Простов

Береги голову смолоду.

Пословица.

Глава 1. Сирота

Недавно в вашем городе Простове случились события столь значительные и важные, что не засвидетельствовать о них – верх неприличия по отношению ко всему сущему и разумному. Мы утверждаем, что мы свидетели приличные. А ещё мы аккуратны в деталях и последовательны, поскольку свидетельским ремеслом владеем в совершенстве. Наше нехитрое, но весьма ответственное дело зиждется на шести вопросах. Что? Где? Когда? Кто? Как? Наконец, почему? Что касается событий, о которых мы расскажем, то найти ответы на первые пять вопросов особого труда не составило. Вкратце всю нашу историю можно уложить в одно предложение: летом 492 года в Простове были убиты двенадцать горожан, а их убийца, несмотря на то, что был полностью изобличён, сумел избежать правосудия. Однако без ответа на шестой вопрос – почему? зачем? с какой целью? – любой сюжет, пусть даже и очень занимательный, рискует превратиться в ничего не стоящую пустышку. Дальнейшее повествование, в конечном счёте, подчинено поиску ответа именно на шестой вопрос: почему в Простове произошло то, что там произошло? Сумеем мы справиться с поставленной задачей или нет – судить уже не нам.

Прежде чем перейти к самому интересному – к убийствам (что может быть интереснее убийств?), необходимо потратить некоторое время на ознакомление с местом действия. Ваш город Простов был очень одиноким и очень холодным. Одиноким он был оттого, что был единственным городом на планете. Холодным он был из-за отвратительного климата. Простов находился на экваторе, но это ему не помогало: даже в летние месяцы снег на улицах не таял, а только чуть подтекал да хлюпал под валенками простовчан. Что уж говорить про осень или зиму? На студёной планете, сплошь покрытой льдами, доброй и ласковой погоды отродясь не бывало. «Город стынет в щеке полушария, словно прыщик под снежной пудрой», – писал один из ваших поэтов.

Календарное время в Простове шло не вперёд, как это заведено в городах на благополучных планетах, а назад: здешние месяцы, годы и столетия понуро брели к нулевой дате. Иными словами, горожане точно знали, когда наступит конец. Такая, мягко говоря, невесёлая хронология досталась простовчанам от предков, которых угораздило здесь приземлиться. Формально планета подходила для обитания, но только для временного. В защиту ваших предков мы просто обязаны сказать, что злосчастная высадка была вынужденной, путешественники собирались лишь пополнить запасы и накормить истощённого драккара – и только; задерживаться планов не было.

Поначалу всё шло как надо. Щупальца драккара, пробившись к ядру планеты, устранили дефицит летательных веществ. А потом произошёл таинственный инцидент, после которого драккар не смог взлететь. Что тогда случилось – доподлинно не знает никто, но, вероятнее всего, это был саботаж. Ходили слухи о свихнувшемся штурмане: якобы он спалил и навигационный мозг, и взлётно-посадочную систему, а затем покалечил отделы памяти, после чего и без того не самый юный драккар впал в старческий маразм. Научные базы данных, архивы и вахтенные журналы, в общем, весь корпус знаний оказался повреждён; хорошо хоть в багажных отсеках нашлись первобытные библиотеки, так что вынужденные колонизаторы не остались с совсем уж пустыми руками.

Ваши предки подсчитали, что жизненных сил драккара хватит на две тысячи лет. Они перевели его в режим города-убежища и включили в календаре обратный отсчёт, надеясь на то, что до наступления нулевого года потомки сумеют убраться с неуютной планеты.

Что касается происхождения названия города, то здесь обошлось без тайн: Простов назвали в честь капитана драккара Фёдора Простова, погибшего при освоении городских окрестностей в 1999 году. Фёдор Михалыч нечаянно и без малейших намёков на собственный умысел провалился в полынью. К сожалению, капитана не могли подвергнуть оживлению, поскольку у него был оформлен отказ.

Саму планету тоже назвали Простовом, но уже не в честь погибшего капитана, а в честь единственного города. В итоге получился забавный дуплет: Простов-на-Простове или простовский Простов. Ваши предки относились к решению топонимических задач просто, без затей. Да и вообще: жили они легко, иногда даже слишком легко, а порой так и вовсе безрассудно. Наверное, таким образом они выражали протест против суровых условий бытия. Когда прозябаешь в местах, где замерзнуть насмерть проще простого, довольно скоро приходит понимание, что лишняя улыбка лишней не бывает, а шутовство и самоирония могут спасительно приободрить, особенно в роковую минуту. Застрять на промозглой планете, похожей на гигантский обледенелый снежок – пусть и неприятное, но всё-таки приключение, не правда ли?

Поначалу основной досуг в Простове состоял в том, чтобы согреваться горячительными напитками и долгими ночами сходить с ума от метельных завываний. Но постепенно простовчане пообвыклись, обустроились, наладили более-менее сносную жизнь и стали худо-бедно размножаться. Если в 2000 году население аварийного драккара составляло десять тысяч человек, то к тысячному году горожан насчитывалось около полумиллиона, а к пятисотому году численность популяции уверенно перешагнула миллионную отметку. Народу могло уродиться и больше, если бы не ужасные климатические условия: из-за вечных холодов, слякотей и нескончаемых сумерек большинство простовчанок были бесплодными.

Теперь можно перейти и к убийствам.

Как мы уже упоминали, летом 492 года Некто убил двенадцать горожан (убийца сумел скрыть свою истинную личность, так и оставшись анонимом с россыпью фальшивых имён). Казалось бы, двенадцать обывателей для города-миллионника – ерунда, процент на грани статистической погрешности. В Простове случались преступления посерьёзнее. Однажды на хоккейном матче хулиганы взорвали трибуну с болельщиками, и к праотцам улетели девять сотен простовчан. Вы наверняка спросите: отчего же дюжина трупов удостоилась столь пристального внимания публики? Что такого особенного в этой пустячной истории? А всё дело в том, что в вашем городе Простове многосерийные убийства были невозможны. Свидетельская технология, защищавшая общество от многосерийных убийц, исправно служила горожанами с первого дня планетных мытарств. Разумеется, убийства и теракты в Простове время от времени происходили, ведь людям свойственно убивать друг друга, но чтобы после первого убийства преступник смог совершить ещё и второе, и третье, и пятое-десятое – до 492 года такого безобразия в Простове не случалось.

Расследовал дело судья Пётр Петрович Маевский – главное действующее лицо нашего повествования. На обрисовку Маевского придётся потратить куда больше слов, чем на место действия.

Отец Петра, известный бобслеист и убеждённый отказник, то есть противник посмертных оживлений, вылетел с ледяной трассы в 521 году, когда сыну было шесть лет. Мать Петра не вынесла потери супруга, впала в депрессию и в один хмурый вечер проглотила горсть снотворного. В прощальной записке несчастная написала два слова: «Времени нет». Поскольку мать Петра тоже была отказницей, а иных родственников у мальчика не было, он оказался в детском доме (если бы не мода на отказничество, в Простове сирот вообще бы не водилось).

Маленький Пётр, окруженный чуткой городской заботой, не испытывал каких-либо несчастий или неудобств: время, которого у него было в избытке, текло беззаботно. В семь лет проявилась врожденная страсть Петра – неутолимая, неиссякаемая жажда проказничать. По виду паинька, а по нутру – бестия. Всем видам развлечений Пётр предпочитал розыгрыши – устраивал изощрённые интриги, ставя окружающих в неловкие ситуации. Излюбленная забава – посеять раздор между воспитателями и довести их до бурной ссоры, а ещё лучше до драки. В минуты, когда из-за его козней взрослые разбивали друг другу носы, коварный мальчик испытывал величайшее наслаждение.

В двенадцать лет Петра усыновила вдовствующая генеральша Ё., мечтавшая о наследнике с породистой внешностью (Пётр, надо признать, был весьма красив и на простовчанок действовал как магнит). Его зелёные глаза бурлили энергией; казалось, в них томится сгусток нетерпеливых чувств, рвущихся наружу; Петины глаза словно распространяли вокруг себя пульс жизни; везде, где появлялся живой и озорной взгляд, пасмурные будни как-то сразу светлели. На собеседованиях перед усыновлением Пётр мастерски прикидывался тихоней, соблазняя генеральшу Ё. напускной кротостью, и воспитатели, мечтавшие избавиться от него, всячески подыгрывали спектаклю.

Новая мамочка была простодушна и покладиста, одарённый интриган управлялся с ней играючи. Вскоре Петру стало скучно, и он снова ринулся в шалости: убедил генеральшу, что её любимый любовник путается с племянницами, и после череды грандиозных скандалов Ё. осталась одна-одинёшенька, потому что прочих любовников новоиспечённый сынок от дома тоже отвадил. Генеральша, оказавшись под единоличной тиранией Петра, наконец-то сообразила, что под невинной личиной скрывается бессовестный поганец. Она определила отрока в кадетскую школу, чтобы там из него выбили дурь и приучили к дисциплине.

Не удалось ни дури выбить, ни привить уважения к авторитетам; мальчик продолжал куролесить. Учился он неплохо, но без особого рвения, вся энергия тратилась на шкоды. При каждом удобном случае Пётр мешал работе учебного заведения: портил учебный инвентарь, спутывал графики занятий, устраивая там хаос, продавал товарищам табак и прочие запретные вещества, а ещё однажды на спор поджёг кабинет директрисы. Школьные механизмы не успевали наводить за ним порядок.

Помимо врождённой испорченности Пётр обладал многими другими «достоинствами», благодаря которым водил за нос бывалых преподавателей. Например, умел вдохновенно врать, рисуя в воображении слушателей картины эпических масштабов; однажды он дошёл до того, что объявил себя прямым потомком Фёдора Михайловича Простова, вследствие чего потребовал поклонения и безоговорочного исполнения своих капризов. А когда Петра ловили на лжи, то он даже не краснел: что ж, попался так попался, ничего страшного, в следующий раз половчее будет.

Отбывание детства в кадетской школе – в эдакой тюрьме для трудных подростков – неожиданно обрело и положительную сторону, эстетическую: Пётр нашёл отдушину в чтении первобытной литературы, книжки из библиотеки драккара стали его лучшими друзьями. Сказки, мифы и легенды, повести и романы заполняли всё его воображение; он садился на плечи звёздных пиратов и позволял уносить себя в дальние миры. Не пренебрегал Пётр и стихами – лирические, там где про раненые чувства, нравились ему особенно. Он даже сам иногда пописывал столбиком – но тайно, ибо жутко стеснялся своей тяги к рифмоплётству. Художественные наклонности явно указывали на то, что очертания Петиной души были возвышенными, а тот изощрённый цинизм, который он проявит позже, во взрослые годы, будет лишь реакцией на травмирующую среду, но никак не проявлением его натуры.

Если бы не феноменальная дерзость, Пётр наверняка бы оказался среди забитых изгоев, потому что книгочеев в мужских коллективах принято презирать. Однако он держал осанку так, будто являлся капитаном пиратского драккара. Связываться с ним боялись: кадеты чувствовали, что в критической ситуации Пётр пойдет до конца – и не потому что захочет, а потому что не сумеет остановиться и совладать с собой; в нём сидела, будто свернувшись, свирепая пружина; и пружина эта ждала своего часа.

Однако преподаватели кадетской школы не сомневались, что если Пётр обуздает характер и научится дисциплине, то его блестящая карьера в городских службах и комиссиях – вопрос времени, ведь живость и цепкость Петиного ума были очевидны.

На последнем курсе выяснилось, что, несмотря на обилие порочных наклонностей, Пётр всё же является порядочным человеком. Случилось вот что. Кадет-переросток по прозвищу Гришка Отрыжка, месяцами третировавший первокурсников в школьной столовой, долго не мог поверить, что Пётр вылил ему на голову кастрюлю горячего супа. Переростку повезло: отделался всего лишь ожогом ушей. Петра заставили публично извиняться перед ошпаренным кадетом, и Пётр извинился с таким виртуозным сарказмом, с такой едкой иронией, что пострадавшему хотелось заткнуть ошпаренные уши, но было очень больно, и он не мог этого сделать. Пётр Маевский доходчиво объяснил Гришке Отрыжке, что издеваться над теми, кто не может дать сдачи – занятие подлое, гнусное и в высшей степени омерзительное. Когда же к Петру с благодарностями пожаловала делегация первокурсников, он почувствовал, как червоточина чем-то заполняется.

О червоточине под сердцем (Пётр так называл тревожную пустоту в груди) он никому никогда не рассказывал, но эта душевная рана мучила его всегда, сколько он себя помнил. В глазах окружающих Пётр представал кретином – заносчивым, отвязным, с неизменной нахальной ухмылочкой (а кто из вас не маялся дурью, дорогие читатели, особенно по молодости?). Но внешность, как известно, мадам обманчивая. Никто не догадывался, что внутри Петра шла постоянная выматывающая работа, суть которой состояла в том, чтобы удержать интерес хоть на чём-нибудь. За что бы он ни брался, его увлеченности хватало на пару недель, максимум на месяц; беспокойная проницательность Петра была напрочь лишена выдержки. Моментально проникая в суть предмета, он уже не обращал внимания на детали; им тут же овладевала скука. Пётр хватался за всё подряд, обрастая сумбурными знаниями. Он затыкал сердечную червоточину книгами, музыкой, фильмами, спортом, драками; бросался из крайности в крайность: периоды бурлящих эмоций и спонтанных поступков сменялись периодами строжайших аскез, причем самоограничения тоже были развлечением, ведь это так забавно – проверять свои пределы на прочность.

Благодарность первокурсников пробудила Петра. Наконец-то перед ним замаячила цель, способная раз и навсегда заполнить сердечную пустоту. Всё, решено, больше нет сомнений по поводу грядущей судьбы: он будет защищать слабых, наказывать негодяев. Для скучающей бунтарской души цель вроде бы парадоксальная и нелепая. И даже для начитанной рыцарской души цель чересчур наивна. Но это лишь на первый взгляд. Если же присмотреться, то перспектива вырисовывается следующая. Моральные уродцы не переведутся никогда (они были, есть и будут в любых ваших городах на любых ваших планетах), а сама борьба с ними весьма азартна. Пётр понял: вот оно, идеальное развлечение с идеальным самооправданием. Да, он родился дрянью, этого не изменить. Но теперь он будет дрянью полезной.

После инцидента в столовой Пётр подтасовал результаты выборов и занял пост школьного старосты – не потому, что стремился к власти, совсем нет. Просто он решил проверить: а будет ли ответственность сильно тяготить? Выяснилось: тяготить будет, но вполне терпимо. Пётр Маевский задался целью стать образцовым кадетом на своём курсе, и он им стал. Перемена, случившаяся с ним, удивила не только генеральшу Ё., преподавателей, но и его самого. Однажды ночью он листал первобытную летопись и зацепился за слова: «Добровольная несвобода суть высшая форма свободы». Несмотря на очевидную архиглупость (речь идёт о наихудшей форме рабства), пафосная сентенция потрясла, вдохновила, и Пётр долго не мог уснуть.

В 507 году двадцатилетний Пётр Петрович Маевский выдерживает выпускные экзамены с наивысшими баллами и поступает стажёром в судебную коллегию Простова. Красный комбинезон он носит гордо и с достоинством. Карьера идёт не то чтобы блистательно, но вполне успешно: проходит всего один год, а он уже принимает решение стать судьёй. Вскоре после судейской инициации Пётр женится на Ксении Ганаевой, сотруднице комитета по изучению болезней драккара. Ксения очаровала скромностью, спокойствием и надёжностью; для Петра она стала несокрушимым тылом; супруга походила на причал, перед которым смирялись штормовые волны его страстей. В семье царило уютное человеческое счастье, не омрачавшееся даже тем, что пара несколько лет не могла завести ребёнка. Когда же наконец родился сын Ваня, такой же зеленоглазый красавчик, как и отец, Пётр был на седьмом небе от счастья; он и не подозревал, что в нём скрывается столько любви. После рождения сына у Петра появилась надежда, что сердечная червоточина, которую он с таким трудом залатал в кадетской школе, уже никогда не вернётся; меньше всего на свете он желал бы её возвращения. После выпуска из кадетки Пётр постоянно сдерживал ненасытную, разбрасывающуюся натуру, и сдерживал с преогромным трудом. Однако против природы не попрёшь, недовольство обыденностью накапливалось. Сослуживцы и начальство раздражали, расследуемые дела утомляли однообразием. Всегда одно и то же: то убийства в городе, то убийства за городом. Впрочем, иногда ещё Маевскому приходилось разбираться с жульничеством на дуэлях, но это были совсем уж никчёмные случаи, нелепости. Маевский чувствовал себя так, будто бы он находится в тюрьме, из которой невозможно сбежать даже мертвецу. Впрочем, в этом мрачном настроении он не был одинок: весь ваш город, понуро шагавший к нулевому году, был похож на смертника, получившего отсрочку от исполнения приговора. Нет никаких сомнений, что всеобщее чувство обречённости и было причиной того, что отказников от оживлений с каждым годом становилось всё больше и больше. Понять простовчан можно: кому нужна вечная жизнь в ледяном аду?

В 495 году жизнь Маевского перевернулась. Его вездеход взорвали: Ксения и Ваня погибли на месте, а сам Пётр выжил чудом. Дело расследовали как покушение на судью, злоумышленников так и не нашли. После случившегося к Маевскому вернулась червоточина – нагрянула оглушительно, во всём своём унылом уродстве. Маевский боролся с ней точно так же, как в кадетской юности, но теперь у него была власть. Судья – не самый последний простовчанин, уж поверьте. А с характером Маевского это уже не просто должностное лицо, а двуногое стихийное бедствие. К наркотикам, интрижкам и гонкам добавились бесчисленные пьяные дуэли. Вскоре Маевский бесповоротно сорвался с цепей самодисциплины: борьба с сердечной червоточиной становилась всё радикальнее и радикальнее. А потом и вовсе приобрела зловещие черты.

Глава 2. Гурман

Ранним июльским утром судья Пётр Маевский с лопатой в руках подошёл к сугробу и минут за двадцать откопал двери чёрного вездехода. Из багажного отсека доносился сбивчивый стук, похожий на ритм загнанного сердца; как будто кто-то пытался вырваться из железного мешка.

Маевский направил вездеход по заснеженным дорогам на север, к выезду из города. Простов со всех сторон окружали многочисленные ледяные озёра, возникшие после приземления драккара. Сами же озёра находились в центре широчайшего плоскогорья, захватившего весь континент. Извилистое северное шоссе вело к двум мёртвым вулканам, за которыми располагался мусорный полигон Простова. Судья рассчитывал добраться туда за час; стук в багажнике не стихал.

Мусорная гора, плотно покрытая снегом, напоминала третью сопку лишь издали. Приближаясь, наблюдатель мог заметить, как сквозь зыбкий туман меняются очертания горы – как она постепенно лишается вершины, на месте которой простирается огромное плато. Мусорные караваны Простова столетиями утрамбовывали отходы, поэтому обезглавленная гора росла не вверх, а вширь.

Вездеход остановился у подножия горы. Маевский вышел из машины, огляделся – так, на всякий случай. Предосторожность излишняя, поскольку здесь никогда никого не бывало, кроме примитивных уборочных организмов. Простовчане, промышлявшие тёмными делишками, не совались сюда из-за жуткой вони. Впрочем, не только из-за вони. Клыкастые ледники на склонах их тоже пугали: мусорные лавины могли сойти в любую минуту.

Маевский за шкирку вытащил из багажника щуплого простовчанина лет тридцати, одетого в лёгкий городской комбинезон. Пленник, на запястьях которого бряцали наручники, истошно мычал сквозь изоленту. Маевский швырнул простовчанина на грязный снег. Подслеповато щурясь от яркого света, пленник упал на колени и протянул к судье покрасневшие от холода ладони – жест получился невнятным: не то просительным, не то угрожающим.

Маевский имеет твёрдое намерение убить его, причем, убить окончательно, без возможности оживления: судья до глубины души презирает педофилов и торговцев детьми, а этот простовчанин ко всему прочему ещё и каннибал. Из-за подобного сорта простовчан Маевский испытывает два стойких чувства: 1) брезгливое отвращение, доходящее до физиологической тошноты; 2) преувеличенное чувство вины из-за того, что он, судья Маевский, не может собственноручно истребить их всех. В 492 году, спустя шестнадцать лет после «ушного инцидента» в кадетской столовой, убеждения Маевского не изменились: он по-прежнему считает насилие над беззащитными подлейшим видом зла. Из этого правила Маевский исключений для себя не делает, и даже за выродком, стоящим перед ним на коленях, он признаёт право на надежду.

Смрад мусорного полигона невыносим. Вонь такая, что, кажется, выжигает глаза, а кислый воздух застревает в горле. Маевский садистом не был и не собирался мучить приговорённого ни холодом, ни смрадом; судья планировал всё сделать быстро.

Маевский снял с пленника наручники, бросил ему запасной загородный комбинезон. Одевшись, простовчанин сорвал с лица изоленту – с кровавыми лоскутами губ.

– Дайте попить, – сипло сказал он. – Я уже сутки без воды.

– Жуй снег, – ответил Маевский и сделал круговое движение рукой. – Тебе снега мало?

Дрожащая ладонь зачерпнула снег – мусорный снег липкий и тягучий, словно протухшая каша. Сморщившись от рвотного позыва, простовчанин сжал губы и с вызовом посмотрел на мучителя.

– И всё же я настаиваю, – сказал он. – Дайте воды. У меня голова кружится.

Маевский ничего не отвечал, по его лицу блуждало неопределённое выражение.

– Что за дивные ароматы… Может, соизволите объясниться? Где мы?

– Мы на мусорном полигоне, – отвечал Маевский.

– Зачем мы здесь находимся, многоуважаемый Пётр Петрович? – простовчанин пытался ёрничать.

– Сыграем в первобытную рулетку.

Простовчанин рассмеялся:

– Вы с ума сошли?

– Наверное, сошёл, не исключаю. А знаешь, пожалуй, ты прав. Да, я сошёл с ума.

Будничная интонация, какой были сказаны слова о сумасшествии, полоснула живот простовчанина могильным холодком; ухмылка с его лица сползла.

– Судья, и всё-таки позвольте узнать причину вашей неприязни.

– Дети.

– Вы о чём? Какие дети?

– Тем самые, из твоего меню.

– А-а-а, те самые. Ясно… Но они не были настоящими детьми. Вы вообще понимаете разницу между человеком и клоном? Мне кажется, вам нельзя носить красный комбинезон. Вы слишком впечатлительны.

– Согласен. Суп из детских глазёнок впечатляет.

На лице Маевского уже отчётливо оформилось жёсткое выражение, не предвещавшее ничего хорошего.

– Возможно, в моих заведениях иногда подавали клончатину, – вкрадчиво заговорил простовчанин; он заметил перемену в настроении Маевского и решил поубавить гонор. – Возможно, я тем самым в некоторой степени и нарушил городской устав. Но вы не имеете права принуждать меня к поединку. Я категорически отказываюсь от каких-либо рулеток, дуэлей и прочей чуши. Если у властей есть ко мне вопросы, или претензии, то их следует решать официально, с обязательным участием моих адвокатов. В конце концов, даже если я и виновен, то мне гарантировано право на одиночное заключение. Неужели вы, многоуважаемый Пётр Петрович, выступаете на стороне произвола? А как же свобода воли, за которую всегда стоял и будет стоять наш город?

Маевский нахмурился и достал револьвер. Он не любил проповедей.

Простовчанин вздрогнул.

– Я не буду! Я требую призыва свидетелей! Я…

Маевский заткнул поток «я» хлёстким тычком в зубы. Охнув, простовчанин упал на живот. Затем ошеломлённая тушка решила уползти куда подальше, пару раз энергично дёрнулась, извиваясь, но сил хватает лишь на пару метров. Маевский переворачивает пленника на спину – простовчанин, оцепенев, ошалевшими глазами таращится в облачное небо. Пространство вокруг Маевского и его жертвы белеет и заостряется, как в операционной. Стальной ствол револьвера, словно жезл фокусника, захватывает всё внимание приговоренного к рулетке. Судья Маевский вкладывает в шестизарядный барабан пять патронов. Стараясь быть и выглядеть невозмутимым, он вертит барабан и приставляет дуло к своему виску. Во взгляде простовчанина вспыхивает надежда. Да! Шансы неплохие: пять против одного, что грянет выстрел. Судья с тянущей под ложечкой тоской думает о том, что последним звуком станет гром; ох, как же сейчас шарахнет… Помедлив секунд пять, которые кажутся целой минутой, он сдавливает курок. После тихого щелчка надежда в глазах пленника гаснет, а на тяжёлом лице Маевского впервые за утро показывается улыбка – лёгкая, светлая, и оттого особенно жуткая, если учесть сложившиеся обстоятельства. Маевский снова вращает барабан револьвера и подмигивает простовчанину повеселевшим зелёным глазом.

– Призовите свидетелей! – кричит тот.

Поборник свободы воли бросается к судье, цепляется к руке, будто хочет поцеловать, продолжая кричать:

– Свидетели, остановите его! Я не хочу! Не хочу!

– Ты от мороза совсем перестал соображать. Повторяю: мы за городом. Здесь свидетелей нет.

Простовчанин медленно встаёт напротив Маевского, натужно расправив хилые плечики.

– Вам-то это зачем? Что я плохого сделал вам лично? – отчаянно затараторил он, стараясь распалить себя и войти в кураж: – Вам больше всех надо? Вы самый честный? Это вы-то?! Да кто вы такой?! Опомнитесь! Они же не настоящие дети!

– Ну что ты заладил про ненастоящих. А кто они? – спокойно спросил Маевский.

– Биоматериал! Копии, бездушные организмы, просто плоть!

Судья направляет револьвер в переносицу простовчанина.

Простовчанин сдулся так же стремительно, как и надувался. Он осознал: не помогут ни крики, ни позы. Собравшись с духом, приговорённый сказал с надменной покорностью:

– Только не в голову. Стреляйте в сердце.

– У тебя нет сердца, – ответил Маевский.

Грянул выстрел, голова взорвалась. Маевский вздрогнул, поёжился. Пару минут его фигура стояла неподвижно, как будто над обезглавленным трупом сгорбилась ледяная статуя.

«Вы здесь?» – шепотом спрашивает Маевский и осторожно, будто опасаясь услышать ответ, смотрит по сторонам. «Вы здесь?» – снова спрашивает он, обращаясь к невидимым собеседникам.

Ему не отвечают.

Маевский переключил вездеход в режим экскаватора. Зубастый ковш размашисто долбит грязь. Скоро здесь будет чернеть ледяная могила, от которой через пару часов не останется и следа: всё занесёт мутным снегом. Маевский морщится: кажется, в левом сапоге у него опять дырка, пальцы неприятно немеют, и носок мокнет…

Нам следует извиниться перед читателями, поскольку мы описали убийство, не относящееся к сюжетообразующим двенадцати убийствам, вот и выходит, что увертюра нашего повествования несколько затянулась. Однако мы не могли перескочить через этот эпизод, поскольку внесудебные расправы над простовчанами занимали значительную часть жизни Петра Маевского.

И раз уж мы взяли паузу, то воспользуемся ею сейчас, чтобы не останавливаться лишний раз в другом месте. Откроем секрет: Маевский заблуждался на наш счёт. И не только он. Все простовчане ошибочно полагали, что свидетели не могут покидать пределы Простова. Что ж, они имели право на подобное заблуждение, поскольку каждый свидетель с рождения привязан к своему драккару, а ваш город Простов и был плотью умирающего драккара. Свидетельская технология является частью психофизической городской системы; свидетели – это незримые психические организмы, участвующие в тотальном мысленном контроле. Задача свидетелей состоит в том, чтобы формировать у экипажа (или у потомков экипажа) коллективный иммунитет от чрезмерного насилия. Простовчанин может ударить простовчанина по лицу – это пожалуйста, на здоровье, сколько угодно. Простовчанин может даже убить простовчанина при соблюдении необходимых формальностей. Разумеется, можно убивать на дуэлях, при самообороне. А вот безнаказанно убить без предупреждения и без вызова на поединок – не получится. Убийца будет моментально обездвижен и передан судьям, с которыми свидетели поддерживают постоянный мысленный контакт. Нет такого места в городе, где бы не было свидетелей; мы присутствуем повсюду, в каждом уголке, мы читаем мысли всех горожан, так что скрыться он нас не получится. И все простовчане об этом знают; гарантированная неотвратимость наказания – лучшая профилактика смертоубийств.

Всё то же самое мы могли делать и за пределами Простова, более того, вся эта планета находилась в нашем полном распоряжении. Способность свидетелей контролировать умы и тела простовчан ограничивалась лишь продолжительностью жизни драккара. Но был пикантный нюанс. За городской чертой драккар не мог принудить свидетелей к слежке. Вне Простова мы были свободны, и здесь мы не были обязаны копаться ни в чьих грязных мыслях – занятие это, прямо скажем, малоприятное. Простовчане ценили свою свободу, а мы ценили свою, поэтому за городом мы не мешали вам истреблять друг друга.

Пока мы давали объяснения насчёт наших возможностей, судья уже подъезжает к Простову. Городские очертания напоминают огромную птицу, которая словно обнимает землю крыльями – или пытается оттолкнуться от этой земли. По сути, драккар и есть птица, только покрыт не перьями, а чешуёй.

Маевский заехал на моечную станцию, где заказал органическую чистку вездехода (каннибал обгадил весь багажник, и теперь машина воняла не слабее мусорного полигона). Пока чистильщики драили багажный отсек, Маевский покуривал в комнатушке для клиентов, смакуя дрянной кофе из автомата.

В застенках шли новости. Популярная журналистка с глубоким декольте рассказывала о рестораторе Константине Краснове, подозреваемом в растлении клонированных детей. Она смаковала гнусные подробности, причмокивала. Застенки показали лицо простовчанина, которого застрелил Маевский. Пухлый адвокат, сидевший в новостной студии напротив декольте, сетовал, что не может призвать ресторатора Краснова уже несколько дней. Вот же беда-беда, огорчение, с печалью и озабоченностью говорил он. Пропал куда-то подзащитный, и никто найти его не может.

«Вам не стыдно защищать педофила? Не стыдно?» – спрашивала журналистка, томно закатив глаза. «Очень стыдно, переживаю. Но право на защиту есть у каждого», – отвечал адвокат; его честное лицо светилось от чувства долга.

Маевский сел в очищенный от смрада вездеход и поехал в музей.

Полутёмный музей пуст. Ваши учёные так и не выяснили, зачем праотцы Простова построили в центре города бетонное здание, похожее на первобытную ракету. Внутри этого здания ничего не было, кроме окон, высоченного потолка и стен, расписанных фресками. Сюжеты фресок были посвящены трудовым подвигам первых горожан, покорявших холодную планету. Праотцы Простова, бившиеся насмерть за жизненное пространство, делали всё возможное и невозможное ради процветания будущих поколений. Они остановили наступление ледников, угрожавших раздавить город. Они помогли драккару вырастить бункерную сеть, способную выдержать любые катаклизмы. Научились добывать полезные ископаемые и возводить комфортные здания. Наладили экономику, установили правопорядок. Преодолев уныние, неизбежно возникающее из-за простовского климата, они научились жить с надеждой на возвращение в космос. Всех подвигов ваших праотцев и не перечислить.

Стены в ракетоподобном здании были древними буквально: застенков показывать не могли, предоставляли досуг только в виде фресок. Маевский остановился напротив изображения древнего простовчанина, окутанного в пурпурный комбинезон. В отличие от персонажей других фресок, этот простовчанин не был занят ни строительством, ни спортом. Он просто стоит и пристально смотрит на зрителя. Дуэльная каска, стилизованная под небольшое солнце, как бы висит в воздухе над его головой. Из всех фресок музея Пётр Петрович почему-то предпочитал именно эту. Кто здесь изображён? Первый пращур? Собиратель звезд? Добытчик черноты? Первобытный дуэлянт? Может, это Фёдор Михайлович Простов, погибший капитан драккара? Нет, вряд ли. Это кто-то другой. И явно нездешний. Лицо у этого древнего ассиметричное. Правый глаз аквамаринового цвета значительно больше левого красноватого, как бы очень уставшего глаза. Несмотря на явную диспропорцию, неприятного впечатления лицо не вызывает, это лицо хочется разглядывать. Правая половина лица кажется лёгкой и воздушной, а левая половина вызывает ощущение приземлённости. Жаль, что праотцы не оставляли подписей под фресками. Старый, потрескавшийся портрет источает безмятежность, рядом с ним сердечная червоточина Маевского наполняется пусть и временным, но покоем.

Маевский закрывает глаза и беседует с самим собой, беззвучно шевеля губами. Он слегка покачивается и выглядит как пьяный. Проходивший мимо смотритель музея недоуменно смотрит на странного посетителя, пожимает плечами. Вот же чудик.

Мы знаем дословно, о чём говорил и думал Маевский. Но цитировать не станем, потому что мы свидетели деликатные и понимаем, что самое сокровенное разглашению не подлежит. Каждый имеет право на личные, так сказать, глубинные тайны (даже в нашем более чем откровенном повествовании есть пределы и оголять судью полностью перед публикой мы не собираемся). Но приоткрыть дверь в духовную жизнь судьи мы всё же можем.

Маевский относился к тем немногим простовчанам, что время от времени приходили в музей для размышлений и рефлексий. Именно из-за этих посещений судья и стал нам интересен – задолго до того, как начались многосерийные убийства 492 года. Маевский не мог не привлечь нашего внимания: простовчанин с больной совестью – редкий экземпляр, вымирающий вид. Мы бы назвали эти разговоры исповедями, ведь по смыслу это наиболее близкое их наименование. Но самокопания перед фресками исповедями не являлись.

Настоящее покаяние предполагает наличие у кающегося хоть какого-нибудь, пусть даже самого малого, но всё-таки благоговейного трепета перед невидимой метафизикой. Родной матерью такого трепета является смерть. Однако в вашем городе смерть не имела положения священной тайны; простовчане жили в мире, где смерть и обморожения ног были неприятностями одного порядка, – вполне себе излечимыми неудобствами. Не то чтобы простовчане совсем не боялись смерти (всё-таки это событие бывает крайне неприятным, а подчас и весьма болезненным, а иногда так и вовсе необратимым), однако они боялись её в полсилы, постольку поскольку и абы как, то есть не по-человечески, не по-людски. А когда человек полусмертен, или полубессмертен, то это уже, простите, не человек, а чёрт знает что такое. Именно по этой причине мы предпочитаем называть жителей вашего города Простова простовчанами, а не людьми, хотя, конечно же, здесь нет никакого лукавства: они и были простовчанами буквально, в силу топонимического факта. Но простовчане не были человеками – на этом мы настаиваем.

Для того, чтобы подвергнуться оживлению, простовчанину достаточно было сохранить голову. Наличие неповрежденного, без механических повреждений, мозга было обязательным условием, иначе оживляющая технология предков не работала. Лишиться же головы по случайности, ненароком, простовчане не боялись. Согласитесь, что падение кирпича на голову – событие столь же редкое и маловероятное, как и падение на чью-нибудь макушку залётного метеорита; к тому же дома в Простове строились не из кирпичей, а из чешуи драккара, и они даже не строились, а, скорее, выращивались, так что фобий, связанных с потерей головы, среди горожан не наблюдалось. Прицельно стрелять по головам простовчанам не позволяли мы, свидетели (исключением были дуэли, поскольку поединки по своей сути предусматривают свидетельское невмешательство). Но и во время поединков соперники старались не целить в головы; выстрел в лоб – чрезмерная и варварская жестокость; более того, приличные дуэлянты всегда предлагали своим противникам использовать дуэльные каски, поединок без головной защиты считался моветоном.

Если же простовчане намеревались выяснить отношения между собой по полной, так сказать, программе, без свидетелей, то им достаточно было покинуть пределы города, и уже там, среди ледяных пустошей и снежных равнин, они могли вытворять всё, что угодно – за это городские власти не несли никакой ответственности; то, что происходило за городом, оставалось за городом. Разумеется, никто не мог лишить простовчанина свидетельской защиты и принудить его покинуть пределы Простова; за этим власти следили внимательно; так что судье Маевскому, силком утащившему детоубийцу на мусорный полигон, было из-за чего чувствовать чину и было в чём каяться.

Однако судья Маевский мучился не тем, что он окончательно убил педофила и каннибала (на самом деле Константина Краснова убили свидетели; да, дорогие читатели, вы не очитались; наши пояснения будут предоставлены позже). Больше всего судью мучило осознание того, что сердечная червоточина на какое-то время перестала ныть и свербеть из-за чужой смерти. Неужели Маевский обречён на то, чтобы затыкать червоточину убийствами? Не проще ли уехать куда-нибудь в снега да и выпустить пулю в висок? Уж своя-то смерть станет куда более честным средством от душевных мук. Но выстрелить в голову судья не решался из-за преувеличенного чувства долга; окончательное самоубийство равнозначно предательству – ведь таким образом он оставит маленьких простовчан без защиты, а гурманы, жадные до детского мяса, никуда не денутся и сами себя не истребят.

Выговорившись, Маевский вышел из музея, чтобы покурить под шелестом июльского снегопада. Домой он поехал после третьей папиросы.

Глава 3. Первый пассажир

В квартире Маевского царит бардак. Жилище судьи почти не отличается от мусорного полигона; для полного сходства не хватает только снега по углам. Куда ни посмотришь, везде груды хлама, под ногами противно скрипит многомесячная грязь. Попахивает. Россыпи пустых бутылок, осколки, склянки, окурки, грязные носки, в общем, все приметы окаянного холостяцкого быта (или надвигающейся душевной болезни). Единственный предмет, с которого здесь иногда счищают пыль – памятный золотой шприц, которым когда-то был инициирован судья Маевский. Шприц, прикреплённый к изящной пластиковой рамке, поблёскивает на стене.

Каждый раз, когда судья делает шаг, раздается скрипучее чавканье. Маевский опускает взгляд на скукоженный левый сапог. Неплохо бы обновить пластиковую заплатку на подошве, а то опять подтекает. Впрочем, это подождёт. Судья садится на продавленный диван и призывает файл с покойной супругой Ксенией. Прозвучала мелодия призыва. Когда показались очертания её лица, Маевский выключил изображение и оставил только звук: сейчас у него нет сил на то, чтобы ещё и смотреть.

Ксения сказала хмурым голосом:

– Чего тебе надобно?

– Привет. Я могу поговорить с сыном?

– Ваня спит.

Маевский посмотрел на время. Полдень.

– Ваня ещё слишком юн для хронического алкоголизма. Зачем ему спать до обеда?

– У него температура.

Лицо Маевского осталось прежним – уставшим, безучастным и словно пустым. Известие о болезни мёртвого сына на лицевые мускулы никак не повлияло.

– Как? Неужели опять болеет? – спросил он.

– Да, Петя, опять.

– И врачи, конечно же, уже были?

– Да, Петя, уже были, – в голосе Ксении отчетливо звучала ирония, как бы заранее утомлённая и вошедшая в привычку; Маевскому казалось, что с её слов стекает наркоз уныния. – Если к вечеру Ване не станет лучше, заберут в больницу.

Оба какое-то время помолчали. Зелёные глаза Маевского стали влажными и блестящими: казалось, что на квартирной помойке сверкают два смарагда.

– Я тебя так ненавижу, – тихо сказал Маевский. – Ты знаешь об этом?

– Знаю, – ответила Ксения и разорвала призыв.

Маевский вспоминал её белое безупречное лицо: как оно освещало мрак спальни ровным мраморным светом, когда он изо всех сил вжимался в Ксению, а потом её лицо взрывалось гримасой наслаждения и он подолгу вдыхал запах её шеи, боясь только одного: что когда-нибудь этот запах ему надоест.

Пётр курил жадно и скоро – высосал папиросу в две затяжки. Затем он взял с полки ржавую жестянку из-под кофе. Поставил жестянку на стол. Вытащил из револьвера утреннюю стреляную гильзу. Положил гильзу рядом с жестянкой. Постоял, задумчиво рассматривая натюрморт. Вытряхнул из жестянки груду гильз, не поленился пересчитать. Вместе с утренней их стало сорок восемь (sic!). Судья снова закурил, но теперь курил медленно, без спешки. Ему было над чем поразмыслить.

Маевский истово верил, что побеждать в первобытной рулетке ему помогают некие ангелы; юный Пётр встречал упоминания об этих мифических существах в древних поэмах; в одной были такие строки:

шпионы человеческих сердец

бесплотные свидетели порока

скажите, ангелы, куда ушёл Отец

и где моя последняя дорога

Нам самим интересно: ангелы – это кто? что за психические организмы? «Бесплотные свидетели порока…» Возможно, первобытный поэт пытался рассказать о каком-то особом подвиде свидетелей. Ведь в тех или иных формах свидетели были всегда; о них знали даже в те допотопные времена, когда ваши пращуры только начинали приручать драккаров. А, может, и не было никогда никаких ангелов, и поэт всё придумал? Кто знает?

И всё же фантастическая вера Петра Петровича откровенным сумасбродством не являлась, поскольку имела под собой основания и помимо древней поэзии. Эта, скажем так, ангельская иллюзия зиждилась на первобытной рулетке как таковой. Согласитесь: за сорок восемь игр невозможно не снести себе полголовы, когда в твоём шестизаряднике пять патронов и ты всегда начинаешь первым (Маевский всегда начинал первым, это был истинно благородный судья). Математические законы исключений не делают. После череды невероятных выигрышей даже самый упёртый скептик заподозрит вмешательство сверхъестественных сил. Судья почуял неладное уже на пятой игре, а лучшего объяснения, чем ангелы, отыскать не смог. Однако мы поспешим объясниться немедленно: выигрыши Маевского не были ни антинаучным чудом, ни ангельскими кознями. От проигрышей Петра Петровича оберегали мы, самые обыкновенные, так сказать, обыденно-прозаические, простовские свидетели. Направить барабан револьвера в нужную сторону – дело для нас плёвое; поэтому-то мы давеча и признались в убийстве ресторатора Краснова, ведь это мы убили выродка, а не случай «пять против одного». Мы и не на такое способны. Если бы судья Маевский в пьяном угаре нырнул в простовскую полынью, мы бы окутали его тёплым воздухом да унесли бы отсыпаться в сухое место. Не знаем, как на других ваших планетах, а на планете Простов не водилось никаких ангелов, а были только мы – свидетели, сотворённые драккаром. Мы не стали объявлять судье Маевскому о том, что он взят под нашу особую защиту, вот он и придумал себе ангелов. А сказать ему напрямую – словами – мы не могли. Если бы Маевский услышал наши голоса у себя в голове, то наверняка бы сошел с ума по-настоящему, а не по ипохондрическому кокетству. Впрочем, мы не могли отказать себе в удовольствии намекнуть ему о нашем покровительстве, ведь небольшие нарциссические наклонности есть даже у нас (а наше психическое устройство можно считать совершенным, поскольку драккар создал нас для очень важного и ответственного дела – для профилактики убийств). Впрочем, мы хотели не только покрасоваться перед Маевским, но и воодушевить его: нам было тошно смотреть на его последуэльные самоедства. Мы действовали тайно, исподволь – через сновидения, ведь в сновидениях всё сумрачно, зыбко и призрачно, и там всегда можно прикинуться кем угодно. Тени, приходившие по ночам, шептали Пётру, что он поступает правильно. Окончательно убить того, кто подло убивает беззащитных – хорошее дело, нужное. Однако Пётр спорил с тенями. Доказывал, что они неправы. Дескать, любая насильственная смерть омерзительна. Ему возражали: не всякую смерть можно назвать убийством. Взять, к примеру, казнь. Разве это убийство? Нет, это возмездие во имя справедливости, общественная необходимость. Но Пётр продолжал спорить с тенями о целях, о средствах, о намерениях. А с нами довольно трудно спорить. Ведь мы бесконечно мудры не потому, что тени; нет, мы просто очень старые. Мы бороздили просторы вселенных ещё на драккарах ваших пращуров…

Судья потушил окурок, убрал гильзы в ржавую жестянку. Теперь нужно выпить. Он вскрыл бутылку водки, наполнил гранёный стакан до краёв.

Стены квартиры задрожали. Пётр Петрович с сожалением опустил стакан. Призывался верховный судья Григорий Горшков – и сослуживец, и старый друг. Они вместе учились в кадетке. Это был тот самый Гришка Отрыжка – обладатель ошпаренных ушей. В застенках возник тридцатипятилетний мужчина с широкими плечами и короткими седыми волосами. Вид у него строгий, даже несколько чопорный. Тонкие и крепко сжатые губы указывают на то, что их обладатель бывает строг не только к окружающим, но и к себе тоже. Горшков внимательно оглядел унылое жилище судьи Маевского. В глазах читалось сочувствие.

– Опять пьянствуешь? – строго спросил судья Горшков.

– У меня выходной.

– Выходной отменяется, ты нужен трезвым. В метро пассажира толкнули под поезд.

– Соболезную родным и близким, – сказал Маевский и потянулся к стакану, – но сегодня я занят.

– Дело в высшей степени важное.

– Важное? Обоснуй.

– Свидетели отпустили убийцу.

Маевский пристально посмотрел на Горшкова и сказал:

– Шутишь.

Горшков сторицей вернул Маевскому пристальный взгляд и ответил:

– Не шучу.

Долгое время они стояли и молча смотрели друг на друга. Казалось, каждый хотел подловить визави на жесте, движении, волнении губ или бровей.

Горшков медленно повторил, чеканя каждое слово:

– Свидетели отпустили убийцу.

Маевский с сожалением посмотрел на стакан и выплеснул водку в кухонную раковину.

– Какая станция? – спросил он.

– Двенадцатая, кольцевая линия.

Через полчаса в подземном вестибюле судья Маевский и верховный судья Горшков наблюдали за тем, как судейские механизмы аккуратно собирают ошмётки трупа. Стажёры судебной коллегии выставили оцепление перед платформой. За оцеплением толпятся зеваки.

– Убитый – Михаил Семёнов, пятьсот четырнадцатого года рождения, – сказал судья Горшков. – Школьный учитель истории.

– С Михаилом получится поговорить? – спросил Маевский.

– Голова целая, но без тебя я не проверял.

Маевский подошел к краю перрона и потребовал: «Дайте кровь потерпевшего!» Механизмы протянули ему окровавленный ботинок. Маевский дал нам команду проверить кровь, и мы проверили – увы, очередной отказник.

– И этот туда же, – пробурчал Маевский. – Все живут и терпят, а эти что, особенные?

– Согласен, измельчал народец. Сплошные слабаки да нытики, – поддакнул Горшков и даже усилил филиппику Маевского: – Дезертиры, бегущие с фронта жизни!

– А кто убийца?

– У нас только внешность. Ни имени, ни фамилии.

Маевский бросил на Горшкова очередной пытливый взгляд.

– Скажи честно, не обижусь… Розыгрыш?

– Не шутка, не прикол, не розыгрыш. И даже не комедия, – ответил Горшков. – Всё предельно серьёзно.

– Свидетели не задержали убийцу и не установили его личность. Я правильно понимаю ситуацию?

– Ты понимаешь её совершенно верно.

– Покажи убийство, – попросил Маевский.

Горшков призвал файл для Маевского. Запись, размером с хоккейный шлем, длилась десять секунд. Убийца, одетый в чёрный комбинезон, приближается сзади к пассажиру, стоящему на краю перрона, и в момент прибытия поезда толкает жертву на рельсы. Убийца как ни в чём не бывало уходит с платформы и направляется к эскалатору. Лицо убийцы скрыто за тёмными очками и стерильной маской.

– Почему файл немой? Где звук? – спросил Маевский.

– Понятия не имею. Это файл убийцы. Убийца сам разместил его в застенках.

– Сам разместил?.. Интересно.

Маевский почесал затылок, задумался.

– Сколько свидетелей было на станции в момент убийства? – спросил он.

Горшков развел руками:

– Я не физик. Ты ещё спроси, сколько квантов вокруг драккара крутится-вертится?

– Приблизительно, Гриша, приблизительно.

Горшков наморщил лоб, помогая мыслительному процессу.

– Триллиарды, квинтиллионы, квадриллионы… Что-нибудь в десятой степени. Допустим, здесь были мириады свидетелей.

– Ладно, пусть будут мириады, – согласился Маевский. – Итак. Мириады свидетелей в упор рассматривают убийцу и ничего не делают, хотя должны сразу его обездвижить… Как такое могло произойти?

– Подобный сбой у нас впервые. Технари пытаются разобраться.

– И как прикажешь ловить убийцу?

– По старинке, – улыбнулся Горшков.

– А по старинке – это как? Расскажи, – Маевский улыбнулся в ответ.

– Да откуда мне знать? Это ты у нас человек творческий, с нестандартным мышлением. Тебе и карты в руки. Импровизируй, ищи способы.

– Без свидетелей работать? Пойди туда – не знаю куда, поймай того – не знаю кого.

– И что теперь? Искать другого судью? Ладно, найду тебе замену, раз ты такой нежный.

– Уж и поломаться нельзя? Сразу заменой грозишь?

– Так ты берёшь дело или нет? Говори прямо, как есть… Или тебе слабо?

– Беру, успокойся.

– Вот и чудненько. Кстати, в старину практиковались опросы очевидцев. И очевидцев у нас полно. А одна очевидица – весьма прехорошенькая.

– Кто такая?

– Покойный учитель был в метро с ученицей. Провожал барышню домой.

– Сколько ей лет?

– Пятнадцать, но выглядит на восемнадцать, – Горшков некрасиво облизнулся.

– Полагаешь, у них это самое?

Судья Горшков заулыбался и сказал:

– Не осуждаю. С пятнадцати – можно.

– Где она?

– В больнице у психологов. Разнервничалась девушка, потрясение…

Маевский окинул взглядом пассажиров, толпившихся за оцеплением, и спросил:

– Как думаешь, он продолжит убивать?

Горшков усмехнулся.

– А ты сомневаешься? По-моему, он только начал. Ладно, пойдём покурим.

Судьи вышли из метро, раскрыли зонты, чтобы не мокнуть под снежным крошевом. Над станцией мигала огромная вывеска с надписью: «До конца света осталось 179275 дней». Мерцающие отблески падали на впалые щёки Маевского, отчего судья походил на призрака. Снежинки шелестели, товарищи некоторое время курили молча. Прохожие косились на красные судейские комбинезоны, ускоряли шаг. Горшков мялся, явно хотел о чём-то попросить, но всё никак не мог начать.

– Выкладывай, не томи, – сказал Маевский.

– Возьми на дело стажёра.

Маевский поперхнулся табачным дымом. Откашлявшись, сказал:

– Либо я служу один, либо подаю в отставку.

– Ты задолбал своей отставкой, как вечной мерзлотой. Ну куда ты денешься? Мы же знаем, что от судейства ты не откажешься. Ничего другого не умеешь.

Маевский извлёк из кармана перламутровый файл с рапортом и протянул Горшкову. Тот схватил его, скомкал, бросил в черную слякоть и растоптал калошей: верховный судья Горшков не носил казённых сапог, предпочитал классические валенки.

Маевский пожал плечами.

– Новый изготовлю. Делов-то.

Взгляд Горшкова стал жёстким.

– По-плохому хочешь?

Горшков призвал файл с перемещениями вездехода Маевского.

– Что ты делал на мусорном полигоне?

Маевский оскалился улыбкой, от которой Горшкову стало не по себе, и он даже сделал рефлекторный шаг назад.

– Потихоньку избавляюсь от хлама. Мешок туда, мешок сюда, – сказал Маевский. – Ты же видел мою старую квартиру, там давно пора прибраться.

Горшков взял себя в руки и придал лицу строгое выражение.

– Дай револьвер.

Маевский вынул из кобуры револьвер и передал Горшкову. Тот понюхал барабан и сказал:

– Смердит. Я даже догадываюсь кем.

– Ты умный и догадливый судья. Кто бы сомневался.

– А если вдруг, совершенно внезапно, устроят проверку твоей загородной поездки?

– Пусть проверяют.

– И ты сможешь перед свидетелями заявить, что твой попутчик покинул Простов добровольно? Он был согласен на дуэль?

– Неужели ты меня шантажируешь?

– Да, Петя, шантажирую. Но прошу заметить: делаю это деликатно, по-дружески.

Маевского коробило от прямоты Горшкова; впрочем, Отрыжка всегда был таким – действовал грубо и напролом, ни с кем не церемонился. Дуболом – он и есть дуболом. Но у прямолинейного характера Горшкова был и плюс: он никогда не подличал за спиной.

Маевский сделал протяжный вдох, показывая, какое великое одолжение делает:

– Что за стажёр?

Горшков улыбнулся:

– Александр Иванович Лапин. Окончил кадетку с отличием. Умница, голова светлая. Специализируется на психопатологиях и застенках. Мастерски владеет рукопашным боем. Не пьёт и не курит.

– Не пьёт и не курит? Инвалид?

– Нет, говорю же: спортсмен. К тому же очень высокий. Истинный богатырь и гигант.

– И твой племянник.

– Виноват, – Горшков с комическим сожалением склонил голову. – Оголтелый непотизм, махровое кумовство. Впрочем, каждая личность имеет право на слабости.

Маевский спросил:

– А почему гиганту приспичило стажироваться у меня?

– Потому что он восторженный романтик, а ты судья с дурной репутацией. Молодежь тянется к плохишам, всегда так было, – Горшков перестал кривляться и пристально посмотрел на Маевского. – И потом это для твоего же блага. Живешь в уединении, ни с кем не общаешься. Не обижайся, Петь, но ты совсем одичал.

Маевский бросил окурок в лужицу, окаймленную корочкой чёрного льда.

– Пусть будет у меня через час. Только учти – спуску ему не дам, никаких поблажек.

– Само собой. Муштруй, дрессируй беспощадно, учи уму-разуму… – Горшков приложил ладонь к груди, – и всё же в загородные дела мальчика не впутывай. Я тебя очень прошу: не надо. Он мне как сын родной.

– Не впутаю. Клянусь памятью сына, – ответил Маевский.

Верховному судье Горшкову этого было достаточно. Таким клятвами в вашем городе не разбрасывались.

– Береги голову, – сказал Горшков.

– Голову береги, – сказал Маевский.

Друзья разошлись. Горшкову предстояло доложить о скандальном убийстве в высший городской совет, а Маевский хотел перед знакомством с гигантским стажёром принять горячий душ и сменить липкое термобельё. Судья мечтал о сухих носках с самого утра. Его левый сапог уже даже не протекал, а почти разваливался: нога была насквозь промокшей, онемевшей и жутко чесалась. Маевскому казалось, что в носок подложили ледяную селёдку.

Глава 4. Стажёр

Штаб-квартира судебной коллегии Простова находилась в головной части города – в неприметной 36-этажной высотке, но глубина здания впечатляла: сто сорок подземных этажей. Это было очень по-простовски: календарное время шло назад, здания росли вниз.

На самом верху, в панцирном пентхаусе, располагался персональный кабинет судьи Маевского. Кабинет разделялся на две части: на служебную часть и на зону отдыха – студию, обставленную с максимальным комфортом. Что ж, городские власти иногда заботились о судьях, и кое-какие привилегии у «красных» имелись.

Пётр Маевский постоянно жил здесь, но не из-за удобств, к которым был равнодушен. Имелись другие причины. Во-первых, экономия времени: проснулся – и ты уже на службе, не надо ни в пробках стоять, ни в метро толкаться. Во-вторых, экономия житейская: судейские апартаменты предоставляются бесплатно, плюс чистоту здесь наводят уборочные организмы. В-третьих, экономия чувств: старая квартира напоминает о Ксении и Ване. Заходишь туда и всё: мысли сразу мчатся назад, в прошлое. Домой Маевский приезжал лишь по двум поводам: крепко выпить да пополнить коллекцию стреляных гильз.

В дверь постучали. После пригласительного «Заходи!» в кабинет втиснулся стажёр. Судья Горшков не обманул: племяша и правда оказался истинным богатырём. Высотой метра два, не меньше, ну и в ширину не подкачал. В общем, могучая и весьма внушительная особь. Единственное, что не вписывалось в портрет, который заранее вообразил Маевский – розовые щёчки. От избытка бурлящей молодости щёчки казались чуть ли не алыми и прекрасно гармонировали с красным комбинезоном (стажёры судебной коллегии тоже носили красное). Исполин робко улыбался.

– Александр Иванович Лапин, – пробасил он и почтительно склонил голову. – Огромная честь служить под вашим началом. Приложу все усилия, чтобы не подвести.

Судья Маевский резко встал из-за стола, стремительно подошел к стажёру, – от наскока розовощёкий гигант смутился и оторопел, и даже чуть присутулился.

– Правило первое: без церемоний, по-простому. Я – Петя, ты – Саша. В присутствии посторонних, так и быть, я буду судьёй Маевским, а ты – стажёром Лапиным. Идьёть? (он так и сказал: не «идёт», а «идьёть», с мягкими знаками после «д» и «т», и прозвучавшее «идьёть» напомнило слово «идиот»).

Судья протянул ладонь для рукопожатия. Стажёр долго смотрел, руку пожимать не спешил, подозревая ловушку. Лапин осторожно спросил:

– А второе правило?

Маевский встал на цыпочки, чтобы вальяжно положить ладонь на плечо стажёра.

– Будешь шестёркой, шнырём, мальчиком на побегушках. Будешь выполнять скучную работу, особенно протокольную, будешь исполнять все мои прихоти, терпеть унижения и оскорбления. Я буду хвалить тебя за глупости и ругать за умности. Все твои заслуги я припишу себе, а все мои промахи повешу на тебя. Станешь козлом отпущения. Я буду гнусно шутить над трупами, издеваться над потерпевшими, а ты будешь поддакивать и аплодировать. И да, чуть не забыл: всё время будешь повторять какой я великий и гениальный. Если вытерпишь всё это, то я, так и быть, поведаю тебе пару секретов судейского ремесла и дам хорошую рекомендацию. Согласен?

Маевский впился глазами в стажёра, высматривая его реакцию.

Во взгляде Лапина сверкнула сталь. Он широко расправил и без того сверхширокие плечи, выпрямил спину. Посмотрел на Маевского сверху вниз.

– Многоуважаемый судья, прошу прощения, но я отказываюсь служить под вашим началом.

Маевский скорчил равнодушную рожу и сказал:

– Ну, как хочешь. Береги голову (про себя же с восторгом подумал: «Сработаемся!»).

– Голову берегите.

Стажёр Лапин развернулся к выходу из кабинета, а судья подошёл к столу за очередной папиросой. Маевский нажал неприметную кнопку в углу столешницы: раздался щелчок магнитных замков.

Лапин дёрнул за дверную ручку. Закрыто. Дёрнул изо всех сил. Дверь застонала, но не поддалась. Стажёр повернулся к судье:

– Скажите, а этот детский сад, он к чему?

Судья развалился в кресле и положил ноги на стол. Уставился в потолок, протяжно зевнул. Маевский медленно курил и пускал извилистые колечки дыма.

Стажёр смотрел на судью спокойно, без раздражения. Взгляд Лапина говорит: ничего страшного, кривляйтесь сколько угодно, подожду.

– Да. Ты у нас взрослый и рослый, – сказал Маевский. – А ведь стыдно, ой как стыдно, превышать начальничка на целую голову.

– Вы мне не начальник. Я же сказал: служить с вами не буду. И перестаньте мне тыкать. Это действует на нервы, да и вообще неприлично. Мы же культурные люди.

– Это я-то культурный? Смешно… Но ты будешь служить. Ещё как будешь.

Маевский потушил папиросу, встал, вытянулся по стойке смирно и посмотрел на стажёра просто и открыто. Теперь в зелёных глазах не было ни придури, ни юродства. То ли стажёр почуял торжественность момента, то ли его зеркальные нейроны среагировали: он тоже вытянулся по стойке смирно.

– Многоуважаемый стажёр Александр Лапин. Поздравляю. Ты прошёл тест на холуйство. У тебя есть и ум, и честь, и достоинство. Буду рад служить с тобой, если простишь меня за эту безобразную, но, поверь, совершенно необходимую провокацию.

Маевский подмигнул секретарю и снова протянул ладонь.

– Согласен служить со мной?

Лицо Лапина вспыхнуло от радости.

– Согласен!

Стажёр подбежал к судье. Раздался шлепок крепкого рукопожатия.

– Правило первое не отменяется, – объявил Маевский. – Я – Петя, ты – Саша. И общаемся на ты. Неформальное общение ускоряет обмен информацией.

– Как скажете, Пётр Петрович.

Маевский с укоризной посмотрел на Лапина.

– Не смогу вам тыкать, – сказал Лапин. – Язык не повернётся.

– Ладно, язык твой потом исправим. А сейчас к делу.

Стажёр Лапин призвал стайку разноцветных и выпуклых файлов. Стены кабинета задрожали, простовская подземка полностью завладела пространством. Маевский и Лапин несколько раз пересмотрели десятисекундную запись убийцы, на которой не было звука, а также просмотрели около двадцати опросов пассажиров-очевидцев.

Все показания совпадают. Некий худощавый тип, одетый в чёрный комбинезон, подошёл сзади к школьному учителю истории и вытолкнул бедолагу с платформы под поезд. Записи станционных застенков показали то же самое. Убийцу никто не пытался остановить, пассажиры равнодушно расступались перед ним, когда тот уходил после содеянного. Только спутница учителя, та самая 15-летняя школьница, о которой упоминал верховный судья Горшков, бегала в истерике и отчаянно кричала.

Свидетели на убийцу никак не реагировали. И это свидетельское бездействие потрясало. И это был воистину вопиющий факт (в оправдание мы можем сказать лишь одно: по каким-то необъяснимым причинам у нас не было доступа к разуму убийцы и наш мысленный контроль на него не распространялся).

Нахально рассматривая станционные стены, явно для того, чтобы показать своё лицо, убийца не спеша шёл к эскалатору. И во время подъёма лица он не прятал. Да и прятать там было нечего. Лицо как лицо, самое обыкновенное, у каждого второго простовчанина в метро лицо точно такое же – наполовину прикрытое стерильной маской. Единственное, что убийца использовал для маскировки – солнечные очки.

– Ты когда последний раз солнце видел? – спросил судья Маевский.

Стажёр Лапин задумался, припоминая.

– Год назад, – сказал он. – Вроде бы в августе. Или в сентябре.

– О чём говорят тёмные очки?

– Убийца – не психопат, которому на всё плевать, в пожизненную одиночку он не торопится. Очевидно, что у него есть иммунитет от наших свидетелей, но убийца всё равно соблюдает меры предосторожности, прячет лицо за очками. Он в курсе, что застенки в общественных местах всё записывают.

– Почему свидетели его отпустили? Есть идеи?

– Тотальный сбой свидетельской системы. Маловероятно, чтобы он взломал её. Убийце повезло.

– Везение вероятнее взлома? – Маевский усмехнулся (на слова «везение», «повезло», «удача» и т. п. он почти всегда реагировал нервным смешком).

– Свидетелей невозможно взломать. Самая передовая из всех первобытных технологий.

– Гордость за достижения предков – это похвально, но нет, версия с везением не годится. Пока что будем считать, что убийца свидетельскую систему взломал. У технической комиссии есть комментарии по инциденту? Как такое могло произойти?

– Технари работают над отчётом. Как только, так сразу.

Маевский задумался. Судья бродил по кабинету, рассматривая файлы с показаниями. Его взгляд остановился на файле убийцы. Он спросил:

– Зачем убийца сам записал убийство и сам отправил в застенки немой файл?

– Чтобы привлечь внимание. Чтобы началась шумиха в новостях. Чтобы о нём заговорили.

– Записи со стен наблюдения всё равно бы просочились в общий доступ. Не сегодня так завтра. Наши доблестные судьи всегда рады слить журналюгам пару файлов. Никакой нужды в этой записи не было. Ещё раз подумай: зачем убийца сам записал себя и сам же обнародовал свою запись?

Во взгляде стажёра мутнела тупость непонимания. Маевский вздохнул и пояснил:

– Это его послание. Бессловесный, беззвучный манифест.

– Не понял.

– Странно. А твой дядя говорил, что в кадетке ты специализировался на психопатах.

– О маньяках, неподконтрольных свидетелям, в учебниках нет ни слова. И я не могу знать всего. К тому же, я здесь в том числе и затем… – стажёр попытался придать могучему басу нелепый заискивающий тон, – чтобы учиться у вас, чтобы перенимать ваш бесценный опыт.

Маевский поморщился, как от зубной боли.

– Пожалуйста, никогда так не делай. От лести меня тошнит.

– Вас понял! Океан извинений!

– И сделай себя потише, убавь громкость, а то я уже глохну из-за тебя.

– Вас понял, – громким шёпотом сказал Лапин.

– Так вот. Бессловесное послание… Традиционные манифесты террористов и массовых убийц, как правило, звучат запредельно тупо и убого. Там у них сплошное патетическое словоблудие: слова, слова, слова, ну что-то вроде… Я вас всех ненавижу, вы уроды и мерзость, а я великий и ужасный чистильщик, луч света в царстве тьмы, пришло время вас покарать… и так далее, и тому подобное. А сегодняшний убийца не хочет выглядеть пафосным дурачком. Он же не такой как все. Он особенный. Тот факт, что на записи нет звука – факт, требующий самого тщательного осмысления.

Стажёр возразил:

– А может быть и так, что убийца просто-напросто перенервничал и неправильно настроил параметры записи.

– Исключено. Он подготовился весьма тщательно. Саша, начинаешь раздражать. Ты на убийство глазами смотрел или седалищем? Он нервничал? Суетился? Дёргался? Нет. Убийца действовал спокойно и уверенно. Если на записи нет звука, значит, это часть его плана. В этом деле случайностей нет.

– И что же, по-вашему, означает отсутствие звука?

Маевский подошёл к окну, открыл. В кабинет тут же вползло шипение простовской метели. Судья закурил и, подумав, сказал:

– Отсутствие звука означает тишину… Или молчание? Как думаешь?

– Не понял.

– Вопрос тебе задаю: на записи убийцы тишина или молчание?

– Теперь понял. Вопрос философический, с подковыркой.

– Никто не обещал, что будет легко. Отвечай.

– Молчание предполагает субъекта, который может говорить, но молчит. А тишина в природе сама по себе. Поэтому на записи убийцы, конечно же, молчание. Если звук из файла был удален сознательно, а не случайно, то это жест убийцы. Его волевое действие, его выбор.

– Голова у тебя варит, молодец. Из тебя выйдет неплохой партнёр для дискуссий. Береги голову, береги… – говорил судья, впадая в странную задумчивость.

Папироса в руках Маевского плавно дымится под напором сквозняка.

– Молчание – бесконечность невыраженных возможностей, начало всех начал, – бормочет Маевский, стоя перед окном. – Дети хаоса молчат на обломках звёзд…

– Пётр Петрович, вы о чём?

Погасшая папироса улетает в окно, судья захлопывает ставни.

– Не обращай внимания, иногда накатывают приступы поэзии.

– Вы поэт? – нисколько не удивившись, спросил стажёр. Он умел чтить чужие недостатки.

– Да, поэт. Но стихов стараюсь не сочинять.

– Почему?

– Мои стихи чудовищны.

Стажёр подумал: «А он со странностями». В кабинете повисла тишина – самая обыкновенная, прозаическая.

Лапин почесал широкий затылок и спросил:

– Сейчас что нам делать?

– Готовиться к подсчёту трупов. Прежде чем попасть в одиночку, убийца совершит длинную серию. В этом я не сомневаюсь.

Стажёр позволил себе снисходительную улыбку. Более того, он даже посмел её не скрывать. Саша Лапин изрёк:

– Многосерийных убийц в Простове никогда не было. И никогда не будет. Ибо свидетели всегда рядом. Свидетели всегда с нами. Свидетели всегда нас защитят.

Судья Маевский небрежно отмахнулся:

– Да брось ты эту плакатную демагогию. Наши свидетели сегодня запачкались.

– В смысле?

– В смысле обделались.

Стажёр Лапин вспыхнул:

– Пётр Петрович, ну нельзя же из-за единичного сбоя вот так огульно…

– Ты так и не понял, что на самом деле произошло в славном городе Простове. Убиенный учитель Михаил Семёнов никого не волнует. Подумаешь. Одним отказником больше, одним меньше. Ну не хотел человек гарантированной жизни, вот и получил гарантированную смерть. Что ж, каждый имеет право. На душевную травму его малолетней подружки всем тоже плевать. Всё равно ведь девочку вылечат. А вот за невмешательством свидетелей простовчане будут следить не просто пристально, а очень-очень пристально. Будут наблюдать, затаив дыхание, с томной и лютой надеждой… А если сбои станут не случайностью, а чьим-то тайным и контролируемым преимуществом? Убивать безнаказанно, исподтишка, когда вздумается, без дуэльной волокиты – это ли не счастье? Да за такую возможность любой простовчанин мать родную продаст. А что если, давай представим самое невероятное, свидетели вообще перестанут реагировать на убийства? Город сразу захлебнётся в крови.

– Вы так говорите, будто мы только и делаем что убиваем друг друга. Согласен, нельзя не признать очевидное: раз в десятилетие какой-нибудь сумасшедший устраивает крупный теракт, и гибнут сотни простовчан. Но это редкие единичные случаи. А так-то у нас всего пять или шесть убийств в год.

Судья недоумённо посмотрел на стажёра.

– Какие пять-шесть? Ты о чём? В Простове ежегодно случаются тысячи убийств, – Маевский призвал лохматый файл со статистикой. – Вот, пожалуйста: в 493 году было 7295 дуэлей с летальным исходом, в 494-м – 7346, в 495-м – 7404. Многовато для города с миллионом жителей, не находишь? В среднем, около двадцати горожан ежедневно отправляются на смерть. И некоторые остаются там навсегда. И не только отказники.

– Смерть на честном поединке не является убийством. Вы подмениваете понятия. Убийство – это лишение жизни, совершенное с нарушением городского устава. Если соблюдены дуэльные формальности, то какое же это убийство?

– Увы и ах, но я не поклонник казенных эвфемизмов. Отнять жизнь тайно в подворотне или сделать это прилюдно и законно – разницы не вижу.

– Как личность вы свободны в выборе дефиниций, но как судья – нет.

– Будешь читать мне лекции по судейству?! Мальчик, а ты часом не охренел?!

Розовые щёчки двухметрового мальчика побагровели. Он опустил взгляд.

– Прошу прощения, Пётр Петрович. Виноват, увлёкся.

– Ладно, прощаю. Но никогда не забуду, – Маевский еле сдерживал смех, серьёзность стажёра его забавляла. И он решил добить Лапина. Погладив фыркающий статистический файл, Маевский спросил:

– А как быть с пропавшими без вести?

– С какими пропавшими?

– Я о простовчанах, пропадающих за городом. Надеюсь, ты не станешь отрицать общеизвестного факта, что они там проводят дуэли без свидетелей. Вот, смотри: в 493 году таких пропавших было 750 человек, в 494 – чуть поменьше, 710. Получается, что ежедневно в пригородных снегах исчезает, как минимум, пара горожан.

– Пропавшие без вести – не обязательно дуэлянты. Они могли там просто заблудиться. Загородный пеший туризм – экстремальный вид спорта, весьма опасный.

– Ты на самом деле так думаешь? Или прикидываешься дурачком?

– Вы пытаетесь убедить меня в том, что простовчане одержимы убийствами.

– Не то чтобы одержимы, слишком сильное слово. Скажем так: увлечены, заигрались.

– Ну и что? Надо же как-то выпускать пар. Да и вреда особого нет. Технология оживления сглаживает все негативные последствия.

– Для этого наши предки побеждали смерть? Чтобы мы чаще убивали друг друга?

Стажёр Лапин украдкой зевнул и сказал назидательно:

– Пётр Петрович, у вас опять подмена понятий. Ещё раз: смерть на поединке не считается убийством. И давайте закроем эту тему.

Маевский кивнул:

– Согласен. Долой пустые споры. Тем более, сейчас в Простове объявился убийца, который вот-вот станет многосерийным. Предлагаю всю твою энергию направить на его поимку.

Стажёр Лапин картинно почесал огромный кулак и сказал:

– Да не станет он многосерийным. Мы ему не позволим.

Судья Маевский ласково смотрел на самоуверенность юности. Эх, когда-то он был таким же болваном. Впрочем, Пётр Петрович о себе сегодняшнем тоже был не самого высокого мнения. Но! На фоне стажёра Маевский ощущал себя премудрым старцем.

– Ты уже придумал как его остановить? Поделись.

– Для начала заставим пассажиров метро снимать стерильные маски. Чтобы были видны лица.

– Во-первых, бред сивой кобылы. Во-вторых, нельзя. У нас эпидемии гриппа каждую неделю. И потом: убийца же не слепой. Увидит, что с пассажиров снимают маски, да и притормозит. Выждет. Сделает паузу.

– Прикажем городскому комитету изготовить прозрачные маски. Их и будем выдавать пассажирам.

– Насчет прозрачных масок принято, идея гениальная. Но скажи, друг ты мой разлюбезный, а с чего ты решил, что он будет убивать только в метро? Простов – город хоть и маленький, но всё же большой. Мест для кровавых аттракционов наверху тоже хватает.

– В тепле убивать приятнее, чем на холоде. Да и в метро его легче поймать, вот я и подумал… – Лапин запнулся, не договорив, ибо сам понял, что сморозил глупость.

– Потерянные ключи под фонарём тоже искать удобнее, особенно ночью. Но не в нашем случае. Мы и в метро его не поймаем. Если он опять пройдёт мимо свидетелей – ноль шансов.

– Пусть судьи и стажёры снимут красные комбинезоны и переоденутся в гражданские цвета. Будем инкогнито патрулировать на станциях. Попытаемся справиться сами, без свидетелей.

– Без свидетелей? Да ты у нас, оказывается, романтик. А я ещё перед тобой в поэзии признавался. Что ж, зажгу для тебя небо.

Стены кабинета чернеют. На тёмном фоне вспыхивают яркие точки и пересечения светящихся линий. Схема простовского метро напоминает ночное небо – усеянное звёздами и сплошь пересеченное хвостатыми кометами. Огонёк очередной папиросы Маевского на этом фоне кажется квазаром.

– Девятьсот сорок семь проросших станций. Но мы сосредоточимся только на освоенных станциях, и таких у нас двести пятьдесят. На каждую станцию надо отправить хотя бы по одному судье. Это как минимум. Согласен? По глазам вижу, что не согласен. Ладно, уговорил: усилим каждого судью одним стажёром. Двести пятьдесят умножаем на два, получаем пятьсот. Метро работает круглосуточно, значит, патрулировать придётся в три смены по восемь часов. Одни бдят, другие отсыпаются. Итого: полторы тысячи.

– В судебной коллегии всего сто судей, – с грустью сказал стажёр, голова его поникла.

– Мы будем настойчивы и точны в деталях: сто судей и двести стажёров. Всего триста бравых служителей судейства. Но и этих трёх сотен не хватит.

– Ну да, вы правы. Что-то я погорячился насчёт патрулирования.

То ли картинка звёздного неба подействовала на судью, то ли число выкуренных папирос превысило норму, но глаза Маевского вдруг засверкали, поза стала пламенной.

– И каждый второй из этих трёх сотен – лодырь, бездарь и взяточник. Тебя я не имею в виду – ты вроде не совсем идиот. А так у нас подлец подлецом погоняет и все строчат друг на дружку доносы. Долбаная холуятина, валенки отмороженные. А руководство наше? Вообще позор лютый. Санаторий престарелых маразматиков. В общем, вся наша судейщина – тот еще гадюшник.

Ошарашенный стажёр посмотрел на стены, на пол, на потолок и выразительно покашлял. Беседа явно завернула не в ту дверь.

Судья улыбнулся и сказал:

– Здесь нет ни подглядки, ни прослушки.

– Вы уверены?!

– Абсолютно. Я приплачиваю комендантше здания, чтобы она не только окурки убирала, но и тайных паразитов вытравливала. Кстати, недорого берет, всего рупь с полтиной в неделю. Видимо, я ей нравлюсь. Да и как я могу не нравиться? Я же красавчик. Ведь я же красавчик, да?

– Да, многоуважаемый Пётр Петрович. Вы красавчик, – ответил Лапин. – Но что-то вы разошлись, вас слишком много, утомляете напором и харизмой.

«А ведь он прав, – с досадой подумал Маевский. – Устал я от одиночества, изголодался по общению. Вот и набросился на богатыря, как собака на кость. Надо бы сбавить обороты».

– Молодец. Говоришь что думаешь. Нынче это редкость. Что касается холуятины, то я пошутил. По-шу-тил. Судебная коллегия Простова укомплектована порядочными, компетентными и ответственными сотрудниками, для которых интересы простовчан превыше всего. Руководство наше – мудрое, прозорливое, незаменимое. Ладно, пошутили и хватит, вернёмся к нашим баранам…

Маевский перестал кривляться и юморить, лицо сделалось вдумчивым.

– Убивать в Простове и оставаться неопознанным крайне сложно. Даже если свидетели не могут обездвижить убийцу, всё равно у нас полным-полно прочих служебных организмов. Рано или поздно мы его выследим. В конце концов, мы можем переключить в режим наблюдения все застенки Простова. Однако убийца знает, что каждое его движение будет записано и тщательно проанализировано. Поэтому он будет избегать шаблонов и повторов. Убивать станет нестандартно, с выдумкой.

– И что же нам делать? Что?

– Ждать следующего убийства. Других вариантов нет. Не объявлять же комендантский час из-за одного выродка.

Стажёр Лапин слегка приуныл.

– Не унывай, – сказал Маевский. – Потратим время ожидания с толком.

– Например?

– Придумаем имя нашему персонажу. Есть идеи?

Стажёр задумался.

– Артист, – сказал Лапин, ещё подумал и повторил: – Пусть будет Артистом.

– Почему? Как-то вяло и чересчур богемно.

– Полагаю, следующие убийства он тоже будет записывать и выкладывать в застенки. Ему нужна публика. Поэтому он – Артист.

– Ты чем меня слушал? Ушами или ягодицами? Самоцитаты для бездарей. А мы имеем дело с гением, кудесником, виртуозом. Он свидетелей сумел обдурить! Не будет он повторяться.

– Я с вами не соглашусь. Всё как раз указывает на то, что повторяться он будет.

Судья усмехнулся.

– Всё указывает? Ну-ну. Твое несогласие ранит меня в самое сердце.

– Он социопат-параноик. Не садист. В убийстве сексуальной разрядки не искал. У него есть некий план, которому следует неукоснительно. Интеллектуал. Выложил запись убийства в застенки на всеобщее обозрение – это классический нарциссизм, жажда внимания. Считает безнаказанность убийства своим достижением. Обнародовав запись, продемонстрировал превосходство над нами. Очевидна его тяга к коммуникации, – стажёр Лапин пытался придать своей речи академичный стиль, желая показать, что учебники он всё-таки почитывал. – Убийца намерен вести диалог, причём, вести с позиции силы. Не удивлюсь, если его сверхзадача – держать в страхе весь Простов. Поэтому он продолжит записывать убийства и выкладывать их в застенки: чтобы усилить на нас давление, чтобы постоянно быть в центре внимания. Поэтому он – Артист.

– Какой страх? Ты о чём вообще? Пугать простовчан убийствами – это как стращать алкаша палёной водкой. Экая невидаль: убили кого-то в метро. Тоже мне сенсация.

– Но как быть с безнаказанностью? Общественное внимание сконцентрируется именно на этом.

– А если убийце плевать на реакцию публики? А если вообще не будет никакого диалога? Артисты так поступают?

– Да не может такого быть! Тогда бы он не стал записывать убийство. Вы же сами полагаете, что его немой файл является манифестом молчания.

– Полагаю, да. Или – предполагаю. Но могу и ошибаться. Молчание субъекта не всегда указывает на жажду внимания. Молчание иногда говорит и о нежелании коммуницировать.

– Довольно странная стратегия, – стажёр улыбнулся. – Выплясывать у всех на виду, чтобы на тебя не обращали внимания. Как раз творческим натурам такие выкрутасы и свойственны. Поэтому я настаиваю на своём прогнозе: Артист продолжит выкладывать в застенки записи убийств.

– Да не будет он записывать свои похождения. На что поспорим?

Стажёр Лапин снисходительно посмотрел на судью Маевского.

– На ваше усмотрение. Приму любую ставку.

– Вот прям любую?

– Любую. Разумеется, я ценю и ваш опыт, и ваши заслуги. Но в данном конкретном случае в своей правоте не сомневаюсь.

Маевский закурил, выпустив струю дыма в лицо стажёру. Тот закашлялся.

– Принято. Итак. Если следующее убийство он запишет и выложит в застенки, то я бросаю курить. И мы назовём его Артистом. А если он этого не сделает, то курить начинаешь ты. По рукам?

Стажёр кивнул, с недовольным видом протянул руку.

– А что с лицом? Хорошо, давай отменим пари, если тебе слабо. Не вопрос. Но тогда я точно сделаю тебя своей шестёркой, шнырём, мальчонкой на побегушках – и далее по давешнему тексту.

– Да не слабо мне. Просто антираковые прививки очень дорогие. На копеечное жалованье стажёра не разгуляешься.

– Любишь с начальством спорить, люби и денежки платить, – изрёк судья. – Кстати, никотин нехило так подстегивает синапсы, начинаешь соображать быстрее. Тебе точно не повредит, ибо тупишь частенько. Да и наркотик легальный, вещество не запретное, во всех аптеках без рецепта.

– Как назовём убийцу в случае вашей победы?

Маевский ответил сразу, не раздумывая:

– Мастером. Конечно же, наш пошлый уродец будет Мастером.

В животе судьи заурчало.

– Пойдём поедим, – сказал Маевский. – А то курить натощак вредно.

Подумав, он добавил:

– Да и знакомство наше обмоем.

Глава 5. Метель

Судья предложил пройтись перед застольем, чтобы освежиться на холодном воздухе, и стажёр с радостью согласился. Исполинское тело Лапина, с детства влюблённое в силу, в движение, в размах, пёрло напролом через простовскую метель, не оставляя снежному потоку ни единого шанса на то, чтобы их остановить. Идти до ресторана «Буря» минут десять. Лапин прокладывал дорогу мощно, как вездеход, Маевский семенил сзади, прикрытый стажёром, как навесом.

Маевский обдумывал предварительные впечатления от нового сослуживца, и они складывались положительными. Розовые щёчки, повадки недотёпы и реплики «вас понял, вас не понял» могли обмануть кого угодно, но только не многоопытного судью.

«У него есть убеждения. Это главное. Если есть убеждения, значит есть и характер, – размышлял Маевский. – А от характера и до личности рукой подать…»

Маевский, презиравший любые проявления стадности, не ошибался насчёт стажёра. Действительно, Александр Иванович Лапин – простовчанин весьма оригинальный, с индивидуальными особенностями.

Лапину, родившемуся в 513 году, чуть за двадцать, он моложе Маевского на пятнадцать лет. Александр только что закончил кадетское училище; оценки его были не таким блестящими, как у Маевского, но в десятке лучших выпускников он всё же оказался. Так же, как и Маевский, он выбрал судейскую специализацию. Но если Маевскому на поприще судьи указал, если можно так выразиться, перст судьбы под личиной произвольного случая (инцидент с ошпаренными ушами Гришки Отрыжки), то Саша Лапин шёл к судейству с юных лет, для него эта дорога была неизбежна. Родители Лапина поклонялись двум святыням: жизни и правилам. Сложение этих двух слагаемых суммировалось в одну истину, абсолютную: приличные люди живут по правилам. А кто помогает простовчанам соблюдать нравственную гигиену? Правильно, судьи.

Отец Лапина был городским дизайнером, занимавшийся застенными ландшафтами, а мать преподавала медицину. Отец ни разу не повысил голоса не то что на мать – вообще ни на кого; он был тихоней, но не по слабости характера, а, наоборот, по силе духа. Отец, увлекавшийся созерцательными медитациями, денно и нощно тренировал молчаливую сосредоточенность (вот почему Лапин ловко среагировал на вопрос Маевского о разнице между тишиной и молчанием, он был знаком с тематикой). Мать поддерживала отца и тоже лишний раз рта не раскрывала.

Лапины категорически осуждали отказничество, поскольку верили, что каждый имеет право жить столько раз, сколько пожелает. И они пошли в своих жизнелюбивых убеждениях ещё дальше, объявив жизнь необходимостью: если живёшь, значит жить должен, и кроме жизни, другого пути к счастью не ищи, ведь только живые могут стать счастливыми. Что такое счастье для живых, и чем оно отличается от счастья для мёртвых, родители Саши Лапина не уточняли, оставляя этот целевой ориентир размытым и неопределённым. Мысль же о том, что сама жизнь тоже может быть источником несчастий, в семействе Лапиных старательно игнорировалась (мы не собираемся проповедовать первобытные религии, но всё же есть азбучные, так сказать, первопроходческие вопросы, которыми нельзя не озадачиться, если занимаешься духовными поисками честно). Простовские будни ставили вопрос о неизбежности страданий ежедневно, ежечасно, ежеминутно: из-за лютых морозов стены зданий лопались, и горожане вскакивали посреди ночи из-за навалившего в постель снега, ещё горожане часто замерзали насмерть в уличных снегах при самых обыденных обстоятельствах – по дороге на работу, или по дороге домой, и потом им приходилось проходить через болезненные процедуры размораживаний и оживлений.

Что касается традиций, обычаев, законов и правил, то они, как справедливо полагали Лапины, возникают не просто так. Правила служат выживанию. В суровом простовском мире соблюдение устава помогало предкам поддерживать жизнь в драккаре и растить замечательный город. За каждую строчку в какой-нибудь инструкции заплачено жизнями. А кровь соплеменников, понятное дело, надо чтить, тем более что эта кровь могла быть пролита давным-давно, когда предки ещё не умели оживлять погибших. Косность мышления, неизбежно порождаемая поклонением параграфам, пунктам и разделам, не коснулась, на удивление, разума Александра: он не хотел слепо следовать правилам и стремился во всём разобраться сам. Но, в итоге, своим собственным умом он вывел ровно ту же самую максиму, которую в него стремились вложить родители: ты будешь счастлив только тогда, когда будешь поступать правильно.

Не последнюю роль в становлении этой максимы сыграл спорт. Речь идёт, конечно же, о дуэльных единоборствах, к которым у Саши Лапина была природная предрасположенность. Казалось, он был рождён для того, чтобы доминировать на арене: внушительные габариты, чудовищная физическая сила, добродушное выражение лица, остающееся таковым даже под градом ударов.

Поначалу жизнелюбивые родители настаивали, чтобы сын не участвовал в состязаниях, где допускались смертельные исходы. Впрочем, это семейное ограничение действовало весьма недолго. Когда тренеры обнаружили в юном гиганте огромное дарование к заламыванию рук, разбиванию носов и крушению костей, они объявили родителям, что если подростку не позволить убивать на соревнованиях, то его чемпионский талант в полной мере не раскроется; а что может быть печальнее упущенных возможностей? Скрепя сердце родители дали добро, но с условием: чтобы всё было по правилам. Тренерский штаб их успокаивал: само собой! А как же иначе? Уж где-где, а на смертельных поединках соблюдение правил находится под строжайшим контролем, без дисциплины и регламента в таком деле никак нельзя. Да, собственно, спортивные единоборства и стали исходным толчком к развитию всей системы простовского правосудия. Самый частый вопрос свидетелей к дуэлянтам: «Вы жульничали?» Понятное дело, что со временем этот вопрос стал риторическим, потому что лгать в присутствии свидетелей хуже самоубийства: за ложь они вывернут тебя наизнанку и вытащат на всеобщее обозрение всё твоё нутро, а подобной участи даже злейшему врагу не пожелаешь. Саше Лапину однажды пришлось пережить свидетельский стыд.

Это произошло на соревнованиях юниоров. Мальчик Евгений, доставшийся Саше в соперники, выбрал ружья. Такое случалось часто, ибо по Лапину предпочитали бить с дистанции, мало кому хотелось схлестнуться с ним в ближнем бою. Евгений, поддавшись искушению заполучить выигрыш во что бы то ни стало, подменил патроны в ружье Лапина на холостые. Саша заметил подлог, но снисходительно промолчал. А чего ему опасаться? Голова под надёжной защитой дуэльной каски, его могучее тело пуля всё равно не остановит, дистанцию он сократить сумеет, да и прикладом бить разрешается, поскольку это не кулак, а часть ружья. Тот бой Саша выиграл с легкостью. Но подлый мальчик Евгений продолжил мухлевать и с другими соперниками. И когда серия подозрительных побед стала предметом расследования, всплыла афера с холостыми патронами. Никто не стал бы копать это дело, если бы не окончательная смерть одного участника соревнований: пуля, выпущенная из ружья Евгения, случайно пробила дуэльный шлем.

Судьям запрещено использовать свидетелей при допросах детей. Слишком большая нагрузка на неокрепшую психику. Однако убитый выстрелом в глаз ребёнок оказался судейским сыном, так что судьи в конце концов свидетелей призвали. И когда очередь дошла до Саши, он выложил всё: да, он видел подлог, но промолчал, хотя должен был о нём сообщить, а промолчал он потому, что возомнил себя самым сильным дуэлянтом в своей возрастной категории, и никакие хитрецы с холостыми патронами не могли бы остановить его восхождение на пик славы. Высокомерная усмешка на Сашином лице постепенно превращалась в болезненную гримасу. С помощью свидетелей судьи обнажили сердцевину его побуждений, и сердцевина оказалась с гнильцой. Неважно, каким он выдумывал себя, важно, каков он на самом деле: а он всего лишь жаждет всеобщего одобрения и восхищения, истово веруя в свой спортивный талант, презирая соперников. Внутри всё оказалось довольно просто и гнусно: под грудой сильных мышц и толстой кожей вызревали гнойники самодовольства и самоупоения, и ничего более. Свидетели и судьи утащили сознание Саши в уединённое безжалостное место, где он с ужасом рассматривал себя настоящего: он потом надолго потерял способность восхищаться собой. Лицо юного гиганта полыхало от стыда, ведь если бы не тривиальная гордыня, соперник подлого мальчика Евгения был бы жив. Тот урок Александр запомнил на всю оставшуюся жизнь: всегда соблюдай правила, всегда! Многие после свидетельских допросов ломаются и даже обращаются в отказничество, а он, наоборот, именно в тот день и решил стать судьей. Саша Лапин понял: иметь доступ к свидетелям – великая честь и огромная ответственность, и такое могут вынести лишь очень крепкие люди, а себя он считал крепким.

В семействе Лапиных царил культ здорового тела. Если поклонников дуэльных состязаний можно называть некрофилами (в стремлении убивать, пусть даже и в спортивных целях, есть что-то нездоровое), то Лапиных перекосило в другую сторону: они были ярыми биофилами. Своему телу вредить нельзя. Никаких вредных привычек. Пища исключительно полезная: овощи, фрукты, нежирное мясо. Лапины ели много, очень много и даже порой с вожделением, но всегда умели останавливаться перед чертой, за которой начинается обжорство. Вкусная и здоровая пища была первейшим и простейшим способом прочувствовать жизнь. Разумеется, Лапины были в курсе, что в Простове все продукты питания производились из отходов драккара, но они благоразумно об этом не думали.

Следом за полезной едой шли закаливания, режимы дня, а также непрестанное саморазвитие. Столь рьяное увлечение Лапиных оздоровительными практиками выглядело, мягко говоря, странно, поскольку простовчане могли злоупотреблять чем угодно и сколько угодно, совершенно не опасаясь последствий; в вашем городе Простове излечению поддавались любые болячки и нивелировались последствия даже вреднейших привычек. В наиболее запущенных случаях, если позволяла страховка, можно было взять да и заполучить новое тело – включая внешнюю часть головы (головной мозг, понятное дело, замене не подлежал). Сорок лет пил и курил как не в себя? Ничего страшного. Вот тебе новая печень, новые легкие и новое сердце.

Некоторые горожане, не имевшие средств на покупку новых тел, совершали самоубийства и получали новые казённые туловища бесплатно, поскольку власти гарантировали жизнь всем и каждому, однако в таких случаях самоубийцы довольствовались стандартными телами с усреднёнными параметрами. Увы, но вернуться в жизнь голубоглазым красавцем с широкими плечами можно было только за деньги, причём за большие. Несправедливое устройство простовского общества, где самые желанные блага были недостижимы без упорного труда и накоплений, критиковалось апологетами материального равноправия, однако городские законы, установленные предками, были нацелены в том числе и на то, чтобы уберечь простовчан, запертых на ледяной планете, от ничегонеделания. Экономические игры, связанные с зарабатыванием денег, проблему занятости населения решали весьма эффективно: дел у простовчан было полно. Здесь поработал, там послужил, рубль туда, рубль сюда, то да сё – глядишь, вот и ещё день прошёл в приятных хлопотах, отвлекающих от главного – от неизбежного приближения нулевого года.

А сейчас мы продолжим составлять портрет Александра Лапина через разность с портретом Петра Маевского, которого дорогие читатели уже более-менее знают. Такой приём нам кажется вполне уместным, поскольку судья проведёт в обществе стажера немало времени. Забегая вперёд, отметим: они даже станут друзьями (впрочем, прозорливые читатели догадались об этом и без наших подсказок). Конечно, различия между Маевским и Лапиным и так проявятся по ходу действия, поэтому нет никакой необходимости в том, чтобы сравнивать двух героев прямо сейчас. Однако. Если мы собираемся быть честными по отношению к ним, то эту честность нам следует распространить и на себя. А мы (пришла пора признаться) питаем слабость к сюжетным отступлениям (и мы уверены, что читатели давным-давно простили нам этот недостаток, ведь иначе они бы в этой части текста не оказались). Но признаться нам следует вот ещё в чём. Конечно же, мы не только свидетели, но и соучастники всей этой истории. Иногда нам кажется, что если бы не наше вмешательство в первобытные рулетки Маевского, то ничего бы этого не произошло. Тем не менее, мы надеемся на то, что наши действия не являются ответом на ключевой вопрос, который мы обозначили в первом абзаце повествования: почему в Простове произошло то, что там произошло? Всё, что произошло в вашем городе – совершенно точно произошло не из-за нас (нам хочется так думать).

Детство Маевского прошло в сиротском доме, а Лапин с пелёнок знал тепло родительской любви, и когда Лапин учился в кадетском училище, мама и папа регулярно навещали его по выходным дням, а на долгие каникулы забирали домой. У Саши Лапина был даже драгоценный опыт общения с дедушкой и бабушкой. От бородатого деда пахло табаком и порохом, от мягкой бабушки – сдобой и корицей. Из-за семьи, которая никогда не подводила, Лапин привык доверять окружающим и априори ждал от всех порядочного поведения. Поэтому Лапин довольно часто разочаровывался – в отличие от Маевского, который всегда ожидал от окружающих какого-нибудь свинства. Зелёные глаза Маевского провели детство в окружении озверелых детских глазёнок, не видевших никогда ни материнской ласки, ни отцовской строгости. Уж кто-кто, а Маевский знал твёрдо: в каждом простовчанине живёт сволочь, надо немного лишь подождать, и эта сволочь обязательно выползет.

В конфликтных ситуациях Маевский чувствовал себя как рыба в воде, более того: он обожал конфликты создавать и всегда играл на обострение. Он словно постоянно проверял простовскую реальность и её обитателей на прочность. Лапин же, наоборот, органично себя чувствовал в роли миротворца, стремился углы сглаживать. Физическую силу чаще всего он использовал не на поединках, а когда разнимал дерущихся. Что касается замены внутренних органов, то раз в три года Маевский тратил сбережения на покупку новой печени. Всё-таки алкоголь в больших дозах – вещество крайне вредное; да и в малых дозах спиртное ни к чему хорошему не приводит. Внутренние органы Лапина в замене не нуждались, ибо стажёр всем напиткам предпочитал травяной чай или квас. Однако Лапин не был сторонником умеренности: он вкусно ел, много спал, был завсегдатаем застеночных борделей, гонял на вездеходах и обожал хорошую драку (в пределах дуэльных правил, разумеется). В принципе, Лапин занимался всем тем же самым, что и Маевский, но без отчаянного саморазрушения, к которому был склонен судья. Они оба были ненасытными и словно бы взахлёб пожирали жизнь: но мотивы их, как сознательные так и бессознательные, были разными. Стажёр жуировал от избытка энергии и от жажды ощущать себя более живым, судью же гоняться за удовольствия вынуждала хандра. Лапин чрезмерно стимулировал свои ощущения, потому что внешние раздражители помогали избегать заглядываний внутрь себя, а он не хотел туда смотреть, ибо боялся увидеть пустоту (под принуждением свидетелей он уже однажды в себя заглядывал, и увиденное разочаровало). Маевский же своего нутра не боялся и давно с ним смирился; излишества были обезболивающим средством для его больной червоточины.

Главное же различие же между Лапиным и Маевским заключалось в следующем. Маевский был по-взрослому свободен, а Лапин – нет. И дело тут совсем не в правилах, не в характерах, не в возрасте, и не в объемах служебной ответственности (всё-таки судья и стажёр – две большие разницы). Как ни банально это звучит, между ними была вечная метафизическая пропасть. Каждый разумный взрослый – это осиротевший ребёнок, даже если родители и живы. Сиротство это внутреннее, духовное. Наступает оно в тот момент, когда во всей полноте осознаешь своё одиночество во вселенной. Пелена иллюзий спадает. Кто-то встречает одиночество с радостным восторгом, наслаждаясь полётным чувством свободы: тебе никто ничего не должен, и ты никому ничего не должен. Делай что хочешь: теперь весь мир твой и ты сам себе и судья, и свидетель. И главное: ты вовсе не должен быть злым. Но таких взрослых мало. Большинство же, достигнув порога взросления, тут же делает вид, что никакой свободы нет и не было, и что это был лишь мираж, но зато есть несокрушимая тирания жизни и смерти, обстоятельств и обязанностей, сюжетов и ролей, совести и воли, дружбы и любви, а ещё есть диктатура времени, пространства и гравитации, и прочее, и прочее, и прочее, наконец, есть обнадёживающий дурман будущего. Есть много способов себя обмануть. Пётр Маевский от своей свободы не отрёкся. Весёлый ужас, однажды пронзивший его душу, остался с ним навсегда. А Лапину подрезали крылья ещё в детстве, и теперь у него не было способности взрослеть. Его душа намертво вцепилась в порядок и в правила; он своей свободы боялся. Даже если бы стажёр встретился с судьей через сорок лет или сто, эта разница между ними никуда бы не делась. Лапин был словно вечный угловатый мальчик, по ошибке одетый в большое и сильное тело. Свободные люди, как правило, жалеют рабов и относятся к ним с симпатией (до тех пор, пока рабы им не мешают), и в глубине души Маевский решил, что принимает Лапина в ближний круг. Разумеется, пока всё это осталось на бессознательном уровне. Внизу же, на уровне сознательных будней, под ногами судьи чавкала простовская слякоть и хрустели чёрные лужи, а в груди разгоралось неугасимое желание выпить.

Продираясь сквозь снег, Маевский размышлял ещё вот о чём. Он думал, что знает себя если не до конца, то хотя бы почти целиком. Своей непонятой тайной, своей неисследованной территорией он считал сердечную червоточину, которая то сжималась, то расширялась – в зависимости от зигзагов его пути. Маевский вполне привык к тёмному пятну своей души. Он относился к червоточине как к неизлечимой болячке – неприятной, досаждающей, но всё-таки врождённой, родной. Необъяснимое везение в первобытной рулетке было вторым тёмным пятном. Из-за постоянного притяжения двух тёмных пятен Пётр постоянно испытывал что-то вроде головокружений, его словно приподнимало и вертело над замерзшей землей – в переносном смысле, не буквально (хотя мы можем и такое устроить – в виде шутки, разумеется). Но в общем и целом судья Маевский стоял на ногах крепко. Текущее расследование казалось ему не просто новым тёмным пятном, тут явно назревал кошмар более масштабный: над горизонтом его жизни уже будто бы чернела, увеличиваясь, огромная клыкастая клякса, в которой зарождалась бескрайняя тьма, готовая сожрать не только два его тёмных пятнышка, но и весь мир. Маевский не сомневался, что скоро на него обрушится армада неизвестностей. Похоже, в ближайшее время у судьи уже не будет головокружений – его просто-напросто раздавит тяжестью непонимания. Ни водка, ни табак, ни запретные препараты облегчения ему не принесут. Маевского весьма забавлял тот факт, что стажёр Лапин даже и не подозревает, какие тучи над ними сгущаются. Судя по всему, стажёра сейчас больше волнует предстоящее распитие водки; единственную угрозу для себя розовощёкий гигант видит в жидкой отраве. Впрочем, Лапин обречён на подобное неведение, ведь интуиция растёт из опыта, которого у вчерашнего кадета ноль целых ноль десятых.

Наконец судья и стажёр достигли входа в заведение «Буря».

Глава 6. Разговор по душам

Их усадили за отдельный столик, предназначенный только для судейских.

Горлышко бутылки гулко звякнуло, ударившись о край рюмки. Глоток тёплой водки нырнул в пищевод, примирив Маевского с окружающей реальностью. Блаженно прикрыв глаза, судья полудремал. Стажёр понюхал рюмку, запах не понравился, но морщиться он не стал, чтобы не портить сотрапезнику аппетит. Оба молчали. Перед ними дымились тарелки с мясом и картошкой.

Маевский выпил ещё рюмку водки, кажется, уже четвертую. Стажёр задумчиво посмотрел на судью и спросил:

– Разрешите личный вопрос?

Судья кивнул.

– Вы… – Лапин старался говорить потише, – отказник?

– Я? – Маевский чуть не поперхнулся, – с чего ты взял? Неужели я похож?

– Разрешите быть откровенным?

– Валяй, но… давай уж поаккуратнее. Береги меня.

– Да, Пётр Петрович, вы очень похожи на отказника.

– В чём это выражается? – с интересом спросил Маевский.

– Вид у вас, будто собираетесь застрелиться.

– А мне кажется, что я довольно часто улыбаюсь. Разве улыбчивые люди стреляются?

– Улыбчивые стреляются в первую очередь. Общеизвестный факт.

– Наверное, твой факт прав, – Маевский улыбнулся. – Но я не тороплюсь. Так что придётся меня потерпеть. Ещё вопросы?

– Сколько раз вы умирали?

Маевский наморщил лоб, припоминая:

– Шестнадцать или семнадцать раз, точно не помню. А ты?

Стажёр смутился, его вилка застучала по тарелке.

– Пока не доводилось.

– Как так? – удивился Маевский. – Не дерёшься на дуэлях?

– Почему не дерусь? Дерусь. Просто я всегда побеждаю, – стажёр горделиво приосанился. – У меня уже пятьдесят побед и ноль поражений.

– Ух ты. Целых пятьдесят и целый ноль. А ты серьезный мужчина. И какое твоё оружие?

– Ножи. Кастеты. Иногда дубинки.

– Я почему-то не сомневался, что ты предпочитаешь ближний бой.

– А ваше оружие?

– Револьверы.

– Какой у вас счёт?

– Скромно промолчу, не хочу позориться. Но по сравнению с тобой я мальчик. И поражений у меня гораздо больше, чем побед.

– На что похожа смерть?

Маевский задумался.

– На сон, на тяжёлый похмельный сон. Впрочем, ты у нас трезвенник, откуда тебе знать.

– И что там снится?

– Муть всякая да мерзость. Кошмары, кошмары… – пальцы Маевского задушили очередную рюмку. Он грустно улыбнулся: – Боюсь, что восемнадцатую смерть я не переживу… Ха. Шутка… В общем, видения там самые разные, безобразные и жуткие, но финал всегда счастливый: просыпаешься в больнице с оживлённым телом и живёшь себе дальше. Кстати, если надумаешь первый раз сходить в смерть, обращайся, – Маевский по-свойски подмигнул, – я тебя небольно шлёпну, даже испугаться не успеешь. Заодно объясню что к чему. Первый раз умирать желательно под присмотром.

– Что происходит в тех кошмарах? Расскажите поподробнее.

– Нельзя рассказывать, это очень личное. Таким не делятся.

– Почему?

– Там всплывает правда, до которой даже свидетели не докапываются.

– Ну и в чём состоит ваша правда, Пётр Петрович? – несколько развязным тоном спросил Лапин и сразу осёкся, почувствовав, что брякнул лишнего; его голова робко ушла в могучие плечи.

Над столиком повисла мёртвая тишина. Лапин мысленно повторил сказанное и ужаснулся. Ну и зачем он начал с этого небрежного «ну»?.. Ох он и дурак, ох и дурак…

Маевский наставил на стажёра ледяной взгляд:

– На этом и закончим.

– Простите, я…

– Знаешь, Саня, задушевные разговоры нам ни к чему. Друзьями мы точно не станем, товарищи мы временные. Тебя мне навязали. Я согласен терпеть твоё общество лишь при условии, если будешь потешным. Отныне твоя первостепенная задача – быть милым и забавным. А ковыряться во мне не надо, тем более так грубо и неумело. И главное – так по-хамски. Я, может, и сам хам, но себя я уж как-нибудь стерплю, а вот постороннего хама точно терпеть не стану.

Стажёр Лапин опустил глаза. Помолчав, сказал:

– Простите. Но вы сами разрешили личные вопросы. И давеча я прошел тест на холуйство. Вот мне и показалось, что могу рассчитывать на искренность. Честное слово, не хотел вас обидеть.

– Когда сумеешь меня обидеть, вызову на поединок, – сказал Маевский. – А пока что мне за тебя неловко. Где ж это видано: расспрашивать малознакомого человека о самом сокровенном? Рюмка водки на столе – не повод для душевного стриптиза, – сказав это, Маевский ловко выпил рюмку, а затем ещё одну. – Ладно, допустим, я согласился пооткровенничать. А зачем тебе моя искренность? Что ты с ней делать станешь?

Лапин не отвечал, смотрел в сторону.

– Почему ты пошёл в судьи? У нас же полно всяких разных комиссий, комитетов, выбирай не хочу. Чем тебе комитет городской охраны не угодил, а? Там такого чемпиона с руками оторвут: пятьдесят побед, ноль поражений! Так почему же именно в судьи? Обожаешь ковыряться в людях? Думаешь, знать чужую правду – легко и приятно?

– Простите, Пётр Петрович, но вы сгущаете. Сбавьте обороты.

– А я уже пьяный, меня несёт.

– Да, я виноват, увлёкся. Вы поставили меня на место, справедливо пристыдили, ну так и хватит, я с первого замечания всё понимаю, не тупой.

«В самом деле, – думал Маевский, – веду себя, как самораздутый пузырь, корчу из себя невесть что… Как же мне всё осточертело, как же тоска эта сучья достала…»

Скорчив улыбку, Маевский сказал:

– Дяденька твой просил спуску тебе не давать, вот я и усердствую в наставлениях. Дрессирую, так сказать.

Стажёр схватился за повод поменять русло беседы.

– Как вы с дядей подружились? Говорят, вы кастрюлю борща ему на голову вылили.

Но судья был непреклонен в намерении наставлять, опытного судью не так-то просто сбить с панталыку:

– На свете есть немало печальных и умных истин. Вот одна из них: никогда никому не верь, – Маевский наклонился поближе к стажёру и подмигнул зелёным глазом, – и никогда ни перед кем не раскрывайся. Иначе на судейском поприще не выжить. Ибо… ибо… в общем… Такие дела… Это самое… Учись, стажёр, учись, скоро судьёй станешь.

Стажёр от досады засопел. Он был как подросток, еще не научившийся скрывать чувства. Маевский же был готов взвыть от тоски, но ловко маскировался под клоуна, поймавшего самоуничижительный кураж.

– Что касается меня, то ничего интересного из себя не представляю, – Пётр Петрович выпивал очередную рюмку водки, разминал папиросу. – Мне всё обрыдло. И это не кокетство, а самая что ни есть правда, причём, весьма паршивая. Ты же хотел моей правды. Изволь получить… Я, скажем так, двуногий обломок былых радостей. Хандра и скотская пошлость – вот мои будни. Плюс отвращение к себе, презрение к окружающим. Пью отчаянно и без просыха, ибо рожи ваши только под анестезией могу переносить. Про свою рожу молчу, зеркала давным-давно стороной обхожу… Но в башку себе не стреляю! Буду жить назло, наперекор, вопреки… – судья икнул, хлопнул ладошкой по столешнице и крикнул: – Не дождётесь! Маевский просто так не сдаётся!

За соседними столиками стали шикать, стажёр привстал и сделал общее успокаивающее движение. Простовчане, оценив габариты Лапина, приутихли.

– Перестаньте кривляться, – сказал Лапин Маевскому. – Тошно смотреть.

– Тошно тебе потому, что смотришь на своё будущее. Когда-нибудь станешь таким же, не сомневайся. Все простовские судьи – полуживые мертвецы да мизантропы. Просто я присвоил себе привилегию не прикидываться.

– Ну уж нет, таким я не стану.

– Ты не поверишь, но раньше я рассказывал по сто анекдотов в час. А сейчас ни одного не припомню. Ещё я умел быть весёлым без водки.

– У вас всего лишь депрессия. Или неврастения. И вы нисколько не оригинальны. Запишитесь на коррекцию.

– Ха! На эту психокастрацию? Да ты с ума сошел. Уж лучше пулю в лоб.

– Тогда оформляйте пулю в лоб. Зачем мучаетесь?

– А вдруг окончательная смерть хуже временной?

– Боитесь проверить? Неужели вам слабо?

– Иногда на трусость требуется больше отваги и мужества, чем на храбрость (эту удобную фразу Маевский вычитал в первобытных летописях).

– Претенциозная чушь! Вам просто нравится упиваться хандрой и выпячивать свои невыносимые страдания.

– А ты оптимист? Никогда не унываешь?

– Никогда!

– А как же быть с нулевым годом? Тебя не тревожит перспектива всеобщей окончательной кончины?

– Никто точно не знает, что произойдет.

– Я знаю! Драккар издохнет, и мы вместе с ним.

– Мы не должны отчаиваться. Учёные непременно найдут способ вылечить драккара.

– За полторы тысячи лет не сумели, а за оставшиеся пятьсот – сумеют? Шансы для реализации твоего «непременно» так себе.