Светотень

Status ante lapsum

Возничий натянул поводья, ловко спрыгнул с повозки и в несколько мгновений подбежал к коренной кобыле. Обнял ее за шею, зашептал что-то нежное у самого лошадиного уха, провел рукою по длинной расчесанной гриве; коренная переступила копытами, мотнула головой и тихо, робко даже заржала, словно жалуясь хозяину на свою нелегкую долю. А тот заглянул ей в глаза, отогнал назойливых слепней и не то добрым словом, не то мягким прикосновением попросил кобылу поднять правую ногу. Возничему казалось, что она прихрамывает, так не попало ли чего под подкову.
Согнулся в пояс, осмотрел копыто и еще пощупал, точно не доверяя собственным глазам. Нет ничего.

– Любят тебя лошади, – донесся сзади тихий голос важного седока.

Возничий отпустил копыто, обернулся.

– Так и я их люблю, Ваше Преосвященство.


Когда это он успел отворить тяжелую гербовую дверцу и сойти на землю, да еще так тихо? Мужчина легко потрепал коренную за холку, поправил тугую сбрую и пошел навстречу епископу.

За повозкой поднялась дорожная пыль. В мареве уходящего за поля на горизонте солнца появились светлые полосы, точно бесконечные лучи с небесной выси. Придорожный перелесок отбрасывал длинные тени. Дневная жара уже сошла, но духота осталась. Ветра Бог нынче не послал, вот и потела коренная кобыла, сбивалась с ног от усталости и невольно хромала.

Епископ повернулся к солнцу, подставил щеку под закатный свет и чуть сощурил глаза. Был он еще не стар, а на взгляд возничего так и вовсе молод для того, чтобы опекать целую епархию. Но да это в церкви решают, а у возничих там права голоса нет.

– Далеко нам еще? – спросил пастырь, махнув черным рукавом на дорогу, – До обители?

Мужчина взглянул в нужном направлении и указал рукой куда-то за перепаханное поле.

– А вот же она, видите… колокольня торчит. Это самое аббатство и есть.

Епископ прикрыл глаза от солнца и отыскал глазами выступающую над горизонтом башню.

– Недалече, затемно доберемся… – добавил возничий, а затем вдруг решился и произнес то, что произносить в общем-то не стоило, – Тяжела ваша повозка, лошади устали. Коренная уж еле тянет…

И опустил голову, ожидая услышать резкие слова.

В повисшей тишине слышно было, как лошади переступают копытами, а в густой кроне перелеска суетливо машет крыльями мелкая пташка.

– Довезет ли? Говоришь, немного осталось.

Возничий встрепенулся, мысленно поблагодарив высшие силы за милость.

– Довезет, Ваше Преосвященство, я вот с ней поговорю еще немного. Скажу, чтоб и она тоже знала…

Епископ вернулся к повозке и потянул за дверцу. Заглянул в полутьму закрытого балдахином пространства, с сомнением во взгляде попробовал рукою толкнуть окованный железом сундук. Нет, куда там – его и вдвоем не сдвинуть.

Вернулся на свет, закрыл дверцу. Подождал еще немного, пока возничий с кобылой не договорится.

– Ты трогай без спешки. Все ж у всякого своя служба, и у животных тоже, – произнес епископ, оправляя пояс на черной дорожной сутане, – Я позади пойду. Для духа полезно.

И правда пошел. Зашагал по вьющейся между полей и лесных опушек пыльной дороге, отставая от поскрипывающей повозки на десяток локтей.

Возница правил без спешки, как было велено. К границам аббатства добрались в самый предзакатный час, когда уходящий оранжевый свет падал только на верхушки елей и подсвечивал еще старинную колокольню, которая высилась над округой как одинокая сосна в лиственном лесу.

Перед самым монастырем, когда сквозь подлески показались уже старинные обветшалые строения, епископ сел в повозку. Возница обернулся на тихий скрип – и успел только заметить, как закрывается дверца за тенью в черном.

Одной рукой удерживая поводья – коренная и правда бойче пошла после разговора – другой мужчина высек искру из куска кремня и запалил трут, а от него уже перенес огонь в небольшую масляную лампу. Чтоб послушницы не пугались, громко позвал:

– Эй, сестры! Встречайте!

Повозка повернула за последним изгибом нехоженной почти дороги и выехала на открытое пространство. Епископ открыл оконце в двери и посмотрел наружу.
В опускающейся на землю темноте старые постройки монастыря выглядели величественно. Тьма скрывала недостатки, придавала осыпающимся стенам прочных покрытий и заставляла воображение дополнить то, что глазом разглядеть было невозможно.

Старая часовня стояла гранитной глыбой, из высоких узких окон лился приятный желтый свет, а колокольня вблизи оказалась куда выше, чем можно было посчитать на расстоянии. Врата часовни были по летнему времени открыты, изнутри доносились робкие женские голоса.

К западу от церкви, как помнилось епископу по бумагам, были расположены кельи. Длинная галерея о двух этажах, и всюду отдельные входы в крохотные каменные комнатки, где сестры и послушницы аббатства проводят ночи.

К востоку – монастырский скрипторий. Вот он, зияет провалами черных окон. К вечеру в нем никого не остается, все работы ведутся днем – при солнечном свете, чтобы не жечь драгоценные свечи. Говорили, что при набеге норманнов больше всего пострадал именно скрипторий. Варвары пытались сжечь каменное строение, и хоть сделать это не смогли, но навредили изрядно.

– Кто это? – недоверчиво спросила монашка, судя по голосу преклонного возраста, показавшись во вратах часовни, – Езжайте с Богом, вам сюда нельзя. Это сестринская обитель.

– Да ты посмотри, кто приехал… – отозвался было возница, но невесть как выбравшийся из повозки епископ легко коснулся рукой его плеча.

– А кто сюда приедет? В такой час с добрыми мыслями не приходят, – твердила сестра, подслеповато щурясь во тьму, – Ночуйте за границами, а утром уж посмотрим, кто и зачем к нам явился…

Епископ, чьи тихие шаги не были слышны из-за монашеского гомона в часовне, появился у врат словно из ниоткуда.

– Здравствуй, сестра, благослови тебя Бог, – произнес священник, выступая на свет и показывая женщине перстень, – Мать-настоятельница не занята ли?

Монашка, а вблизи она оказалась совсем старухой, сложилась в поклоне и даже присела, касаясь епископской регалии сухими губами.

– В часовне, Ваше… Ваше…

– Преосвященство, – помог ей епископ, – Служит?

Сестра ахнула: не то от высокого сана мужчины перед ней, не то от провокационного его вопроса.

– Как можно, Ваше Преосвященство… собрание у нас. Всяким вечером собираемся в часовне, говорим о прожитом дне.

Епископ обернулся к вознице и махнул ему рукой, призывая подождать пока на месте.

– Как твое имя, сестра?

– Елизавета, Ваше Преосвященство.

– Хорошо, сестра Элиза, – кивнул епископ, – Веди меня к настоятельнице.

Старуха еще раз поклонилась, энергично дернула головой и прошла внутрь часовни, постоянно оборачиваясь к священнику; точно проверяла, идет он за ней или останется снаружи.

Сестры перешептывались между собой, то и дело поглядывая на мать-настоятельницу – та стояла у кафедры; высокая, с туго собранными черными, совсем еще без седины волосами под монашеским клобуком с белой оторочкой. Пальцем она вела по строчкам в учетной книге аббатства, а тонкими губами беззвучно шевелила, точно повторяла прочитанное в гроссбухе для себя. Зеленые глаза бегали по странице, то и дело поглядывая на зал и сестер из-под опущенных век.

– Повязки не готовы ли, сестра Нина? – спросила настоятельница, переворачивая вложенный в книгу лист пергамента, – Его Светлость в конце каждой недели просит меня поторопиться.

С лавки поднялась молодая совсем, едва ли старше семнадцати, монашка с тонким лицом и яркими голубыми глазами.

– К утру высохнут, аббатиса. Корзин только недостает…

Мать-настоятельница перевела взгляд на двух пожилых женщин, которые о чем-то тихо разговаривали на задних рядах.

– Жанна, Сесиль, – позвала она, качнув головой, – Не справляетесь с послушанием? Этак вам сестринских обетов не принять, если работа у вас не спорится.

Аббатиса властвовала строго, но справедливо. Вдовицы, которые попали под ее опеку совсем недавно и еще только готовились стать христовыми невестами, перестали разговаривать промеж собой и встали на ноги.

– Справляемся, мать-настоятельница, а только ножи уже совсем затупились, – пожаловалась Сесиль, та что помоложе и побойче, – Тот каменщик-то так заточил давеча, что только хуже сделал.

– Почему молчали? – спросила аббатиса, недовольная установившимся в часовне гомоном, – Впредь сразу о таком говорите. Хорошо, посмотрим, что с вашими ножами можно сделать…

Настоятельница кивнула собственным мыслям и подняла голову, всматриваясь в фигуры возле врат. Первой шла сестра Элиза; согбенная старушка, которая жила при монастыре еще до набега норманнов, и потому считалась здесь старожилкой.

За ней шел мужчина. Аббатиса не успела даже удивиться, как это он сумел пройти мимо Элизы – а та еще и постоянно оборачивалась и семенила перед ним робко-робко – как зоркие пока ее глаза разглядели черную сутану и блеснувший в тусклом свечном свете перстень.

– Мой возничий поможет с вашими ножами. Слышал я, у него всегда острейший клинок под рукой, чтобы упряжь отсекать, – произнес епископ, опережая Элизу и направляясь по проходу к алтарю, – Здравствуйте, сестры, да поможет вам Бог. Здравствуй, аббатиса.

Монашки завертели головами в черных клобуках, заоборачивались на нежданого гостя. Зашептались тихо-тихо о чем-то своем, вставая и робко кланяясь перед приближающимся епископом.
Он насчитал одиннадцать женщин, да аббатиса – двенадцатая. В основном пожилые и старухи, или совсем девчонки – таких было четверо. Наверняка, порченые девки после солдатских походов. Куда же им еще, если не в монастырь.

Одна из таких, девчушка лет пятнадцати, при виде проходящего мимо епископа сжалась и закрыла лицо руками. Подле нее он и остановился.

– Не бойся, дитя, – тихо выговорил священник, погладив девочку по плечу, – Ты теперь в доме Божьем, бояться тебе больше нечего. Солдаты сюда не придут.

Это, конечно, была ложь. Не придут сюда христианские воины, солдаты герцога или короля, а вот северные варвары пред Богом трепета не имеют, поскольку язычники и еретики. Недаром подле часовни восемь могил, и все вырыты в одно время – после норманнского набега и пожарища, который варвары устроили напоследок. Должно было там быть девять плит, но Элиза в то время странствовала.

Девочка убрала руки от лица, мелко вздрогнула и быстро приложилась к перстню.

– Ваше Преосвященство, – улыбнулась аббатиса, которая уже отошла от кафедры и направилась прямиком к гостю, – Сегодня поистине чудесный вечер. Я и думать не смела, что вы почтите нашу обитель визитом.

Епископ улыбнулся в ответ и склонил голову, вытягивая вперед руку с регалией. Настоятельница поклонилась и поцеловала перстень, мысленно ответив, что его отлили совсем недавно. На гладком золоте не было пока ни одной царапины, которые появляются на украшениях от регулярной носки.

– У меня шесть сестер да две странствуют. И четыре послушницы. Совсем немного для славного прошлого этих стен, – говорила аббатиса, глядя на языки пламени в каминной печи, – В былые времена, согласно летописям, здесь и кельи свободной не было. А послушницы, мне говорили, ютились по двое.

– …пока сюда не стали захаживать норманны, – кивнул епископ, – Одна напасть за другой. А ведь еще во времена Карла Великого люди считали, что маркграфские договоры изменят эти земли.