Город Стертых Лиц

Фантом на мостовой

Дождь был единственной валютой Эмберфолла, которую нельзя было украсть или подделать. Он лил неделями, смывая с брусчатки грязь и неоновую пыльцу, наполняя воздух запахом мокрого камня и озона. Он стучал в окно моего офиса на тринадцатом этаже, отбивая по стеклу рваный, меланхоличный ритм, под который город медленно сходил с ума. Я сидел в темноте, если не считать тусклого свечения инфопланшета и фиолетовых отблесков вывески напротив, рекламирующей «Сладкие грезы по сходной цене». В Эмберфолле все было по сходной цене, особенно если ты был готов расплатиться частью себя. Моя работа заключалась в том, чтобы находить тех, кто заплатил слишком много, или тех, кто взял чужое. Мнемодетектив. Звучит почти благородно, если не знать, что по сути я просто копаюсь в чужом ментальном мусоре.

Стакан с янтарной жидкостью, которую бармен внизу называл виски, стоял на столе, нетронутый. Я смотрел, как капли конденсата медленно ползут по его стенкам, словно слезы города. За последние трое суток я спал часа четыре, и все это время гонялся за украденным воспоминанием о первом поцелуе стареющего магната. Он платил щедро, но дело было дрянь. Воспоминание было перепродано трижды, прошло через руки подпольного мнемотехника и осело в голове какой-то девицы из нижних ярусов, мечтавшей о красивой жизни. Когда я его извлек, оно было уже выцветшим, поцарапанным, как старая кинопленка. От первого поцелуя там остался только привкус дешевого синт-шоколада и ощущение неловкости. Магнат остался недоволен. Я тоже. В этом городе никто никогда не бывал доволен до конца.

Коммуникатор на запястье завибрировал, разрезав тишину резким, неприятным зуммером. Я поморщился. Этот сигнал был зарезервирован для Мнемостражи. Официальная работа. А значит, официальная головная боль и мизерный гонорар. Я поднес запястье к лицу. Голограмма инспектора Востока мерцала в воздухе – суровое, обветренное лицо с глубоко посаженными глазами и вечно недовольной складкой у рта. Восток был хорошим копом старой закалки, из тех, кто до сих пор верил в протоколы и бумажную работу в городе, где реальность была гибкой, как разогретый воск.

– Казл, – его голос был сухим, как пыль на архивных полках. – Есть работа для твоих… талантов. Переулок Скорби, возле старых доков. Через двадцать минут.

– Инспектор, сейчас три часа ночи. Дождь. И у меня выходной, который я сам себе назначил, – я сделал глоток. Виски обжег горло. – Что у вас там? Очередной бедолага продал воспоминание о собственном имени и теперь не может попасть домой?

– Хуже, – в голограмме промелькнула тень неуверенности, что для Востока было равносильно панической атаке. – У нас труп. Вроде бы.

– Что значит «вроде бы»? – я поставил стакан. Интерес, холодный и профессиональный, уколол меня сквозь апатию. – Он то появляется, то исчезает? Играет с вами в прятки?

– Просто будь здесь, Казл. Это… странно. И не опаздывай.

Голограмма погасла, оставив меня в компании дождя и фиолетовых бликов. «Вроде бы труп». За пятнадцать лет практики я слышал многое, но такую формулировку – впервые. Я допил виски одним глотком, встал и подошел к вешалке, где висел мой плащ. Плотная, пропитанная водоотталкивающим составом ткань была моей второй кожей. Она пахла дождем, озоном и едва уловимым ароматом чужих забытых секретов. Накинув плащ и сунув в карман свой мнемоскоп – гладкий, холодный шар из дымчатого хрусталя, – я вышел из офиса, погасив свет. Город ждал. Город всегда ждал.

Переулок Скорби был именно таким, каким его описывали в дешевых детективах: узкий, зажатый между двумя гигантскими зданиями-ульями, чьи верхние этажи терялись в низкой облачности. Дождь здесь превращался в мелкую водяную пыль, смешанную с копотью и городскими миазмами. Воздух был густым, его можно было резать ножом. Вход в переулок был перекрыт силовой лентой Мнемостражи, ее пульсирующий синий свет отбрасывал на мокрые стены дрожащие тени. У оцепления стоял молодой страж, его лицо под козырьком фуражки было бледным и напряженным. Он кивнул мне, пропуская внутрь.

– Инспектор Восток ждет вас в конце, сэр.

Я прошел дальше. Переулок был залит холодным светом портативных прожекторов, выхватывающих из темноты каждый кирпич, каждую трещину в асфальте. Повсюду суетились криминалисты в защитных костюмах, их движения были медленными и осторожными, словно они боялись спугнуть невидимую улику. Восток стоял в самом центре этого хаоса, спиной ко мне, засунув руки в карманы плаща. Он смотрел на землю.

– Рад, что ты выбрался из своей берлоги, Казл, – сказал он, не оборачиваясь.

– Вы платите, я выбираюсь. Где ваш «вроде бы труп»?

Восток медленно повернулся. Его лицо было еще мрачнее, чем обычно. Он молча указал подбородком на асфальт перед собой. Я подошел ближе и посмотрел. И ничего не увидел. Просто мокрый, потрескавшийся асфальт, в лужах которого отражался безразличный синий свет.

– Я не понимаю, – сказал я, оглядываясь по сторонам. – Его уже увезли?

– Его и не было, – ответил Восток. – Смотри внимательнее.

Я присел на корточки, игнорируя холод, проникающий сквозь ткань брюк. И тогда я заметил. На асфальте, едва различимый, был контур. Не кровавый, не нарисованный мелом. Это было… отсутствие. Словно на этом месте лежал человек, и дождь обтекал его, но не попадал на само тело. А потом тело исчезло, а контур остался. Сухой силуэт на мокром асфальте. Силуэт человека, лежащего на спине в неестественной позе, с раскинутыми руками. Но самым странным было то, что дождь до сих пор не смывал его. Капли воды, казалось, огибали это место, подчиняясь невидимому барьеру.

– Что за чертовщина? – пробормотал я, протягивая руку к контуру.

– Осторожно, – предупредил Восток. – Мы не знаем, что это.

Мои пальцы прошли в миллиметре от поверхности. Я почувствовал легкое покалывание, статическое напряжение, как перед грозой. И холод. Не физический холод мокрой ночи, а глубинный, экзистенциальный холод, который исходит от пустоты. Я достал из кармана мнемоскоп. Шар из дымчатого хрусталя в моих руках оставался темным и инертным. Обычно, вблизи места с сильным эмоциональным или мнемоническим всплеском, он начинал тускло светиться, а дымка внутри сгущалась. Сейчас он был мертв, как кусок обычного стекла.

– Никакого мнемо-фона, – констатировал я, поднимаясь на ноги. – Абсолютный ноль. Кто его нашел?

– Патрульный. Шел мимо, заметил странное свечение. Когда подошел, оно погасло, остался только этот… отпечаток. Он вызвал нас. Мы просканировали весь переулок. Ни ДНК, ни отпечатков, ни волокон. Ничего. Словно здесь никогда никого не было. Но в то же время, вот оно, доказательство обратного.

Я обошел силуэт по кругу. В городе, где воспоминания были товаром, преступления часто оставляли ментальные следы. Ярость, страх, боль – все это пропитывало место происшествия, создавая эхо, которое я мог прочитать. Даже самые искусные мнемо-воры, стирающие память жертвы, оставляли после себя «швы» – тонкие искажения в хрональном поле, которые можно было засечь. Здесь же была идеальная, гладкая пустота. Словно кто-то не просто стер воспоминание, а вырезал саму реальность, а потом небрежно зашил дыру.

– Это не стирание, Восток. Это аннигиляция. Кто-то не просто убил человека. Он стер его из бытия. Вместе со всеми воспоминаниями, которые у него когда-либо были.

Восток нахмурился, скрестив руки на груди.

– Такое возможно?

– Теоретически. Запретная магия. Уровень, о котором шепчутся в самых темных углах Мнемотеки. Чтобы провернуть такое, нужна немыслимая сила и знания. И артефакты, которые считаются уничтоженными со времен Войн Памяти. Это не работа уличного потрошителя или корпоративного мнемо-шпиона. Это что-то совершенно иное.

Я снова присел у контура, на этот раз закрыв глаза и сосредоточившись. Я попытался нащупать реальность напрямую, без помощи мнемоскопа. Погрузиться в информационное поле города, в его чернильные вены, по которым текли потоки данных, эмоций и воспоминаний. Обычно это было похоже на погружение в бурный океан. Сейчас я наткнулся на стену. Непроницаемую, гладкую, холодную. Но на самой границе этой пустоты, на самом краю, я уловил нечто. Не воспоминание. Не эмоцию. Скорее, остаточную вибрацию. Диссонирующий аккорд в городской симфонии. Он был тонким, как паутина, и почти неуловимым. Я потянулся к нему своим сознанием, пытаясь ухватить, расшифровать.

Образ был обрывочным, искаженным, как отражение в разбитом зеркале. Не лицо, а скорее маска. Ритуальная, вырезанная из бледного материала, похожего на кость. И два символа, горящих на ней холодным, неживым светом. Один был похож на спираль, закручивающуюся внутрь, в бесконечность. Другой – на расколотый глаз. И звук. Тихий, едва слышный шепот на языке, которого я не знал. Он был древним, гортанным, и от него по коже бежали мурашки. А потом все исчезло. Связь оборвалась так резко, что я отшатнулся, едва не упав. Голова раскалывалась, в висках стучало.

– Казл? Что ты видел? – голос Востока прозвучал как из-под воды.

Я открыл глаза. Прожекторы слепили. Я помотал головой, пытаясь избавиться от ментального эха.

– Почти ничего. Фрагмент. Маска. Два символа. И шепот. Это было не воспоминание жертвы. Скорее, клеймо убийцы. Он оставил подпись.

– Можешь зарисовать?

– Попробую.

Восток протянул мне свой инфопланшет. Руки слегка дрожали, но я сумел набросать стилусом то, что видел. Спираль и расколотый глаз. Восток долго смотрел на изображение, его лицо становилось все мрачнее.

– Никогда не видел ничего подобного. Прогоню по всем базам, но сомневаюсь, что это что-то даст.

– Это не из официальных баз, – сказал я, возвращая ему планшет. – Это из тех, что хранятся под замком в самых глубоких подвалах Мнемотеки. Или в частных коллекциях, о которых не принято говорить вслух. Нам нужно понять, кто жертва. Без личности мы не найдем мотив.

– Как мы найдем личность, если от нее ничего не осталось? Нет тела, нет документов, нет мнемо-следа. Этот человек официально перестал существовать. Для города его никогда и не было.

Он был прав. Это было идеальное преступление. Жертва стерта не только из жизни, но и из самой истории. Никто не заявит о пропаже, потому что никто не вспомнит о существовании этого человека. Друзья, семья – в их памяти на его месте теперь будет пустота, которую их мозг заполнит ложными связями и событиями. Он стал фантомом. Призраком на мостовой.

Я снова посмотрел на сухой силуэт. Что-то в нем не давало мне покоя. Поза. Слишком неестественная. Одна рука согнута под странным углом, голова запрокинута. Я медленно обошел его еще раз. Криминалисты уже заканчивали свою работу, упаковывая оборудование. Они тоже ничего не нашли. Они смотрели на меня с плохо скрываемым скепсисом. Для них я был кем-то вроде шамана, колдуна, чьи методы противоречили их научному подходу. Но Восток знал, что в Эмберфолле наука часто пасовала перед необъяснимым.

– Мне нужно время, – сказал я, обращаясь к инспектору. – И доступ к закрытым архивам Мнемостражи. К делам об аномальных мнемо-воздействиях за последние пятьдесят лет.

– Ты получишь, – кивнул Восток. – Но работай быстро, Казл. У меня плохое предчувствие. Что-то большое и страшное пришло в наш город. И оно оставило свою визитную карточку прямо здесь.

Я кивнул. Я чувствовал то же самое. Этот холод, который я ощутил от контура, он не рассеивался. Он словно впитался в мою кожу, поселился где-то глубоко внутри. Я покинул переулок, оставив Востока и его команду разбираться с невозможным. Дождь усилился, его холодные струи хлестали по лицу, но не могли смыть образ маски с горящими символами. Спираль и расколотый глаз.

Вместо того чтобы ехать домой, я направился в «Забытый уголок» – бар в нижних ярусах, где собирались такие, как я. Информационные брокеры, контрабандисты воспоминаний, отставные мнемо-оперативники и прочий сброд, который знал темную изнанку Эмберфолла лучше, чем собственную биографию. Бармен, старый киборг по имени Ржавый, молча налил мне двойной. Он видел мое лицо и все понял без слов. Я сел за столик в самом дальнем углу, откуда было видно весь зал.

Здесь воспоминания текли рекой. Люди продавали и покупали их прямо за столиками. Вот парочка влюбленных делила на двоих воспоминание о закате на марсианских каналах, которого ни один из них никогда не видел. А вот в углу сидел бывший солдат, который раз за разом переживал украденные мгновения мирной жизни, пытаясь заглушить фантомные боли своей собственной памяти. Этот город был построен на лжи, которую люди охотно покупали, чтобы сбежать от правды.

Я вытащил свой мнемоскоп. Дымка внутри все еще была неподвижной, но мне показалось, что я вижу в ней едва заметные искорки – остаточное эхо того, что я почувствовал в переулке. Я сосредоточился, пытаясь снова вызвать тот образ. Маска… символы… шепот… Я погружался все глубже, отгораживаясь от шума бара, от звона стаканов и пьяных разговоров. Мир вокруг меня потускнел, звуки стали глухими. И тогда я снова услышал его. Шепот. Он был чуть громче, чуть отчетливее. Я не понимал слов, но чувствовал их смысл. Это была песнь забвения. Колыбельная для реальности.

Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Я резко вздрогнул, вынырнув из транса. Передо мной стояла Лилит. Высокая, с волосами цвета воронова крыла и глазами, в которых плескалась вековая усталость. Она была информационной брокершей, одной из лучших в городе. Ее специализацией были редкие и запретные знания.

– Тяжелая ночка, Казл? – спросила она, садясь напротив без приглашения. Ее голос был низким, с легкой хрипотцой.

– Не без этого, – я убрал мнемоскоп в карман. – Что тебе нужно, Лилит?

– Я слышала, Мнемостража оцепила переулок в доках. И что вызвали тебя. Говорят, там что-то необычное.

Слухи в Эмберфолле распространялись быстрее, чем вирус.

– Слухи врут, – буркнул я. – Обычная бытовуха.

Лилит усмехнулась, обнажив на мгновение острые клыки – модный генный имплант.

– Не лги мне, Казл. Я чувствую это. В городе изменился ветер. Что-то темное просочилось сквозь трещины. Я торгую информацией, и мои источники сегодня гудят, как растревоженный улей. Пропал человек. Очень важный человек. Архивариус из закрытого сектора Мнемотеки. Хранитель Эхо-Хроник. Его зовут Орион.

Мои пальцы сжали стакан. Архивариус. Хранитель. Это объясняло многое. Такой человек мог знать о запретной магии, об артефактах.

– Его никто не ищет, – сказал я, наблюдая за ее реакцией. – Нет заявления о пропаже.

– Конечно, нет, – она наклонилась ко мне через стол, ее голос понизился до шепота. – Его стерли. Его жена проснулась сегодня утром в пустой постели и даже не поняла, что кого-то не хватает. Она чувствует… пустоту. Фантомную боль в своей памяти. Она пришла ко мне, потому что официальные власти ей не помогут. Они даже не поймут, в чем проблема.

Вот оно. Первая ниточка. Жертва перестала быть безымянным фантомом. У него появилось имя. Орион.

– И что ты хочешь от меня? – спросил я.

– Я хочу, чтобы ты нашел того, кто это сделал. Или то, что это сделало. Заплачу щедро. Мне не нравится, когда в моем городе появляются игроки, способные стирать людей из реальности. Это нарушает баланс. Плохо для бизнеса.

– У Мнемостражи то же дело. Зачем мне работать на тебя?

– Потому что Стража будет копать по протоколу. Они упрутся в стену и закроют дело за отсутствием улик и самого факта преступления. А ты, Казл… ты умеешь ходить сквозь стены. У меня есть кое-что для тебя. Адрес. Место, где Орион бывал в последнее время очень часто, но не по работе. Он что-то искал.

Лилит положила на стол маленький чип.

– Это аванс. И вся информация, которую мне удалось наскрести о его последних днях. Там же координаты. «Лавка украденных снов». Знаешь такую?

Я кивнул. Еще бы мне не знать. Это было одно из самых гнусных мест в городе. Там торговали не просто воспоминаниями, а целыми фрагментами личностей. За большие деньги там можно было купить чужой талант, чужую любовь, чужой успех. Или продать свое отчаяние, свою боль. Владелец лавки, загадочный тип по прозвищу Морфей, был одним из самых могущественных игроков на теневом рынке памяти.

– Что архивариусу понадобилось у Морфея?

– Это тебе и предстоит выяснить, – Лилит поднялась. – Будь осторожен, Казл. Похоже, ты наступил на хвост чему-то очень древнему. И оно не любит, когда его беспокоят.

Она растворилась в толпе, оставив меня наедине с чипом, стаканом виски и предчувствием больших неприятностей. Я посмотрел на чип. Мое следующее дело. Моя следующая головная боль. Фантом на мостовой обретал плоть. У него было имя, работа, тайны. И враг, который владел силой, способной стирать миры.

Я поднял стакан, мысленно салютуя Ориону. Бедняга. Он слишком глубоко заглянул в бездну, и бездна поглотила его целиком. Теперь моя очередь заглянуть туда. Главное – не упасть. Я вставил чип в свой коммуникатор. На маленьком экране высветилась карта города с мигающей точкой. «Лавка украденных снов». Она находилась в самом сердце Чернильного квартала, района, куда даже Мнемостража совалась только большими группами. Идти туда ночью было чистым самоубийством. Но другого выбора у меня не было. Тайна не любит ждать. Она, как кислота, разъедает все вокруг, пока от нее не останется одна лишь дыра. А дыр в этом деле и так было предостаточно.

Я допил виски, оставил на столе несколько кредитных чипов и вышел из бара обратно под дождь. Город встретил меня своим холодным, безразличным объятием. Неоновые огни отражались в бесконечных лужах, создавая иллюзию другого мира, зазеркалья, где все было искажено и неправильно. Где-то там, в лабиринте мокрых улиц, меня ждал ответ на вопрос, что случилось с Орионом. И, возможно, следующий фантом на мостовой мог оказаться моим. Я поплотнее закутался в плащ и шагнул в ночь. Работа началась. И мне почему-то казалось, что эта работа может стать для меня последней. В Эмберфолле всегда так: каждое новое дело кажется последним. Проблема в том, что однажды оно им и оказывается. И никто даже не вспомнит твоего имени. В этом городе забвение было не проклятием, а обычным состоянием. И я был его верным слугой.

Лавка украденных снов

Дождь не прекращался, он был вечным саундтреком Эмберфолла, фоновым шумом, под который рождались, любили и умирали, чаще всего – забытыми. Я застегнул воротник плаща, чувствуя, как холодная влага пытается просочиться под одежду, добраться до самой кожи. Лилит ушла так же бесшумно, как и появилась, оставив на столе маленький чип с информацией и ощущение, что я только что заключил сделку с тенью, у которой были слишком острые зубы. Я поднял чип. Гладкий, холодный, черный, как застывшая капля ночи. Вставил его в инфопланшет. На экране вспыхнули координаты. Не адрес, нет. Слишком просто для такого места, как «Лавка украденных снов». Это был маршрут. Набор векторов и ориентиров, понятный только тому, кто умел читать город не по картам, а по его шрамам.

Путь вел вниз. Всегда вниз. Эмберфолл был построен слоями, как больной разум, где самые темные мысли и постыдные секреты были запрятаны на самом дне. Я спустился на несколько ярусов по скрипучим, ржавым лифтам, мимо окон, за которыми проносились жизни, светившиеся неоном и отчаянием. Воздух становился гуще, тяжелее, пропитывался запахами сырости, грибницы, перегретой проводки и чего-то сладковато-гнилостного, что могло быть как просроченными пищевыми концентратами, так и несбывшимися надеждами. Здесь, внизу, дождь почти не доставал до земли, превращаясь в вечный туман, который цеплялся за одежду и оседал на ресницах. Неоновые вывески были тусклыми, многие из них трещали и мигали, выплевывая снопы искр в полумрак. Тени здесь были длиннее и темнее, они жили своей жизнью, сгущаясь в углах и вытягиваясь вслед прохожим.

Маршрут привел меня в район, который на картах назывался Старым Ткацким кварталом, но местные звали его проще – Перепутье Шепотков. Легенда гласила, что когда-то здесь жили мнемо-ткачи, способные вплетать эмоции в материю, но их искусство было признано слишком опасным и забыто. Теперь же здесь торговали слухами, секретами и информацией, которая была слишком горячей для верхних ярусов. Узкие улочки петляли, образуя лабиринт, в котором легко мог заблудиться и свет, и звук. Стены домов, покрытые многослойной копотью и мхом, казалось, наклонялись друг к другу, перешептываясь над головой. На одном из поворотов, как и указывал маршрут Лилит, я увидел символ, нацарапанный на кирпичной кладке: перевернутый полумесяц, из которого капала слеза. Знак тех, кто торгует снами. Я свернул в почти незаметный проход, такой узкий, что пришлось идти боком, касаясь плечами влажных, холодных стен.

Проход вывел меня на крошечную, замкнутую со всех сторон площадь, на которой царила почти полная тишина. Дождь сюда не попадал, его шум доносился откуда-то сверху, глухой и далекий. Посреди площади росло мертвое дерево, его черные, скрюченные ветви тянулись к невидимому небу, как пальцы утопленника. У подножия дерева, в глубокой тени, притаилась дверь. Без вывески, без номера, без ручки. Просто темный прямоугольник почерневшего дерева, окованный полосами ржавого металла. На двери был вырезан тот же символ, что я видел на стене: спираль, закручивающаяся в бесконечность, и расколотый глаз. Те самые символы, что я видел в остаточном эхе на месте преступления. Холод пробежал по моей спине, не имеющий ничего общего с сыростью переулка. Это было не совпадение. Это была ловушка или приглашение. В Эмберфолле разница между ними часто была незаметной.

Я подошел ближе. На двери не было замка, но я чувствовал, как от нее исходит едва заметная ментальная вибрация, тонкое, почти неслышимое гудение. Мнемо-замок. Он сканировал не отпечатки пальцев или сетчатку, а намерение. Пропускал тех, кто пришел купить или продать. Или тех, кто был достаточно отчаян, чтобы рискнуть. Я приложил ладонь к холодному дереву, сосредоточившись не на деле, не на Орионе, а на общем чувстве пустоты, которое преследовало меня по жизни. На желании заполнить ее чем-то чужим, чем-то, что не будет так сильно болеть. Замок щелкнул. Не физический звук, а скорее ментальный резонанс, короткий всплеск понимания. Дверь беззвучно подалась внутрь, открывая проход в бархатную темноту.

Я шагнул за порог. Воздух внутри был неподвижным и сухим, пах старой бумагой, пылью, сушеными травами и едва уловимым ароматом озона, как после грозы. Дверь за моей спиной закрылась сама, отрезая меня от мира тумана и шепота. На несколько секунд я оказался в полной темноте, дезориентированный, слыша только стук собственного сердца. Затем темнота начала отступать. Свет рождался медленно, не из какого-то конкретного источника, а словно из самого воздуха. Он был мягким, жемчужно-серым, как предрассветная дымка, и в нем плавали мириады пылинок, похожих на крошечные звезды.

Я стоял в огромном, почти круглом зале, потолок которого терялся где-то вверху, в непроглядной тени. Стены были от пола до потолка заставлены стеллажами из темного дерева, забитыми бесчисленными предметами. Это не было похоже на магазин. Скорее на музей забытых вещей, на архив чьей-то бесконечной жизни. Здесь не было прилавков или витрин. «Товар» был повсюду. На полках стояли стеклянные банки и колбы, в которых клубился цветной туман – короткие эмоции, концентрированные до состояния дымки. Радость переливалась золотом, печаль – глубоким индиго, гнев – багровыми всполохами. Рядом лежали шкатулки из резного дерева. Я знал, что если открыть такую, услышишь эхо смеха или плача, отголосок давно минувшего разговора. На стенах висели гобелены, сотканные не из нитей, а из общих снов целых поколений, их узоры медленно и плавно менялись, рассказывая свои истории. Вдоль стен стояли манекены в одеждах разных эпох, и я чувствовал исходящее от них тепло – фантомные ощущения от прикосновений, которые эта одежда помнила.

По залу бесшумно двигалось несколько посетителей. Их лица были скрыты в тени, движения медленны и плавны, словно они боялись нарушить хрупкое равновесие этого места. Вот женщина в дорогом платье с тоской смотрит на хрустальный флакон, в котором заключен запах детской комнаты. А вот старик с дрожащими руками бережно держит в руках медный компас, стрелка которого указывает не на север, а в сторону самого счастливого дня в его жизни. Каждый здесь был паломником у алтаря собственного или чужого прошлого.

Это место было храмом забвения и ностальгии. И управлял им верховный жрец.

Он появился из тени так тихо, что я не заметил его движения. Просто в один миг его не было, а в следующий – он уже стоял в нескольких шагах от меня. Он был высок и худ, одет в простой темный балахон, который, казалось, поглощал свет. Лица его я почти не видел, оно было скрыто в глубоком капюшоне, но я чувствовал на себе его взгляд. Взгляд, который, казалось, видел не меня, а слои моей памяти, шрамы и трещины на моей душе.

«Каждый сон имеет свою цену, мнемодетектив, – его голос был тихим, как шелест страниц старой книги, но проникал прямо в сознание. – Одни платят, чтобы забыть. Другие – чтобы вспомнить. А третьи приходят, чтобы украсть то, чего у них никогда не было. К какой категории относите себя вы?»

«Я пришел по делу, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. В этом месте любая эмоция казалась слабостью. – Меня зовут Каэл. Я ищу человека, который мог быть вашим клиентом. Или вашим поставщиком».

Фигура в балахоне медленно обошла меня по кругу. Я не двигался, чувствуя себя насекомым под лупой энтомолога.

«Имена здесь – лишь ярлыки на пустых сосудах, – произнес он, остановившись за моей спиной. – Они ничего не значат. Важны лишь истории, которые эти сосуды хранят. Расскажите мне историю, которую вы ищете, и, возможно, я смогу вам помочь. Мое имя – Морфей. И я – хранитель этих историй».

«История, которую я ищу, оборвалась, – сказал я, поворачиваясь к нему. – Ее вырвали с корнем. Человек по имени Орион. Архивариус из Мнемотеки. Хранитель Эхо-Хроник».

При упоминании имени и должности я заметил, как фигура Морфея на мгновение замерла. Это было почти незаметно, как сбой в кадре старого фильма, но я это уловил. Он знал.

«Хранители редко покидают свои хранилища, – голос Морфея оставался ровным, но в нем появилась нотка металла. – Их воспоминания слишком ценны, чтобы рисковать ими на грязных улицах Эмберфолла. И слишком опасны».

«Тем не менее, он здесь побывал. А потом исчез. Был стерт. Полностью. Остался только сухой контур на мокром асфальте. И вот это».

Я достал инфопланшет и вывел на экран набросок символов, которые сделал в переулке. Спираль и расколотый глаз. Тусклый свет экрана осветил пространство под капюшоном Морфея. Я увидел бледный подбородок и тонкие, бескровные губы, сжатые в прямую линию. Он долго смотрел на изображение, и тишина в лавке стала тяжелой, давящей. Даже шепот из шкатулок и переливы цвета в банках, казалось, замерли.

«Знак Жнецов Пустоты, – наконец произнес он, и в его голосе прозвучало что-то похожее на отвращение. Или страх. – Древний культ. Фанатики, верящие, что память – это проклятие, цепь, которая держит реальность в плену. Они не стирают воспоминания. Они их пожирают. Аннигилируют. Они верят, что, поглотив достаточно чужих историй, они смогут распутать гобелен реальности и вернуть все в первозданный, безмолвный хаос».

«Я думал, это просто страшные сказки, которыми пугают младших мнемотехников», – сказал я.

«Любая сказка в этом городе имеет под собой реальную, и как правило, кровавую основу, – Морфей отвернулся от планшета и медленно пошел вглубь зала. Я последовал за ним. – Жнецы не появлялись десятилетиями. Со времен Войн Памяти. Их считали уничтоженными. Если они вернулись, и их целью стал Архивариус Мнемотеки… значит, они ищут что-то очень важное. Что-то, что может дать им силу для их жатвы».

Мы подошли к одному из самых дальних стеллажей. Он отличался от других. Полки были почти пусты. На них стояло всего несколько предметов, каждый в своем собственном ореоле тишины. Морфей указал тонким длинным пальцем на один из них. Это был небольшой куб из черного, как полночь, обсидиана. Его поверхность была идеально гладкой, но казалось, что внутри него движется тьма.

«Орион был здесь, – сказал Морфей. – Несколько дней назад. Он не покупал и не продавал. Он искал информацию. Его интересовали артефакты, связанные со Жнецами. Он считал, что кто-то пытается найти один из них. Сердце Тишины».

«Что это?»

«Артефакт, способный не просто стирать память, а вырезать целые концепции из полотна реальности. Представьте, что можно заставить всех забыть не человека, а, например, слово "любовь". Или понятие "справедливость". Мир продолжит существовать, но в нем образуется огромная дыра, которую ничем нельзя будет заполнить. Жнецы верят, что с помощью Сердца они смогут стереть саму память о существовании реальности. Это их священный грааль».

Я смотрел на черный куб, и холод пустоты, который я ощутил в переулке, снова вернулся, только теперь он был сильнее. Он исходил от этого предмета.

«Что это за куб?» – спросил я.

«Это все, что осталось от одного из них. От Жнеца. Фрагмент его аннигилированной души. Он пытался украсть у меня сон о сотворении мира. Я оказался сильнее. Орион приходил, чтобы изучить его. Он касался его, пытался прочесть остаточные вибрации. Возможно… там остался его след».

«Я могу попробовать?»

Морфей медленно повернул голову, и я впервые заглянул ему в глаза. Под капюшоном не было лица в привычном понимании. Там была клубящаяся звездная туманность, два ярких, холодных огонька горели в ее глубине, как далекие галактики.

«Прикосновение к такой пустоте опасно, детектив. Она может забрать частичку вас. Воспоминание. Эмоцию. Черту характера. И вы даже не заметите пропажи. Просто однажды поймете, что больше не умеете смеяться. Или не помните лица своей матери. Вы готовы заплатить такую цену за знание?»

Я вспомнил пустой силуэт на асфальте. Пустоту, которая расползалась по городу. Если ее не остановить, скоро не останется ни смеха, ни материнских лиц. Не останется ничего.

«Я готов».

«Как хотите», – прошелестел Морфей и сделал шаг назад, давая мне доступ к стеллажу.

Я глубоко вздохнул, пытаясь подготовить свое сознание, выстроить ментальные щиты. Но как можно защититься от абсолютного ничто? Я протянул руку и коснулся пальцами холодного, гладкого обсидиана.

Мир исчез.

Не было ни звука, ни света, ни ощущений. Только я и бесконечная, ледяная, всепоглощающая пустота. Это было не просто отсутствие чего-либо. Это было активное, агрессивное ничто, которое тянулось ко мне, пытаясь разобрать меня на части, стереть мое имя, мои мысли, мою историю. Я чувствовал, как мои собственные воспоминания начинают истончаться, выцветать, как старые фотографии на солнце. Образ офиса, лицо Востока, вкус дешевого виски – все это становилось далеким, неважным, чужим. Пустота шептала мне, что все это иллюзия, что меня никогда не было, что единственная правда – это забвение.

Я вцепился в единственное, что у меня оставалось – в образ маски со спиралью и расколотым глазом. В это клеймо убийцы. В эту ниточку, связывающую меня с делом. Я сосредоточил на ней всю свою волю, все свое существо, используя ее как якорь в этом океане небытия.

И тогда я увидел. Не глазами, а сознанием. Короткую, искаженную вспышку чужой памяти. Памяти Ориона.

Он стоит в этом же зале, перед этим же кубом. Его лицо напряжено, на лбу выступила испарина. Он тоже касается обсидиана. Я чувствую его страх, но под страхом – стальную решимость. Он ищет. Картины мелькают, рваные и хаотичные. Древние манускрипты, испещренные теми же символами. Скрытый подуровень в архивах Мнемотеки, запечатанная дверь. Карта города, на которой отмечена точка в самом сердце старого индустриального района, в месте под названием Костяной Собор. И еще одно. Шепот. Не тот, что я слышал в переулке. Другой. Имя. «Ксено».

А потом я почувствовал, как пустота нашла слабое место в моей защите. Она вцепилась в одно из моих воспоминаний и потянула. Это было не что-то важное. Не первый поцелуй, не смерть родителей. Что-то незначительное, из детства. Летний день. Мне лет семь. Я сижу на берегу реки, которой давно уже нет, ее русло застроили очередным городским ярусом. Солнце греет плечи. В руках у меня плоский камешек. Я бросаю его, и он скачет по воде, оставляя расходящиеся круги. Раз, два, три, четыре… пять. Пять прыжков. Чувство чистого, беспричинного детского восторга.

Пустота потянула сильнее. Я пытался удержать это воспоминание, но оно было слишком светлым, слишком хрупким для этого места. Оно рассыпалось, как песок, утекая сквозь пальцы моего сознания. Я почувствовал резкую, острую боль, словно мне ампутировали часть души. А потом – ничего. Только знание, что чего-то не хватает. Дыра. Маленькая, но ощутимая.

Меня выбросило обратно в реальность так резко, что я отшатнулся от стеллажа и упал на одно колено, хватая ртом воздух. Лавка была прежней. Мягкий свет, пылинки в воздухе, тишина. Морфей стоял там же, где я его оставил, его звездные глаза бесстрастно взирали на меня.

«Вы нашли то, что искали, детектив?» – в его голосе не было ни сочувствия, ни злорадства. Только холодное любопытство коллекционера.

«Частично, – прохрипел я, поднимаясь на ноги. Тело было ватным, в голове гудело. – Костяной Собор. И имя. Ксено».

«Ксено… – повторил Морфей, и мне показалось, что звездная туманность под его капюшоном на миг стала темнее. – Имя, которое лучше не произносить вслух. Особенно в этом городе. Он коллекционер, как и я. Но он собирает не воспоминания. Он собирает души».

«Где мне его найти?»

«Его не нужно искать. Такие, как он, находят вас сами, когда вы начинаете интересоваться их делами. Вы уже на его радаре, детектив. Ваше прикосновение к кубу было подобно крику в пустоту. И пустота вас услышала».

Морфей медленно проплыл к выходу, его балахон не издавал ни звука.

«Ваш визит окончен. Вы получили то, за чем пришли. И заплатили свою цену. Советую вам уходить. И забыть дорогу сюда. Некоторые истории лучше оставлять непрочитанными».

Он стоял у двери, держа ее приоткрытой. Я прошел мимо него, не глядя на звездную бездну под капюшоном. Когда я шагнул за порог, обратно в сырой, пахнущий туманом проулок, я услышал его последний шепот, который прозвучал не в ушах, а прямо в моей голове.

«Осторожнее, Каэл. Когда долго смотришь в пустоту, пустота начинает смотреть в тебя. А иногда – и моргать твоими глазами».

Дверь за моей спиной беззвучно закрылась, превратившись снова в неприметный кусок дерева. Я остался один на маленькой площади, под скрюченными ветвями мертвого дерева. Я поднял руку и посмотрел на свои пальцы. Они слегка дрожали. Я попытался вспомнить тот летний день, реку, камешек. Но в памяти была лишь серая пелена. Я знал, что там что-то было, но не мог ухватить образ. Осталось только фантомное ощущение потери.

Я вышел из Перепутья Шепотков и снова погрузился в жизнь нижних ярусов. Но теперь город казался другим. Я замечал пустоту в глазах прохожих. Видел дыры в ткани реальности, которые раньше были для меня невидимы. Морфей был прав. Я заглянул в пустоту. И теперь она была повсюду.

У меня была ниточка. Костяной Собор. Имя – Ксено. Но цена за эту информацию оказалась выше, чем я предполагал. Я потерял не просто воспоминание. Я потерял частичку света. И я чувствовал, как холод обсидианового куба поселился где-то глубоко внутри меня, пуская свои ледяные корни. Расследование становилось личным. Теперь это была не просто работа. Это была война с забвением. И я не был уверен, что смогу в ней победить, не потеряв себя окончательно. Я поправил воротник плаща и пошел сквозь неоновый туман, навстречу следующей главе этой проклятой истории. Город ждал. И пустота внутри него тоже ждала.

Шепот в хрустале

Дверь за моей спиной беззвучно закрылась, превратившись снова в неприметный кусок дерева. Я остался один на маленькой площади, под скрюченными ветвями мертвого дерева. Я поднял руку и посмотрел на свои пальцы. Они слегка дрожали. Я попытался вспомнить тот летний день, реку, камешек. Но в памяти была лишь серая пелена. Я знал, что там что-то было, но не мог ухватить образ. Осталось только фантомное ощущение потери. Я вышел из Переулка Шепотков и снова погрузился в жизнь нижних ярусов. Но теперь город казался другим. Я замечал пустоту в глазах прохожих. Видел дыры в ткани реальности, которые раньше были для меня невидимы. Морфей был прав. Я заглянул в пустоту. И теперь она была повсюду. У меня была ниточка. Костяной Собор. Имя – Ксено. Но цена за эту информацию оказалась выше, чем я предполагал. Я потерял не просто воспоминание. Я потерял частичку света. И я чувствовал, как холод обсидианового куба поселился где-то глубоко внутри меня, пуская свои ледяные корни. Расследование становилось личным. Теперь это была не просто работа. Это была война с забвением. И я не был уверен, что смогу в ней победить, не потеряв себя окончательно. Я поправил воротник плаща и пошел сквозь неоновый туман, навстречу следующей главе этой проклятой истории. Город ждал. И пустота внутри него тоже ждала.

Воздух в Чернильном квартале был густым, как непрочитанная книга в кожаном переплете. Он пах мокрым асфальтом, озоном от искрящих мнемо-проводов и чем-то неуловимо древним, как пыль на забытых артефактах. Каждый шаг отдавался глухим эхом в лабиринте узких улиц, где тени были длиннее и плотнее, чем сами объекты, их отбрасывающие. Я шел, а дыра в моей памяти пульсировала тупой болью, как незаживающая рана. Пять прыжков. Образ был так близко, почти на кончиках пальцев, но стоило мне попытаться его ухватить, как он рассыпался в серый пепел. Это было хуже, чем просто забыть. Это было знание о потере. Постоянное, ноющее напоминание о том, что часть меня украдена.

Костяной Собор. Название звучало как строка из запрещенного гримуара. Такого места не было ни на одной официальной карте Эмберфолла. Городские власти любили делать вид, что у города нет темных подвалов и грязных секретов. Они строили новые ярусы поверх старых, пряча прошлое под слоями ферробетона и неоновых реклам, надеясь, что если достаточно долго не смотреть вниз, то нижние уровни просто перестанут существовать. Но они существовали. И там, внизу, в полумраке и сырости, жили своей жизнью тени и легенды. Мне нужен был кто-то, кто читает не официальные хроники, а трещины на асфальте. Кто-то, кто слышит голоса, застрявшие в кирпичной кладке. Мне нужен был Сайлас.

Путь к нему лежал вверх, а не вниз. Парадокс Эмберфолла. Чтобы узнать о самых глубоких подвалах, нужно было подняться к самым высоким шпилям. Лифт, скрипя и стеная, как умирающее животное, потащил меня на сто сорок второй ярус. Двери открылись с жалобным вздохом, выпустив меня на шаткий подвесной мост, перекинутый между двумя башнями-иглами. Внизу, в разрывах вечного тумана, проплывали огни города, похожие на фосфоресцирующих рыб в бездонной океанской впадине. Ветер здесь был другим. Резким, холодным, он свистел между кабелями и антеннами, и казалось, нес с собой обрывки чужих снов и забытых молитв.

Дверь в квартиру Сайласа была сделана из потускневшей меди и покрыта сложной гравировкой, изображавшей карту города, но карту не географическую, а скорее… нервную систему. Улицы были венами, площади – ганглиями, а в центре, там, где должна была быть Ратуша, зияла черная дыра. Я постучал. Три раза, коротко. Это был наш старый код.

За дверью послышалось шарканье, звон стекла и недовольное бормотание. Замок щелкнул с таким звуком, будто сломалась кость. Дверь приоткрылась на ширину ладони, и в щели показался один глаз. Водянистый, блекло-голубой, с неестественно расширенным зрачком, он изучал меня с пристальным вниманием энтомолога, разглядывающего новый вид жука.

– Каэл, – проскрипел голос из-за двери. – Тебя давно не заносило в мои высоты. Город снова стошнил чем-то неперевариваемым?

– Хуже, Сайлас. Он начал переваривать сам себя. Пустишь?

Цепочка на двери звякнула, и она открылась полностью. Сайлас был похож на свои карты. Сухой, пергаментный, с сетью морщин, покрывавших лицо, как речная система дельту. На нем был заляпанный чем-то халат, а седые волосы стояли дыбом, словно он только что сунул пальцы в силовой разъем. Но глаза, несмотря на их блеклость, были острыми. Они видели не меня, а информационные потоки, которые меня окружали, ауру моих проблем, шрамы моей памяти.

– Ты принес с собой холод, – сказал он, отступая вглубь квартиры. – Не просто холод дождя. Холод пустоты. Заходи. Но не трогай ничего. Мои конструкты сегодня особенно нестабильны.

Его квартира была не жилищем, а архивом. Архивом души города. Вдоль стен громоздились стеллажи, забитые не книгами, а хрустальными сферами, кристаллическими резонаторами, свитками из странных материалов и тысячами карт. Карты были повсюду: на стенах, на полу, на потолке. Карты тектонических разломов под городом, карты потоков мнемо-энергии, карты эмоциональных зон, где красным были отмечены очаги гнева, а синим – тоски. В центре комнаты стоял огромный стол, на котором была разложена рельефная модель города, сделанная из полупрозрачного хрусталя. Внутри нее мерцали и перетекали туманные огоньки. Сайлас был геомантом, картографом невидимого. Он мог прочитать историю здания, прикоснувшись к его стене, или предсказать, где в следующий раз прорвется труба с сырыми эмоциями.

– Костяной Собор, – сказал я без предисловий. – И имя. Ксено.

Сайлас замер у своего стола, его пальцы застыли над хрустальным городом. Он медленно повернулся. В его глазах промелькнуло что-то похожее на страх, чувство, которое я редко у него видел.

– Плохие слова ты принес в мой дом, мнемодетектив. Очень плохие. Их не стоит произносить там, где стены имеют уши и память.

– Мне все равно, что думают стены. Мне нужно знать, где это. И кто это.

Он подошел к одному из стеллажей и снял с полки запыленную стеклянную колбу, в которой плавала мутная, переливчатая жидкость. Он долго смотрел в нее, словно читая будущее в кофейной гуще.

– Костяной Собор… – прошептал он, не отрывая взгляда от колбы. – Легенда. Страшилка, которую рассказывают друг другу молодые диггеры, прежде чем спуститься в Основания. Говорят, это не здание. Это… крик. Крик тех, кто погиб во время Первого Мнемоколлапса, когда город чуть не сожрал сам себя. Их агония, их ужас, их воспоминания о смерти… они не исчезли. Они кристаллизовались. Срослись в структуру. В собор из боли. Он не стоит на месте. Он дрейфует в самых глубоких и нестабильных слоях реальности, в подвалах города. Его можно найти, только если он сам этого захочет. Или если знать правильную частоту.

– А Ксено?

Сайлас поставил колбу на место с такой осторожностью, будто в ней был яд.

– Ксено – это не имя. Это… функция. Описание. Тот, кто чужой. Тот, кто пришел извне. Или изнутри, но из такого глубокого слоя, что он уже не является частью нашей реальности. Это жнец. Пастырь Костяного Собора. Он не убивает. Он аннигилирует. Он не забирает воспоминания, он стирает сам факт их существования. Он – раковая опухоль на теле реальности. И если ты произнес его имя, значит, он уже знает о тебе. Ты для него – аномалия. Неправильная запись в великом каталоге бытия. И он придет, чтобы ее исправить.

– Мне нужно туда попасть, Сайлас.

Он посмотрел на меня, и в его глазах была неподдельная тревога.

– Зачем, Каэл? Зачем тебе совать голову в пасть забвения? Тебе мало той дыры, что я уже вижу в твоей ауре? Он уже откусил от тебя кусок. Следующий может стать последним.

– Это личное, – коротко ответил я.

Сайлас вздохнул, долгим, усталым вздохом человека, который видел слишком много и понимал, что спорить бесполезно.

– Всегда личное… Хорошо. Но путь туда – это не прогулка по бульвару. Тебе нужно спуститься в Основания. Не в те туристические подземелья, куда водят зевак. А в настоящие. В самые недра, где город забыл собственное имя. Тебе понадобится проводник. И защита.

Он порылся в хаосе на своем столе и протянул мне небольшой предмет. Это был кристалл кварца, мутный и невзрачный, но внутри него, казалось, застыл крошечный пузырек тьмы.

– Это камертон. Настроенный на… резонанс пустоты. Чем ближе ты будешь к Собору, тем холоднее он будет становиться. Он не приведет тебя к двери, но укажет направление. А насчет проводника… Иди в «Ржавый якорь», на третьем подуровне. Спроси Хромого. Скажи, что ты от Сайласа и ищешь путь к «Шепчущим костям». Это старое название. Он поймет.

Я взял кристалл. Он был холодным на ощупь, как могильная плита.

– Сколько я тебе должен?

– Ничего, – ответил Сайлас, отворачиваясь к своей хрустальной карте. – Просто постарайся не умереть. Если Ксено победит, мои карты потеряют всякий смысл. А я этого не люблю. И, Каэл… – он обернулся, его лицо было серьезным, как никогда. – Не доверяй там ничему. Особенно своим воспоминаниям. В Основаниях прошлое – это хищник.

Спуск в Основания был похож на погружение в медленную смерть. Каждый уровень вниз был шагом назад во времени и вниз по лестнице цивилизации. Неоновый свет верхних ярусов сменился тусклыми, мигающими лампами, потом – фосфоресцирующим мхом, покрывавшим влажные стены, и, наконец, почти полной темнотой, которую разгонял лишь мой ручной фонарик. Воздух становился гуще, тяжелее, пропитывался запахами ржавчины, гнили и чего-то металлического, как застарелая кровь. Звуки тоже менялись. Гул города наверху превратился в низкочастотную вибрацию, которая проникала в самые кости. К ней добавлялись скрипы и стоны гигантских конструкций, державших на себе всю массу Эмберфолла, капанье воды и тихие, неразборчивые шепотки, которые, казалось, исходили из самих стен.

«Ржавый якорь» был дырой, вросшей в бок гигантской опорной колонны. Вывеска давно проржавела, и ее можно было прочитать, только зная, что ищешь. Внутри было темно, пахло дешевым синтетическим алкоголем и отчаянием. Публика была под стать месту: бывшие мнемотехники с выжженными мозгами, диггеры с пустыми глазами и шрамами, контрабандисты, торговавшие запретными эмоциями. Это были люди, которые продали столько частей себя, что от них остались лишь пустые оболочки. Безликие. Живые призраки.

Я подошел к бару. Бармен был огромным, молчаливым мутантом, чье лицо скрывала респираторная маска.

– Мне нужен Хромой, – сказал я, не повышая голоса.

Бармен даже не посмотрел на меня. Он просто кивнул в сторону самого темного угла заведения. Там, за столиком, сделанным из крышки реактора, сидела фигура. Я направился туда. Кристалл-камертон в моем кармане, казалось, стал еще холоднее.

Хромого звали так не из-за ноги. Он передвигался с хищной грацией. Его прозвали так потому, что он всегда оставлял свои сделки немного… неровными. Одна сторона всегда получала чуть меньше, чем ожидала. Он был худ, с лицом, которое, казалось, было вырезано из грязного льда. Глаза его были маленькими, блестящими и абсолютно лишенными тепла. На столе перед ним лежал разобранный мнемонический усилитель.

– Садись, – сказал он, не поднимая головы. Его голос был тихим и резким, как скрежет металла по стеклу. – Бармен сказал, что ты выглядишь как человек с верхних ярусов, у которого проблем больше, чем кредитов.

– Я от Сайласа, – сказал я, садясь напротив. – Ищу путь к Шепчущим костям.

Он наконец поднял на меня глаза. Его взгляд был долгим и оценивающим. Он словно заглядывал мне под кожу, ища слабые места.

– Сайлас давно никого не присылал. Значит, твои проблемы действительно серьезные. Шепчущие кости… Туда не ходят на экскурсии, детектив. Оттуда обычно не возвращаются. А те, кто возвращается, уже никогда не бывают прежними. Что ты там забыл?

– То, что принадлежит мне.

Он усмехнулся, но смех получился безрадостным.

– Классика. Все там что-то ищут. Себя, прошлое, истину. А находят только больше вопросов и пустую голову. Хорошо. Я отведу тебя. Но у меня свои условия. Во-первых, цена. Пятьсот кредитов сейчас, и тысяча, когда мы вернемся. Если вернемся. Во-вторых, там внизу главный я. Ты делаешь, что я говорю, идешь, куда я говорю, и не задаешь лишних вопросов. В-третьих, если что-то пойдет не так, каждый сам за себя. Я не герой и не спасатель. Я проводник. Ясно?

– Ясно, – кивнул я. – Когда выходим?

– Прямо сейчас, – он встал, собирая инструменты в кожаный подсумок. – Такие места не любят, когда их заставляют ждать.

Мы шли по туннелям, которые не были отмечены ни на одной карте. Это были технические коридоры, древние акведуки, заброшенные ветки метро, проходы, прогрызенные в теле города временем и забвением. Хромой двигался уверенно и бесшумно, как призрак. Я шел за ним, сжимая в одной руке фонарик, а в другой – камертон Сайласа. Кристалл становился все холоднее. Теперь он обжигал кожу даже через ткань кармана. Мы миновали руины целых кварталов, погребенных под новыми постройками. Видели странные, светящиеся грибы, которые росли на ржавых фермах, и слышали в темноте звуки, которые не могли принадлежать ничему живому. Несколько раз мы натыкались на «охотников» – одичавших людей, которые сбились в стаи и охотились на забредших сюда путников. Хромой разбирался с ними быстро и жестоко, используя короткий клинок и знание их слабых мест. Он был порождением этого мира, его частью. Я же был здесь чужаком. И с каждым шагом я это чувствовал все острее.

Дыра в моей памяти начала вести себя странно. Здесь, в глубокой темноте, она больше не была просто пустотой. Она начала резонировать с окружающей средой. Мне казалось, что из нее тянет сквозняком, сквозняком из другого мира. Иногда в ней вспыхивали обрывки образов, не моих. Чужие лица, искаженные болью. Незнакомые места. Словно моя рана в памяти стала окном, или, скорее, трещиной, через которую просачивалось безумие Оснований. Я пытался не обращать на это внимания, но сосредоточиться было все труднее.

Наконец, Хромой остановился. Мы стояли перед огромным провалом в полу туннеля. Из него несло таким могильным холодом, что у меня замерзло дыхание. Фонарик выхватывал из темноты лишь верхний край провала, дальше был только мрак.

– Дальше я не пойду, – сказал Хромой. Его голос был тише обычного. – Он где-то там, внизу. Твой Собор. Чувствуешь, как это место высасывает тепло? Оно высасывает все. Свет, звук, воспоминания. Иди по этому карнизу, – он указал на узкий, едва заметный выступ в стене. – Он приведет тебя к спуску. И помни, детектив. Если ты найдешь то, что ищешь, будь готов, что оно найдет что-то в тебе.

Я перевел ему кредиты. Он кивнул, развернулся и без единого слова исчез в темноте, из которой мы пришли. Я остался один на один с бездной.

Путь по карнизу был сущим адом. Он был узким и скользким, а внизу зияла бесконечная тьма. Я прижимался к холодной, влажной стене, стараясь не думать о том, что один неверный шаг станет последним. Камертон в кармане теперь был похож на кусок льда из жидкого азота. Он не просто указывал направление. Он пел. Тонкая, едва слышимая вибрация проникала мне в кости, настраивая меня на частоту этого проклятого места.

Я добрался до спуска. Это была не лестница, а серия ржавых скоб, уходящих вертикально вниз, в темноту. Я начал спускаться. Метр за метром, я погружался в сердце тьмы. Воздух стал разреженным, и дышать было трудно. Тишина стала почти абсолютной, давящей на барабанные перепонки. А потом я его увидел.

Он не был внизу. Он был… везде. Стены колодца, по которому я спускался, начали меняться. Гладкий камень и ржавый металл сменились чем-то бледным, пористым, похожим на кость. Структура была органической, но не живой. Она состояла из переплетенных, сросшихся форм, в которых угадывались искаженные человеческие фигуры, застывшие в беззвучном крике. Я спускался внутрь самого Костяного Собора. Он не был зданием, в которое можно войти. Он был реальностью, в которую можно было провалиться.

Я спрыгнул на пол, оказавшись в огромном, гулком пространстве. Потолок терялся где-то высоко во мраке. Стены, пол, колонны – все было сделано из этого жуткого костяного материала. Но это не были настоящие кости. Я понял это, когда поднес фонарик к одной из колонн. В ее структуре были видны застывшие образы, как насекомые в янтаре. Лица, дома, деревья, целые сцены из чужих жизней. Это были кристаллизованные воспоминания. Целый город воспоминаний, превращенный в мавзолей. Я шел по залу, и мои шаги не производили эха. Звук здесь умирал, поглощенный стенами. Это было место абсолютной тишины. Место забвения.

Здесь были следы. Не отпечатки ног в пыли. Следы иного рода. Пустые места. Пятна на стенах, где реальность была тоньше, словно с нее соскоблили слой краски. Пустые пьедесталы, от которых исходил тот же холод, что и от дыры в моей памяти. Ксено был здесь. Это была его мастерская. Его храм.

Я достал свой мнемоскоп. Гладкий шар из дымчатого хрусталя казался единственным настоящим предметом в этом мире иллюзий. Я настроил его, сосредоточившись на образе маски и двух символов. Спираль и расколотый глаз. Я прижал его к одной из колонн, к застывшему лицу незнакомой женщины с глазами, полными ужаса. Шепот в хрустале. Я искал его.

Реальность взорвалась. Мнемоскоп стал окном, и я провалился в него. Я не просто видел прошлое. Я стал им. Я был Орионом, стоящим в этом самом зале. Я чувствовал его страх, холодный, липкий, парализующий. Я видел фигуру перед собой. Она была закутана в темный балахон, но это была не ткань. Это была сама тьма, сгустившаяся и принявшая форму. А под капюшоном… не было лица. Была маска. Бледная, костяная маска, на которой горели два символа. Спираль и расколотый глаз.

– Ты заглянул слишком глубоко, Архивариус, – раздался голос. Он не звучал в ушах. Он рождался прямо в сознании, холодный, безразличный, как шум умирающей вселенной. – Ты нашел трещину. А все трещины должны быть заделаны. Реальность должна быть чистой. Без ошибок. Без лишних воспоминаний. Ты – ошибка.

Я видел, как фигура, Ксено, протягивает руку. На его руке не было кожи. Это были просто кости, но не человеческие. Они были сделаны из того же материала, что и собор, из застывшего забвения. Он коснулся лба Ориона. И я почувствовал, как мир Ориона начал рассыпаться. Не просто воспоминания. Сами концепции. Любовь к жене. Вкус утреннего кофе. Значение слов. Имя. Все превращалось в серый пепел, в ничто. Это была не смерть. Это было стирание. Аннигиляция. Последнее, что я увидел глазами Ориона, была пустота, разверзшаяся, чтобы поглотить его.

Видение оборвалось. Я отшатнулся от колонны, тяжело дыша, хватая ртом воздух, который казался здесь ядовитым. Голова раскалывалась. Но я получил то, за чем пришел. Я видел. Я знал, как он это делает. Это была не просто магия. Это была… редактура реальности. Холодная, безжалостная, хирургическая.

Но что-то было не так. Видение не закончилось полностью. На периферии моего сознания остался его след. Темный, маслянистый отпечаток. Вирус. Морфей предупреждал меня. Пустота меня услышала. Ксено знал, что я здесь. И он оставил для меня ловушку. Подарок.

Холод в моей голове усилился. Я попытался вспомнить лицо Востока, и на мгновение оно смазалось, превратившись в безликий овал. Я вспомнил свой офис, и стены на мгновение стали прозрачными. Вирус начал работать. Он не стирал мои воспоминания. Он их портил. Разъедал, как кислота. Он превращал мою жизнь, мою личность, в бессвязный набор поврежденных данных.

Я должен был убираться. Немедленно. Я побежал. Я бежал по бесконечным залам из костей и слез, не разбирая дороги. Я слышал шепот. Он шел отовсюду. Это был голос Ксено. Он не угрожал. Он просто констатировал факты.

– Детектив. Еще одна ошибка. Еще одна строка, которую нужно удалить. Ты прикоснулся к моему инструменту. Теперь ты носишь мою метку. Ты – часть моей работы. Я найду тебя. Я очищу тебя. Я верну тебя в тишину.

Я бежал, спотыкаясь, падая, поднимаясь и снова бежал. Мир вокруг меня мерцал. Мои собственные воспоминания восставали против меня. Лицо Лилит на мгновение смешалось с костяной маской. Запах дождя Эмберфолла сменился запахом пыли и забвения. Я терял себя.

Я не помню, как нашел выход. Может, его и не было. Может, Собор сам выплюнул меня, как непереваренный кусок. Я очнулся на холодном полу в каком-то туннеле, далеко от провала. Я был один. Фонарик разбился. Мнемоскоп в руке был теплым, почти горячим. Он, казалось, боролся с холодом, который поселился во мне.

Я кое-как поднялся на ноги. Тело болело, но это была ерунда по сравнению с тем, что творилось в моей голове. Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Я Каэл. Мнемодетектив. Я живу в Эмберфолле. Я расследую дело Ориона. Я… Я попытался вспомнить имя своего первого клиента. И не смог. Там была просто дыра. Новая. Маленькая, но она была там. Вирус работал.

Я побрел в темноте, ориентируясь по памяти, которая теперь была моим злейшим врагом. Путь наверх занял, казалось, вечность. Каждый шаг был пыткой. Каждая тень, казалось, скрывала Ксено. Каждый шепот ветра звучал его голосом.

Когда я наконец выбрался на нижние ярусы, под тусклый свет вечного неонового сумрака, я был на грани коллапса. Я прислонился к стене в грязном переулке и посмотрел на свое отражение в мутной луже. Лицо, смотревшее на меня, было моим. Но на одно ужасное, бесконечное мгновение, оно показалось мне чужим. Контуры его поплыли, черты смазались. Я видел незнакомца. Я видел пустоту, которая смотрела на меня моими же глазами.

Я моргнул, и наваждение прошло. Но я знал, что это было не просто игрой воображения. Это было предупреждение. Обратный отсчет начался. Ксено не нужно было меня искать. Он уже был внутри. Он был шепотом в моей крови, вирусом в моей памяти. И он медленно, методично стирал меня изнутри. Вопрос был не в том, найду ли я его. Вопрос был в том, кто останется от меня к тому моменту, когда это произойдет.

Чернильные вены города

Воздух в Чернильном квартале был густым, как непрочитанная книга в кожаном переплете. Он пах мокрым асфальтом, озоном от искрящих мнемо-проводов и чем-то неуловимо древним, как пыль на забытых артефактах. Каждый шаг отдавался глухим эхом в лабиринте узких улиц, где тени были длиннее и плотнее, чем сами объекты, их отбрасывающие. Я шел, а дыра в моей памяти пульсировала тупой болью, как незаживающая рана. Пять прыжков. Образ был так близко, почти на кончиках пальцев, но стоило мне попытаться его ухватить, как он рассыпался в серый пепел. Это было хуже, чем просто забыть. Это было знание о потере. Постоянное, ноющее напоминание о том, что часть меня украдена. Костяной Собор. Название звучало как строка из запрещенного гримуара. Такого места не было ни на одной официальной карте Эмберфолла. Городские власти любили делать вид, что у города нет темных подвалов и грязных секретов. Они строили новые ярусы поверх старых, пряча прошлое под слоями ферробетона и неоновых реклам, надеясь, что если достаточно долго не смотреть вниз, то нижние уровни просто перестанут существовать. Но они существовали. И там, внизу, в полумраке и сырости, жили своей жизнью тени и легенды. Мне нужен был кто-то, кто читает не официальные хроники, а трещины на асфальте. Кто-то, кто слышит голоса, застрявшие в кирпичной кладке. Мне нужен был Сайлас.

Путь к нему лежал вверх, а не вниз. Парадокс Эмберфолла. Чтобы узнать о самых глубоких подвалах, нужно было подняться к самым высоким шпилям. Лифт, скрипя и стеная, как умирающее животное, потащил меня на сто сорок второй ярус. Двери открылись с жалобным вздохом, выпустив меня на шаткий подвесной мост, перекинутый между двумя башнями-иглами. Внизу, в разрывах вечного тумана, проплывали огни города, похожие на фосфоресцирующих рыб в бездонной океанской впадине. Ветер здесь был другим. Резким, холодным, он свистел между кабелями и антеннами, и казалось, нес с собой обрывки чужих снов и забытых молитв. Дверь в квартиру Сайласа была сделана из потускневшей меди и покрыта сложной гравировкой, изображавшей карту города, но карту не географическую, а скорее… нервную систему. Улицы были венами, площади – ганглиями, а в центре, там, где должна была быть Ратуша, зияла черная дыра. Я постучал. Три раза, коротко. Это был наш старый код. За дверью послышалось шарканье, звон стекла и недовольное бормотание. Замок щелкнул с таким звуком, будто сломалась кость. Дверь приоткрылась на ширину ладони, и в щели показался один глаз. Водянистый, блекло-голубой, с неестественно расширенным зрачком, он изучал меня с пристальным вниманием энтомолога, разглядывающего новый вид жука. Каэл, – проскрипел голос из-за двери. – Тебя давно не заносило в мои высоты. Город снова стошнил чем-то неперевариваемым? Хуже, Сайлас. Он начал переваривать сам себя. Пустишь? Цепочка на двери звякнула, и она открылась полностью. Сайлас был похож на свои карты. Сухой, пергаментный, с сетью морщин, покрывавших лицо, как речная система дельту. На нем был заляпанный чем-то халат, а седые волосы стояли дыбом, словно он только что сунул пальцы в силовой разъем. Но глаза, несмотря на их блеклость, были острыми. Они видели не меня, а информационные потоки, которые меня окружали, ауру моих проблем, шрамы моей памяти. Ты принес с собой холод, – сказал он, отступая вглубь квартиры. – Не просто холод дождя. Холод пустоты. Заходи. Но не трогай ничего. Мои конструкты сегодня особенно нестабильны.

Его квартира была не жилищем, а архивом. Архивом души города. Вдоль стен громоздились стеллажи, забитые не книгами, а хрустальными сферами, кристаллическими резонаторами, свитками из странных материалов и тысячами карт. Карты были повсюду: на стенах, на полу, на потолке. Карты тектонических разломов под городом, карты потоков мнемо-энергии, карты эмоциональных зон, где красным были отмечены очаги гнева, а синим – тоски. В центре комнаты стоял огромный стол, на котором была разложена рельефная модель города, сделанная из полупрозрачного хрусталя. Внутри нее мерцали и перетекали туманные огоньки. Сайлас был геомантом, картографом невидимого. Он мог прочитать историю здания, прикоснувшись к его стене, или предсказать, где в следующий раз прорвется труба с сырыми эмоциями. Костяной Собор, – сказал я без предисловий. – И имя. Ксено. Сайлас замер у своего стола, его пальцы застыли над хрустальным городом. Он медленно повернулся. В его глазах промелькнуло что-то похожее на страх, чувство, которое я редко у него видел. Плохие слова ты принес в мой дом, мнемодетектив. Очень плохие. Их не стоит произносить там, где стены имеют уши и память. Мне все равно, что думают стены. Мне нужно знать, где это. И кто это. Он подошел к одному из стеллажей и снял с полки запыленную стеклянную колбу, в которой плавала мутная, переливчатая жидкость. Он долго смотрел в нее, словно читая будущее в кофейной гуще. Костяной Собор… – прошептал он, не отрывая взгляда от колбы. – Легенда. Страшилка, которую рассказывают друг другу молодые диггеры, прежде чем спуститься в Основания. Говорят, это не здание. Это… крик. Крик тех, кто погиб во время Первого Мнемоколлапса, когда город чуть не сожрал сам себя. Их агония, их ужас, их воспоминания о смерти… они не исчезли. Они кристаллизовались. Срослись в структуру. В собор из боли. Он не стоит на месте. Он дрейфует в самых глубоких и нестабильных слоях реальности, в подвалах города. Его можно найти, только если он сам этого захочет. Или если знать правильную частоту. А Ксено? Сайлас поставил колбу на место с такой осторожностью, будто в ней был яд. Ксено – это не имя. Это… функция. Описание. Тот, кто чужой. Тот, кто пришел извне. Или изнутри, но из такого глубокого слоя, что он уже не является частью нашей реальности. Это жнец. Пастырь Костяного Собора. Он не убивает. Он аннигилирует. Он не забирает воспоминания, он стирает сам факт их существования. Он – раковая опухоль на теле реальности. И если ты произнес его имя, значит, он уже знает о тебе. Ты для него – аномалия. Неправильная запись в великом каталоге бытия. И он придет, чтобы ее исправить. Мне нужно туда попасть, Сайлас. Он посмотрел на меня, и в его глазах была неподдельная тревога. Зачем, Каэл? Зачем тебе совать голову в пасть забвения? Тебе мало той дыры, что я уже вижу в твоей ауре? Он уже откусил от тебя кусок. Следующий может стать последним. Это личное, – коротко ответил я. Сайлас вздохнул, долгим, усталым вздохом человека, который видел слишком много и понимал, что спорить бесполезно. Всегда личное… Хорошо. Но путь туда – это не прогулка по бульвару. Тебе нужно спуститься в Основания. Не в те туристические подземелья, куда водят зевак. А в настоящие. В самые недра, где город забыл собственное имя. Тебе понадобится проводник. И защита. Он порылся в хаосе на своем столе и протянул мне небольшой предмет. Это был кристалл кварца, мутный и невзрачный, но внутри него, казалось, застыл крошечный пузырек тьмы. Это камертон. Настроенный на… резонанс пустоты. Чем ближе ты будешь к Собору, тем холоднее он будет становиться. Он не приведет тебя к двери, но укажет направление. А насчет проводника… Иди в «Ржавый якорь», на третьем подуровне. Спроси Хромого. Скажи, что ты от Сайласа и ищешь путь к «Шепчущим костям». Это старое название. Он поймет. Я взял кристалл. Он был холодным на ощупь, как могильная плита. Сколько я тебе должен? Ничего, – ответил Сайлас, отворачиваясь к своей хрустальной карте. – Просто постарайся не умереть. Если Ксено победит, мои карты потеряют всякий смысл. А я этого не люблю. И, Каэл… – он обернулся, его лицо было серьезным, как никогда. – Не доверяй там ничему. Особенно своим воспоминаниям. В Основаниях прошлое – это хищник.