Голос безмолвных

Песнь для пустоты

«Самое громкое эхо рождается в пустоте».

Смерть пришла не тьмой, а светом. Золотистым теплом заката, в котором таяло его пчелиное сознание, прощальным прикосновением солнца к хитиновому панцирю. Не было боли. Лишь чувство завершенности, словно последняя нота в песне.

А потом – холод.

Не резкий, а всепроникающий, вечный. Он был повсюду. Он был внутри. Сознание Вона вернулось не в привычном взрыве ощущений, а в медленном, тягучем пульсировании. Огромном и мощном, как удар гигантского сердца.

Он был водой. И он был плотью.

Потребовались мгновения, чтобы понять – это его тело. Огромное, тяжелое, плывущее в бездне. Он попытался пошевелиться, и вокруг него взметнулись колонны конечностей – плавников, таких огромных, что одно их движение рождало подводные течения. Он открыл глаза и не увидел ничего. Лишь густой, сине-зеленый мрак, пронизанный редкими пылинками света с недосягаемой поверхности.

Глубина, – пронеслась первая связная мысль, и она была полна ледяного ужаса.

Он был китом. Одиноким китом, плывущим в одиночестве сквозь вечную ночь океана.

Инстинкты этого тела были просты и монументальны: плыть. Фильтровать воду в пасти, ловя миллионы невидимых глазу существ. Изредка всплывать к поверхности, чтобы издать стон – низкий, вибрационный гул, который разносился на сотни километров и возвращался ни с чем. Эхо было его единственным спутником.

«Айрис…» – попытался позвать он, но его голосом был тот самый гул. Глухой, одинокий звук, который не мог передать ни мысли, ни имени. Он был заперт в этом соборном теле, как в склепе.

Прошли дни. Или недели? Время на глубине текло иначе. Оно измерялось не сменой света и тьмы, а ритмом пульса и бесконечным движением вперед. Он плыл через подводные каньоны, мимо спящих вулканов, мимо существ, светящихся в темноте, как призраки. Они были прекрасны и абсолютно чужды. Его новый разум почти не регистрировал их. Он был создан для одиночества.

Отчаяние, которое пришло на смену ужасу, было глубже, чем океанская впадина. После близости с Айрис, после тепла солнца и шепота листьев, это вечное, безмолвное плавание было хуже любой смерти. Он был не просто мертв – он был похоронен заживо в самом большом гробу на планете.

Он вспомнил свой последний разговор с кошкой. «Обещай, что не сдашься. Найди свой танец. Даже если ты будешь червяком в грязи».

«Червю в грязи легче, – с горькой иронией подумал Вон. – Он хотя бы чувствует землю под собой. А я… я парю в ничто».

Как найти танец, когда твое тело – это целый мир, неспособный на изящные па? Как говорить, когда твой язык – это гул, понятный лишь эху?

Однажды, фильтруя воду, он почувствовал нечто знакомое. Микроскопическая диатомея, попавшая в пасть, была такой же, как те, что он видел в капле воды под микроскопом в одной из своих человеческих жизней. Крошечная, идеальная жизнь. Он не проглотил ее сразу. Он задержал ее, ощущая ее хрупкое существование. Это был крошечный мостик в прошлое.

И тогда его осенило. Его танец – не в движении. Его танец – в памяти.

Он начал вспоминать. Не как мучительное самокопание, а как ритуал. Он вспоминал запах сирени, и его песня – тот самый низкочастотный стон – наполнялась оттенком цветущего сада. Он вспоминал тепло Айрис, и в вибрации его голоса появлялась мягкость кошачьего мурлыканья. Он вспоминал танец пчелы, и его огромное тело, плывя, начинало повторять те самые плавные восьмерки и волны в толще воды.

Он не звал сородичей. Он не искал ответа. Он делился. Он превращал свою песню в летопись всех своих жизней. В симфонию утрат и обретений.

Однажды ночью, всплывая под усыпанное звездами небо, он увидел луну. Ее свет лежал на воде серебристой дорожкой. И он снова загудел. На этот раз он попытался передать холодное сияние лунного света, чувство бесконечного космоса над головой. Его песня стала длиннее, сложнее. Она была полна тоски по теплу, но в ней уже не было отчаяния. Была лишь огромная, вселенская печаль и принятие.

И тогда случилось невозможное.

Из далеких, неведомых глубин пришел ответ.

Сначала это была едва уловимая вибрация, дрожь в воде. Затем – еще один гул. Глубокий, как его собственный, но другой. Более древний, с иным ритмом. Он не повторял его песню. Он отвечал на нее. В его звуках было понимание. Признание.

Вон замер, его огромное сердце пропустило удар. Это был не эхо. Это был другой кит.

Он послал новый импульс – образ одинокой пчелы на подоконнике. Ответный гул принес чувство глубокого одиночества под холодными звездами, одиночества другого существа, которое тоже считало себя последним в мире.

Они не приближались друг к другу. Мили океана разделяли их. Но в тот миг они были ближе, чем любые существа на земле. Две потерянные души, нашедшие друг друга в акустическом храме океана.

Их диалог длился несколько часов. Они не обменивались фактами. Они обменивались состояниями души. Грустью. Тихой радостью узнавания. И, в конце концов, надеждой.

Когда первый луч солнца тронул горизонт, незнакомец прислал прощальный гул – образ далекого, но неотвратимого пути. И исчез в синеве.

Вон остался один. Но одиночество его больше не душило. Оно было наполнено эхом другой песни. Он дал клятву червяку в грязи – и сдержал ее. Он нашел способ говорить. И мир, огромный и безразличный, ответил ему.

Он развернул свое исполинское тело и продолжил путь. Но теперь он плыл не в пустоту. Он плыл навстречу новому дню, зная, что где-то там, в бездне, есть кто-то, кто слышит его песню. И это меняло все.

Эхо в бездне

Диа