Опричник

Глава 1

Москва показалась на горизонте сиянием золотых куполов в прозрачном морозном воздухе. Мы с Леонтием приближались к ней с запада, проведя в пути больше двух недель. Торопиться было нельзя из-за моей раны, но и медлить тоже, и мы всё больше пускали лошадей шагом, останавливаясь на всё тех же ямах.

– Что за купола впереди, Никитка? – спросил меня Леонтий, мой дядька, то есть, телохранитель и учитель, холоп, приставленный отцом с самого рождения.

– Тушино, должно быть, монастырь Спасо-Преображенский, – сказал я. – Москва вон уже, почитай, рядышком.

Тут и метро будет, и даже не конечная станция. Город, не пригород. Пересекли мы МКАД или ещё нет, но его воображаемая граница где-то неподалёку.

И от этого на душе было спокойно и радостно. Добрались. Конечно, в самой Москве ещё неизвестно, что будет, но ощущение приближения к цели вселяло уверенность в успехе. Ещё и денёк сегодня выдался на удивление погожий, ясный. Мороз и солнце, и так далее по тексту.

– Сразу к государю отправишься? – спросил дядька.

– С дороги-то? Не, – отмахнулся я.

– В слободу поедем? – спросил он.

– Далеко, – сказал я. – В городе остановимся где-нибудь, в баню сходим, отдохнём. А завтра уже в Кремль, свежие и отдохнувшие. Неуважение будет к царю, ежели вот так сразу заявимся.

– Тоже верно, – согласился дядька.

В сумке у меня покоились письма покойного ныне князя Андрея Михайловича Курбского, подтверждающие факт измены царю и намерение отъехать в Литву, как только представится удобный момент и повод. А изменников царь не любил. Курбского он бы наверняка наказал от всей широты души, если бы я не предусмотрел всё заранее и не убил князя в поединке. Сам, правда, чуть ласты не склеил, но это дело десятое. Главное, что первый русский диссидент теперь гниёт в могиле, а не тявкает из-за границы, обливая грязью царя и Отечество.

Правда, оставались ещё и другие. Многие бояре и князья были крайне недовольны политикой Иоанна, который последовательно укреплял свою власть. Медленно, шаг за шагом, заставляя знать идти на мелкие уступки всё больше и больше. Слона надо есть по кусочку, и государь не спешил, но недовольные и обиженные всё равно появлялись, и заговоры с интригами множились и крепли. Начиная от самых безобидных вроде «заставим царя отменить реформы» и заканчивая убийством царской семьи и помазанием на царство его двоюродного брата, Владимира Старицкого.

И подобных интриганов хватало как в столице, так и в провинции, начиная от Великого Новгорода и заканчивая далёкой Астраханью. Работы мне хватит надолго.

Мы въехали наконец в Москву, которая сейчас была не тем мегаполисом, который я знал, а всего лишь огромной деревней, надеясь остановиться где-нибудь поближе к центру, хотя бы у Китай-города.

Отовсюду доносились людские голоса, конское ржание, собачий лай, детские вопли и смех. Пахло дымом из печей и конскими яблоками. Воздух в Москве был ничуть не чище, чем в двадцать первом веке, а то и наоборот. Сотни и тысячи топящихся изб, в том числе, топящихся по-чёрному, генерировали тонны дыма и сажи, отчего снег в городе напоминал соль с перцем.

Остановились мы в уже знакомом месте, неподалёку от Лубянки. Постоялый двор тут был вполне приличным, подороже иных, селились в нём не все подряд, а только уважаемые и небедные люди. Купцы, приехавшие по торговым делам, дворяне, приглашённые в Москву, богатые паломники.

Зимовать, впрочем, почти все предпочитали дома, но когда нужда гонит прочь, заниматься делами, особо не повыбираешь. Вот и нам не сиделось на месте, хотя я, признаюсь честно, с удовольствием бы сидел в отцовском поместье у тёплой печки. А то и вовсе строил собственное в землях черемисов, на пожалованной мне земле. Надо будет, кстати, наведаться туда. Взглянуть, что вообще из себя представляет моё поместье, с которого, между прочим, я обязан по разряду выставлять воинов.

Но пока – Москва и московские дела.

После долгой дороги расслабиться в жарко натопленной бане, сидя с кружкой пенного, это не просто удовольствие, это настоящее блаженство. Смыть с себя застарелый пот и дорожную грязь, подышать паром, прогреваясь до самых косточек после долгого зимнего путешествия. Я даже представил, что мне пришлось бы ехать сразу в Кремль, благоухая конским потом. Да мне самому стыдно стало бы.

Рана моя затянулась, оставив после себя уродливый шрам как напоминание о том, что никогда не стоит поворачиваться к недобитому врагу спиной. Даже если ты думаешь, что бой окончен.

Следующим утром я облачился в доспех, подаренный мне государем, взял сумку с письмами, и поехал к Кремлю, чистый, свежий и ухоженный. В Кремле меня знали, если не в лицо, то понаслышке точно, я успел и примелькаться, и стать фигурантом самых разных слухов.

Мне повезло, царь оказался в Москве, а не в очередном путешествии. Так что я прошёл в царские палаты, через рынду попросил доложить о моём прибытии постельничьему Вешнякову, а тот уже должен был доложить самому Иоанну.

В том, что государь меня примет, я даже не сомневался, после того, как я помог вывести на чистую воду одного из отравителей царицы, он бы меня выслушал, даже если бы я открыл дверь в его покои пинком. Но дёргать тигра за усы лишний раз не стоит, поэтому я держался традиции и терпеливо ждал, когда Иоанн Васильевич соизволит уделить мне немного своего драгоценного времени.

Ждать пришлось около часа, и я это всё время просидел, перечитывая письма Курбского и Жигимонта. Чужую переписку вообще очень занимательно читать, порой узнаёшь человека совсем с другой стороны.

– Никита Степанов сын? – окликнул меня боярин Вешняков, знакомый уже по Можайску.

– Он самый, здравия желаю, Игнатий Михайлович, – поднялся я, убирая письма обратно в сумку. – Как государь? Как Настасья Романовна?

– Слава Богу, – перекрестился Вешняков. – Поправилась государыня. Иоанн Васильевич в делах весь, так что желательно бы тебе поскорее… Что у тебя, челобитная?

– Нет, не челобитная, – усмехнулся я.

Стало даже интересно, как царь отреагирует на измену одного из своих ближников. Князь Курбский был одним из его доверенных лиц, не единожды награждённым и обласканным. Точно как кавалер ордена Андрея Первозванного, гетман Войска Запорожского и один из ближайших сподвижников Петра, Иван Степанович Мазепа, ещё один известный предатель.

Принял меня государь в малом кабинете, оторвавшись от чтения какой-то книги. Взгляд его был спокоен.

Я поклонился, произнёс положенную здравицу.

– Быстро ты отвоевался, сотник, – усмехнулся Иоанн Васильевич. – Нешто передумал? Сам же в Ливонию рвался, разве нет?

– Гонцом я ныне выступаю, от князя Ивана Мстиславского, воеводы твоего, – произнёс я.

– Курбского же я назначил ратью командовать, – нахмурился Иоанн.

– О том и хотел я поведать, государь, – сказал я. – Изменником князь Курбский оказался.

– Чего?! – воскликнул царь.

Я молча протянул ему пачку писем. Иоанн выхватил их из моей руки, положил на пюпитр прямо поверх книги, начал читать одно за другим, поминутно меняясь в лице.

– Стервец… Ох, стервец… – бормотал он. – И где он?! Убёг? Поймали?

– Преставился, – коротко ответил я.

У Иоанна сверкнули глаза, он весь кипел от гнева, искрился, как оголённый провод. Не влезай, убьёт.

– Жигимонту продался… И ради чего? За какие грехи мне это… – тихо произнёс царь.

Я молча ждал, когда он закончит чтение.

– Преставился как? – спросил он, вновь поднимая на меня взгляд. – Когда?

– На Обрезание Господне, голову я ему отсёк, – сказал я.

– Ты? – не понял государь.

– Напал он на меня. Тому все бояре свидетели, первым напал, на безоружного! – на всякий случай зачастил я. – После того, как я его в измене обвинил прилюдно.

– Ла-адно… – протянул царь, хмуря брови.

– Полками командование князь Мстиславский принял, шлёт тебе свой поклон, – добавил я, протягивая ему запечатанное письмо от воеводы. – Выступили в поход на Мариенбург, от него, мыслю, на соединение с юрьевскими пойдут.

– Добре… – проворчал царь, ломая печать.

Я подождал, пока он прочитает письмо Мстиславского, в котором наверняка всё описано было куда подробнее, нежели то рассказал я.

– Помог тебе, значит, подарок мой, – хмыкнул Иоанн, не отрываясь от чтения.

– За то благодарствую, государь, – я поклонился, прижав руку к груди.

Он дочитал и посмотрел на меня в упор из-под кустистых бровей. Не мигая, не отводя глаз. Долгим изучающим взглядом.

– Что делать с тобой, ума не приложу, – сказал он. – И наградить надобно. И наказать не помешает.

– Дозволь служить тебе, государь, – сказал я.

– Ты и так на службе моей… Как в новики поверстался, так и служба началась, – пристально глядя на меня, произнёс Иоанн.

Я набрал воздуха в грудь, на всякий случай скрестил пальцы, мысленно пробормотал короткую молитву.

– Дозволь измену выискивать, государь, – произнёс я. – Много врагов у тебя. И тайных больше, чем явных.

Иоанн прищурился, снова становясь похожим на далёкого азиатского предка, огладил бороду.

– Ты и без моего приказа тем занимаешься, – хмыкнул он.

– Стараюсь, государь, – сказал я.

– И чего же ты тогда просишь? Чин боярский? – спросил он.

– Полномочий прошу на то, явных и тайных, – сказал я.

– Карать и миловать хочешь? – нахмурился государь.

– Выискивать, – я твёрдо стоял на своём. – Карать и миловать ты уже по своему разумению будешь.

Царь задумчиво покачал головой, словно пытаясь понять мои мотивы. В нынешней системе координат поместный воин и дворянин должен заниматься военным делом, рубить врага в чистом поле, стяжать славу. Это было честно и правильно. А то, что я просил у государя, дела тайные и скрытные, не приносили ни чести, ни славы, скорее даже наоборот.

– А справишься ли? – спросил он.

– Дважды уже справился, – похвалился я. – Только это лишь малая часть.

– Ну… Быть посему, – сказал Иоанн. – Хотел я, чтобы ты мне лично служил, вот и будешь служить. Пусть и не так, как я задумывал.

Я почувствовал почти физическое облегчение. Половина дела сделана. Вернее, даже не половина, это только начало, но ощущения были схожие.

– А одного тебя сожрут и не подавятся… – хмыкнул государь, прекрасно знакомый с боярскими интригами, окружавшими его с малолетства. – Значит, люди тебе нужны. Да кто же к тебе пойдёт?

– Найдутся, – уверенно заявил я. – Есть люди верные на земле русской.

Царь снова хмыкнул.

– Буду не по знатности набирать, а по талантам и умениям, – сказал я. – Пусть рода худого или вовсе даже из чёрного люда, все мы род от Адама ведём. Государю служить – честь великая, много кто захочет. А уж бояр-изменников выискивать да на твой суд вести – очередь из желающих встанет.

– Ну-ну, – буркнул он. – И как величать будем сих сыщиков?

– Опричниками, – улыбнувшись, сказал я. – Никому, опричь тебя, служить не будут. Люди государевы, и только.

– Опричники… – пробормотал Иоанн, пробуя новое слово. – Тысяча опричная уже есть у меня, из людей служилых.

– То воины твои избранные, дворяне поместные, – сказал я. – А опричники гвардией верной будут, как у римских кесарей. С твоих рук кормиться будут. Помещик же о чём в первую очередь мыслит? Как бы ему себя прокормить, с поместья даденного, о службе в последнюю очередь думает. Опричники же только службой жить станут. Станем.

Я верил, что Иоанна удастся уболтать на создание новой силовой структуры. В конце концов, он же сам и был автором этой идеи, пусть и много позже. В тот раз из опричнины не вышло ничего хорошего, настолько, что спустя несколько лет после её отмены за слово «опричник» могли побить батогами. Теперь же, под моим чутким руководством, я постараюсь вырулить её во что-то более вменяемое.

Как минимум, усовершенствую нынешние методы дознания. Дыба, конечно, средство верное, но только если ты хочешь просто закрыть дело. Первый попавшийся оговорит себя, лишь бы избежать пыток, так что мы этим путём не пойдём.

– Так и быть, – повелел Иоанн. – Вынюхивай измену, раз так тебе хочется. Дело зело полезное.

Он замолчал, задумался, ещё раз взглянул на меня.

– Но и спрос тогда с тебя будет особый, – сказал он. – Коли узнаю, что на верных слуг моих поклёп возводишь, пеняй на себя.

– Справедливо, – согласился я.

– Может, уже сейчас о чём-нибудь доложить хочешь? – спросил меня царь. – Или о ком-нибудь?

Я задумался. Крепко задумался, перебирая в мыслях имена и фамилии. Боярин Лисицын… Доказательств его измены, кроме слов татарина, у меня не было. Боярин Зубов… Брал деньги у немцев, но пришить сюда состав преступления будет трудновато. Князь Старицкий, несомненно, замышляет какую-нибудь гадость, но знал я пока что лишь о его действиях против меня, а не против царя. Так и вышло, что даже заложить оказалось некого.

– Нет, государь, – после минутных раздумий сказал я. – Проверки всё требует.

Иоанн растянул губы в улыбке.

– Я было подумал, начнёшь врагов своих перечислять, – сказал он. – Лучше бы ты, Никита, пищалями занимался, это ловко у тебя получается.

– Одно другому не мешает, государь, – сказал я. – Мыслю, литейщики и пушку мою новую уже отлить сподобились.

Надеюсь, мастер Ганусов своим подмастерьям палки в колёса не вставлял, а наоборот, помогал и советом, и делом. Надо заехать к ним, узнать, как дела. И к Андрею Рыбину тоже.

– Ну, коли совмещать одно с другим сумеешь, то Бог с тобой, – сказал государь. – Всё, ступай пока. Завтра придёшь.

– Слушаюсь, государь, – поклонился я ещё раз и выскользнул из кабинета.

Очевидно, Иоанну надо было поразмыслить над предложенной идеей, чтобы все детали обговорить уже завтра. Ну и что-то мне подсказывало, что перед тем, как назначать меня на столь высокую должность, он непременно будет проверять меня по своим каналам. Я хоть и доказал свою верность на деле, этого всё равно мало.

Радовало то, что моя худородность его нисколько не смущала. Да, Злобины – люди служилые, все до одного, и это ставило меня выше обычных смердов, но местническая система никогда не позволила бы мне подняться выше должности сотника или заурядного воеводы какого-нибудь мелкого острога, даже если бы царь пожаловал меня боярством.

В опричниках же местнической системы не будет. Поначалу, конечно, всё равно придётся идти на компромиссы, чтобы народ не разбежался, да и какому-нибудь вчерашнему городовому стрельцу неловко будет командовать княжатами и дворянами, но возвышаться все будут исключительно за свои поступки. По заслугам, а не по родству.

Из Кремля я вышел в исключительно хорошем настроении. Хотелось зайти в царицын терем, не к царице, естественно, к Евдокии, но я ограничился тем, что попросил караульного передать Евдокии привет. Она уже сама найдёт время для встречи.

Дядька ждал меня возле конюшен, поёживаясь от лёгкого морозца. Завидев меня, Леонтий с облегчением вздохнул. Он теперь старался никуда меня не отпускать одного, упирая на то, что я вечно попадаю в какие-то неприятности. И в его словах был определённый резон.

– Ну, как всё прошло? – спросил он.

– Отлично, – улыбнулся я. – Лично царю теперь служить будем.

– Ох, батюшки святы… – перекрестился Леонтий.

– Чего ты? – не понял я.

– Всяк сверчок знай свой шесток! Это ж ты скольких обошёл, сколько на московской службе бояр? Вот и почитай, скольким обиду учинил, – сказал дядька. – Ох, грехи мои тяжкие…

Это ты, дядька, ещё не знаешь, КАК я собрался царю служить. Вот там точно обид хватит на целый полк. Там смерть будет не то что в затылок дышать, она на ушко шептать начнёт.

– Поехали, дядька, – сказал я. – На Пушечный двор. Проведать надобно.

Глава 2

Если уж государь желает, чтобы я и дальше занимался прогрессом, то разочаровывать его нельзя. Я, конечно, не инженер, но всё равно, какие-то базовые вещи помнил, и простор для изобретений у меня ещё оставался. Но сперва – артиллерия.

Нынешние тюфяки и осадные пищали представляли собой сборную солянку из самых разных калибров. Вот какой форма у литейщиков получилась, такой и будет калибр пушки. Я же хотел попытаться внедрить стандартизацию, чтобы пушкарям больше не приходилось заморачиваться с подбором снарядов.

На Пушечном дворе кипела работа, как, впрочем, и всегда. Воюющей стране требовались пушки и пищали, много пушек, и мастера пахали, как проклятые. Моё появление, однако, не осталось незамеченным.

Ко мне сразу же навстречу пошёл юноша в потёртом и опалённом полушубке, в котором я узнал Богдана. Он успел за это время отрастить тонкие усики и небольшую светлую бородку, вот я его сразу и не узнал.

– Богатым будешь, Богдан! Не признал тебя! – весело крикнул я, слезая с лошади.

– Дай то Бог! – ухмыльнулся литейщик. – Здрав будь, Никита Степанович!

– И тебе здравия, – сказал я. – Чем порадуешь?

Литейщик улыбнулся, словно объевшийся сметаны кот.

– Пушку твою отлили, инрогом нарекли, – сказал он. – Добрая вышла пушка.

– А ну, веди, показывай, – нетерпеливо потребовал я.

Мы широким шагом пошли по Пушечному двору, дядька грузно семенил следом.

– Славное вы имя выбрали… – сказал я. – Инрог, говоришь?

– Он самый, – кивнул Богдан. – Зверь такой.

– Знаю, – сказал я.

Единорог. Пусть не с шуваловского герба, но всё-таки единорог, и это имя подходило новой пушке, как влитое.

Мы прошли через весь двор, и подмастерье именитого Кашпира Ганусова привёл меня к единорогу, смотревшемуся среди остальных пушек несколько необычно. Ствол короче, чем у остальных, лафет другой, зарядный ящик, банник, все принадлежности. Мастера исполнили всё в точности, как я и просил, и я не удержался, погладил холодный бронзовый ствол, изукрашенный вензелями и завитушками.

– И впрямь, добрая пушка, – сказал я.

Словно пришелец из другой эпохи, лихой гусар в ментике и кивере рядом с облачёнными в кольчуги и шеломы воинами.

– Стреляли уже? – спросил я.

– А как же! – воскликнул Богдан. – Проверили. Ловчее заряжается, удобнее. Да и палить тоже.

– Побольше надо таких сделать. Точь-в-точь таких же, чтобы калибр у всех един, – сказал я.

– Делаем уже, – кивнул Богдан. – Одну к отливке готовим, другой форму лепим. Мастер даже пушку эту оценил. А это дорогого стоит.

– Вот и славно, – улыбнулся я.

Будет о чём завтра рассказать царю. Если он, конечно, ещё не в курсе.

Ещё одна капелька прогресса в море невежества и отсталости, если так можно выразиться. Не то чтоб я считал местных отсталыми, часто даже наоборот, они были умнее и сообразительнее меня, но я всё же придал местной науке пинка в нужном направлении.

Я вдруг задумался о том, куда ещё можно толкнуть прогресс. И военный, и мирный, как говорится, мирный атом в каждый дом. Паровой двигатель? Сомнительно, даже если я построю опытный образец, практическую пользу он приносить начнёт очень нескоро. Нарезное оружие Андрей Рыбин уже мастерил и так. Спирт, вернее, самогон… Разве что для использования в качестве антисептика, мне не хотелось спаивать русский народ. Гигиену я и так внедрял потихоньку, вот только она никак не приживалась.

Мой взгляд зацепился за печную трубу, из которой столбом поднимался сероватый дым. Эврика, ёлки-моталки! Можно попытаться изобрести воздушный шар или аэростат, для наблюдения за передвижением противника. Его в нынешних условиях даже сбить никто не сможет.

– О чём задумался, Никита Степаныч? – спросил меня Богдан, отрывая от размышлений.

– О новых свершениях, – ухмыльнулся я.

Как будет время – надо будет попробовать измыслить в слободе воздушный шар. Или хотя бы китайский фонарик, как его миниатюрную копию.

– Когда новые инроги готовы будут? – спросил я.

– До Масленицы управиться должны, – сказал литейщик. – Только то уже не инроги, другим именем наречём.

– А вот это лишнее, – сказал я. – Они же как близнецы-братья быть должны, значит, тоже инрогами величать надо.

– Как же их различать-то тогда? – улыбнулся подмастерье.

– По нумерам, первый инрог, второй, – вполне серьёзно предложил я.

– Ну, не знаю, – хмыкнул Богдан. – Не по старине это.

– А в старину вообще не знали, как пушки лить, дубинами друг дружку лупили, и что теперь? – усмехнулся я. – Новое по-новому делать надобно. За старину держаться, уважать, а к новому всё же открыто быть.

– Ага… Мастеру это скажи, так он палкой вдоль хребта попотчует, – засмеялся литейщик.

– Сам скажешь, – хохотнул я. – Ладно, понял тебя. На Масленицу, значит, из пушек палить станем. Инрог этот, значит, пусть здесь пока остаётся. Государю покажем, но потом.

– Понял, – сказал Богдан.

– Всё, не буду больше от работы отвлекать, у вас тут, гляжу, дел невпроворот, – сказал я, пожимая мозолистую лапищу литейщика.

Ну хотя бы с этим разобрались. Единороги вместо нынешних тюфяков должны здорово навести шороху. По-хорошему, к ним надо бы измыслить прицельные приспособления, но я, увы, не артиллерист.

От Пушечного двора мы с дядькой отправились к Андрею Рыбину, знакомой уже дорогой, и у него тоже вовсю кипела работа, металлическим лязгом оповещая об этом всю округу.

Мальчишки-подмастерья увидели меня издалека, сразу же кликнули мастера. Андрей Иванович вышел из кузницы в одной рубахе и фартуке, несмотря на мороз, от него валил пар, словно от разогретой печки.

– Никита Степаныч! А я уж и не чаял увидать тебя! – воскликнул он.

– И тебе не хворать, Андрей Иваныч, – произнёс я.

Выбрался из седла, пожал руку мастеру. Он за время моего отсутствия развернулся во всю ширь, даже поставил на пустовавшем пятачке новую мастерскую, где по обилию стружек и опилок вокруг неё, очевидно, делались ложа для пищалей. Он целиком и полностью сосредоточился на них.

– А я слышал, убили тебя в Можайске, – признался оружейник. – Наврали, слава Богу.

– Ранили, – сказал я. – Ерунда, мясо заросло уже.

– Ну и слава те, Христе, – выдохнул он. – Как говорится, гость в дом – радость в дом, проходите, негоже посередь двора-то стоять…

Мы с дядькой пошли за ним в дом, мастер походя отдал какие-то указания своим работникам. Его супруга торопливо выставила на стол угощение, налила горячего сбитня всем троим.

– Ты, верно, на войну ездил? – спросил меня мастер. – Как в бою-то пищали?

– Ездил, да повоевать не удалось, – сказал я. – Ничего пока сказать не могу.

– Ну, найдётся ещё на твою долю ворог, – сказал Андрей Иванович. – А я, пока ты ездил, пищаль винтовальную сготовил всё-таки. Долго делать её, да и дорого, но пять штук смастерил всё же. И малых обрезов, как ты говорил, тоже сделал десяток.

– Я в тебе и не сомневался, Андрей Иванович, – улыбнулся я. – Проверяли винтовку-то? Пристреливали?

– Пороха сыпанули малость, пальнули, чтоб ствол проверить, да и всё, стрелять не стреляли, – признался мастер. – Пульки зато сделали, как ты говорил. С выемкой. И впрямь лучше.

– Вот и здорово, – улыбнулся я.

Мастер вдруг поднялся из-за стола, отошёл в другую комнату, быстро вернулся. Положил на стол увесистый мешочек, туго набитый деньгами. Звякнуло.

– Это что? – спросил я.

– Как что? Доля твоя, за пищали, – сказал он. – Заказов море, не успеваю толком, все на пищали новые, токмо их теперь и делаем.

Отказываться от денег я не стал, взял, сунул за пазуху. Мелочь, а приятно. Он, похоже, в этот мешочек с каждой сделки откладывал.

– Благодарствую, Андрей Иваныч, – кивнул я. – Только ты мне лучше пистоли покажи.

– Чего показать? – не понял он.

– Обрезы, – сказал я.

Я бы не отказался от рейтарского пистоля или двух. Всё пригодится.

– Это запросто, это сейчас! – улыбнулся мастер.

Он метнулся куда-то на улицу, видимо, в мастерскую, я же неторопливо пил сбитень, растворяющийся горячей пряностью на языке. И ничуть не хуже чая, который из Китая на Русь ещё не доехал. Хотя лично я не отказался бы от чашечки, ради такого можно и посольство в Монголию и Китай отправить. Скупать самый дешёвый у китайцев, подсадить англичан на чай и жировать на монопольной торговле через порты Русского Севера… Мечты, мечты. Европейцы с ним, кажется, вообще пока не знакомы.

Андрей Иванович вернулся быстро, выложил на стол передо мной промасленный холщовый свёрток. Я осторожно развернул его, обнаружив перед собой вполне классического вида пистоль с кремневым замком, сделанный уже не впопыхах, как пищали, а со всем тщанием. Украшен резьбой, подобно пушкам Ганусова, даже деревянные ложе и рукоять оказались покрыты лаком. Я покрутил его в руках.

– Погиб поэт, невольник чести, – пробормотал я себе под нос.

Ещё одно оружие из другой эпохи. Не такое изящное, конечно, как дуэльные пистолеты девятнадцатого века, но вполне приемлемое для вооружения рейтар.

– Ну как? – ожидая моей реакции, нетерпеливо спросил Андрей Рыбин.

– Превосходно, – сказал я.

– Я помыслил, такие лучше в дорогом исполнении делать, на подарки или ещё как, – сказал он.

– Баланса только нет, ствол вперёд клюёт, – сказал я, вскинув ненадолго пистоль. – Шарик свинцом залей и к рукояти приделай, да, тяжелее станет, но зато потом за ствол взять можно и вражину этим шариком, как палицей…

Стреляя с двух рук, баланс вообще не проблема. А когда приходится держать оружие в одной руке, то рука быстро устанет целиться. А мне хотелось, чтобы из нашего оружия сразу привыкали стрелять прицельно, а не абы как.

– Сделаю, Никита Степаныч, – кивнул он. – А рази так держать его надобно? Мы-то все двумя руками, как пищаль обычную…

– Так, так… Можно вообще хоть игрушечный сделать… – пробормотал я.

– Так у меня ребятишки сделали! Для баловства, вот такой махонький, – ухмыльнулся мастер, руками показывая габариты игрушки. – По воронам стреляют, шкодники.

Махонький у него выходил по размерам как Кольт Анаконда. От несчастных ворон, наверное, только пух и перья остаются.

– Молодцы какие, – похвалил я. – Винтовку бы глянуть ещё.

Сбитень мы как раз допили, закусив балыком. Андрей Иванович не бедствовал, это было заметно во всём. И дела у него пошли в гору именно после моих заказов.

– Идём тогда в мастерскую, Никита Степаныч, – сказал он.

Два раза повторять не пришлось, посмотреть на получившуюся винтовку мне было любопытнее всего. Ещё интереснее было бы из неё пальнуть, но в городе этого лучше не делать.

По-хорошему, мастера надо вывозить отсюда, строить полноценный оружейный завод с полным производственным циклом, конвейерной сборкой и продуманной логистикой, но на это, как обычно, не было ни средств, ни времени.

В мастерской у него царил творческий беспорядок, который он почему-то торопливо принялся убирать. Детали, раскиданные по верстакам, бракованные запчасти, инструменты.

– Винтовки покажи лучше, Андрей Иваныч, – усмехнулся я.

Внешне от обычных пищалей они ничем не отличались. Мастер протянул мне одну такую, я заглянул в ствол, сунул туда палец, потрогал нарезы. Четыре достаточно глубоких нареза тянулись на всю длину ствола. Как и положено, винтом.

– Ох и пришлось же с ними помучиться, – сказал мастер.

– Верю, Андрей Иваныч, – сказал я. – Думаю, оно того стоило. Проверяли стрельбой?

– Пыжом токмо, пулю забить не смогли, – усмехнулся он.

– Киянкой надо было забивать, – сказал я.

– Ну только так если, – сказал он.

– Славно, славно… – пробормотал я. – Возьму я у тебя одну винтовку на пробу. И пистолей пару. Почём выйдет?

– Тебе за так отдам, – сказал мастер. – Ты же ко мне снова придёшь, с новыми идеями. А то нашлись уже умельцы… Такие же пищальки мастерят, с кремнем.

Про патентное право тут и слыхом не слыхивали. И технология рано или поздно утечёт, как пить дать. Даже удивительно, что это произошло так поздно.

– Ладно, отказываться не буду, – кивнул я. – А кто секреты твои украл? Кто посмел?

– Да какие тут секреты, Никита Степаныч, тут любой толковый кузнец полчаса голову поломает и повторить сможет, – отмахнулся мастер. – Козьма Пименов такие же мастерить взялся, Григорий Квашнин тоже, но он хотя бы разрешения испросил моего, Молчан Третьяков из старых пищалек на новые переделывает. Кто пошустрее, те и взялись делать, а кто не очень, так гвозди с подковами и куют токмо.

– Понятно, – сказал я.

Этого, в принципе, следовало ожидать. Технология не самая сложная, повторить её и в самом деле можно методом обратного инжиниринга. Значит, скоро такие пищали появятся и в Европе. Как только готовые изделия попадут в руки иностранных купцов или будут захвачены с трофеями. Надо бы выбить у царя запрет на экспорт кремневых пищалей. И единорогов тоже, хотя в нынешние времена оружие больше импортировали, а не наоборот. Вывозили больше сырьё, пушнину, зерно. Торговать оружием выходило не очень-то прибыльно.

– Вот, эту бери, – он протянул мне одну из винтовок, ложе которой оказалось украшено резными соколами. – А пистоли принесу сейчас.

– Благодарствую, Андрей Иванович, – сказал я.

Очевидно, прибыли я ему принёс гораздо больше, чем стоило это оружие. Надо бы снабдить его ещё чем-нибудь эксклюзивным. Изобрести что-то, что сделает и его, и меня ещё богаче.

Штыка и крепления к нему на винтовке почему-то не имелось, хотя гладкоствол весь делался со штыками. Я быстро понял, почему, винтовка эта, очевидно, была не серийным изделием, а штучным товаром, охотничьим ружьём, достойным даже для того, чтобы преподнести её царю. Мне она напомнила тот, самый первый наш карабин.

Принёс он и пистоли. Винтовку я протянул дядьке, взял пистолеты, увесистые и громоздкие. Как оружие последнего шанса, пожалуй, сойдёт. Я бы и от махонькой игрушечки не отказался, но не отбирать же у детишек их поделку. Мне и этого хватит, чтобы устроить врагам немало сюрпризов.

– Вот, значит-с, прими как подарок, Никита Степаныч, – сказал мастер. – А коли чего ещё мастерить задумаешь, так сразу ко мне приходи, в любое время рад буду видеть.

– Как чего надумаю, поделюсь идеями, само собой, – сказал я. – Думаю, скоро ещё к тебе наведаюсь.

– Вот и хорошо, – улыбнулся оружейник. – А даже и если не надумаешь, приходи. Пиво у меня супружница сварила нынче, кого хочешь с ног сшибёт!

– Надо, значит, испробовать, – сказал я. – Но потом. Служба зовёт.

– Это конечно, – закивал он. – Дело такое.

Он проводил нас до самого выхода и даже какое-то время смотрел нам вслед. Мы же с дядькой, приторочив подарки к сёдлам, неторопливо отправились на восток, в нашу стрелецкую слободу, которая нынче пустовала. За ней, конечно, присматривали, туда поселили какого-то старого хромого ярыгу, но я в суматохе отъезда с ним так и не успел пообщаться, чтобы понять, что это вообще за человек. Так что кого-то вскоре ждёт сюрприз, и я очень надеялся, что не меня.

По разряду я всё ещё был приписан к сотне, так что ни у кого не возникнет вопросов, с чего это я вдруг поселился в стрелецкой слободе. А если кто-то и задастся таким вопросом, у меня будет на него ответ. Селиться в городе, задымлённом и грязном, мне не хотелось, жить на постоялых дворах, растрачивая серебро, тоже, московского подворья царь мне не пожаловал, а друзей или знакомых, которые могли бы приютить меня не на одну-две ночи, а на долгое время, у меня в Москве не было. Вот мы и ехали в отдалённую слободу. Мне же лучше, меньше будет неудобных вопросов и слухов. В конце концов, я вновь собирался заняться изобретениями, а лучшего места для них, чем стрелецкая слобода, во всей Москве не сыскать.

Глава 3

Со стороны наша слобода казалась заброшенной, но это был только обман зрения. Встречать нас выбежал седой тощий мужик с клочковатой бородой. С оглоблей в руках. Прихрамывая на правую ногу.

Я только усмехнулся такой воинственности.

– Вы кто такие?! Я вас не знаю! Государева тут земля, подите прочь! – заголосил он.

– Глаза разуй, остолоп! – рявкнул вдруг Леонтий. – Сотник Злобин едет!

Мужик ойкнул, вытянулся смирно, перехватив оглоблю, как копьё, замер, вытаращив на меня глаза.

– Не серчай, боярин, не признал! – быстро выпалил он.

– Всех так привечаешь? – усмехнулся я. – Молодец, хвалю. Избы все выморожены?

Нет никакого смысла топить все, если в них никто не живёт. Наоборот, вымороженную избу покинут все непрошеные гости вроде блох, клопов, тараканов и мышей.

– Все, боярин, я токмо хибарку свою топлю, – боязливо произнёс ярыга. – Дров-то не напасёшься.

– В сотницкой затопи, – приказал я.

– Будет сделано, – кивнул он и заковылял к моей берлоге.

Нас не ждали, особую стрелецкую сотню вообще не ждали до самой весны. А то и больше, смотря насколько затянется кампания. Как они там, интересно. Князь Мстиславский наверняка гоняет немчуру в хвост и в гриву.

Мы же с дядькой пока отправились в конюшню. Там задумчиво жевал сено тощий меринок. Все остальные лошади были вместе с сотней в походе. Нужно было расседлать наших коней, почистить, накормить и напоить. Лошадь требует ежедневного ухода, в отличие от мотоцикла или автомобиля, в которые только знай бензин заливай.

Всё равно в избе пока делать нечего, там температура такая же, как на улице, и ещё долго будет такой же. Вымороженную хату не так-то просто прогреть. Так что мы не торопились.

Ярыга этот на первый взгляд показался мне довольно ушлым типом, но то, что он выбежал на нас с оглоблей, пытаясь защитить государево добро, показывало его с лучшей стороны. Другой мог бы забрать остатки ценностей из слободы и свинтить в закат, а этот хромой исправно приглядывал за вверенным ему имуществом.

Когда кони расположились в стойлах, похрумкивая выданными в качестве лакомства морковками, а над сотницкой избой поднялся плотный столб полупрозрачного дыма, мы с Леонтием вышли на улицу. Обезлюдевшая, пустая слобода казалась осиротевшей. Мне не хватало марширующих стрельцов, железного лязга со стороны кузницы, грохота пищалей. Даже снег на дворе тут лежал плотным одеялом, в котором были вытоптаны узенькие тропки. Убирать тут его некому, да и незачем, хотя лично я предпочёл бы видеть его утрамбованным в аккуратные квадратные сугробы.

– Дядька… Может сабельками помашем? – предложил я, глядя на дым.

Изба ещё долго будет греться. Торчать на морозе или ждать в хибарке здешнего сторожа? Я предпочту первый вариант, но для этого желательно двигаться поактивнее. А на тренировки свои я как-то последнее время подзабил, используя рану как оправдание своей лени.

– А как же рана твоя? Не откроется опять? – хмыкнул дядька.

– А мы усердствовать не будем, – сказал я. – Так, вполсилы.

– Расчистить надобно сперва, – сказал он. – Счас, лопату видал где-то…

Лопата нашлась у ярыгиной хибарки, и мы принялись по очереди раскидывать плотный лежалый снег, подготавливая себе площадку для тренировки. Я тоже махал лопатой, не видя в этом для себя ничего зазорного. Наоборот, так проще согреться.

– Ох, боярин! Приказал бы! Чего ж сам-то! – выбежал на улицу ярыга.

– От тебя, хромого, толку будет, как с козла молока, – сказал я. – Звать-то хоть как тебя?

– Харитон я, Нечаев сын. Тутошний, московский, – сказал он.

– Держи, Харитон, – я скинул рукавицу и выудил из мошны несколько мелких монет. – Дуй на торжище, купи там пожрать чего-нибудь. Хлеба купи, молока крынку, куриц живых парочку, яиц десяток. Что с денег останется, можешь себе забрать.

– Зачем на торг, тут я, у здешних бабонек куплю, – сказал ярыга. – Сейчас токмо дровишек ещё подкину.

– Где хочешь бери, что хочешь делай, главное, пожрать принеси, – махнул я, вновь надевая рукавицу.

Харитон заковылял прочь, сжимая в кулаке выданные монетки, а мы с дядькой наконец расчистили себе квадратную площадку пять на пять метров. Квадратить сугробы не стали, хотя я так и представлял себе, как будет смотреться двор в таком формате. Вдвоём это просто неудобно делать, а роты солдат у меня под рукой сейчас нет.

– Готов, Никитка? – ухмыльнулся дядька, выходя на площадку и обнажая саблю.

Я осклабился в ответ, тоже выхватил саблю из ножен, крутанул в руке. Биться договорились вполсилы, чтобы друг друга не поранить. Бок у меня зарос, но перенапрягаться я всё равно не хотел. Так, немного поупражняться, тряхнуть стариной.

Леонтий напал первым, стремительно махнув саблей у меня перед носом, я отскочил назад, вскидывая саблю перед собой и отводя чужой клинок. Успел едва-едва, и пусть даже Леонтий остановил бы удар, если бы почуял, что может мне навредить, по спине всё равно пробежал неприятный холодок. Он почти застал меня врасплох.

– Ах ты… Дядька! – прошипел я, тоже бросаясь в атаку.

Здесь принято было саблей рубить с коня, то есть, наносить размашистые кавалерийские удары от плеча, а лучшим развлечением для помещиков и их боевых холопов было порубить бегущих противников. Нашинковать в капусту, хвастаясь твёрдостью руки и остротой клинка.

Я же предпочитал польскую манеру фехтования, которую тут ещё не называли польской. Вообще никак не называли. Секрет её заключался в быстрых ударах крест накрест, и не от плеча, а от кисти. Одоспешенного противника такие удары, конечно, только посмешат, но обычный кафтан прорежет вместе с плотью, а большего и не надо. Но и рука для таких ударов должна быть поистине твёрдой и крепкой. Иначе получится не бешеная мельница, как у пана Володыевского, а вялые взмахи. Вот я и тренировался.

Приходилось, правда, сдерживать удары, чтобы дядьку не порезать ненароком. Даже так удавалось его теснить, потому что делать широкие замахи для удара Леонтий банально не успевал. Только защищаться и пыхтеть сквозь зубы. Зато мы оба хорошенько разогрелись.

– Ты, Никитка… С коня так не помашешь… – отбив очередной удар и отскочив назад, уперевшись пятками в сугроб, выдохнул Леонтий.

– Так мы же и не верхом, – ухмыльнулся я.

Дядька от такого темпа быстро запыхался, так что я остановил свой натиск и отошёл назад, к центру площадки.

– Да и супротив нескольких… – сказал дядька. – Рази отмашешься так?

– Это уж как получится, – сказал я. – А вообще, вот.

Я достал из-за пояса один из подаренным мастером Рыбиным пистолетов.

– Бах, – сказал я. – И уже на одного супостата меньше. А была бы картечница, так и всех бы срезало. С такого расстояния и вовсе навылет пробьёт.

– Баловство это всё, – проворчал Леонтий.

– Кому как, – сказал я.

– Да и разве честно это? Так ведь любой… Да хоть ярыга этот, Харитон, хоть кого… Хоть меня, хоть тебя, а ведь в нём силы-то, соплёй перешибёшь, – продолжил он. – А на белом оружии сразу ясно, кто воин славный, а кто так…

– Жизнь вообще штука нечестная, – вздохнул я, вспоминая войну дронов и дальнобойной артиллерии, которым вообще без разницы, кого зацепить осколком.

– Вот раз-другой из пистолета отобьёшься, станут все говорить, мол, Никита Злобин нечестно дерётся, на белом оружии сойтись боится, – сказал он.

– Ну кто болтать станет, я тому язык-то укорочу, – хмыкнул я. – Давай, нападай.

На этот раз я был готов, и начало атаки увидел ещё до того, как Леонтий вскинул саблю. Несколько стремительных ударов я пропустил мимо себя, отводя его клинок, а потом вновь начал работать кистью, расписывая воздух саблей.

– Вот шельма… – выдохнул дядька, вынужденный снова отходить назад.

Мы махали сабельками ещё около получаса, пока не начало темнеть. Харитон пока так и не явился, к моему неудовольствию, и нам пришлось идти в избу без него. Дядька подкинул ещё дров, но в избе по-прежнему пахло сыростью и холодом, по ощущению тут было градусов пять выше ноля.

– Куда ярыга-то подевался, – буркнул дядька, возвращаясь от колодца с ведром воды.

– Может, пристукнул его кто? Стемнело уже, – сказал я.

Не то, чтоб я беспокоился за судьбу Харитона, но я отправил его с абсолютно понятным и ясным заданием. Принести нам еды на ужин. Причём отправил с деньгами, кровно заработанными.

– Пойду-ка я проверю, где этот ярыга шляется, – сказал я, вновь запахивая епанчу и натягивая рукавицы.

– Давай, сам только не пропади, – хмыкнул дядька, перемешивая угли кочергой.

Я пошёл пешком, прочь из слободы, прислушиваясь к размеренному хрусту снега под сапогами. Седлать коня для того, чтобы отыскать пропавшего ярыжку, мне не хотелось, больно много чести.

Заходящее солнце ещё давало достаточно света, чтобы не заблудиться в потёмках, и я пошёл в сторону Москвы, разглядывая каждого прохожего. Харитона нигде видно не было. Все торопились по домам, несколько раз мимо меня на рысях промчались всадники. Я вдруг подумал, что стоило всё же поехать верхом. Или отправить дядьку.

Однако когда я уже почти отчаялся, вдалеке увидел хромающего мне навстречу ярыгу. Вот только до меня он не дошёл, рухнул в придорожный сугроб. И так там и остался.

– Твою же мать… – прорычал я.

Мне ничего не оставалось, кроме как пойти навстречу. Доставать Харитона из сугроба, пока он не уснул там и не замёрз насмерть. От него разило дешёвой бражкой. Из заказанных продуктов он сжимал только надкусанный каравай хлеба.

– Вставай, скотина, – прошипел я, толкая его ногой в бок.

Ярыга промычал что-то невнятное, и я понял, что отпускать его с деньгами было большой ошибкой. Он все деньги спустил на бражку, и на ногах теперь не держался.

– Подъём, мать твою за ногу, – проворчал я, хватая его за воротник.

От резкого движения Харитон не сдержал рвотного позыва и едва не забрызгал мне шаровары. Я успел вовремя отскочить. А потом зарядил ему добрую отеческую оплеуху, такую, что он ткнулся лицом в снег.

– Ай… Боярин… – простонал он.

– Тебе что приказано было? А? Мерзавец, – я зарядил ему ещё одну, чтобы окончательно привести его в чувство.

– Так это… Ай! Ай, мля! – выпалил он, когда я схватил его за ухо и начал поднимать, заодно выкручивая.

Вид у него был помятый и жалкий. Готов поспорить, ни копейки денег у него не осталось. Всё пропил или потерял.

Мне удалось поставить его на ноги, хотя, честно говоря, хотелось наоборот, хорошенько проучить. Такие слуги мне не нужны и даром. Угораздило же нарваться на алкоголика.

– Пошли, чёрт тебя дери, – приказал я, придерживая Харитона за шиворот.

– Не серчай, боярин… – простонал ярыга.

– Ага, щас же, – буркнул я.

Солнце окончательно село, путь нам освещала неполная убывающая луна. В такое время все уже сидят по домам.

Отличное начало опричной службы, конечно. В кавычках. Лучше и быть не может. Вместо того, чтобы ловить государевых врагов и доставлять их в застенки Кремля, я подбираю по сугробам всяких алкашей.

До слободы добрались, к моему удивлению, без всяких приключений, хотя гулять в тёмное время суток по окраинам Москвы – дело такое, рисковое. Я сбросил Харитона в сугроб уже у самых дверей в нашу избу, и он пополз на четвереньках. Да уж, с такими вот людьми приходится работать.

Дядька за время моего отсутствия успел и хату протопить до приемлемой температуры и даже сварил какой-то нехитрый ужин из того, что оставалось в наших сумках.

– Нашёл? – спросил Леонтий.

– Нашёл, – мрачно произнёс я. – Пьяный, в сугробе спит. На улице, вон.

– Так замёрзнет же! – воскликнул он.

– Ничего, урок будет ему, – сказал я.

– Так насмерть! – удивился Леонтий моему равнодушию.

Он сам накинул полушубок и вышел на двор, я же начал располагаться в почти забытой своей берлоге. Опричная служба… Я с нетерпением ждал завтрашней поездки к царю, предвкушая будущие свершения и даже немного нервничая.

Леонтий затащил пьяное тело к нам, хотя мог бы бросить в его же хибарке, уложил на лавку. Ярыга почти не приходил в сознание, пуская пузыри из соплей и слюней.

– Добрее надо быть, Никита Степанович, – укоризненно сказал мне дядька. – Живая душа ведь.

– Я его до слободы дотащил, хватит с меня добрых дел, – проворчал я.

Мы с дядькой наскоро поужинали, да улеглись спать по лавкам, помня про завтрашнюю поездку в Кремль. Такое пропускать нельзя. Ну а утром, оставив похмельного Харитона страдать, выехали обратно в Москву.

На приём к царю я вновь надел подаренную броню, и царь, к которому меня проводили, не преминул над этим посмеяться.

– Броньку-то теперь вообще не снимаешь? – усмехнулся он.

– Мне, государь, броня привычнее ферязи али шубы боярской, – ответил я.

Иоанн только фыркнул в ответ. Мы с ним были наедине, снова в маленьком кабинете, окна которого выходили на одну из кремлёвских стен.

– Поразмыслил я над твоим предложением, – сказал государь. – С супружницей своей посоветовался. Боярам же пока ничего не говорил.

Это радовало, иначе я мог бы просто не доехать до Кремля.

– Ты верностью свою делом доказал, и не раз. А кого тебе под руку дать? Не могу придумать, – задумчиво произнёс царь. – Чтобы и обиды не было, и служил так же верно.

Я тоже не мог вспомнить ни одного имени. Нет, имена самых известных опричников вроде Скуратова, Басманова и Вяземского я помнил ещё из школьной программы и околоисторических книжек, но стоит ли их вообще звать? Вопрос хороший.

– Самому тебе дозволить людишек набирать… – скривился он. – Не знаю даже.

Иоанн Васильевич, похоже, снова дул на воду, не желая выдавать мне чересчур много полномочий. Осторожность и мнительность были его неотъемлемыми чертами. А новая структура, если посмотреть с его стороны, выходила слишком уж могущественной. Кормилась напрямую из казённых денег, никому, кроме него самого, не подчинялась.

Ну а пока, фактически, на опричной службе состоял один только я. Плюс дядька, да плюс ярыга Харитон. Великое войско, без слёз не взглянешь.

– Кого слугами верными считаешь, тех и зови, государь, – сказал я без тени сомнения. – Кто в том обиду увидит, тот не пойдёт. Кто и впрямь слуга верный – подчинится.

– А кто обиду затаит? – испытующе глядя на меня, спросил царь.

– Тот быстро из опричной службы вылетит, – сказал я.

Иоанн погладил бородку, задумчиво глядя в распахнутое окно.

– А ведь ябеда на тебя пришла, из Пскова, – сказал вдруг Иоанн. – Ты, дескать, князя Курбского оговорил, обманул. Да и зарубил подло, не в честном поединке.

– Я, может, и письма Жигимонтовы подделал? – засмеялся я, но царь остался предельно серьёзен.

– Нет, – сказал он.

– Курбский тебя предал, государь. И получил по заслугам, – сказал я.

– Словом предал, не делом, – возразил царь.

– Разве? А зачем тогда выход полков русских откладывал? По Жигимонтову приказу, не иначе, – сказал я. – Мыслю, немало ещё таких среди бояр и князей, кто двум господам служит.

Царь тихо вздохнул, прикрыл окно. Его, похоже, пугал этот шаг, означающий не просто создание новой структуры, а негласную войну со своими же людьми, со старой знатью и прочими любителями вольности. Этого Иоанна ещё не побили в Ливонской войне, ему не отравили нескольких жён, никто из его приближённых ещё не сбежал в Литву. Жизнь его ещё не успела побить так сильно, как того, который и создал опричнину в другом варианте истории.

– Нельзя измену прощать, государь, – сказал я.

– Господь простил, – возразил мне Иоанн, донельзя набожный.

Он и книгу-то читал сейчас не абы какую, а Часослов, который наверняка уже знал наизусть.

– Господь наш Иисус Христос – царь небесный, а не земной, – сказал я. – А изменники, хоть и в аду гореть будут, в жизни земной почему-то живут припеваючи. В Литве, али в монастырях, али даже дома у себя. А другие на них смотрят и думают, если государь им простил, то, значит, и мне простит, и тоже к измене склоняются.

Иоанн смотрел на меня, сверкая глазами. То, что я ему сейчас говорил, никак не вязалось с его привычной картиной мира, но и отрицать мою правоту он никак не мог.

– Ежели греха боишься, я тот грех на себя возьму, – продолжил я. – Но измену выжигать надо, как язву. Да, больно будет, неприятно. Но и доктор, чтобы больному жизнь спасти, порой ему вынужден руку отнять.

– Искуситель… – прошелестел Иоанн.

– Пока слишком поздно не стало, государь, – сказал я.

– А, бес с тобой! По своему разумению людей набирай, кого нужным посчитаешь! – выдохнул царь. – Хоть и кровожаден ты… Я же никого ещё из врагов своих не казнил, и не собираюсь!

– И Сильвестра? – спросил я.

Царь скрежетнул зубами.

– Постриг он принял. Соловецкий монастырь его ждёт, – с каменным лицом произнёс он.

Я вздохнул, едва не ударив себя ладонью по лбу.

– А следовало его из сана извергнуть, от церкви отлучить и судить публично, уже не как священника, а как расстригу! Он же государыню отравить пытался! И детей твоих! Детей! – сорвался я на крик.

– Покаялся он, – холодно произнёс царь.

Мне почувствовал, как во мне закипает гнев. В покаяние Иоанн действительно верил, и врагов своих прощал, порой даже не единожды.

– На словах он что угодно сказать мог, – вздохнул я после того, как мысленно досчитал до десяти и обратно, чтобы немного успокоиться. – Измену прощать нельзя, государь. А покушение на супругу твою и наследников – тем более. Прикажи вернуть его. Осудить. Покарать. Покуда кара преступлению несоразмерна, так и будут вокруг тебя заговоры плести. И рано или поздно изведут. Или государыню, или наследников, или тебя. Одного наследника уже извели.

Царь молча стоял, сжимая и разжимая кулаки. Я всерьёз начал опасаться, что он кликнет рынд и прикажет меня схватить, а то и сам кинется, но он вдохнул глубоко, выдохнул, как перед погружением под воду.

– Поезжай за ним, – глухо произнёс он. – Сейчас же.

Глава 4

Приказ был понятен даже без всяких пояснений и подробностей, так что я прямо из Кремля отправился его выполнять. Вместе с дядькой заехали в слободу, забрали заводных коней, вещи, а потом отправились по ярославской дороге в погоню за опальным священником.

Я не переставал дивиться тому, как извратила образ богобоязненного и осторожного царя зарубежная пропаганда и домыслы историков девятнадцатого века. Иоанна здесь даже Грозным никто не называл, так звали его деда. Царя называли просто по имени-отчеству, хотя изредка можно было услышать, как его зовут Благочестивым за его набожность и любовь к паломничеству по монастырям.

Мы с Леонтием сейчас, можно сказать, тоже совершали паломничество, рысью двигаясь к Соловецкому монастырю, хотя я намеревался перехватить обоз Сильвестра гораздо раньше. Главное, чтобы царь не передумал, когда мы доставим попа обратно под его светлые очи. Сильвестр всё-таки был его духовников долгие годы, знал царя, как облупленного, да и заболтать мог кого угодно.

С одной стороны, конечно, можно было бы «случайно» прирезать его во время задержания. Но для моего дела нужен был громкий процесс, такой, чтобы на всю страну гремело. Чтобы все знали, что сотворил этот оборзевший поп, и не сделали его мучеником, извратив всю правду о его преступлении.

А для этого его надо доставить живым. И, желательно, целым и невредимым, но этого я никому не обещал.

Пока мы ехали, я размышлял над тем, кого всё-таки позвать в ряды опричников, и так и не мог найти ответа.

– Скажи-ка, дядька… Кого мне на государеву службу позвать? – совсем отчаявшись, спросил я.

– Как это кого? – удивился Леонтий. – Отца зови. Федьку зови. Родню всю зови.

Воистину, самое простое и очевидное решение. Абсолютно в рамках здешнего менталитета, понятное всем. Кумовство? Возможно, но другие варианты казались мне ещё хуже. Вот только с призывом родственников возникала ещё одна проблемка, и немалая.

– А станут ли они у меня под рукой ходить? Я же младше, – сказал я.

Леонтий почесал в затылке, серьёзно задумавшись.

– Так не тебе же служба, – сказал он. – Царю.

– Так я на ней старшим, – сказал я.

– Всё одно позвать надобно. Не то обидятся, – сказал дядька.

– На обиженных воду возят, – буркнул я.

Но правоту Леонтия я всё же признавал. Да и местные просто меня не поймут, если я откажусь брать родичей на службу, всё-таки родоплеменные отношения тут ещё очень и очень сильны.

– Весточку им отправлю, позову, сами пусть решают, соглашаться или нет, – сказал я.

– Вот это правильно, – оценил дядька.

Путь до Соловков неблизкий, ещё и приходилось делать изрядный крюк через Ярославль и Вологду до Холмогор, а оттуда уже до острова. Оставалось только надеяться, что два всадника легко догонят длинный обоз опального батюшки. Государь в своей милости разрешил Сильвестру забрать целую подводу самого разного барахла, да и сам протопоп вряд ли спешил добраться к Соловецкому монастырю. Скорее наоборот, перспектива провести остаток жизни фактически в арестантах СЛОНа его пугала и он не спешил.

И мы на каждом яме и постоялом дворе спрашивали, не проезжал ли здесь отец Сильвестр, и неизменно получали один и тот же ответ, мол, да, проезжал. Так что ошибиться и потеряться мы с Леонтием не могли. Тем более, что Сильвестр в день проезжал аккурат двадцать вёрст, засветло останавливался на яме, ночевал там, завтракал, долго молился, и только потом выезжал дальше.

Само собой, он ехал не один. С ним была небольшая свита из его самых приближённых слуг, пара монахов-пламенников, охраняющих его и от опасностей пути, и от попыток к бегству, а так же подьячий Разбойного приказа и его люди, которым приказано было доставить Сильвестра в монастырь.

Догонять, однако, пришлось не один день. Мы проехали Переяславль, Ростов, Ярославль, за которым начинались бескрайние леса, тянущиеся до самой Вологды, места глухие и дикие. Больше всего я опасался, что они съедут с тракта и пойдут по рекам. Но нет, подъезжая к первому же яму после Ярославля, мы увидели там настоящее столпотворение, какое бывает при путешествии важной персоны. Куча саней, лошадей, людей, спешка, злые окрики, лающие приказы. Сильвестр останавливался на ночлег.

Мы с дядькой въехали на подворье верхом, сразу же оказываясь в центре внимания. Я демонстративно положил руку на саблю, отыскивая взглядом Сильвестра. В воздухе сразу же запахло грозой, на нас стали коситься недобро. Кто-то взялся за оглоблю, кто-то тоже положил руку на рукоять сабли, двое пламенников с тяжёлыми посохами начали заходить нам за спины.

– Дело государево! – крикнул я, извлекая из-за пазухи свиток с царской печатью. – Велено мне Сильвестра назад в Москву доставить!

– Постриг он принял, – пробасил один из церковных чиновников. – Инок Спиридон теперь он.

– Да хоть Адольф Гитлер, – проворчал я, утомлённый долгой погоней. – Ведите его сюда.

– Нешто прям сразу обратно? В ночь ехать? – спросил другой.

До темноты оставалось ещё часа четыре, не меньше. Как раз хватит, чтобы добраться до Ярославля засветло, пусть даже с обузой в виде Сильвестра.

Я вглядывался в напряжённые лица монахов и мирян, пытаясь отыскать среди них Сильвестра, которого я в лицо не знал. Знал только, что он уже достаточно пожилой человек, и больше ничего.

– Зачем он царю? – крикнул один из церковников. – Неужто простил?

Ага, разбежался.

– Государевы приказы обсуждать будешь? – рявкнул я. – Велено доставить, и всё!

Желающих спорить со мной не нашлось, один из монахов торопливо прошёл внутрь яма, остальные продолжили заниматься своими делами. Распрягать лошадей, выгружать припасы, хотя я уже не видел в этом необходимости для них.

На пороге показался Сильвестр, вернее, инок Спиридон, одетый совсем не по-монашески, в шапку и шубу, а не в клобук и подрясник.

– Государь меня видеть хочет? – спросил он.

Это оказался довольно пожилой, но всё ещё крепкий мужчина, с седой кудрявой бородой и проницательным взглядом.

– Собирайся, уезжаем, – приказал я, игнорируя его вопрос.

– Коли Иоанн видеть меня желает, пусть приезжает сам, – горделиво произнёс Сильвестр. – Раз он меня решил в иноки постричь, я его волю исполню. А коли обратно в мир призывает, по нужде, али ещё зачем, то пусть лично зовёт.

Мне захотелось согнать с его лица это горделивое надменное выражение, накинуть аркан, поволочь за лошадью до самой Москвы. Я даже не ожидал подобной наглости. Опешил на мгновение.

– Если ты не поедешь добровольно, мне придётся потащить тебя силком, – сквозь зубы процедил я. – А мне не хочется марать руки об такое говно, как ты.

Теперь опешили все остальные. Некоторые церковники даже рот раскрыли от удивления.

– Да как… Как ты смеешь?! Это же… Это же сам Сильвестр! – выпалил какой-то молодой розовощёкий дьячок, больше похожий на девочку.

– Сталлоне? – хмыкнул я. – Если нет, то мне плевать. Седлайте ему коня.

– Инок Спиридон, – поправил Сильвестр.

Прямое оскорбление он проигнорировал.

– Зачем он царю? – ещё раз спросил один из пламенников, подходя к моей кобыле так близко, что мог бы взять её за уздцы при желании.

Я дёрнул поводья, заставляя лошадь попятиться назад. Доводить до открытого конфликта не стоило, но упрямство церковников выводило меня из себя.

– А почему ты спрашиваешь? Вместо того, чтоб выполнять приказ? – нагнувшись к пламеннику поближе, спросил я.

– Митрополит приказал доставить инока Спиридона в Соловецкий монастырь, – произнёс он. – И мы доставим.

– А государь приказал доставить его обратно в Москву, – прошипел я, сунув ему под нос свиток с печатью. – Кто главнее, царь или митрополит?

Церковник замолчал, но продолжил буравить меня недобрым взглядом. Для него, очевидно, главнее был митрополит, но и навлекать на себя беду такими словами он не хотел. В конце концов, тут были не только церковники и монахи.

– Вот и думай, – сказал я. – Седлайте ему коня. Сейчас же.

Всё же они подчинились, нехотя, со скрипом, но подчинились. Вывели на двор какую-то клячу под седлом, привели к Сильвестру. Тот демонстративно перекрестился, бормоча какую-то молитву, взобрался в седло, пока мальчишка-пономарь держал ему стремя.

– Всё, едем, – приказал я.

– А нам-то что делать теперь? – спросил один из его свиты.

– Да что хотите, – бросил я напоследок.

Я поехал замыкающим, чувствуя неприязненные взгляды, обжигающие мне спину. Сильвестр поехал вторым, Леонтий прокладывал путь, пустив своего коня рысью. Даже не знаю, что делал бы, если бы они отказались выдать мне Сильвестра. Вдвоём мы бы их не одолели, это точно. Так что люди мне нужны, и как можно скорее. Это церковники не решились на сопротивление, а вот князья и бояре подставлять вторую щёку не станут.

Отец Сильвестр, который на это имя отзывался уже неохотно, держался молодцом. Не роптал, не пытался бежать, стойко переносил долгую скачку, ел ту же простую пищу, что и мы, много молился. С другой стороны, он не знал, для чего Иоанн его вызвал. Если бы знал, наверняка вёл бы себя иначе.

Его не приходилось ни связывать, ни держать под замком во время ночёвок. Идеальный арестант, образцовый. Но я всё равно держал ухо востро.

В Ярославле мы переночевали, на рассвете отправились дальше, проезжая уже не по двадцать вёрст в день, а больше. Мне хотелось закончить с этим делом поскорее.

В Ростове и Переяславле останавливаться не стали. Поехали сразу в Москву. С арестованным не общались, и даже набожный Леонтий не просил у батюшки благословения, прекрасно зная, что этот мерзавец сотворил. Я, перед тем, как ехать за ним, популярно объяснил всю низость поступка бывшего царского духовника, и какая мучительная смерть ждала бы Анастасию и малолетних царевичей.

Поэтому дядька поглядывал на него с неодобрением, а сам Сильвестр особо не рвался с нами общаться. Понимал, что мы всего лишь исполнители, разговаривать с нами не о чем, и его судьбу решать будет государь, а не какой-то помещик со своим слугой.

Зато, пробираясь по Москве в сторону Кремля, мы вдруг оказались в центре внимания горожан. Сильвестра узнали. Вот только приняли горожане его совсем не так, как он того ожидал.

– Иуда!

– Предатель!

– Государыню убить хотел! Мерзавец!

Мы специально пустили коней шагом, чтобы горожане могли подольше насладиться зрелищем бледнеющего Сильвестра. И слухи по Москве я тоже распустил заранее.

Но позволять его линчевать я не собирался. Линчевание никак не поможет моему делу, в отличие от справедливого, но строгого суда, сначала церковного, а затем и мирского. Так что мы с Леонтием на всякий случай прикрывали опального батюшку от народного гнева.

Уже в Кремле, когда мы прошли через Спасские ворота, Сильвестр осознал, что его ждёт. Самообладания он не потерял, но заметно струхнул, начав дрожать всем телом и даже позабыв скинуть шапку перед надвратной иконой.

– Государь у себя? – спросил я одного из рынд.

– Ждёт, доложили ему уже про вас, – широко улыбнулся боярин из опричной тысячи.

Далеко не все желали Иоанну зла, верных людей тоже хватало, и известие о том, что Сильвестра будут судить за покушение на убийство, многим даже понравилось. Пожалуй, не только я считал, что царь слишком мягко обходится со своими врагами.

Нас проводили в царские палаты, где, кроме царя, присутствовали ещё несколько человек. Сама царица Анастасия, её брат Данила Романович Захарьин, митрополит Макарий. В углу готовился записывать каждое слово молодой усатый дьячок. Все до единого смотрели на вошедшего Сильвестра, не скрывая своей враждебности, но протопоп нашёл в себе силы держаться прямо и гордо. Разве что на царицу старался не смотреть, хотя она прямо-таки сверлила его взглядом.

Я ожидал, что нас попросят удалиться, но нет, государь жестом попросил нас остаться, якобы на охране, и Леонтий прошёл к дверям, словно деревянный манекен. При виде царя и царицы он малость оробел.

– Сильвестр… – промолвил царь.

Слова давались ему нелегко, я читал на его лице смятение, он всё ещё не был уверен в необходимости такого суда. Но присутствие супруги, едва не умершей от яда, очевидно, придавало ему сил.

– Инок Спиридон, – поправил его Сильвестр.

– Не инок ты более, а расстрига, из сана извергнутый, – холодно произнёс царь, хотя официально ритуал ещё не проводился.

Похоже, осудили заочно. Сильвестр покосился на митрополита. Тот степенно кивнул. Сильвестр молча поиграл желваками.

Царь говорил, что в прошлый раз преступник покаялся, упал в ноги, но теперь Сильвестр почему-то не показывал никаких признаков покаяния. Наоборот, всем видом демонстрировал своё презрение к царю.

– Зачем? – без лишних слов спросил царь.

– Затем, что вы державу губите! – пафосно изрёк Сильвестр. – Ты! И ты!

Он ткнул пальцем в царицу и её брата.

– А ты, царь, им потворствуешь! Как очарованный! – продолжил он. – Верных слуг своих слушать не желаешь!

Я бы назвал это совсем иначе. Царь перестал слепо доверять советам Сильвестра. Да и назвать верным слугой того, кто пытался сжить со свету твоих близких… Сомнительно.

Иоанн вцепился в подлокотник своего кресла, бледнея от гнева. Но не прерывал бывшего духовника.

– Войну продолжаешь, страну губишь! Говорёно было тебе, не лезь! – шипел и плевался ядом Сильвестр.

Похоже, война с Ливонским орденом неслабо так задела финансовые интересы новгородца.

– Ирод! Губитель! – распалялся он всё сильнее, перескакивая уже на прямые оскорбления государя.

Тот провёл рукой по лицу, прошептал молитву, тяжело вздохнул.

– Ох, грехи мои тяжкие… – пробормотал царь. – Пригрел же аспида…

Я внимательно следил за всеми присутствующими. Особенно за Макарием, который был, по сути, покровителем Сильвестра в самом начале его московской карьеры, хоть потом их пути и разошлись. Но из всех присутствующих только сам царь позволил себе хоть какие-то эмоции. Лица всех остальных остались непроницаемы. Да и на Сильвестра они смотрели именно как на предателя. Вот если бы здесь находилась вся боярская Дума, то было бы любопытно взглянуть, среди них наверняка есть те, кто разделял позицию Сильвестра.

При дворе вообще было две группировки, одна, во главе с Алексеем Адашевым, выступала за перемирие с Ливонией и борьбу против Крымского ханства, другая, наоборот, желала усиления и завоеваний именно на северо-западных рубежах. Сильвестр, похоже, принадлежал к первой.

– Быть посему… – произнёс Иоанн после долгих раздумий. – За умысел воровской, за попытку душегубства, за крамолу и измену, приговариваю тебя к смерти.

Эти слова дались ему нелегко, не только потому, что он не хотел брать на себя грех убийства, но и потому, что Сильвестр долгое время был его учителем и наставником, по сути, самым близким человеком. И оттого его предательство наверняка ощущалось ещё больнее.

Сильвестр дёрнулся, как от пощёчины. Он никак не мог ожидать, что государь приговорит его к смерти. Прежде Иоанн столь суровую кару не использовал.

– Государь… – он упал на колени, пополз к нему. – Каюсь, государь, каюсь! Бес попутал, не ведал я, что творил…

Царь скривился от отвращения, все остальные ничуть не скрывали своего презрения к малодушию Сильвестра. Зрелище и впрямь было жалкое.

– Государь! Владыка! – взмолился расстрига.

Но решение было окончательным и обжалованию не подлежало. Царь сделал свой выбор.

– Никита! Уведите его, – приказал Иоанн. – Завтра казни быть. Макарий! Ступай с ними. Исповедаться ему потребно.

– Слушаюсь, – кивнул я, и мы с Леонтием потащили рыдающего Сильвестра прочь.

В застенки Кремля. Позади нас мрачно вышагивал митрополит, глядя, как мечется в наших руках его бывший протеже.

Глава 5

Сильвестра определили в одиночную камеру в Беклемишевской башне, сдали под роспись тамошним стрельцам, закрыли наедине с Макарием. И хотя исповедь бывшего священника мне тоже было бы очень интересно послушать, особенно имена и фамилии, которые могли бы там прозвучать, тайну исповеди митрополит Макарий наотрез отказался нарушать. Ничего, я и без этого найду всех негодяев.

Но на данный момент моя работа выполнена, так что я со спокойной душой поднялся обратно во двор Кремля. И Леонтий тоже, вслед за мной. Там нас уже поджидал один из царёвых слуг.

– Государь видеть тебя хочет, – сказал он. – Сейчас же.

Отправились за ним, куда деваться-то. Дядька, правда, остался ждать за дверями, и я прошёл к царю один. Тот сидел в кресле с задумчивым и печальным видом, в полном одиночестве. Царицы и её брата уже с ним не было. Даже писец исчез вместе со всеми письменными принадлежностями.

– Государь, – поклонился я.

– Ну что, доволен? Искуситель… – проворчал Иоанн. – Заставил-таки грех на душу взять…

– Справедливость это не грех, – сказал я.

Да и не заставлял я никого. Просто убедил. Да и аргументы у меня железобетонные, не поспоришь.

– Живёшь сейчас где? Там же, за Яузой? – спросил вдруг царь.

– Да, государь, – сказал я.

– Здесь тебе светлицу выделят, – лениво бросил Иоанн. – Чтобы не мотаться туда-сюда лишний раз. Подворье московское… Не заслужил пока.

Или же свободных подворий просто не было. Жилплощадь в центре Москвы во все времена – дефицит.

– Благодарствую, государь, – поклонился я.

Тот махнул рукой, мол, пустое.

– Рядом будь. До новых указаний, – сказал он.

– Слушаюсь, – сказал я.

Он жестом отпустил меня, пребывая всё в той же задумчивости, и я поспешил уйти. Ни награду за выполненное задание, ни дальнейшие указания я с ним обсуждать не стал, видя, в каком он состоянии. Да и право жить и столоваться в Кремле само по себе можно считать наградой. Хоть и весьма специфической.

Всё тот же слуга проводил меня до моего нового обиталища. Царский терем это не только покои царя, это и кухни, и чуланы, и людские, и гостевые комнаты. Самому царю много не надо, а вот тем, кто всё это великолепие обслуживал – очень даже.

Мне досталась весьма скромная светлица, квадратов на десять. Обставлена простенько, кровать с периной, длинный сундук в углу, красный угол с лампадкой и образком, лавка, пюпитр, несколько пустых полок. Непохоже, чтобы отсюда кого-то выгнали, чтобы поселить меня, но смутное подозрение всё равно оставалось.

– Так, а человека моего куда? В людскую? – спросил я у слуги.

– Про него ничего не сказано, – ответил тот.

– Значит, дядька, со мной поживёшь, – сказал я. – Тащи с конюшни сумки наши тогда.

– Добро… Я вон, тут, на сундучке, аккурат мне места хватит… – забормотал Леонтий.

Царёв слуга ушёл, не удостоив меня никакими больше объяснениями, а я принялся располагаться на новом месте. Не зная, в общем-то, чем ещё заняться. Статус мой здесь по-прежнему был для многих непонятным и неопределённым, о характере моей службы знали ещё далеко не все, поэтому держались настороженно. А как узнают – будут держаться ещё настороженнней.

Среди дворцовой челяди тоже хватает изменников. Тех, кто просто берёт копеечку за подслушанные разговоры, я даже не считал, этого во все времена хватало. Но были и те, кто служил во дворце исключительно по приказу своих настоящих господ. И именно они могли в самый неожиданный момент выкинуть какую-нибудь пакость вроде яда в кубке вина. Или впустить в терем тех, кого пускать не следовало. Или чёрт ещё знает что.

Контрразведкой и обеспечением безопасности первых лиц государства я никогда не занимался, так что всё приходилось изобретать с ноля, пользуясь только общими знаниями и паранойей.

Например, регламент царских поездок однозначно требовал доработки. И пусть охраной непосредственно августейшей особы занималась избранная тысяча и царские рынды из их числа, дело своё они делали весьма скверно. Так, что любой желающий мог, например, кинуться государю в ноги, когда тот выходил из церкви. А если могли кинуться с челобитной, то что мешает кинуться, например, с кинжалом?

Хотя, возможно, я смотрел на всё со своей колокольни жителя двадцать первого века. Это для меня нападения на главу государства – просто ещё один акт терроризма. А для местных государь – это помазанник божий, и обычному человеку не так-то просто решиться на преступление такого масштаба. С другой стороны, психопаты были и есть во все времена.

Через полчаса Леонтий, загруженный нашими сумками, ввалился в комнату. Я лежал на лавке прямо в одежде и обуви, размышляя о том, как нам обустроить Россию. Только не абстрактными теориями вроде «выгнать всех мигрантов» или «отнять всё и поделить», а вполне конкретными шагами, часть из которых уже выполнена.

Но в первую очередь нужно было закончить эту маленькую победоносную войну, пока она не переросла в затяжное противостояние с половиной Европы. Без этого никакое дальнейшее развитие было невозможно, но я, даже как приближённый царя, не мог повлиять на ход войны, находясь в Москве.

– Никит Степаныч… Кормить-то будут нас, не сказывали? – вдруг спросил меня дядька, отчего-то смущаясь.

Я посмотрел на него, пытаясь припомнить хоть что-нибудь по этому поводу.

– Не сказывали, – хмыкнул я. – Голодными всё равно не останемся, не переживай.

Но и принимать пищу из рук незнакомцев, особенно здесь, в Кремле, я не стал бы даже в голодный год. Византийская традиция травить соперников была ещё жива, в отличие от другой, не менее весёлой традиции ослеплять врагов. Так что я поднялся и отправился искать здешнюю кухню. Самое полезное место в любом дворце. Не только потому что там можно набить брюхо, но и потому, что все слухи неизменно стекаются именно туда.

Все слуги до единого приходят туда и общаются с поварами и между собой. Обычные слуги, разумеется, а не номинальные вроде того же боярина Вешнякова. И вот среди этих обычных слуг, стольников, чашников, конюхов, поваров, истопников, водоносов, и нужно было искать информацию. По крупицам, по чуть-чуть. Но иногда и там можно найти настоящие бриллианты.

Естественно, кухня располагалась внизу, на первом этаже, и для того, чтобы накормить не только царскую семью, но и целую ораву челяди, в ней круглосуточно что-то варилось, жарилось, парилось, томилось, запекалось и кипело. Целый взвод поваров трудился без устали, и это в самые обычные дни, когда никаких пиров не планировалось. На праздники, скорее всего, выходил удвоенный штат.

С кухни доносились громкие голоса поварих и соблазнительные запахи свежей еды. Я немедленно направился туда, чувствуя, как урчит в пустом животе.

Моё появление восприняли настороженно, видно, бояре с саблями на поясе к ним заглядывали нечасто, но без лишних вопросов налили мне большую тарелку рассольника. Тут же можно было и присесть в уголке, среди прочих оголодавших, и я, с любопытством рассматривая дворцовую челядь, устроился за столом поудобнее.

Отовсюду слышались обрывки разговоров.

– Яшка-то… Сидоров который… Сын у его родился, Михайлой окрестили…

– Дунька! Молоко-то убежало!

– Братец-то мой летом во холопи продался, в боевые… Ходил гоголем, мол, одет-обут, а как лифлянтцы пошли, так его боярин на войну погнал, а он больным сказываться стал…

– Да ты шо? А чего?

– Марфа! Пошто пересолила! По рукам надаю!

– Уксус кончился!

Шум и гам слышались отовсюду, с каждой стороны. Ещё и поварихи гремели котлами и поварёшками, истопники, регулярно таскающие дрова для ненасытных кухонных печей, ворошили угли кочергами. От этих печей топился и остальной терем, горячий воздух поднимался наверх по воздуховодам, прогревая верхние этажи. Не самая примитивная система, вообще-то.

Я сидел под низкими каменными сводами и хлебал рассольник вприкуску с ломтем свежего, ещё горячего хлеба. Из того же котла дородная повариха наливала и остальным, там что я не переживал, но впредь нужно будет озаботиться своим пропитанием. Как минимум, проверить всех поваров, кто они такие и откуда прибыли. А по-хорошему, все они должны быть сотрудниками КГБ, как при Советском Союзе.

Сейчас все они были просто слугами. Да, искусными, да, лучшими в государстве, но верность их была под вопросом. Все они понимали, что даже если правитель сменится, они останутся на своих местах, и поэтому ничуть не переживали за жизнь и здоровье царя. Даже если кого-то поймают на отравлении, большинство из них уцелеет и останется на службе. Это было в корне неправильно. Должно быть как у мушкетёров, один за всех и все за одного. Коллективная ответственность.

Я доел, поглядывая по сторонам, проследил, куда уносят посуду, сам прошёл туда же. Очередей почти не было, все спешили вернуться к своим делам, особо не задерживаясь. Никакой особо полезной информации из обрывков услышанного я не узнал, но как минимум неплохо пообедал.

– Благодарствую, красавица, – сказал я барышне, принявшей у меня посуду, хотя красавицей её можно было назвать только с натяжкой. – Я недавно тут… Не подскажешь, кто тут есть кто? К кому приглядеться, кто добрый боярин, кто со слугами лют, кого вообще не трогать лучше?

Посудомойка посмотрела на меня с явным испугом, видя мою саблю и дорогую одежду. Она даже на секунду потеряла дар речи, абсолютно не готовая к расспросам. Я застал её врасплох.

– П-прости, боярин, не ведаю… – пробормотала она, опустив глаза.

Ладно, мы пойдём другим путём.

– Ну скажи хоть, кто над вами старшим поставлен, кто делами кухонными руководит, – вздохнул я.

При дворе, конечно, были десятки и сотни бояр и дворян, занимавшихся как раз обслуживанием повседневной жизни царя. Стольники, прислуживающие царю во время трапез, мовники, помогающие царю париться в бане и облачаться после неё в одежды, стряпчие, заведующие царским «стряпаньем», то есть предметами повседневного быта, причём все эти чины делились ещё на разряды. Сложная, даже переусложнённая структура, при этом ещё и насквозь пронизанная местничеством. Царские стольники могли даже поспорить между собой, кто у какого стола будет стоять.

Так что этот простой на первый взгляд вопрос заставил её задуматься не на шутку. Сзади послышалось деликатное покашливание. За мной уже собралась небольшая очередь. Пришлось отойти в сторонку, пропуская остальных, и я остался без ответа. Лезть в бутылку и требовать ответов я не стал, лишнее внимание мне ни к чему. Даже так я уже его привлёк своими расспросами.

Пришлось вернуться в светлицу, где меня уже заждался Леонтий. Я объяснил ему, как пройти к кухне, а сам взял чистый лист бумаги из собственных запасов, перо с чернильницей и встал за пюпитр. Писать письмо отцу, призывая его на опричную службу.

Подбирать слова пришлось долго. Мало того, что руки мои привыкли больше к сабле, а не к гусиному перу, которое приходилось постоянно подтачивать ножом, так ещё и лексику нужно было выбирать такую, чтобы отец, Степан Лукич, понял всё в точности. Благо, я за время, проведённое здесь, успел ознакомиться со здешней манерой письменной речи. А вот навык письма чернилами, давным-давно позабытый, пришлось вспоминать, из-за чего я наставил клякс, да и вообще, получилось кривовато. Но я писцом никогда не был, да и сейчас больше занимался полевой, а не бумажной работой, так что мне это простительно.

Когда закончил с этим письмом, взялся сразу же за второе. Брату, Фёдору Степановичу. Где он сейчас несёт службу, я не знал, поэтому оба письма поедут в отцовское поместье, а уже оттуда – по нужному адресу. Можно было бы, конечно, уточнить местонахождение брата в Разрядном приказе, но отвлекать уважаемых людей от работы ради такого пустяка я не стал.

Почтовая служба несколько отличалась от привычных мне отделений связи, но передать письмо с нарочным всё равно не составит труда. Можно было бы отправить Леонтия, он будет только рад повидать родные места, но лишаться его поддержки сейчас мне как-то не хотелось. Да и в письмах этих ничего секретного не было, обычное приглашение на службу.

Я вспомнил Данилу Михайлова сына Афанасьева, нашего станичного голову с путивльской пограничной службы. Пожалуй, можно позвать и его, если он не посчитает зазорным подчиняться своему бывшему подчинённому. Тем более вчерашнему новику. Пусть даже я стремительно взлетел на самые верха местной пищевой цепочки, для многих я так и остался сопляком-выскочкой, неизвестно как и почему прорвавшимся наверх. Злопыхателей хватало.

Но Данила Михайлович казался мне честным и храбрым слугой государевым, и я, приблизив его, мог дать ему шанс подняться гораздо выше, чем он мог бы в местнической системе. Всё-таки он, как и я, был обычным помещиком, не самым родовитым. Так что я написал письмо с приглашением и ему тоже.

Люди были нужны. Нужны как воздух, и не кто попало, а верные и смышлёные. Кого-то, возможно, я мог бы забрать из своей бывшей сотни, но стрельцы в данный момент находились в походе, и выдёргивать оттуда лучших людей, значит, ослаблять сотню, которой нужны победы. Вот после войны можно будет набрать наиболее отличившихся. Если стрельцы, конечно, захотят сменить род деятельности.

Даже стало как-то не по себе от понимания, что мне абсолютно некого больше призвать на помощь. Я обзавёлся знакомствами и связями среди мастеровых и торговых людей, но не среди дворян. В высших кругах я обзавёлся только врагами и соперниками, что тоже немаловажно, но и соратников не приобрёл. Хотя этим стоило озаботиться в первую очередь.

Одно время, конечно, мне покровительствовал Адашев, но теперь, когда я открыто выступил против Избранной рады и показал, что я человек царя, относиться он ко мне будет уже по-другому. Пара знакомых была в Разрядном приказе, несколько – в полку князя Мстиславского. Пожалуй, моя нелюдимость и отрешённость сейчас мне только навредила.

Вернулся дядька, сытый и довольный. Пришлось его немного озадачить.

– Дуй, дядька, на почтовую станцию, – сказал я. – Письма тут. Два – в поместье батьке, одно – Даниле Михайловичу, голове нашему бывшему. Помнишь такого?

– Как не помнить-то, – буркнул он, убирая запечатанные письма за пазуху.

Во всём его виде читался немой вопрос, почему бы мне не сходить самому. Я мог и вовсе не оправдываться, но всё же сказал.

– Не хочу отлучаться пока из Кремля. Государь приказал рядом быть, до новых указаний, – пояснил я.

– Отправлю, как не отправить-то, – пожал плечами Леонтий. – Батюшке-то давно пора было весточку чиркнуть, переживают всё ж таки, да и поранен ты был. Матушка твоя небось места себе не находит.

– Погоди тогда, дай, – я протянул руку за письмами. – Отдохни тогда пока, покумекать мне требуется. Да и матушке тоже привет передать.

Нужно было их переписать ещё раз. Из простой деловой записки превратить в личное письмо. Не помещику Злобину, а дорогому батюшке. Не сухая просьба приехать в Москву, а подробный пересказ произошедшего и сыновняя просьба о помощи. Я хоть и писал со всем уважением, но в тексте всё равно чувствовалась холодность и отстранённость, и это нужно было исправить.

Я переписал оба письма родичам, что заняло у меня ещё пару часов, и только потом отдал их Леонтию, всей душой надеясь, что отец и брат согласятся перейти в опричную службу. Мне нужны были люди, нужна структура. Потому что один в поле не воин. Один человек может многое, но для того, чтобы опричная служба заработала как надо, одного меня недостаточно.

Глава 6

Бывшему священнику Сильвестру просто и бесхитростно отрубили голову, хотя лично я ожидал, что казнят его как-нибудь с выдумкой. Как это описывали средневековые путешественники в своих записках о Московии, рисуя в своих россказнях зверства лютого московского царя и его страшных опричников.

Собралась на казнь, казалось, абсолютно вся Москва, и многие даже шептались, что государь пощадит своего бывшего духовника в самый последний момент, но нет. Глашатаи зачитали список прегрешений Сильвестра, среди которых оказались не только попытка убийства государыни, но и несколько других преступлений, в которых он, очевидно, сознался, а затем палач отсёк седую голову расстриги одним богатырским ударом.

Во все церкви и храмы столицы и Подмосковья тотчас же отправились гонцы. Царь пожертвовал им всем по крупной сумме денег, на помин души Сильвестра. Чтобы отмолить грех убийства, на который я его подтолкнул. Но лучше уж так, чем хоронить цариц одну за другой.

Сам государь тоже отправился в Успенский собор, где долго и усердно молился.

Лёд тронулся. Болотную площадь москвичи покидали в глубокой задумчивости, так что казнь, можно сказать, подействовала как нужно. Симпатии толпы были не на стороне Сильвестра, его преступлению не могло быть оправданий, хотя некоторые шептались, что это навет, и отец Сильвестр на самом деле мученик. Но главным было то, что теперь все понимали, за преступления против государя можно не просто уехать в монастырь. Можно лишиться головы в самом прямом смысле слова.

Следующие несколько дней я провёл в вынужденном безделье. Поручений от Иоанна не поступало, видеть меня он не желал, очевидно, из-за того, что я склонил его ко греху, хотя я готов поспорить, государыня со своим братом тоже постарались. Анастасия так Сильвестра и не простила.

Но и время зря я не терял. Писал, регулярно гоняя Леонтия за новыми перьями, бумагой и чернилами.

На этот раз не устав. Самую обыкновенную азбуку. Но не в нынешнем варианте, а в современном, без еров, ижиц и ятей. Выкинул всё лишнее, усложняющее восприятие текста, потому что я намеревался внедрить эту азбуку для обучения нижних чинов. Мне нужны были грамотные люди, способные прочитать отправленный приказ. Пусть священники и дальше заучивают наизусть Псалтырь и считают себя грамотными.

Пособие по арифметике с десятичным счётом и арабскими цифрами я тоже планировал внедрить. Сейчас цифры записывались теми же буквами, что создавало огромную путаницу, особенно для меня, и если к римской записи я относился как-то ещё более-менее спокойно, то русская выглядела натуральным шифром, и самые элементарные операции вроде сложения, вычитания или умножения становились настоящим испытанием.

Успел сделать и то, и другое, прежде, чем меня снова призвал к себе Иоанн. И обе брошюрки захватил с собой, надеясь показать их царю.

Государев рында проводил меня к неприметной двери где-то на верхнем этаже. Иоанн Васильевич ждал внутри, перебирая чётки. На меня он покосился недобро, даже недовольно.

– Здравствуй, государь, – поклонился я.

– Телом я здравствую… А вот душа моя погибла, – проворчал он вместо приветствия.

Я промолчал, не зная, что на это ответить. Лично я в убийстве предателей ничего зазорного и греховного не видел, но спорить с царём в данный момент лучше не стоит.

– Молчишь… Правильно, не говори ничего, ты уже всё сказал, что должен был… – вздохнул Иоанн. – Поручение для тебя есть. Как ты и хотел, тайное.

А как же ещё-то. Иначе он бы меня и не вызвал. У меня вообще складывалось впечатление, что он сильно жалеет о том, что согласился на мою затею с казнью Сильвестра, и теперь я не то что в опале, но в немилости точно.

– Слушаю, государь, – сказал я.

Он помолчал, перебирая простые деревянные чётки с таким же простым деревянным крестом.

– Ты же из суздальских? – спросил он.

– Да, государь, – кивнул я. – От Суздаля повёрстан.

– Вот заодно родных повидаешь, всё одно в той стороне, – хмыкнул он.

Письма можно было и не писать.

– Поезжай в Казань, – сказал царь, протягивая мне запечатанное письмо. – Для всех – письмо повезёшь, воеводе, Воротынскому. На деле же – сказку составишь. Ведомо мне, что к бунту их кто-то склонять начал. Опять. По-татарски разумеешь?

– Нет, государь, – сказал я. – Только лаяться.

– Плохо, – проворчал он. – Толмач понадобится.

– Найду. Холоп мой разумеет вроде бы, – сказал я.

– Верный холоп-то? – спросил он.

– Дядька, сызмальства рядом, – сказал я.

– Значит, верный… – хмыкнул царь. – Если так, то ладно. На рожон только не лезь, понятно? Зачинщиков выясни, а остальное уже пусть Воротынский делает.

– Понял, государь, – сказал я.

– Вот, возьми, – Иоанн положил на стол кошель с монетами. – На дорожные расходы.

Я кивнул, убрал кошель за пазуху. Вытащил рукописные брошюрки.

– Измыслил я, государь, как счёт упростить, – немного нервничая, произнёс я.

– Нешто абак хитрый какой соорудил? – хмыкнул он.

– Лучше, – сказал я.

Он взял пособие по арифметике, начал листать, хмуря брови.

– Мудрёно… – пробормотал он.

Для него наоборот, арабские цифры и позиционная система счисления были новыми и непривычными концептами. Видеть-то он их наверняка видел на иностранных документах, но всё равно был привычен к кириллице.

– Наоборот, государь, – сказал я.

– Мудрёно, – возразил он. – Но любопытно. Интересно, что Макарий скажет…

– И вот ещё… Азбука, – протянул я другую брошюру.

– Азбука? – не понял царь.

– Упрощённая. Один звук – одна буква, а не так, как сейчас, – сказал я.

Он полистал мою самопальную азбуку, всем видом показывая недоумение.

– И зачем это? – спросил он. – Чем нынешняя не угодила тебе?

– Переусложнена, да и греческих заимствований много, – ответил я.

– Вот это, – он помахал арифметикой. – Интересно. Может быть, даже полезно. А вот это, – он помахал азбукой. – Наоборот, только вред один. Да и церковь тебя за такую азбуку…

Вот про это я и позабыл. Церковь меня даже если и не отлучит, то ходу этой азбуке точно не даст. С дерьмом сожрут. Это же им придётся переписывать тысячи книг, переучиваться, а что хуже всего, лишит их привилегированного статуса. Сейчас именно церковь – самые образованные и грамотные люди в стране, и им очень не хочется терять это положение. Если с обучением дворян они ещё готовы мириться, то учить грамоте всех подряд они точно не станут. Такая вот закавыка.

– Воля твоя, государь, – сказал я. – Но если будет время, изучи, подумай. Преимуществ-то больше.

– Ступай, – проворчал он. – К Пасхе жду тебя тут, в Москве.

– Слушаюсь, – сказал я и вышел.

Путь до Казани неблизкий. Даже по рекам, а если заезжать в отцовскую вотчину, то и вовсе. А ведь там ещё и моё поместье, которое тоже хотелось бы навестить. Хотя бы взглянуть, чего мне царь отписал в своей милости.

Казань хоть и завоевали уже восемь лет как, татары сопротивлялись русской власти ещё долго. Пять лет русским воеводам приходилось гонять татар по территории бывшего ханства, и это тех, кто решил открыто выступить против Москвы. Тех, кто копил силы и тайно готовился к восстанию было ещё больше. Ещё и бывшие союзники Казани подбрасывали дровишек в этот огонь. Не говоря уже об османах, которым сильный сосед на севере вообще ни к чему.

Хотя лично я от своей опричной службы ожидал совсем другого. Что царь отправит меня выжигать боярские гнёзда, отбирать уделы, наказывать непокорных. Не самая честная работа, конечно, но всё же необходимая. Иоанн, однако, решил иначе. И уж если я нужен ему на востоке, то я отправлюсь на восток. За эчпочмаками.

Меня однако не покидало ощущение, что Иоанн нарочно отослал меня подальше, чтобы я не служил ему напоминанием о совершённой казни. С глаз долой – из сердца вон.

– Радуйся, дядька, дело для нас нашлось, – объявил я, распахивая дверь светлицы.

Леонтий широко улыбнулся, поднимаясь с лавки, на которой отлёживал бока.

– Какое? – спросил он.

– По-татарски разумеешь? – спросил я.

Он нахмурился.

– Ну… Лаяться могу, – сказал он.

– Плохо… Лаяться-то и я могу… – хмыкнул я. – В Казань едем.

– Ох, батюшки святы! – воскликнул он. – И зачем?

– А вот это тайна военная, – сказал я. – Никому её сказывать нельзя.

Дядька размашисто перекрестился, достал из-за шиворота крестик, поцеловал. Я ему доверял и так, но величину момента надо было обозначить.

– Татары бунт затевают, – сказал я.

– Что, опять? – нахмурился он.

– Вот нам велено выяснить, кто их на бунт супротив государя подбивает, – сказал я. – А дальше уже Воротынский, воевода тамошний, разберётся.

– Дело и впрямь важное, – хмыкнул Леонтий. – Да кто ж тебе чего скажет-то?

– Ну, смотря как спрашивать буду, – ухмыльнулся я. – И смотря у кого.

– Дай-то Бог… – пробормотал он.

– Заедем ещё в отцовскую вотчину, – сказал я. – Повидаться. И до Ветлуги, на поместье моё новое глянуть. Всё одно по дороге. Потом сюда к Пасхе вернуться надобно.

– Дело доброе, – кивнул он.

– Вот и всё, собираемся. Чего медлить-то? – улыбнулся я.

Нищему собраться – только подпоясаться. Но на сборы всё равно ушёл весь день и весь вечер, и Леонтию дважды пришлось сгонять на торжище, чтобы закупиться припасами в дорогу.

Зато следующим утром, морозным и ясным, мы выехали на восток. Каждый одвуконь, но мы всё равно не гнали во весь опор, пустили лошадей шагом. Времени пока хватало.

Поехали по дороге на Владимир, по широкому наезженному тракту. Мороз пощипывал лицо, на деревьях серебрился иней. Иногда нас обгоняли местные крестьяне на санях, пару раз мимо проскакали всадники, порой встречались пешие паломники, бредущие в сторону Троицкого монастыря.

Ни в монастыре, ни в Юрьеве-Польском, ни в самом Владимире задерживаться мы не стали, но и дальше к Нижнему Новгороду не поехали, свернули к отцовскому поместью. Добрались без приключений и каких-либо интересных встреч. Снова подъезжали нарочито медленно, чтобы нас увидели издалека и могли подготовиться к встрече.

Ворота поместья распахнулись, мы спешились, скинули шапки, перекрестились, завели коней внутрь, отдали поводья конюху. На крыльце нас встречали все, отец, мать и мой старший брат, которого я прежде не видел.

– А мы и не чаяли тебя так скоро увидеть! – воскликнул глава семейства, широко улыбаясь.

Нам поднесли испить с дороги, и мне пришлось осушить целую чарку вина, и встреча с родными плавно переросла в небольшой пир. Матушка снова расплакалась от переизбытка чувств, отец много улыбался и смеялся, брат посматривал свысока.

Разговоры вели обо всём и ни о чём одновременно, о серьёзных делах даже не упоминали. Я лишь обмолвился, что заехал к ним ненадолго и скоро отправлюсь дальше в дорогу. Но приняли нас со всем радушием.

– Тебя же, сказывали, сотником поставили на Москве? – спросил вдруг брат.

Мы были уже в изрядном подпитии, хоть я и старался не налегать на алкоголь.

– Было дело, – ответил я.

Фёдор дёрнул плечами, хмыкнул. Сам он, хоть и был старше на пару лет, оставался пока самым простым всадником поместного войска. Даже не десятником.

– А вам письмо моё не дошло ещё, что ли? – спросил я.

– Какое письмо? – спросил отец.

– Ясно. Значит, не дошло, – процедил я.

Пришлось кратенько пересказать им всё, что со мной произошло с момента нашей последней встречи. Отец и брат удивлённо качали головами, цокали языками и поднимали тосты в нужных местах. Несколько раз дошло до того, что мне не поверили на слово, и тогда звали Леонтия, который подтверждал всё сказанное.

Например, в то, что я зарубил князя Курбского, они поверить никак не могли, брат даже порывался выйти со мной на саблях, да так, что отцу пришлось его утихомирить резким окриком.

А уж когда рассказ дошёл до опричной службы, так они и вовсе замерли с открытыми ртами. Само собой, многое я опускал, полного доверия к ним всё равно у меня не имелось, но несколько намёков себе всё же позволил. И этого хватило.

– А в письме том я вас хотел на службу опричную призвать, – сказал я напоследок.

– Нас? – хмыкнул отец.

– К тебе под руку, что ли? – тем же тоном произнёс брат.

– Ну а кого? Родичи же, – сказал я.

По правде говоря, для этой службы они не годились, слишком прямые и бесхитростные, как удар палкой, но за неимением горничной иметь приходится дворника.

– Ну, я торопить не буду, – развёл я руками. – На обратном пути всё равно ещё раз заеду, перед Пасхой, тогда и ответ дадите. Поразмыслить надобно, понимаю всё.

– На обратном? А сейчас куда? – спросил отец.

– В Казань меня государь отправил, – сказал я.

В этом никакой тайны не было. А вот об истинной цели путешествия распространяться не стоило даже в кругу близких.

– Неспокойно опять? – спросил отец.

– Не знаю, – честно ответил я. – Кстати, толмач мне нужен, надёжный. Может есть кто на примете?

Отец с братом переглянулись. Боярин Злобин, пристально глядя на меня, произнёс несколько фраз на татарском. Я непонимающе покачал головой. Фёдор повернулся к отцу, тоже что-то сказал, отец усмехнулся.

– Я же тебя сам учил, – хмыкнул Степан Лукич.

– Меня как саблей по голове треснули, всё из головы и вылетело, – сказал я. – Одна брань только осталась, её помню.

Он цокнул языком, покачал головой.

– Да уж, – произнёс отец. – Как же угораздило-то так…

– Главное, жив остался, – демонстративно перекрестился я.

– Тоже верно, – вздохнул отец.

По-хорошему, было бы неплохо выучить татарский. Здесь абсолютной нормой было знать два-три языка, и в отсутствие справочников и переводчиков учить их было не так-то просто. Всё с чужих слов, на живом примере.

– А вы чего, кстати, дома-то? – спросил я.

– А где нам быть? – фыркнул брат.

– Так в походе, в Ливонии, – сказал я.

– Федька после порубежной службы, я тоже, почитай, недавно вернулся токмо, – ответил Степан Лукич. – Надобно и дома побыть, кто за поместьем-то уследит?

– Понятно, – сказал я.

Отец хоть на словах и жаждал добить ливонскую немчуру, на деле же в бой особо не рвался, полагая, что и без него есть кому воевать.

Нынешние войны это не тотальная мобилизация до последнего мужика, это неотъемлемая часть здешней жизни. Особенно для поместных воинов, ежегодно уходящих на порубежную службу, так что лишний раз никто на войну не рвался. Только молодёжь, жаждущая славы и трофеев. Младшие сыновья вроде меня.

– Если хочешь, я с тобой до Казани доеду, провожу, – предложил брат.

Таким тоном, будто делал мне великое одолжение. Покровительственным.

– И правда, раз, говоришь, толмач тебе нужен, поезжайте вместе, – сказал отец.

Я посмотрел на брата. Фёдор Степанов сын Злобин был на пару лет старше меня, похожи мы были с ним как две капли воды, разве что брат был чуть повыше и борода у него росла погуще. Однако никаких братских чувств я к нему не испытывал. Держался он со мной надменно и насмешливо, видимо, по старой привычке, отчего общаться с ним было не очень приятно.

Но такая возможность выпадает слишком редко, чтобы её игнорировать, верного толмача найти не так-то просто, а брат это явно не тот человек, что выдаст меня татарам. Да и вообще кому-либо ещё. Родственные узы тут не пустой звук. Но брат просто не станет мне подчиняться в этом походе, откажется признавать моё старшинство. Я для него по-прежнему был мелким, младшим. Вечно битым в играх и поединках.

С другой стороны, переводчиком быть не зазорно, даже наоборот, это можно обставить как элемент превосходства надо мной, неграмотным. Так что я кивнул, скрепя сердце.

– Собираться тебе надобно, значит, – сказал я. – Я уже с утра выезжать думал.

– С утра? – расхохотался отец. – Тут ещё столько не выпито! Не-ет, сынок! Так не получится!

Он оказался прав.

Глава 7

Вотчину Злобиных мы покинули уже втроём, и мой брат, засидевшийся в отцовом поместье, лучился энтузиазмом. В Казани он не бывал, как и я, и за эту возможность ухватился сразу же. Взятие Казани мы оба пропустили по малолетству, а последующее усмирение непокорных прошло без нас.

Меня он, однако, изрядно раздражал.

– …я стрелу на щит принял, вот тут вышла, прям рядом с рукой, понял? – похвалялся он без конца своей порубежной службой. – Ну я мерину пинка дал, и в сабли!

Леонтий ехал чуть позади, посмеиваясь в усы и как бы не участвуя в разговоре, так что я вынужден был отдуваться за двоих, слушая нескончаемый монолог Фёдора. Братцу едва минуло восемнадцать лет, и по моим меркам он был ещё совсем сопливым юнцом. Хоть и считался старше меня.

– А татары полон взяли как раз, понял? Только поэтому догнали их, – продолжал он. – Всех до единого порубили! Ох и славная вышла битва!

– Ага, – хмуро буркнул я в ответ.

– А ты чего? Батька сказывал, ты там тоже с татарами сшибиться успел, – сказал он.

– Было дело, – сказал я.

– Там в лоб и получил, да? – заржал братец. – Ништо, до свадьбы заживёт.

Я вновь вспомнил об отцовских намерениях меня оженить. А потом вспомнил оставленную в Москве Евдокию. Настроение стало ещё мрачнее.

– У меня тоже невеста была, – сказал он. – По осени лихоманка сгубила, Царствие ей небесное.

– Соболезную, – сказал я.

– Да что, она страшная была, как смертный грех, тощая, как рыба сушёная! – усмехнулся Фёдор. – Матушка сейчас другую мне ищет.

Его, кажется, перспектива навязанного брака по расчёту совсем не пугала. А я вот так спокойно отнестись не мог.

– А сам чего не найдёшь себе? – спросил я.

– Где? – фыркнул он. – Это ты там, в Москве, на пирах гуляешь да на каруселях катаешься. А я тут в вотчине торчу, считай, только на службу и выбираюсь. Во Владимир съездить – уже праздник.

В его словах ясно читалась зависть. Может, не самая сильная, всё же он унаследует отцовскую вотчину, в отличие от меня, но всё-таки.

– Какие пиры, какие карусели? – фыркнул я. – Вздохнуть некогда, весь в трудах.

– Аки пчёлка, – ехидно вставил Леонтий.

– А что, разве не так? – обернулся я.

– Так, так, – закивал дядька.

На самом деле я мог бы успевать гораздо больше. Но я не сверхчеловек, чтобы работать по двадцать три часа в сутки. Даже когда я занимался стрельцами, неотрывно находясь при них, всё равно не получалось передавать драгоценные знания дольше, чем двенадцать часов в день. Про время походов и говорить нечего.

Мы миновали Нижний Новгород, вышли на лёд Волги. Грозный нижегородский кремль смотрел на нас с крутого высокого берега, но заезжать в город мы не стали. Если заезжать во все города, можно и не успеть к назначенному сроку, поэтому мы просто поехали дальше по зимнику, по льду. По сравнению с лесными трактами этот зимник выглядел настоящим шоссе, широким и величественным.

После завоевания Казани и Астрахани торговля на Волге расцвела, даже зимой по льду реки тянулись бесконечные подводы саней. Целые поезда.

Через несколько дней вышли к Ветлуге. Здесь уже начинались земли сравнительно дикие, неосвоенные. Жили здесь черемисы, они же марийцы. А ещё где-то здесь находилось моё поместье. Заезжать в него я тоже не стал, слишком большой выходил крюк, да и там наверняка нет ничего, стоящего внимания. Может, пара-тройка марийских деревень да несколько хуторов. Может быть, на обратном пути.

Бывшая государственная граница, проходившая по реке Суре, встретила нас опустевшим острогом, похожим на тот, где служили мы с Леонтием. Иоанну Васильевичу теперь не было нужды держать на порубежной службе столько людей, как раньше, его войска контролировали самое сердце бывшего ханства, саму Казань. Восточные рубежи царства больше не терзали набегами.

Земли здешние, впрочем, пока так и оставались заброшенными. Что с русской стороны, что с татарской, потому что русские войска точно так же ходили пограбить, опустошая приграничье. И хотя Казань уже давно была усмирена, мы всё равно подобрались, подтянулись, передвинули поближе сабли. Просто по привычке.

Праздных разговоров уже не вели, ехали молча, вглядываясь в заснеженный горизонт. Эта земля ещё не покорилась Москве до конца, вот мы и осторожничали.

Несколько раз вдалеке показывались татарские всадники, мы заезжали на чьи-то кочевья, но к нам никто не подъезжал и остановить не пытался. Ехали спокойно, ночевали чуть в стороне от реки, открыто разводя костры.