Виолетта
Предисловие. "Судьба-Злодейка".
Судьба, эта старая проказница, подкинула Сергею Петровичу вместо долгожданного наследника и продолжателя фамилии в лучших традициях русского боярства (ну, или хотя бы цехового старосты) – дочь. Виолетту. Сергей Петрович, мужчина волевой, как уральский валенок, и упрямый, как ишак, данность принял. Раз уж так вышло, решил он, пусть из девочки выйдет хоть какая-то польза. И принялся лепить из дочери этакого «сына-заместителя».
Виолетта росла под двойным прессом: папины уроки воли («Не ной!», «Держи удар!», «Решай сама!») и мамины наставления о святости семейного очага, безграничном уважении к мужчине (любому, даже если он плюёт мимо раковины) и ангельском терпении. Получился удивительный гибрид: красавица с глазами, как сибирские озера, умница, способная одним взглядом согнать зарвавшегося подрядчика с объекта, и руками, умеющими не только теста для пирогов намесить, но и гвоздь в стену вбить так, что потом только ломом. И все это – с нежностью, которой хватило бы на лазарет раненых котят, и заботой, способной согреть мамонтёнка.
Естественно, первый же мужчина, Олег, встретившийся на пути этой недюжинной женской силы, воспринял ее как данность. Ну, подарок судьбы! Сильная? Отлично, пусть тащит на себе дом, детей, карьеру в муниципалитете и его, Олега, с его вечными «деловыми поездочками» и «встречами с инвесторами», больше смахивавшими на загулы с барышнями легкого поведения.
Виолетта, свято чтя мамины заветы, терпела. Как скала. Как гималайская вершина. Пятнадцать лет. Пока однажды, глядя на то, как Олег в сотый раз «забыл» про родительское собрание старшего, а младший спрашивал, почему папа так редко бывает дома (и так часто пахнет чужими духами), в ней что-то сначала дрогнуло, а потом и грохнуло. Словно ледник откололся.
«Терпение лопнуло», – констатировала она про себя с папиной прямотой. – «Как капроновый чулок на скале». Карьеру? Бросила. Все нажитое непосильным трудом? Оставила. Детей? Забрала. Город? Сменила. Словно героиня дешёвого сериала, только без слезливой музыки и с куда более тяжёлыми чемоданами. Главное – дети. А зыбкое «семейное счастье» в виде Олега и его «инвесторов» пусть себе плавает дальше, как айсберг в тёплых водах.
Но вот незадача. Сердце-то, эта штука мятежная, вопреки всем папиным урокам воли и маминым заветам терпения, желало счастья. А именно: мужской ласки. Нежности. И, будем откровенны, нормального, человеческого, огненного секса. Которого с Олегом не было даже в лучшие времена (если таковые вообще были).
И Судьба-злодейка, потирая руки, подсунула… Его.
Алексей. От одного его вида у Виолетты внутри что-то перевернулось, как утюг, забытый на шёлковом платье. Он был… ну, совершенство. Аполлон, сошедший со страниц журнала, но с глазами, в которых теплилось что-то бесконечно доброе и понимающее. Красота? Изысканная. Нежность? Он обращался с ней, как с фарфоровой статуэткой эпохи Минь. А страсть… О, эта страсть! Она была как извержение вулкана после тысячелетней спячки. Как пожар в нефтехранилище. Алексей открыл ей целую вселенную ощущений, о существовании которой она даже не подозревала. Она, Виолетта, сильная, волевая, познавшая горечь и тяготы, вдруг почувствовала себя лёгкой, как пушинка, и безумно желанной. Каждое прикосновение – электрический разряд. Каждый поцелуй – путешествие на край света. Он шептал слова, от которых таял лёд в ее душе, и делал такое… что она готова была подписаться под любым манифестом о вечной любви.
Страсть, эта хитрая колдунья, затмила все. Разум? Где-то далеко, под слоем лавы. Опыт? Растворился в дыму. Даже дети, ее якоря, на время стали чуть более размытыми силуэтами на горизонте ее личного Эдема. Она парила. Высоко. Очень высоко.
Пока однажды, в промежутке между одним восхитительным падением в объятия и другим, не менее восхитительным, она не задала простой вопрос, как глоток ледяной воды: «А где ты пропадал вчера вечером?»
Алексей, поправляя безупречно сидящую на нем рубашку (он всегда был безупречен, черт возьми), ответил с обезоруживающей прямотой: «Дома. С семьёй. Жена ждала ужина».
Ледяная вода превратилась в цунами. Семья. Жена. Оказывается, весь этот космос страсти, нежности и открытий существовал в режиме «выходного дня» и «командировок». Она была… дополнением. Очень ярким, очень страстным, но дополнением к его основной, правильной жизни.
Папины уроки воли вступили в свои права мгновенно. Ни слез, ни истерик (хотя внутри все кричало). Только ледяное: «Ясно. Всего доброго, Алексей». Мамины заветы терпения и уважения к мужчине на этот раз были демонстративно выброшены в мусорный бак истории вместе с его номером телефона.
И вот она снова. Виолетта. Сильная женщина. Работа (пришлось начинать почти с нуля в новом городе, но куда деваться?). Дети (подростки, бунтующие, но любящие). Быт, вечный, как восход солнца. И тишина. Громкая, оглушающая тишина по вечерам, когда дела сделаны, уроки проверены, и можно сесть с чашкой чая у окна.
Счастья? Нет. Мужской ласки? Только в воспоминаниях, которые теперь щиплют, как крапива. Но мечты… Мечты остались. Глупые, упрямые, как она сама. О простом человеческом счастье. О мужчине, для которого она будет не «сыном-заместителем», не «терпеливой ломовой лошадью», не «тайной страстью», а просто Виолеттой. Женщиной. Со всей ее силой, нежностью, страстью и… да, с двумя сыновьями и багажом изрядных глупостей.
«Ну что ж, – думала она, глядя на спящий город, – Судьба-злодейка, ты, конечно, дама с юмором. Подсунула огонь, а потом – раз! – и чайник ледяной воды на голову. Но знаешь что? Я ещё не сыграла свою главную партию. И дети мои – не Олега. И где-то там, наверное, бродит мужчина, который не боится ни моей силы, ни моей глупости, ни даже моих двух будущих богатырей. А пока…, пока чайник кипит. Жизнь, в общем, тоже».
И она допивала чай, с лёгкой усмешкой глядя на своё отражение в тёмном окне. Сильная женщина. Глупая женщина. Живая женщина. История продолжается. Ирония судьбы – ее неизменная спутница, а страсть… ну, страсть она теперь знала в лицо. И научилась с ней обращаться. Почти.
Глава первая: "Геометрия Желания".
Тишина по вечерам стала для Виолетты союзником. В ней рождались миры. Миры, где не было счетов за свет, бунтующих подростков и одиночества, настырного, как комар в спальне. Миры, где главенствовало Оно. То самое, с большой буквы. Страсть. Не слепящее пламя, что сжигает всё дотла, как было с Алексеем. А та, что тлеет в очаге, равномерно согревая, не угасая ни на миг.
Она мечтала о Мужчине. Не о полубоге с обложки, не об «идеальном партнёре» по меркам "половых гигантов". Нет. О Человеке. С мозгом, с юмором, с руками, умеющим и гвоздь забить, и по спине провести так, чтобы мурашки пробежали до самых пяток. О том, кто даст ей всё: каменную стену надёжности, тёплую печку заботы, шёлковую ленту ласки… и огонь. Неистовый, требовательный, изобретательный огонь страсти, который не гасится бытом, а разгорается от него сильнее.
И вот, в этой тишине, Виолетта позволяла себе роскошь фантазировать. Откровенно. Дерзко. Переступая те самые границы, о которых вслух не говорят, но в темноте спальни тело знает их наизусть.
Она представляла его руки. Сильные, с чуть шершавыми подушечками пальцев. Не просто ласкающие, а владеющие. Знающие каждую извилину ее позвоночника, каждую родинку на бедре. Руки, которые могли одним движением прижать ее к стене на кухне, пока кастрюля булькает на плите, заглушая ее приглушенный стон. Руки, уверенно раздвигающие ее бедра, пока она все ещё в юбке-карандаш и чулках, только что пришедшая с работы. Грубость? Нет. Уверенность. Уверенность, которая растворяла последние остатки ее воли, превращая ее в податливый воск, готовый принять любую форму, которую он захочет придать.
Она мечтала о его губах. Не только о нежных поцелуях в шею под утро. О губах, опускающихся ниже. Гораздо ниже. Медленно, мучительно медленно, исследующим каждую складку, каждый бугорок сокровенной плоти. О языке – настойчивом, жгучем, влажном – творящем такую алхимию наслаждения, что мир сужался до точки между ее ног. Она представляла, как кричит, закусывая губу, как пальцы впиваются в простыни, как все ее тело выгибается в немой мольбе о продолжении… или о пощаде. Но пощады не будет. Потому что он знает, какую силу над ней имеет эта мучительная нежность.
Она фантазировала о его желании. Неуёмном, животном. О том, как он срывает с неё одежду не в порыве страсти, а с преднамеренной медлительностью, наслаждаясь ее дрожью, ее учащённым дыханием. Как в его взгляде мелькает что-то животное, почти дикое. Он должен смотреть на неё так, будто видит впервые, но будто всегда знал, что это именно она – сильная, но с изгибами, оставленными жизнью и материнством, и от этого в тысячу раз более желанную. Он не должен идеализировать ее, а просто хотеть. Именно её. Здесь и сейчас.
Она грезила о контроле, который она ему отдаёт. Добровольно. Радостно. О моменте, когда он приказывает ей шёпотом, горячим, как прикосновение раскалённого металла к коже: "Не двигайся". И она замирает, вся – ожидание, вся – напряжение струны перед щипком. И он пользуется этим. Его пальцы, его губы, его язык становятся орудиями неземной пытки и блаженства. Он связывает ее запястья широким шёлковым шарфом (не больно, но крепко), и она понимает, что полностью в его власти. И это – не страх. Это освобождение. Освобождение от необходимости быть сильной, решать, контролировать. Она может просто чувствовать. Чувствовать, как он входит в неё сзади, глубоко, властно, заполняя все пустоты, его руки сжимают ее грудь, его зубы впиваются в место соединения шеи и плеча, оставляя метку. Она грезила о двойном проникновении – его пальцев, скользящих внутри с хитрой изворотливостью, и его члена, наполняющего ее до предела, создающего невыносимое, божественное давление, от которого сознание уплывает, и остаётся только животный вопль наслаждения, рвущийся из горла.
Она представляла места. Не только кровать. Лестница в полутёмном ресторане, где он, прикрывая ее телом, позволяет своей руке скользнуть под юбку, туда, где уже жарко и влажно, и находит ту самую точку, заставляя ее сдерживать стоны, кусая его плечо. Душ, где вода льётся на них, а он прижимает ее к прохладной кафельной стене, поднимает её ногу и входит резко, глубоко, вода смешивается с ее соками, а его губы выпивают ее крики. Рабочий стол в его кабинете поздно вечером, когда бумаги летят на пол, а он сажает ее на край, раздвигает ее ноги и опускается перед ней на колени, его взгляд, полный обожания и голода, прикован к самому сокровенному, а потом… потом только влажный жар, языки пламени и падение в бездну.
Она мечтала о звуках. О его низком стоне, когда она, взяв инициативу (да, она тоже умеет!), опускается на него сверху, медленно, принимая его весь, глядя ему в глаза, и начинает двигаться с той самой силой, которую вложил в неё отец, но направленной теперь на дарование наслаждения. О хриплом шёпоте: "Ты вся моя. Вся. И я возьму тебя, когда захочу, как захочу". О сдавленном рыке, когда он теряет контроль, и его толчки становятся глубже, жёстче, быстрее, выбивая из неё крики, которые она уже не в силах сдержать.
Эта страсть в ее мечтах была не отдельно. Она была сплетена с надёжностью. Он – тот, кто утром разбудит ее поцелуем и скажет: "Не волнуйся за детей, я их в школу отвезу". Тот, кто принесёт ей аспирин и чай, когда голова болит. Тот, кто будет спорить с ней о политике и смеяться над ее сарказмом. Но когда дверь их спальни закрывается… он сбрасывает маску добропорядочности. Он становится Хозяином ее Удовольствия. Темным принцем ее самых потаённых фантазий.
Он знает ее тело лучше, чем она сама, и использует это знание безжалостно и щедро, доводя до края, заставляя молить о кульминации, а потом удерживая на самом гребне волны наслаждения, пока она не взмолится по-настоящему, пока слезы не выступят на глазах от невыносимой сладости мучения. И только тогда он позволяет ей рухнуть в бездну, падая следом, прижимая к себе, покрывая ее лицо, шею, грудь лихорадочными поцелуями, шепча что-то невнятное, благодарное, дикое.
Эта мечтательная страсть была физиологична. Она чувствовала ее внизу живота – тупое, сладкое напряжение, когда она представляла его вес на себе. На сосках, затвердевавших под тканью блузки от одной мысли о его грубоватых ладонях. В тёплой влаге, появлявшейся между бёдер при воспоминании (пусть и вымышленном) о его языке. Любой, кто хоть раз испытывал вожделение, должен был почувствовать отклик в своём теле. Электрический разряд по коже. Учащённый пульс. Ту самую влажную теплоту или напряжённую твёрдость там, где тело помнит язык желания.
Виолетта сидела у окна, чай остывал. На губах играла та самая усмешка – смесь иронии над собой и жгучего предвкушения. Она больше не боялась своих желаний. Она знала им цену. И знала, что заслуживает всего: и крепости стен, и нежности рассвета, и пожара. Такого пожара, чтобы дух захватывало, чтобы ноги подкашивались, чтобы соседи стучали в стену, а она, сильная, волевая, могла только беззвучно шевелить губами в немом экстазе, пока ее новый Мир – надёжный, заботливый, безумно страстный – не входил в неё снова и снова, доказывая, что счастье возможно. И оно жаркое. Очень жаркое.
Судьба-злодейка? Пусть попробует подсунуть теперь что-то не то. Виолетта знала, чего хочет. И готова была ждать. Или искать. Но уже с совершенно новой картой желаний, нарисованной по самым дерзким, самым запретным меридианам удовольствия. Граница была пройдена. Обратной дороги не было. Только вперёд. К огню.
Утро ворвалось в спальню настырными лучами, выдёргивая Виолетту из глубокого, но беспокойного сна. Не из объятий – из плена собственных фантазий, ещё влажных и липких, как паутина.
Она лежала неподвижно. Тело, минуту назад в грёзах выгибавшееся под властью сильных рук, сейчас ощущалось тяжёлым, чужим. Внизу живота, где ночью тлел сладкий жар, зияла пустота – тупая, знакомая. Призрачность. Вот точное слово. Все эти огни, прикосновения, власть, отданная волевым шёпотом в темноте… рассыпались, как пепел, под холодным светом нового дня. Мурашки от вчерашнего воображаемого языка по коже сменились ознобом одиночества. Тот самый "комар" вернулся и теперь назойливо звенел прямо в ушах.
Виолетта потянулась к холодной простыне рядом. Просто холодная простыня. Никакого тепла надёжного тела, никакого отпечатка чужого веса. Только складки ткани и пылинки, танцующие в солнечном луче. Она сжала ладонью пустое место, вцепившись пальцами в ткань, пока суставы не побелели. Глубокий вдох. Выдох. Горькая усмешка скривила губы – смесь иронии над собой и щемящего, почти физического ощущения потери. Потери того, чего никогда и не было.