-то отвлечение. Но вскоре она столкнулась с тем, что больничные из-за меня и моих болезней сыпались один за другим. Ей часто приходилось “прогуливать” работу.

Яна ходила в садик стабильно. А я – чаще оставалась дома. Болела воспалением легких, бронхитом, а еще у меня была астматическая одышка, и мама каждый раз ловила тревогу: вдруг я ночью задохнусь? Постепенно она оставила даже эту работу воспитателем – слишком тяжело, слишком много больничных и усталости, да и, скажем прямо, она там занимала чье-то место.

Мне тогда было всего пять лет. Но я очень четко понимала и чувствовала, что в доме происходит что-то неладное. Видимо, родители близки к разводу. Это не была тайна за семью печатями. Напротив – мама ничего от окружающих не скрывала. Она рассказывала всем о моем отце, вернее – о том, какой он “мудак”. Я слушала это и чувствовала жгучий, пронзительный стыд. Это был тот случай, когда поступки совершают взрослые, а стыдно почему-то ребенку. Да, всегда больно и стыдно признавать перед сверстниками, что у тебя дома не все в порядке, даже в таком возрасте.

Тот опыт научил меня тому, что сор из избы выносить нельзя. Я впитала это так глубоко, что потом иногда держала язык за зубами даже там, где, может, и стоило открыть рот и сказать, пожаловаться. Но я понимала: когда рассказываешь чужим о своем личном, кровоточащем, болезненном – ты становишься жертвой. А жертвой быть не хотелось. Хотя, честно говоря, иногда очень тянуло – пожалеть себя, повесить на себя ярлык “несчастная”. Особенно – глядя на маму.

Женщины вообще очень эмоциональные. Я это по себе знаю. И никто их не учил строить отношения. Тогда не было ни книг, ни тренингов, ни советчиков. Все было “по наитию”. Мама в своей эмоциональности словно топила и себя, и всех, кто ее окружал. Если бы она была хотя бы чуть-чуть сдержаннее, если бы смогла поддержать отца в те переломные, тяжелые для всех времена – я уверена, моя жизнь сложилась бы иначе.

И все же, как бы горько это ни звучало, я однозначно заявляю, что те первые пять лет брака у родителей были идеальными. Настоящая сказка, которая закончилась слишком быстро.

Правда, это, наверное, самые светлые воспоминания моего детства. Картина простая и счастливая: мама, папа, я и сестра. Мама – улыбчивая, живая, довольная жизнью. Папа – сильный, умный, заботливый, с той самой фирменной улыбкой, которая могла согреть любого.

Честно говоря, ни мама, ни сестра в моем детском восприятии не занимали много места. Мой мир был целиком и полностью – папа, только папка. Я всегда его ждала, даже когда он надолго где-то задерживался. Я скучала так сильно, что казалось, само время растягивается. И каждый его приход домой был для меня праздником.

Он никогда меня не ругал, никогда не наказывал – хотя поводов я давала немало. Я ж та еще оторва была. Да и остаюсь ею. Папа умел так оправдать мои шалости, что даже самые серьезные проступки казались пустяком. Например, когда я варварски подожгла дровник у соседей, он спокойно спросил: “Вы что, замерзли и решили костер развести, чтобы согреться?”. Я, конечно, кивнула. А он лишь усмехнулся. Да, тогда он умел обеспечить чувство безопасности – главное, что может дать отец своей семье. Вот таким вот он был – мужиком с характером и юмором. И я счастлива, что похожа на него больше, чем на кого-либо еще.

Эти воспоминания я часто накладываю на собственное общение с дочерью. Я никогда не ругаю ее за разрисованные стены, за порванную одежду или испачканные новые вещи. Все это можно купить, постирать, перекрасить – ну для чего еще мы живем и работаем, если не для того, чтобы дать своим детям возможность быть детьми? Взрослым всегда мешают правила, всеразличные “нельзя”, “должен”, чужие ярлыки и запреты. А у ребенка еще есть право пробовать, делать, ошибаться, познавать мир и себя в нем. Но вернемся к удушающе трагичной части истории…

В нашей семье все было просто: отец работал, мама занималась нами. Хотя правильнее сказать – мною. Мы с ней каждые полтора месяца лежали в больницах. И я часто думала о том, что, быть может, именно мои болезни, мамино постоянное отсутствие дома и стали трещиной в их отношениях? Или, может, дело было во времени – в тех самых лихих девяностых, когда вся страна шаталась, и мужчины искали быстрые деньги любыми путями, чтобы обеспечить семью?

Точно знаю, что папа был в самом эпицентре событий. Но вот чем конкретно занимался – честно – я не знаю. Однако, сегодня, слушая мамины воспоминания, я понимаю, что многое было незаконным. Дома деньги водились всегда. Иногда – слишком большие суммы, не сравнимые с обычной зарплатой. В доме даже было оружие. Ну, сами понимаете, сомнительная история. А еще можете себе вообразить фоновое напряжение, которое у нас порой царило. Необъяснимые вещи, по типу неоправданно больших сумм денег и оружия, не могут не напрягать, не вызывать вопросов и, конечно же, тяжелейшей фоновой тревоги.

Постепенно папа менялся. Он стал нервным, раздражительным. Маму в свои дела не посвящал, держал все при себе. И самое тяжелое и неприятное – он пристрастился к алкоголю. Уезжал на несколько дней, пропадал без объяснений, а потом возвращался с кучей подарков. Игрушки, одежда, сладости, которые в магазинах тогда еще даже не продавали. Он улыбался, клялся, мол, “этот раз – точно последний”, просил прощения и снова уезжал.

Ну и, как вы понимаете, всему приходит конец. Даже тем светлым годам, которые я до сих пор считаю и называю счастливыми…

Глава 5. Люблю и ненавижу. Ненавижу, что люблю

Однажды папка домой не пришел. Вместо него во двор вошли его люди – незнакомые нам мужики с тяжелыми лицами, пахнущие табаком и железом. Они несли новости, от которых у мамы вмиг побелело лицо: отец под следствием, и если не собрать деньги – сгинет. Назвали сумму в сто пятьдесят тысяч. Чтобы было понятно: тогда за такие деньги можно было купить десять домов с огородами, сараями и коровами. Это была пропасть. Катастрофа.

В доме наличных денег даже близко не хватало. Мама сдирала с себя золотые украшения, сняла обручальное кольцо, вытряхивала сбережения из шкафов и подушек. Вынесла все, что могла – и отдала. Его отпустили.

Я очень хорошо помню тот день, когда он вернулся. Полгода его не было. Полгода для ребенка – это почти вечность. А тут вдруг папка снова держит меня на руках, а я утыкаюсь носом в его куртку и вдыхаю этот густой, тяжелый сигаретный дым. Он был отвратительным и одновременно самым родным запахом на свете. Я будто говорила себе: “Он снова здесь. Снова рядом. А значит, все хорошо”.

Но все хорошо не было. После этого история закрутилась еще сильнее. Он возвращался все реже, пил все больше. Мы с Яной верили в сказку, что папа работает, что он просто уставший герой. На деле же он уходил в запой и исчезал на целые дни и ночи.

Мама пыталась держаться. Снова устроилась на полставки в детсад, чтобы хоть что-то приносить в дом. А я все так же часто болела. И мы с сестрой львиную долю времени проводили у бабушки с дедушкой, их дом напротив стал нашим настоящим домом.

Так продолжалось полтора года. И вот, наконец, мама подала на развод. По нам с Янкой эта информация просто прошлась катком. Никаких объяснений, только ее слезы и фраза: “Я хочу вас уберечь”. От чего – мы не понимали. Я злилась на нее, ненавидела за то, что она рушит мою семью, и в то же время до боли в сердце жалела ее, потому что она все время плакала.

Иногда они еще виделись. Мама звала его хотя бы к нам – повидать детей. Но он словно отрезал себя от этой жизни. Один раз он ей сказал: “Ты справишься. Я знаю”. И снова ушел.

Для мамы он остался жестким, холодным человеком, способным бросить любимых, дорогих людей, и даже не обернуться. А для меня он все равно оставался папкой – самым лучшим на свете.

Развод случился, когда Яна пошла в первый класс, а я еще бегала в садик. Мама сама выкинула его из дома. Сказала, что он не дает детям ничего, кроме обещаний да пустых слов. Пьет, валится на пол, спит, а утром снова исчезает”. И это, увы и ах, было правдой.

Для нее тот развод стал освобождением. А для меня – концом сказки, в которой даже запах папкиного дыма казался теплом.

Он, наверное, только и ждал, когда все развалится окончательно. В тот день он зашел, будто мимоходом, без лишних слов собрал свои вещи, забрал видеомагнитофон с кассетами – тогда это было сокровище – и ушел. На прощание бросил фразу, которая прожгла маму изнутри: “Ты еще сама ко мне прибежишь”. Сказал и ушел так, будто впереди его ждал не новый этап жизни, а очередной запой.

Мама не сдавалась. Несколько раз звала его: “Приди, девчонки скучают. Возьми хоть конфеты, печенье – пусть думают, что это подарок от отца”. Она пыталась сохранить хотя бы видимость его присутствия в нашей жизни, чтобы мы не чувствовали себя брошенными. Он обещал. Но снова и снова не приходил.

В какой-то момент он сказал прямо, без намеков: “Не проси. Если захочу – сам приду. Не прихожу – значит, не хочу.”. Все. Точка. Холоднее слов для ребенка и матери, наверное, не придумать.

Для мамы это стало окончательным подтверждением того, что он ушел и не вернется. А для меня это был удар, от которого не отмахнешься игрушками или сладостями. Я путалась в чувствах: ненавидела мать за то, что та его прогнала, и одновременно любила отца. Но потом все переворачивалось – я ненавидела отца и жалела мать. Эта карусель крутилась во мне несколько лет подряд, пока однажды не сорвалась с цепей.

Я приняла решение. Раз и навсегда. Буду его ненавидеть. Хватит качаться между “люблю” и “ненавижу”. Я даже тогда цель себе поставила: вырасту, стану прокурором и посажу его. Пусть узнает, каково это – сидеть и быть отрезанным от того, что ты считал своим миром.

Вот так и закончилась глава моего детства, в которой папа сначала был вспышкой яркого теплого пламени, но потом превратился в…обыкновенный дым.

В десятом классе меня догнала новость, которую я одновременно ждала и боялась услышать: отец умер. Сестра сказала это почти буднично, хотя внутри у меня все оборвалось. Она успела увидеть его незадолго до смерти – не знаю, что ее к этому подтолкнуло, но она его нашла. И они поговорили.

Она спросила в лоб: "Почему ты никогда не приходил? Почему не помогал, не был рядом?". На что он ответил: "Я всегда знал, как вы. Я всегда был рядом".

Сначала это казалось издевкой. Как рядом, если нас растила мать? Как рядом, если я засыпала с чувством, что отец есть, но его нет? Но годы прошли, и мы с сестрой начали понимать – он и правда всегда висел тенью над нашей жизнью. Его фамилия звучала в каждом дворе. Никто не смел нас обижать, хотя мы жили в самом сердце криминального района. Если оглянуться назад, то это очень необычно. И действительно похоже, что, на самом деле, его отсутствие было громче любого присутствия.

На похоронах я стояла молча, глядя в яму, и внутри не было ни истерики, ни рыданий – только странная, глухая пустота. Вот оно: любовь и ненависть разбиваются об эту могилу.

Я всегда относилась к смерти спокойно. В том числе и к смерти близких. Когда-то вычитала про китайскую традицию: ребенку дают сверчка, он заботится о нем, а сверчок быстро умирает. Так детей учат не бояться ухода тех, к кому привязался. У меня сверчка не было, но, похоже, свою школу я все равно прошла.

Одно я знала точно: смерть – это константа, но жизнь – ее можно продлевать, растягивать, насыщать, а не сливать в унитаз. И в тот момент я впервые отчетливо сказала себе: мое будущее – мое.

После развода отец покатился вниз. Не на самое дно – не бомжевал, не валялся в канаве, но жил так, будто впереди нет ни завтра, ни смысла. Выпивка, сомнительные компании, разгульные ночи. Чем он питался и на что жил – до сих пор тайна. Работы у него не было. Но такая жизнь всегда бьет по телу: в какой-то момент сердце не выдержало. Инсульт. И все – точка. Финал.

Мне жаль, что мы так и не успели нормально поговорить. Потому что у меня был один грешок перед ним. Одна рана, которую я сама ему нанесла. И я так и не успела попросить прощения.

Мне было лет 12. Лето, деревня. Я сидела с ребятами на лавочке под звездным небом, болтали о чем-то своем, детском и важном, как всегда. И вдруг подошел он. Сел рядом. Разговаривал с нами, улыбался. И в какой-то момент спросил меня: "Доча, а ты кем хочешь стать?".

Я ответила честно, даже слишком: "Прокурором".

Он улыбнулся еще шире: "Почему?".

И тут я глянула ему прямо в глаза и резко сказала: "Чтобы таких, как ты, в тюрьму сажать".

Он улыбался, но я увидела, как в глазах у него что-то дрогнуло. Грусть. Боль. И понимание. Я попала прямо в сердце, и это сердце у него, несмотря ни на что, было. Я встала и ушла. И больше мы никогда не виделись. До его похорон.

И вот я стою у могилы, смотрю вниз и думаю: "Ну и зачем ты умер? А как же моя цель? Ты даже тут умудрился испортить мои планы! Опять ломаешь мою жизнь?!".

Но ответ пришел неожиданно и оттуда, откуда я не ждала. Нас с кладбища предложил подвезти один влиятельный друг отца. Человек, чья фамилия, скажем так, была первой в городе. Мы почти не общались, но здоровались при встречах. Я согласилась, потому что мне было любопытно поговорить с человеком такого уровня.

В дороге он вдруг спросил: "Почему ты не плакала?". Странный и, по-моему, даже дурацкий вопрос от такого человека.

"Почему?" – подумала я, – "Да потому что я толком-то не знала этого чувака. Плакать по тому, кого не знаешь? Или по своему разбитому детскому сердцу?". И я сказала ему это вслух.

Он слушал внимательно и долго. А потом ответил: "Зря ты так. Твой отец был замечательным человеком. С большим, добрым сердцем. Самый честный из тех, кого я знал. То, что он ушел – это про его отношения с женщинами, но не про вас. Если хочешь знать правду, поспрашивай у людей. Ни один плохого слова не скажет.".

Мое представление об отце снова разлетелось на куски. Я столько лет строила в голове картину монстра, а оказалось – нет. Да, он сломал жизнь маме. Да, он оставил нас. Но для других он был человеком чести. И это меня сбило с ног.

После того разговора я начала собирать его заново – по кусочкам, из чужих воспоминаний, из маминых рассказов. Она вдруг стала охотно делиться: "Теперь-то можно", – говорила она. Будто смерть сняла запрет.

Я поняла: отец был не только моим личным врагом и болью. Вместе с этим он, все же, был человеком, у которого было сердце, честь, достоинство и уважение окружающих. Просто я увидела все это слишком поздно.

Глава 6. Интернат вместо детства

Меня к моей цели подталкивала сама жизнь – упрямая, серая, жесткая. Школа жизни у меня началась довольно рано.

Мама, которая до этого перебивалась случайными подработками, рано или поздно должна была пойти на настоящую работу. Но куда? Две дочки на руках, одна из них вечно с температурой и больничными, опыта толком нет. Два года мама продержалась на коротких подработках, но все это было как латать пробитый таз: сколько не чини, все равно протекает. Денег катастрофически не хватало.

По профессии мама была поваром, и в итоге решила идти ва-банк – уехать на работу вахтовым методом. Это означало одно: мы с сестрой остаемся жить у бабушки и дедушки. Для нас это трагедией не стало, потому что мы и так половину времени торчали у них. Они были людьми добрыми, щедрыми, но возраст брал свое: две девчонки на шее, болезни, заботы… Думаю, им было страшно. Страшно не потянуть, страшно не справиться.

И вот однажды нам объявили новость: в деревне проводят “экскурсию” в школу-интернат временного содержания, в поселке Межевой Саткинского района. Рассказывали это красиво, как умели – по всем правилам маркетинга. Мол, детям там будет лучше, безопаснее, полезнее. Тем более в деревне тогда вспыхнул случай туберкулеза в одной семье, и было решено, что, раз все дети ходили в один садик, будет лучше часть из них на время изолировать. Звучало убедительно, даже благородно. Идею продали многим родителям, и мои тоже согласились: вроде бы для нашего ж блага.

Но по факту мы оказались в интернате. Там действительно жили дети, но в основном из неблагополучных семей. А я нас с сестрой таковыми не считала. Для меня это ощущалось как плевок судьбы прямо в лицо: будто нас приравняли к каким-то отбросам.

Мы с сестрой провели там два года. Два года, которые мой мозг до сих пор хранит обрывками и обгрызанными кусками воспоминаний, как битая кассета. Я не помню, как выглядели комнаты, не помню детей, с которыми делила дни, ночи раковины и унитазы. Только смутные лица воспитателей, несколько имен и самое главное чувство – мы никому не нужны. Это чувство наточенным острием впивалось прямо в кости на протяжении всего того времени.

Чтобы восстановить хоть какие-то картинки и ситуации, я даже поспрашивала о них у сестры. Янка помнит больше. Например, как нас с ней определили в разные корпуса. Учителя там, в целом, были нормальные, педагоги детей жалели. Никто не бил, не унижал, скорее относились как к несчастным.

Иногда нас забирали домой на выходные, иногда – оставляли. Когда оставляли, воспитатели пытались занять нас хоть чем-то: фильмы показывали, досуг организовывали. Один из таких фильмов сестра помнит до сих пор – и, полагаю, забудет только в могиле. Это был жуткий ужастик: муж натравил на свою жену змею, и та прыгала по всей квартире, шипела, металась, пыталась ее укусить. Змея, в смысле, не жена. Атмосфера чистого ада.

Сестра с тех пор уверена, что все змеи прыгают. Не ползают, не шуршат по траве, а именно прыгают от стены к стене. Эта киношка триггернула ее настолько глубоко, что до сих пор для нее змеи – сцучества…пардон, существа с пружинами в жопе (у них же есть жопа? Или нет? Я не зоолог, не в курсе. Ну вы поняли, в общем). И я до сих пор не понимаю, нафига детям такое показывали. Комната, набитая пацанами и девчонками разного возраста, и экран с этим шлангом-убийцей. Как будто кто-то хотел, чтобы у нас на всю жизнь остались психологические травмы.

В общем, этот их интернат – тем еще квестом на выживание казался. Не в смысле что приходилось за еду махаться и туалетную бумагу у преподов воровать, а в смысле что он казался скорее квестом на моральное выживание. На нас тогда посмотри, и сразу на ум приходило женское китайское имя – Камута Херовата.

Янка до сих пор помнит, как мы сидели у окна и ждали маму. Это было целое событие. То ли в пятницу вечером, то ли в субботу утром. Не суть. Обычно мама забирала нас после своих ночных смен. В ее зеленом плащевом пальто – длинном, чуть поношенном, но таком родном. Она шла по дорожке и шла не к кому-то, а именно за нами. Забирала и увозила домой. Радости не было предела.

На второй год интерната мы уже начали ездить сами: от остановки в Межевом, до автостанции, и потом от автостанции до дома. Преодоление маршрута казалось почти взрослым подвигом. Иногда, когда, видимо, маме выдавали зарплату, она устраивала маленький праздник: на площади был ларек, и там она покупала нам сладости. Янке – трубочку с белковым кремом, мне – эклер. Забавно, я этого почти не помню, а еще смешнее то, что эклеры я до сих пор не люблю.

Еще была у нас там педагог – Светлана, кажется, ее зовут. Вела что-то внеклассное. Я не запомнила ее отчество, но запомнила момент: мы с Янкой стоим на остановке, ждем автобус, она подходит. Просто заговорила с нами – куда едем, не страшно ли. Разговаривала спокойно, по-человечески, как будто мы не интернатские, а обычные дети. Было приятно.

Но мы все равно ненавидели это место. Оно вроде бы было нормальное, без ужасов и садизма, но не родное. Абсолютно чужое. Скука по дому, тоска по маме были такими, что прогрызали кишки изнутри. Когда нас наконец забирали – это был праздник. Настоящий побег на свободу.

Мне тогда было девять лет. И в эти девять лет весь мой мир состоял из страха. Больше ничего я не чувствовала. Сейчас мне уже не стыдно, но тогда мои эмоции вытекали и проявлялись только в одном – в ночном энурезе. Родные пытались лечить это врачами или стыдом (“-Ой, а как это вы воспитали такого хорошего ребенка? -Ну, как обычно, по классике: шантаж, манипуляции, угрозы, насмешки.”).

Но ровно в тот момент, когда нас вернули домой, оно прошло само. Спустя два года нашей отсидки в интернате, мама вернулась после вахт, после своих скитаний по северным городам, устроилась на завод, и мы снова были вместе.

Интересно, что все настоящие обиды на маму проявились только потом, во взрослой жизни. В детстве ничего такого не было. Я вообще не замечала, чтобы было на что обижаться. Все происходящее казалось нормой. Так надо, так и должно быть. Мы любили ее безмерно. Мы всегда ее ждали. Всегда помогали, чем могли. Мама была центром, вокруг которого крутилась вся наша маленькая вселенная.

Мы с Янкой часто пытались готовить сами. Макароны – наше коронное блюдо. Варили их через раз: то переваренные в кашу, то сырые внутри, но нам это было не важно. Главное, чтобы мама пришла и увидела – у нее есть дети, которые о ней заботятся. Чтобы ей было приятно.

Когда мама спала после ночных смен, мы ходили на цыпочках, как маленькие призраки. Старались не шуметь, громко не дышать. И все равно каждые пять минут подходили и такие: “Маааа, ты еще спишь? Мама, маааам, ты еще спишь?”. Нам хотелось украсть у сна хоть кусочек ее времени. Хоть пару слов, хоть немного внимания.

Сейчас, когда я это вспоминаю, внутри поднимается злость. И обида. Почему мы жили именно так? Почему мама позволяла этому быть? Почему у нас возникало ощущение, будто мы ей мешали? Будто мы ей не нужны? Будто она не хотела дать нам другую, более качественную жизнь, а выбирала жить своей. Какой-то эгоизм, завернутый в бесконечную уборку и готовку.