Корчма на Вещем Броду

Глава 1

Глава 1. Голодная Зима в Велесове

Зима в тот год вцепилась в Велесово с мертвой хваткой. Снег не шёл – сеялся, колкий и мелкий, словно костяная пыль. Он скрипел на зубах у ветра, забивался в щели бревенчатых стен и ложился на поля бесконечным, окостеневшим саваном. В курене, несмотря на ненасытную печь, воздух оставался с тяжелевшим от стужи. Он был насыщен густым духом дыма, кислой пряностью кваса и тлением немытой кожи – неразлучными спутниками затянувшегося до самого дна лихолетья.

Богуслав сидел на грубо тёсаной лавке, не сводя глаз с пустого горшка, возвышавшегося на столе, как намогильный памятник. Его руки, ещё недавно с лёгкостью валившие сосны и рубившие срубы, бессильно лежали на коленях, и в их одеревеневшей мускулатуре таилась горькая ирония: сила, что с легкостью валила сосны, оказалась ничтожной перед пустотой закромов. Он чувствовал на себе взгляды – каждый особый, невыносимый по-своему. Пристальный, выцветший от безысходности взгляд жены, Полусы, чьи пальцы безостановочно теребили веретено, пытаясь выпрясть из пустоты хоть крупицу надежды. Тревожные, исподлобья взгляды детей: Снежаны, прильнувшей к материнскому плечу, Дивобора, с мрачным упорством ошкуривавшего сучковатую палку, и малого Жареслава, в чьих когда-то озорных, а ныне распахнутых от непонятного ужаса глазах застыл голодный вопрос.

– Кончилось, – хрипло проронил Богуслав, и привычно твёрдый голос его прозвучал чужим и придавленным. – И зерно, и репа. Остались сушёные грибы, да вяленая рыба. На неделю. От силы.

Полуса вздохнула, не отрываясь от монотонного вращения. Её тихий голос был плоским, как поверхность мёртвой воды.

–Староста приходил. Спрашивал про долг. За прошлый хлеб. Сказал, к весне не отдадим – пойдём в кабалу. Отрабатывать.

Слово «кабала», тяжёлое и липкое, повисло в прокуренном воздухе, словно смола. Дивобор с силой ткнул заострённой палкой в половицу.

–Не пойдём! – выкрикнул он, и юный голос его сорвался на визгливый надрыв. – Я в лес уйду! Волком стану!

–Молчи, дитятко, – беззвучно оборвала его мать. – В лесу тебя медведь-шатун или леший до первой ночи доконает.

Дверь с скрипом отворилась, впустив вихрь ледяного воздуха и трёх заиндевелых фигур. Впереди шёл Голядь, за ним – угрюмый исполин Гудомир и вечно ухмыляющийся Грозя, чья улыбка сегодня походила на оскал. На плечах у них болталась одна тощая тетерка.

–Вот и вся добыча, – отрывисто бросил Голядь, швыряя на лавку шапку, покрытую ледяной коркой. – Лес пуст. Словно выметенный. Ни зверя, ни птицы. Словно кто-то выжег всё дотла.

–Или увёл, – мрачно пробасил Гудомир, его голос пророкотал, как подземный гром. – Духи не благоволят. Чую я. Земля не родит, лес не кормит.

Грозя попытался вставить свою привычную шутку, но она вышла горькой и неуместной:

–Может, нам и впрямь в лешие податься? Голядь – главным, он и так ворчит, как лесовик на солнцепёке. Я буду дурачествами его тешить, а Гудомир – громыхать, чтоб путники с дороги сворачивали.

Никто не улыбнулся. Голядь, брат Богуслава, бывший дружинник князя Ратибора, молча принял из рук Полусы чашу с пустой похлёбкой. Он был немым укором самому себе, ибо его старые раны, заслуженные на службе у яростного князя, не ныли так сильно, как рана от собственного бессилия. Он когда-то отбивал атаки печенегов, но не мог отбить свою семью от невидимого врага – голода.

Вечер тянулся, бесконечный и тёмный, как смоль. Жареслав уснул, всхлипывая во сне. Снежана, кутаясь в посконный платок, смотрела на огонь, и ей чудилось, что в багровых языках пламени пляшут неведомые, зовущие тени. Она всегда чувствовала больше других. Шёпот листвы был для неё речью, журчание ручья – песней. А сейчас лес за стенами молчал, затаившись, будто прислушиваясь к чему-то важному.

Внезапно снаружи донёсся шум – не унылый вой ветра, а быстрые, уверенные шаги и разудалый, медью звенящий напев. Затем раздался стук в дверь – настолько полный жизни и дерзкой уверенности, что все внутри встрепенулись.

Голядь молниеносно встал, пальцы сомкнулись на рукояти ножа за поясом. Богуслав кивнул, и брат отодвинул тяжеленный дубовый засов.

На пороге стоял человек в ярком, хоть и поношенном, кафтане, с повязкой на глазу и гуслями за спиной. Его единственный глаз весело и оценивающе блеснул в тусклом свете лучины.

–Гой-еси, хозяева! – прокричал он, и голос его звенел, как подброшенная монета. – Пустите на ночлег скомороха одинокого! Новостей принёс да песен веселых! А взамен – диковинку расскажу, что дороже злата будет!

Это был Радомир, скоморох из рода Куницы. Его имя, означавшее «радующийся миру», входило в ядовитое противоречие с острым языком и вечной готовностью подмечать худшее.

Его впустили. Радомир отряхнулся с такой энергией, будто сбрасывал с плеч не снег, а саму унылую безысходность этого жилища. Усевшись у огня, он протянул к теплу длинные, гибкие пальцы. Скудную похлёбку, поданную Полусой, он ел с таким видом, будто это княжеское яство, а Снежану одаривал такими красноречивыми взглядами, что девушка, покраснев, опустила глаза.

–Ну что, добры люди, – начал он, обводя всех своим зорким глазом. – Слышал я, в ваших краях нынче тошно жить стало. Земля-матушка на вас обиделась. А знаете, отчего? Оттого что сидите вы на старом месте, как сурок в норе, а мир-то необъятен! Есть на свете дороги, по которым удача похаживает!

–Болтай меньше, скоморох, – буркнул Голядь. – Удачу мы только в сказках твоих видим.

–А вот и нет! – воскликнул Радомир, и его глаз сверкнул азартно. – Есть на свете место одно, забытое богами да людьми. Брод на реке Светлице, где старый дуб-великан стражем стоит. Дорога там была торная, купеческая, да лет двадцать назад обход её делать стали – подальше от тех мест, где, сказывают, нечисть поганая водилась. А брод-то остался. И вода там алая, от ключей подземных, и рыбы – лови не хочу, и зверя в лесах – стреляй. И стоит тот брод ничей, словно суженая, что ждёт своего жениха.

Богуслав замер, и в его потухших глазах вспыхнул давно забытый огонь.

–Говори толком, человек. Что за брод?

–Место сильное, – понизил голос Радомир, и на его лице впервые появилась тень серьёзности. – На пограничье. Между нашим миром и Иномирьем. Духи там сильны. Реку ту Водяной старый стережёт, а лес – Дедушко-Лесовик. Но кто с ними лад найдёт, тому они и помощники. Поставишь там корчму, станешь первым, кто путникам и кров, и пищу даст – золотые горы сгребать будешь! А главное – вольным будешь. Никакому князю или старосте ты там не нужен. Ты сам себе осударь.

В курене повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев. Идея, дикая и невероятная, упала в благодатную почву отчаяния и пустила корни.

Ночью Богуславу не спалось. Он вышел из куреня, и мороз впился в него острыми зубами. Он смотрел на тёмный, безмолвный лес, и ум его примерял на себя кожу хозяина придорожной корчмы. Тяготы были очевидны: враждебная природа, лихие люди, духи, с которыми предстояло найти общий язык. Но была и свобода. Было дело, которое он сможет построить сам, своими руками, для своей семьи.

И тогда он почувствовал. Не звук, а присутствие. Ветер, до того дремавший, вдруг шевельнул верхушки сосен. Он донёс не слово, а ощущение, рождённый из воздуха образ: быстрая река, залитый солнцем берег и крепкий, новый сруб на нём. А потом в шелесте пронеслось едва уловимое, словно дуновение, имя: «Стрибога».

Богуслав вздрогнул. Бог ветров и путей. Разве не он указывает дорогу?

Он вернулся в курень, где все спали тревожным сном. Лишь Снежана приоткрыла глаза и посмотрела на отца с безмолвным вопросом. Он подошёл, положил на её голову тяжёлую, тёплую ладонь.

–Утром, дочка, – тихо сказал он. – Утром всё решится.

А утром, когда семья вновь собралась над скудной трапезой, Богуслав поднялся во весь свой богатырский рост. Его лицо, измождённое заботами, теперь выражало не просто решимость – непримиримую волю.

–Слушайте все, – начал он, и в его голосе вновь зазвучала та властная нота, что вела когда-то в бой дружину. – Сидеть здесь и ждать кабалы или голодной смерти – не наш путь. Мы – не поскрёбыши последние, чтобы нас со свету сживали. Мы – род. И у нас есть и сила, и умение.

Он обвёл взглядом каждого: упрямую Полусу, сурового Голядя, его товарищей-воинов; детей, в чьих глазах разгорался давно забытый огонёк.

–Мы уходим. К тому броду. Мы построим там свой дом. Не просто курень, а корчму. Дом для путников и пристанище для себя. Мы станем хозяевами своей судьбы на перекрёстке дорог. Собирайтесь. Через два дня – в путь.

И в тишине, последовавшей за его словами, не было страха. Было предвкушение трудной дороги, острое, как вкус железа на ветру, и запах далёкой, но уже почти осязаемой свободы. Их путь начинался.

Глава 2

Глава 2. Дорога, что Сама Выбирает Путников

Рассвет застал их в дороге, но свет его был холодным и безучастным, сизым и безжизненным, лишённым тепла и утешения. Он робко выхватывал из утренней мглы унылые, покрытые ледяной коркой крыши Велесова, будто стыдясь освещать их позорное бегство. Последние пожитки, уместившиеся в две розвальни, казались жалким итогом всей их прежней жизни. Два мешка сушёных грибов, вяленая рыба, полмешка крупы, веретено Полусы, связка зелий, три топора, два копья, деревянная братина да стопка посконных рубах – вот и всё богатство, растянувшееся на годы, прожитые в этой деревне.

Колёса, кривые от старости, с трудом отрывались от вмёрзшей в лёд земли, скрипели и стонали, будто сама деревня, иссякшая и неблагодарная, не хотела их отпускать, цеплялась за подолы последними силами.

Прощание было коротким и тягостным. Соседи выглядывали из-за плетней, и в их взглядах читалось не столько сочувствие, сколько смутный страх и непонимание. Уходить из рода, с насиженных мест, в разгар голодной зимы – против естественного порядка, против заветов предков. Безумие.

Староста Борислав, широкоплечий, с давно немытой окладистой бородой, стоял на пороге своей самой большой в деревне избы, сложив руки на груди. Лицо его было каменным, но в маленьких, глубоко посаженных глазах бушевала обида.

– Ну что ж, ступайте, – проговорил он хрипло, когда телеги, наконец, тронулись. – Бежите от долга, от рода-племени, от могил праотцов. Лес вас, окаянных, поглотит. А души ваши сгинут в Нави без поминовения, и никто не вспомянет вас добрым словом.

Голядь, шагавший рядом с первой телегой, лишь сжал рукоять ножа, не оборачиваясь. Богуслав вёл под уздцы лошадь, впряжённую в переднюю повозку. Спина его, в потёртом овчинном тулупе, была пряма, как древко копья, а взгляд устремлён вдаль, на стену хмурого леса. Он не отвечал. Слов между ними было сказано достаточно.

Полуса, закутанная в толстый платок, один раз обернулась. Её глаза, обычно ясные, скользнули по покосившимся избам, по замёрзшему полю, где они с мужем оставили столько пота, по чёрному дереву у колодца. И прошептала что-то, чему не было слов – прощание не с местом, а с молодостью, с несбывшимся. Потом резко повернулась и больше не смотрела назад.

Дорога, едва заметная колея, почти сразу нырнула в чащу. Сначала лес был редким, берёзовым, но с каждым шагом сосны и ели смыкались над головами всё плотнее, превращая день в подземные сумерки. Воздух стал густым, тяжёлым, напряжённым от звенящей тишины. Скрип полозьев, хриплое дыхание лошадей да хруст снега под ногами – единственные звуки, нарушающие это мертвенное безмолвие. Даже вороны молчали.

Жареслав, бежавший впереди в предвкушении приключения, скоро сник. Энергия испарилась, сменённая гнетущей усталостью. Он волочил ноги, его новый кафтан цеплялся за колючие лапы елей.

– Отец, далеко ещё? – голос его дрожал от холода и изнеможения. – Я устал.

– До брода два дня, чадо, – не оборачиваясь, ответил Богуслав. – Терпи. К ночи дойдём до Слёзной Топи, там и станем.

Дивобор, напротив, был возбуждён. Глаза горели лихорадочным блеском. Он размахивал заострённой палкой, воображая себя богатырём.

– Ничего страшного тут нет! – громко заявил он. – Чистое раздолье! Я бы и один прошёл!

Грозя, шагавший рядом, усмехнулся своей кривой ухмылкой:

– Один-то ты, витязь, прошёл бы, да только лес – не вражья рать. Он тебя не копьём, а тишиной давит. И глазами смотрит. Отсюда, и отсюда, и с ветки вон той.

Он не шутил. Снежана чувствовала эти взгляды сильнее всех. Она ощущала их физически – как лёгкие, невидимые пальцы, касающиеся спины, затылка. За каждым валуном, за каждым стволом кто-то стоял. Невидимые существа шептались в вершинах деревьев. Иногда ей чудился мягкий, похожий на шуршание листьев, смешок. Иногда – тяжёлый, изучающий взгляд, от которого бежали мурашки. Она шла, прижавшись к матери, и та, не говоря ни слова, лишь крепче сжимала её руку.

К полудню они вышли к краю болота – Слёзной Топи. Воздух сменился с морозного на влажный и едкий, пахнущий гнилой водой, прелыми травами и чем-то сладковато-тошнотворным. Дорога сузилась до змеящейся тропки, по обе стороны которой чернела жижа, прикрытая обманчивым белым настом. Кривые, чахлые берёзки росли в беспорядке, их ветви, украшенные клочьями мха, походили на скорченные пальцы.

– Осторожнее тут, – предупредил Гудомир, и его бас звучал приглушённо, будто болотная жижа поглощала звуки. – Топь-то она не простая. Живая. Может и засосёт. И не только топь, – многозначительно добавил он.

Голядь кивнул и молча взял руководство на себя. Воинский опыт обострял его чутьё.

– Становимся цепью, – скомандовал он тихо, но властно. – Я впереди, буду прощупывать путь. Гудомир, замыкай. Богуслав, веди телегу строго за мной. Грозя, смотри по сторонам. Дети – между нами. И чтоб никто ни на шаг не сворачивал.

Они двинулись, затаив дыхание. Тропа пружинила под ногами. Внезапно передняя телега накренилась с отвратительным чавканьем, и одно колесо увязло по ступицу в чёрной, пузырящейся жиже. Лошадь забилась, чувствуя под ногами гибель.

– Стой! Держи! – скомандовал Голядь.

Все бросились к телеге. Но чем больше они упирались, тем глубже она погружалась. Лица покраснели от натуги, в воздухе повисли сдавленные ругательства.

И в этот момент из густого, молочно-белого тумана донёсся звук. Тихий, жалобный, похожий на всхлипывание ребёнка.

Жареслав ахнул и рванулся в сторону.

– Там дитятко! Пропадает!

– Стой, малец! – рявкнул Гудомир, но было поздно.

Мальчик сделал два роковых шага. Снег под ним провалился. Жареслав вскрикнул и по пояс ушёл в ледяную жижу. Он замер, раскинув руки, глаза огромные от ужаса.

Туман сгустился, и в его белесой толще проступило нечто. Бледное, бесформенное. Две тёмные, пустые впадины смотрели на них. Болотник.

– Держись, Жарка! – закричал Дивобор, пытаясь протянуть палку, но расстояние было слишком велико.

Трясина медленно затягивала мальчика. Чёрная жижа подбиралась к груди. Полуса вскрикнула и бросилась вперёд, но Голядь грубо оттащил её назад.

– Нельзя! Двоих потеряем!

Вперёд вышла Снежана. Её страх отступил перед лицом гибели брата. Она не кричала. Она встала на колени у края тропы, опустила руки в ледяную воду и закрыла глаза.

Она говорила с болотом. Не словами, а чувствами, образами. Она посылала духу топи картины их горя, их отчаяния. Она умоляла, вкладывая в мольбу всю силу своей веры. И в жертву она приносила самый дорогой образ: как они все сидят за общим столом, пахнет свежим хлебом, за окном поёт сверчок, а мать тихо напевает колыбельную. Она отдавала этот образ, зная, что, возможно, больше никогда не вспомнит его с такой ясностью.

Ветер стих. Всхлипывания прекратились. Бледная фигура замерла, тёмные впадины-глаза были устремлены на Снежану.

И тогда хватка топи ослабла. Гудомир, не раздумывая, сделал два шага по зыбкой поверхности, схватил Жареслава и выдернул его из чёрной пасти, отбросив к ногам Полусы.

Туман рассеялся. Болотник исчез. Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием и всхлипываниями Жареслава, которого мать, рыдая, прижимала к себе.

Все смотрели на Снежану. Она медленно поднялась, лицо её было белым, как снег, руки тряслись. В глазах – пустота и боль.

– Он… он просто хотел, чтобы его послушали, – прошептала она. – Он одинокий. Ему… холодно.

Больше никто не говорил. Слов не было. Молча, с удвоенной осторожностью, они вытащили телегу и углубились в спасительную чащу. Когда стемнело, они стали на ночлег, не разводя костра, тесно прижавшись друг к другу под еловыми лапами. Никто не спал. Каждый прислушивался к ночным шорохам, к скрипу деревьев, к далёкому волчьему вою.

Они поняли. Путь к броду – не просто расстояние. Это испытание на прочность, на веру, на суть их рода. И лес был не скоплением деревьев, а живым, древним существом со своей волей. И он решал, достойны ли они дойти до цели. Сегодня он дал им суровый, но честный ответ.

Глава 3

Глава 3. Вещий Брод

Т