Где живут воспоминанья

Размер шрифта: 13

* * *

Память не умеет
двигаться вперёд,
ведь она имеет
только задний ход.

«Как я мечтала и томилась…»

Как я мечтала и томилась,
как я надеялась, ждала,
как в осуждение казнилась,
как – «Всё пойму»: – себе врала,
как по ночам судьбу молила
не приносить дурную весть, —
надёжно память сохранила
и пусть хранит пока я есть.

«Ты, вспоминая вечер давний…»

Ты, вспоминая вечер давний,
поляну влажную от рос,
не бойся быть сентиментальной
и не стыдись текущих слёз.
И чувства прежние не бойся
в душе ночами оживлять,
храня её от беспокойства,
забыть не надо заставлять.
Она без тех воспоминаний,
тобою изгнанных, больным
и непригодным для желаний
комочком станет ледяным.

«Я, будто в нирване / лежу на диване…»

Я, будто в нирване,
лежу на диване,
на белый смотрю потолок —
так чист и опрятен,
без строчек и пятен,
его не измятый листок.
А сердце тоскует,
и память рисует,
не портя побелку на нём,
блеск глаз «шоколадных»
тех черт ненаглядных,
водя раскалённым углём.

«Ничего у судьбы не прошу…»

Ничего у судьбы не прошу:
ни колец золотых, ни серёжек,
ни красивых и модных одёжек —
пусть до дыр то, что есть, доношу.
Но, упав на колени, молю
лишь одну мою просьбу исполнить:
до последнего вздоха дай помнить
как любила я жизнь и люблю
всё, что в ней испытать мне пришлось:
все печали её и восторги,
все тропинки, дорожки, дороги,
по которым пройти довелось.
Помнить дай как трепал ветерок
занавеску на милом окошке,
самый вкусный, из детской ладошки,
родниковой водицы глоток…
Пусть порой будет трудно дышать,
не прошу грудь от боли избавить —
умоляю мне память оставить,
даже горькой меня не лишать.

«Воспоминания, воспоминания…»

Воспоминания, воспоминания —
боль осознания, страх наказания,
тьма забывания, свет узнавания
и глушь молчания, и всхлип признания,
и осуждения, и оправдания,
и возрождения, и умирания,
бессонниц жжения, души терзания,
мои сомнения, мои желания,
мои падения и поднимания,
мои мечтания, мои страдания
мои томления, и ожидания —
воспоминания, воспоминания…

«Ничего я забыть не могу…»

Ничего я забыть не могу:
ни хорошего, ни плохого —
до сих пор всё в себе берегу
до последнего жеста и слова.
Будто всё было только вчера:
берег Волги, сосновая шишка…
Ах какие дарил вечера
мне тогда сероглазый мальчишка!
как горел костерок на ветру,
освещая счастливые лица,
как бежали к воде поутру,
чтоб с прозрачной в единое слиться.
А теперь, когда травит бессонье
горьким вкусом на влажных губах,
я не только хорошее помню,
пережитое в долгих годах.
И улыбок, и слёз было море,
дети выросли, внуки растут…
Не всегда слёзы льются от горя
и от счастья, бывает, текут.
Не отдам ни того, ни другого,
не расстанусь ни с тем, ни с другим —
до последнего вздоха и слова
буду с этим «хорошим…», «плохим…».

«Когда к закату склонится / последний лучик дня…»

Когда к закату склонится
последний лучик дня,
не возвращай бессонница
в прошедшее меня
и песнями печальными
души не береди,
тропиночками дальними
в былое не веди,
дыханьем лихорадочным
не жги больную грудь,
не мучь виденьем сказочным
того, что не вернуть.

«Медовой струйкой жёлтый воск / стекал со свечки…»

Медовой струйкой жёлтый воск
стекал со свечки.
Два цвета шёлковых волос
любовью вечной.
Мы обнимались без конца
и целовались жарко,
над головами два венца
светились ярко.

Нас обвенчала ночь любви, —
цвело сиренью,
на ветках пели соловьи
церковным пеньем,
и не было любимей глаз
на всей планете,
и не было счастливей нас
на этом свете.

Теперь отпели соловьи,
сирень завяла,
и той восторженной любви
уже не стало.
Застыл медово-жёлтый воск:
погасла свечка…
Два цвета шёлковых волос
разлукой вечной.

«Пока молодые / поём, веселимся…»

Пока молодые
поём, веселимся,
пока не седые
беды не боимся.
Душа нараспашку,
а сердце мечтает,
исправить промашку
силёнок хватает,
нарядно одеты,
смеёмся беспечно,
на всё есть ответы,
и так будет вечно.

Что будут, так верим,
куда ни пойдём мы,
распахнуты двери,
не узки проёмы,
любовь без измены,
дорога пологой,
а жизнь непременно
счастливой и долгой.
Не сыщут в ней место
предательство, злоба,
в которой всё честно
и дружба до гроба.

Но годы проходят,
и мы замечаем:
всё меньше находим,
всё больше теряем
и смотрим уныло:
давно не поётся,
любовь изменила,
и друг не вернётся,
наряды забыты,
болячки итожим,
вопросы открыты:
ответить не можем.

От тяжкой нагрузки
всё круче подъёмы,
и стали так узки
дверные проёмы.
Беда за бедою
вдогонку несётся;
сдаёмся без боя:
нет силы бороться.
Мы стали другими,
пропала беспечность,
босыми, нагими
встречает нас вечность.

«Как сладко заныло всё тело…»

Как сладко заныло всё тело,
как ласки его захотело,
как сильно к нему потянула
память его поцелуя,
жадно к губам припавшая,
влажностью терпкой обдавшая.

«Не понимала: / о чём мечтала, / по ком страдала…»

Не понимала:
о чём мечтала,
по ком страдала,
чего желала,
кого искала.
В толпе встречала —
не узнавала.
Во сне кричала:
«Не удержала!
Всё потеряла!»
Пересыхала
и погибала
от боли жгучей
тоски ползучей,
что грудь терзала.
Луна – за тучей;
равнина – кручей…
Была везучей,
теперь ревучей
и грустной стала.

«Давно когда-то: в прошлой жизни было…»

Давно когда-то: в прошлой жизни было
у нас одно дыханье на двоих,
но прервалось, и всё в глазах поплыло
от слов тяжёлых каменных твоих.

Жить не дыша живое не умеет,
отсчёт пошёл секундам – не часам,
пришлось нам, задыхаясь и немея,
делить одно дыханье по частям.

И вот живу, дышу своим дыханьем
и вроде даже счастлива вполне,
но дышится с трудом: при расставаньи
его досталось слишком мало мне.

«С прошедшим встретиться желая…»

С прошедшим встретиться желая,
всё возвращаешься туда,
где ты, других ещё не зная,
провёл счастливые года.
Вот этот дом, вот та дорожка,
и льётся мягкий тёплый свет
сквозь шторы милого окошка,
и тех потерь жестоких нет:
любимой женщины ладони
и лучший друг ещё живой,
ничто в глухую ночь не гонит
бежать с поникшей головой.
Но дверь закрыта, ключ потерян,
напрасно давишь на звонок,
и ты расстроен и растерян,
и бесконечно одинок:
не для тебя уют и ужин:
увы, ты прошлому не нужен.

«Когда ужасно хочется / о чём-нибудь забыть…»

Когда ужасно хочется
о чём-нибудь забыть,
чтоб от тоски не корчиться,
не устаёшь просить
и в сотый раз, и в тысячный:
«Гнев справедливый свой
смени пускай на призрачный,
придуманный покой».
Но память безутешная
настолько обостряется,
что горькое и грешное
забыть не получается.

«Что ты милая печалишься…»

«Что ты милая печалишься,
днями целыми грустишь,
как подкошенная, валишься,
по ночам давно не спишь,
слёзы, горькие, тяжёлые,
в три ручья в подушку льёшь,
песни, звонкие, весёлые,
в хороводах не поёшь?» —
«Ох, тоска – змея ползучая
на душе гнездо свила.
Ох, беда – беда гнетучая
чёрным цветом расцвела». —
«Да змею ту подколодную
ты улыбкой усыпи,
а потом… в болоте подлую,
топком, смрадном, утопи.
И беду свою гнету чую,
чтобы больше не цвела,
не давила чёрной тучею
и с ума бы не свела,
взглядом радостным поганую
от тебя заставь сбежать, —
перестанет в клочья рваную
душу мучить, обижать».

«Молодость живёт неосторожно…»

Молодость живёт неосторожно:
рисковать и буйствовать ей хочется:
в двадцать лет поверить невозможно,
что она когда-нибудь закончится.
Так спеша минут не экономит,
торопясь часов не бережёт
и на что потрачен был не помнит
тот или иной прошедший год.

Как беспечна умопомрачительно,
как щедра, скорее, расточительна
та была ночами вспоминая, —
ведь и так, как гончая, бежит, —
наша старость жизнь не подгоняя
каждым днём ей данным дорожит.

«Я помню ночь прощания с тобой…»

Я помню ночь прощания с тобой:
немели на ветру осеннем руки,
продрогшую, окутанную тьмой,
меня сопровождал оркестр разлуки, —
рыдали флейты первых дней любви,
стонали скрипки дней её расцвета,
и с хрипом воздух трубами ловил
орган её последнего рассвета.
И первый снег кружился надо мной
и таял вперемежку со слезами,
оркестр играл всё глуше за спиной:
всё шире, глубже пропасть между нами.
Не перекинуть мост через неё:
один песок, как в выжженной пустыне,
моим лишь одиночество моё
безмолвным будет спутником отныне.

«Ты забыть меня не смог…»

Ты забыть меня не смог,
ведь нельзя забыть глоток
в жаркий полдень из ключа.
С головы моей платок,
соскользнувший вдоль плеча,
на траве квадратом лёг;
поцелуй мой губы жёг,
как кипящая смола, —
ты забыть меня не смог,
и тебя я не смогла.

«Трижды два – четыре!»

Трижды два – четыре!
Почему не шесть?
К сожаленью, в мире
есть ошибки, есть.
И когда слагая
ошибёшься ты,
странно полагая:
цифры так просты,
что ошиблась грубо,
нелегко понять,
а поняв, так трудно
вновь пересчитать.
И ответ неверный,
выданный тобой,
станет горькой, скверной,
сломанной судьбой.

«Я так хочу волос твоих коснуться…»

Я так хочу волос твоих коснуться,
до трепета в протянутой руке,
от нежности щемящей задохнуться,
почувствовав дыханье на щеке,
обняв тебя, к губам твоим прижаться
тоскующим по вкусу счастья ртом
и до утра в глазах твоих остаться,
а оплатить желанья те потом, —
потом, когда рассвет в окно вольётся,
и серый день напомнит мне опять,
что прошлое ушло и не вернётся
полночные желанья исполнять, —
потом подушкой мокрой от рыданий
и болью, пропитавшей полотно
ночных сорочек тех моих желаний,
которым явью стать не суждено.

«Какие мысли, страшные порой…»

Какие мысли, страшные порой,
толпясь в людские головы приходят
и в сером веществе себе находят
изысканные лакомства горой.
Хозяйка память царственно щедра,
и ломятся столы от угощенья:
разложены на блюдах непрощенья
и осуждений горькая кора,
есть глупое ненужное враньё,
глухое равнодушие и даже
пустые обвиненья в чёрной саже,
в бокалах плещется прокисшее питьё:
настойка на корнях непониманья,
к себе, несчастным, жалости квасок,
обид не пережитых мутный сок
из терпких ягод самосостраданья,
на блюдечках фарфоровых десерт:
суфле ошибок грубых непризнанья
пломбир ванильный самооправданья,
и самолюбования шербет.
И так, не соблюдая постных дней,
Бывает, что неделями пируют,
у зазевавшихся застольников воруют
куски с тарелок грязных пожирней.

«Хорошо, что ты не любишь…»

Хорошо, что ты не любишь,
хорошо, что не люблю —
злых бессонниц знать не будешь,
да и я спокойно сплю.
Ни тебе, ни мне ночами
у окошка не стоять,
имя милое часами
полным лунам не шептать.
Не боимся мы разлуки
злой усмешки на губе,
почему же сняться руки
мне твои – мои тебе?

«Июньский рассвет мне под утро приснился…»

Июньский рассвет мне под утро приснился, —
слоистый туман над рекою стелился,
над лесом, где ночь у костра просидела,
все звёзды погасли, луна побледнела;
подул свежий ветер, и цвета клубники
полоска зари появилась, и блики
на рыжих сосновых стволах заиграли,
и птицы весёлые защебетали.

Я радостно новому дню улыбалась,
некошеным лугом домой возвращалась.
Густая трава до колен доходила,
и ноги босые роса холодила,
а плечи мужская рука согревала.
О как я любила тогда, как желала,
чтоб нежные пальцы её не остыли,
чтоб ласковы так же и трепетны были.

Из давнего прошлого сон тот приснился,
где счастьем таким серый взгляд твой светился;
где запахом мёда нас липы встречали,
и солнца лучи золотые венчали.
Проснулась от холода: плечи замёрзли;
текли по щекам жгуче-горькие слёзы;
февральская стужа за шторой белела
и не было рядом руки, что так грела.

«Я помню первое касание руки…»

Я помню первое касание руки,
почти случайное,
и первый нежный шёпот у щеки
полупризнания,
и первое зовущее твоё:
«Пойдём со мною!», —
и первой жгучей боли колотьё
я тоже помню.

«Где живут воспоминанья?..»

Где живут воспоминанья? —
в памяти твоей:
там и счастье, и страданья
всех прожитых дней.
В тесном доме существуют
радость и печаль,
но не дружат, а враждуют, —
мне их очень жаль.
Память так гостеприимна,
что впускает всех,
и одних, увы, взаимно
злит других успех.
Портит жизнь вопрос квартирный:
там царит раздор:
кабинет один сортирный,
общий коридор.
Без конца теснят друг друга:
кухня-то одна, —
радость горю не подруга,
в том не их вина.
Невесёлые соседи,
каждый – о своём,
но никто из них не съедет,
не покинет дом.

«Говорила мне Беда…»

Говорила мне Беда:
«Я с тобою навсегда:
я теперь твоя судьба,
на крыльце твоём резьба.
Я сильна, а ты слаба.
Я – хозяйка! Ты – раба.
Я не дам тебе хотеть,
будешь в подполе сидеть,
на меня всю жизнь горбеть,
чахнуть, маяться, худеть,
по ночам не спать, реветь,
от тоски слабеть, бледнеть,
телом стариться, седеть
и болеть, болеть, болеть».

Я действительно бледнела,
чахла, маялась, худела,
по ночам ревмя ревела
и старела, и седела,
и хирела, и болела…
Так беда мне надоела,
что однажды не стерпела,
сапоги, пальто надела
и сказала: «Не боюсь!
Ухожу и не вернусь.
Если где-то завалюсь,
не заплачу, поднимусь,
в небо синее взметнусь,
там уж точно не споткнусь».

То я шла, а то летела,
то я мёрзла, то потела,
уставало страшно тело
и порой в глазах темнело —
все лишения терпела,
ведь душа от счастья пела,
что забыла как болела,
жить, любить опять хотела.
А беда не отставала,
по пятам за мной бежала,
в спину холодом дышала
и от злобы завывала,
но, в конце концов, устала,
след мой в небе потеряла.

Вот и кончилась борьба, —
плеч исчезла худоба,
на крыльце любви резьба.
«Ты, Беда, мне не судьба:
я сильна, а ты слаба.
Я – хозяйка! Ты – раба».

«Помню как ветер деревья терзал…»

Помню как ветер деревья терзал,
безжалостно листья срывая;
помню что мне на прощанье сказал;
помню, как слёзы скрывая,
тихо спросила: «Ты шарф повязал?
Погода совсем не для мая», —
спину твою помню в сером окне,
удушье… а дальше не помню:
дальше всё было как будто во сне,
тягучем, пронизанном болью.
Из памяти время стирает не всё,
не всякую боль исцеляет —
неизлечимо-больное твоё
тебе уходя оставляет.

май 1974 – март 2011

«Всю ночь в окно фонарь светил…»

Всю ночь в окно фонарь светил,
на пол бросая тень от рамы,
ждала, но он не приходил —
герой моей жестокой драмы.
До дыр зачитанные мной,
шуршали старые страницы,
и нестерпимый горький зной
сжигал усталые глазницы.
Глава любви, глава обмана,
признанья, клятвы, слёз поток…
И вот уже конец романа —
такой знакомый эпилог.
И снова сердце боль сжимала,
слова другие взгляд искал,
но я напрасно ожидала,
что автор те переписал:
она и он опять расстались
метельной ночью октября,
и тени прошлого метались,
при тусклом свете фонаря,
по полу, потолку и по стене,
покуда не забрезжило в окне.

«Ты не грустишь в разлуке, не горюешь…»

Ты не грустишь в разлуке, не горюешь,
от боли в пореберьи не кричишь,
осенними часами не тоскуешь
под шум дождя, стекающего с крыш,
не ищешь встреч, не ждёшь звонков и писем,
живёшь легко, размеренно и просто,
но иногда среди привычных мыслей
мелькнёт одна, напомнившая что-то.
И ею растревоженный ты бродишь
по комнате походкой торопливой,
как будто что-то ищешь – не находишь,
и жизнь пустой становится, тоскливой.

«Темным-темно и пусто…»

Темным-темно и пусто,
и как-то мёртво-стыло.
Давным-давно, как будто
не в этой жизни было,
вот так же я сидела,
укрывшись тёплым пледом,
в углу свеча горела
неярким жёлтым светом.
Как древняя лучина
тот огонёк мерцал,
и рядом был мужчина,
который сладко спал.
Я на него смотрела,
не отрывая глаз,
но свечка догорела,
и огонёк погас.
Ночь ставнями укрыла
оконное стекло,
а мне тогда так было
в той темноте светло.

«Я страницу заклеила чёрной бумагой…»

Я страницу заклеила чёрной бумагой,
но строчки на ней никуда не девались, —
где были написаны, там и остались:
на странице, заклеенной чёрной бумагой.

Со страницей, заклеенной чёрной бумагой,
расправилась быстро: порвав на кусочки,
сожгла, не оставив ни строчки, ни точки
от страницы, заклеенной чёрной бумагой.

Но текст той страницы, под чёрной бумагой,
который её заполнял без пробела,
память дословно запомнить успела
и хранит не заклеенным чёрной бумагой.

«Я не забыла и не забуду…»

Я не забыла и не забуду,
как сердце раненое ныло,
как лихорадочно знобило,
как будто подхватила я простуду,
как пот горячечный со лба
руками ледяными вытирала,
как эту боль тебе прощала,
от колющей и режущей слаба,
как от обиды замирала,
выслушивая горькие упрёки,
как чёрной копоти подтёки
потом с души годами вытирала,
как на стекле оконном выводила,
во мглу непроницаемую глядя
через волос прилипших пряди:
«Я так люблю тебя! Любила…», —
напрасных обвинений сбросить груду
бесчисленное множество попыток
и муку пережитых этих пыток
я не забыла и не забуду.

октябрь 2004

«Жужжала в уши мне усталость…»

Жужжала в уши мне усталость,
что в дверь уже стучится старость,
что я давно уже не та
и жизнь напрасно прожита,
чтоб горевала да грустила,
безвольно руки опустила
и на кровать упала я,
кляня поспешность бытия.
Во мне то нудное жужжанье
взрастило стойкое желанье:
не рассыпаясь по частям,
послать её ко всем чертям!
Что я и сделала – послала.
Пускай моложе я не стала,
усталость подлая отстала,
жужжать мне в уши перестала.

«Как глоточек ледяной…»

Причитание

Как глоточек ледяной
пересохшею десной,
завладел в июльский зной
мной.
Сердце дало резкий сбой, —
назвала тебя Судьбой
и пошла я за тобой,
ой…

Помнишь, милый, как тогда
ярко-рыжая звезда
освещала два следа? —
помнишь? да?
Время – талая вода
всё уносит в никуда,
мы расстались навсегда,
ой, беда!

Но я помню: тот глоток,
неба синенький платок,
как счастливых слёз поток
тёк…
А теперь течёт другой,
мутною, горькою рекой,
по тебе, мой дорогой,
ой…

«Миленький ты мой, / помоги мне помнить…»

Миленький ты мой,
помоги мне помнить:
тот июльский зной,
ту шальную полночь,
те росинки-льдинки,
что так пахли мятой,
и сосны хвоинки
на рубашке смятой,
те поля безбрежные,
тишину над Волгой,
поцелуи нежные
в той ночи недолгой.

Миленький ты мой,
помоги простить, —
день осенний злой
помоги забыть.

«Как я любила…»

Как я любила
лишь богу было
про то известно —
как сердце билось,
как сладко ныло
в грудине тесной.

Я так любила,
что не просила
со мной остаться —
не укорила
и отпустила
с другой венчаться.

Я так любила:
волчицей выла
в разлуке стылой,
но не забыла,
не разлюбила
тебя, мой милый.

«Натруженные руки, / согнутая спина…»

Натруженные руки,
согнутая спина,
во взгляде полном муки,
за прошлое вина.
Не спит ночами старость:
в ладонь упал не так,
как в юности мечталось,
загаданный пятак.
На решку загадала,
а он лежит орлом,
со сложенным устало,
простреленным крылом.

«Как тяжело с друзьями расставаться…»

Памяти Льва Цыганова и Дмитрия Шарвина

Как тяжело с друзьями расставаться,
когда они от нас туда уходят,
откуда возвращенья не дождаться,
и где среди друзей таких же бродят,
с которыми уже не повстречаться,
не позвонить забыв, что полночь скоро,
и голосом срывающимся, гнойным,
не прошептать: «Проблем скопились горы,
а я, дружище, выпал из обоймы», —
и долгими к тебе не будут сборы.
Успехам не порадоваться с ними,
не пригласить к весёлому застолью
и, сделавшись от водочки хмельными,
не поделиться радостью и болью,
надеждами и планами иными.

Как не хватает их, когда они уходят
туда, где только память их находит.

Январь 2009 – декабрь 2014

«Как я жизнь без тебя прожила…»

Как я жизнь без тебя прожила
знают только за окнами ветер
да в потухшем камине зола,
и никто, кроме них, в целом свете.
До сих пор непонятно самой
как в живых без тебя я осталась,
ничего не случилось со мной,
иногда даже пела, смеялась
и другого мужчину любила,
и была ему верной женой,
только долго ночами знобило
и совсем не дышалось весной.

23 мая 2003

«Речки бережок, / золотой песок…»

Причитание

Речки бережок,
золотой песок,
синяя волна, —
рядышком дружок,
чёлка на висок
и любовь без дна.
Той любви давно
сладкое вино
выпито до дна,
и на бережке,
на сыром песке
ты стоишь одна.
Голубой волны
блики не видны:
лёд её сковал, —
милый уезжал
и не целовал,
и с собой не звал.
Под снежком песок
помнит голосок,
так счастливый твой,
а дружок забыл
как тебя любил
в тот июльский зной.

«Вот бы никуда не торопиться…»

Вот бы никуда не торопиться,
вот бы никогда не суетится, —
съёжившись от страха опоздать,
падчерицей времени не стать.
Вот бы на бегу остановиться,
вот бы передышке удивиться,
а потом бы с радостью понять,
что силёнок хватит добежать
до того, к чему душа стремиться,
и от истощенья не свалиться.

«Небольшая рощица, / бережок пруда…»

Небольшая рощица,
бережок пруда…
Как щемяще хочется
вновь попасть туда,
где трава душиста
и вода тепла,
где нежна, пушиста
таволга цвела,
и с полей раздольных,
не жалея сил,
пенье пташек вольных
ветер доносил,
терпко пахло мятой,
и до самой тьмы
на траве примятой
целовались мы.

Помнит ли тот берег
счастья моего
давний летний вечер
так, как я его?

июнь 1996 – июнь 2004Симф. шоссе, деревня Агарино.

«Календарём истёртым, / в руке судьба лежит…»

Календарём истёртым
в руке судьба лежит, —
уже живу с четвёртым,
а первый не забыт,
второй ночами снится,
а третий, боже мой,
когда порой не спиться,
у ног моих живой.

Со мной неразделимых,
как небо с кручей гор,
люблю своих любимых
я всех и до сих пор,
и сравнивать не надо,
кого из них сильней,
и спрашивать не надо,
кто сделал мне больней:
от каждого по боли
горчинкой на губах
и прядкой цвета соли
на тёмных волосах,
но каждый, мне по счастью
когда-то подаря,
стал неотрывной частью
того календаря.

Любимый мой четвёртый,
подаренный судьбой,
боюсь я, что истёртый
пополнится с тобой
ещё одной лучинкой,
задутой злой бедой,
ещё одной горчинкой
и прядочкой седой.
Вдруг утешать устанешь,
решив, что всё зазря,
как первых трое, станешь
листком календаря,
и я, его листая,
ночей не буду спать,
себя и их прощая,
любимых вспоминать.

«Забыть тебя прошли давным-давно / все самые немыслимые сроки…»

Забыть тебя прошли давным-давно
все самые немыслимые сроки,
но времени, похоже, не дано
стереть любовью писаные строки:
за столько лет не выцвели чернила,
страничка, ни одна, не пожелтела…
Да, память очень бережно хранила,
что сохранить душа моя хотела.

«Как с черёмух осыпались / белым снегом лепестки…»

Причитание

Как с черёмух осыпались
белым снегом лепестки,
одинокая, в печали,
ты сидела у реки.
Так любил, хотел жениться,
да прошли те времена.
Не зашёл к тебе проститься,
как решил, что не нужна.
Перстенёк с руки снимала,
им дарёный, с бирюзой,
в омуток его бросала;
из-под век беда – слезой.
Пусть теперь волна речная
им любуется одна,
а тебе разлука злая
вековая суждена.

«Не каждое воспоминанье я люблю…»

Не каждое воспоминанье я люблю,
но не прикажешь тем, что так не милы,
так нежеланны, горьки и постылы,
не появляться по ночам, когда не сплю.
Они упрямые не слушают меня,
к моей постели полночью приходят,
тоской терзают душу и изводят:
жестоким мало утра, вечера и дня.

«Помоги мне тебя разлюбить…»

«Помоги мне тебя разлюбить,
расставанья кошмар пережить,
помоги от надежды избавиться,
что ещё, может быть, всё поправится,
помоги сожаленьем не мучиться,
если очень захочешь, получится,
от тоски еле дышащей мне
не являйся в предутреннем сне,
так куда-то спешащим прохожим,
на тебя чем-то очень похожим,
умоляю: в толпе не мелькай,
на безумие не обрекай».

Зря прошу: знаю: мне не поможешь:
ты стереть мою память не сможешь.

«Боль, просочившись сквозь щёлочки глаз…»

Боль, просочившись сквозь щёлочки глаз,
голосом хриплым спросила,
душу терзая в стотысячный раз:
«Помнишь ли ты как любила?
Помнишь ли: радости пенный прибой?
счастья луга заливные?
пряные дни, что провёл он с тобой?
звёздные ночи хмельные?»
Веки сжигала кипучая соль,
душу, как в стужу, знобило:
«Что ты вопросами мучаешь, боль?
Я ничего не забыла:
когда без неё, как без воздуха жить,
по свету ослепшей скитаться,
такую любовь невозможно забыть,
с такой невозможно расстаться».

Повесть без названия

Кукла моргучая, бантики, прыгалки,
букварь, первый школьный урок…
Чёлку отстригла, из школы не выгнали.
Завтра последний звонок.

Модные туфельки, кофточки, платьица,
серёжки, помада и тушь…
Макс с параллельного курса так нравится!
Не верится: он её муж.

Чепчики, соски, пелёнки, подгузники,
букварь, первый школьный урок,
лыжная секция, «каторга» музыки…
В физтех поступает сынок.

Гордость отцовская дочка красавица
нарядна, как вишня весной,
кажется, только вчера первоклассница,
умчалась на бал выпускной.

Бурные годы студенчества, лекции,
экзамены, красный диплом…
Сын возмужавший смущённую девицу
приводит в родительский дом.

Свадьба… фотограф… они улыбаются…
Ты шепчешь: «Будь счастлив сынок!»
Варится кашка, пелёнки стираются…
У внученьки первый зубок.

Кольца, фата, белоснежное платьице,
шампанское, свадебный торт…
Дочкин жених долговязый не нравится.
Их первенцу Ванечке год.

Макс изменил: обзавёлся любовницей.
Простила – другую завёл.
Болью жестокой тот вечер запомнится:
с вещичками к третьей ушёл.

Дочка красавица гордость отцовская
с мужем давно развелась.
Двое детишек… однушка московская…
Душа за неё извелась.

Старенький плед, телевизор, таблетница,
сезонные боли в костях…
Свадьба весёлая – Ванечка женится!
Невеста уже на сносях.

Всё, что случилось меж теми событьями —
усилий бесформенный ком —
старческой памяти рваными нитями
теперь вспоминаешь с трудом.

Приступ сердечный. Палата больничная.
Закончился жизненный срок.
Морг. Ты лежишь, ко всему безразличная,
на правой ноге номерок.

В церкви Никольской прошло отпевание,
скорбит над могилой родня.
Что повесть моя не имеет названия,
прости, дорогая, меня.

Женской судьбой, не вдаваясь в художество,
могла бы, конечно, назвать,
да женских таких, как твоя, судеб множество,
зачем ещё раз повторять.

«Я по прошлому плыла…»

Я по прошлому плыла
в лодочке резной,
тихо вёслами гребла, —
голубой волной
прожитое ударяло
о корму её;
с вёсел струйками стекало
прошлое моё.
И уключины скрипели,
и под этот скрип,
тонкий, слышный еле-еле
судорожный всхлип
вырывался из груди
и бросался в воду,
и тонул на дне реки:
в прошлом нету броду.

20 июля 04

«Да неужели это всё / со мной произошло…»

Да неужели это всё
со мной произошло —
и осчастливила любовь,
и горе обожгло?
Когда я в прошлое смотрю,
туда, где жизнь прошла,
мне кажется, её – мою
другая прожила:
в девичьих грёзах не ко мне,
скачок по три версты,
сквозь ночь на резвом скакуне
неслись мои мечты,
совсем не я любила так,
надеялась, ждала,
страдала, душу сжав в кулак,
от радости цвела,
и эта вовсе не моя
история была,
а мемуары чьи-то я
за пару дней прочла.

Первая любовь

Любили,
встречались, да быстро расстались,
другой мне на палец колечко надел,
но годы над нами как будто смеялись:
тебя не забыла, и ты не сумел.
Конечно, теряла, жестоко страдала,
в любви растворялась, как звёзды в росе,
как все находила не всё, что искала,
смеялась и плакала так же, как все,
На что-то надеясь, о чём-то мечтала,
бывало, что с кем-то, но чаще одна,
а в лунные ночи тебя вспоминала,
и снова лишившись покоя и сна,
я, глаз не спуская с ночного светила,
ту нашу любовь вспоминая грустила.

«Берег синий – берег дальний…»

Берег синий – берег дальний,
яркий блеск воды,
тополей пирамидальных
стройные ряды,
взгляд восторженный, счастливый,
глаз из-под ресниц,
как хотелось мне, мой милый,
провалиться в них.
Ветер жаркий – ветер жадный
тело горячил,
ты, испытывая жажду,
поцелуй мой пил.
Песней сладкой – песней дивной
прошлое манит,
берег дальний – берег синий
душу бередит.

«Не болит нисколько…»

Не болит нисколько:
рана зажила,
там рубец и только,
где она была.
Отсочившись гноем,
загрубевший он
не зудит, не ноет
вызывая стон,
и не багровеет,
шрамом над виском —
бледно розовеет,
где-то под соском.
Только октябрями,
мне ломая бровь,
на рубце ночами
проступает кровь.

«Забывается многое душами…»

Забывается многое душами —
только сад этот не забывается,
где в тени между старыми грушами
в гамаке наше детство качается,
с волдырьком на плече комариновым,
в пёстром ситчике летнего платьица,
сладко пахнет вареньем малиновым,
что к зиме доброй бабушкой варится.
С заплетёнными мамой косичками
горьких мыслей не знает головушка,
шелестит детство сказок страничками,
где принцессой становится золушка.
Жизнь то этак, то так проживается:
воды горя становятся сушами,
боль проходит, обида прощается,
забывается многое душами,
но, как прежде, в тенёчке качается
тот гамак между старыми грушами.

«Не оставляй меня одну…»

Не оставляй меня одну
наедине с моей тоскою,
к заиндевелому окну
припавшей бледною щекою,
не заставляй на двор смотреть,
окоченелый и пустынный,
и потихонечку стареть
под шёпот мыслей заунывный,
не заменяй другим того,
когда от боли ослабею,
моя надежда, без кого
я быть счастливой не умею.

январь 2005

«По полю, по опушечке кружок…»

По полю, по опушечке кружок —
умчался, не махнув с саней рукой,
растаял за укрытой льдом рекой,
не с ним теперь венчаться ей – с тоской.
Неверный, легкомысленный дружок
покинул, – не зови: не отзовётся,
сердечко пташкой раненной забьётся,
на мелкие кусочки разорвётся.
Посмотрит на пустынный бережок,
в светёлке бедная запрётся,
слезами горькими зальётся:
«Уехал. Больше не вернётся! —
и след, что отпечатал сапожок,
запорошит нападавший снежок,
белее, чем на блюдце творожок, —
Прощай жестокий, ветреный дружок».

«Поздней ночью меня не буди…»

Поздней ночью меня не буди,
в темноте не тревожь понапрасну,
на рассвете ко мне приходи,
когда звёзды последние гаснут,
когда солнце ещё не взошло,
но уже небеса посветлели,
то, что так безвозвратно ушло
приходи к изголовью постели,
сновиденьем в предутренний час
мне напомни о радости бывшей:
нежном взгляде восторженных глаз
и улыбке, ещё не остывшей,
не зажатой бесчувственным ртом:
я и так засыпаю с трудом.

«Уже который год / живу я без тебя…»

Уже который год
живу я без тебя,
но сердце так же ждёт,
волнуясь и любя, —
шагнёшь в проём дверной
и скажешь: «Я пришёл.
Тягучий сон дурной,
любимая, прошёл».

Который год весны
в мой дом влетает птица,
но мне не снятся сны:
мне много лет не спится.
Всю ночь в окно гляжу,
а там то снег, то дождь…
и настежь дверь держу:
вдруг всё-таки придёшь.

«Первый влажный снег…»

Первый влажный снег
на ладонь ложится, —
я не буду, нет,
клясться и божиться,
что любовь ушла
в землю через вену,
что теперь нашла
я тебе замену,
что другой нужней
мне, чем ты когда-то,
нет тех горьких дней,
стёрта злая дата,
не кричу во сне,
стало проще житься, —
третий первый снег
на ладонь ложится.

октябрь 2005

«К потолку поднимаются клубы табачного дыма…»

К потолку поднимаются клубы табачного дыма,
в них страстей пережитых размытые тени колышутся, —
тех, которыми я так когда-то была одержима, —
до сих пор в тишине их далёкие отзвуки слышатся.
Чувства жарче пылали, чем горка поленьев в камине:
так любила, страдала, порой доходя до безумия.
Где те страсти теперь, будто не было их и в помине,
от которых щека в серебристых ночах полнолуния
то калины красней, то белей полотна становилась,
замирал сердца стук, заставляя прерваться дыхание,
а душа: то стонала, как раненный зверь, то томилась
самой сладкой из мук, что нам дарит любви ожидание.
Как мне жаль, что тогда я в пожаре страстей не сгорела,
в море пеплом не смыта слезинками дождика редкого,
ведь теперь бы я так, вспоминая о них, не болела
и не слепла ночами от дыма табачного едкого.

«Прежняя любовь / надо мной склонилась…»

Прежняя любовь
надо мной склонилась:
«Как тебе спалось?
Что тебе приснилось?» —
«Мне любимый снился,
снился ненаглядный,
что со мной простился
осенью нарядной;
снились руки нежные,
переносья складка,
ты мне снилась, прежняя,
снилась сладко-сладко».

«Смотрела на снег за окном…»

Смотрела на снег за окном,
на ветки в серебряной дымке
и думала лишь об одном:
твоей, мой любимый, улыбке.
Как всё изменялось вокруг,
когда, надо мной наклонившись,
ты мне улыбался, мой друг,
серьёзности взрослой лишившись,
как серые донышки глаз
счастливым теплом наливались
тем летом, цветущим для нас,
когда мы ещё не расстались.
Смотрела на снег за окном,
и время как будто застыло; —
а может быть, сказочным сном,
однажды приснившимся, было
лицо в обрамленьи волос,
улыбкой твоей озарённое,
и полушутливый вопрос:
«За что это счастье дарёное?!»
… А ночь такой тихой была,
наполненной снежного света,
и мимо окошка плыла
улыбка из давнего лета.

«Я любила тебя бесконечно…»

Я любила тебя бесконечно,
до болячек на влажных губах,
то смеялась по-детски беспечно,
то рыдала до звона в ушах.

Я любила тебя так, что ночи
прожигали подушку насквозь,
млечный путь был намного короче
той минуты, что были мы врозь.

Я любила тебя без оглядки
и не думала, что у судьбы
есть свои установки, порядки:
мы расстались давно, я и ты.

Я любила тебя, так любила,
что из всех вместе прожитых дней
ни один до сих пор не забыла
и люблю много больше, сильней.

«А бывает ли счастлива старость?..»

А бывает ли счастлива старость?
Ну конечно бывает и очень,
несмотря на большую усталость
и одышки в бессонные ночи:
у неё есть чудесные внуки,
озорные, порою упрямые,
и её узловатые руки
нежно гладят головки кудрявые.
Тихо сказки им на ночь читая,
снова верит она в справедливость,
многотрудную жизнь вспоминая,
несчастливость её и счастливость.
Их ласкает, балует, лелеет,
им даря, что недодано детям,
с ними делится всем, что имеет,
и седая так счастлива этим.
Верой счастлива: их поколенье
обретёт, что она не имела,
и надеждой: её продолженье
довершит, что она не успела.

«Помнят плечи руки прикасанье…»

Помнят плечи руки прикасанье,
помнят волосы шёпот его,
помнит кожа, на шее, дыханье,
а душа его помнит всего.

«Так сложилась жизнь моя: для начала…»

Так сложилась жизнь моя: для начала,
что такое нелюбовь я узнала,
а из девочек когда вырастала,
я придуманной глаза увидала.
Годы шли, я взрослой женщиной стала
и безумную любовь повстречала,
обижала та меня, обижала
и, измученную бросив, сбежала.
После той с такой «больной» повстречалась,
что не вылечив её, с ней рассталась.
Но судьба ещё одну мне послала,
о которой я уже не мечтала:
не надрывную любовь, не больную,

Продолжить чтение