Фундамент из тишины

Глава 1. Тишина

Тишина в доме была особой. Густая, липкая, как варенье, в котором утонула оса. Она состояла из скрипа половиц под тяжёлыми шагами отца в прихожей, шипения масла на плите и сдержанного, почти неслышного всхлипывания матери за закрытой дверью её комнаты. Шестилетний Оливер научился эту тишину читать. Он сидел на краю кровати и выдёргивал ниточку за ниточкой из бока потрёпанного плюшевого зайца. Пока пальцы были заняты монотонным движением, он мог не думать. Не бояться.

Шаги в прихожей прозвучали не так, как всегда. Они были неровными, спотыкающимися. Оливер замер, пальцы сжав вокруг клочка синтепона. Он перестал дышать.

Звяканье ключей о дерево тумбочки. Громкое, раздражённое. Молчание. Поток невнятного, злого бормотания.

– Где он? – голос прозвучал хрипло.

Из-за двери гостиной, не открывая её, донёсся голос матери. Плоский, безжизненный.

– В своей комнате.

Дверь в его комнату с глухим стуком отъехала в сторону. Проём заполнила фигура отца. От него пахло потом, остывшим металлом и чем-то чужим, горьким.

– Что ты тут делаешь?

Оливер не поднял глаз. Он уставился в пол, считая щепки на половице. Один. Два. Три.

Резкий рывок за руку. Потеря равновесия. И только потом – огненная волна в щеке.

– Смотри на меня! – Отец наклонился над ним. – Опять сидишь, ничего не делаешь? В кого ты такой бездельник?

Пальцы впились в истрепанную игрушку, вырвали её.

– Опять эту дрянь теребишь? Никакой пользы от неё, как и от тебя.

Второй удар. Кулаком, в плечо. Третий – в бок. Оливер скулил, пытался свернуться калачиком.

– Весь в мать, – шипел отец, его дыхание обжигало лицо. – Та же слабость. Та же никчёмность. Из тебя ничего путного не вырастет. Ни-че-го.

Удары сыпались градом. Но больнее были слова. Они впивались в сознание, вгрызались в самое нутро.

– Хуже собаки дворовой! Та хоть охранять умеет, а ты только жрать да спать!

– Руки-крюки! Ничего сделать нормально не можешь!

– Молчишь? Я тебя спрашиваю! Отвечай, когда старшие спрашивают!

Оливер пытался ответить, но от страха язык не слушался. Это вызывало новую волну ярости.

– И на том спасибо, что хоть родился мальчиком, а то бы совсем выбросили на помойку, – отец уже не кричал, говорил сквозь зубы, и это было страшнее крика. – Только и радости, что паспорт получишь – и в армию. С глаз долой.

Когда отец устал, он швырнул истрепанного зайца в угол и вышел, хлопнув дверью. Оливер лежал, не двигаясь. Боль была всепоглощающей. Он сполз с кровати, подобрал зайца, прижал к лицу.

Дверь приоткрылась. В проеме стояла мать. Она смотрела на него своими холодными, пустыми глазами. В руке у нее была тарелка с кашей.

– Ешь, – сказала она и поставила тарелку на пол. – И перестань реветь. Мужчины не плачут.

Оливер посмотрел на нее.

– Мам… он…

– Сама виноват, – перебила она его. – Надо было слушаться. Не надо было злить. – Она уже поворачивалась уходить, но задержалась. – И вообще. Надо быть проще. Не принимать всё так близко к сердцу. Тебе же хуже.

Дверь закрылась. Оливер остался один. Он поставил тарелку на тумбочку, есть он не мог. Он сидел на кровати и пытался затолкать вату обратно в зайца. Его пальцы дрожали.

Слова продолжали звучать в его голове, сливаясь в один непрерывный поток: «никчёмность», «бездельник», «хуже собаки», «сам виноват», «не принимай близко к сердцу».

Он лег лицом в подушку, стараясь заглушить их. Но они были уже внутри. Частью его. И где-то глубоко в сознании, под этим шквалом унижений, рождалось тихое, холодное, беспощадное понимание. Что однажды этот поток придётся остановить. Не словами. Не мольбами.

Глава 2. Шрамы

Школа не стала спасением. Она была другим видом ада, более шумным и публичным. Здесь нельзя было спрятаться в комнате. Здесь нужно было быть на виду, и это было пыткой.

Оливер стал мастером камуфляжа. Он научился выбирать парты на последних рядах, у стен, сливаться с цветом обоев. Он отрастил челку, чтобы она падала на глаза, скрывая направление взгляда. Он двигался по коридорам по заранее выверенным маршрутам, используя толпу как живой щит.

Но щит был ненадежным. Его брат, Эштон, был на два года старше, и его популярность зиждилась на демонстративной жестокости. Оливер был его излюбленной мишенью.

– Эй, даун, – раздавалось у него над ухом, и чья-то рука грубо швыряла его в шкафчики. – Деньги есть? Маменька на молочко дала?

Оливер не отвечал. Он применял свою главную тактику – внутреннее отключение. Он смотрел сквозь Эштона, сквозь его ухмыляющихся приятелей, видя лишь трещинку на стене за их спинами, считая кафель на полу. Он мысленно повторял таблицу умножения, названия планет, всё что угодно, чтобы не быть здесь.

Но иногда это не срабатывало. Тело оставалось здесь, и оно было уязвимо.

Однажды после уроков его заманили в туалет на первом этаже. Эштон и двое его друзей. Картер, крупный, рыжий, с тупыми глазами, и худой, язвительный Сэм. Дверь заблокировали портфелем.

– Ну что, придурок, – сказал Эштон, ухмыляясь. – Пора тебя оживить.

Картер легко поднял его и прижал лицом к холодному, мокрому кафелю пола. Запах мочи и дезинфекции ударил в нос. Оливер замер. Он начал отсчет. Один. Два. Три…

Эштон достал из урны мусор – обертки, огрызки, бумажки – и стал засовывать ему за шиворот, в карманы. Холодная, липкая масса прилипла к коже.

– Смывать будешь? – смеялся Сэм. – Или так пойдешь домой? Папочке покажешь, какой ты сладкий?

Оливер не реагировал. Он был уже далеко. Он наблюдал за происходящим словно сквозь толстое, мутное стекло.

Эштон вытащил маркер. Черный, перманентный. Он придавил голову Оливера к полу и вывел у него на лбу: УБЕЙ СЕБЯ.

Они ушли, хлопнув дверью, их смех затих в коридоре. Оливер лежал на полу, не двигаясь. Он медленно возвращался в тело. Постепенно к нему вернулись ощущения: холод кафеля, липкий мусор под одеждой, едкий запах чернил от маркера.

Он поднялся, подошел к раковине. В мутном зеркале на него смотрело бледное, испуганное лицо. На лбу, крупными, корявыми буквами, было выведено послание.

В этот момент дверь в туалет скрипнула. Оливер замер, ожидая нового унижения. Но вошла не группа старшеклассников. Вошла девочка. Худая, в слишком большом для нее поношенном платье, с темными, непослушными волосами, спадавшими на лицо. Это была Люси Морроу. Девочка-призрак, такая же изгой, как и он.

Она не сказала ни слова. Не выразила ни удивления, ни жалости. Ее лицо оставалось невозмутимым, почти отрешенным. Она подошла к раковине, открыла кран, намочила бумажное полотенце и протянула ему.

Они молча стояли у раковины. Он пытался стереть надпись, но чернила въелись и лишь размазывались, превращаясь в грязное пятно. Она наблюдала, затем молча взяла у него полотенце, капнула на него жидкого мыла из дозатора и аккуратно, с неожиданной для ее худых рук силой, стала тереть его лоб.

– Они идиоты, – наконец тихо произнесла она. Ее голос был низким, хрипловатым, недетским. – Не обращай внимания.

Он не ответил. Просто смотрел на ее отражение в зеркале.

Когда пятно стало хоть чуть менее заметным, она выбросила полотенце в урну.

– Идем, – сказала она и вышла, не оглядываясь.

Они шли домой через пустыри и задние дворы, минуя главные улицы. Шли молча. Их тишина не была неловкой. Она была общим коконом.

Они дошли до его дома. Оливер остановился у калитки.

– Спасибо, – прошептал он, не глядя на нее.

Люси стояла, засунув руки в карманы платья, и смотрела куда-то в сторону.

– Ты не здесь, да? – вдруг сказала она все тем же ровным тоном. – Когда они это делают. Ты уходишь. Внутрь.

Оливер резко поднял на нее глаза. Впервые кто-то увидел.

– Я… – он не нашел слов.

– Я знаю, – перебила она его. – Я тоже так умею. – Она впервые повернула голову и посмотрела на него прямо. Ее глаза были темными, почти черными. – Но однажды уходить будет некуда. Придется остаться. И сделать что-то.

Она развернулась и ушла. Оливер долго стоял и смотрел ей вслед, чувствуя, как что-то внутри него, какая-то вечная мерзлота, дала первую трещину.

Их дружба родилась в промежутках: на задней аллее школы, в заброшенном парке, на крыше старого гаража. Они мало говорили. Сидели рядом, читали книги, которые Люси приносила из библиотеки – не художественные, а научные. Анатомические атласы, справочники по химии, книги по биологии.

– Смотри, – говорила она, показывая ему схему человеческого сердца. – Четыре камеры. Две предсердия, два желудочка. Кровь поступает сюда, отсюда выталкивается вот сюда. – Ее палец скользил по сложным схемам. – Можно остановить. Если знать, куда надавить. Чем воздействовать.

Оливер слушал, завороженный. Ее спокойный, ровный голос, обсуждающий тонкости человеческой машинерии, был гипнотическим. Это был язык фактов, логики, причин и следствий. Язык, в котором не было места хаосу боли, который правил его жизнью.

Он тоже начал ей показывать. Свои тетради, испещренные не рисунками, а странными, повторяющимися узорами – геометрическими фигурами, лабиринтами, спиралями. Это был язык его внутреннего состояния. Язык попытки навести порядок в хаосе.

Однажды она пришла с запястьем, обмотанным чистым, но уже просачивающимся бинтом. Оливер посмотрел на повязку, потом на ее лицо. Она была спокойна.

– Что случилось?

– Ничего, – ответила она. – Просто нужно было проверить. Что я еще здесь. Что могу это чувствовать.

Он не стал расспрашивать. Он понял. Боль была для нее не наказанием, а инструментом. Якорем, державшим ее в реальности.

Их связь крепла не в словах, а в молчаливом признании ран друг друга. Они были двумя одинокими планетами, вращавшимися вокруг общей оси боли, и их гравитация медленно, неумолимо притягивала их друг к другу.

Глава 3. Последний звонок

Последний день учебного года пах пылью, выцветшими чернилами в дневниках и сладковатым запахом спелой, неубранной гнили из мусорных баков позади спортзала. Воздух звенел от предвкушения свободы, но для Оливера этот звук был фальшивым. Он знал, что его свобода – лишь смена тюремщика. Домашний ад на лето был ничем не лучше школьного.

Он двигался по коридору, прижимая к груди папку с бумагами, которые нужно было сдать в учебную часть. Его тело помнило каждую вмятину на шкафчиках, каждый выступ стены. Он был картографом этой территории унижений.

Их было трое. Эштон, Картер, Сэм. Они вышли из-за угла, как всегда, вовремя. Блокировка пути. У Эштона в руках был его дневник.

– Смотри-ка, Призрак окончил год, – он листал глянцевые страницы, испещренные аккуратными, безличными оценками. – Троек маловато. Думаешь, умный?

Оливер попытался обойти их, прижаться к стене. Картер легко оттолкнул его плечом обратно в центр коридора.

– Куда спешишь? – просипел Сэм. – На лето скучать по нам будешь. Давай, оставим тебе что-нибудь на память.

Они завели его в пустой кабинет химии. Запах реактивов, мела и старого дерева. Эштон швырнул дневник на пол.

– Встань на него, – приказал он.

Оливер не двинулся с места. Он смотрел в окно, на клочок синего неба между грязными ветками. Он искал свою дверь. Но сегодня она не поддавалась. Сегодня всё было слишком ярко, слишком громко, слишком реально.

– Я сказал – встань!

Удар в солнечное сплетение выгнул его пополам. Воздух с свистом вырвался из легких. Второй удар, в бок, от Картера. Третий – оплеуха от Сэма. Они били его не с той яростной жестокостью, как раньше, а с ленивым, почти скучающим профессионализмом. Дело привычки.

Оливер упал на колени, хватая ртом воздух. Слезы выступили на глазах помимо его воли.

– Смотри, ревет, – усмехнулся Картер.

Эштон наклонился над ним.

– Всё лето будешь вспоминать, как с тобой прощались настоящие мужики. А не такое дерьмо, как ты.

Они вышли, хлопнув дверью. Оливер остался на холодном линолеуме, в луже собственной слюны и унижения. Он лежал, свернувшись калачиком, и слушал, как затихают их шаги, как хлопают двери, как снаружи начинают кричать радостные голоса – последний звонок, свобода.

Он поднялся. Подобрал дневник. Разровнял помятые страницы. Механически стряхнул пыль с брюк. Его движения были точными, лишенными эмоций. Внутри была лишь абсолютная, оглушающая тишина. Та самая, алая тишина, но на этот раз исходившая от него самого.

Он вышел из школы не с толпой, а через черный ход. Шел домой медленно, ощущая каждый синяк, каждую ноющую мышцу. Но боль была далекой, как радиопомехи из другого города.

По пути он почти наткнулся на Люси. Она сидела на заборе заброшенного участка, курила и смотрела куда-то в сторону реки. Она увидела его – сгорбленного, с пустым взглядом, с грязным пятном на лбу от стертой надписи. Их взгляды встретились на секунду. В ее глазах не было вопроса, лишь мгновенная, безошибочная оценка. Он видел, как ее лицо стало напряженным. Он видел, как она собиралась что-то сказать, спрыгнуть с забора. Но он резко отвернулся и зашагал быстрее, не в силах вынести этот взгляд. Еще одно унижение, еще один свидетель его разгрома. Он не слышал, окликнула ли она его. Он просто ушел.

Люси не пошла за ним сразу. Она знала его слишком хорошо. Знала, что сейчас он в той своей скорлупе, куда не достать. Она докурила сигарету, наблюдая, как его фигура уменьшается в перспективе пыльной улицы. Она заметила, как он пошатнулся, оперся о стену, прежде чем свернуть к своему дому. Это было не просто отчаяние. Это было что-то окончательное.

Она спрыгнула с забора и пошла не за ним, а окольным путем, по дворам. У нее было предчувствие – острое, колющее, как лезвие. Она вспомнила его пустой взгляд, его неестественную, механическую походку. Она вспомнила, как однажды он сказал ей в гараже: «Иногда я думаю, что просто исчезну. И все успокоится».

Она прибавила шагу.

Дома никого не было. Отец на работе, мать ушла по своим делам, Эштон гулял с друзьями. Серая тишина дома была ему роднее любой другой.

Он поднялся в свою комнату, сел на кровать. Взял с полки чистый лист бумаги и ручку. Он не думал. Рука двигалась сама, выводя ровные, безличные строки.

«Я никому не нужен. Я ошибка. Я причиняю боль только своим существованием. Я ухожу, чтобы исправить эту ошибку. Никто не виноват. Это было всегда неизбежно».

Он перечитал написанное. Слова казались чужими, но правильными. Единственной логичной точкой в абсурдном уравнении его жизни.

Он пошел в ванную. Включил свет. В зеркале на него смотрело бледное, отчужденное лицо с пустыми глазами. Он открыл шкафчик, достал лезвие от нового станка. Блестящее, острое, стерильное.

Сесть на край ванны было легко. Положить левую руку на белое, холодное фаянс – тоже. Он посмотрел на тонкую голубоватую кожу на запястье, на пульсирующую под ней вену. Он представил себе схему, которую показывала Люси. Вена, артерия, поток, который можно остановить.

Движение было быстрым и точным. Острая, жгучая полоса. Сначала просто белая линия. Потом она наполнилась алым. Густая, темная кровь медленно выступила наружу и потекла струйкой по коже, капая на белизну раковины. Капля. Вторая. Он наблюдал за этим со странным, научным интересом.

Он провел лезвием еще раз, глубже, рядом с первой линией. Боль была острой, чистой, почти приятной. Это было чувство. Последнее, что он чувствовал.

Его сознание начало медленно уплывать. Не в «никуда», а куда-то дальше, в темноту. Звуки мира затихали. И в этой наступающей тишине он наконец почувствовал покой.

Внезапно снаружи, со стороны входной двери, послышался резкий, настойчивый звонок. Потом стук – не ладонью, а чем-то твердым, наотмашь.

– Оливер! Открой! Я знаю, что ты там!

Голос Люси. Сдавленный, но сильный. Не умоляющий, а приказывающий.

Он не шевелился. Ему было все равно. Звонок повторился, более долгий, яростный.

– Твой заяц! – вдруг крикнула она в щель двери, от отчаяния находя единственный ключ. – Я вижу его в окно! На полу! Ты его так и не зашил!

Эти слова, абсурдные и детские, как-то странно прозвучали в его угасающем сознании. Образ истрепанной игрушки, ваты на полу… что-то в нем дрогнуло.

Послышался грохот. Она не стала ждать. Она нашла под крыльцом спрятанный ключ-дубликат (он показывал его ей однажды, летом, по секрету). Дверь с скрипом распахнулась.

Послышались торопливые, легкие шаги.

– Оливер?

Голос теперь был ближе, испуганный. Она заглянула в гостиную, на кухню. Потом шаги направились к ванной.

Дверь была не заперта. Она распахнула ее и замерла на пороге. Ее глаза, всегда такие спокойные, расширились от ужаса. Она увидела бледное, почти прозрачное лицо, полузакрытые глаза, алую ленту на руке и красные капли на белой эмали.

– Нет! – это было не крик, а хриплый выдох.

Она ринулась вперед, смахнула полотенце с раковины и с силой, которую нельзя было ожидать от ее хрупкого тела, перетянула им его руку выше пореза, затянула тугой узел. Кровь продолжала сочиться, но уже медленнее.

– Оливер! – она хлопнула его по щеке. – Оливер, смотри на меня!

Его взгляд был мутным, отсутствующим. Он медленно фокусировался на ее лице.

– Лю… си…

– Молчи, – она приказала резко, рыская глазами по полочкам. Она схватила его за подбородок. – Слушай меня. Ты не умрешь. Я не позволю. Понял?

Она нашла аптечку, достала бинты, пластырь. Ее руки не дрожали. Она работала быстро, эффективно: обработала раны, наложила давящую повязку. Кровь постепенно остановилась.

Только когда самое страшное было позади, она опустилась на пол рядом с ним, прислонилась спиной к холодной стенке ванны и закрыла лицо руками. Её плечи слегка вздрагивали.

Он смотрел на ее тонкую шею, на темные волосы, выбившиеся из хвоста. Понимание того, что он сделал, начало медленно до него доходить, и его охватила такая волна стыда и ужаса, что ему стало физически плохо.

– Прости, – прошептал он, и голос его был хриплым, чужим.

Она опустила руки. Ее лицо было мокрым от слез, но выражение – твердым.

– Никогда. Никогда больше так не делай. Слышишь?

– Но… зачем? – он не понимал. – Всё бессмысленно.

– Нет, – она схватила его за руку ниже повязки, сжала так, что ему стало больно. – Теперь есть смысл. Ты. И я. Мы будем жить. Ради этого. Ради того, чтобы они все увидели. Понял?

Он посмотрел в ее глаза, полные какой-то новой, страшной решимости. И кивнул. Слабый, едва заметный кивок.

Она помогла ему подняться, умыла ему лицо холодной водой. Потом подобрала с пола предсмертную записку, смяла ее в комок и сунула себе в карман.

– Я вызову скорую. Скажешь, что порезался случайно, стеклом. Понял?

Он снова кивнул. Она посмотрела на него, и в ее взгляде была не жалость, а нечто иное. Почти что собственничество.

– Ты мой теперь, – тихо сказала она. – Твоя жизнь принадлежит мне. И ты не имеешь права её забрать.

Их жизнь после этого дня не стала светлее. Она стала иной. Они выжили. И следующие пять лет были посвящены одной цели – превратить это выживание в оружие.

Сирена скорой зазвучала всё ближе, разрезая тихий вечерний воздух. Оливер сидел на краю ванны, слушая её вой, и чувствовал, как старое в нём безвозвратно умерло. А новое, тёмное и пока ещё бесформенное, только начало дышать.

Глава 4. Кровь на эмали

Сирена выла за стенами, все ближе, пока ее вой не заполнил собой все пространство маленькой ванной, вытесняя даже запах крови. Оливер сидел на краю ванны, прислонившись головой к холодной кафельной стене, и слушал. Казалось, он слышал не просто звук, а вибрацию – той новой реальности, что началась с приходом Люси.

Она не суетилась. Закрыв входную дверь на ключ, она методично обошла квартиру, проверяя, нет ли следов, которые могли бы вызвать лишние вопросы. Подобрала окровавленное полотенце, смяла его в полиэтиленовый пакет и затолкала глубоко в мусорное ведро под остальным хламом. Протерла раковину от алых брызг. Ее движения были точными, выверенными, лишенными паники. Казалось, она не останавливала катастрофу, а проводила давно отрепетированный ритуал.

На улице затормозила машина. Послышались шаги, грубые мужские голоса. Люси одним движением расстегнула верхние пуговицы своей поношенной блузки, растрепала волосы. Она сделала глубокий вдох, и когда ее лицо повернулось к двери, на нем был написан неподдельный, детский ужас.

– Здесь! – ее голос сорвался на визгливый вопль, когда в дверь постучали. – Помогите!

Двое санитаров в синей форме, грузные, с усталыми лицами, ввалились в квартиру. Их взгляды скользнули по Люси, по Оливеру, по аккуратной повязке на его руке.

– Что случилось? – буркнул старший, опускаясь на корточки перед Оливером.

– Порезался, – прошептала Люси, кутаясь в свой тонкий кардиган, играя роль напуганной подружки. – Осколком… от зеркала. Упало в раковину, он пытался поймать…

Санитар кивнул, не выражая ни интереса, ни недоверия. Он осмотрел повязку, щупал пульс Оливера, посветил фонариком в его глаза.

– Глупость сделал, парень. Повезло, что девчонка вовремя. – Он кивнул напарнику. – Поехали. Вам с нами, девочка? – обратился он к Люси.

Она лишь молча кивнула, схватив свою потрепанную сумку.

В больнице было бело, ярко и пахло хлоркой и болезнью. Оливера увезли на обработку раны и перевязку. Люси осталась ждать в коридоре на пластиковом стуле. Она не ерзала, не плакала. Сидела прямо, уставившись в стену напротив, руки сложены на коленях. Время от времени ее пальцы непроизвольно подрагивали, и она с силой сжимала их, останавливая дрожь.

К ним подошел врач – немолодой мужчина с усталым, но внимательным лицом.

– Вы родственница? – спросил он, просматривая историю.

– Подруга, – четко ответила Люси. – Я была рядом.

– Повезло ему с тобой. Порезы глубокие, но ничего жизненно важного не задели. Шрамы останутся, конечно. – Он посмотрел на нее поверх очков. – Случайность, говорите?

В его голосе не было обвинения, лишь профессиональная усталость от вида сотен подобных «случайностей».

– Да, – ответила Люси, и ее взгляд был чистым и прямым. – Неудачно упало зеркальце. Он нервничал… перед экзаменами.

Версия была хлипкой, но врач лишь вздохнул и сделал пометку в карте.

– Подержим его ночь для наблюдения. Завтра, если все будет в порядке, заберете. Родители в курсе?

– Я позвоню им, – солгала Люси.

Когда Оливера перевели в полупустую палату на два места, она вошла вслед за санитаром. Он лежал, уставясь в белый потолок, лицо серое, восковое. Капельница с физраствором была подключена к его здоровой руке.

Люси придвинула стул к кровати. Минуту они молчали. Из коридора доносились приглушенные голоса, скрип колес каталки.

– Ты нашла ключ, – наконец тихо сказал Оливер, не глядя на нее.

– Ты сам мне его показал. Летом. Помнишь? – ее голос был ровным, без упрека.

– Я не хотел, чтобы ты… видела это.

– А что? Твою смерть? – она резко повернулась к нему. В ее глазах вспыхнул тот самый огонь, что был в гараже, когда она говорила об анатомии. – Это было бы глупо. Бессмысленно. Ты просто стал бы трупом. Холодным куском мяса, который они закопают и забудут. Ты этого хотел?

Он сжал веки, отвернулся к стене.

– Нет. Но и так… тоже не хочу.

– Значит, надо изменить «так», – отрезала Люси. Она наклонилась ближе, ее шепот был жестким, металлическим. – Они не остановятся. Никогда. Ни твой отец, ни брат, ни эти ублюдки в школе. Они будут делать это снова и снова, потому что могут. Потому что ты позволяешь.

– Что я могу сделать? – в его голосе прозвучала старая, детская беспомощность.

– Все, – ее пальцы легли на его руку, чуть выше бинтов. Прикосновение было не нежным, а цепким, как стальные тиски. – Мы можем сделать все. Но для этого нужно жить. Жить, чтобы однажды они смотрели на нас и боялись. Чтобы они были теми, кто лежит на полу и плачет. Понимаешь?

Он посмотрел на ее руку на своей. На тонкие, но сильные пальцы. Потом поднял глаза на ее лицо. И впервые за много лет в его взгляде не было страха. Была пустота, готовая быть заполненной. Было ожидание.

– Я боюсь, – признался он.

– И я, – она не отводила взгляда. – Но это лучше, чем ничего не чувствовать. Это… топливо.

Она провела с ним всю ночь. Не держала его за руку, не утешала. Она сидела в кресле, читала украденный из больничной библиотеки медицинский справочник, изредка комментируя вслух то, что казалось ей интересным: «Смотри, оказывается, при большой кровопотере сначала падает давление, а потом уже…» Ее бесстрастный голос, обсуждающий механизмы его несостоявшейся смерти, был самым странным и самым сильным утешением из всех возможных.

Под утро его наконец сморил короткий, нервный сон. Люси отложила книгу, подошла к окну. Начинался новый день. Серый, безрадостный. Она смотрела на пустынную больничную парковку, и ее лицо в отражении стекла было спокойным и твердым, как камень.

Она повернулась к спящему Оливеру.

– Ты мой, – повторила она свое заклинание, уже не требуя ответа, а констатируя факт. – И мы с тобой еще покажем им всем, что такое настоящая боль.

Снаружи запела первая птица. Звук был живым, настойчивым, безумным. Как их общая, нарождающаяся ярость.

Глава 5. Общая пустота

Утро пришло серое, водянистое, пропахшее больничной стерильностью и тоской. Оливер проснулся от скрипа колес тележки с завтраками. Боль в руке была тупой, далекой, словно приглушенной ватой. Главной болью было стыдящее, унизительное осознание того, что он все еще здесь.

Люси спала, сидя в кресле, подложив под голову свернутый пиджак. Ее лицо в состоянии покоя казалось моложе, но на нем застыла не детская мягкость, а усталая твердость. Она проснулась мгновенно, как только в палату вошла медсестра, ее глаза сразу стали ясными и внимательными.

Врач, все тот же усталый мужчина, сделал обход, проверил повязку, кивнул.

– Повезло, парень. Шрамы будут напоминать о глупости. Можешь идти. Кто за тобой придет?

– Я, – тут же сказала Люси, уже натягивая свой кардиган.

– Родителям позвонили?

– Они… в отъезде, – солгала она, не моргнув глазом.

Они вышли из больницы через раздвижные стеклянные двери. Уличный воздух, густой от влаги и выхлопных газов, ударил в лицо. Оливер замер на ступеньках, ослепленный серым светом дня. Он стоял на пороге того же мира, из которого пытался сбежать вчера. Ничто не изменилось.

Люси тронула его за локоть, легкое, но уверенное прикосновение.

– Пошли.

Они шли молча. Не домой. Люси повела его в сторону промзоны, к заброшенным складам у реки. Ее шаги были быстрыми и целеустремленными. Она знала, куда идет.

Они забрались через пролом в заборе на территорию старого цеха по переработке льна. Воздух внутри был неподвижным и густым, пах пылью, прелой соломой и остывшим металлом. Высоко под крышей в стеклах разбитых фонарей плескалось бледное небо.

Люси остановилась посреди огромного пустого пространства, где когда-то гудели станки. Звук их шагов отдавался эхом в гробовой тишине.

– Здесь, – сказала она, и ее голос гулко разнесся под сводами.

Оливер смотрел на нее, не понимая.

– Здесь что?

– Здесь мы начинаем, – она повернулась к нему. Ее лицо было серьезным, почти суровым. – Ты хотел умереть. Ты мог это сделать. Значит, ты уже мертв. Теперь ты свободен. Мертвым нечего бояться. Мертвым не больно. Мертвым не стыдно.

Он молчал, впитывая ее слова. Они падали в ту пустоту, что была внутри него, и не встречали сопротивления.

– Они думают, что ты слабый. Что ты жертва. Они правы. Пока ты играешь по их правилам, – она сделала шаг к нему. – Но их правила – дерьмо. Единственное правило – это сила. Ты либо тот, кто бьет, либо тот, кого бьют. Третьего не дано.

– Я не могу… я не как они, – глухо проговорил Оливер, сжимая кулаки.

– Я и не предлагаю тебе стать как они. Они – стадо. Они сильны только когда их много. – В ее глазах вспыхнуло презрение. – Мы будем другими. Мы будем тихими. Мы будем умными. Мы будем знать их слабости лучше, чем они сами. И мы будем бить точно в цель.

Она вытащила из кармана смятый комок бумаги – его предсмертную записку. Развернула ее и показала ему.

– Это – твое старое я. Оно умерло вчера в ванной. – Она поднесла листок к губам и… медленно, аккуратно, начала его есть.

Оливер смотрел, завороженный, как ее тонкие губы пережевывают бумагу, как ее горло сглатывает клейкую массу. Это было безумие. Это было святотатство. Это было самое осмысленное действие, которое он видел в своей жизни.

Она проглотила последний клочок.

– Больше его нет. Его съела я. Теперь твоя жизнь принадлежит мне. И мы распорядимся ею так, как захотим.

Их клятва в заброшенном цеху была не порывом отчаяния. Она стала краеугольным камнем, на котором они следующие пять лет выстраивали свою новую реальность. Реальность, состоящую из графиков работы, изнурительных тренировок и тихой, всепоглощающей ярости, которую они лелеяли как самое дорогое дитя.

Она подошла к нему вплотную, подняла руку и прижала ладонь к его груди, прямо над сердцем. Ее прикосновение обжигало даже через ткань рубашки.

– Здесь теперь пусто. И мы заполним эту пустоту не их болью. А нашей. Той, что мы им вернем.

В ее глазах он увидел не утешение, не жалость. Он увидел отражение собственной пустоты, но не пассивной, а заряженной страшной, целенаправленной силой. Это был не свет в конце тоннеля. Это была тьма, зовущая за собой, сулящая не покой, но оружие.

Он медленно, почти машинально, поднял свою здоровую руку и положил поверх ее руки на своей груди. Его пальцы дрожали, но он не отводил взгляда.

– Хорошо, – прошептал он. И это было не слово согласия. Это было клятвой.

Где-то на улице просигналила машина. Луч бледного солнца пробился через дыру в крыше и упал на них обоих, освещая их бледные, серьезные лица в полумраке заброшенного цеха.

Они стояли так, рука на руке, над общей пустотой, которая отныне должна была стать их крепостью, их арсеналом и их единственным общим домом.

Глава 6. Первая охота

Первый год их новой жизни был похож на один долгий, изматывающий, целенаправленный день. Их жизнь свелась к ритму, отбиваемому кулаками по груше, скрипу протезного кресла в ночную смену и монотонному гулу конвейера.

Оливер устроился грузчиком на склад бытовой техники. Работа была каторжной, платили копейки, но он не роптал. Каждый день, с четырех вечера до полуночи, он таскал бесконечные коробки с холодильниками и стиральными машинами. Его тощее тело, избитое на ринге, закалилось. Мускулы стали рельефными, плечи – широкими. Руки, когда-то дрожавшие от страха, теперь уверенно закидывали тяжести на погрузчик. Он изучал склад как свою будущую территорию: слепые зоны камер, график усталого охранника Виктора, который к десяти вечера уже засыпал с журналом на коленях, звуки, которые издает ночное здание. Он стал частью его механизма, незаметным и эффективным.

Люси устроилась санитаркой в городскую больницу. Ночные дежурства, уборка помещений, помощь медсестрам. Она не жаловалась. Больница была для нее библиотекой, а ее работа – стажировкой. Она впитывала знания: как пахнут разные антисептики, чтобы перебить запах крови; как правильно надевать и снимать перчатки, не оставляя отпечатков; какие препараты из аптечных шкафов считаются быстрее и на какую дозу кто реагирует; как звучит предсмертный хрип в разных его стадиях. Она наблюдала за врачами, за их спокойной, профессиональной жестокостью. И училась.

По утрам, возвращаясь с смен, они встречались в своем убежище – заброшенном цеху у реки. Теперь у них была не только дыра в стене. Они натаскали сюда старый диван, пару стульев, примус. Это было их логово. Их крепость.

Три раза в неделю они ходили в «Гладиатор». Теперь на них смотрели не с усмешкой, а с молчаливым уважением, смешанным с опаской. Оливер больше не падал. Его удары стали резкими, точными, безрассудными. Он не защищался – он атаковал, с холодной, нечеловеческой яростью, которую не могли погасить даже самые сильные противники. Люси была его тенью – быстрой, ядовитой, безжалостной. Они стали идеальной машиной для боя.

Однажды ночью, когда осенний ливень барабанил по железной крыше цеха, завывая в щелях, Люси разложила перед ним на ящике из-под патронов фотографию. Снимок был сделан скрытой камерой, зернистый, нечеткий. На нем был Картер. Рыжий, тупоголовый Картер, один из тех, что держали его в школьном туалете. Он стоял у стойки дешевого бара «Якорь», ухмыляясь в объектив, сжимая в мясистой лапе банку дешевого пива. Его лицо было распаренным, самодовольным, готовым к новым подлостям.

– Он, – голос Люси был плоским, лишенным эмоций, как констатация диагноза. – Он первый.

Оливер посмотрел на фотографию, потом на свои руки. Сбитые костяшки, свежий шрам на тыльной стороне ладони, налитые силой предплечья. Он почувствовал не ярость, не ненависть. Пустоту. Ту самую пустоту, которую она обещала заполнить.

– Почему он? – спросил он голосом, осипшим от вчерашних спаррингов.

– Он самый глупый. Самый предсказуемый. Он привык, что его боятся. Он не ждет ответа. – Она ткнула пальцем в ухмыляющееся лицо на фото. – Он наш тренировочный манекен. Холодный старт.

Они выслеживали его неделю. Узнали расписание. По понедельникам и четвергам Картер засиживался в баре «Якорь», один, и шел домой через длинный, плохо освещенный пустырь за старым заводом – короткой дорогой, которой он пользовался годами, чувствуя себя там хозяином.

В ночь на четверг дождь лил как из ведра. Вода потоками стекала по ржавым стенам, превращая землю в холодное, липкое месиво. Они стояли в темном проеме разрушенной котельной, за полсотни метров от тропинки. На них были темные непромокаемые плащи, капюшоны надвинуты на лица. В руках у Люси – тяжелый монтировочный лом, холодный и неумолимый. У Оливера – отрезок сужающейся стальной трубы, обмотанный изолентой для лучшего хвата, самодельная и эффективная дубинка.

Сердце Оливера колотилось где-то в горле, но руки были сухими и холодными. Он смотрел на желтый квадрат света из окна бара вдали, и внутри него не было страха. Была лишь та самая мертвая пустота, которую Люси подарила ему в обмен на жизнь.

– Помни, – ее шепот был едва слышен сквозь шум дождя, похожий на шипение змеи. – Не лицо. Не череп. Ребра. Колени. Руки, если будет защищаться. Он должен чувствовать. Долго. Осознать.

Желтый квадрат погас. Через минуту в конце улицы появилась неуклюжая, кособокая фигура в растянутой ветровке. Картер шел, пошатываясь, что-то напевая себе под нос. Его голос, хриплый и пьяный, едва долетал до них, заглушаемый ветром.

Оливер сделал шаг из укрытия, но Люси резко схватила его за запястье. Ее пальцы были ледяными.

– Жди.

Они ждали, пока он не прошел их укрытие, пока не оказался к ним спиной. Пока не стал всего лишь мишенью в самом центре пустыря, вдали от любого света и помощи, маленьким и уязвимым в огромном, враждебном мире.

Тогда Люси выдохнула одно слово, тонущее в шуме ливня:

– Сейчас.

Они вышли из тени одновременно. Их шаги по грязи были бесшумными, поглощенными воем ветра и стуком дождя. Они шли быстро, уверенно, смыкаясь сзади, как два призрака, порождение самой ночи.

Картер услышал их слишком поздно. Он обернулся, когда они были уже в трех шагах. Его пьяное, обрюзгшее лицо исказилось не страхом, а раздражением, привычной злобой.

– Эй, вы чего, мудаки… – он начал было, поднимая руку в угрожающем жесте.

Люси не дала ему договорить. Ее лом со свистом рассек воздух и со всей силы пришелся ему по коленной чашечке. Раздался глухой, влажный хруст, негромкий, но отвратительно четкий сквозь шум непогоды, словно ломали мокрую ветку.

Крика не последовало. Сначала было лишь недоумение. Картер рухнул на одно колено, широко раскрыв глаза, все еще не понимая, что происходит. Боль еще не дошла до его заплывшего алкоголем мозга. Он смотрел на свою неестественно выгнутую ногу с немым вопросом.

Боль пришла со вторым ударом. Оливер, действуя на автомате, как на спарринге, нанес свой удар – трубой по ребрам. Удар был точным, выверенным. Он почувствовал под рукой неприятный, пружинящий провал и услышал хриплый, захлебывающийся выдох, похожий на стон раненого зверя.

Только тогда Картер закричал. Тонко, по-бабьи, захлебываясь дождем и собственной слюной. Звук был противным, слабым, его тут же унесло ветром. Он попытался отползти, заковылял на трех конечностях, но его сломанная нога волочилась по грязи, как тряпка, оставляя за собой темный след.

Они работали молча, методично, со сноровкой, отточенной за пять лет изнурительных тренировок. Люси била ломом по рукам, которые он поднимал, чтобы защитить голову. Костяшки его пальцев хрустели под ударами, как ореховая скорлупа. Оливер – по ребрам, по спине, по второй ноге. Не было ярости. Не было эмоций. Только ритм: удар, приглушенный стон, шлепок по грязи, следующий удар. Пахло потом, страхом, железом крови, которое дождь тут же смывал в землю.

Вскоре Картер замолк. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, и лишь хрипел на каждом вдохе, а из его рта текла розоватая от крови слюна, смешиваясь с дождевой водой и грязью. Его тело вздрагивало в такт ударам, уже не пытаясь сопротивляться.

Люси остановилась, тяжело дыша. Пар вырывался из-под ее капюшона клубами в холодном воздухе. Она посмотрела на Оливера. Его лицо под капюшоном было бледным и абсолютно пустым. Он смотрел на свое творение, и в его глазах не было ни ужаса, ни торжества.

Она наклонилась над Картером. Его дыхание было хриплым, прерывистым, с булькающим звуком где-то глубоко в груди. Она схватила его за волосы, грубо приподняла его голову. Его глаза были стеклянными от шока и боли, зрачки расширены до предела, в них плавали осколки былой наглости, растворяющиеся в животном, немом ужасе. Он пытался что-то сказать, но из его перекошенного рта вытекала только кровавая слюна.

Люси придвинула свое лицо совсем близко к его, так что он мог видеть лишь тень под капюшоном и блеск ее глаз.

– Ничего не говори, – ее шепот был ледяным, словно скрежет стали по камню. Он впивался в сознание острее любого крика. – Запомни этот звук. Запомни этот запах. Запомни нас. Мы – твое прошлое. Оно нашло тебя. И оно вернется к каждому.

Она с силой бросила его голову обратно в лужу. Он захлебнулся, закашлялся грязной водой, смешанной с его собственной кровью. Это был последний звук, который он от них услышал.

Люси выпрямилась, ее взгляд скользнул по темным окнам окружающих зданий, проверяя, нет ли любопытных глаз.

– Всё. Идем.

Они ушли так же быстро и бесшумно, как и появились, растворившись в стене дождя, оставив его одного в темноте, под холодным ливнем, с его переломанными костями и новым, всепоглощающим страхом, который был больнее любой физической раны. Страхом, которому он не сможет дать имени или формы, который останется с ним навсегда – немым, бесплотным и оттого еще более ужасным предзнаменованием для тех, кто будет следующим.

Через несколько улиц, в глухом переулке, они остановились, прислонившись к мокрой кирпичной стене. Дождь начал стихать, превращаясь в мелкую, колючую изморось. Оливер снял капюшон. Его руки вдруг затряслись, предательски, мелко и часто. Он смотрел на них, как на чужие, на эти инструменты, только что учинившие такую ломку.

Люси повернулась к нему. Она тоже сняла капюшон. Ее волосы были мокрыми, лицо – разгоряченным, глаза блестели в темноте, как у хищницы. В них не было сожаления. Был голод. Дикий, первобытный, наконец-то удовлетворенный голод.

Она подошла к нему, взяла его дрожащую, запачканную грязью руку и прижала ее к своей груди. Он чувствовал бешеный, ликующий стук ее сердца под мокрой тканью.

– Видишь? – прошептала она, и ее голос звучал хрипло и торжествующе. – Теперь он боится. Теперь он знает. Он – первая ласточка. За ним последуют все.

Она не поцеловала его. Она прижалась лбом к его лбу, холодная кожа к горячей, и они стояли так, дыша одним воздухом, в запахе дождя, влажной шерсти, крови и пьянящего запаха возмездия. Их первая охота была окончена.

Глава 7. Тихий ужас

Тишина после бури была гуще и звонче, чем сам ливень. Они шли обратно к своему логову разными маршрутами, петляя по темным переулкам, смывая в лужах бурые капли с подошв и рукавов. Плащи они свернули в тугие рулоны и засунули в дренажную трубу под мостом – позже, через пару дней, они их сожгут в печке цеха.

В логове пахло пылью, сыростью и металлом. Они молча разделись. Оливер стоял, глядя на свои руки. Они больше не тряслись. Они были холодными и тяжелыми, как чугунные болванки. Он чувствовал в них отголоски ударов – глухую вибрацию, застрявшую в костях.

Люси растапливала примус, чтобы вскипятить воду для чая. Ее движения были точными, привычными. Казалось, ничего не произошло.

– Ты видел его глаза? – вдруг тихо спросил Оливер. Его голос прозвучал хрипло и непривычно громко в тишине цеха.

Люси не обернулась.

– Видела.

– Он… он не понимал. До самого конца.

– Так и должно быть, – она поставила на примус закопченный чайник. – Шок. Мозг отключается, чтобы защититься. Он не осознавал, кто мы. Только то, что ему больно. И что это не кончается.

Оливер медленно опустился на старый диван. Пружины жалобно заскрипели.

– А мы? Мы понимаем?

Люси наконец повернулась к нему. Ее лицо в свете горелки примуса было резким, почти чужим. Пять лет жизни в тени, пять лет ночных смен в морге и методичной подготовки стерли последние следы подростковой мягкости. Черты заострились, взгляд стал тяжелым, пронзительным. Исчезли и следы её прежнего образа. Ее волосы были теперь цвета воронова крыла – густой, матовый черный, поглощающий свет. Она красила их сама, дешевой краской, и от этого они казались еще более неестественными, частью нового облика. Исчезли ее старые, выцветшие платья. Теперь она носила темные, практичные вещи – черные джинсы, черные футболки, черные ботинки на плоской подошве. Она выглядела как тень, как воплощение ночи.

Она подошла к груде своих вещей в углу и вытащила оттуда сверток.

– Держи, – сказала она, бросая его Оливеру. – Твои старые вещи пора сжечь. От них пахнет страхом.

Он развернул сверток. Внутри была сложена одежда. Все черного цвета. Плотная хлопковая ткань, темный деним. Никаких ярлыков, ничего лишнего. Просто функциональная, неброская униформа.

– Почему черный? – спросил он, хотя уже знал ответ.

– Цвет пустоты, – ответила она, возвращаясь к примусу. – Цвет тишины. Он не привлекает внимания. Он стирает тебя в темноте. Ты становишься частью ночи. Надеваешь это – и прежнего Оливера больше нет. Есть только оружие. Надеваешь цветное – и ты снова мальчик, которого можно обидеть.

Оливер молча снял свою старую, выцветшую фланелевую рубашку и натянул черную водолазку. Ткань была грубой, холодной. Она обтянула его плечи, его ставшие твердыми мышцы рук. Он посмотрел на свое отражение в осколке зеркала, прибитом к стене. Его собственное лицо показалось ему чужим. Бледное, с темными провалами глаз, обрамленное черным воротником. Он и правда выглядел иначе. Как сошедшая с ума тень. Как призрак, который научился бить.

– Ну? – спросила Люси, наблюдая за ним.

– Подходит, – коротко сказал он.

Они пили чай – крепкий, горький, без сахара. Молча. Из жестяных кружек. Снаружи доносился лишь редкий шум машин и вой ветра в разбитых окнах.

– Что будем делать дальше? – наконец спросил Оливер.

– Ждать, – отпила Люси из своей кружки. – Смотреть новости. Слушать слухи. Узнаем, выжил ли он. И если да… то как он теперь себя чувствует.

– А потом?

– Потом следующий. Но не сразу. Должна пройти пауза. Чтобы они начали сомневаться. Чтобы страх успел прорасти. – Она поставила кружку. – Страх – это грибница. Она растет в темноте и тишине. Мы просто должны создать для нее условия.

Оливер кивнул. Он смотрел на пламя горелки примуса. Оно отражалось в его глазах – два маленьких, холодных огонька в глубине черных зрачков.

Они легли спать на рассвете, на двух сдвинутых друг к другу матрасах. Они не прикасались друг к другу. Лежали на спине, плечом к плечу, уставившись в темноту под потолком, и слушали, как их сердца постепенно замедляют свой бешеный ритм.

Оливер думал о глазах Картера. О том, как в них гасло понимание. Он ждал, что его охватит ужас, отвращение к себе. Но внутри была все та же пустота. Лишь легкое, почти незаметное чувство… удовлетворения. Как после тяжелой, хорошо сделанной работы.

Он повернул голову и посмотрел на Люси. Она не спала. Ее глаза были открыты, и она смотрела в потолок с тем же отсутствующим, сосредоточенным выражением.

– Люси?

– Мм?

– А мы… мы становимся такими же, как они?

Она помолчала, прежде чем ответить.

– Нет, – сказала она наконец. Ее голос в темноте был безжизненным и четким. – Они получали удовольствие от безнаказанности. Они были слабыми, потому что их сила была в стаде. Наша сила – в тишине. И мы не получаем удовольствия. Мы… восстанавливаем равновесие. Это не злоба. Это физика.

Оливер закрыл глаза. Физика. Да. Действие равно противодействию. Он уснул с этой мыслью. Его сон был черным, глубоким и без сновидений, как цвет его новой одежды.

Глава 8. Грибница страха

Пауза длилась две недели. Четырнадцать дней, прожитых в напряженной, почти невыносимой тишине. Они ходили на работу, тренировались, возвращались в логово. Говорили мало. Каждое утро Люси покупала местную газету – дешевую, желтоватую бумагу, пахнущую типографской краской. Они просматривали ее вдвоем, за чаем, выискивая любые упоминания. Сначала – в разделе происшествий. Потом – в сводках из больниц. Затем – в некрологах.

Ничего.

Картер исчез. Словно его и не было. Никаких заметок об избиении в промзоне. Никаких сообщений о доставленном в больницу с множественными переломами. Никаких запросов о свидетелях.

– Он жив, – констатировала Люси на пятый день, откладывая газету. – И он молчит.

– Почему? – Оливер не понимал. Такой крикун, такой хвастун…

– Потому что боится, – в ее голосе прозвучало удовлетворение холодного хирурга, констатирующего, что операция прошла успешно. – Он понял. Это не школьная драка. Это нечто другое. И если он расскажет, это что-то придет снова. И в следующий раз не остановится.

Они выходили в город по вечерам, сливаясь с тенями в своей новой, черной одежде. Оливер как-то прошел мимо своего старого дома. Он видел, как в окне кухни мелькала фигура матери. Он стоял в темноте, под проливным дождем, и смотрел на теплый желтый свет, и не чувствовал ничего, кроме легкого любопытства – как будто наблюдал за жизнью в аквариуме.

Люси тем временем вела свою собственную разведку. Она стала тенью в больнице. Она знала все смены, все маршруты санитаров, все места, где можно подслушать разговоры медперсонала. Она искала не имя Картера. Она искала шепот. Слухи. Истории, которые передаются из уст в уста в курилках и у кофеварок.

И она нашла.

Через десять дней она вернулась в логово позже обычного. На ее лице был странный, почти торжествующий отблеск.

– Есть, – сказала она, сбрасывая мокрый плащ.

Оливер отложил книгу – старый учебник по анатомии, который они теперь читали как роман.

– Что?

– История. По больнице ползет уже несколько лет. Привезли парня. С дачи. Говорит, упал с крыши сарая. Множественные переломы. Ребра, нога, рука. – Она села напротив него, ее глаза горели. – Но врачи шепчутся. Говорят, травмы не от падения. Следы от чего-то тяжелого и тупого. И круглые, глубокие гематомы… как от трубы.

Оливер медленно выдохнул. Значит, он выжил. И он придумал историю. Слабую, смехотворную историю.

– Он в больнице?

– Уже нет. Выписали вчера. Домой. К мамочке. – В ее голосе прозвучала язвительная насмешка. – Но это не главное. Главное – он не один такой.

Оливер нахмурился.

– Что значит?

– Я сидела в ординаторской, протирала пол. Мимо прошли двое его дружков. Тот, худой, Сэм, и еще один. Они не видели меня. – Она сделала паузу, наслаждаясь моментом. – Они говорили о нем. Спрашивали, что случилось на самом деле. Картер что-то мычал, отнекивался. А потом Сэм сказал… – она точно воспроизвела его визгливый, нервный голосок, – «Брось, чувак! Ты же весь трясешься! Как тот призрак, Оливер! Скажи, кто это был?»

Оливер замер. Его собственное имя, произнесенное в таком контексте, прозвучало странно и нереально.

– И что он ответил?

– Ничего. Он просто… затрясся сильнее. Зажмурился. И сказал: «Уйди. Ничего не было. Я упал».

В логове воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печке.

– Они боятся, – наконец прошептал Оливер. Он не спрашивал, он констатировал.

– Не просто боятся, – поправила его Люси. – Они не понимают. Они чувствуют, что случилось что-то неправильное, что-то, что не укладывается в их убогие представления о силе. Они как тараканы, почувствовавшие вибрацию от шагов. Они еще не знают, что это такое, но уже жмутся к стенам. Грибница растет.

Она встала, подошла к своей койке и достала из-под матраса тетрадь в черной клеенчатой обложке. Это был их список. В нем было всего несколько имен пока. Эштон. Картер. Сэм. Брэндон Шоу. Охранник школы, мистер Хейг, который всегда смотрел сквозь пальцы на издевательства. Учительница английского, миссис Клэпхэм, которая ставила двойки за дрожь в голосе и называла его «бесперспективным».

Люси взяла карандаш и аккуратно, с почти что каллиграфической точностью, провела жирную линию через имя «Картер». Не зачеркнула. Именно провела линию. Как будто подводя итог.

– Первая ласточка, – произнесла она с тихим удовлетворением. – Теперь они знают, что зима близко. Теперь будем ждать. Смотреть, как они сами себя съедят от страха.

Она закрыла тетрадь и посмотрела на Оливера.

– А мы тем временем найдем следующего. Того, кто боится уже сейчас. Того, у кого нервы сдают первыми. Слабое звено. Оно всегда найдется.

Оливер кивнул. Он смотрел на аккуратную черту в тетради. Это было не похоже на отметку о убийстве. Это было похоже на научную пометку. На фиксацию успешного эксперимента.

Он больше не спрашивал, становятся ли они монстрами. Ответ был в тихом, растущем страхе, который они посеяли. И в абсолютной, леденящей тишине, что царила теперь в его собственной душе. Это была не победа. Это было равновесие.

И он понимал, что это только начало.

Глава 9. Эстетика распада

Следующей в списке стояла миссис Клэпхэм. Учительница английского с лицом птицы и душой бухгалтера. Та самая, что красным карандашом выводила на его сочинениях не исправления, а приговоры: «Бессвязно», «Не раскрыта тема», «На двойку», а однажды, с особой издевкой: «Я хотела бы, чтобы ты был другим». Она вдыхала запах мела и чернил, как другие вдыхают аромат духов, и ее самый страшный грех был не в жестокости, а в равнодушии. Она не била. Она просто стирала с доски, не замечая, что стирает человека.

Она жила одна в аккуратном домике на окраине, где пахло старой бумагой, воском для мебели и одиночеством. Ее жизнь была ритуалом: школа, магазин, дом, вечерний чай с печеньем, проверка тетрадей. Она была существом привычки, и это делало ее уязвимой.

Они наблюдали за этим ритуалом пять лет подряд, каждый раз находя новую деталь, новую слабость. Теперь они знали ее расписание лучше, чем она сама. Люси, с ее новым, черным капюшоном, натянутым на лицо, сливалась с сумерками у калитки. Оливер, в своей черной водолазке, следил за окнами из рощицы напротив. Они видели, как в семь вечера она выключает свет в гостиной и поднимается в спальню. Ровно в семь пятнадцать в ванной зажигался свет.

– Она моется, – констатировала Люси в очередную ночь, возвращаясь в логово. – Каждый вечер в одно и то же время. Душ работает ровно двадцать минут.

– И что? – спросил Оливер. – Мы ворвемся, когда она будет в душе?

– Нет, – Люси улыбнулась своей холодной улыбкой. – Это слишком грубо. Слишком очевидно. Она ценит порядок. Мы подарим ей беспорядок. Идеальный, красивый беспорядок.

План родился в ее голове целиком, как кристалл – холодный, ясный и безупречный.

– Она пьет чай с мятой перед сном, – сказала Люси. – У нее в саду растет мята. Она каждый вечер срывает несколько свежих листиков и кладет в чашку. Это ее ритуал.

Они проникли в дом днем, когда миссис Клэпхэм была в школе. Замок на задней двери был старым, и Люси справилась с ним отмычкой, сделанной из двух заточенных надфилем спиц, за три минуты.

Люси прошла прямо в ванную. Ее взгляд упал на бритву. Старомодную, опасную, с раздвижным механизмом. Она лежала на салфетке, идеально чистая, вытертая насухо.

– Идеально, – прошептала Люси, беря ее в руки. Лезвие блеснуло в тусклом свете из окна.

Затем она вышла в сад. Аккуратно, срывая только определенные листочки, она собрала небольшую охапку мяты. Вернувшись на кухню, она растолкла в мелкий, почти невидимый порошок десять таблеток снотворного. Этим порошком она тщательно, словно приправляя изысканное блюдо, обсыпала сорванные листья мяты. Порошок прилип к влажной поверхности листьев.

– Она не почувствует горечи, – пояснила Люси Оливеру. – Мята перебьет вкус. А горячий чай растворит и ускорит действие.

Она положила «приготовленные» листья в маленькую фарфоровую пиалу, точно такую же, из которой миссис Клэпхэм брала мяту каждый вечер, и поставила ее на привычное место на кухонном столе. Обычную, чистую мяту она выбросила в компост.

Они ушли, стерев за собой все следы.

Вечером они вернулись и снова вошли через заднюю дверь. Они ждали в гостиной, в темноте, сидя на идеально заправленном диване и слушая, как в доме тикают часы.

В семь пятнадцать, как по расписанию, в ванной зажегся свет. Послышалось шипение воды. Через двадцать минут оно прекратилось. Еще через десять минут миссис Клэпхэм, в стеганом халате, вышла на кухню.

Они наблюдали за ней через щель в двери. Она двигалась медленно, автоматически. Налила воду в чайник, поставила на огонь. Пока вода закипала, она вышла в сад… и вернулась с пустыми руками, слегка нахмурившись. Видимо, она забыла, что уже сорвала мяту днем. Ее взгляд упал на пиалу на столе. Легкая тень недоумения скользнула по ее лицу, но ритуал был важнее. Она пожала плечами, взяла щепотку приготовленных листьев и положила в свою любимую чашку с синими цветочками.

Они наблюдали, как она залила мяту кипятком, помешала ложечкой. Звяканье ложки о фарфор было единственным звуком в тишине кухни.

Они наблюдали, как она отнесла чашку в гостиную, села в свое кресло у камина (холодного и чистого), взяла книгу и сделала первый глоток. Затем второй.

Через пятнадцать минут ее голова склонилась на грудь. Книга выпала из ослабевших пальцев и шлепнулась на ковер. Тихий, мягкий звук.

Они вошли в гостиную. Миссис Клэпхэм спала глубоким, химическим сном. Ее дыхание было ровным и безмятежным. На ее лице застыло привычное выражение легкой брезгливости.

– Помоги, – тихо сказала Люси.

Они перенесли ее в ванную. Посадили в пустую, сухую ванну. Ее голова безвольно упала на грудь. Люси пристегнула ее ремнями, которые принесла с собой – чтобы та не соскользнула и не ударилась.

Потом Люси достала ту самую бритву. Она щелкнула механизмом, и лезвие выдвинулось, длинное, тонкое, смертоносное.

– Дай мне ее левую руку, – скомандовала она Оливеру. Ее голос был низким и сосредоточенным.

Оливер взял руку учительницы. Она была теплой, мягкой, с голубыми прожилками под тонкой кожей. Он почувствовал под пальцами слабый, сонный пульс.

Люси наклонилась. Движение ее руки было не резким, а медленным, почти ласковым. Острое лезвие коснулось кожи на запястье. Кровь выступила не сразу. Сначала просто появилась идеально ровная, тонкая красная линия. Потом она стала расширяться, наполняться, и вот уже алая, темная кровь медленно заструилась по белой эмали ванны.

Люси положила бритву на край раковины. Кровь текла медленно, лениво, сонно. Это не было стремительным истеканием. Это был процесс. Медленный, неумолимый, почти элегантный распад.

– Теперь тетради, – сказала Люси.

Они принесли из гостиной стопку тетрадей – те самые, что она проверяла красным карандашом. Люси аккуратно, с почти религиозной торжественностью, стала раскладывать их вокруг ванны, открывая на страницах с ее язвительными пометками. Затем она взяла чашку с недопитым чаем и поставила ее на краешек ванны.

– Смотри, – прошептала Люси, и в ее голосе впервые прозвучало нечто, похожее на восхищение. – Совершенно иная эстетика. Не хаос. Порядок. Но порядок… сдвинутый. Неправильный. Ее самый страшный кошмар.

Кровь медленно растекалась по белизне ванны, затекала в сток, капала на кафель с негромким, размеренным стуком. Алые капли падали на разложенные тетради, на четкие, красные буквы ее почерка: «Не раскрыта тема», «Бессвязно», «На двойку». Чернила расплывались, превращаясь в абстрактные, багровые кляксы.

Они стояли и смотрели, как жизнь уходит от этой женщины с идеально чистым домом, как ее аккуратный, упорядоченный мир медленно и необратимо заполняется тихим, красивым, багровым беспорядком.

Оливер не чувствовал отвращения. Он чувствовал странное, леденящее благоговение. Это было не убийство. Это было искусство. Жестокое, безумное, но искусство.

Когда пульс под его пальцами окончательно затих, а кровь перестала течь, Люси аккуратно, с помощью пипетки, набрала немного темной, почти черной крови из чаши ванны.

Она подошла к зеркалу, запотевшему от пара, и на чистом стекле, рядом с отражением своего бледного лица с черными, как смоль, волосами, она вывела аккуратным, каллиграфическим почерком:

«Тема раскрыта. Поставьте оценку.»

Она обернулась к Оливеру. Ее глаза сияли в полумраке ванной комнаты.

– Теперь она совершенна. Теперь она – законченное произведение.

Они ушли так же бесшумно, как и пришли, оставив дом в идеальной чистоте, если не считать ванной комнаты. Там, в монохромном мире белого и синего, теперь царил новый, совершенный и ужасающий порядок. Порядок тихого, медленного, прекрасного распада.

Глава 10. Тень следователя

Запах вскрытия – это не то, к чему можно привыкнуть. Это сложная, въедливая смесь формалина, хлорки и сладковатого, гнилостного душка, который просачивается даже сквозь маску. Детектив Маркус Вейн ненавидел этот запах. Он въедался в шерсть пальто, в волосы, преследовал его даже дома, в дорогой ему тишине собственной квартиры, где пахло кофе и старой бумагой.

Он стоял в ванной комнате дома миссис Клэпхэм и чувствовал, как этот запах смешивается с другим – резким, металлическим запахом запекшейся крови. Сотрудники оперативной группы двигались вокруг него плавно, почти бесшумно, как мухи над падалью. Вспышки фотокамер озаряли жуткую сцену сюрреалистичным, мертвенным светом.

– Самоубийство? – раздался рядом молодой голос. Сержант Нильс, новичок, еще не утративший бледность при виде такого.

Вейн даже не повернул головы.

– Ты когда-нибудь видел самоубийц, которые режут себе вены, аккуратно усаживаются в ванну и потом раскладывают вокруг школьные тетради? – его голос был глухим, усталым. – И которые пишут на зеркале послания своей же кровью?

Нильс сглотнул и покачал головой.

– Значит, убийство. Ритуальное. Маньяк.

– Не торопись с выводами, – Вейн медленно обошел ванну, его взгляд скользил по деталям. Идеально ровный, единственный разрез на левом запястье. Слишком глубокий и точный для суицида в состоянии аффекта. Отсутствие брызг на стенах. Чистый пол. – Маньяки – неряшливы. Они получают удовольствие от хаоса. А здесь… – он сделал паузу, вглядываясь в аккуратные строчки на зеркале, – здесь какая-то своя, извращенная логика. Своеобразное чувство прекрасного.

Он наклонился, разглядывая тетрадь, пропитанную кровью. Красные чернила учительницы расплылись, смешавшись с ее же кровью, превратившись в странный, узорчатый ковер.

– Это личное, – тихо проговорил Вейн, больше для себя. – Это месть. Но не слепая. Продуманная. Холодная.

Он распрямился и вышел из ванной, оставив сотрудникам делать свою работу. В гостиной царил безупречный порядок. Ни следов борьбы, ни взломанных замков. На столе в кухне стояла чашка с недопитым чаем. Вейн надел перчатку, поднес ее к носу. Пахло мятой. И чем-то еще. Едва уловимым, горьковатым.

– Чашку, чайник и содержимое мусорного ведра – на токсикологию, – бросил он Нильсу. – И узнай, что она пила перед сном. Ее обычай.

Потом его взгляд упал на пиалу с остатками мятных листьев. Он ткнул в них пальцем в перчатке. Что-то в их виде показалось ему странным. Слишком… матовыми.

Вейн был не из тех, кто верил в совпадения. Его мозг был складом разрозненных фактов, и он умел находить между ними связи, невидимые для других. Две недели назад в промзоне был жестоко избит некий Картер. Официально – упал с крыши. Но врач в приемном покое, старый приятель Вейна, за рюмкой коньяка пробормотал о странных травмах, больше похожих на последствия избиения тупыми предметами. Картер от всех вопросов отмалчивался, глаза у него были круглые, как у загнанного зверя.

А теперь – это. Учительница. Та самая, что преподавала в школе, где когда-то учился этот самый Картер. И тот парень, Оливер Тейт, над которым он, если память не изменяет, особенно издевался. Вейн порылся в памяти. Тихий, затюканный мальчик. Пытался покончить с собой несколько лет назад. Потом будто сквозь землю провалился.

Случайность? Вейн в случайности не верил. Он верил в мотив. А самый сильный мотив на свете – это месть.

Он вышел на порог дома, достал из кармана пачку сигарет. Курить он бросил пять лет назад, но пачка с двумя сигаретами всегда была с ним – на случай, если нужно было думать. Он просто вертел ее в пальцах, ощущая шелест табака внутри.

Перед ним был тихий, благополучный улица. Идеальные газоны, чистые машины. И за этим фасадом – тихий, идеально спланированный ужас. Кто-то сводил счеты. Кто-то очень умный, очень терпеливый и очень, очень холодный.

Он мысленно вернулся к надписи на зеркале. «Тема раскрыта. Поставьте оценку.» Это было не просто послание. Это была насмешка. Это был отчет о проделанной работе.

Вейн почувствовал знакомое холодное пятно в районе желудка. Ощущение, которое появлялось у него только тогда, когда он сталкивался с чем-то по-настоящему опасным. Не с буйным маньяком, а с расчетливым, безжалостным интеллектом.

Он посмотрел на аккуратные домики, на припаркованные машины. Где-то здесь, за этими стенами, ходил тот, кто это сделал. Кто смотрел на мир как на шахматную доску и уже начал расставлять на ней свои фигуры.

Он повернулся к Нильсу, который как раз выходил из дома.

– Нильс.

– Да, детектив?

– Подними архивы. Школа №17, выпуск пять лет назад. Мне нужны все дела по издевательствам. И найди мне этого парня, Оливера Тейта. И всех, кто с ним дружил. Особенно – кто дружил.

Он сунул пачку сигарет обратно в карман. Охота начиналась. И Вейн чувствовал, что на этот раз он охотится не на зайца. Он вышел на след очень хитрого и очень опасного волка. А может, и не одного.

Глава 11. Стекло и шепот

Логово погрузилось в привычную, почти монастырскую тишину, нарушаемую лишь потрескиванием дров в печурке и мерным шуршанием страниц. Люси читала – не учебник, а томик стихов Эдгара По в стародавнем переводе. Ее губы чуть двигались, повторяя строки о «Вороне» и «Аннабель Ли». Казалось, она искала в них не красоту, а технические приемы – как именно По выстраивал атмосферу неизбежного ужаса.

Оливер чистил оружие. Не настоящее – пока. Старый, снятый со стены в «Гладиаторе» тренировочный нож-выкидуху. Он разбирал и собирал механизм с закрытыми глазами, оттачивая мышечную память. Движения его пальцев были точными, экономными. В его позе не было нервной энергии – лишь глубокая, почти медитативная сосредоточенность.

Тишину разорвал скрип ступеньки на лестнице, ведущей на чердак цеха. Они замерли одновременно, взгляды встретились. Никто, кроме них, сюда не поднимался. Никогда.

Люси беззвучно отложила книгу, скользнула к груде ящиков у стены, за которой была спрятана аварийная лазейка на крышу. Оливер сжал рукоять ножа, приняв расслабленную, готовую к взрыву позу, которой его научили в клубе.

Скрип повторился. Кто-то был внутри.

И тут из темноты лестницы донесся голос. Сиплый, старческий, знакомый.

– Эй, призраки! Вы тут? Или уже окончательно перевелись?

Это был старик Хоскинс, сторож заброшенной фабрики, чьи владения они незаконно оккупировали. Он знал об их существовании с самого начала. Иногда он приносил им банку тушенки или пачку свечей, ворча себе под нос о «понаехавших бомжах». Они платили ему молчаливым нейтралитетом и бутылкой дешевого виски раз в месяц.

Люси вышла из-за ящиков, ее лицо выражало лишь легкое раздражение.

– Мы здесь, Хоскинс. Не ломай дверь.

Из темноты появилась корявая фигура в промасленной телогрейке. Старик, тяжело дыша, выкатил в помещение бочку с колесиками.

– На, – буркнул он, указывая на нее подбородком. – Для вашей печурки. Опилки да стружку с мебельной фабрики спер. Жгите на здоровье.

Оливер кивнул, все еще не расслабляясь.

– Спасибо.

– Не за что, – старик ухмыльнулся, обнажая единственный желтый зуб. – Вы тут у меня как тараканы за печкой – вроде и не видно, но без вас как-то пусто. – Он обвел их логово оценивающим взглядом, остановившись на разложенных на ящике книгах по анатомии, на тренировочном ноже в руках Оливера. Его глаз-бельмо замер на секунду. – Охотитесь, что ли?

Люси ответила раньше, чем Оливер успел что-то придумать.

– Учимся, – сказала она ровным тоном. – Хотим в медучилище поступить. На патологоанатомов.

Старик фыркнул.

– Веселая у вас учеба. Кровь да кишки. – Он помолчал, ковыряя грязным ногтем в зубе. – А я-то думал, вы тут типа тех панков, что стены рисуют. А вы, выходит, серьезные ребята.

Он повернулся, чтобы уйти, но на полпути к лестнице обернулся.

– Кстати, о серьезном. Копы тут шныряют.

Ледяная тишина воцарилась в логове. Даже печка, казалось, перестала потрескивать.

– Какие копы? – спросила Люси, и ее голос был абсолютно бесстрастным.

– Да один. Сухой такой, в плаще. Ходил вокруг фабрики, в мою будку заходил, спрашивал, не видел ли я кого подозрительного. Молодежь какую. – Хоскинс хитро прищурился. – Я сказал, что кроме крыс да бомжей тут никто не шляется. А он мне – а про парня с девицей не слыхал? Тихие такие, в черном одеты.

Оливер почувствовал, как мышцы на его спине напряглись до каменной твердости. Люси не дрогнула и бровью.

– И что ты?

– А я говорю – не, не видел. У меня зрение хуже, чем у крота. А он покрутился, покрутился да и ушел. Но, чувствую, не в последний раз.

Старик почесал в затылке.

– Вы уж там потише. А то выгоните вас, и мне скучно станет. Да и бочку опилок таскать будет некому.

Он, кряхтя, спустился по лестнице и скрылся в темноте нижнего этажа. Они стояли молча, слушая, как его шаги затихают вдали.

Первой нарушила тишину Люси. Она подошла к единственному запыленному окну, выходящему на дорогу, и осторожно раздвинула грязные занавески на сантиметр.

– Смотри, – прошептала она.

Внизу, на противоположной стороне улицы, под фонарем, стояла машина. Не полицейская, обычная, темного цвета. За рулем сидел человек. Из-за расстояния и грязного стекла нельзя было разглядеть лицо, но была видна неподвижная, внимательная поза. Ощущение было таким, будто на них смотрели через прицел.

– Он нас не нашел, – тихо сказала Люси, отпуская занавеску. – Но он вышел на след. Он проверяет все пустые места в городе. Методично. Как бухгалтер.

Оливер подошел к окну, посмотрел на одинокую машину в ночи. Страха не было. Был холодный, ясный расчет.