Молот и Пять Сердец

Глава 1: Жар горна

Кузница Ратибора была сердцем деревни, и билось это сердце в ритме его молота. Грохот металла о металл был первой песней, которую слышали жители с рассветом, и последней, что убаюкивала их с наступлением сумерек. Внутри, в полумраке, полном летучих искр и тяжелого запаха угля и пота, царил Ратибор. Он был не просто человеком; он был частью этого места, его живым духом.

Могучие плечи, покрытые блестящей от жара испариной и сажей, вздымались и опускались с размеренной силой зверя. Каждая мышца на его спине и руках перекатывалась под кожей, живя своей собственной, напряженной жизнью. Он не замечал ничего, кроме раскаленного добела куска железа, покорно лежащего на наковальне. Для него это было не просто работой. Это был обряд. Вся ярость, весь невыпущенный пар, все желания, что кипели в его молодой крови, он вкладывал в каждый удар. Молот был продолжением его руки, а наковальня – алтарем, на котором он приносил в жертву свою неукротимую силу.

Когда он на мгновение остановился, чтобы перехватить рукоять, в дверном проеме нарисовалась коренастая фигура. Старый дружинник Свят, с лицом, изрезанным шрамами и хитро прищуренными глазами, прислонился к косяку, скрестив руки на груди. Он молчал, наблюдая, как Ратибор, схватив клещами клинок, вновь окунает его в ревущее пламя горна.

«Велеса мне в свидетели, ты не просто железо гнешь, ты ему душу вбиваешь», – хрипло произнес Свят, когда Ратибор повернулся к нему. Капли пота стекали по груди кузнеца, теряясь в густых темных волосах.

Ратибор отер лоб тыльной стороной предплечья, оставив на коже черный след. Его дыхание было тяжелым, как удары молота.

«Душу вкладывает тот, кто этим в бою машет», – бросил он, не отрывая взгляда от горна. «Мое дело – дать ему тело. Крепкое, острое, без изъяна».

Свят усмехнулся, сделал шаг внутрь. Жар тут же обдал его, заставив поморщиться. «Именно за этим я и пришел. За телом. За мечом, что не подведет, когда печенег захочет мои кишки на свой аркан намотать. Но я смотрю, Ратибор, ты не только железо калишь. Ты и себя калишь, да так, что скоро звенеть будешь».

Ратибор выхватил клинок. Металл светился яростным, почти белым светом. Новый град ударов обрушился на наковальню – звонких, точных, яростных.

«Я делаю свою работу, Свят. Больше мне ничего не надо».

«Не ври хоть старому вояке», – не унимался дружинник, повышая голос, чтобы перекричать грохот. «Я вижу, как они вокруг твоей кузни вьются. Пятеро. Одна краше другой. Забава – огонь-девка, Милада – тихий омут, Весняна языком что бритвой полоснет. Горислава гордая, как княжна, а Любава смотрит так, будто душу твою выпить хочет. Любой бы на твоем месте уже выбрал одну для ночи, другую для дома, а остальных бы по лесам да по сеновалам…»

Ратибор с силой опустил молот. Удар был таким, что искры веером взметнулись до самой крыши. Он повернул к Святу свое суровое, молодое лицо. Глаза горели не слабее, чем угли в горне.

«Тебе меч нужен или бабские сплетни слушать? Если первое – жди. Если второе – иди в баню, там бабки тебе и не такого расскажут».

Свят не обиделся. Он подошел ближе, положил тяжелую ладонь на плечо кузнеца. Мышцы под его пальцами были твердыми, как камень.

«Дурак ты, Ратибор. Сила, она как река. Если ей русло не дать, она все вокруг снесет. У тебя пар некуда спускать, кроме как в этот металл. Ты себя в эту наковальню забьешь. Мужику баба нужна. Чтобы ночью жар свой отдать, а утром со спокойной головой к работе встать. А ты… ты как медведь-шатун весной, только ярость свою в железо вымещаешь».

Ратибор сбросил его руку и с оглушительным шипением вонзил раскаленный клинок в бочку с водой. Густой пар окутал их, скрыв на мгновение фигуры друг от друга. Когда он рассеялся, кузнец уже осматривал потемневший, закаленный металл.

«Вот мой жар», – глухо произнес он, проводя пальцем по еще теплому лезвию. «Он послушный. Он принимает форму, какую я хочу. Он не лжет, не требует, не плачет по ночам и не смотрит с укоризной. Он просто становится острым и крепким. Мне этого хватает».

Свят покачал головой, его глаза были полны смеси восхищения и жалости.

«Что ж, каждому свое. Один в бабьем лоне покой ищет, другой – в куске железа. Но запомни, кузнец: металл не предаст, это верно. Но он и не согреет в холодную ночь, не родит тебе сына и не подаст воды, когда будешь помирать. За мечом приду через два дня».

Старый воин развернулся и вышел, оставив Ратибора одного в его шумном, жарком и до боли одиноком мире. Кузнец еще долго смотрел на клинок в своей руке. Он чувствовал его вес, его смертоносную сущность. Свят был прав. Вся его страсть была здесь, в этой послушной, горячей стали. И только ей он позволял владеть собой, сгорая в ее объятиях каждый день. И каждый день он убеждал себя, что этого достаточно.

Глава 2: Пять цветов поляны

Если кузница была сердцем деревни, то река была ее душой. Здесь, на гладких, обточенных водой камнях, женщины полоскали белье, обменивались новостями и плели кружева интриг. И сегодня на берегу собрались те пять, чьи мысли, подобно речным струям, неумолимо текли в одном направлении – к кузнице Ратибора.

Первой была Забава. Широкая в бедрах, с сильными руками и копной огненно-рыжих волос, она выбивала белье вальком с такой силой, будто выбивала дурь из врага. Каждый ее жест был вызовом, каждая усмешка – обещанием.

«Слышали, девки, как его молот сегодня стучал?» – громко, на весь берег, спросила она, и в ее голосе звенел мед. – «Будто Перун сам с небес сошел и решил себе секиру новую выковать. Аж земля под ногами дрожит».

Рядом, окуная в холодную воду тонкую вышитую рубаху, сидела Милада. Светло-русая коса лежала на плече, а в голубых, как васильки, глазах плескалась бездонная нежность. Она говорила тихо, будто боялась расплескать слова.

«Ему бы отдохнуть хоть немного. Силы-то тратит, не жалея. Я вчера ему пирог с грибами носила… он даже не присел. На ходу съел, поблагодарил и снова за молот».

Третья, Весняна, с точеным лицом и лукавыми зелеными глазами, усмехнулась, отжимая мокрую ткань. Ее язык был острее любого кинжала, и она пользовалась им безжалостно.

«Глупая ты, Милада. Думаешь, его пирогами взять можно? Такого зверя только силком арканить надо, – она метнула насмешливый взгляд на Забаву. – Или хитростью в сети заманить. Он ведь не от работы так надрывается. Это в нем кровь молодая кипит, выхода не находит. Вот и бьет по железу, будто по бабьей заднице».

Слова Весняны были прямыми и грубыми, и Милада густо покраснела, отвернувшись. Но Забава лишь расхохоталась – гулко, смачно, запрокинув голову.

«Уж я бы нашла, куда его силищу пристроить! – она подмигнула Весняне. – И уж точно не железки гнуть он бы у меня стал. Я б его так выжала, что он бы свой молот поднять не смог до самого полудня. Представляете, как его тело горит у горна? А каково оно на ощупь, когда не работой занято? Твердое, жаркое…»

Она говорила это, глядя в упор на четвертую девушку, стоявшую чуть поодаль. Горислава, дочь старосты, была высокой и статной. Ее темные волосы были уложены в сложную косу, а одежда, хоть и простая, была лучшего сукна. Она не полоскала белье, а лишь наблюдала за остальными с плохо скрываемым презрением.

«Какие у вас разговоры… как у портовых девок», – холодно бросила она. Ее голос был ровным и властным. – «Вы похоть свою с любовью не путайте. Ратибору не любовница на сеновал нужна. Такому мужу, такому мастеру, нужна ровня. Хозяйка, что дом в порядке держать будет и род продолжать. А не та, что при одном виде потных мужских плеч слюной исходит».

Забава встала, уперев руки в бока. Вода стекала с ее подола, образуя у ног темные лужи. «А не тебе ли, гордячка, решать, кто ему ровня? Думаешь, раз батька твой староста, так Ратибор тебе в ноги падет? Он мужик, а не княжеский прихвостень. Ему кровь горячая нужна, а не твои холодные речи».

«Кровь остывает, Забава. А род остается», – с достоинством парировала Горислава. – «Он кузнец, я дочь старосты. Это правильный союз. А вы все – лишь пыль придорожная, что к его сапогам липнет».

Спор мог бы перерасти в настоящую драку, если бы не тихий голос, прозвучавший почти шепотом. Пятая девушка, Любава, сидела на камне дальше всех. Она была тихой, незаметной, с большими серыми глазами, в которых, казалось, отражалось все небо. Она редко говорила, но ее слова всегда заставляли остальных замолчать.

«Вы все о себе говорите», – сказала она, не глядя ни на кого, словно разговаривая с рекой. – «Ты, Забава, хочешь его силу взять. Ты, Милада, хочешь его слабость укрыть. Ты, Весняна, хочешь его ум обыграть. А ты, Горислава, хочешь его имя примерить… А кто-нибудь из вас видел, какие у него глаза, когда он думает, что на него никто не смотрит?»

На берегу повисла тишина. Никто не нашел, что ответить. Любава говорила не о его теле, не о его статусе, а о чем-то, чего они, в пылу своего соперничества, не замечали.

«В них одиночество, – так же тихо закончила Любава. – Как в горне, когда угли прогорят».

Она встала, подхватила свое ведро и, ни на кого не глядя, пошла прочь, оставив четырех соперниц в звенящей тишине. Тишина длилась недолго. Первой ее нарушила Горислава.

«Мелет чепуху, юродивая».

Она гордо развернулась и пошла своей дорогой. Забава и Весняна переглянулись. В их глазах на миг промелькнуло нечто большее, чем просто вражда, – общее непонимание того, о чем говорила Любава. А потом они снова стали соперницами. Пять разных цветов на одной поляне, каждый из которых хотел стать единственным, что сорвет могучая рука кузнеца. И каждая была готова вырвать остальных с корнем.

Глава 3: Утренняя вода

Солнце едва показалось над лесом, окрасив небо нежным румянцем, а молот Ратибора уже пел свою утреннюю песню. В это раннее время он чувствовал себя особенно сильным, единым со своим ремеслом. Но сегодня в размеренный ритм ударов вторгся посторонний звук – легкий скрип калитки и мягкие шаги.

В проеме кузницы появилась Забава. Она всегда приходила первой, будто пыталась застолбить свое право на его внимание. На ней был простой льняной сарафан, но полы его были подозрительно мокрыми, а ткань на груди и бедрах плотно облегала тело, будто она только что вынырнула из реки. Огненно-рыжие волосы, обычно заплетенные в тугую косу, были распущены и влажно блестели, падая на обнаженные плечи. В руках она держала деревянное ведро, до краев наполненное студеной водой из колодца.

Ратибор оторвался от работы. Его взгляд скользнул по ней – от мокрых волос до босых, забрызганных грязью ног. Он не был слепцом и видел все, что она хотела ему показать: высокую полную грудь, вырисовывающуюся под мокрой тканью, крепкие бедра, плавный изгиб талии. Но на его лице не отразилось ничего, кроме вежливого недоумения.

«Воды принесла, Ратибор», – сказала Забава, и ее голос прозвучал ниже и глубже обычного. Она сделала несколько шагов вперед, встав так, чтобы первые лучи солнца просвечивали сквозь ее сарафан. – «День сегодня жаркий будет. Уж тебе-то у горна и вовсе пекло».

Она поставила ведро на земляной пол и зачерпнула ковшом. Подойдя к нему вплотную, она протянула воду. От нее пахло речной свежестью, травой и еще чем-то неуловимым, женским, что будоражило кровь. Ратибор чувствовал жар ее тела даже на расстоянии. Он взял ковш, его пальцы на мгновение коснулись ее пальцев. Ее кожа была прохладной.

Он пил жадно, запрокинув голову. Вода стекала по его подбородку, оставляя светлые дорожки на покрытой сажей шее и груди. Забава не сводила с него глаз, наблюдая, как ходит кадык на его сильной шее, как напрягаются мышцы. Ее взгляд был откровенным, голодным, почти животным.

«Спасибо, Забава. Добрая вода», – сказал он, вернув ей пустой ковш. Его голос был ровным, без тени того огня, что она так старательно пыталась в нем разжечь.

Она не отступила. Сделала еще полшага, сократив расстояние между ними до минимума. Теперь она почти касалась его грудью. Она подняла руку и провела пальцем по его мокрой от воды и пота груди.

«Устал, небось, с самого утра махать? – прошептала она, глядя ему прямо в глаза. – Может, помощь нужна? У меня руки сильные. Могу мехами подсобить. Или спину тебе растереть, когда умаешься… Или еще что…»

Ее намек был грубым, как небеленое полотно, и таким же прочным. В ее глазах плясали бесенята. Она чуть подалась вперед, и ее грудь коснулась его торса. Мягкое тепло сквозь влажную ткань.

Ратибор на мгновение замер. В его ноздри ударил запах ее тела. Он был мужчиной, молодым и полным сил. Его плоть отозвалась на ее близость, на ее неприкрытое обещание. На секунду в глубине его глаз что-то мелькнуло – темный, древний инстинкт. Но затем он сделал шаг назад, разрывая контакт. Он не оттолкнул ее грубо, не оскорбил. Он просто отодвинулся, создавая между ними пространство.

«Спасибо за воду, Забава. И за заботу», – сказал он так же ровно, как и прежде. Он повернулся спиной, взял молот, и в его движении не было ни капли смущения или злости. Лишь сосредоточенность на работе. – «Но я привык справляться один. Дел сегодня много».

Он вновь повернулся к наковальне.

«Я пойду тогда», – голос Забавы прозвучал глухо. В нем не было ни кокетства, ни задора. Только разочарование, острое, как осколок стекла.

«Иди», – ответил он, не оборачиваясь.

Забава постояла еще мгновение, глядя на его могучую спину. Стена. Непробиваемая, каменная стена мышц и воли. Все ее уловки, вся ее женская магия, перед которой не мог устоять ни один мужик в деревне, разбились об эту стену, не оставив даже царапины.

Она подхватила пустое ведро и вышла из кузницы. Солнце уже поднялось выше, и день действительно обещал быть жарким. Но Забава чувствовала лишь холод. Холод поражения.

А за ее спиной снова запел молот Ратибора. Но теперь его удары стали еще тяжелее. Еще яростнее. Будто он выбивал из раскаленного железа не только лемех для плуга, но и тот мимолетный жар, что посмел потревожить его душу.

Глава 4: Пирог для кузнеца

Полдень заливал деревню расплавленным золотом. Раскаленный воздух дрожал над крышами домов и звенел от стрекота кузнечиков. В кузнице жара была невыносимой, густой и влажной, как в предбаннике. Ратибор, мокрый с головы до ног, остановился лишь на миг, чтобы плеснуть себе на голову ковш теплой воды из бочки. Именно в этот момент на пороге появилась Милада.

Она двигалась не так, как Забава. В ее шагах не было вызова, лишь тихая грация. В руках она бережно, словно младенца, несла узелок из чистого белого полотна, от которого исходил умопомрачительный аромат печеных грибов, лука и сдобного теста. Ее светло-русая коса была аккуратно убрана, а щеки горели румянцем – то ли от жара полуденного солнца, то ли от смущения.

«Прости, что отвлекаю, Ратибор», – ее голос был мягким, как журчание ручья. Она не решалась войти, остановившись на границе тени и света. – «Я тут… пирог испекла. С лесными грибами, что вчера с сестрами собирала. Подумала, ты с утра, верно, не ел толком. Тебе силы нужны».

Она говорила это, опустив глаза, перебирая пальцами краешек своего передника. Она была полной противоположностью Забаве. Та брала нахрапом, а Милада пыталась окутать заботой, согреть, накормить. Она предлагала не бурю страсти, а тихую гавань.

Ратибор обернулся. Его лицо было строгим от усталости, но при виде ее оно чуть смягчилось. Он помнил вкус ее пирогов. В них было что-то от материнской заботы, от тепла домашнего очага, которого он был лишен.

«Зачем же у порога стоять, Милада? Заходи», – сказал он и даже указал на старую дубовую скамью в самом прохладном углу кузницы. Это было больше, чем он предлагал кому-либо другому.

Милада несмело вошла. Она развязала узелок, и аромат стал еще гуще, смешиваясь с запахом угля и металла. Она достала большой кусок пирога с румяной, блестящей корочкой и протянула ему на чистой тряпице.

«Вот, возьми. Он еще теплый».

Ратибор вытер руки о кожаные штаны и принял подношение. Он откусил большой кусок. Вкус был именно таким, как он помнил: нежное, пропеченное тесто, сочная грибная начинка… Это было просто и невероятно вкусно. Он ел молча, сосредоточенно, как и работал. В несколько больших укусов он расправился с пирогом.

Милада наблюдала за ним, не отрываясь. Ее сердце трепетало, как пойманная птица. Вот он ест ее стряпню. Он принял ее дар. Она видела, как ходят желваки на его щеках, как блестят в полумраке его глаза. В своем воображении она уже была его женой, хозяйкой в его доме, каждый день встречала его с работы горячим ужином и тихой улыбкой.

«Спасибо, Милада», – сказал он, проглотив последний кусок. Он посмотрел на нее прямо, и от этого взгляда у нее перехватило дыхание. – «Очень вкусно. У тебя руки золотые. Никто в деревне так не печет».

Ее щеки вспыхнули от похвалы. Это была ее маленькая победа.

«Если хочешь… я могу приносить каждый день, – выпалила она, осмелев. – Или… или квасу холодного. Или рубаху твою заштопать, я вижу, она у тебя на плече прохудилась».

Она говорила быстро, торопливо, боясь упустить этот миг близости. Она предлагала ему себя, свою заботу, свою жизнь, заключенную в этих простых вещах – пироге, квасе, заштопанной рубахе. Она хотела стать частью его мира, незаменимой его частью.

Ратибор улыбнулся. Но это была не улыбка мужчины женщине, которую он желает. Это была добрая, почти братская улыбка. Он воспринимал ее заботу как данность, как доброту, на которую он готов был ответить такой же простой, безыскусной благодарностью.

«Не утруждай себя, Милада. Я и сам могу рубаху зашить. А за пирог – еще раз спасибо. Он мне сил придал».

Он сказал это и снова повернулся к горну. Для него этот разговор был окончен. Он принял дар, поблагодарил и вернулся к единственному, что имело для него значение – к работе. Аудиенция была окончена.

Милада постояла еще немного в тишине, нарушаемой лишь шипением углей. Слова застряли у нее в горле. Она хотела сказать что-то еще, что-то важное, что-то, что заставило бы его обернуться снова. Но не нашла слов. Он был так близко и в то же время так невообразимо далеко. Она могла накормить его тело, но путь к его сердцу, казалось, был завален такими же тяжелыми камнями, из которых сложен его горн.

Она тихонько собрала свой узелок и вышла из кузницы на слепящий солнечный свет. В ее голубых глазах стояли слезы. Он поблагодарил ее, он похвалил ее, но он так и не увидел в ней женщину. Он увидел лишь пару добрых рук, принесших ему еду. И от этой простой благодарности было больнее, чем от любого оскорбления.

Глава 5: Острое слово

День клонился к вечеру. Длинные тени легли на деревню, но в кузнице было по-прежнему светло от огня. Ратибор заканчивал ковать тяжелый лемех для плуга – заказ старосты. Он поднял его на клещах, оценивая изгиб, и в этот момент в дверном проеме, словно изящная ивовая ветвь, изогнулась фигура Весняны.

Она не входила, а лишь прислонилась к косяку, скрестив руки на груди. На ее губах играла постоянная, едва заметная усмешка, а зеленые, как лесной мох, глаза внимательно следили за каждым движением кузнеца. Она выждала момент, когда он, закончив осмотр, с грохотом опустил лемех на земляной пол.

«Лемех, смотрю, ладишь, Ратибор?» – ее голос был подобен звону тонкого ручейка, но с ледяной ноткой. – «Да такой, что им не землю пахать, а чертей в пекле бороздить».

Ратибор повернулся, вытирая пот со лба. Ее появление не удивило его, но ее манера всегда заставляла быть начеку. С Забавой все было просто – она брала нахрапом. Милада пыталась укутать заботой. Весняна же – плела слова, как паутину.

«Земля у нас нынче твердая. Каменистая», – ровным голосом ответил он. – «Слабый плуг сломается на первой же борозде».

Весняна медленно кивнула, не сводя с него испытующего взгляда. Ее глаза скользнули по его широким плечам, по рельефным мышцам живота, по сильным ногам, крепко стоящим на земле.

«Да уж, земля – она такая…» – протянула она, и ее голос стал ниже, интимнее. – «Твердая, да неподатливая. Пока силой не возьмешь – и лаской не прошибешь – не поддастся. Устает, поди, твоя спина-то за день? Ношу такую тягать».

«Работа», – коротко бросил Ратибор, начиная собирать инструмент.

Она сделала шаг внутрь. Запах ее волос, в которых запутался аромат луговых трав, смешался с запахом угля и металла.

«Работа – это днем», – продолжила она, обходя его и становясь между ним и горном, так что его жаркое пламя освещало ее сзади. Ее силуэт четко вырисовывался сквозь тонкую ткань рубахи. – «А ночью что? Неужто такая силища зря пропадает? Смотрю я на тебя и думаю: эх, такую бы мощь, да не на железки тратить… Бывают ночи, знаешь ли, такие же долгие и холодные, как наша зима. А перина одна не греет, сколько не ворочайся. Там бы такая силища пригодилась… чтобы согреться как следует».

Последние слова она произнесла почти шепотом, глядя ему прямо в глаза. В ее взгляде не было прямого вызова, как у Забавы. Там была игра, предложение разгадать загадку, ключ к которой – ее собственное тело. Она не предлагала себя грубо – она дразнила, намекала, обещала не просто ночь похоти, а ночь-поединок, ночь-игру, в которой сила столкнется с хитростью.

Ратибор смотрел на нее долгую секунду. Он видел ее игру. Он понял каждое ее слово, каждый недосказанный намек. Он мог бы сделать шаг, и она оказалась бы в его объятиях. Она ждала этого, она провоцировала.

Вместо этого из его груди вырвался короткий, глухой звук – не смех, а скорее хмыканье. Он отвернулся от нее и поднял с пола только что выкованный лемех, все еще отдававший сильным жаром.

«Горячо», – произнес он, но смотрел не на нее, а на раскаленный металл. – «С железом шутить нельзя, Весняна. Обожжешься».

Это был ответ. Холодный, прямой и совершенно не тот, которого она ожидала. Он понял ее игру, но отказался играть. Он не отверг ее грубо, но дал понять, что ее острые слова для него не более чем жужжание комара. Он сравнивал ее попытку соблазнить его с опасной игрой с огнем, в которой она сама же и пострадает.

Весняна замерла. На ее лице впервые за весь разговор дрогнула усмешка. Она почувствовала укол – не обиды, а удивления и… азарта. Этот мужик был не так прост. Он не просто отмахнулся, он ответил на ее загадку своей, еще более жесткой.

Она молча развернулась и пошла к выходу. Уже стоя в дверях, она обернулась.

«Что ж, кузнец. Может, я люблю, когда горячо», – бросила она ему через плечо и скрылась в сгущающихся сумерках.

Она проиграла эту схватку. Но, в отличие от Забавы, ушла не разочарованной, а заинтригованной. Охота на этого зверя обещала быть куда интереснее, чем она думала.

Глава 6: Знатный род

На следующий день, едва Ратибор выложил готовый лемех у порога кузницы, чтобы он остыл на утреннем ветру, появилась Горислава. Она пришла не одна. За ней, на почтительном расстоянии, шел один из отцовских работников, державший в руках корзину, прикрытую чистым полотенцем. Сама Горислава была одета не по-деревенски просто, а в добротное синее платье с вышитым воротом. Даже по деревне она ходила так, словно ступала по княжеским палатам, – с прямой спиной и гордо поднятой головой.

Она остановилась не у самой кузницы, а в паре шагов, там, где земля была чище и не было угольной пыли. Ратибор как раз выгребал из горна остывшую золу. Он кивнул ей в знак приветствия, но не прервал свою работу.

«Здрав будь, Ратибор», – ее голос был ровным и лишенным заигрывающих ноток, которые он слышал от других. Он был голосом человека, привыкшего отдавать распоряжения. – «Отец прислал меня посмотреть, готов ли лемех. Вижу, слово свое держишь. Это хорошее качество в мужчине».

Она говорила так, будто оценивала коня на ярмарке.

«Работа есть работа, Горислава», – просто ответил Ратибор, выпрямляясь и отставляя в сторону лопату с золой. Его лицо и руки были перепачканы сажей.

Горислава брезгливо сморщила нос, но тут же взяла себя в руки. «Да. Работа должна быть сделана. Как и все остальное в жизни должно быть на своем месте. Железо – в кузне. Хлеб – в поле. А человек – рядом с тем, кто ему ровня».

Она сделала паузу, ожидая его реакции, но Ратибор лишь молча смотрел на нее, ожидая продолжения. Не дождавшись, она кивнула работнику. Тот подошел и поставил корзину на землю. Горислава сама откинула полотенце. Внутри лежали свежий сыр, краюха белого хлеба – редкость в деревне – и глиняный кувшин с медовухой.

«Отец велел передать в благодарность», – произнесла она. – «В нашем доме ценят хороших мастеров. Не то что некоторые, которые только и умеют, что пустыми разговорами и похабными шутками развлекаться».

Это был явный камень в огород Весняны и Забавы. Ратибор понял это, но промолчал.

«Благодарю твоего отца», – сказал он.

Горислава обошла его и, подойдя к лемеху, с видом знатока провела по нему пальцем. Разумеется, тут же испачкалась. С досадой она вытерла палец о ближайший пучок травы.

«Добротная вещь. Как и все, что ты делаешь. Ты лучший кузнец в округе, Ратибор. А лучший должен иметь лучшее. Лучший дом. Лучшую жену. Разве не так?»

«Я не жалуюсь», – он наконец посмотрел ей в глаза.

И тут Горислава сделала то, чего он не ожидал. Она сократила дистанцию, подойдя к нему почти вплотную. От нее пахло мылом и травами, запах, чуждый этому пропитанному потом и дымом месту.

«А я жалуюсь, Ратибор. За себя и за тебя», – ее голос стал тише, но не потерял своей властности. – «Я смотрю, как вокруг тебя вьются эти… девки. Одна силой берет, как мужик на ярмарке. Другая плачет и пироги таскает, будто ты голодранец какой. Третья языком жалит, как гадюка. Неужели ты не видишь, что ни одна из них тебе не пара? Они хотят урвать кусок от твоей силы, от твоей славы. Им нужно тело, чтобы согреться, или умелые руки, чтобы хозяйство поправить».

Она выдержала паузу, заглядывая ему в душу. «А я предлагаю другое. Союз. Ты – лучший мастер, я – дочь старосты. Наш род в этой деревне уважаем. Мой отец не вечен. Когда-нибудь на его место встанет мой муж. Муж, которого будут уважать все. Сильный, работящий, из правильной семьи. Наш дом будет самым богатым. Наши дети будут самыми здоровыми. Это не похоть на сеновале, Ратибор. Это порядок. Это будущее».

Она говорила не о любви и не о страсти. Она говорила о сделке. О выгодном союзе двух самых сильных фигур в деревне. В ее глазах он прочитал не желание, а холодный расчет и нерушимую уверенность в собственной правоте. Для нее это было так же очевидно, как то, что солнце встает на востоке.

Ратибор долго молчал, переваривая ее слова. Потом он медленно оглядел свою кузницу – закопченные стены, разбросанный инструмент, раскаленный горн. Он оглядел свои руки – черные, в мозолях и шрамах. А потом снова посмотрел на ее чистое платье и надменное, красивое лицо.

«Лемех будет готов к вечеру. Передай отцу», – сказал он, просто поворачиваясь к ней спиной и берясь за молот.

Грохот металла, обрушившегося на наковальню, стал его окончательным ответом.

Горислава замерла на месте. Он не спорил. Он не соглашался и не отказывал. Он просто… проигнорировал. Словно все ее тщательно выстроенные слова о будущем, роде и порядке были не важнее стрекота кузнечика в траве. Ее предложение, которое она считала величайшей честью, он просто пропустил мимо ушей, вернувшись к своей работе.

Она стиснула зубы так, что заходили желваки. Ее лицо залила краска унижения. Никто и никогда не смел так с ней поступать. Она молча развернулась и, не взглянув на оставленную корзину, зашагала прочь, чеканя каждый шаг. За ней трусцой поспешил работник. Она была уверена, что поступает правильно и логично. И тем более невыносимым было осознание, что этот дикий, перепачканный сажей мужик посмел отвергнуть саму логику и порядок. И это было хуже, чем отвергнуть ее саму.

Глава 7: Молчаливый взгляд

Последний луч заходящего солнца пробивался сквозь щели в бревенчатых стенах кузницы, рисуя на земляном полу золотые полосы. Ратибор закончил работу. Он убрал инструменты, затушил горн и теперь стоял у бочки с водой, медленно смывая с лица и могучего торса дневную грязь и сажу. Вода была прохладной, она приятно холодила разгоряченную кожу. В такие моменты тишины, когда стихал грохот молота, он чувствовал особую, звенящую усталость.

Именно в такие минуты он чаще всего замечал ее.

Любава никогда не подходила к самой кузнице. Она не приносила ему ни воды, ни пирогов. Не пыталась зацепить его острым словом или похвастаться своим родом. Ее местом был старый, замшелый плетень, что отделял кузницу от соседского огорода. Она садилась там, на траву, и просто смотрела.

Сегодня она была там снова. В простом сером сарафане, с волосами цвета спелой пшеницы, заплетенными в простую косу. В руках она перебирала синий василек, но ее взгляд был прикован к кузнице. Она не пряталась, но и не выставляла себя напоказ. Она была просто частью пейзажа, как старый плетень или растущая рядом береза.

Ратибор поймал ее взгляд через полуоткрытую дверь. Он уже привык к этому молчаливому присутствию. Другие девушки требовали от него ответа, реакции, действия. Они вторгались в его мир, пытались его переделать, соблазнить, накормить, привязать к себе. Их желания были громкими, как базарная площадь.

Любава же ничего не хотела. Ее взгляд был не голодным, как у Забавы. Не просящим, как у Милады. Не испытующим, как у Весняны. И не оценивающим, как у Гориславы. Он был… глубоким. Как лесное озеро. Она смотрела не на его мышцы, не на его умение. Казалось, она пытается разглядеть что-то за этим – ту усталость в плечах, что появляется к вечеру, ту тень, что иногда проскальзывала в его глазах, когда он думал, что один.

Он не чувствовал раздражения от ее внимания. Ее молчание не обязывало его ни к чему. Она была тихой наблюдательницей, и ее присутствие было почти неощутимым. Иногда он думал, о чем она думает, глядя на него часами? Что видит эта тихая девушка с глазами старой души?

Он взял чистую рубаху, накинул на плечи. На мгновение он встретился с ней взглядом напрямую. Она не отвела глаз. В ее взгляде не было смущения или страха. Лишь тихое, спокойное внимание. Не было в нем и вызова. Она не звала его подойти, не манила. Она просто смотрела, принимая его таким, какой он есть – чумазым, уставшим, замкнутым в своем мире кузнеца.

У Ратибора не возникло желания подойти и заговорить с ней. "Что я ей скажу?" – подумал он. – "Спасибо, что смотришь?". Ее молчание порождало такое же молчание в ответ. Она была для него чем-то странным и непонятным. Загадкой, которую ему было некогда разгадывать.

Он отвернулся первым, задернул за собой тяжелую дверь кузницы и пошел к своему дому, который стоял поодаль. Он знал, что она еще некоторое время посидит у плетня, глядя на закрытую дверь, а потом так же тихо уйдет, как и появилась.

Ее взгляд не льстил ему. Не возбуждал. Не раздражал. Он был просто частью его вечера. Как крик совы в лесу или треск сверчка у порога. Что-то привычное, что замечаешь, но не придаешь этому особого значения. Он не знал, что из всех пяти желаний, что бились о стены его кузницы, это тихое, молчаливое было самым сильным и самым всеобъемлющим. Он не знал, что эта девушка видела не кузнеца, не сильного самца, не выгодную партию. Она видела одинокого человека в ореоле искр от наковальни. И любила именно его – одинокого, уставшего и неприступного. Но сказать об этом она боялась больше, чем смерти. Поэтому она просто смотрела.

Глава 8: Первый жених

Через несколько дней после визита Гориславы в деревне случилось событие, всколыхнувшее местное тихое болото. К дому старосты подъехали двое всадников. Один – дородный дружинник в добротной кольчуге, второй – молодой, щеголеватый парень на горячем гнедом жеребце. Это был Всеслав, единственный сын боярина Лютомира, чьи владения начинались за лесом.

Всеслав был известен во всей округе. Красивый, с румяным от сытой жизни лицом и заносчивыми голубыми глазами, он считал, что ему все дозволено по праву рождения. Он привык брать то, что хочет, не спрашивая. И сейчас он хотел Гориславу.

Сватовство проходило не в тишине горницы, а так, как любил Всеслав, – шумно, на миру, чтобы все видели его щедрость и размах. Дружинник выкатил на середину двора старосты небольшой бочонок хмельного меда, а сам Всеслав, спешившись, развязывал притороченный к седлу сверток.

Староста, отец Гориславы, вышел на крыльцо, поглаживая окладистую бороду. Он знал, с кем имеет дело, и понимал, какой чести и выгоды сулит этот союз.

«Здрав будь, боярич! Каким ветром занесло в нашу скромную обитель?» – радушно проговорил он, хотя в глазах его мелькал расчетливый огонек.

Всеслав рассмеялся, блеснув ровными белыми зубами. «Ветром, что несет добрые вести, староста! Пришел я не как гость, а как жених. Слыхал я о красоте и стати твоей дочери Гориславы. Говорят, она лучшая девка в этих краях. А лучшее, как ты знаешь, должно принадлежать лучшим!»

Он развернул сверток. Внутри, переливаясь на солнце, лежало дорогое монисто из серебряных монет и речного жемчуга. Для деревни это было целое состояние. Соседи, высыпавшие из домов, ахнули.

Староста довольно крякнул. Все шло как нельзя лучше. Он уже готов был позвать дочь, но она появилась сама. Горислава вышла на крыльцо и встала рядом с отцом, прямая и холодная, как статуя. Она даже не взглянула на дары. Ее взгляд был прикован к лицу самодовольного боярича.

«Вот, дочь, погляди, какой жених к нам пожаловал! Сам Всеслав, сын боярина Лютомира!» – с гордостью произнес староста.

Всеслав шагнул вперед, протягивая ей монисто. «Это тебе, красавица. Носи и знай, чьей скоро будешь. Слово за твоим отцом, но думаю, сердце твое против не будет. Кто ж от такого счастья откажется?»

Он говорил с такой уверенностью, будто сделка уже была совершена. И именно это вывело Гориславу из себя. Не сам жених, а его унизительная убежденность, что ее можно купить, как скотину, просто предложив хорошую цену. В этот миг в ее душе закипела вся гордость, вся уязвленность от недавнего разговора в кузнице. Ратибор ее унизил своим безразличием, но этот унижал ее своим вниманием.

«Забери свои побрякушки, боярич», – голос Гориславы прозвучал холодно и звонко, разрезав восторженный гул толпы. – «Не на ту напал. Мое сердце не покупается за серебро».

На лице Всеслава застыла улыбка. Он не привык к отказам. «Что так? Жемчуг мелок? Так я тебе из самого Царьграда привезу! Скажи только слово».

«Дело не в жемчуге, – отчеканила Горислава, глядя ему прямо в глаза. Вокруг стало так тихо, что было слышно жужжание пчелы. – Дело в том, что сердце мое не вольное. Оно уже отдано другому».

Староста побагровел. «Дочь, что ты несешь?!»

Но Гориславу было уже не остановить. Она знала, что вся деревня смотрит на нее. Она знала, что ее слова дойдут до кузницы. Это был ее ответ Ратибору. Ответ гордой женщины, которую отвергли.

«Сердце мое принадлежит тому, кто не кичится родом и не покупает любовь за побрякушки, – громко, чтобы слышали все, заявила она. – Тому, кто своим трудом и силой славен, а не отцовским именем. Мой избранник – кузнец Ратибор. И ждать я буду только его!»

С этими словами она развернулась и, не взглянув ни на побагровевшего отца, ни на ошеломленного жениха, скрылась в доме.

На несколько мгновений воцарилась гробовая тишина. Всеслав стоял с протянутым монисто, а его лицо медленно наливалось темной кровью. Он, сын боярина, был унижен. Публично. На глазах у смердов. И променяли его не на ровню, а на какого-то деревенского кузнеца.

Он с силой швырнул монисто на землю. Серебряные монеты со звоном раскатились по пыльному двору.

«Что ж…» – прошипел он, глядя на закрытую дверь, но слова его предназначались не Гориславе. – «Посмотрим… Посмотрим, что это за кузнец, который дорогу мне перешел».

Он резко развернулся, вскочил на коня и, хлестнув его плетью, с места пустил в галоп. Дружинник едва поспел за ним. Унижение кипело в его душе, превращаясь в черную, жгучую ненависть. И направлена она была не на гордую девку, а на того, чье имя она посмела произнести.

Глава 9: Второй отказ

Новость об унижении боярского сына облетела деревню быстрее лесного пожара. Большинство качало головами, предрекая беду, но девицы восприняли поступок Гориславы по-своему – как брошенную перчатку. Гордячка, дочь старосты, открыто заявила свои права на Ратибора. Это был вызов, который нельзя было оставить без ответа.

И случай ответить представился очень скоро.

К отцу Забавы, крепкому мужику с широченной бородой, зачастил с визитами Игнат – зажиточный крестьянин из соседнего поселения. Вдовец лет сорока, с двумя уже взрослыми сыновьями и тремя парами волов. Он был мужчиной основательным, непьющим, работящим. И он положил глаз на Забаву. Его не пугала ее репутация дерзкой и своевольной девки. Наоборот, в этой огненной силе он видел стать хозяйки, способной удержать в руках его большое хозяйство.

Переговоры с отцом Забавы шли гладко. Тот был рад такому жениху – не пьяница, не пустозвон, дом – полная чаша. Что еще дочери надо?

В один из вечеров Игнат пришел свататься по-настоящему. Он принес отцу Забавы в дар добротный кожаный пояс, а для нее самой – отрез яркой, цветастой ткани, привезенной купцами с юга. Вся семья собралась в горнице. Отец был настроен решительно.

«Ну, Забава, слово за тобой», – сказал он, с удовольствием поглаживая новый пояс. – «Жених знатный. Дом крепкий. Будешь у него хозяйкой, как сыр в масле кататься. Лучшей доли и желать грех».

Игнат, сидевший напротив, смотрел на Забаву с мужской, оценивающей теплотой. Он не был красавцем, но в его спокойном взгляде чувствовалась уверенность и надежность.

«Знаю, норов у тебя крутой, Забава», – прогудел он своим басовитым голосом. – «Но я и сам не из робких. Хозяйство у меня большое, дел много. А ты девка видная, сильная. Будешь мне доброй женой и хозяйкой. Обижать не стану».

Он говорил просто и честно. Любая другая на ее месте прыгала бы от радости. Но Забава слушала его, и в ее душе поднималось глухое раздражение. Надежный. Крепкий. Спокойный. Все в нем было правильным. И невыносимо скучным. Она вспомнила Ратибора – его горящие глаза, пот, блестящий на мышцах, грохот молота, запах раскаленного металла и опасной, необузданной силы. И этот приземистый, основательный Игнат показался ей… пресным. Как каша без соли.

Она встала. В ее глазах плясали рыжие огоньки.

«Спасибо за доброе слово, Игнат. И за ткань спасибо», – начала она обманчиво спокойно. – «Но женой я тебе не буду. Ни доброй, ни злой».

Отец нахмурился. «Ты что удумала, дурища?!»

«А то и удумала, тятя!» – голос ее зазвенел. – «Не пойду я за него! Скучно мне с ним будет до смерти! У него в глазах только волы да пашня! А мне огонь нужен! Чтобы аж дух захватывало!»

Она повернулась к опешившему жениху. Вся деревня знала, что Горислава при всех отказала бояричу. Чем она, Забава, хуже?

«Слыхал, небось, как Горислава, дочка старосты, бояричу вчера отказала?» – в упор спросила она Игната. Тот растерянно кивнул.

«Так вот знай! – она ткнула пальцем себе в грудь. – Она ждет кузнеца Ратибора. А я, Забава, тоже жду! И ни на кого другого его не променяю! Пусть она хоть дочь старосты, а я своего не упущу! Уж я-то знаю, что такому мужику нужно! Не гордая кукла, а живая, горячая баба! Так что ступай своей дорогой, Игнат. Ищи себе жену поспокойнее. А мое сердце занято!»

Она схватила со стола отрез яркой ткани и, с вызовом посмотрев на остолбеневших родственников и жениха, швырнула его в открытый огонь очага. Ткань мгновенно вспыхнула, осветив ее лицо диким, торжествующим светом.

«Вот!» – крикнула она. – «Вот чего я хочу! А не твоих волов!»

После этого она выбежала из избы, оставив за спиной запах паленой ткани и оглушенное молчание. Игнат, красный как рак, молча поднялся, поклонился и вышел. Отец Забавы сжимал кулаки, но знал, что спорить с дочерью, когда она в таком состоянии, – все равно что пытаться голыми руками удержать разъяренную рысь.

Слух о втором отказе ради кузнеца пронесся по деревне. Теперь уже не шептались – говорили в открытую. Две самые видные девки на деревне объявили Ратибора своим избранником. Ставки повышались. И все ждали, что будет дальше.

Глава 10: Соперницы

На следующий день после выходки Забавы воздух в деревне, казалось, стал плотным и гудел от напряжения. Было ясно, что просто так это не кончится. И развязка случилась там, где и должна была – у кузницы.

Утро выдалось прохладным. Ратибор только-только раздул огонь в горне, когда на пороге появилась Милада. В руках она держала узелок, из которого шел аппетитный пар.

«Здравствуй, Ратибор», – тихо проговорила она, не решаясь войти. – «Я тебе завтрак принесла. Блинов напекла, со свежим творогом».

Ратибор оторвался от работы и кивнул. «Спасибо, Милада. Поставь там, на лавке».

Он уже хотел было вернуться к меху, как раздался насмешливый голос Весняны, подошедшей с другой стороны: «Опять ты его кормишь, голубка? Думаешь, он медведь, что ли, что его медом приманить можно?»

Весняна несла небольшой глиняный жбан. «Я тебе, кузнец, квасу принесла. Холодного, ядреного. С ним работа веселее пойдет, чем с твоими блинами, Милада».

Милада вспыхнула, но не успела ответить, как к ним присоединилась Забава. Она не несла ничего съестного. В руках у нее был добротный домотканый рушник, чистый и белый.

«Ни жратвой, ни питьем его не взять», – пробасила она, с вызовом глядя на обеих. – «Я тебе, Ратибор, вот, утереться принесла. А то ходишь весь в саже, как леший. Забота мужчине нужна, а не бабьи подношения».

Три девицы стояли у входа, каждая со своим даром, и сверлили друг друга взглядами. Ратибор вздохнул, понимая, что спокойно поработать ему не дадут. Он оперелся на рукоять молота, превратившись в молчаливого зрителя.

Но это были еще не все. По тропинке, прямой и гордой поступью, шла Горислава. В ее руках не было ничего. Ее руки были ее даром – точнее, те дары, что были обещаны ими.

«Слетелись, вороны», – холодно бросила она, останавливаясь напротив троицы. – «Одна с блинами, другая с квасом, третья с тряпкой. Решили милостыней его сердце купить?»

Забава уперла руки в бока. «А ты что принесла, княжна? Свою гордыню непомерную? Ратибор мужик, ему забота нужна, а не твои речи холодные!»

«Ратибору нужна жена, а не служанка, Забава», – парировала Горислава. – «Жена, которая ему ровня, которая дом его сделает первым в деревне, а не та, что будет ему пот вытирать, как конюху. Я предложила ему то, чего ни одна из вас предложить не может – будущее».

«Будущее?!» – фыркнула Весняна. – «Ты ему предложила хомут на шею! У тебя в голове только род, да хозяйство, да чтоб все как у людей. А ему, может, жить хочется! Весело жить, с огоньком! А с тобой помрешь от скуки на второй день!»

«Лучше умереть от скуки в сытости и почете, чем от голода, но с твоими "огоньками", Весняна», – не осталась в долгу Горислава.

«А может, ему ни почет твой не нужен, ни веселье твое?» – вдруг вступила Милада, к всеобщему удивлению. Ее щеки пылали. – «Может, ему просто… тепла хочется? И покоя? Чтобы его накормили и не требовали ничего взамен?»

Забава расхохоталась. «Тепла? Покоя? Ты его видела?! Это вулкан! Ему не покой нужен, а такая же, как он, горячая! Чтобы искры летели! Чтобы стены в избе дрожали!»

Перепалка разгоралась. Они стояли на поляне перед кузницей и, забыв про самого Ратибора, выкрикивали друг другу в лицо все, что думали о нем, о себе и о соперницах.

«Да что ты можешь ему дать, кроме своей постели?!» – кричала Горислава Забаве.

«Больше, чем ты со своим холодным сердцем! Хоть дети будут знать, что такое материнская любовь, а не только отцовский приказ!» – ревела в ответ Забава.

«Вы обе дуры! – шипела Весняна. – Мужика умом брать надо, хитростью! А у вас обеих ума – что у курицы!»

«Лучше быть без хитрости, чем со змеиным языком!» – плача, выкрикнула Милада.

Ратибор слушал все это, и тяжесть в его груди становилась все больше. Они не видели его. Они видели перед собой приз – сильного самца, лучшего мастера, завидного жениха. Они делили его шкуру, как охотники делят шкуру убитого медведя, споря, кому достанется лучший кусок.

В этот момент в проеме ворот, за спинами спорящих, появилась Любава. Она не несла ничего. Она просто подошла к большом ушату с водой, который всегда стоял у входа, зачерпнула ковш и молча протянула его Ратибору.

Их взгляды встретились на мгновение. Она не улыбалась. Она не заигрывала. В ее глазах было лишь тихое, глубокое понимание. Она не давала ему еду, напиток или полотенце. Она давала ему то, что ему было нужно в этот самый момент – простой воды, чтобы утолить жажду, и молчания.

Ратибор взял у нее ковш и выпил его до дна. Шум и крики снаружи словно отдалились, стали неважными.

Он вернул ей пустой ковш. «Спасибо», – сказал он тихо. И это простое слово прозвучало весомее, чем все громкие речи, что он слышал за это утро.

Потом он поднял с земли свой самый тяжелый молот и с такой силой ударил им по наковальне, что звон заставил всех четверых вздрогнуть и замолчать.

«Прочь!» – рявкнул он, не глядя на них. Голос его был подобен грому. – «Все прочь! У меня работа».

Это был первый раз, когда он не просто проигнорировал их, а прогнал. Девушки, ошеломленные, переглянулись. Их пыл моментально остыл. Не сговариваясь, они развернулись и пошли прочь, оставив свои нетронутые дары на земле.

Только Любава, прежде чем уйти, поставила ковш на место и еще раз наполнила его водой.

Глава 11: Уязвленная гордость

Всеслав гнал коня, не разбирая дороги. Ветви хлестали его по лицу, оставляя красные полосы, но он не чувствовал боли. В его ушах все еще звенели слова Гориславы, произнесенные на глазах у всей деревни: "Мой избранник – кузнец Ратибор".

Он остановил жеребца только в глухом лесу, у небольшого озера с темной, неподвижной водой. Конь тяжело дышал, роняя с губ белую пену. Всеслав соскочил на землю и с яростью ударил кулаком по стволу старой сосны. Кора впилась в костяшки, до крови царапая кожу.

Боль немного отрезвила его. Он смотрел на свое отражение в темной воде. Он видел там красивого, сильного парня из знатного рода. Наследника боярских угодий. Того, перед кем заискивали мужики и кому бросали томные взгляды девки на ярмарках. И этот человек сейчас был публично унижен. Отвергнут. И ради кого?

Ради кузнеца.

Слово "кузнец" жгло его нёбо, как раскаленный уголь. Не княжич, не дружинник, даже не заезжий купец. Простой деревенский смерд, который целыми днями стучит молотом, перепачканный сажей и потом. Сама мысль об этом была невыносимой, как пощечина.

Дело было не в Гориславе. Да, она была красива, горда, завидная невеста. Но таких он мог найти десятки. Дело было в самом факте отказа. В том, из-за кого ему отказали. Если бы она выбрала другого боярича, сына воеводы, это был бы вызов, поединок равных. Но кузнец… это было не просто поражение, это было унижение. Его сравнили с ремесленником и он проиграл.

"Ратибор", – прошептал он имя, и в этом шепоте была змеиная злоба. Он вспомнил все, что слышал об этом человеке. Силен, молчалив, все девки по нему сохнут. Теперь эти слухи обрели плоть и кровь. Этот Ратибор, сам того не зная, одним своим существованием украл у него, у Всеслава, то, что он уже считал своим. Он опозорил его. Он превратил его из завидного жениха в посмешище.

– Чем он лучше? – прорычал Всеслав, обращаясь к своему отражению. – Чем этот вымазанный сажей кабан лучше меня? Силой? Я с десяти лет учусь владеть мечом, пока он махал молотом! Родом? Он никто! Червь! Пыль под моими сапогами!

Он пинал землю, вымещая свою злость на сухих листьях и ветках. Он представил лицо Ратибора. Неясное, незнакомое, но уже ненавистное. Он представлял, как ломает ему руки, те самые руки, которыми он работает, как заставляет его ползать в пыли и молить о пощаде.

Ревность и злость смешались в его душе в гремучий коктейль. Это уже была не просто обида отвергнутого жениха. Это была задетая до глубины души гордость. Он, Всеслав, наследник Лютомира, не мог позволить какому-то выскочке стоять у себя на пути. Не мог позволить, чтобы его имя полоскали по деревням, смешивая с грязью.

Этот кузнец должен заплатить. Не за Гориславу. Нет, она теперь была лишь предлогом. Он должен заплатить за сам факт своего существования. За то, что посмел, пусть и невольно, бросить тень на славу боярского сына.

Всеслав поднял с земли окровавленную руку и посмотрел на нее.

– Ты заплатишь, Ратибор, – прошептал он в тишину леса. – Клянусь всеми богами, старыми и новыми, ты пожалеешь, что родился на свет. Ты поплатишься за мою честь.

Он чувствовал, как обида перерастает в холодную, расчетливую ненависть. Она не требовала немедленного выплеска. Она требовала плана. Требовала мести – такой, чтобы все вокруг поняли: никто не смеет переходить дорогу Всеславу, сыну боярина Лютомира. И никто никогда больше не посмеет сравнить его с простым кузнецом.

Он вскочил на коня и уже спокойно, размеренной рысью поехал обратно. Его ярость не утихла. Она просто ушла вглубь, превратившись в твердую, как сталь, решимость. Решимость уничтожить.

Глава 12: Разговор в корчме

Вечером того же дня Всеслав оказался в придорожной корчме на полпути к своей усадьбе. Это было шумное, прокуренное место, где смешивались запахи кислого пива, пота и жареного мяса. Здесь собирались заезжие купцы, вольные дружинники, сбежавшие от хозяев челядины – люд разношерстный и не слишком щепетильный. Именно такая аудитория и была нужна Всеславу.

Он сидел за самым большим столом в центре, широко расставив ноги в дорогих сафьяновых сапогах. Перед ним стояла большая глиняная кружка с крепким медом, но пил он мало. Ему нужен был не хмель, а слушатели. Его верный дружинник Драган, угрюмый мужчина со сломанным носом, сидел рядом и молча опрокидывал в себя кружку за кружкой.

Слух об унижении боярича уже докатился и сюда, перешептываниями и ухмылками. Всеслав делал вид, что не замечает, но именно этого он и добивался. Он дождался, пока один из наемников, бородатый варяг по имени Ульф, не выдержал и, подойдя к их столу, громыхнул:

«Слыхал я, боярич, не повезло тебе сегодня с невестой. Говорят, променяла тебя статная девка на парня с молотом. Крепкий, видать, парень, раз от такого жениха нос воротят!»

За соседними столами замолчали, ожидая реакции. Это был вызов. Всеслав медленно поднял глаза. На его лице не было и тени унижения – лишь ленивая, хищная усмешка.

«Ты прав, Ульф. Слыхал и ты. Крепкий. Спиной, видать, крепок, раз целый день у наковальни гнется. Да руками. Мазолистыми», – он нарочито медленно осмотрел свои холеные руки с чистыми ногтями. – «В деревне как бывает? У кого руки в саже, да спина шире – тот и первый парень. Они ж там дальше своего огорода не видят».

Он сделал глоток меда и обвел взглядом притихшую корчму.

«Но вы ведь не деревенщина, мужики. Вы мир видели. Вы знаете, что настоящая сила – не в спине, а вот тут», – он постучал пальцем по рукояти меча, висевшего у пояса. – «И вот тут», – он прикоснулся к виску.

«Этот… кузнец… – Всеслав произнес слово с откровенным презрением, – он силен, пока машет своим молотом. Он первый парень, пока стоит в своей деревне, окруженный визжащими от восторга бабами. Но выпусти его в чисто поле против человека с мечом – и что от него останется? Кусок мяса».

Дружинник Драган согласно хмыкнул, вытирая пену с усов.

Ульф почесал рыжую бороду. «Может, и так. Но девка-то выбрала его».

«Девка? – Всеслав расхохотался. – Девка – дура. У них ум, что у курицы. Увидела потную спину и потекла. Я бы мог, конечно, приехать туда с десятком своих людей, сжечь его кузню к чертям, а его самого выпороть на площади. Но это… слишком просто. Неинтересно».

Он наклонился вперед, понизив голос, и вся корчма невольно подалась к нему, чтобы лучше слышать.

«Я сделаю кое-что получше. Я преподам урок. И этому кузнецу, и этой девке, и всей их паршивой деревне. Я докажу им, в чем разница между грязным смердом и человеком благородной крови. Я не просто побью его. Я его унижу. Сломаю. Так, чтобы он сам приполз ко мне на коленях и умолял забрать эту девку, лишь бы я его больше не трогал».

Он откинулся на спинку лавки, довольный произведенным эффектом. Его слова звучали веско и самоуверенно. Никто больше не ухмылялся. В его голосе была сталь.

«И как же ты это сделаешь, боярич?» – с любопытством спросил кто-то из дальнего угла.

Всеслав улыбнулся своей самой обаятельной и самой жестокой улыбкой.

«Увидите. Точнее, услышите. Я вызову его на бой. По-честному. На поединок чести, как это у них, у деревенских, принято. Прямо там, у его наковальни. И когда он будет лежать в пыли у моих ног, я спрошу его, кто теперь первый парень. И тогда эта гордячка Горислава сама ко мне прибежит. Женщины любят силу. Настоящую силу, а не ту, что годна лишь махать молотком».

Он поднял свою кружку.

«Так что пейте, мужики! Пейте за здоровье деревенского кузнеца! Оно ему скоро очень понадобится. А я еду ставить эту деревенщину на место!»

Корчма одобрительно загудела. Сомнения сменились предвкушением хорошего зрелища. Никто не сомневался, что молодой, обученный бою боярич легко одолеет неуклюжего ремесленника. Унижение было забыто. Всеслав снова был в своей стихии – в центре внимания, окруженный восхищением и страхом. И он упивался этим чувством, предвкушая свою скорую и, как ему казалось, легкую победу.

Глава 13: Вызов

Солнце стояло в зените, заливая деревню жарким светом, когда на поляне перед кузницей появился Всеслав. Он был не один. С ним был его верный дружинник Драган и еще трое крепких воинов из отцовской дружины. Они остались поодаль, у кромки леса, недвусмысленно демонстрируя силу, но не вмешиваясь. Сам Всеслав, спешившись, направился прямо к кузнице.

Он был одет не в дорожный плащ, а в щегольскую кожаную безрукавку поверх чистой льняной рубахи. На поясе в богато украшенных ножнах висел меч. Он шел неспешно, с уверенностью хозяина, оглядывая деревню с легкой брезгливостью.

Ратибор в это время правил обод на колесо для телеги. Тяжелая работа требовала полной отдачи, и он, как всегда, был поглощен ею, не замечая ничего вокруг. О появлении боярича он узнал, когда тень упала на его наковальню.

Он поднял голову. Перед ним стоял Всеслав, заложив руки за спину и чуть склонив голову набок. На его лице играла насмешливая улыбка.

«Работаешь, кузнец?» – лениво протянул он. Голос его сочился ядом. – «Все в трудах, все в поту. Великое дело – железо гнешь. На большее, видать, и не способен».

Ратибор молча выпрямился. Он был выше и шире в плечах, чем боярич, и одна его рука с молотом казалась толще ноги Всеслава. Но он не спешил выказывать враждебность. Он просто смотрел, ожидая, что будет дальше. Этот человек пришел не просто так.

«Я Всеслав, сын боярина Лютомира», – представился гость, хотя прекрасно знал, что в деревне его уже все знают. – «И я пришел поговорить с тобой, Ратибор. О делах… сердечных».

Он рассмеялся, и смех этот был неприятным, лающим.

«Слыхал я, ты тут у нас первый колдун на деревне. Девки от тебя без ума. Словом ли их морочишь, зельем ли каким опаиваешь – не знаю. Но факт остается фактом. Из-за тебя, грязный ты смерд, мне, человеку благородной крови, был нанесен позор».

Ратибор медленно положил молот на землю. В кузнице стало тихо. Было слышно лишь шипение углей в горне.

«Я никого не морочил», – голос Ратибора был глухим и ровным, как гул остывающего металла. – «Женские причуды – не мое дело. Иди к ним и разбирайся».

«О нет, кузнец. Твое», – Всеслав перестал улыбаться. Его лицо стало злым и жестким. – «Горислава, дочь старосты, отказала мне. Из-за тебя. Она произнесла твое имя. Она опозорила меня перед всей деревней ради тебя. Ты виновник моего унижения. А за такое положено отвечать».

Ратибор смерил его долгим, тяжелым взглядом. Он видел перед собой не оскорбленного жениха, а избалованного щенка знатного рода, который взбесился из-за того, что у него отняли игрушку.

«Мне не о чем с тобой говорить, боярич. Я работаю. Уходи».

Он наклонился, чтобы снова взять молот, но Всеслав сделал резкий шаг вперед.

«Ты будешь со мной говорить! – взвизгнул он, и его самообладание дало трещину. – Ты думаешь, раз ты шире в плечах и воняешь потом, то ты мужик? Ты просто животное, кусок мяса! Я вызываю тебя на бой! На поединок чести! Чтобы все видели, чего стоит твоя дутая сила против настоящего воина!»

Вокруг кузницы уже начала собираться толпа. Мужики побросали работу, бабы выглядывали из-за плетней. Всеслав именно этого и добивался.

«Ты и я. Здесь и сейчас», – продолжал он, указывая на поляну. – «Без брони, на кулаках или на палках, как тебе угодно. До первой крови или пока один не попросит пощады. Я хочу, чтобы Горислава и все эти дуры, что за тобой бегают, увидели, как ты будешь валяться в пыли у моих ног! Я хочу содрать с тебя эту спесь, кузнец!»

Он перевел дыхание и добавил с издевкой: «Если, конечно, у тебя хватит духу принять вызов. А не спрячешься за свою наковальню, как трус».

Это было прямое, публичное оскорбление. Отказаться – значило навсегда прослыть трусом. Согласиться – значило сыграть в игру этого взбешенного аристократа.

Ратибор молчал, глядя не на Всеслава, а на лица собравшихся людей. Он видел в их глазах любопытство, страх, предвкушение зрелища. Он понимал, что выбора у него нет. Этот боярич загнал его в угол не силой, а словами, правилами чести, которые в деревне были не пустым звуком.

Он медленно, очень медленно кивнул.

«Хорошо», – произнес он всего одно слово. Но в нем прозвучал приговор. Не ему. Всеславу.

Лицо боярича расплылось в торжествующей улыбке. Он победил. Он заставил этого медведя плясать под свою дудку. Он был абсолютно уверен в своей победе. Он ведь воин, а этот – просто ремесленник.

«Вот и славно», – бросил он через плечо, идя к своим людям. – «Готовься, кузнец. Скоро я смою твое имя со своего позора. Твоей же кровью».

Глава 14: Диалог перед боем

Толпа на поляне росла. Спор боярского сына с кузнецом – такое зрелище пропускать было нельзя. Мужики образовали широкий круг, оставив в центре вытоптанную площадку. В первых рядах, бледные, но с горящими глазами, стояли все пять девиц. Они были причиной этого поединка, и каждая из них сейчас чувствовала смесь страха и тайного, порочного торжества.

Всеслав сбросил свою безрукавку, оставшись в одной рубахе. Он разминал плечи, делал несколько быстрых, отточенных движений, показывая свою ловкость. Его дружинники вынесли две крепкие, гладкие дубовые палки, одинаковой длины и толщины. Один из них воткнул их в землю в центре круга.

Ратибор же стоял не двигаясь, у порога своей кузницы. Он даже не снял свой кожаный фартук, забрызганный окалиной. Его спокойствие разительно контрастировало с показной энергией боярича. Он смотрел на Всеслава без ненависти, скорее с досадой, как назойливую муху, которая мешает работать.

Всеслав, закончив разминку, подошел к нему. Ему не терпелось насладиться своим превосходством еще до начала боя.

«Что, кузнец? Жалко кулаки о мое лицо марать?» – с издевкой спросил он, достаточно громко, чтобы слышала толпа. – «Или боишься инструмент свой повредить? Могу разрешить тебе молотом драться, все равно не поможет».

Ратибор медленно перевел на него взгляд.

«Мне недосуг махать кулаками из-за бабьих разговоров», – ответил он ровным, лишенным эмоций голосом. – «У меня работа не сделана. Уезжай, боярич. Не заставляй меня тратить время на глупости».

Его слова были сказаны не как оскорбление, а как констатация факта. Для него этот «поединок чести» был именно глупостью, пустой тратой времени, отрывающей от настоящего дела. И это спокойное пренебрежение взбесило Всеслава гораздо сильнее, чем если бы Ратибор ответил ему руганью.

«Глупости?!» – взвизгнул боярич, его лицо исказилось. – «Моя честь для тебя – глупости?! Ты боишься, смерд! Просто боишься признать, что я лучше!»

Он ткнул пальцем Ратибору в грудь. Это было касание твердое, как сталь.

«Ты прячешься за своей силой, за своими мышцами! Ты думаешь, если ты можешь согнуть подкову, то ты непобедим? Но я воин! Меня с детства учили убивать! А ты… ты всего лишь мужик, который умеет стучать молотком! Ты боишься, что я сейчас на глазах у всех покажу, чего ты стоишь на самом деле! Что без своей наковальни ты – ничто! Пустое место!»

Толпа затаила дыхание. Всеслав кричал, брызжа слюной. Его слова были полны яда и уязвленного самолюбия. Он пытался спровоцировать Ратибора, вывести его из равновесия, заставить разозлиться. Разъяренный противник – предсказуемый противник.

Но Ратибор оставался недвижим, как скала. Он посмотрел на палец боярича, упиравшийся ему в грудь, а потом снова ему в глаза.

«Ты пришел сюда не за честью, боярич. Ты пришел потешить свою гордыню. Тебе плевать на Гориславу. Тебе нужно, чтобы все видели, как ты унижаешь того, кто, по-твоему, стоит ниже тебя», – тихо, но отчетливо произнес Ратибор. И каждое его слово било точнее, чем кулак. – «Ты говоришь о чести, но хочешь зрелища. Ты кричишь о смелости, но привел с собой дружину. Тебе нужен не бой. Тебе нужна победа любой ценой, чтобы доказать самому себе, что ты чего-то стоишь».

В наступившей тишине его слова прозвучали как приговор. Он не оправдывался. Он не отвечал на оскорбления. Он просто, как кусок железа на наковальне, обнажил всю суть Всеслава, показав всем его гнилое нутро.

Лицо боярича стало мертвенно-бледным, а потом налилось багровой краской. Он понял, что проигрывает еще до начала боя. Этот мужлан не только силен, он еще и видит его насквозь.

«Заткнись!» – прошипел Всеслав, отступая на шаг. Он больше не мог терпеть это унизительное спокойствие. – «Меньше слов! Бери палку! Сейчас мы посмотрим, кто чего стоит! Я выбью из тебя эту спесь вместе с зубами!»

Ратибор в последний раз окинул взглядом толпу, поляну, свою кузницу. Вздохнул. Похоже, эту работу все-таки придется сделать. Он медленно снял свой кожаный фартук, аккуратно сложил его и положил на пороге. Потом так же неспешно пошел к центру круга, где в земле торчали две дубовые палки.

Он не сказал больше ни слова. Но все, кто видел его лицо в этот момент, поняли: игра закончилась. Спокойный кузнец, которого отвлекли от работы, исчез. На его месте остался мужчина, которого заставили драться. И он не собирался проигрывать.

Глава 15: Поединок чести

Круг сомкнулся плотнее. Воздух звенел от напряжения. Всеслав, играя мышцами, первым схватил свою палку. Он повертел ее в руках, делая несколько быстрых, свистящих выпадов в воздух. Движения были отточенными, быстрыми – было видно, что он не раз держал в руках и палку, и меч.

Ратибор подошел к своей и просто взял ее. Без позерства, без лишних движений. Он взвесил ее в руке, привыкая к балансу. Его стойка была не похожа на боевую стойку воина. Он стоял крепко, широко расставив ноги, как у наковальни, – вросший в землю, основательный, неподвижный.

«Ну что, готов поваляться в пыли, деревенщина?» – прошипел Всеслав, медленно начиная обходить его по кругу, как хищник, выбирающий место для удара.

Ратибор не ответил. Он просто поворачивался вслед за ним, держа палку наготове, но не делая ни одного лишнего движения. Его спокойствие, его несокрушимая уверенность действовали Всеславу на нервы. Он рассчитывал на ярость, на страх, но видел перед собой лишь скалу.

Боярич решил больше не ждать. С коротким боевым кличем он ринулся в атаку. Его палка молнией метнулась к голове Ратибора – быстрый, хлесткий удар, рассчитанный на то, чтобы оглушить противника с первого же выпада.

То, что произошло дальше, повергло толпу в изумление. Ратибор не отступил и не попытался увернуться. Он сделал то, что делал тысячи раз в своей кузнице. Он встретил удар.

Он выставил свою палку не для защиты, а для блока, жесткого и бескомпромиссного. Раздался оглушительный треск дерева о дерево. Но если палка Всеслава отскочила, вибрируя, то палка Ратибора даже не дрогнула. Удар боярича, в который он вложил свою ловкость и скорость, разбился о несокрушимую мощь кузнеца, как волна о прибрежный утес.

Отдача прошла по рукам Всеслава, заставив его пальцы онеметь. Он не ожидал такой силы. Он рассчитывал пробить защиту, сбить равновесие, но вместо этого сам чуть не выронил оружие.

Прежде чем он успел опомниться, Ратибор перешел в наступление. Но это не было наступлением воина. Это было движение рабочего. Всего один шаг вперед, сокративший дистанцию до минимума. И удар. Не хлесткий и быстрый, а короткий, точный и невероятно мощный, нацеленный не на тело, а на оружие противника. Точно такой же удар, каким он одним движением сбивал окалину с раскаленного металла.

Его палка врезалась в палку Всеслава у самой кисти. Раздался сухой, отвратительный хруст. Оружие боярича, не выдержав, разлетелось на две части. Щепки взмыли в воздух, а обломок, оставшийся в руке Всеслава, выпал из ослабевших пальцев.

Боярич застыл на месте, с ужасом глядя на свои пустые руки. Он проиграл. Не в бою, не в обмене ударами. Он был обезоружен. Одним движением. Легко, буднично, словно кузнец не дрался, а просто выполнял свою привычную работу.

Унижение захлестнуло его. В глазах потемнело от ярости. Он забыл про честь, про правила, про поединок. С животным рыком он бросился на Ратибора, пытаясь сбить его с ног массой своего тела, ударить кулаками, вцепиться в горло.

Это было его последней ошибкой. Ратибор даже не стал бить его. Когда Всеслав налетел на него, кузнец просто подставил бедро и, ухватив боярича за рубаху, использовал его же собственную инерцию. Он не бросил его. Он просто перекинул его через себя, как мешок с углем.

Всеслав пролетел по воздуху и с глухим стуком рухнул на спину, подняв облако пыли. Удар был несильным, но унизительным. Он лежал на земле, раскинув руки, и тяжело дышал, глядя в безразличное голубое небо.

Над ним нависла огромная тень. Ратибор стоял и смотрел на него сверху вниз. В его руке все еще была целая дубовая палка. Он мог бы закончить поединок одним ударом. Но он не стал. Он просто бросил свое оружие на землю рядом с поверженным противником.

Бой был окончен. Он длился не больше минуты.

На поляне стояла мертвая тишина. Никто не ожидал такого исхода. Не было ни долгой схватки, ни крови, ни яростных криков. Была лишь спокойная, сокрушительная демонстрация силы. Кузнец не дрался с бояричем. Он просто показал ему, что тот находится не в своей весовой категории.

Не нанеся ни одного удара по телу, Ратибор причинил Всеславу самое страшное поражение. Он уничтожил его гордость.

Глава 16: Унижение

Пыль медленно оседала, делая картину еще более ясной и жестокой. Всеслав лежал на земле. Его щегольская рубаха была измята и перепачкана, светлые волосы спутались и покрылись грязью. Но хуже всего было его лицо. Оно было белым, как полотно, и на нем застыло выражение абсолютного, детского недоумения. Он все еще не мог поверить в то, что произошло.

Его дружинники, наблюдавшие за всем с края поляны, замерли. Они видели сотни поединков, но такого – никогда. Их господин, которого они считали умелым бойцом, был повержен как мальчишка. Небрежно, почти лениво.

Толпа молчала. Но это молчание было страшнее любых насмешек. В нем не было ни сочувствия, ни злорадства. В нем было лишь холодное, непреложное признание факта: боярский сын – ничто против их кузнеца.

Первым пришел в себя Драган. С мрачным лицом он шагнул вперед, подал руку Всеславу, помогая ему подняться. Всеслав встал на ноги, пошатываясь. Он обвел мутным взглядом кольцо людей, и ему показалось, что все они смотрят на него с презрением. Он увидел Гориславу, и в ее глазах, как ему почудилось, было не сострадание, а какое-то злое торжество. Он увидел остальных девок, которые раньше, может, и смотрели на него с интересом, а теперь – с откровенным разочарованием.

Он увидел Ратибора. Тот уже повернулся ко всем спиной и подбирал с земли свой кожаный фартук. Он надевал его так, словно ничего не произошло, словно этот поединок был лишь досадной помехой, мелкой занозой, которую он вытащил и тут же забыл. И это безразличие, это возвращение к работе, было самым страшным унижением. Ратибор его не победил. Он его просто… стряхнул с себя.

Что-то сломалось внутри Всеслава. Ненависть, бурлившая в нем раньше, смешалась с едким, разъедающим стыдом. Он хотел что-то крикнуть, бросить еще один вызов, как-то спасти лицо. Но слов не было. В горле стоял ком.

Он вырвал руку из ладони Драгана и, не отряхиваясь, не подбирая обломки своего оружия, пошел прочь. Он шел, спотыкаясь, глядя прямо перед собой, но ничего не видя. Он чувствовал на своей спине сотни взглядов. Каждый взгляд был как удар плетью. Он слышал за спиной тихий шепот, который тут же превращался в его голове в громкий, издевательский хохот.

Его дружинники, молча подобрав коней, двинулись за ним.

Он шел через всю деревню, и ему казалось, что этот путь бесконечен. Каждый дом, каждый плетень, каждый куст был свидетелем его позора. Он не смотрел по сторонам, но был уверен, что из каждого окна, из-за каждой занавески за ним наблюдают, тычут пальцами и шепчутся.

Уже выходя из деревни, он остановился и обернулся. Деревня жила своей жизнью. Из кузницы снова донесся мерный, спокойный стук молота. Все возвращалось на круги своя. Только для него мир перевернулся.

В этот момент, глядя на дым, вьющийся над кузницей, он произнес свою клятву. Не громко, не для кого-то, а для себя. Это был не крик ярости, а холодный, тихий шепот, от которого у стоявшего рядом Драгана по спине пробежал холодок.

– Я его убью, – прошептал Всеслав, и в его глазах блеснул безумный, недобрый огонек. – Честью его не взять. Он животное. А животных бьют со спины. В темноте. Я сожгу его. Я вырежу его из этого мира, как вырезают опухоль. Он за все заплатит. За этот бой. За эту пыль на моей одежде. За каждый взгляд, за каждый шепоток. Он пожалеет не о том, что победил. Он пожалеет, что родился.

Он запрыгнул в седло и, не оглядываясь, пустил коня вскачь. Его уязвленная гордость превратилась в нечто иное. Это больше не было вопросом чести. Это стало вопросом выживания. Чтобы снова стать Всеславом, сыном боярина, он должен был уничтожить Ратибора. Физически. Полностью. Чтобы от того не осталось даже имени. Месть перестала быть целью. Она стала необходимостью.

Глава 17: Новая волна любви

Как только Всеслав и его дружина скрылись за поворотом, напряжение, висевшее над поляной, рухнуло. Толпа взорвалась гулом. Мужики одобрительно хлопали друг друга по плечам, пересказывая короткий поединок, восхищаясь силой и спокойствием кузнеца. Бабы перешептывались, качая головами и охая. Ратибор из просто умелого мастера на их глазах превратился в защитника деревни, в былинного богатыря, который легко и играючи поставил на место заносчивого аристократа.

Но никто не переживал случившееся так остро, как пять девиц.

Поединок не остудил их пыл. Наоборот, он раздул тлеющие угли их страсти в ревущее пламя. Каждая из них увидела в этой победе то, что хотела увидеть, и это лишь укрепило их решимость.

Забава смотрела, как Ратибор, вернувшись к работе, поднимает тяжеленный молот так, словно тот ничего не весит. Ее сердце заходилось от восторга. "Вот он, мой!" – билось у нее в груди. Она видела не просто силу, а абсолютную, сокрушительную мужскую мощь. В ее глазах он был вожаком стаи, который только что прогнал чужака. И желание принадлежать такому вожаку стало для нее почти физической болью. Борьба? Да какая борьба! Она готова была не бороться, а просто лечь у его ног и ждать, когда он обратит на нее внимание.

Милада, прижимая руки к груди, видела совсем другое. Она видела, что Ратибор не нанес Всеславу ни одного серьезного удара. Он мог размозжить ему голову, сломать кости, но не стал. Он проявил не только силу, но и сдержанность, милосердие к поверженному врагу. И ее нежное сердце растаяло окончательно. Он не просто сильный, он – добрый. Он защитник. Ее герой нуждался не в страсти, а в тихой гавани, где он мог бы отдыхать от своей чудовищной силы. И она, как никто другой, могла стать для него этой гаванью.

Весняна, прищурив свои лукавые зеленые глаза, оценивала произошедшее с холодной головой. Ее восхитило не то, как он дрался, а то, как он говорил перед боем. Он разоблачил Всеслава, выставил на посмешище все его мотивы. Этот мужик был не просто горой мышц, он был умен. Умен той природной, мужицкой хваткой, которая была опаснее любой заученной премудрости. Игра с ним становилась еще более азартной и желанной. Одолеть его силой было невозможно. Перехитрить – вот задача, достойная ее. И победа обещала быть слаще самого крепкого меда.

Горислава стояла с пылающим лицом. Унижение Всеслава стало ее триумфом. Она сделала правильную ставку. Она публично отказала сыну боярина ради кузнеца, и этот кузнец на глазах у всех доказал, что ее выбор был верным. Ратибор был не просто силен – он был фигурой, обладающей властью. Той властью, что не дается по рождению, а берется силой и достоинством. Теперь союз с ним был не просто выгодной партией, он становился союзом с настоящим вождем. Она должна была стать его женой. Не любовницей, не утешением. Королевой рядом с королем. И ради этого она была готова пойти на все.

А Любава… Она единственная видела в его глазах после боя не торжество, а глубокую, бесконечную усталость. Он победил, но ему это было не нужно. Ему было чуждо и восхищение толпы, и страх врага. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое, у его горна. И от этой мысли ее сердце сжалось от такой острой, невыносимой жалости и нежности, что на глаза навернулись слезы. Она любила его не за победу. Она любила его за эту усталость.

Когда толпа начала расходиться, девицы остались. Они не сговариваясь переглянулись, и в их глазах больше не было места шуткам. Борьба перестала быть игрой. Теперь это была война. Каждая чувствовала, что после сегодняшнего дня Ратибор стал еще более ценным призом, и уступить его сопернице было равносильно смерти.

Первой молчание нарушила Забава. Она сделала шаг вперед, направляясь к кузнице.

«Куда?» – холодно остановила ее Горислава.

«Помочь. Он, может, устал», – бросила Забава, не оборачиваясь.

«Он не нуждается в твоей помощи», – вклинилась Весняна. – «Ему сейчас нужно побыть одному».

«А тебе-то откуда знать, что ему нужно?» – вспыхнула Забава.

Спор, прерванный появлением Всеслава, готов был разгореться с новой силой. Они снова сбились в тесный, шипящий клубок, готовые вцепиться друг другу в волосы.

Ратибор, услышав их голоса, с силой ударил молотом по наковальне. Один раз. Оглушительно.

Все пятеро вздрогнули и замолчали.

Он не обернулся. Он просто продолжил работать. Но этот удар был красноречивее любых слов. Он давал понять: я победил, но для меня ничего не изменилось. Я здесь, у своей наковальни. А вы – там, со своими играми.

Именно это они и не могли понять. Чем больше он отстранялся, тем сильнее им хотелось пробиться сквозь эту стену из огня и стали. Борьба становилась не просто ожесточеннее. Она становилась отчаяннее.

Глава 18: Жалоба отцу

Боярин Лютомир был человеком старой закалки. Массивный, с седой, но все еще густой бородой и руками, которые помнили тяжесть боевого топора, он правил своими землями железной рукой. Единственной его слабостью, его ахиллесовой пятой, был его сын – Всеслав. Он был поздним и единственным ребенком, и Лютомир любил его слепой, всепрощающей любовью, видя в нем не то, кем он был, а то, кем боярин хотел его видеть – свою идеализированную копию.

Всеслав ворвался в просторную гридницу отца, как ураган. Грязный, растрепанный, с горящими от унижения глазами. Он не дал Лютомиру, сидевшему за дубовым столом, и слова сказать.

«Отец!» – выкрикнул он, и в голосе его смешались слезы и ярость. – «Меня… меня опозорили! Унизили!»

Лютомир нахмурился, отставляя в сторону чашу с медом. «Что случилось? Кто посмел?»

Всеслав рухнул на лавку, закрыв лицо руками. Он трясся, изображая смесь боли и праведного гнева. Он заранее продумал свой рассказ, превратив постыдное поражение в подлое нападение.

«Я… я поехал в деревню, как ты и советовал, отец. К старосте. Просить руки его дочери, Гориславы», – начал он сдавленным голосом. – «Все было чинно. Я привез дары. Разговаривал со старостой…»

Он сделал паузу, всхлипнул. «Но эта девка, Горислава… она оказалась одержима местным кузнецом. Ратибором. Она при всех отказала мне, назвав его имя. Мне стало горько, отец, обидно… Но я стерпел. Я решил уехать с миром. Думал, поговорю с этим кузнецом, как мужчина с мужчиной. Спрошу, в чем дело, почему он девке голову морочит».

Лютомир слушал, и его лицо каменело. Он уже представлял себе картину – его благородный сын, пытающийся мирно разрешить щекотливую ситуацию.

«И что же этот кузнец?» – глухо спросил он.

«Я подошел к его кузнице, отец», – Всеслав поднял на отца свои «честные», полные слез глаза. – «Я был один. Мои люди остались у леса. Я хотел поговорить с ним с глазу на глаз. Я лишь спросил его, почему он встал на моем пути. А он… он как взбесился! Стал кричать, что я, боярич, ему не указ, что девка будет его, и чтобы я убирался с его земли!»

Всеслав вскочил, разыгрывая сцену в лицах. «Я повернулся, чтобы уйти, отец! Клянусь Перуном, я не хотел драки! Но в этот момент он… он напал на меня со спины! Ударил меня палкой по ногам!»

Он схватился за ногу, морщась от несуществующей боли.

«Я упал. А он и вся деревня, вся эта свора черни, они обступили меня и смеялись! Он стоял надо мной с палкой, отец, и хохотал! Говорил, что здесь он хозяин, а не какие-то боярские щенки! Они смеялись над твоим сыном! Они смеялись над твоим родом!»

Последние слова он выкрикнул, и в них была настоящая, неподдельная истерика. Он так вжился в свою ложь, что почти сам в нее поверил. Его унижение было настоящим, и он просто подставил в его причину выдуманное коварство, а не собственную слабость.

Лютомир медленно поднялся из-за стола. Он был огромен, как медведь, и сейчас этот медведь был разбужен. Его глаза потемнели от ярости. Он не усомнился ни в одном слове сына. Картина, нарисованная Всеславом, идеально ложилась в его мировоззрение: наглое, неблагодарное быдло посмело поднять руку на благородного человека, на его кровь.

Он подошел к сыну и положил свою тяжеленную ладонь ему на плечо.

«Они напали со спины…» – глухо прорычал он. – «Они смеялись… над моим родом…»

Вся его слепая отцовская любовь превратилась в такую же слепую, сокрушительную ярость. Дело было уже не в сватовстве, не в девке. Это было оскорбление. Плевок в лицо всему его роду. Смерд напал на его сына. И не просто напал, а сделал это подло, со спины, что в глазах старого воина было самым страшным преступлением.

«Ты все правильно сделал, сын, что приехал ко мне», – сказал он, и в его голосе зазвенела сталь. – «Такое не прощают. Такое смывают только кровью. И огнем».

Он убрал руку и прошел к выходу из гридницы, его шаги были тяжелыми, как удары молота.

«Эй, кто там?!» – рявкнул он в сени. – «Позвать ко мне воеводу! Живо!»

Всеслав остался один. Дрожь в его теле утихла. На губах появилась слабая, торжествующая улыбка. План сработал. Теперь это была уже не его личная месть. Это было дело чести его отца. А уж как боярин Лютомир умеет мстить, знала вся округа. Кузнец был обречен.

Глава 19: Гнев боярина

Воевода Микула вошел в гридницу спустя несколько минут. Это был суровый, поджарый воин лет пятидесяти, с лицом, дубленым ветрами и испещренным шрамами. Он служил Лютомиру больше двадцати лет и был ему предан, как верный пес. Увидев боярина, он сразу понял: случилось нечто страшное.

Лютомир не сидел. Он мерил гридницу широкими шагами, от стены до стены, как зверь в клетке. Его огромные кулаки были сжаты добела, а жилы на шее вздулись. В воздухе стояло такое напряжение, что, казалось, можно было рубить его топором. Всеслав, съежившись, сидел на лавке, изображая жертву, и исподлобья наблюдал за отцом.

«Боярин, ты звал?» – глухо спросил Микула, останавливаясь у порога.

Лютомир резко остановился и развернулся к нему. Глаза его метали молнии.

«Звал, Микула, звал! Смотри!» – он ткнул толстым пальцем в сторону Всеслава. – «Смотри на моего сына! На наследника моего рода! Погляди, в каком он виде!»

Микула перевел взгляд на Всеслава. Он видел грязь, растрепанные волосы, дрожащие руки. Но, будучи опытным воином, он не увидел ни одной серьезной травмы – ни крови, ни синяков. Впрочем, свое сомнение он оставил при себе. Он знал нрав боярина.

«Какой-то смерд!» – прорычал Лютомир, и его голос загремел под низкими сводами. – «Червь навозный! Кузнец из задрипанной деревушки посмел поднять руку на мой род! На МОЙ РОД, Микула!»

Он ударил кулаком по дубовому столу с такой силой, что глиняная чаша подпрыгнула и со звоном разбилась о пол. Мед темной лужей растекся по доскам.

«Они напали со спины!» – продолжал греметь боярин, повторяя слова сына, которые уже пустили корни в его мозгу. – «Он, мой сын, мой единственный наследник, повернулся, чтобы уйти… а эта грязь ударила его! Пока он валялся на земле, вся деревня, вся эта сволочь, стояла и хохотала над ним! Над сыном Лютомира!»

Ярость боярина была подобна лесному пожару – она не знала преград и сжигала все на своем пути, включая здравый смысл. В его сознании картина была проста и ужасна: стая шакалов напала на его молодого волка. Подло, трусливо.

«Они не просто ударили его, Микула. Они плюнули мне в лицо! Они сказали, что род Лютомира – ничто! Что какой-то вонючий кузнец, марающий руки в саже, может безнаказанно бить моего сына и смеяться над ним!»

Любовь к сыну и оскорбленная гордость сплелись в его душе в тугой, раскаленный клубок. Он не видел перед собой избалованного парня, который, скорее всего, сам нарвался на неприятности. Он видел поруганную честь своего рода, своего имени, всей своей жизни, которую он построил на силе и страхе, внушаемом окружающим. И если сейчас он это стерпит, завтра любой смерд сможет бросить ему вызов.

«Он заплатит!» – выдохнул Лютомир, и голос его стал тихим, но от этого еще более страшным. – «Нет… не так. ОНИ заплатят. И этот кузнец, и те, кто смеялся. Они узнают, что бывает с теми, кто поднимает руку на мой род. Они на своей шкуре почувствуют мой гнев».

Он подошел вплотную к воеводе, глядя ему прямо в глаза. От боярина пахло медом, потом и яростью.

«Ты меня понял, Микула? Ты меня понял?!»

Воевода молча кивнул. Он видел своего господина в гневе много раз, но таким – никогда. Это была не просто злость. Это была жажда крови.

«Пойми, Микула, дело не в драке, – Лютомир перешел на сдавленный шепот. – Дело в порядке вещей. Есть мы – и есть они. И они должны знать свое место. Если позволить одному червю поднять голову, завтра за ним поползут тысячи. Эту гниль нужно выжигать. С корнем».

Он отвернулся от воеводы и снова посмотрел на сына. В его взгляде уже не было ярости – лишь ледяная, мрачная решимость.

«Утри слезы, сын. Больше тебе не придется плакать. Я решу эту проблему. Раз и навсегда. Так, что даже имя этого кузнеца забудут».

Глава 20: Тайный приказ

Поздно вечером, когда усадьба погрузилась в сон, боярин Лютомир позвал к себе в гридницу трех человек. Это не был воевода Микула, который годился для открытого боя. Это были другие люди, те, кого использовали для темных и грязных дел.

Первым был Драган, верный телохранитель Всеслава, угрюмый и молчаливый, тот, кто видел все своими глазами, но был предан не истине, а хозяину. Двое других, братья Молчан и Ждан, были охотниками, следопытами из самой дальней заимки. Они знали лес, как свои пять пальцев, и умели двигаться бесшумно, как рыси. Их редко видели в боярском доме, и их появление всегда означало, что готовится нечто тайное.

Лютомир сидел за столом. Разбитая чаша была убрана, но темное пятно от пролитого меда осталось на досках, напоминая о дневной ярости. Сейчас боярин был спокоен. Но это было спокойствие замерзшего озера, под ледяной коркой которого таилась черная, бездонная глубина.

Трое вошли и молча замерли у порога, ожидая приказа.

«Вы знаете, что произошло сегодня днем», – начал боярин ровным, безэмоциональным голосом. Это был не вопрос, а утверждение. – «Моего сына унизили. На мой род бросили тень».

Он обвел троицу тяжелым, пронизывающим взглядом. «Драган, ты там был. Ты видел».

Драган кашлянул в кулак. «Видел, боярин. Как ты и говорил. Напали подло, со спины». Он лгал, не моргнув глазом. Его судьба была связана с судьбой Всеслава, и он прекрасно это понимал.

Лютомир удовлетворенно кивнул. Ему не нужна была правда, ему нужно было подтверждение его собственной версии.

«Есть в той деревне кузнец. Ратибор. Он – зачинщик. Он – тот червь, который поднял голову. Он должен исчезнуть», – произнес боярин, и в ночной тишине гридницы эти слова прозвучали, как приговор.

Молчан и Ждан переглянулись. Они были готовы убить зверя или врага в лесу. Убить человека в его собственном доме – это было другое, но приказ есть приказ.

«Просто убить его – мало», – продолжил Лютомир, и его губы скривились в жестокой усмешке. – «Это слишком быстро. Слишком просто. И это вызовет разговоры. Скажут, боярин отомстил за сына. Нет. Все должно быть… иначе. Его смерть должна стать уроком. Страшным уроком для всей деревни. Чтобы они, вспоминая его, дрожали от ужаса, а не делали из него мученика».

Он наклонился вперед, опершись массивными локтями о стол. Его голос упал до зловещего шепота.

«Этой ночью вы пойдете в деревню. Вы, братья, – он посмотрел на охотников, – проведете Драгана тихо, чтобы ни одна собака не тявкнула. Ваша задача – сделать так, чтобы кузнец крепко спал в своей избе. И чтобы дверь наружу не открывалась».

Он выдержал паузу, давая им осознать смысл сказанного.

«А потом, Драган, ты сделаешь то, что должен. Я хочу, чтобы его дом загорелся. Сразу, со всех четырех сторон. Я хочу, чтобы это был факел. Чтобы все проснулись и увидели, как горит дом того, кто посмел поднять руку на мой род. Но чтобы никто не смог ему помочь».

Драган сглотнул. Даже для него, бывалого рубаки, приказ был жестоким. Сжечь человека заживо…

«И самое главное», – глаза Лютомира в полумраке блеснули, как у волка. – «Никаких следов. Никто не должен знать, что это наша работа. Падающая лучина от свечи, пьяный уголек из печи, удар Перуна – мне все равно, что они будут говорить. Но никто не должен указать в нашу сторону. Вы поняли меня? Сделайте так, чтобы это выглядело как несчастный случай. Страшный, показательный, но несчастный случай».

Он выпрямился и бросил на стол небольшой, но увесистый мешочек. Серебро глухо звякнуло.

«Это вам. Сделаете все чисто – получите еще столько же. Провалитесь – пеняйте на себя. Я вас не знаю, и вы здесь никогда не были».

Трое молчали. Приказ был ясен. Он был жесток, но понятен. Это была месть боярина, облаченная в форму несчастного случая.

«Ступайте», – махнул рукой Лютомир, давая понять, что разговор окончен. – «К рассвету я хочу услышать новость, что в деревне стало на одного кузнеца меньше».

Троица поклонилась и бесшумно скрылась в ночной темноте. Лютомир остался один. Он подошел к маленькому, затянутому бычьим пузырем окну и посмотрел в сторону деревни, которую едва можно было угадать за темной стеной леса.

«Вот так, сын», – прошептал он в тишину. – «Вот так решаются дела. Не на кулаках, на глазах у черни. А тихо. И в темноте. Огнем и страхом».

Глава 21: Ночной поджог

Ночь была безлунной и душной. Деревня спала, погруженная в густую, почти осязаемую тьму. Лишь изредка тишину нарушал лай бродячей собаки или стрекот ночных кузнечиков. В этой темноте три тени двигались быстро и бесшумно, словно ночные хищники.

Братья-охотники, Молчан и Ждан, вели Драгана известными только им тропами. Они обошли деревню по кромке леса и вошли в нее со стороны огородов, где не было ни плетней, ни злых псов на цепи. Их ноги бесшумно ступали по мягкой земле. Воздух был неподвижен, но пах дымком от остывающих за день печей и скошенной травой.

Дом Ратибора стоял немного на отшибе, рядом с кузницей. Он был крепким, сложенным из добротных бревен, и сейчас казался темным, спящим зверем. Внутри царила абсолютная тишина. Троица замерла в тени старой яблони, вслушиваясь. Ни звука.

Молчан, старший из братьев, сделал знак рукой. Пора.

Они разделились. Пока Драган, скинув принесенные с собой мешки с паклей и смолой, оставался в тени, братья обошли дом с двух сторон. Они двигались так тихо, что не хрустнула ни одна веточка. Ждан заглянул в единственное маленькое окошко, затянутое пузырем. Темно. Молчан припал ухом к стене, слушая дыхание спящего дома. Все было спокойно. Кузнец спал.

Братья вернулись к Драгану и коротко кивнули. Путь свободен.

Теперь настала очередь Драгана. Его задача была самой ответственной и самой шумной. Рядом с домом лежало несколько толстых бревен, заготовленных Ратибором для работы. Драган выбрал самое тяжелое. Он не стал поднимать его, чтобы не шуметь. Вместе со Жданом они взялись за него с двух сторон и, приподняв лишь на пару вершков от земли, на руках поднесли к двери.

Дверь у Ратибора была крепкая, дубовая, открывалась наружу. Они аккуратно приставили бревно одним концом к самой двери, а другой уперли в землю, вбив его несколькими тихими, но сильными ударами обуха топора. Теперь, даже если бы внутри проснулся медведь, ему было бы не под силу открыть ее.

Первая часть плана была выполнена. Дверь заперта снаружи.

Драган кивнул братьям. Теперь – огонь. Они снова разделились, взяв с собой пучки пропитанной смолой пакли и кресала. Они работали быстро и слаженно, как будто делали это сотни раз. Каждый подошел к своему углу дома. Самое уязвимое место – сухой, потемневший от времени нижний венец и замшелые щели между бревнами.

Драган, Ждан и Молчан одновременно чиркнули кресалами. Сухой трут вспыхнул мгновенно. Через секунду огонь жадно впился в смоляную паклю. Пламя было неярким, синеватым, но жарким. Они быстро и глубоко засунули горящие факелы под нижние бревна, в самые сухие, забитые мхом щели. На мгновение дом осветился с трех углов неровным, пляшущим светом.

Четвертый угол был за Драганом. Он сделал свое дело и тут же отступил назад, в темноту.

Первые несколько мгновений ничего не происходило. Казалось, дом не хотел загораться. Но потом сухой мох, годами копившийся между бревнами, вспыхнул. Огонь сначала тонкой, робкой змейкой, а потом все смелее и смелее пополз вверх по смолистому дереву. Послышалось легкое, зловещее потрескивание.

Трое поджигателей собрались вместе в тени яблони, наблюдая за своей работой. Сухое дерево, прокаленное за долгое жаркое лето, занялось на удивление быстро. Через минуту уже не отдельные язычки, а целые огненные полосы обвивали дом с четырех сторон. Пламя набирало силу, и треск становился громче.

– Пора, – глухо сказал Драган.

Им не нужно было смотреть на финал. Их задача была выполнена. Кузнец был заперт в огненной ловушке. Скоро вся деревня проснется от зарева, но будет уже слишком поздно.

Троица так же бесшумно, как и пришла, скользнула в темноту и растворилась в ней. Они не оглядывались. За их спинами разгорался огромный погребальный костер, который должен был стереть с лица земли не только кузнеца Ратибора, но и память о позоре их господина. Они были уверены, что никто и ничто не сможет ему помешать.

Глава 22: Крик в ночи

Первым неладное почувствовал старый пес Трезор, живший во дворе соседа Ратибора, деда Михея. Он спал, свернувшись клубком у порога, но вдруг беспокойно заворочался. Воздух стал другим. Удушливый, едкий запах, еще слабый, но незнакомый, ударил ему в ноздри. Пес поднял голову, повел ушами и глухо, тревожно зарычал.

В это же время жена Михея, бабка Арина, проснулась от духоты. Она спала чутко, как все старики, и сразу поняла, что что-то не так. Воздух в избе был тяжелым и пах гарью. «Опять Михей заслонку не закрыл до конца», – ворчливо подумала она, но запах был не тот, не печной. Он был резким, смолистым, страшным.

А потом она увидела это. Маленькое оконце избы, обычно черное ночью, вдруг окрасилось в тревожный, пляшущий оранжевый цвет. На стенах заплясали дикие, ломаные тени.

«Михей! Проснись! Горим!» – закричала она не своим голосом, тряся спящего мужа.

Одновременно с ее криком на улице разразился отчаянным лаем Трезор. Не рычанием, а именно лаем – заливистым, паническим, полным ужаса.

Михей, старый, но еще крепкий мужик, вскочил как подброшенный. Он метнулся к двери и распахнул ее. В лицо ему ударило жаром. Дом Ратибора, стоявший всего в паре десятков саженей от его избы, уже полыхал. Не горел, а именно полыхал. Огонь жадно облизывал стены, взвиваясь до самой крыши. Небо над деревней из черного превратилось в багровое, а пляшущие отблески выхватывали из темноты соседние дома, плетни, испуганно мечущуюся по двору собаку.

«Пожар!» – закричал Михей, и его старческий, дребезжащий голос прозвучал как удар набатного колокола. – «Люди! Пожар! Кузнец горит!»

Его крик подхватила Арина. Потом закричали в соседнем доме. Деревня, до этого погруженная в сон, взорвалась. В окнах вспыхивали огоньки лучин. Хлопали двери. Из изб выскакивали полусонные, полуодетые люди. Мужчины, на ходу подпоясывая порты, женщины, кутаясь в наброшенные на плечи платки.

Первым делом все, кто мог, схватили ведра и бросились к колодцу. Заскрипел ворот, замелькали руки, передающие полные ведра. Но беда была в том, что дом Ратибора был уже полностью охвачен пламенем. Вода, которую плескали на стены, мгновенно испарялась с громким шипением, не причиняя огню почти никакого вреда.

«Ратибор! Эй, Ратибор!» – кричал кто-то, пытаясь перекричать рев и треск пламени.

Но из дома не доносилось ни звука.

«Дверь! Ломайте дверь!» – скомандовал староста, отец Гориславы, который одним из первых прибежал на место.

Несколько мужиков, включая самого старосту и Михея, ринулись к входу. И тут они столкнулись с непреодолимым препятствием.

«Заперто!» – выкрикнул один из них, навалившись на дверь плечом.

«Не заперто! Подперто чем-то! Снаружи!» – уточнил другой, обжигая руки о раскаленную кованую ручку.

Все замерли. Подперто. Снаружи. Эта одна фраза в мгновение ока изменила все. Это был не несчастный случай. Это был поджог. И убийство.

«Бревно! Тут бревно!» – закричал Михей, разглядев в свете пламени то, что мешало открыть дверь.

В этот самый момент в толпе раздался душераздирающий женский крик. На поляну, расталкивая людей, выбежали пять девушек. Их разбудило зарево и крики. Забава, с растрепанными рыжими волосами, смотрела на горящий дом с ужасом, Милада закрыла лицо руками и беззвучно плакала. Весняна стояла бледная, как смерть, закусив губу. Горислава, дочь старосты, смотрела на пламя с холодным, отстраненным ужасом. А Любава, казалось, вообще не дышала, ее огромные глаза были прикованы к огню, и в них отражалось бушующее пламя.

«Ратибор!» – это закричала Забава. Она бросилась было к дому, но сильные руки отца удержали ее.

«Ломайте! Ломайте, чего встали?!» – командовал староста. – «Топоры несите! Быстрее!»

Несколько мужиков с топорами начали рубить дверь и косяк, не обращая внимания на невыносимый жар. Остальные продолжали отчаянно таскать воду, пытаясь хотя бы не дать огню перекинуться на соседние постройки. Вся деревня сбежалась на помощь. Люди работали в каком-то лихорадочном, отчаянном исступлении. Они пытались спасти не просто дом. Они пытались вырвать из огненного пекла своего кузнеца, своего героя, который теперь оказался заперт в смертельной ловушке.

Глава 23: Спасение

Внутри дома было пекло. Ратибор проснулся не от жара, а от едкого, удушающего дыма, который заполнил легкие и заставил его судорожно кашлять. Первые мгновения он не мог понять, что происходит. В полной темноте слышался глухой, низкий гул, а стены, казалось, вибрировали. Он сел на лавке, и тут же волна невыносимого жара ударила ему в лицо.

Сознание вернулось мгновенно, ледяной волной страха. Пожар.

Он вскочил на ноги. Пол под босыми ступнями был уже горячим. Он рванулся к двери, своему единственному выходу. Навалился на нее всем своим весом, но она не поддалась. Он ударил в нее плечом раз, другой – дверь стояла, как вкопанная. И тут он понял самое страшное: ее держат снаружи.

Это был не несчастный случай. Это была ловушка.

На мгновение его охватила паника. Он задыхался, в глазах темнело от дыма. Снаружи донесся неясный гул, который он сначала принял за рев огня, но потом разобрал в нем крики людей. Его пытаются спасти.

Эта мысль придала ему сил. Он отступил от двери. Его глаза, немного привыкшие к дымному полумраку, различали зловещие красные всполохи, пробивавшиеся сквозь щели в стенах. Воздуха почти не осталось. Нужно было что-то делать, и делать немедленно.

Единственным его инструментом в избе был тяжелый дубовый табурет, на котором он сидел вечерами. Ратибор схватил его. Табурет, который любой другой едва поднял бы двумя руками, в его ладонях показался почти невесомым. Он отступил на два шага и, вложив в удар всю свою ярость и отчаяние, ударил ножкой табурета в то место, где должен был быть засов.

Дерево застонало. Он ударил еще раз. И еще. С каждым ударом из горла вырывался хриплый, яростный рык. Он не пытался выломать всю дверь. Он пытался пробить ее, сделать дыру, через которую сможет прорваться.

Снаружи в это же время мужики, наконец притащив топоры, яростно рубили дверь. Глухие удары металла по дереву снаружи смешивались с сокрушительными ударами изнутри. Треск стоял невообразимый.

Щепки летели во все стороны. Дверь, атакованная с двух сторон, не выдержала. Она с оглушительным треском развалилась на куски, явив собой пылающий проем. В ту же секунду в дом ворвался свежий воздух, и огонь, получив кислород, взревел с новой, чудовищной силой. Огромный язык пламени вырвался из дверного проема, отбросив мужиков назад.

И в этом огненном зеве появилась фигура Ратибора.

Он вывалился наружу, кашляя и задыхаясь. Его одежда дымилась, волосы были опалены. Он упал на колени, жадно хватая ртом спасительный ночной воздух. Люди бросились к нему, поливая его водой из ведер.

Он был жив.

Но когда он, шатаясь, попытался подняться, оперевшись руками о землю, из его горла вырвался сдавленный, полный боли стон. Все увидели его руки. Ладони и предплечья, которыми он инстинктивно прикрывал лицо от жара и которыми бил по горящей двери, были страшно обожжены. Кожа покрылась волдырями и почернела. Там, где одежда истлела, виднелись красные, мокрые пятна.

Его самые главные инструменты, его гордость, его сила – его руки – были искалечены.

Милада, увидев это, вскрикнула и, подхватив ведро с холодной колодезной водой, подбежала к нему, беззвучно плача. Она стала осторожно поливать ему на руки, пытаясь хоть немного унять боль. Ратибор сидел на земле, стиснув зубы, и смотрел на свои изувеченные кисти. В его глазах было нечто страшнее боли – в них было бессилие.

А за его спиной, изрыгая в ночное небо столп огня и искр, догорал его дом. Мужикам удалось отстоять кузницу и соседние постройки, но изба была потеряна.

Но сейчас всем было на это плевать. Кузнец, их Ратибор, был жив. Спасенный. Но искалеченный. И никто не знал, что страшнее.

Глава 24: Обожженные руки

Пожар потушили только к рассвету. От дома Ратибора осталось лишь черное, дымящееся пепелище. С первыми лучами солнца, робко пробившимися сквозь сизую пелену дыма, стала видна вся картина разорения. Деревня была измотана, люди – и мужчины, и женщины, – покрытые сажей, с красными от дыма и бессонницы глазами, молча расходились по домам. Но взгляды их то и дело возвращались к фигуре, неподвижно сидевшей на скамье у дома деда Михея.

Ратибор сидел, уставившись на свои руки. Михеева жена, бабка Арина, сделала все, что могла: промыла ожоги отваром коры дуба, смазала гусиным жиром и обмотала чистыми льняными тряпицами. Но это были лишь припарки для мертвого. Боль, жгучая, пульсирующая, пронзала его от кончиков пальцев до самых плеч. Но физическая боль была ничем по сравнению с тем, что творилось у него в душе.

Он смотрел на свои руки. На белые бинты, сквозь которые уже проступали бурые пятна. Раньше это были не просто руки. Это было чудо, которому завидовали все мужики в деревне. Широкие, как лопаты, ладони, способные одним движением согнуть подкову. Длинные, сильные пальцы, которые могли с одинаковой ловкостью управляться и с кувалдой, и с тонким зубилом, выводя на металле затейливый узор. Эти руки чувствовали металл. Они знали, когда он готов покориться, ощущали его «усталость» под ударами молота. Эти руки создавали – лемеха для плугов, подковы для коней, топоры для воинов, ножи для хозяек. Они кормили его, защищали, были смыслом его существования.

Теперь они превратились в два бесполезных, дымящихся от боли куска мяса.

Он попробовал пошевелить пальцами. Ноющая боль мгновенно превратилась в ослепляющую вспышку агонии, пронзившую все тело до самого затылка. Он сжал зубы, подавив стон. Пальцы не слушались. Они были чужими, распухшими и непокорными, спрятанными под слоями тряпья.

Он, Ратибор, который мог одной рукой поднять наковальню, теперь не мог даже сжать кулак. Он, который из куска ржавого железа мог создать произведение искусства, теперь не мог удержать в руках деревянную ложку.

Гордость. Его главной гордостью были не бицепсы, не широкие плечи, а мозолистые, покрытые шрамами от ожогов руки. Каждая мозоль, каждый шрам были для него почетным знаком, свидетельством тысяч часов тяжелой, честной работы. Они были его языком, его песней, его душой. И теперь эту душу сожгли.

Он поднял глаза и посмотрел на свою кузницу. Она стояла целая, черная, молчаливая. Его святилище. Но теперь она была ему недоступна. Она была как любимая женщина, к которой он больше никогда не сможет прикоснуться. Все его инструменты, его молоты, клещи, зубила – все это лежало там, ожидая рук, которые больше не могли их держать.

В груди у него росла черная, ледяная пустота. Это было не просто горе от потери дома. Это было отчаяние мастера, лишившегося своего ремесла. Отчаяние воина, у которого отняли меч. Его мир, такой простой, понятный и гулкий от ударов молота, рухнул.

Что ему теперь делать? Кем он стал? Просто калекой, обузой. Силач без рук – это посмешище. Он чувствовал на себе взгляды проходящих мимо людей. Во взглядах этих была жалость. И ничего не было для него унизительнее этой жалости. Раньше они смотрели на него с восхищением, со страхом, с уважением. Теперь – как на раненое животное, которое нужно пристрелить из милосердия.

Боль в руках была ужасна. Но еще ужаснее было осознание того, что эти руки, его руки, превратились из его гордости и силы в источник унизительной боли и беспомощности. Он опустил голову и снова уставился на белые бинты, стараясь не думать о том, что под ними. Стараясь не думать о завтрашнем дне.

Глава 25: Бессилие

Ратибора приютил у себя дед Михей. Ему выделили лавку в углу, бросив на нее овчинный тулуп. Весь день Ратибор провел почти в забытьи, проваливаясь то в липкую, полную боли дремоту, то возвращаясь в реальность, где пульсирующая боль в руках была единственным доказательством того, что он еще жив. Но настоящее испытание началось вечером, когда бабка Арина поставила на стол деревянные миски с горячей похлебкой.

Запах еды ударил в ноздри, заставив пустой желудок сжаться. Он не ел больше суток и был голоден, как волк. Михей и Арина молча уселись за стол и взяли свои ложки. Ратибор смотрел на свою миску, из которой шел густой пар, и не двигался.

«Ешь, сынок, ешь. Силы нужны», – мягко сказала Арина, заметив его неподвижность.

Он протянул правую руку к ложке, лежавшей рядом с миской. И в этот момент он осознал всю глубину своей катастрофы. Его забинтованные пальцы были распухшими, непослушными колодками. Он попытался сомкнуть их, чтобы схватить черенок ложки, но ничего не вышло. Боль пронзила кисть, а пальцы остались неподвижными. Он не мог выполнить это простое, инстинктивное действие.

Он попробовал еще раз, пытаясь подцепить ложку неуклюжими, обмотанными тряпьем руками. Ложка с деревянным стуком упала на пол.

Наступила тишина. Михей и Арина замерли, перестав жевать. Они смотрели, как могучий Ратибор, гордость деревни, человек, игравший стопудовым молотом, как детской игрушкой, не может справиться с маленькой деревянной ложкой.

Лицо Ратибора стало каменным. Он стиснул зубы так, что заходили желваки. Он всегда все делал сам. Он никогда ни у кого ничего не просил. Его сила позволяла ему быть независимым, быть опорой самому себе. Теперь этой опоры не стало.

«Давай я…» – тихо начала Арина, поднимаясь, чтобы помочь ему, накормить его, как кормят малого ребенка или немощного старика.

«Не надо», – глухо, почти рыком, выдавил он.

В этом одном слове было все: и стыд, и ярость, и унижение. Он опустил свои беспомощные, забинтованные руки на колени и отвернулся от стола. Запах еды стал ему отвратителен. Голод был забыт. Его место заняло жгучее, едкое чувство бессилия.

Он, Ратибор, должен сидеть и смотреть, как его, словно дитя, будет кормить с ложки старуха? Он должен просить, чтобы ему помогли завязать тесемку на портах? Он должен ждать, пока кто-то подаст ему кружку с водой?

Всю жизнь он привык отдавать, а не брать. Он давал людям свою работу, свою силу. А теперь он превратился в беспомощного калеку, который мог только принимать. Впервые в жизни он почувствовал себя не просто раненым или слабым. Он почувствовал себя обузой. Лишним. Сломанным инструментом, место которому – на свалке.

Михей понял все без слов. Он молча жестом остановил жену. Они доели свою похлебку в гнетущей тишине. Ратибор так и сидел в своем углу, отвернувшись к стене. Он смотрел в темные бревна, но видел не их. Он видел свою жизнь, рухнувшую в одночасье. Он видел молот, который ему больше не поднять. Видел кусок железа, которому ему больше не придать форму.

Это было хуже любой физической боли. Боль можно было стерпеть, переждать, перебороть. Но это чувство… это абсолютное, всепоглощающее бессилие… оно ломало его изнутри. Оно отнимало не силу мышц, а саму волю к жизни. Он был как огромный дуб, которому подрубили корни. Он еще стоял, но уже был мертв. И эта ночь стала для него самой длинной и самой страшной в его жизни, потому что он впервые столкнулся с врагом, которого не мог победить своей силой – с самим собой. Беспомощным.

Глава 26: Перемирие

На следующий день после пожара новость о беспомощности Ратибора разнеслась по деревне. Люди говорили об этом шепотом, с сочувствием, качая головами. Но для пятерых девушек эта новость стала ударом, который разом смел все их прежние чувства – и соперничество, и ревность, и девичью гордость.

Они встретились у колодца. Случайно. Но эта случайность была предрешена. Каждая из них пришла сюда, чтобы, набрав воды, найти предлог пройти мимо дома деда Михея, попытаться хоть одним глазком увидеть Ратибора.

Первыми столкнулись Забава и Горислава. Еще вчера они были готовы вцепиться друг другу в волосы, но сегодня они просто молча кивнули друг другу. Лицо Забавы было бледным, без обычной дерзкой усмешки. Глаза Гориславы, обычно холодные и надменные, были полны растерянности.

Потом подошли Весняна и Милада. Весняна не язвила. Милада не плакала. И наконец, тихо, словно тень, приблизилась Любава. Пять соперниц стояли у колодца в молчании, которое было красноречивее любых слов.

Предмет их обожания, их борьбы, их мечтаний – могучий, несокрушимый Ратибор – был сломлен. Богатырь превратился в калеку. Вулкан потух. И вместе с его силой испарилось и то, что питало их вражду. Бессмысленно было бороться за того, кто сам нуждался не в завоевании, а в спасении.

Молчание нарушила Милада. Ее голос был тихим, но в нем слышалась сталь, которой никто от нее не ожидал.

«Я пойду к нему», – сказала она, глядя не на кого-то конкретно, а на дорогу, ведущую к дому Михея. – «Ему нужно помочь. Еду приготовить, перевязать…»

Забава, которая раньше посмеялась бы над ее «заботой», на этот раз кивнула. «Правильно. Один он не справится. И старики одни не справятся. Я… я могу дров наколоть. Воды натаскать. Силы у меня хватит».

«А я могу договориться с отцом, чтобы ему принесли одежду из наших запасов. И еду. У него ведь ничего не осталось», – деловито добавила Горислава. В ее голосе больше не было надменности – лишь практичная решимость. Она мыслила как хозяйка, а хозяин их деревни попал в беду.

Весняна горько усмехнулась. «Языком тут не поможешь. Но я знаю бабку-знахарку за лесом. Она в травах разбирается, в заговорах от "огненной немочи". Схожу к ней».

Все посмотрели на Любаву. Она, как всегда, молчала. Но потом она подняла свои огромные, серьезные глаза.

«Он не примет помощи», – тихо, но твердо произнесла она. – «Ему сейчас хуже от жалости, чем от ожогов. Если мы придем все вместе, он нас прогонит. Он не захочет, чтобы мы видели его таким… беспомощным».

Наступила пауза. Любава была права. Они все это понимали. Ратибор, гордый, независимый, скорее умрет от голода, чем позволит себя кормить с ложки, окруженный сочувствующими женщинами, за внимание которых он вчера и не боролся.

«Так что же делать?» – растерянно спросила Милада.

Впервые за все время они не спорили, а пытались вместе найти решение. Их общая любовь к нему, которая раньше их разделяла, теперь их объединила перед лицом общей беды. Их соперничество не исчезло, оно просто ушло глубоко внутрь, на второй, на третий план. Сейчас была задача важнее – спасти его. Не столько тело, сколько дух.

«Мы будем делать все, что решили», – ответила Горислава, принимая на себя роль лидера. – «Но поодиночке. И не для него, а "для стариков". Ты, Забава, поможешь Михею по хозяйству. Я принесу припасы "в дар за приют для погорельца". Ты, Весняна, принесешь травы для бабки Арины, "чтобы та его лечила". А ты, Милада, будешь помогать ей готовить и менять повязки. Так, будто это не мы для него, а мы просто помогаем старикам, на чьи плечи свалилась эта ноша».

Это был хитрый и мудрый план. План, который позволял им быть рядом, помогать, но при этом щадил его гордость.

«А ты?» – спросила Забава, глядя на Любаву.

«А я… я буду просто рядом. Если ему захочется помолчать не в одиночестве».

Они снова переглянулись. Во взглядах больше не было вражды. Было общее дело. Перемирие. Негласный договор, скрепленный не словами, а общей болью за любимого человека. Война за сердце Ратибора была отложена. Началась война за его жизнь и душу. И в этой войне они, вчерашние соперницы, неожиданно для самих себя стали союзницами.

Глава 27: Единый фронт

План, предложенный Гориславой и молчаливо одобренный остальными, начал действовать в тот же день. Девушки, вчера еще готовые расцарапать друг другу лица, теперь действовали со слаженностью опытного воинского отряда.

Первой в дом Михея вошла Горислава. Она пришла под предлогом визита к старикам от лица своего отца-старосты. С ней были двое работников, которые внесли в сени мешок муки, круг сыра и бочонок с солениями.

«Отец шлет вам помощь», – сказала она Арине, намеренно не глядя в тот угол, где на лавке, отвернувшись к стене, сидел Ратибор. – «Говорит, нелегко вам теперь с погорельцем. Велел кланяться и ни в чем не нуждаться».

Ратибор слышал ее голос, но не обернулся. Он понимал, для кого на самом деле эти дары, но форма была соблюдена. Это была помощь не ему, калеке, а уважаемым старикам. Его гордость не была задета напрямую.

Следом за Гориславой, через час, появилась Забава. Она не стала заходить в избу. С грохотом свалив у порога охапку дров, она громко крикнула в сени: «Дед Михей, я тут тебе водицы в баню натаскаю да дров наколю, а то бабка Арина говорила, спину у тебя ломит!»

И не дожидаясь ответа, она принялась за работу. Застучал топор, заскрипел колодезный ворот. Она работала яростно, вкладывая в удары топора всю свою нерастраченную энергию, всю тревогу за Ратибора. Он слышал эти звуки. Он знал, что это она. И снова он молчал. Она не навязывала ему свою помощь, она помогала его временным хозяевам.

К вечеру, когда старики снова сели ужинать, в дверь постучали. На пороге стояли Милада и Весняна. У Милады в руках был горшочек со свежесваренной кашей и узелок с мягкими льняными тряпицами. У Весняны – склянка с темной, пахучей мазью.

«Бабушка Арина, – начала Весняна, улыбаясь своей самой обезоруживающей улыбкой, – я была у знахарки, она передала мазь от ожогов. Говорит, лучше любого жира помогает. А Милада вот… каши сварила. Легкой. Говорит, больному как раз».

Они вошли в избу. Ратибор напрягся. Сейчас начнется то, чего он боялся больше всего – суета вокруг него, жалостливые взгляды, попытки накормить.

Но девушки повели себя иначе. Они подошли не к нему, а к Арине. Весняна отдала ей мазь, что-то быстро зашептав на ухо про то, как ее накладывать. А Милада поставила горшочек на стол и обратилась к старикам: «Поешьте, вам силы нужны».

И только потом, когда формальности были соблюдены, Милада тихо подошла к Ратибору. В ее руках была не ложка, а небольшая деревянная чаша с той же кашей.

«Ратибор», – сказала она так тихо, что ее услышал только он. – «Ты сможешь сам. Это не похлебка. Она густая».

Она поставила чашу рядом с ним на лавку и отошла.

В ее простом поступке была гениальная мудрость. Она не предложила его покормить. Она не унизила его жалостью. Она нашла способ, как он может поесть сам. Неуклюже, грязно, но сам.

Когда все ушли, и в доме снова остались только он и старики, Ратибор долго смотрел на чашу. Потом он медленно, превозмогая боль, поднес свои забинтованные, беспомощные руки к чаше, кое-как зажал ее между двумя ладонями, поднес к лицу и стал есть. Прямо из чаши. Как зверь. Каша пачкала ему подбородок, бороду, но ему было все равно. Он ел. Сам. И в этом простом, животном действии было его первое крошечное возвращение к жизни.

Поздно вечером, когда все угомонились, в дверь снова тихонько поскреблись. Это была Любава. Она ничего не принесла. Она просто вошла, села на скамью у двери, в самом дальнем углу, и достала шитье. Она не сказала ни слова. Она не смотрела на него. Она просто была там.

И Ратибор, сидевший в своем углу спиной ко всем, впервые за эти сутки почувствовал, что он не совсем один. Его не трогали, не жалели, не пытались опекать. Ему просто давали понять, что он не брошен.

Так начал действовать их единый фронт. Каждая нашла свое место. Горислава обеспечивала провизией. Забава – физической силой. Весняна и Милада – лечением и едой. А Любава – тихим, ненавязчивым присутствием. Они сменяли друг друга, как часовые на посту. Их вражда не исчезла, она просто затаилась. Потому что сейчас у них была общая цель, которая была важнее любых личных амбиций: выходить, вылечить, вернуть к жизни мужчину, которого они все, каждая по-своему, любили.

Глава 28: Целебные травы Милады

В общей стратегии спасения Ратибора самая тяжелая и самая интимная роль выпала Миладе. Весняна добывала мази у знахарки, но сама, со своим острым языком и смешливыми глазами, была не тем человеком, кто мог бы прикоснуться к чужой боли. Эта доля выпала Миладе. И она приняла ее с тихой, самоотверженной решимостью.

Каждый день, утром и вечером, она приходила в дом Михея, чтобы сменить повязки. Первые несколько раз бабка Арина пыталась помочь, но быстро поняла, что у этой тихой девушки руки нежнее и увереннее.

Этот ритуал был мучителен для обоих. Для Ратибора – физически и морально. Для Милады – душевно.

Она приносила с собой тазик с теплой, настоянной на ромашке и череде водой, свежие льняные тряпицы и склянку с темной мазью Весняны. Она ставила все это на скамью рядом с Ратибором и тихо говорила: «Пора, Ратибор. Нужно перевязать».

Он ничего не отвечал. Просто протягивал ей свои руки. Это было сложнее любого удара молотом, сложнее любого боя. Он, который ни от кого и никогда не зависел, теперь должен был покорно отдавать свое искалеченное тело в хрупкие девичьи руки.

Первой задачей было размочить и снять старые повязки. Они присыхали к ранам, и каждый раз это была пытка. Милада делала это с невероятной, почти нечеловеческой нежностью. Она смачивала бинты, ожидая, пока они отмокнут, и потом, миллиметр за миллиметром, отделяла ткань от кожи.

Ратибор сидел как каменный. Он смотрел в стену, на его лице не дрогал ни один мускул. Лишь вздувшиеся на шее жилы и капельки пота на висках выдавали, какую адскую боль он терпит. Он молчал. И это его молчание было для Милады страшнее любых стонов.

Когда повязки были сняты, открывалась ужасная картина. Его могучие руки были покрыты волдырями, ссадинами, местами кожа сошла, обнажив красное, мокрое мясо. Любая другая девушка отшатнулась бы в ужасе. Но Милада смотрела на эти раны без отвращения, лишь с бесконечной, всепоглощающей жалостью. Для нее это были не просто ожоги. Это были стигматы его мученичества.

Она брала мягкую тряпицу и, обмакнув ее в теплый отвар, начинала осторожно, едва касаясь, промывать раны. Ее прикосновения были легкими, как дыхание. Она не разговаривала, не пыталась его утешить банальными словами. Вся ее поддержка, все ее сочувствие были в этих прикосновениях.

«Сейчас будет щипать», – тихо предупреждала она, прежде чем нанести мазь.

Мазь, которую приносила Весняна, была едкой, но целебной. Она пахла сосновой смолой, дегтем и какими-то горькими травами. От нее действительно щипало, но почти сразу после этого приходило облегчение – жгучая, пульсирующая боль сменялась приятным холодком и онемением.

Ратибор чувствовал, как ее прохладные пальцы распределяют мазь по его горящей коже. Это было странное чувство. Мучительное и в то же время почти приятное. Он привык к грубым прикосновениям – к шероховатой рукояти молота, к жесткой коже фартука, к острому краю металла. А эти прикосновения были другими. Они несли не силу, а исцеление.

Закончив, она брала свежие, чистые полоски льна и аккуратно, не слишком туго, но и не слабо, забинтовывала его руки заново. Ее движения были точными, отработанными. Закончив одну руку, она бралась за другую. Все это время в избе стояла тишина, нарушаемая лишь плеском воды и тихим дыханием.

В один из таких вечеров, когда она заканчивала перевязку, он не выдержал и впервые заговорил с ней. Голос его был хриплым от долгого молчания.

«Почему ты это делаешь, Милада?»

Она замерла, держа его руку в своих. Она не сразу нашла, что ответить. Она могла бы сказать, что любит его. Но это было бы слишком просто и, наверное, больно для него сейчас.

Она подняла на него свои ясные, васильковые глаза. «Потому что когда больно одному человеку, – тихо сказала она, – то немного больно всем, кто рядом. А когда делишь боль, она становится меньше».

Она закончила перевязку, собрала свои вещи и, поклонившись, тихо вышла.

Ратибор остался сидеть один, глядя на свежие белые бинты. Слова Милады запали ему в душу. В них не было ни жалости, ни корысти, ни желания получить что-то взамен. Была лишь простая, глубокая человеческая мудрость. Он все еще чувствовал на своей коже ее легкие, исцеляющие прикосновения. И впервые за эти дни ему показалось, что боль стала чуточку, самую малость, но все же меньше. Не только в руках, но и в душе.

Глава 29: Крепкие руки Забавы

Если Милада была целительницей, то Забава стала воплощением грубой, жизненной силы. Она не умела шептать утешительных слов и обрабатывать раны. Ее стихией было действие. И она обрушила на скромное хозяйство деда Михея всю свою неукротимую энергию.

Она не спрашивала разрешения. Она просто приходила и делала. Ее звонкий, громкий голос стал привычным звуком во дворе.

«Дед Михей, дай-ка сюда топор! – кричала она с утра. – Чего ты, старый, кряхтишь? У меня руки молодые, я тебе за час столько дров наколю, на неделю хватит!»

И она брала колун и с яростной, почти мужской силой принималась за работу. Щепки летели во все стороны. Каждый удар был коротким, точным и мощным. Она не просто колола дрова – она вымещала свою тревогу, свой гнев на тех, кто сотворил такое с Ратибором, свою беспомощность перед его страданиями.

Ратибор сидел на завалинке, греясь на солнце, и слушал этот размеренный, сильный стук. Этот звук был ему знаком. Он был похож на стук его собственного молота. Он смотрел, как Забава, раскрасневшаяся, с выбившимися из-под платка огненными прядями, ловко управляется с топором. Она не была изящной, но в ее движениях была своя, особая, природная грация. Грация силы.

Когда дрова были наколоты, она, не переводя дух, хватала коромысло и два огромных ведра.

«Бабка Арина, сиди! – командовала она. – Я за водой сбегаю. Мне не тяжело!»

И она почти бегом неслась к колодцу, возвращаясь с полными до краев ведрами, не расплескав ни капли. Ее сильные, округлые плечи легко несли эту ношу. Глядя на нее, Ратибор невольно вспоминал, как она приходила к нему в кузницу с одним ведром, пытаясь соблазнить. Сейчас она несла два, и это было не кокетство, а работа. И от этого ее сила выглядела еще более впечатляющей и настоящей.

Она делала все. Помогала Михею чинить покосившийся плетень, таскала мешки с зерном в амбар, чистила хлев. Всю тяжелую мужскую работу, которую раньше делал сам Михей, а сейчас бы, возможно, пришлось делать Ратибору, если бы он был здоров, она взвалила на свои плечи.

Она никогда не говорила с Ратибором напрямую о его травме. Она вообще старалась не лезть к нему с разговорами. Но ее действия были красноречивее любых слов.

Однажды он сидел на той же завалинке, а Забава, закончив таскать воду, присела рядом передохнуть. Она шумно дышала, вытирая пот со лба.

«Эх, силенки-то у меня много», – сказала она, глядя куда-то вдаль, словно разговаривая сама с собой. – «А толку-то? Дров наколоть, воды принести – на это хватает. А вот починить бы соху Михею, у него лемех треснул… Да где ж мне, бабе, с железом-то сладить».

Она покосилась на него. Это была не жалоба. Это был разговор на равных. Она не жалела его. Она признавала его превосходство в том, в чем он был мастером.

Ратибор проследил за ее взглядом. Рядом с сараем действительно стояла старая соха с треснувшим лемехом. Обычная работа, на пару часов, не больше. Была бы…

«Ну ничего», – продолжила Забава, словно опомнившись. – «Твое дело – лечиться. Руки беречь. А с деревом да с землей я и сама управлюсь. Ты только говори, если что нужно. Скажешь "подвинь тот камень" – подвину. Скажешь "выкорчуй тот пень" – выкорчую. Силы хватит».

Она встала и, подхватив пустые ведра, снова пошла к колодцу.

Ратибор остался сидеть, провожая ее взглядом. Он понял, что она делает. Она стала его руками. Его временными, неумелыми, но невероятно сильными руками для всей грубой работы. Она не пыталась его лечить, как Милада, или опекать, как Горислава. Она просто взяла на себя ту часть мира, с которой он временно не мог справиться, – мир физических усилий.

И впервые с момента пожара он почувствовал не жалость к себе, а что-то другое. Злость. Хорошую, рабочую злость. Он смотрел на Забаву, которая делала за него мужскую работу, и ему стало стыдно. Стыдно сидеть здесь, на завалинке, и жалеть себя. Да, его руки были изувечены. Но тело-то было цело. Ноги ходили, спина была прямой, а голова – ясной.

Присутствие Забавы, ее бурлящая, неутомимая энергия не давали ему погрузиться в апатию. Она была живым укором его бессилию. И этот укор был нужен ему больше, чем все утешения. Он заставлял его хотеть. Хотеть снова стать сильным. Хотеть снова взять в руки молот, чтобы показать этой рыжей девчонке, как на самом деле нужно управляться с силой.

Глава 30: Утешение Весняны

Когда Забава уходила, а двор погружался в тишину, наступало время Весняны. Она приходила обычно под вечер, когда дневные дела были сделаны, а на деревню опускались длинные тени. Она не приносила ни еды, ни лекарств, не бралась за работу. Ее оружием, как и прежде, было слово. Но теперь это оружие служило не для нападения, а для исцеления.

Она подсаживалась на ту же завалинку, где сидел Ратибор, на небольшом расстоянии, и, достав из рукава веретено или гребень для шерсти, принималась за неспешную женскую работу. Некоторое время они молчали. Весняна, казалось, была полностью поглощена своим занятием. Но Ратибор знал, что она ждет. Ждет, когда тишина станет не гнетущей, а уютной.

«Слыхал, кузнец, новость?» – начинала она как бы между прочим, не отрывая взгляда от нити. – «Жена мельника, толстая Ганна, сегодня утром полезла на сеновал за травами, да провалилась. Говорят, упала прямо в загон к борову. Мельник прибежал на визг, глядит – Ганна сидит, а боров вокруг нее бегает и радостно хрюкает. Думал, что ему вторую такую же свинью привалило. Вся деревня теперь хохочет».

Ратибор не смеялся, но в уголке его губ дрогнула едва заметная усмешка.

Весняна знала все деревенские новости, все сплетни, все смешные и нелепые истории. И она рассказывала их. Рассказывала легко, с иронией, подмечая забавные детали, передразнивая голоса. Она рассказывала про то, как два соседа не поделили курицу, забежавшую на чужой огород, и подрались пустыми горшками. Про то, как сын старосты пытался произвести впечатление на приезжую девку и свалился с коня в лужу.

Она никогда не говорила о нем. О его руках, о пожаре, о будущем. Она говорила о жизни. О той самой обычной, глуповатой, суетливой жизни, которая продолжала идти своим чередом за пределами его боли и отчаяния. Ее рассказы были окном в этот мир.

Иногда она рассказывала сказки. Старые, что слышала от бабки. О хитрых лисах, глупых волках, о солдатах, варивших кашу из топора. В ее исполнении эти простые истории оживали, наполнялись новыми красками.

«Знаешь, почему мужик должен жену слушаться?» – как-то спросила она, и в ее зеленых глазах блеснули лукавые искорки.

Ратибор пожал плечами, насколько ему позволяла боль.

«Потому что боги, когда создавали женщину, смешали вместе лунный свет, упрямство козы, болтливость сороки, хитрость змеи и верность собаки. А когда создавали мужика, просто взяли кусок глины и дубовую палку. Так что у нас изначально преимущество».

Она подмигнула ему, и он, к своему собственному удивлению, хмыкнул.

Ее присутствие было как глоток холодного кваса в жаркий день. Она не лезла в душу, не пыталась вытянуть из него жалобы. Она просто отвлекала. На час, на два она заставляла его забыть о пульсирующей боли в руках, о черном пепелище на месте его дома, о беспомощности. Она своим легким, насмешливым щебетом прогоняла черные мысли, которые роились в его голове, как мухи.

В отличие от заботы Милады и Забавы, которые обращались к его телу – раненому и сильному, – Весняна обращалась к его уму. Она не давала ему замкнуться в себе, зациклиться на своем горе. Она тормошила его, дразнила, заставляла думать о чем-то другом.

«Что молчишь, кузнец? Язык проглотил?» – как-то спросила она, когда он особенно долго не реагировал на ее рассказы. – «Или думаешь думы свои тяжкие? Брось. Думы – они как сорняки. Чем больше их поливаешь, тем гуще растут. Их выпалывать надо. Смехом да байками».

Она была права. После ее ухода он чувствовал себя странно отдохнувшим. Боль в руках не уходила, но тяжесть в душе становилась чуть легче. Она напоминала ему, что мир не заканчивается на его страданиях. Что где-то по-прежнему смеются люди, ссорятся соседи, а глупые боровы принимают толстых баб за своих подруг.

Ее утешение было самым неочевидным, но, возможно, самым действенным. Забава и Милада лечили его тело. А Весняна, своим острым, как бритва, языком, штопала его разорванную в клочья душу.

Глава 31: Молчаливая поддержка Любавы

Время Любавы наступало в сумерках, когда уходили все остальные. Уходила неутомимая Забава, умолкал щебет Весняны. Дом Михея погружался в тишину, старики укладывались спать. И тогда, без стука, тихо, как мышка, входила Любава.

Она не была похожа на других. В ней не было кипучей энергии Забавы, целительной нежности Милады, искрометного ума Весняны или царственной стати Гориславы. В ней была тишина. Глубокая, обволакивающая тишина, которая была не пустой, а наполненной.

Ратибор в это время обычно лежал на своей лавке. К ночи боль в руках усиливалась, превращаясь в тупую, изматывающую пытку, которая не давала уснуть. Он лежал с закрытыми глазами, пытаясь отстраниться от боли, уйти в себя.

Он не видел, как она входит, но чувствовал ее присутствие. Менялся воздух. Он становился более спокойным, умиротворенным. Любава приносила с собой мир.

Она никогда не зажигала лучину. В полумраке, освещаемом лишь тлеющими углями в остывающей печи, она садилась на маленький табурет в углу. На колени она клала свою неизменную работу – пряжу или вышивку – и в избе воцарялось ее молчание. Оно не было неловким или напряженным. Оно было естественным, как дыхание. Иногда тишину нарушало лишь тихое жужжание ее веретена.

Она не смотрела на него. Она чувствовала, когда он хотел пить. Прежде чем он успевал собраться с силами, чтобы попросить, она уже была рядом. В ее руках была глиняная кружка с прохладным травяным отваром. Она ничего не говорила, просто подносила кружку к его губам. Ее руки не дрожали. Она держала кружку крепко, давая ему возможность пить медленно, не боясь пролить.

Когда он пил, он чувствовал ее близко. Она пахла полем, хлебом и еще чем-то неуловимым, чистым. Она была так близко, что он мог слышать ее дыхание, но в ее близости не было ни капли той женской агрессии, что он ощущал от других. Была лишь забота, простая и безусловная, как забота матери о ребенке.

Иногда, когда он метался во сне от боли, она подходила и поправляла его тулуп, укрывая плечи. Ее движения были легкими, почти невесомыми. Она никогда не касалась его, только одеяла. Но он чувствовал эти прикосновения, как чувствуют далекое тепло костра холодной ночью.

Они почти не разговаривали. Однажды он спросил, зачем она приходит.

Она долго молчала, не переставая прясть. Потом тихо ответила, не глядя на него: «Ночью тишина громче кричит. А вдвоем она тише».

И он понял. Она не пыталась его лечить, кормить, развлекать или направлять. Она просто делила с ним его самое страшное время – ночную боль и одиночество. Она своим молчаливым присутствием говорила ему: "Ты не один. Я здесь. Я рядом. Тебе не нужно быть сильным, не нужно говорить, не нужно ничего делать. Просто знай, что я здесь".

Другие девушки лечили его тело, спасали его хозяйство, развлекали его разум. А Любава охраняла его сон. Она была ночным стражем его измученной души. В ее молчании он находил покой, которого не давали ему ни целебные мази Милады, ни шутки Весняны.

Он засыпал под тихое жужжание ее веретена. И эти короткие часы сна, вырванные у боли, были самым ценным лекарством. Когда он просыпался среди ночи, он видел в полумраке ее склоненный над работой силуэт и снова проваливался в сон, зная, что он под охраной.

Она уходила перед самым рассветом, так же тихо, как и появлялась. И Ратибор, встречая новый день боли, знал, что у него будет эта тихая гавань в конце дня. Гавань, где не нужно было быть Ратибором-кузнецом или Ратибором-героем. Можно было просто быть. Раненым. Уставшим. И не одиноким.

Глава 32: Долг Гориславы

Горислава приходила реже других. Ее визиты были короткими, деловыми и всегда происходили днем, на глазах у всех. Она никогда не оставалась наедине с Ратибором и не пыталась, как другие, участвовать в уходе за ним. Но ее помощь была, пожалуй, самой весомой и ощутимой для всей семьи Михея.

Каждые два дня к дому стариков подходил работник из дома старосты и молча оставлял у порога корзину. В корзине было все, чего не хватало в скромном хозяйстве Михея: свежее молоко, творог, яйца, а иногда даже кусок вяленого мяса или соленой рыбы. Староста был самым богатым человеком в деревне, и его закрома были полны.

Это была помощь Гориславы. Но организована она была так, будто исходила от ее отца. Будто староста, как глава общины, заботится о погорельце и стариках, приютивших его. Формально все было пристойно и правильно. Но все, включая Ратибора, понимали, кто стоит за этой щедростью.

В душе Гориславы бушевала буря. Она, в отличие от других девушек, чувствовала не только жалость и любовь. Она чувствовала вину. Тяжелую, давящую вину. Ведь это ее слова, брошенные в лицо Всеславу, стали той искрой, что разожгла весь этот пожар. Это из-за ее гордыни состоялся тот поединок. Это она, желая унизить одного и возвысить другого, поставила Ратибора под удар. И теперь он расплачивался за ее поступок страшной ценой.

Она не могла, как Милада, нежно обрабатывать его раны – гордость не позволяла. Она не могла, как Забава, засучив рукава, махать топором – это было ниже ее достоинства. И уж тем более она не могла, как Весняна, щебетать байки или, как Любава, молча сидеть в углу. Она была дочерью старосты, и действовать она могла только так, как привыкла – властью и достатком.

Ее помощь была ее долгом. Ее способом искупить вину.

Однажды она пришла сама, без работников, чтобы проконтролировать, все ли в порядке. Она вошла в избу – прямая, строгая, в своем лучшем сарафане. Ратибор сидел на лавке у окна, глядя на улицу. Он впервые был не в углу, а на свету.

«Здрав будь, Ратибор», – сказала она своим ровным, холодноватым голосом. – «Вижу, на поправку идешь».

«Стараниями твоими и других», – глухо ответил он, не поворачивая головы.

Горислава подошла ближе и остановилась в нескольких шагах от него. Она смотрела не на него, а на его руки, лежащие на коленях. Свежие белые бинты.

«Мой отец, – начала она, тщательно подбирая слова, – готов помочь тебе отстроить дом. Леса он даст, сколько нужно. И работников, если понадобится. Когда… когда ты будешь готов».

Это было больше, чем просто помощь. Это было предложение будущего. Дом, хозяйство – все, о чем она говорила ему тогда, у кузницы. Только теперь он не мог строить его сам. Теперь он зависел от других.

Ратибор медленно повернул голову и посмотрел ей в глаза. Его взгляд был тяжелым, и Гориславе стало не по себе.

«Передай отцу благодарность», – произнес он. – «Но я не знаю, понадобится ли мне новый дом. Зачем дом человеку, у которого нет дела?»

В его словах была такая горькая, беспросветная тоска, что у Гориславы сжалось сердце. Вся ее практичность, вся ее помощь – еда, обещания леса – все это было бессмысленно, если у него не будет его ремесла. Она кормила его тело, но душа его умирала от голода по работе.

«Руки заживут, Ратибор», – сказала она тише, чем хотела. В ее голосе впервые прозвучала неуверенность.

«Заживут. Но будут ли они такими, как прежде?» – это был не вопрос. Это было утверждение безысходности.

И тут Горислава не выдержала. Маска гордой, расчетливой дочери старосты треснула.

«Прости меня», – прошептала она, и в ее глазах, впервые на его памяти, блеснули слезы. – «Это я виновата. Я… я не должна была тогда… называть твое имя. Я просто хотела… Я не думала…»

Она не договорила. Она не умела извиняться. Не привыкла признавать свои ошибки. Но сейчас это вырвалось само. Ее долг обернулся признанием вины.

Ратибор смотрел на нее долгую минуту. На эту гордую, сильную девушку, которая сейчас стояла перед ним сломленная, терзаемая совестью. И он не почувствовал злости. Лишь тяжелую усталость.

«Твоей вины в этом нет, Горислава», – сказал он ровно. – «Подлость одного человека – это его подлость, а не твоя. Иди. И спасибо за помощь».

Это было и прощением, и отстранением одновременно. Он снял с нее вину, но не подпустил к себе ближе.

Горислава молча кивнула. Слезы она уже сдержала. Она развернулась и вышла из избы, сохранив свое достоинство. Но когда она оказалась на улице, она прислонилась к стене и закрыла лицо руками. Его прощение было тяжелее любого упрека. Она хотела разделить с ним его беду, заплатить свой долг. А он одним словом показал ей, что его ноша – только его. И ей, со всей ее властью и богатством, не дано было ее облегчить. Она могла кормить его, строить ему дом, но она не могла вернуть ему его руки. И это было ее наказанием.

Глава 33: Весть для боярина

Прошло два дня. Два дня боярин Лютомир пребывал в мрачном, но почти удовлетворенном расположении духа. Он ждал. Он не посылал гонцов, не расспрашивал – это могло выдать его. Он ждал, когда новость, подобно кругам по воде, сама докатится до его усадьбы.