Сусальная правда

Пролог

Как узнать человека, который работал в колл-центре?

Она всегда диктует по телефону не «пятьдесят шесть», а «пять шесть», не «шестьдесят семь», а «шесть семь». Это уже на уровне рефлексов. Еще она знает, что по непонятной причине произнесенные цифры «три» и «семь» по телефону звучат похоже.

Как много можно узнать о человеке, если уметь наблюдать. Как приятно узнавать, что не ошибся.

Я много знаю о ней. Что она любит, а что нет. Чего боится. Где она работала и как жила. Кого любила.

В далекие-далекие времена она должна была сыграть свою роль. Тогда все было бы хорошо. Я готовился, чтобы не допустить ошибок – продумывал план, обеспечивал алиби. Но она провалила роль, и все стало плохо.

Ошибся я только один раз – когда много лет назад решил махнуть на нее рукой, подумав, что она все равно сгинет. Но причина была вполне уважительная – после аварии меня буквально собирали заново. Мне было немного не до мести. Почему-то я подумал, что уже сделал что мог, но вот – спустя годы я встречаю ее, и встречаю не в нашей дыре, а где, где! В Санкт-Петербурге! Это было неправильно, она должна была сгинуть, спиться как ее мамаша, умереть, как и вся моя семья!

Но она была жива, и тогда я понял, что это моя недоработка.

Познакомиться с ней не составило труда. Подстроенная случайность – и вот, пожалуйста, я рядом с ней, могу делать что захочу, ведь она мне доверяет.

Конечно, это заняло время. Но, как говорила Женька, месть – это мороженка (какое милое девчачье слово из моей юности). Месть сладка и подается холодной. Поэтому я умею ждать. Просто убить неинтересно. Она должна знать, кто и за что, но – не сразу.

***

– Для тебя все слишком легко закончилось, – сказал молодой мужчина в легком распахнутом плаще, обращаясь к могильной плите. – Я даже жалею, что так. Надо было чтото придумать. Но самое главное, что тебя больше нет.

Ветер шелестел где-то наверху, в густоте старых деревьев. Он поднял голову. Приходилось слышать от суеверных людей разное, в основном смешное. И знаки они всякие на кладбищах видят, и ветер им шепчет голосами усопших, и если птичка на могилу села – то душа умершего… Когда бабушка его в детстве водила на могилу прабабушки, то строго следила, чтобы он не смел сорвать ни цветка, ни травинки – «ночью мертвые за тобой придут свое назад требовать!».

– Пусть попробуют, – вслух сказал он и сорвал красивый пышный колосок овсяницы. Могила, у которой он стоял, была ухоженная. Что-то веселое и победительское виделось ему в том, чтобы принимать в этом участие. В том смысле, что ухаживать за могилой и сажать цветы. Это означало для него, что он все же жив, а тот, кто тут лежит – нет. Так ему и надо.

– От тебя всем было плохо, – сказал он, опять обращаясь к плите. – Это хорошо, что тебя нет.

Молодой мужчина аккуратно сплюнул на могилу, сунул руки в карманы и зашагал прочь по асфальтированной дорожке, унося с собой колосок.

***

В тот же самый день Алла Евгеньевна Сулинская ехала в электричке на свою старую дачу. С собой у нее был только небольшой рюкзак – женщина не собиралась оставаться с ночевкой. Она просто проверяла свою теорию. Даже не свою, а доктора. Съездит туда и обратно, как хоббит из известной книжки. Она вообще теперь много читала. И про хоббита этого, и про мальчика-волшебника, и много чего еще. Времени стало меньше, потому что вышла на работу, а надо же – сидит, зачитывается допоздна. Хотя читать надо было тринадцатью годами раньше, а еще разговаривать, и слушать, слушать! Тогда, может, ничего бы и не случилось. Но уже случилось, и ничего не изменить, и остается только жить с этим. Уже то, что при воспоминании о своей дочери Алла Евгеньевна не начинала трястись в рыданиях, было большой победой. Она вообще этой весной только и делала, что побеждала.

Не одна, конечно. Все с доктором с этим.

День, когда в городской психоневрологический диспансер города Завровска пришел работать новый доктор по фамилии Вешник, навсегда изменил судьбу Аллы Сулинской. Может быть, свою роль сыграло то, что доктор Вешник сам потерял дочь (правда, когда той было четыре). Поэтому к своей пациентке он отнесся не так как, как до этого относились его коллеги, просто отрабатывавшие протокол.

…Некоторое время после она, конечно, притворялась, что живет обычной жизнью. Потом начались кошмары, и Алла обратилась к психологу. И вроде бы та всё говорила правильно, и вопросы задавала правильные, а только кошмары никуда не ушли. За кошмарами пришли ежевечерние слезы, и однажды женщина просто не смогла встать с постели. Она очень испугалась, нашла частного доктора и даже пила лекарства. Ненадолго становилось лучше, после курса – хуже. Однажды Алла Евгеньевна оставила привычную работу, потому что мысли стали неповоротливые и совсем не слушались. Стала подрабатывать уборщицей, денег на докторов уже не было, и пришлось идти в психдиспансер.

Она уже почти привыкла к тому, что остаток жизни ей суждено сидеть по очередям с такими же несчастными, пить лекарства, от которых постоянно хочется спать, мыть чьи-то грязные полы да быть обузой брату. И еще постоянно плакать.

А теперь – на нормальную работу устроилась. Не на прежнюю, конечно, но и не уборщицей, всё радость. Книги читает, на дачу едет. Последнее было самой большой победой.

Лекарства, конечно, никуда не делись. И к доктору еще ходить придется. Но ощущение, что ее тогда похоронили вместо дочки, придавили бетонной плитой и зачем-то оставили жить, ушло.

Хорошо, что не поддалась на уговоры и не продала участок.

Алла Евгеньевна не была на даче больше десяти лет. За землей и домиком смотрел сын родного брата – приезжал несколько раз в год, косил траву, щедро поливал сорняки гербицидами, иногда поправлял забор. Потом он же поставил на участке камеры, приплатил постоянно живущей рядом соседке, и вообще перестал приезжать. Брат советовал Алле продать к черту дачу, зачем она ей, насквозь больной и одинокой? Алла отказывалась, сама не зная, почему.

С одной стороны, брат был прав. У нее не было сил возделывать землю и некого было привозить туда на лето. У семьи брата была своя дача. А с другой стороны, Алла Евгеньевна до болезни всегда была практичным человеком. Она понимала, что нездорова, и решать чтото в своем состоянии не хотела.

Что она будет делать с участком, Алла не представляла, но чувствовала, что какие-никакие решения может принимать только сейчас – когда доктор Вешник стал ее новым врачом. И она приняла решение поехать в дачный поселок. Давно пора. Алла и до болезни не любила неубранных углов, темных пятен и неотвеченных вопросов.

За городом бушевало лето. Женщина беспокоилась, что в поселке все сильно изменилось и найти свой участок будет трудно, но ее опасения не оправдались. Соседский дом Сапегиных остался прежним, его она заметила еще издалека, ну а ее дом тем более не поменялся. Калитка, асфальтированная дорожка – спасибо брату – крыльцо, входная дверь, и вот он, старый дом, который был построен еще при ее, Аллы, родителях.

Сени встретили ее прохладным, совсем не городским духом. Такой запах нагретого на солнце каменного домика с деревянным полом бывает только за городом. Алла собиралась осмотреть свое летнее жилище, решить, что выбросить или продать, что забрать с собой и что починить. Потом – инспекция участка. Скорее всего, никаких грядок здесь больше не будет, а будет газон и шезлонг. Хватит, наработалась кормой кверху в молодости. Ирку тоже приучала на грядках работать, а зачем? Лучше бы вместе ходили в лес, лучше бы плавала она в реке вволю, и говорить надо было побольше с ней. Знать бы, как все обернется!..

Меньше размышлений, больше дела, сказала себе Алла, на ходу останавливая воспоминания. А что она хотела, все правильно – сама решила поехать, вот ходи теперь среди призраков, любуйся.

Дом был небольшой – две комнаты, одна кладовка, кухня с дровяной плитой, чердак и подпол. Родители собирались на пенсии оставаться здесь на лето, строились с этим расчетом. Туалет, естественно, на улице – раньше в дачном быте к этому относились как к данности.

Летний душ, умывальник во дворе. Баню тогда решили не строить. Вот и все хозяйство. Алла Евгеньевна не удержалась и в первую очередь пошла в ту комнату, где в свои последние весенние каникулы жила дочь. Без слез не обошлось, конечно. «А что ты хотела, на что надеялась? – в который раз спросила она себя. – Зачем приехала? Дом проверить, жить дальше или плакать?». Женщина все же разрешила себе поплакать «положенное» время – по дочери, по ушедшему навсегда времени, по давно покойным родителям, – и продолжила осматривать дом. По всему выходило, что жить в доме можно, летом-то точно, только нужно потравить грызунов, купить нормальный умывальник, укрепить забор и сделать еще несколько мелких, но важных дел. Вот о них и будем думать.

Алла поднялась на чердак, осмотрела кладовку, увидела мышиное гнездо и для порядка вскрикнула, хотя мышей не слишком боялась. Потом посмотрела на часы – скоро электричка в город, хотелось бы успеть до того, как будет двухчасовой перерыв между поездами. Она обошла дом еще раз на всякий случай, словно проверяя, ничего ли не забыла, взяла рюкзак, и уехала бы, ни о чем не узнав – если бы не зацепилась лямкой за обшивку в сенях. Похудевшая от времени вагонка оторвалась куском, из расщелины выбежали друг за другом маленькая серая мышка и длинноногий паук, а внутри была не пустота и чернота, как ожидала Алла Евгеньевна. Внутри лежало что-то цветное.

Как во сне, Алла сунула руку в открывшийся тайник (она и понятия не имела, что доска отходит и там тайник, надо же!), достала плотный пакет, а из пакета – тетрадь в твердой обложке, и покрутила ее в руках. Тетрадь эта была ей хорошо знакома. Когда все было еще как прежде, когда у нее были живы и отец, и дочь, она работала бухгалтером-аудитором. Один из заказчиков в соседнем городе, крохотный и локальный, обзавелся брендированной канцелярией – ручками, тетрадями, ежедневниками и календарями. В начале двухтысячных в их провинциальном городе это казалось очень серьезно и модно, прямо как у столичных фирм. Из командировки Алла привезла подарки – две тетради, два датированных ежедневника и громадный календарь. Один ежедневник оставила себе, календарь повесила в кухне, а остальное отдала дочери.

И вот, надо же – дневник в тайнике. Пожелтевший от времени, в некоторых местах заплесневевший, но – дневник. А надо ли?.. Черт бы с ним, с дневником, Иры нет уже тринадцать лет, ничего не вернешь, никого уже не вернешь. Так и будем жить – два шага вперед, три назад?

Алла Евгеньевна знала, что все убеждения впустую. Это же Иры, ну как не посмотреть? Не знала свою дочь при жизни, так хочется узнать хотя бы сейчас. Какая была дочка на самом деле, о чем думала, над чем плакала? Раньше она мало интересовалась этим. Считала, что сама выросла без соплей, сентиментальности и задушевных бесед, и вот – получила образование, даже с маленьким ребенком на руках смогла закончить институт, нашла хорошую работу в такое непростое время. Растила Иру так, как родители растили ее и брата. Да, она сама в пятнадцать лет не спала ночами из-за десятиклассника Пети Минкина, и слезы лила, и родители ни о чем таком не знали, так все взрослеют и ничего, правда же?

Нет, оказалась неправда.

Страницы дневника зашелестели, показывая то цитаты, написанные цветными ручками, украшенные цветочками и завитушками, то наклейки с блестками, то вырезки из журналов со звездами тех лет, когда Ира еще была жива. Алла Евгеньевна сама не заметила, как бросила рюкзак на пол и села рядом. Ей открывалась целая история – та, которая все это время происходила рядом с ней, а она ничего не замечала. Надо было взять это в город, и там спокойно почитать и поплакать, а теперь все поезда уйдут, останется двухчасовой перерыв, да и черт с ним, с перерывом…

Для Аллы та история было всего лишь неприятным недоразумением, во время которой она единственный раз пришла в Иркину школу не на собрание, а «разбираться». Теперь она понимала, что история оказалась событием с длинными щупальцами спрута. История расплылась, как пятно нефти на морской глади, и от нее хотелось закрыть уши, словно от кричащего корня Мандрагоры.

Глава 1

На меня напали около двух часов дня, на следующий день после моего увольнения. Может быть, это чья-то мечта – вот ты теряешь работу, и тебя просто кто-то украл. Тогда не надо ничего решать. Но все это смешно только в мемах.

Я была дома, смотрела в окно, дышала прохладным воздухом и думала, что пришло время моих накоплений в размере полутора зарплат и сайтов по поиску работы. Чего-то в таком роде всегда ожидаешь, когда тебя легко заменить, поэтому в прошлом году я несколько месяцев урезала свои расходы во всем, чтобы иметь хоть маленькую, хоть смешную, но финансовую подушку.

Потом закрыла оконную створку, и в комнате стало очень тихо. Была осень. Звуки с улицы пропали, и я поняла, что в комнате есть кто-то еще. Потом были чьи-то руки, короткая борьба, вонючая тряпка и темнота. Это было последним, что я запомнила.

Лето и осень отличаются не цветом, а звуком.

Цветом само собой – листья, цветы, трава, рябина, все дела. Но внешняя картинка – просто картинка, когда у нее нет деталей. Однажды я поделилась этим с лучшей подругой Ларой.

– Не выдумывай, – сказала она. – Лето отличается тем, что оно классное, а осень тем – что под ногами повсюду какое-то дерьмо.

Но у каждого своя правда, так говорила моя бабушка.

Так вот, звук.

Это можно услышать только в городской квартире, только в двадцать первом веке. Какой звук в моей квартире летом? Хорошо, хорошо, не в моей, а всего лишь в съемной. Симфония из гудения компьютера, в которую иногда вплетается чайник, стиральная машина, музыка из крохотных настольных колонок – и все это на фоне ровного уличного шума. Сидя дома, я слышу шелест листвы с улицы, звуки с детской площадки неподалеку и гудение троллейбусов. Мне нравятся круглосуточно открытые окна, когда тепло.

С наступлением холодов шум с улицы все чаще отсекается тройным стеклопакетом. Чем ниже температура на улице – тем реже открываются окна, в основном только для проветривания, и дома становится по-осеннему тихо.

В детстве времена года отличались запахом.

Лето пахло теплыми досками на бабушкиной лоджии, вареньем с кухни, уличной пылью и нагревшейся на солнце москитной сеткой на окне. У нас летали и здоровые комары, размером почти с мою детскую ладошку, и мелкие, ужасно кусачие – поэтому, если я хотела посмотреть на улицу из дома, я всегда прижималась лицом к мелкоячеистому синему пластику.

Осень пахла школьной тетрадкой, исписанной синей пастой, которая нагрелась в свете мощной настольной лампы.

Я видела бабушку, видела прямо перед собой исписанную тетрадку, которая почему-то пахла бензином. Позже я сообразила, что просто бредила, пока меня куда-то везли. Потом снова отключилась – уже без сновидений. Иногда мне слышались чьи-то голоса, но не поручусь, что это было по-настоящему. Постоянным оставался ровный шелест шин, было холодно, и все же мне иногда снилось, что сейчас осень и я забыла закрыть окно.

Сейчас и правда осень.

Тогда я не знала, куда и сколько ехала. Когда я пришла в себя, в глухой темноватой комнате без окон никого не было, и почти ничего не было – только худой матрас на полу, рядом с матрасом – бутылка воды и бутерброд в вакуумной упаковке из супермаркета да ведро с крышкой в углу комнаты. Всем этим я сразу воспользовалась по назначению. Хотелось и в туалет, и поесть, и лежать ничком без движения, как будто меня сильно ударили по голове.

Впрочем, может, так оно и было, я же ничего не помню. Обувь у меня тоже забрали. О чем я тогда думала? О том, что странности начались давно, но я с упорством страуса не обращала на них внимания. Кто-то следил за мной, когда я возвращалась после двенадцатичасовой смены в кафе. Кто-то был у меня дома и зачем-то вырвал несколько листов из толстой тетради, в которой я веду дневник и просто хаотично клею красивые наклейки. Тетрадь и правда прекрасная, просто произведение искусства – плотные принтованные страницы с листьями и цветами, шелковая закладка-ляссе, шикарная обложка. Я заказала ее в Китае. Все знают, какая у них шикарная канцелярия, особенно те, кто годами покупает красивые блокноты, чтобы просто были. Тетрадка обошлась в круглую сумму, но мне было все равно. Я всегда ношу ее с собой. До дня похищения я успокаивала себя тем, что это неугомонные Ларкины дочки увидели прекрасную бумагу, когда я была в гостях, не удержались, вырвали себе парочку листов и теперь рисуют на них что-нибудь. Никогда не стала бы ругать детсадовцев-близняшек за такое, это все равно что ругать кота. Сама виновата, что оставляю красоту где ни попадя. Мне было настолько хорошо и безопасно, что я не допускала даже мысли о плохом.

В конце концов, кто-то же прислал мне обвиняющую записку. И не просто записку, а послание на листочке из тетради моей школьной подруги Иры Сулинской. Были у нее особенные тетради, я ей в седьмом классе страшно завидовала… Или, может, таких тетрадей было пруд пруди?

С Ирой – это старая история, я давно уже о ней не вспоминала. Мне как-то удавалось убеждать себя, что все было давно и уже забыто.

Это не так.

Записка, в которой было сказано: «из-за тебя погиб человек», сразу подняла с илистого дна памяти тщательно запрятанное туда чувство вины.

Человек, у которого совесть чиста, мог выбросить записку, мог обратиться в полицию, получив угрозы. А я приняла ее как должное, разволновалась, заступилась за Машу, и меня уволили. Я всегда знала, что плохо умею принимать решения, особенно в экстренной ситуации.

Еще я думала о том, что не знаю, какой вариант страшнее – то, что за мной скоро кто-то может прийти, или что в эту комнату никогда и никто больше не войдет? Ведь я же не знаю, какой у этого человека план.

Какое-то время я провела в полном одиночестве. Часов у меня не было, окон в комнате не было тоже, поэтому я не знала, сколько именно прошло. Потом уснула тяжелым крепким сном, а когда проснулась, то в комнате появился еще один предмет.

Картина. Моя картина.

На этой картине шесть человек, включая меня. А рядом – еще одна записка: «Я все время рядом с тобой».

Все началось с того, что отец решил назвать меня Никой в честь богини победы. Та поглядела на новорожденную, обиделась и решила отомстить.

Все случилось в тот день, когда меня выгнали с работы по моей же собственной просьбе.

Директор кафе, Лев Георгиевич, смотрел насмешливо и как-то сочувственно. Правильно, это же не он всю жизнь таскает за собой тяжелые булыжники с чувством вины, на которых написано «мама», «бабушка», «Ира», «Яков Семенович».

Выгнать должны были мою коллегу Машу.

Мы с ней вместе работали в кафе самообслуживания – я два года, Маша чуть меньше. Кафе было небольшое, несетевое, работали на постоянных клиентов и корпоративную доставку. То, что в смену должно быть не меньше двух человек, мы обе усвоили железно – на этот счет наш директор имеет четкое правило и не менее строгое наказание. Наказание за это одно – увольнение, без вариантов.

Дело в том, что в его кафе несколько лет назад случилась история – в смену работали два парня, один отпросился, а оставшийся сотрудник по трагической случайности в конце рабочего дня зашел в холодильное помещение и застрял там. Без телефона, без теплой одежды, без возможности открыть помещение изнутри до следующего утра. Парня спасти не удалось – скончался от переохлаждения. Как нашему Льву Георгиевичу удалось замять дело и продолжать работать – я понятия не имею, но только с тех пор всем строго-настрого запрещено оставаться в кафе в одиночестве. Если кто-то заболевает, Лев Георгиевич подряжает свою дочку на замену, или вытаскивает кого-нибудь с выходного за двойную оплату.

– Застрянешь в холодильнике, – методично перечисляет он. – Отойдешь по нужде, а в это время зайдет покупатель. Да много чего может случиться!

А у Маши снова закрутился роман с ее бывшим парнем, с которым они уже успели родить дочку и разойтись. Для нашего директора это ни разу не уважительная причина – ведь это не вопрос жизни и смерти. В целом, он прав, но Машин парень твердо решил встать на путь исправления, поехать на вахту, купить им квартирку и зажить одной семьей. Как-то он быстро и заполошно собрался уезжать, и Машке было очень важно, чтобы четырехлетняя дочка увидела папу перед долгим отсутствием – в-общем, мне пришлось ее отпустить и остаться в смене одной. Маша должна была вернуться через три часа. И надо же было директору быть не в духе и приехать именно в это время! Мы-то собирались наврать, что я стояла на кассе, а Маша занималась делами в подсобке.

У нас ничего не вышло, обман раскрылся, Лев Георгиевич собрался уволить Машку, но как же так – у нее маленькая дочка, и еще мне прислали записку на листе из Иркиной тетради, а я уже успела побыть предательницей и отмолчаться в стороне… Полная решимости, я правдами и неправдами уговорила директора уволить меня. Ведь это я отпустила Машу, не ткнула ее носом в правила. Директор был удивлен, но в итоге уступил.

– Скажете на летучке, что это я бегала на свидание, – сказала я ему. – И поплатилась. Пусть всем будет уроком.

Потом я кинула сообщение своим друзьям в общем чате, что меня уволили, надо бы отпраздновать, и еще какую-то ерунду написала. И Роме написала отдельно, хотя он тоже состоит в этом чате, но он все же мой парень и должен узнавать такие новости лично. Вечером того же дня я начала просматривать вакансии на «Хедхантере», а на следующий день случилось то, что случилось.

И вот – картина, на которой шесть человек, включая меня. Я, моя лучшая подруга Лара, наши общие друзья Матвей, Веня и Антон, и мой парень Рома. Моя названная семья. Самые любимые люди. В наше время, когда никто никому не нужен и не должен, компания этих людей – те, на которых могу положиться я и которые могут положиться на меня. Кроме них, у меня больше никого нет. И записка недвусмысленно намекает, что один из тех, кто изображен на этом групповом портрете, явно желает мне зла.

Как так получилось? Никого из них я не знала в своей прежней жизни, в родном городе. Со всеми познакомилась волей случая. И при этом кто-то из них тоже знает, что я так или иначе виновата в гибели двух человек. Не просто знает, а имеет план отомстить.

И дураку понятно, что одна из случайных встреч не была случайна. Вот бы сейчас сюда какого-нибудь дурака, чтобы подсказал мне, какая именно. Потому что у меня это не укладывается в голове.

Если кто-то мстит за Иру, то мстит ли он также всем, кто травил ее? А тому, кто пустил о ней ужасный слух?

Если кто-то мстит за Якова Семеновича, то… А, хотя нет. Того, кто его убил в прямом смысле этого слова, давно нет в живых.

Видимо, не одна я провела параллель – ведь я сижу здесь, на тощем матрасе, в компании картины – холст, акрил, Санкт-Петербург, две тысячи восемнадцатый год, автор Ника Мартынцева, дилетантка двадцати девяти лет – и пытаюсь понять, что произошло и сколько у меня времени.

Потому что я должна что-то сделать. Я не могу сидеть здесь и просто ждать, пока меня убьют. Мою нынешнюю жизнь никто не дарил мне просто так. Я выцарапала ее у судьбы. И не собираюсь отдавать.

Почему я решила, что меня убьют? Здесь все просто. На картине у нарисованной меня были проткнуты глаза и изуродовано лицо.

Глава 2

Пятнадцатилетняя Ира Сулинская не любила спрашивать кого-то о себе. Не крутилась перед матерью в новом топике («ну как, ма, я красивая?»), не спрашивала свою школьную подругу Нику, пойдет ли ей тот шоколадный блеск для губ из ларька, не интересовалась у дедушки, что он думает по поводу ее планов на жизнь. Она вообще не любила, когда говорили о ней.

Зачем? И так все понятно. Еще наслушаешься такого, что потом хоть с обрыва вниз. Ира знала – она серая мышь, страшная, некрасивая, скучная, замкнутая, с неуклюжей фигурой и кривыми зубами. Не просто незаметная, так было бы гораздо проще. Именно что страшная – плечи слишком широкие, остались от детского увлечения плаванием. Волосы непонятного русо-серого цвета, очень жидкие и тонкие. А еще крысиный профиль и передние зубы «домиком». Подбородка почти не видно – доктор назвал это «дистальный прикус». Ира была готова отдать все языковые лагеря на две смены, все культурные поездки оптом – и те, которые были, и еще не случившиеся – только бы смело улыбаться, но мама оставалась непреклонна.

В системе ценностей ее мамы, Аллы Евгеньевны Сулинской, все было просто: если что-то не нужно ей, то это не нужно и дочери. Еще можно добавить, что это нужно только поверхностным людям. Или что люди без этого жили – и ничего.

Ире было «не нужно» модно одеваться, «не нужно» красить волосы, и если это девочкаподросток еще как-то могла понять – все-таки их финансовое положение было не очень устойчивым – то почему Ире «не нужны» ровные зубы и правильный прикус, она понять не могла. Ира просила, Ира умоляла не тратить деньги на то, что ей не нужно, но мать была непреклонна – говорила, что даст дочери образование и культурное воспитание, а потом она сама себе может «сделать хоть все зубы фарфоровые» и «надуть губы и грудь». Да, для Аллы Евгеньевны это стояло на одной чаше весов.

И плечи эти еще.

Эх, где сейчас то плавание!..

Ира помнила, что когда в детстве плавала наперегонки с приятелем Димкой, то была счастлива. Она была абсолютно свободна и словно бы не имела никакой внешности – вокруг была только глубокая река, бесконечное лето и свобода. Плавать она перестала в тринадцать лет – стала стесняться быстро меняющегося тела, да и Димки тоже. Вот уже два года не плавает.

Да еще и имя как у училки или старой бабки. Куда ни шло, если бы была просто Ирина. Но нет же – Ираида! В честь неизвестной ей маминой бабушки, которая по рассказам близких была очень хорошим человеком.

А все равно все зовут Иркой.

Ирка-крыса-уродина, так давно повелось в школе – еще с тех пор, как мать перевела ее сюда в пятом классе. Она вообще как-то сразу попала в центр неприятного внимания. И так никогда не умела нравиться окружающим, так еще на первой сентябрьской школьной линейке новый одноклассник пронзительно заорал высоким, несломавшимся еще голосом: «Чего встала, крыса, подвинься!». Так и прицепилось в общественное бессознательное, что Ирка – крыса. То, что она – «страшная», в ее возрасте и школе было основой, и как бы лишало ее права голоса в небольшом подростковом обществе.

Это было целиком материно решение – перевод в другую школу. Она искренне интересовалась учебой и будущим дочери, и в предыдущей школе как-то не так преподавали точные науки. Черт бы их побрал, эти точные науки, ведь на алгебре все и случилось!.. Вообще удивительно, как мать умудряется интересоваться всем и одновременно не слышать ничего?

Девочка очень удивилась бы тому, что о ней действительно думают.

– Ирка моя умная, – сказала бы мать, Алла Евгеньевна. – И еще, совсем не похожа на меня в моем возрасте, в отца пошла. Молчит больше, чем говорит. Целеустремленная, упорная. Только ей не говорите, не хочу перехвалить. Ох, боюсь я за нее, как бы там в тихом омуте не завелось чего.

Подруга Ника могла бы сказать так:

– Она деликатная, никогда не высмеет, если ошибешься. Много читает, как я, с ней можно помолчать нормально. Почти все мои одноклассники

вообще ничего не понимают в жизни, а Ира не такая. Как хотелось бы с ней поговорить нормально по душам! Жаль, что она такая… отстраненная.

– Она классная, я всю жизнь ее знаю, – добавил бы Димка, ровесник из соседнего города, чьи родители когда-то получили примыкающий земельный участок в дачном поселке. – Симпатичная очень, мне нравится (на этом месте Димка бы густо покраснел). И как плавает, быстрая, как рыба в воде! Жаль, что пару лет назад плавать перестала, было весело…

Дедушка, отец Аллы Евгеньевны (если бы умел художественно выражаться), мог бы много рассказать о том, что у Иры живой и острый ум, что она схватывает все на лету, что с ней интересно, как будто это не девочка моложе его на сорок пять лет, а какой-то эльф без возраста из другого мира. Только Алька, добавил бы он, обращается с дочкой слишком уж строго, будто Ирка с утра до ночи по дискотекам прыгает. Ну правильно, сама-то наломала дров, но то ж в институте было. Говорит, сейчас и времена другие…

Но Ира не спрашивала. Она слышала от матери только обычные, бытовые фразы и наставления. Дедушка не особо любил что-то обсуждать – считал это слабостью. «Вам, молодым, только бы языком почесать!». Ника вообще говорит мало, и дружат они, скорее всего, по инерции притяжения двух школьных одиночек. Димка же – ну кто такой Димка, просто сосед по даче, он видит ее раз в несколько месяцев!

Ира тащила свою непохожесть на сверстников, свое погружение в учебу и книжные истории, как камень в гору. Сравнивала себя с другими. Видела совсем не то, что ей нравилось. Помнила об отношении класса. Слышала шуточки в спину, когда шла отвечать у доски. И понятия не имела – никто из тех, кто с ней рядом, не сказал бы, что она скучная или страшная. Так могла сказать бы разве что одноклассница Вика Сафонова со своими подругами, но у них все страшные и стремные, кто не входит в их тесную компанию.

Но Вика-то с Данилой!..

Что мог сказать бы Данила Суров, тот Даня, от которого перехватывало дыхание, чьи профили Ирка вечерами рисовала в секретном альбоме (альбом потом пришлось порвать и сжечь на чугунной сковороде, пока мамы не было дома), она старалась не думать. Потому что пока он не сказал ничего, его карандашные профили остаются прекрасными, а сам он – просто недостижимой мечтой.

Ира мало что о нем знала. Что он ее одноклассник – да, разумеется. Что высок, красив, темноволос, растет с мачехой и отцом, играет на гитаре, после школы уходит иногда с Викой, иногда с парой приятелей. На переменах несколько раз видела, как он целует всю ту же Вику где-нибудь в нише со школьной экспозицией, а та для виду отбивается и хихикает. И еще то, что он единственный в пятом классе не стал издеваться над ней хором с другими новыми одноклассниками. Этого было достаточно.

А что он о ней знает, что он о ней думает?.. Ничего он о тебе не думает, сердито говорила себе Ира. И продолжала смотреть на Данилу.

Классе в шестом Ира тихонько попросила учительницу пересадить ее за другую парту. Сказала, что оттуда лучше видно, что зрение, кажется падает, у них вся семья в очках, и еще какую-то ерунду. Учительница не могла отказать такой старательной ученице, практически отличнице, и пересадила. Не к Дане за парту, конечно, подумать только, засмеяли бы! Совсем за другую. Просто чтобы на уроках незаметно смотреть на него, не привлекая ничьего внимания. Ника сидела далеко впереди и видеть этого никак не могла.

У них вообще в школе было маниакальное закрепление «за партой», в журнале даже был специальный листок со схемой и именами, Ира сама видела. Нельзя было сидеть с кем хочется, как будто от этого небо упадет на землю. Но, с другой стороны, Ира использовала это и на своем новом постоянном месте неизменно смотрела в сторону Данилы. На всех уроках смотрела. И на контрольных, быстро наляпав решение своего варианта (что там решать-то, боже мой), смотрела. И, даже когда он в прошлом году в открытую стал встречаться с Викой Сафоновой – смотрела. Смотрела и мечтала, что он однажды посмотрит в ее сторону и увидит в ней не крысу, не страшилу, а… А кого еще-то, строго одергивала себя в такие моменты Ирка. И продолжала смотреть.

Уже намного позже, зачем-то разуваясь у холодной весенней реки (чертова бережливость, ведь ей уже должно быть наплевать на ботинки!) Ира думала, что если бы просто смотрела – то ничего не случилось бы.

Тот вечер, когда была школьная дискотека, поделил жизнь на «до» и «после». Все осталось в ее памяти как во сне, но сон был такой четкий и подробный, что она не уставала воспроизводить его.

Ника, конечно же, не пошла. Ира знала, что та не любит шума и стесняется своих ног. Хотя если бы у нее, Иры, была внешность подруги, она была бы счастлива!..

Ника вообще предпочитает сидеть допоздна в библиотеке и болтать с библиотекарем Яковом Семеновичем о всяких книгах, потом с ним же идти медленно домой, по-прежнему что-то обсуждая. Ира один раз попробовала напроситься в их импровизированный книжный клуб, но почему-то почувствовала себя там чужой. Это было странно – от своего внутреннего одиночества Ира много читала (хотя все-таки больше любила смотреть кино), но просто было видно, что Ника и Яков Семенович дружат. Дружат так, как Ника никогда не дружила с ней. Иру тяготило это, но она старалась сильно не сближаться со школьной подругой – считала себя очень неинтересной и боялась быть навязчивой.

Хотя Яков Семенович добрый и начитанный мужик, хоть и с какой-то темной историей за плечами. Интересный, наверное. Только очень старый.

Как все девочки своего времени, Ира читала молодежные журналы и наткнулась на свой гороскоп. Тот гласил, что в этот день ее ждет исполнение мечты. Смешно, конечно, но вдруг?..

И Ира пришла на дискотеку одна, удивляясь своей решимости. Ей удалось убедить мать, что на дискотеке за всем следить будут учителя, что там не будет никакого алкоголя, а ребята все те же, которых она видит каждый день в школе.

Уже убедив мать, долго спорила сама с собой. Что ей там делать!.. С такой внешностью, да еще одной! Там будет красотка Вика Сафонова, там компания девчонок из параллельных классов – яркие, как бабочки и бойкие, как зазывалы на причале.

К тому же, для дискотеки у Иры не было ни розового платья, как из рекламы духов, которое можно надеть поверх джинсов, а можно без них; ни тех самых обтягивающих джинсов с низкой талией и россыпью страз на одном бедре; ни модных замшевых сапог-чулок с длинным и узким носом. Но ей было пятнадцать и она была влюблена. Из дома она ушла в скромной школьной юбке и атласной блузке. Придя в школу, Ира зашла в уборную, сняла ненужную блузку и надела то, что осталось от старой черной водолазки после отпарывания от нее рукавов. В журнале это называлось «гольф» или «бадлон». Потом она подвернула юбку в поясе на один оборот, надела собственноручно сплетенное массивное ожерелье и отправилась в актовый зал, где в приглушенном свете уже скользили по полу цветные пятна от стробоскопа и слышалась музыка.

Без Ники было страшновато и неловко, ведь во враждебном школьном окружении они всегда вместе. Но когда через полчаса пришел Данила, Ира забыла про подругу. Ее бросило в жар от радости – он пришел без Вики! Значит, у нее есть шанс! И, вопреки своему обыкновению, Ира широко улыбнулась в сторону своего одноклассника. Все равно в полумраке не видно ее зубов.

Данила был в этот раз какой-то дерганый и нервный. Сначала угрюмо стоял в углу один (по его лицу пробегали большие цветные дискотечные пятна, и Ира не забывала в эти моменты любоваться им). Потом стоял в углу с приятелем. А потом почему-то стал разглядывать Ирку. Гороскоп не соврал – в тот вечер сбылась ее мечта. Огромная, застилающая весь мир мечта пятнадцатилетней влюбленной девушки. Данила подошел к ней и просто спросил, как дела. Если бы это произошло днем, в школьном коридоре, то Ира залилась бы краской и начала что-то мямлить. Но полумрак актового зала, музыка и цветные пятна с потолка что-то с ней сделали. Ей казалось, что ее голос звучит уверенней, да и сама она в таком свете выглядит если не красавицей, то хотя бы не страшилой. Как новогодний базар днем выглядит просто ржавыми контейнерами с китайским хламом, а вечером – почти ожившей сказкой. Сама не зная как, она завязала с Даней разговор, а потом он пригласил ее танцевать. Мелькнула мысль, что это чей-то розыгрыш, что сейчас выскочит откуда-то Вика, или вообще толпа одноклассников, тыча в нее пальцами и хохоча. Но нет – они просто потанцевали, а потом ушли с дискотеки и пошли гулять по вечернему городу. Ира даже не вспомнила про пакет со скромной атласной блузкой, валяющийся где-то в углу школьной раздевалки. О чем они говорили, Ира не помнила. Говорили обо всем, как будто так и должно быть, как будто она не Ирка-крыса-уродина, а обычная девчонка из их класса.

Данила проводил ее домой.

Ира слышала, как одноклассницы шепчутся на переменах о парнях, о том, кто кого куда пригласил и с кем стоит поцеловаться. Но сама она даже не могла представить о том, чтобы рассказать обо всем Нике. Просто невозможно взять вот так свой волшебный сон и какими-то обычными пошлыми словами рассказать о нем. Поэтому Ира просто носила свое воспоминание с собой, как шкатулку с драгоценностью, иногда доставала и любовалась. В понедельник утром в школе она была готова ко всему – и к тому, что Даня при свете дня ужаснется ее уродливой внешности. Ведь он же никогда не обращал на нее внимания. Наверняка вчера он просто принял ее за кого-то другого, а потом не хотел обидеть! И к тому, что он просто не заметит ее, пройдет мимо. К тому, что он будет в уголке на перемене целоваться с Викой, в конце концов! Не ожидала она только записки за обложкой своего школьного дневника.

«Приходи после уроков в парк за школой».

Глава 3

«Я все время рядом с тобой», – такое послание я оставил ей рядом с картиной. Пусть проснется и увидит сюрприз.

Она думает, что сейчас находится в клетке. Но на самом деле клетка – это ее разум. В нем она бегала, как глупая морская свинка, и бездумно тыкалась во все углы. Пребывала в счастливом неведении и ложной безопасности. А я открыл эту клетку и впустил к ней чудовищ. Пускай помучается в размышлениях, пусть подозревает всех и каждого. Тем более, что я оставил ей толстый намек – ее дурацкую картину. Ну, и записку, конечно.

Интересно, как скоро она поймет, что в бутылке с водой снотворное? Наверное, не поймет – ведь в комнате нет другой воды, а ей надо что-то пить, чтобы оставаться живой. Она должна остаться живой, пока не настанет нужный день. И при этом не должна иметь сил, чтобы пытаться сбежать. Нет, она не успеет ничего понять.

Я мог бы убить ее сразу, в тот же день, когда встретил снова. Но в этом нет большого смысла – так она ничего не поймет. Она должна потерять все, как потерял я, и твердо знать, что именно потеряла.

Я думал, что она давно сгинула, вслед за своей мамашей! Но нет – почему-то она оказалась жива, вполне довольна жизнью, и где – не в нашей дыре, а в Питере. Это было неправильно, она должна была сгинуть, спиться, тоже умереть!

Но она была жива, и тогда я понял, что это моя недоработка.

Если бы не та авария, я разобрался бы с этим давно. Но я потерял время – много времени, пока лежал в больнице. Она исчезла, и я беспечно решил махнуть рукой. Зря. Я уже долго рядом с ней, по моим меркам даже слишком долго. Терплю ее, аккуратно поддерживаю доверие. В конце концов, все мои усилия окупятся и вернутся сторицей. Потому что в тот день, когда не стало моего брата, закончился один мир и начался другой. Этот мир, новый, был очень похож на предыдущий. Внешне он никак не изменился, и это было самое страшное. Я смотрел на то, как люди утром идут по своим делам – будто ничего не случилось. Смотрел передачи по телевизору – все подряд, такие же как обычно. Смотрел на Маринку, крутящуюся на кухне – и это был едва ли не единственный раз, когда я оказался в том доме, где рос мой брат. Мне было непонятно, почему мир живет точно так же, как вчера. Ведь его больше нет!

Тот день я помню обрывками. Вот я рыдаю, а кажется, что вою. Вот Женька безутешно плачет на моем плече, а я даже ничего не говорю ей и не пытаюсь успокоить – какой смысл? Пройдет время, Женька вырастет, переживет это и предаст меня, но тогда я еще об этом не знаю.

Мне осталась только небольшая коробка с вещами брата – прямо как в американском кино. Там его диски, любимая футболка, фото с популярным в двухтысячные рок-певцом, на оборотной стороне которого – автограф. Там же лежит абсолютно чистый ежедневник, который когда-то Марина принесла с работы. Брат никогда не любил водить ручкой по бумаге, попытку мачехи заигрывать с ним проигнорировал, а блокнот забросил в ящик стола.

На листе из него я и написал Нике первую записку.

…Через пару недель после похорон мы с Женей пошли в квартиру к женщине со странным именем Афена. Вокруг нее всегда была дурная слава – бабки, вчерашние коммунистки, крестились, когда она шла по улице. Говорили, что ведьма. Все потерянные души занимаются подобной ерундой – обращаются к каким-то колдунам и магам, ищут свою последнюю надежду. И Афена дала нам надежду – сказала, что можно все вернуть как было, если отомстить. Тогда я все понял.

И я начал жить одной мыслью – отомстить, хотя никогда не верил в то, что можно все вернуть. Я же не сумасшедший. Но у моей жизни хотя бы появился смысл.

Почти всех, кто имеет отношение к смерти моего брата, уже нет. Осталась только она. Сейчас я живу только одной женщиной и питаюсь только ею, как паразит. Однажды, когда я подумал о себе «паразит», я смеялся так долго, что меня скрутило судорогой. Почему-то последний гвоздь в крышку гроба моего брата вколотила она, а паразит – я. Хотя какая она женщина. Это во времена моей матери тридцатилетние были мужчинами и женщинами. Сейчас это просто особо крупные подростки, имеющие работу и даже иногда семьи. И я такой, и она – такая. Ничего не поделаешь.

Я не верю в то, что можно все вернуть. Для этого нужен некто могущественный, который бродит по земле в компании клетчатого гражданина, клыкастого чувака и большого кота. Не люблю эту книгу и не понимаю, почему девушки так сходят по ней с ума. Женька в юности любила ее читать и цитировать. И она тоже ее любит. Мне больше по душе «Кэрри», а не книжка про шизофреника и богатую бездельницу. Я не верю в того, могущественного. А во что верю? В то, что Ника должна получить то же, что и я. Из ее прочного, небольшого и очень уютного мира нужно вышибить бревно, но не простое бревно, а из самого его основания. Чтобы ее мир рухнул и ее погребло под ним с концами.

Как я понял, что время пришло?

Она написала, что ее уволили. И это произошло незадолго до того, как моему брату должно было бы исполниться тридцать лет. Пора.

Какое это было время?

Обычное время, только что-то витало в нашем провинциальном воздухе – то ли ветер перемен, то ли треск разваливающейся по швам прежней жизни. Соседские дети еще носят красные галстуки и школьную форму, а бабушка твердит маме: «Тебе нужно выйти замуж». Это одно из моих первых воспоминаний о семье. Дед вяло пытается убедить ее отстать от дочери, но бабушка непреклонна. Такой позор, такой позор, качает она головой. Еще не поздно все исправить, не поздно начать с чистого листа.

Я еще маленький, и картина мира у меня обрывочная. Где-то слышал, что люди женятся, потом у них появляются дети. Но ведь уже есть я. Меня – куда? Если нужно начать с чистого листа, то как же я?

Вопрос не давал мне покоя, но я никогда его не задавал. Я цеплялся за мать и больше всего боялся, что она послушает бабушку и оставит меня.

Мать послушалась. Мне было четыре. В доме была суматоха, были какие-то люди, лихорадочные сборы, а во дворе – машины. Я помнил, как мама обнимает и целует меня. Потом много провалов, в памяти будто остались фрагменты, карточки с событиями. Карточка номер один – мама и бабушка ругаются на кухне, долго, наверное, до утра. Я засыпал и просыпался, иногда подходил к крашеной кухонной двери с имитацией витража, уходил обратно в постель, а они все ругались. Слышались отдельные слова «Ленка, не дури», «какому мужику нужен чужой ребенок», «родишь ему малыша, да поскорее». Карточка номер два – мама уехала. Сначала я плакал, потом перестал и не мог заплакать еще очень долго, и еще почти разучился говорить – слова давались тяжело и никак не хотели выходить наружу. Бабушка считала, что я издеваюсь над ней. Карточка номер три – я живу у троюродной тетки, которая чем-то обязана бабушке и соглашается меня принять, живу в вонючем поселке городского типа, там же иду в школу. Я снова говорю, но мало и неохотно, гораздо охотнее расквашиваю чужие носы, и чем я старше – тем чаще.

В поселке все откуда-то всё обо всех знают. Классе в шестом, когда одноклассники становятся особенно противные, я слышу за своей спиной (а иногда и в лицо) о легком поведении своей матери. Слышу то, что я ей оказался не нужен и меня сплавили подальше, чтоб не мешал. Я никогда не слушаю до конца, что именно я должен был не мешать делать – обычно на этом моменте мой кулак уже летит в лицо тому, кто посмел это сказать. Никакие двойки по поведению и разборы полетов не могут меня остановить.

Я вижусь с матерью в доме у бабушки и никогда не бываю в квартире ее нового мужа. Перед моей первой школьной линейкой я увидел очень бледную, растолстевшую маму в свободном пальто – сентябрь выдался аномально холодный. На осенних каникулах мне показывают крошечного красного ребенка, который постоянно вопит – мама родила сына от своего мужа. Я ничего не чувствую – даже страха, что мама будет все время занята им и больше никогда ко мне не приедет. За три года, которые мне выпали после ее отъезда, на меня словно наложили заклятие, прямо как в фильме «Чародеи», который я смотрел с теткой на новогодних праздниках.

Бабушка не любит меня, тетка просто жалеет – непонятно, что хуже. Карточка номер четыре – мне десять лет. Бабушка, дед и мать ругаются на кухне втроем. Трехлетний мальчик, которого мама привезла с собой в гости, спит в самой дальней комнате, я – нет. Опять слышатся то шипение, то обрывки фраз: «а если он взбеленится, то ты уже с двумя детьми на нашу шею?!», «живи нормально и радуйся», «ребенку в таком возрасте резкие перемены повредят».

Мне хочется вбежать в кухню и закричать, что мне ничего не повредит, что я скоро вырасту и пойду работать, только пусть мама меня заберет, даже если этот ее муж разведется с ней из-за меня. Я даже решительно иду по темному коридору, как вдруг слышу тихий плач за своей спиной. Мальчик проснулся и стоит босиком, трет глаза и шмыгает носом. Раньше я не замечал, как сильно он похож на маму. Скандал в кухне набирает обороты, но я больше никуда не иду, только стою и смотрю.

– Ты чего? – спрашиваю я вполголоса.

– Стласно, – говорит мальчик и хлюпает носом.

– Ничего не страшно, – отвечаю я, беру его в охапку и отношу обратно в кровать. Через некоторое время он успокаивается, сопит в своей постели и никак не отпускает мою руку. Я сижу рядом и знаю только одно – он такой же одинокий, как и я. Пока взрослые разбираются со своими проблемами, он один и ему страшно. И еще у него мамин взгляд. Мы стали часто видеться – я и мой маленький брат. В бабушкином доме, где она еле выносит нас всех – двух нелюбимых мальчиков и маму – и у тетки, которая вроде ничего. Мама очень рада тому, что оба ее сына находят общий язык. А я рад тому, что в мире теперь есть еще один человек, который похож на меня и на нее.

Позже, когда мне двенадцать, мы с мамой долго разговариваем. Так я узнаю о том, что у нее в выпускном классе случился роман с каким-то студентом, приехавшим на практику – взрослым и красивым. О том, чем закончился этот роман, раньше не рассказывали на специальных уроках и не принято было о таком говорить с родителями, поэтому время ушло. Мама после школы никуда не поступила – родился я. Студент ничего не знал, закончил практику и уехал. Бабушка велела не поднимать шум – и так все кому не лень знают о позоре. Они много ссорились. Мама незадолго до родов пыталась сбежать от бабушки к родственникам, и на полпути родился я. Ее даже снимали с поезда. Потом мама вернулась к родителям – куда еще ей было идти с младенцем.

Тот студент давно вырос во взрослого дядьку, наверняка на ком-то женился и праздновал рождение первенца, не зная, что первенец – это я.

Нам обоим не повезло с отцами – мне и моему брату, но маме я этого не говорю. Ее муж – холодный и жестокий человек, женившийся на ней из-за отличного приданого. Ему совсем не нравится, что сын не похож на него, он никогда не любил свою жену, зачем здесь еще мои слова.

Глава 4

Все началось с того, что отец решил назвать меня Никой в честь богини победы. Та поглядела на новорожденную, обиделась и решила отомстить.

Мои родители развелись, когда мне было три года. Отец, облегченно вздохнув и сбросив семейные оковы, уехал в очередную экспедицию. Мать же вскоре решила, что она достаточно молода и нечего ей связывать себе руки – надо делать карьеру и выходить замуж. Она говорила что-то про новые возможности, про бизнес, и уговорила бабушку взять меня к себе. Поэтому я росла с бабулей в маленьком городе Завровске обычным ребенком со своими маленькими радостями и горестями, а с мамой виделась по выходным.

Мой родной город на триста тысяч жителей можно постараться найти на карте, если одну линию начать вести от Москвы, вторую – от Череповца, и постепенно сужать параллель. Когда у вас получится не слишком длинный птичий клюв, или математический знак «больше», то вы сможете примерно представить, откуда я родом. Город Завровск не самый маленький из всех окрестных городков – сюда приезжают учиться из расположенных рядом сел. Но по сравнению с мегаполисами, городами федерального значения и областными столицами это – ужасная провинция. По крайней мере, так было в начале 2010-х годов, когда я уехала насовсем. Самая любимая шутка про Завровск – конечно, что там когда-то нашли динозавров, только здесь ноль процентов правды. Классная руководительница на уроке как-то рассказала о том, что до революции 1917 года город назывался Заборовск, позже – Заворовск, и к нашим дням дошло такое название, какое дошло.

Когда я уезжала оттуда, у меня не осталось никого и ничего. И совсем некому было послать открытку с видом Нижнего Новгорода, а затем и Санкт-Петербурга.

В конце девяностых мать вышла замуж за какого-то дельца, и тот уговорил ее продать квартиру, чтобы вложить деньги в бизнес. Пел что-то про то, что потом они купят дом, или пентхаус, или что-то еще. Спойлер: ничего у них не получилось, и еще они развелись. Я продолжала жить с бабушкой. Она пыталась направить хоть на какой-нибудь нормальный путь и мою мать, которая была ей невесткой. Второй спойлер: у нее тоже ничего не получилось.

Мать нашла работу, стала снимать квартиру и искать утешения в алкоголе вместе со своей подругой, которая по вечерам приходила поболтать «за жизнь». В десятом классе мне пришлось переехать от бабушки к маме – я думала, что смогу ее спасти. Тогда я в это верила. До сих пор не знаю, что как могла повернуться жизнь, если бы я осталась с бабулей. Но хотя бы я была бы рядом, когда с ней случился приступ, ведь мать я все равно не спасла. С бабушкой мы жили славно и дружно. В нашем микрорайоне было три школы, и я ходила в ту, которая считалась в народе лучше двух других. Все могло бы быть хорошо и дальше, если бы не история с хором в моем шестом классе.

Я была обычной шестиклассницей и пела в хоре местной музыкальной школы. Тогда у меня еще не имелось тяжелого багажа в виде чувства вины и беспомощности. Иногда мне кажется, что если бы я справилась тогда, в шестом классе, то мой поезд смог бы поехать по другим рельсам, и не случилось бы того, что случилось после.

Прошло много лет, но я до сих пор ярко помню этот день. Потому что именно с того дня я больше не спела ни строчки – ни в хоре, ни в ванной под струями душа, ни за мытьем посуды. Мой голос как будто заперся в бронированном сейфе и отказывался выходить. Позже, много лет спустя, у психотерапевта, найденного все той же Ларой, я вскрою его запертые двери. Мне вспомнится не только хор, но и обвиняющий голос матери:

– Отец твой ученый, ему тишина была нужна! А ты, когда была маленькой, орала противным голосом, как будто тебя режут. Вот он и ушел.

Но много лет этот сейф оставался запертым на семь замков.

…Все начиналось прекрасно и торжественно – ребята поочередно забрались на мостки, построились так, как было сто раз отрепетировано; я вышла вперед. Объявили номер музыкальной школы, название хора и имя художественного руководителя. Мне было так приятно слышать, как объявляют меня – солистку Нику Мартынцеву. Надо было слушать учительницу и смотреть на входные двери в концертный зал. Но мой взгляд упал на зрителей, и в первом ряду я увидела Дину, нашу школьную заводилу и задиру. Дину, которая никак не могла и не должна была здесь быть. Во-первых, потому что потолок ее интересов был – ругаться матом, высмеивать других вместе с такими же тупыми подружками и воображать себя взрослой. Во-вторых, потому что я не делилась ни с кем в классе тем, что солирую в хоре. Это был мой собственный мир, который я выбрала сама. И не в последнюю очередь изза таких ребят в классе, как Дина, мне не хотелось пускать туда никого.

Позже я узнала, что это было стечение обстоятельств – в концертном зале работала ее тетка, и таким образом беспутную девицу пытались приобщить к чему-то прекрасному.

Так вот, Дина сидела в первом ряду и ухмылялась, глядя прямо на меня. Я представила, как она бросит в меня жеваной бумагой или громко обзовет на весь зал, и меня бросило в пот. Тогда все мои приятели из хора узнают, что я не та, за кого себя выдаю. Что я не солистка хора нашей музыкальной школы, а обыкновенная тихоня, получающая насмешки и тычки, «Ника с тонкими и кривыми колготками», «Никакушка», «белобрысая цапля».

Между тем, наша учительница сделала знак, и заиграл рояль. Вступил хор. Я должна была запеть, но голос куда-то пропал. Я понимала, что на меня смотрит весь зал, что Юлия Михайловна делает мне какие-то жесты, но не могла выдавить ни одного слова, ни единой ноты.

Дина ухмылялась.

Я стояла в ужасе, будто парализованная.

Поняв, что не вынесу этого, я развернулась и побежала к ступенькам, ведущим прочь со сцены. На последней ступеньке я запнулась и упала. Мне кажется, я еще слышала смех – Дины, ребят из хора, зрителей из зала? – когда бежала, бежала, бежала подальше от своего позора.

В классе на следующий день Дина с друзьями при виде меня изображали неуклюжее падение кулем с лестницы и сиплый свист, закатывали глаза, хватая себя за горло и валились от хохота. Мне хотелось умереть, провалиться сквозь землю или больше никогда не возвращаться в школу.

Невзирая на бабушкины слова, я бросила музыкалку и поставила ультиматум – или она переводит меня, или я останусь с неполными шестью классами образования. Бабушка сначала была непреклонна и говорила, что если я не приду в свой класс, то все перестанут меня уважать, и в первую очередь я сама. На что я возражала, что это уже случилось.

Бабушка приводила аргументы, что все уже всё забыли, но я истерично смеялась ей в ответ.

Чтобы Дина с компанией забыли? Да я до одиннадцатого класса буду слышать насмешки! Бабушка будила меня утром, кормила завтраком и вручала рюкзак, а я шла куда глаза глядят и отсиживалась в чьем-нибудь подъезде. После нескольких звонков от классной бабушка сдалась, и в середине года я оказалась в другой школе.

Не сказать, чтобы там было все отлично. Но, по крайней мере, никто не знал о моем грандиозном провале. Этого мне было достаточно.

В новой школе я познакомилась с Ирой и Яковом Семеновичем.

У нас с Ирой была странная дружба. Скорее всего, сработало правило веника – поодиночке мы представляли легкую мишень для травли, а вместе нам было легче. Союз двух одиночек, двух тихонь и изгоев.

Ира была тихая, молчаливая и отлично училась. Она тоже была в этой школе не с первого класса. Сразу я каким-то образом почувствовала отношение класса к ней, и это отношение было совсем не положительным.

Нет, ее никто не бил, боже упаси. Ира стала жертвой того вида травли, про который сложно рассказать словами. Это можно было только почувствовать. По крайней мере, для учителей и большинства окружающих все было в порядке. Кличка «женщина с веслом» на физкультуре? Все дети обзываются. Плевок в компот в столовой? Учителя не видели, кто это сделал. Жеваная бумага в спину, когда Ира идет отвечать к доске? Окрик учительницы и урок продолжается дальше.

Учителя только все портили. Ира училась лучше всех в классе, и, как мне казалось, не прилагала к этому усилий. Просто бывают одаренные люди, которым что алгебра, что химия, что литература – как орешки щелкать. И обязательно какая-нибудь недалекая преподавательница, проверив контрольные работы, начинала ставить Иру в пример другим. Почему-то педагоги, которые должны были быть умнее и дальновиднее, не понимали – в нашем классе популярной была бойкая красотка Вика Сафонова, ее не менее яркая подруга Олеся Петрова, Данила Суров и еще несколько одноклассников, которые лихо прогуливали уроки, никого не боялись, пробовали курить с двенадцати лет и хвастались своими подвигами и дружбой с ребятами постарше. Никакая тирада учителя о старательности и уме Иры не могла прибавить ей очков. Скорее наоборот.

У нее, конечно же, списывали. Я – на правах подруги, а другие – потому что Ира была тихой, слабой и вообще отличной добычей для хищников. Я слышала, до что еще до моего прихода в класс она однажды взбунтовалась и не дала свое домашнее задание мальчику, который на физре громко комментировал ее внешность. Тот провернул какой-то трюк с оплеванной тряпкой, и с Ирой отказывались разговаривать и садиться рядом целый месяц.

Учителя снова делали вид, что все нормально.

В-общем, если попытаться рассказать все это, то вызовешь только недовольство у слушателей. И поток советов, как надо было.

Надо было поставить себя так, чтобы тебя не дразнили. Надо было не давать списывать, если не хочешь. Надо было не обращать внимание на подколки. Как надо было, знает только тот, кто не был в похожей ситуации.

Могла ли я что-то сделать? Нет, потому что по молчаливому соглашению, если ты хочешь оставаться невидимкой и дальше, ты не должен вмешиваться.

Не так часто я выхожу из тени и перестаю сливаться со стенами. Первый раз был с Ирой.

История была отвратительная, и случилась она в девятом классе, в самой середине зимы.

Поверить в это было совершенно невозможно, но Иру обвинили в воровстве.

Сам день икс я пропустила – разболелся зуб и пришлось идти к врачу. Но на следующий день вся школа гудела, как разворошенный улей – обокрали, Ирину Витальевну обокрали! Голоса гудели тут и там. Говорят, что та заучка из «Б» класса, Сулинская! Она последняя была в кабинете, и после этого деньги пропали, прямо из сумки!

Нет, поверить было невозможно.

Ирка была вся какая-то посеревшая. Мы с ней почти не говорили – впрочем, мы ведь вообще дружили странно и говорили мало. Болтали мы обычно о школе, о домашних заданиях, об увиденном по телевизору и прочитанном в журналах. Обменивались книгами, совместно готовили уроки. Никогда не сплетничали о мальчиках и не говорили друг другу ничего по-настоящему важного. В-общем, были рядом, но не вместе. Не ходили друг к другу с ночевкой. Иногда мне казалось, что как только мы расстаемся, то Ира перестает существовать. Не удивлюсь, что она думала про меня так же.

Но все же я немного знала свою молчаливую школьную компаньонку. И поверить в то, что она что-то украла, было невозможно.

Приходила ее мама Алла Евгеньевна и чуть не разнесла кабинет директора; приезжала милиция. Опросили всех, но денег не нашли. Никаких видеокамер в те годы в наших школьных коридорах не было, дело закрыли, но этим все не закончилось.

Травля Иры стала явной. Я и раньше слышала, что ее звали «крысой», но это было как-то… В порядке вещей, что ли. Дело в том, что у Иры был крошечный подбородок и не слишком симпатичный профиль, а в нашем классе было принято дразнить за любой недостаток. Я так вообще панически боялась надеть юбку, чтобы никто не увидел моих ног. Но после случая с кражей слово «крыса» шипели почти в открытую. Некоторые ребята демонстративно хватали в охапки свои сумки, когда Ира приближалась.

И я не смогла больше оставаться в стороне.

Я стала ходить в школу в ультракороткой юбке (плевать, пусть дразнят), брала Иру под руку при всех, громко болтала с ней на перемене. Однажды, услышав очередное рассуждение за спиной, а не куплены ли новые туфли Сулинской на ворованные деньги, уж очень они дорого выглядят, я резко развернулась и вцепилась говорившей в волосы. Почему-то тогдашние взрослые все как один были с каким-то встроенным фильтром в глазах – они реагировали только на драку или разбитое стекло и никогда – на любое другое насилие. В кабинете директора я чувствовала себя победительницей.