Водяна
Глава 1. Каляки-маляки
Дорога в Заболотье напоминала медленное утопление.
Сперва маршрутка до железнодорожного вокзала, сотрясающая внутренности на каждом дорожном стыке, потом раскалённая уже с утра электричка, набитая голосистыми дачниками, а теперь вот автобус – древний проржавевший ПАЗик, который скрипел и дребезжал на поворотах, будто вот-вот развалится.
К Заболотью он подходил уже пустым. Остальные пассажиры – местные с сумками-тележками, шумная компания грибников – давно вышли на предыдущих остановках. Теперь Анна ехала одна, и от этого ей было ещё более некомфортно. Водитель, пузатый мужик с лицом, скукшенным, как позавчерашний вокзальный пирожок, хмуро посматривал на неё в зеркало заднего вида.
В салоне устойчиво воняло бензином и запустением. Время тянулось страдательно, как в стоматологии.
В Заболотье иначе и не ездили, только через муку смертную. Зато уезжать оттуда всегда было легко.
Точнее, сбегать, если уж говорить совсем откровенно.
Анна прижалась лбом к холодному стеклу, наблюдая, как асфальт сменяется щербатым щебнем, а потом исчезает и он – и остаётся лишь просёлочная дорога, вьющаяся меж чахлых сосен, будто след, оставленный огромным вязким слизнем.
«Часа три до заката, – мелькнуло в голове. – Хорошо, что с запасом приеду».
Она достала телефон, сверила время. На экране по-прежнему висело утреннее сообщение от мужа: «Ты уверена, что хочешь ехать туда сейчас?»
Анна до сих пор не ответила. Не смогла объяснить, что ехать вовсе не хочет, а именно что должна, причём немедленно. Что иначе… Иначе она его больше никогда не увидит.
Когда автобус в очередной раз подкинуло на кочке, водитель, поймав взгляд Анны в зеркало, пробормотал что-то неразборчивое. Она поспешно отвела глаза. Его внимание уже начинало всерьёз напрягать.
В этот момент по экрану информационного табло побежали ядовито-салатовые буквы.
«ЗАБОЛОТЬЕ… НЕ ВЫХОДИТЕ НА ЭТОЙ ОСТАНОВКЕ… ЗАБОЛОТЬЕ… НЕ ВЫХОДИТЕ НА ЭТОЙ ОСТА…»
Слово «ЗАБОЛОТЬЕ» ещё и пульсировало.
Анна вскрикнула – и проснулась. Водитель посмотрел на неё с плохо скрываемым страхом.
На табло мирно светилось «ЗАБОЛОТЬЕ». Ничего больше. Она просто отключилась с недосыпа.
Анна покрепче стиснула дорожную сумку, которой прикрывала колени, чувствуя, как по спине ползёт вязкая дорожка пота.
В салоне было душно до головокружения.
Она уперлась пальцами в раму, ощущая шершавость старой краски. Форточка с противным металлическим скрежетом поддалась сантиметров на десять и застряла намертво. Но этого хватило, чтобы в автобус ворвался болотный ветер, дёрнул Анну за волосы, шибанул в лицо запахом гнилой воды и прелой листвы.
Анна зажмурилась, чувствуя, как этот знакомый до тошноты смрад заползает в ноздри и намертво прилипает к слизистой. Сколько лет прошло? Двадцать без малого… А кажется, будто ещё вчера она, девчонка неполных шестнадцати лет, ехала в таком же автобусе, давясь тем же воздухом, таким густым, что его можно было жевать. Только в тот раз она бежала куда подальше…
Пальцы потянули вверх ворот футболки: мужниной, слишком большой для неё, пахнущей терпким парфюмом и тем неуловимым сложносоставным запахом его самого, который она так любила. Вдохнула глубже, пытаясь отыскать в памяти тот самый уют: утренний кофе, смех на кухне, его ладонь на своей талии, тёплая постель, сон в обнимку, дождь за окном, выходной, когда никуда не нужно спешить…
Но воспоминания рассыпались и ушли водой сквозь пальцы. Где теперь её дом? В каком измерении существуют эти картинки?
За окном взвыл ветер, принеся новый виток болотного зловония. Анна дёрнула форточку обратно, но запах уже завис в салоне, смешиваясь с остатками парфюма в странный, горький коктейль.
Она села и обхватила себя руками, но это уже не успокаивало и не приносило тепла. Напротив, лишь обострило внезапное осознание: дом – это не место. Дом – это то, чего у неё больше нет.
Автобус с хриплым урчанием медленно полз на холм, словно старый больной зверь на место своей скорой смерти. Когда дорога пошла под уклон, внизу открылась панорама деревушки – жалкого скопления серых крыш, утопающих в грязно-зелёной мгле болот.
Деревня лежала в ложбине, одинокая, брошенная, как младенец-отказник в инфекционной палате. Несколько десятков покосившихся изб, чёрные трубы печей, торчащие кривыми пальцами, зияющие между домами пустые участки – следы сгоревших или разобранных строений. Возможно, когда-то давно Заболотье было большим селом, но выродилось, обезлюдело и обессилело задолго до рождения Анны.
– Выы-лазьте тут, – шофёр бросил слова через плечо, резко тормозя за полсотни метров до остановки. Его пальцы нервно барабанили по рулю. – Д-дальше н-не поеду. Зааа… – он раздражённо дёрнул головой, – заболочусь.
Анна молча поднялась, не удостоив вниманием его жалкую попытку скаламбурить. В салоне пахло бензином и потом: узнаваемый запах страха.
– В-вас… вас тут ждут? – водитель упорно смотрел в лобовое стекло, избегая её взгляда.
– Нет, – сухо ответила Анна, поправляя ремень сумки.
Мужчина сглотнул, кадык прыгнул под кожей:
– Тогда… – он замолчал, потом выдавил: – Н-не задерживайтесь. М-места эти… о-они н-не любят ч-ч-чужих.
Автобус дёрнулся с места, едва она сошла на землю. Колёса взметнули жидкую грязь, брызги полетели до колен, но Анна даже не пошевелилась. Она смотрела, как рыжий автобус, развернувшись, бежит прочь, будто за ним гонится сама смерть.
Сумка тянула плечо. Анна перекинула ремень через грудь и ступила на просёлок. Грязь голодно зачвакала под подошвами кроссовок.
Деревня встретила её слепыми бельмами вросших в землю избушек – гнилых, чёрных от плесени. В них много лет никто не жил, прежние жильцы умерли, а снести было некому. Администрация района словно вычеркнула деревню из всех планов. Не было у Заболотья хозяев, кроме…
Анна резко мотнула головой, будто отгоняя назойливую муху. Эта мысль была опаснее любой трясины.
Она пошла по единственной улице; шаги гулко отдавались в мёртвой тишине. Ветер утих, но где-то рядом скрипнула перекошенная ставня – будто сам дом вздохнул, почуяв её приближение.
Анна невольно вспоминала: вот дом, где жили Голубевы – все переболели той странной лихорадкой, что приходила в деревню раз в поколение, тяжело переболели, выжили, но стали другими: тихими, чужими, и бабка запрещала ей даже смотреть в их сторону; а вот в этой избе ютилась старая Арина с внучкой-сиротой, печь у них была древняя, дымная, но Арина всё равно её топила – пока в одну особенно холодную зиму обе не угорели насмерть; а вон там, за покосившимся забором…
Деревня помнила всё. Каждый дом хранил свою особенную, но одинаково странную историю: не катастрофы, нет – просто цепочки необъяснимых совпадений, которые почему-то случались здесь чаще, чем где-либо.
Анна ускорила шаг. В воздухе всё острее пахло сладковатой прелью и сырой, развороченной землёй. Раньше, ещё до отъезда, она всегда чувствовала этот запах перед тем, как в деревне случалось что-то… особенное.
Внезапно из-под ног с громким хлюпающим звуком выпрыгнула огромная болотная жаба – величиной с добрый кулак, с пупырчатой кожей цвета потемневшей меди. Она шлёпнулась в лужу, подняв фонтанчик мутной воды, и тут же ускакала в траву.
Снова воцарилась тишина – вязкая, как бабкин овсяной кисель, который та варила при любой желудочной хвори. Даже грачи, прежде такие шумные и драчливые, молча сидели на покосившихся заборах, провожая Анну безмолвными взглядами. Их чёрные перья сливались с потемневшими штакетниками, и только блестящие глаза двигались, отслеживая каждый её шаг.
Анна нервно передёрнула плечами. Она знала – это не просто тишина, это затаившееся дыхание самого Заболотья, наблюдающего за ней, оценивающего. И где-то там, среди гниющих брёвен и заросших травой дворов, что-то ждало своего часа – то, что помнило её, то, что звало домой.
Через несколько минут она дошла.
Бабкин дом стоял в середине деревни, занимая пограничное положение между миром живых и царством ушедших. Всё у них в семье так было, где-то между, на тонкой грани…
Нарушая чёткий порядок соседних изб, крепкое строение выделялось среди прочих, словно кривой резец, выбившийся из ровного ряда зубов. Он тут самым старым был, дом этот, его ещё Анин прадед ставил.
Калитка, когда-то звеневшая тугой пружиной, теперь болталась на честном слове и на одной петле. Анна толкнула её плечом, и та с тоскливым скрипом пропустила её во двор, заросший по пояс стеной бурьяна. Лопухи и чертополох сплелись в непроходимые джунгли, а крапива, особенно злая к концу лета, жалила даже сквозь джинсы.
Анна остановилась, чувствуя, как ноги наливаются свинцом. «Не хочу сюда», – пронеслось в голове, но выбирать ей было не из чего.
Она шумно выдохнула и окинула дом неласковым взглядом. Окна первого этажа, заколоченные досками, таращились на неё слепыми глазницами. Но на чердаке… В чердачном окне мансарды, где раньше была её комната, шевельнулась посеревшая от пыли занавеска.
«Сквозняк», – автоматически включилось рацио, но сердце предательски ёкнуло. Она-то знала наверняка: чердачные окна наглухо забили ещё в её детстве, после того случая.
Анна поспешно полезла в дорожную сумку, набитую сменной одеждой и дачным сухпайком. Пальцы лихорадочно рылись во внутренних карманах, выворачивали содержимое, пока не наткнулись на холодный металл. Оказалось, что ключи прорвали шов и провалились за подкладку. А сумка, между тем, была куплена меньше месяца назад…
«Да чтоб тебя!» – мысленно выругалась Анна, вытаскивая заветную связку. Последний раз она пользовалась ею много-много лет назад, стоя на этом же крыльце. Старый латунный ключ, покрытый патиной времени, блеснул на тусклом солнце, будто подмигивая ей.
Крыльцо сильно просело, ушло в землю. Анна с опаской ступила на него, ожидая, что в любой момент ухнут под стопой прогнившие доски. Но те пока держали, хоть и неприятно, влажно поскрипывали.
А вот дверь поддаваться не хотела, ключ застыл в замочной скважине как вкопанный. Брошенный дом отказывался признавать – а может, и не мог из-под забитых досками окон почуять последнюю из проклятого рода.
Внутри сеней робко скрипнула половица, будто кто-то осторожно подкрался к двери.
Наконец ключ громко рыпнул в замке. Разбухшую дверь пришлось несколько раз дёрнуть изо всех сил, прежде чем она неохотно подалась, открывая проход в сенной мрак.
Анна оставила её распахнутой, чтобы не переломать ноги в темноте. Да и проветрить весь дом нужно будет первым делом. Здесь дожди через день, всё отсырело за полтора месяца…
Вопреки её опасениям, воздух внутри оказался хоть и застоявшимся, но вовсе не могильно-сырым. Он был тёплым, густым, и плесенью совсем не воняло – напротив, Анну обдало приятной волной сладковатого запаха травяных сборов, смешанного с пряной прелью сушёных грибов.
Она замерла на пороге, вдыхая знакомый аромат. Пахло так, словно где-то в глубине дома, на грубке, всё ещё стояли те самые железные дырчатые противни с тонкими ломтиками белых грибов и подберёзовиков, которые бабка сушила каждый сезон. Анна даже представила, как они лежат там – сморщенные, потемневшие, но всё ещё хранящие в себе лесную магию.
В сенях, куда падал косой луч света из приоткрытой двери, виднелись висящие по углам пучки трав. Они превратились в серые от пыли веники, густо оплетённые серебристыми паутинными саванами. Но когда Анна неосторожно задела один из них плечом, в воздух поднялось облачко терпкого запаха – будто временной инклюз вдруг дал трещину, выпустив наружу законсервированные ароматы прошлого.
Анна отомкнула ещё одну дверь, ведущую в «покои» – так бабка называла первую жилую комнату, служившую одновременно и кухней, и спальней для неё. Нащупав на стене выключатель, щёлкнула клавишей. Свет ударил по глазам. «Боже, как же тут всё знакомо… Как будто не двадцать лет прошло, а день всего».
В маленькой кухоньке всё так же висели вдоль стены дубовые полки, заставленные разнокалиберными горшочками и банками, набитыми сухими растительными сборами. Печь-лежанка, занимавшая треть комнаты, казалась огромным спящим зверем. Покрывающие её изразцы, некогда голубые, потускнели от времени и местами отвалились, оголив потемневшую глину, но даже в нарушенном строе плиток ещё узнавались причудливые орнаменты, напоминающие волны. Сейчас печь щерилась щербатым зевом – часть кирпичной кладки скололась под острыми углами, и они торчали как драконьи клыки.
Анна прошла через всю комнату, сдвинула в сторону бордовые бархатные портьеры, закрывавшие проход, и выглянула в узкий коридор, где в полумраке угадывалась лестница на чердак – та самая, по которой она бегала в детстве по сто раз на дню в свою мансарду и обратно. Там же, возле лестницы, находились две крохотные клетушки – спальни Катерины и Настасьи. Катя была матерью Анны – правда, недолго. Однажды она ушла на болота за клюквой и не вернулась. Настя, тётка, сошла из дома ещё раньше. Про своего отца Анна не знала ровным счётом ничего, в её свидетельстве о рождении в соответствующей графе красовался длинный прочерк. Бабка растила её с трёх лет и заменила всю семью.
Она задёрнула портьеры обратно, отмахиваясь от поднявшейся в воздух пыли. Той частью дома можно заняться и завтра, сегодня нужно хотя бы немного разгрести беспорядок в «покоях», чтобы было где переночевать. Анна сдвинула к порогу старые домотканые половики, прошла к дубовому столу и водрузила на него сумку. Нашла взглядом веник и совок на привычном месте. Что ж, всё под рукой, самое время засучить рукава… Мысли пошли обыденные, успокоительные.
Но потом она увидела рисунок, и сердце пропустило удар.
На когда-то белёном, но уже давно посеревшем печном боку проступали детские каляки-маляки, выведенные синим и красным мелками. Круги… Палочки…
Анна провела пальцем по шершавой стенке – и отдернула руку. Это были не просто каляки, тут проглядывался сюжет, и нарисовали их недавно, судя по яркости цвета.
Кривой детский рисунок изображал человечков (синий – в юбочке, красный – в штанишках), между которыми стоял человечек ещё меньшего размера, наполовину красный, наполовину синий. Все они держались за руки, растопырив чёрточки-пальчики. А над ними нависало нечто огромное, в чёрном балахоне, с длинными-длинными руками…
Наверху что-то грохнуло, потом дробно раскатилось, будто металлические шарики рассыпались.
Анна вздрогнула всем телом. Шум шёл с чердака.
– Кто-то здесь есть? – её голос прозвучал смешно, по-детски тонко.
Сверху не доносилось ни звука.
От испуга руки мелко дрожали. Анна полезла в сумку за фонариком. Сзади раздался скрип половиц. Она выскочила в сени, увидела, что дверь в клеть-кладовку распахнута настежь.
«Но на ней же замок висел…» – испуганной мышью прошмыгнула мысль.
Анна не с первого раза включила фонарик, шагнула ближе. Из кладовочной тьмы тянуло болотной сыростью. В луче света что-то блеснуло.
За порогом клети, в луже грязной воды, лежал браслет со ржавым колокольчиком. На силиконовой неширокой резинке, рассчитанной на детское запястье, угадывалось имя, написанное шариковой ручкой. «Лена».
Жалобно и ритмично заскрипели ступеньки лестницы: туп-скрип, туп-скрип – словно невидимый гость осторожно спускался приставным шагом, делая паузу на каждой ступеньке.
Анна застыла, погружаясь в ледяную купель паники, но в этот момент в кармане пронзительно затрезвонил телефон. Скрип прекратился.
– Ты нор…ально добралась? – голос Макса пробивался сквозь шипение помех.
– Да, но тут что-то… – Анна обернулась к двери. На лестнице опять скрипнула ступенька. – Странное.
– Напр…ер? – выплюнула трубка недожёванный вопрос Макса.
– Будто… – Она замялась, не зная, как объяснить рисунки, шум или шевелящиеся занавески. – Будто живут тут…
На том конце связи громко хрустнуло, словно кто-то наступил на сухую ветку.
– Может, зверьё какое прибилось? – предположил Максим, и в этот момент его голос совсем отдалился и неестественно «поплыл». – И-л-ли-и… местны-ы-ые…
– Что? Макс? Что с тобой? Голова сильно болит?
– …олит…– голос мужа распался на цифровые клочья. – …верни…
Разговор прервался. Анна судорожно сжала телефон, будто это могло восстановить связь. Экран погас, отразив на секунду её широкие, полные ужаса глаза.
В жестяную миску глухо капнула вода из рукомойника. Три раза.
Тук… Тук.... Тук…
Как будто кто-то просился в дом. Кто-то, кого ни в коем случае нельзя впускать.
Анна выскочила из кладовки, метнулась ко входной двери. Врезалась плечом в дверной косяк, но не почувствовала боли – только ледяной ужас, сковывающий мышцы. Сердце колотилось где-то в горле.
Дверь захлопнулась с глухим стуком. Руки тряслись, пальцы бестолково скользили по многажды крашеному железному крюку, никак не попадая в петлю.
«Господи, господи…» – беззвучно шептала она. Паника ревела в ней обезумевшим зверем: хватай сумку, беги отсюда, вернись в город! Но другой голос, холодный и рациональный, отрезвлял: если сбежишь сейчас – всё потеряно. Дом. Макс. Будущее. Всё, что так долго строила.
Наконец крюк впился в петлю с металлическим хрустом. Анна перевела дух.
Тук!.. Тук!.. Тук!..
Размеренный стук повторился – но теперь он шёл явно снаружи. В дверь действительно стучали. Анна замерла, прижав ладонь ко рту.
– Эй, новосёлка! – хриплый голос за дверью прозвучал так громко и неожиданно, что она вскрикнула. – Чего дёргаешься, как заяц? Дверь перед носом мне заклямкнула! Открывай, пока я ноги не промочила!
В щели между рассохшимися досками мелькнуло что-то яркое. Анна, всё ещё дрожа, откинула крюк и приоткрыла дверь.
На крыльце, опираясь на самодельную трость, стояла крупнотелая старуха в ситцевом платье цвета болотной тины и резиновых галошах на босу ногу. На голове её, повязанной кислотно-красным платком, красовалась клетчатая мужская кепка с выгоревшим козырьком.
– Васса я, Васса Петровна, – представилась старуха, не дожидаясь вопроса. – Огнева, значить. Соседка я бабки твоей покойной. Забыла меня, поди? – Она фыркнула, обнажив ряд акриловых вставных зубов. – Ну да ладно. Принимай гостей, стал быть!
Анна машинально посторонилась. Старуха ввалилась в сени, с ходу заполнив собой всё пространство. От неё пахло дрожжевой опарой, ягодами и чем-то резким, спиртовым – не то сердечными каплями, не то самогоном.
– Здравствуйте, Васса… Петровна, – автоматически пробормотала Анна, замечая, как старуха пристально разглядывает её руки. Только сейчас она осознала, что всё ещё сжимает тот злополучный браслет.
Васса хмыкнула:
– Здрастя, значить… Двадцать лет не приезжала – и вдруг здрастя. Марья-то твоя вон как звала, звала… Сидела тама, в окно все глазыньки проглядела. – Она ткнула клюкой в сторону чердачной лестницы. – А ты и ухом не вела.
Старуха неожиданно резко двинулась вперёд, заставив Анну вздрогнуть. Заскорузлые, неприятно горячие пальцы вцепились в её руку.
– Ох, и нахваталася же ты городского… – пробормотала Васса, разглядывая маникюр Анны. – Тонкая стала. Небось, диеты енти… А волосы-то какия – светла-аи, длинна-аи… Ни в мать, ни в отца.
Анна выдернула руку и отступила на шаг. Васса лишь ухмыльнулся.
– Ну и запустила же Марья дом, – цокнула она языком, озираясь. – Вон паутина какая, прям фата свадебная!
Старуха деловито поковыляла в «покои», то и дело зыркая по сторонам мутными, но цепкими глазами.
– Извиняй, ласочка, чуни я снимать не буду, полы-то тут да-авно уже не мыты не метены. – Она оглянулась на застывшую в недоумении Анну. – А ты чего с порога не сходишь? Боисся, я тебя слопаю?
Васса громко рассмеялась и, не дожидаясь приглашения, уселась на длинную лавку, стоящую вдоль окна. Платье задралось, обнажив голени в синих прожилках. Кожа на её ногах была странного сероватого оттенка, будто припорошённая пеплом.
Она подслеповато прищурилась, разглядывая детские рисунки на печном боку.
– Гляди ж ты, так и не сошли, не слиняли! Ох, и любила же твоя бабка эти картинки беречь… Ленкины они.
Она резко обернулась к Анне, поймала её растерянный взгляд.
– Чё, не помнишь Ленку-то? Ну конечно… Марья ж тебе мозги-то всё время полоскала настоями своими. – Васса с хриплым звуком прочистила горло – будто ворона каркнула. – А каляки-маляки све-ежие… Интересно, кто ж их тебе к приезду нарисовал, а?
В этот момент на чердаке снова что-то грохнуло. Васса не то что не испугалась – даже бровью не повела.
– Духовица, значить, здеся уже, – равнодушно заметила она. – Явилася, стал быть, не запылилася. Гремить, сердешная. Злуется. Ну то и пусть себе гремить, ты её тока не замай, поняла?
Анна неопределённо мотнула головой. Ничего она не поняла.
– То и ладно. В свой срок всё-ё-ё поймёшь. Я от черничных пирогов настряпала, – сообщила Васса, резко меняя тему. Глядела она при этом куда-то в угол. – Лена моя любила.
Имя прозвучало второй раз, и опять неожиданно. Анна почему-то вздрогнула.
– Лена? – переспросила она, замечая, как старухины глаза сузились, будто отслеживая её реакцию.
– Ага, – Васса сложила руки на монументальной груди и прислонилась спиной к стене. – Внучечка моя. Утопла, дитятко неповинное, у восимьсят девятым.
Она вдруг резко подняла голову и уставилась куда-то за спину Анны.
– Ты чего там шебуршисся-та? Подь-ка сюды, покажь себя!
Анна резко обернулась, но в полумраке сеней никого не было, лишь длинные тени метнулись по стенам.
– Да не гляди ты, нету тама никого! – Васса шлёпнула ладонью по столу. – Собирайся, ласонька, да айда ко мне, пироги есть, пока не остыли! А то знаешь, кто холодное ест?
Она опять оскалила вставные зубы, но теперь её улыбка не показалась Анне такой уж безобидной.
– Кто? – спросила Анна, чувствуя, как спину продирает колким ознобом.
– Мёртвые, девонька моя. Мёртвые.
Старуха неожиданно легко поднялась с лавки и бодро поковыляла к выходу. Поравнявшись с Анной, снова вцепилась в её руку – на этот раз так, словно собиралась куда-то увести, как ребёнка малого.
– Ну что, девонька, чайку попьёшь? Пироги, опять же… Я как раз чайник поставила. Чаёк у меня хороший, с травками полезными. Марьины запасы… последние.
Анна хотела отказаться, но Васса уже тащила её за руку во двор, бормоча:
– И спать у меня сегодня ложися, чай, места хватить. Чего ты тут одна-та будешь? В доме покойница была, сорок дней едва прошло… Негоже. Да и… – она обернулась, блеснув глазом, – не одна ты тут, ох не одна…
За спиной у Анны снова раздался тот самый звук: «тук… тук.. тук» – будто кто-то постукивал по стеклу внутри бабкиного дома.
Больше она не колебалась. Мысль о том, чтобы остаться тут в одиночестве, а тем более ночевать, окунала в панику с головой. Анна захлопнула дверь, запоздало вспомнив про оставленную на столе сумку и ключи в ней, но поняла, что возвращаться не станет. Ноги туда не шли.
Старуха одобрительно кивнула:
– Телефонка твоя в кармане вон, с мужем побалакаешь, а за остальное не боись. В этом доме, девка, всё найдёшь там, где оставила. Хоть через день вернися, хоть через год. Кому тут воровать-та? Да и кто у водяниц возьмёт? Совсем разве беспут какой отчаянный…
Глава 2. Тепло чужого очага
Анна, потерянная в себе, шла за Вассой, как сомнамбула, спотыкаясь о кочки размытой дождями тропинки. Ноги вязли в жидкой грязи, каждый шаг давался через усилие – будто сама заболотная улица неохотно отпускала её, цепляясь за подошвы липкими пальцами.
Старуха бойко ковыляла впереди, её болотное платье – то ли серое, то ли зеленоватое, выцветшее до неопределённого оттенка, – сливалось с сумерками. Только белёсые щиколотки в старых галошах мелькали в темноте, как два бледных огонька, уводящие вглубь трясины.
– Не отставай, девонька, – бросила Васса через плечо. – Ночью тут не то что люди – тени путаются.
Они уже миновали второй заброшенный дом – покосившийся скелет избы с пустыми глазницами окон, – когда ветер донёс запах печного дыма.
Впереди, за покосившимся плетнём, тускло светилось окошко. Жёлтый, дрожащий огонёк казался кусочком луны, упавшим в болото и застрявшим среди мхов.
Дом Вассы, приземистый, сложенный из сосновых брёвен, выглядел меньше бабкиного, но производил впечатление крепко сбитого: он будто врос в землю намертво и не собирался сдаваться ни времени, ни сырости.
Анна остановилась, переводя дух. В воздухе тепло и терпко пахло можжевельником.
– Ну чего застыла? – сухо проворчала Васса, уже поднявшись на крыльцо. Её фигура, освещённая тусклым светом из окна, отбрасывала длинную, неестественно изогнутую тень. – Заходь, коли пришла.
У крыльца на колченогом табурете стоял жестяной таз с дождевой водой. В него с булькающим звуком мерно, без остановки, падали капли из водосточного жёлоба. Анна мимоходом удивилась, откуда берётся вода, потому что дождя с её приезда тут не было, – и в этот момент воздух вокруг неё внезапно наполнился лёгким шуршанием. Она подняла глаза – целая стайка некрупных мотыльков кружилась над крыльцом. В слабом свете, льющемся из приоткрытой двери, их крылья отливали медным блеском, создавая иллюзию, будто в воздухе танцуют искры.
– Фу, напасть! – недовольно цокнула Васса, подхватывая висящую на ограждении крыльца тряпку. Она энергично замахнулась, разгоняя насекомых. – Дурыньки несчастныя! Летять на свет, думають, им тут рай…
Один мотылёк, упрямец, сел Анне на запястье. Его крылышки трепетали, будто от внутреннего жара.
– Огнёвки, – пояснила Васса, грубо смахивая насекомое. – К огню липнуть, пока крыла не спалять. Дак и пусть горять, раз такие глупые! Иди-ка в дом, ласонька, а то пироги стынуть.
Мотылёк, упав на доски, ещё секунду трепыхался, затем замер – его тельце почернело и свернулось, будто выгорело изнутри.
Анна невольно задержала на нём взгляд, но Васса уже напирала, торопила.
– Руки сполосни, – указала она на таз. – И за стол пойдём.
Вода оказалась ледяной. Анна, стиснув зубы, омыла ладони – и вдруг почувствовала, как крохотные скользкие лапки прикоснулись к её пальцам.
Она дёрнулась, но старуха уже подталкивала её в сени:
– Ну ты што, лягухи испугалася? Аль бабка твоя никогда их в крынку не сажала, чтоб молоко не кисло? Забыла всё, городская? Мы ж в Заболотье. У нас лягухов ентих – тьма.
Анна облегчённо выдохнула. Лягушка! Ну конечно! Верно говорят, у страха глаза велики.
Она переступила порог, и её сразу обволокло тёплым дыханием дома – густым, плотным, словно шерстяное одеяло. Пахло румяными пирогами с трещинкам на золотистой корочке, густым до черноты ягодным вареньем, чаем из чабреца и мяты – тем самым, который бабка всегда ставила в глиняном чайнике прямо на самовар, «погреться». И под этими уютными, такими домашними ароматами чудился едва уловимый оттенок ладана – будто стены, пол и даже тяжёлые половики впитали в себя годы воскресных молитв.
Потолки, давно не белёные, желтоватые, как страницы старой книги, низко нависали над головой, но от этого Анна неожиданно почувствовала не стеснение, а странное облегчение – словно бы этот дом взял её под свою обжитую сень, спрятал от всего страшного.
Старуха споро, давно знакомым движением, задёрнула ситцевые занавески с огромными розами, отсекая льнущую к окнам темень, и от этого стало ещё уютнее.
У окна стоял массивный стол на толстых резных ножках – настоящий дубовый богатырь, покрытый потёртой клеёнкой с едва заметными царапинами и порезами. Похоже, хлеб резали прямо по ней, не подкладывая доску. На жестяном подносе дымились пироги, и от них поднимался ароматный парок, колеблющийся в свете лампы. Анна непроизвольно сглотнула слюну – и вдруг перед глазами всплыло воспоминание: она, маленькая, стоит на табурете, а бабкины руки, в коричневых пятнах, ловкие, надёжные, любимые, порхают над столом, раскатывают тесто, показывают, как защипывать край, чтобы начинка не вытекала…
И тут она поймала на себе взгляд Вассы. Старуха стояла у печи, сложив руки на огромной своей груди, и в тусклом свете маломощной лампочки морщины на её лице расходились причудливыми узорами – точь-в-точь как трещины в остывшей золе, серой и рыхлой, где ещё угадываются следы былого жара. Казалось, время не просто прошлось по ней катком изменений – оно выжгло её дотла, оставив лишь эту иссушенную кожу, похожую на потрескавшуюся корку пожарища, под которой уже не тлеет искра.
– Что, ласочка, городские хоромы из головы не выходять? – негромко проговорила Васса, и в её голосе прорезались неприятные жестяные нотки. – У меня всё по-простому, что есть, то есть, ничего не прячу.
Она резко взмахнула рукой, и Анна невольно вздрогнула.
– Не мнися, девонька, садися за стол-та. Повечеряем, чем бог послал, – старуха обнажила в улыбке вставные зубы, – а после… после и поговорим, зачем ты сюда, на этот погост явилася.
Васса ткнула кочергой в горящие полешки, и пламя весело лизнуло дрова. В комнате стало ещё теплее.
Анна уселась за стол и впервые за эти жуткие полтора месяца почувствовала, что ей стало немного спокойнее – возможно, потому, что всё уже произошло и назад пути не было, а разговор с Вассой мог внести хоть какую-то ясность.
– Угощайси, – к уже лежавшим на подносе Васса поднесла большую эмалированную миску, полную горячих пирогов. – Енти с творогом, а енти с черничным вареньем. Бабка твоя оченно таковское варенье любила.
Пирог был пышный, румяный, с аппетитной корочкой. Но когда Анна надломила край, защипнутый фигурной «волной», начинка оказалась слишком тёмной, почти чёрной.
– Ягоду у озера собирали? – осторожно спросила она.
Васса ответила не сразу, наливала чай:
– А то где ж ещё? Только там они и доспевають.
В глаза при этом не смотрела почему-то.
Анна осторожно откусила. Черника как черника. Вкусно. Очень.
Внезапно она осознала, насколько же хочет есть – в животе заныло так, будто там заголосила оголодавшая кошка. Стыдливо косясь на Вассу, она в один присест расправилась с черничным пирогом, толком не почувствовав его вкуса: только тёплую мякоть, липкую сладость во рту и странную, почти детскую радость от скорого насыщения. Пальцы сами потянулись за следующим, аппетитная корочка хрустнула, и на язык хлынула маслянистая творожная начинка. Не успев прожевать, она почувствовала укол стыда: «Господи, пришла с пустыми руками, а теперь объедаю старуху, как последняя голодранка». Анна замерла с надкушенным пирогом в руке, чувствуя, как по щекам разливается жар, но пустой живот настойчиво требовал продолжения, предательски урча в тишине избы.
Васса посмотрела на неё с неожиданной заботой.
– Ешь-ешь, ещё бери, никто не считаеть. Акромя пирогов подать нечего, не обессудь, но утром я тебе чего понажористее на завтрак спроворю.
Стрельнул уголёк в печи. Где-то в тёмной комнате вкрадчиво скрипнула половица.
– У вас… есть кот?
У бабки кошки надолго не приживались, сбегали. Анна всё детство мечтала о котёнке.
– Был. Да-авно уж! Потешный такой. Жабов давил и мне таскал – кормил, значить. А потом – ф-фырь! – старуха нарисовала в воздухе размашистую спираль. – Лена его… сманила.
Зазвенев нитью накаливания, часто замигала лампочка. Анна уронила чайную ложку.
– А почему… – она нервно сглотнула, но ком в горле никуда не делся, – бабушка не рассказывала мне про Лену?
Васса с лёгким звоном поставила чашку на блюдце:
– Потому что потому. Не про всё надо знать. Особливо водяницам.
– Водяницам? – нахмурилась Анна. Старуха второй раз использовала это слово, но опять ничего не пояснила.
– Ага. Им самым. – Васса словно издевалась. – Ласонька моя, ты фамилию-то бабкину помнишь? Да и материну? А свою девическу? Водянниковы вы – аль я что путаю?
Анна медленно кивнула. Да, это была фамилия бабки, матери, да и её самой – до замужества.
– Ну дак и вот! – Васса торжествующе воздела палец вверх. – Вас потому водяницами и прозвали! Всё честь по чести.
Васса определённо что-то недоговаривала. Но с этим можно было разобраться и утром. Всё равно ей отсюда не сбежать, пока не…
На Анну медленно наваливалось отупение после тяжёлого нервного дня. В голове слегка шумело. Она сделала глоток чая. Тот отдавал мятой и чем-то забытым, домашним, успокоительным…
– А скажи-ка мне, девонька, – понизив голос, подалась к Анне старуха, – Марья-то тебя когда звать начала?
Анна враз обомлела. Сонливость как рукой сняло.
Когда в пятнадцать лет, окончив девятый класс, по настоянию бабки она поступила в первый подвернувшийся колледж, а по сути, сбежала в город куда подальше, та сказала только одно: «Пока, детонька, живи спокойно, учись усердно и делай, что хочешь. Придёт час – и ты придёшь».
И началась городская жизнь, новые знакомства, учёба, подработка, завертелась карусель событий и открылась взлётная полоса возможностей. Тогда Анне казалось, что Заболотье навсегда осталось в прошлом, а новое и прекрасное настоящее, где нормальные люди живут нормальную жизнь, только начинается. Она ни о чём не грустила, деревня для неё, подростка, давно стала клеткой, а бабкина опека порой напоминала манию. Да и учиться там, в Заболотье, было тяжело, в школу приходилось ездить в большое село рейсовым автобусом, вставать в несусветную рань и в любую погоду добираться пешком от дома до остановки и обратно по три километра. В общежитии от колледжа ей жилось куда вольготнее, чем в отчем доме со странной, замкнутой женщиной, по воле судьбы приходящейся ей единственным родным человеком. Училась она охотно, впитывала знания как губка и уже с первого курса вышла на повышенную стипендию. Плюс как круглая сирота получала пенсию по утрате кормильцев, да и подработки не чуралась. Денег ей вполне хватало, если не шиковать. После успешного окончания колледжа Анна поступила в институт, встретила Макса, и, когда училась на четвёртом курсе, они поженились.
В Заболотье она больше не появлялась. Бабка к ней тоже не ездила («…далеко ты, детонька, забралась, да не сбежала всё равно…»), писала письма раз в три недели, сухо перечисляя скудные деревенские новости, и каждый месяц, пока Анне не исполнилось восемнадцать, отправляла почтовым переводом немного денег. Аккурат к восемнадцатилетию прислала открытку с пожеланиями – и странной припиской: «Живи, детонька, в радости, пока я её держу. Меня не ищи и ездить сюда не вздумай, даже как конец мой придёт. А когда в свой срок помру – ты и сама поймёшь, дам весточку. Но помни, придёт час – и ты придёшь».
С тех пор никаких известий из Заболотья Анна не получала и, следуя давнему строжайшему наказу бабки, сама не писала – пока полтора месяца назад ей не позвонил районный участковый, чтобы сообщить о смерти Водянниковой Марии Степановны.
Анна на похороны не поехала. Макс запретил, едва увидев её лицо после разговора с участковым. Она не спорила и позволила мужу взять всё в свои руки: договориться с похоронным бюро, перевести деньги, организовать всё на расстоянии. Бабушку Марью похоронили в родной деревне, как положено – на старом кладбище среди болот, где покоились все Водянниковы.
Когда всё было кончено, Анна глубоко выдохнула. Казалось, последняя нить, связывающая её с тем мрачным местом, наконец-то оборвалась.
Но не тут-то было. Заболотье так просто не отпускало.
Первым знаком стал запах: сладковатый, гнилостный, который она почувствовала на следующее утро, едва проснулась. Запах болотной воды и мокрой шерсти.
Потом начались сны. Бабка примерещилась на третий день. Уселась на край кровати, смотрела угрюмо, давила взглядом, как когда-то «каляные» льняные простыни чугунным своим утюгом, набитым горячими углями. Лицо её постоянно менялось, принимая то чёрты зрелой, ещё красивой женщины, какой её и запомнила Анна, то восковой свечой стекая в безликую старость. Молчала. Потом погладила – через всё тело, от головы до пят, плотно прижимая ладонь, словно хотела нащупать под рёбрами замершую от ужаса душу. Её шершавые пальцы цеплялись за шёлковый пододеяльник.
С тех пор визиты повторялись каждую ночь. Бабка стояла в ногах, неподвижная, словно столб. Всматривалась. Ждала. И в тот миг, когда Анна с воплем вскакивала, успевала бросить фразу, тяжеленную, как последняя горсть земли на крышку гроба: «Пришёл час, девонька. И ты приходи».
На сороковой день она пришла во всеоружии.
Явилась в дверях спальни: приземистая, в дорожном платье, с пузатым дерматиновым саквояжем в руках. Замок щёлкнул, сумка распахнулась хищной чёрной пастью, и из её бездонной глубины появились портняжные ножницы.
«Так-то оно понадёжнее будет», – пробормотала старуха и без колебаний отхватила прядь волос с макушки спящего Макса. Тот даже не пошевелился.
Потом, глядя сквозь окаменевшую от ужаса Анну, отчеканила, что сроку осталась неделя, так что лучше ей прийти, пока не стало поздно – и, выйдя с балкона двенадцатого этажа, разлетелась стайкой искристых ночных мотыльков.
Только надолго повисший в комнате запах болотной мяты да выстриженная дорожка в густой шевелюре мужа говорили Анне о том, что это не сон. Она просидела до рассвета, кутаясь в плед. Чуяла, что впереди что-то страшное, но как могла, гнала от себя плохие мысли.
Наутро Макс проснулся с невыносимой головной болью – будто череп ему раскалывали изнутри тупым топором. Обезболивающие помогали лишь отчасти. К вечеру он уже лежал, сжав голову руками, с тихим стоном выдыхая сквозь стиснутые зубы: «Господи, как же болит…». Наплевав на его запреты, Анна вызвала «скорую». Врач предварительно исключил инсульт, но настоятельно предложил «всё же съездить в больницу». Макс, конечно, отказался, а растерявшаяся Анна не настояла. Но на второй день он уже не мог терпеть. Его обычно смуглое лицо приобрело землистый оттенок, а пальцы, сжимавшие виски, мелко дрожали. Анна в панике вливала в него всё более сильные анальгетики, но таблетки помогали лишь на час-два.
Она потащила его по врачам. Невролог, друг Макса, с нахмуренным лицом изучал снимки.
– Инсульта нет, – бормотал он, – опухоли тоже. Но… – его пальцы нервно постукивали по столу, – такая упорная цефалгия… Странно. Очень странно. Пока ничего не могу сказать, проблема может быть комплексная. Нужно обследоваться.
Анна слушала уже вполуха. Стояла у окна, глядя, как за стеклом с громким карканьем носится стая ворон. В голове складывалась чёткая картина, страшная в своей простоте: бабка озвучила требование. Дала время подумать. Пришла за ответом. Ответа не получила. Теперь она забрала Макса в заложники. И срок назначила… Каждый день промедления – ещё большее ухудшение. Каждая минута бездействия – шаг к точке невозврата.
Когда на четвёртые сутки Макса забрали в стационар с температурой под сорок, Анна поняла, что игра для неё закончена.
На следующее утро она стояла в пустой квартире, сжимая в руках билет на автобус. За окном мелкой дробью сыпал по жестяному отливу нудный дождь – тук-тук-тук, тук-тук-тук – словно отсчитывал последние её секунды дома.
Так что звала её бабка, ещё как звала.
Глава 3. Ильин день
Выслушав её сбивчивый рассказ, Васса лишь сочувственно покивала:
– Знамо дело, не передала же тебе знания-то свои… Таким и после смерти покоя нет. Никуда, девка, не денесся, когда Болотнице отда…
И тут же, хлопнув себя по губам, испуганно оглянулась на дверь.
– Вот же дура я старая! Против ночи такое поминать!
Она метнулась в сени, выхватила из угла пахучий травяной веник и принялась обметать порог, бормоча что-то себе под нос. Потом швырнула метёлку в печь – пламя взметнулось, загудело утробно. По комнате поплыл запах чего-то перечного, жгучего.
Вернулась Васса за стол уже вполне спокойная, деловитая.
– Давай-ка спать, ласонька, пока чего худого на свои головы не наболтали.
Анна, которую совсем разморило после чая и вкусных пирогов, ничуть не возражала.
Старуха постелила ей в горнице, а сама решила спать на лежанке. Сказала, что жар, как пар – старых костей не ломит.
Анна зашла в отведённый ей закуток за шторкой, где стояла кровать с огромной пуховой подушкой, и сразу же заметила два цветных фотопортрета, висящие над старым комодом. Они с таким расчётом, – чтобы в глаза бросаться, – и были там размещены, скорее всего. Больше ничего эту комнату не украшало.
На первом был изображен молодой мужчина с копной медных волос, будто отлитых из расплавленной бронзы. Глаза его, ярко-карие, в приглушённом свете тридцативаттной лампочки казались почти янтарными. Классически красивое, мужественное лицо немного портила неровная кожа. На правой щеке она была гладкая, а на левой – в мелких шрамах-насечках, напоминающих трещины на обожжённой глине.
– Сыночка мой, – прошептала Васса, которая неожиданно появилась в дверях, одетая лишь в застиранную ночную сорочку. Её корявый палец погладил стекло рамки, оставляя след, похожий на расплавленный воск. – Красавец, да? Весь в меня.
Анна согласно кивнула, но взгляд её уже скользил по второму портрету.
Женщина… Роскошная, рыжеволосая, искристая, как осенний костёр. Губы её, полные, красные, будто спелая вишня, складывались в лукавую полуулыбку. А глаза… Глаза горели. Не метафорически – они буквально отражали свет. Заворожённо глядя на прекрасное лицо, Анна подумала, что фотографию, скорее всего, отретушировали. Мог ли фотограф подрисовать эти светящиеся, будто фосфорные, точки в глазах?
– А это я, – медленно проговорила Васса, и голос её неожиданно смягчился. – Горячая была штучка, а? Городская… – Старуха неожиданно приосанилась, перекинула за спину блёкло-медную косу в руку толщиной. – Все повадки знала, мужиками вертела, как хотела, а они всё равно возле меня вились, как мотыльки вокруг свечи. Всё у меня было – и сила, и деньги. Не всегда ж я в этом болоте с жабами пропадала…
Слушая, Анна с удивлением отметила, что у неё даже голос изменился, а недавний диалектный говорок растворился бесследно.
Она не удержалась от вопроса:
– А в Заболотье как оказались? Из-за мужа сюда перебрались?
Старуха разразилась громким каркающим смехом, будто Анна сказала что-то нелепое.
– Какой там муж, наелся груш? – лишь отмахнулась она и поковыляла за занавеску. Кряхтя и охая, взобралась на лежанку и пробубнела уже с печи: – Не родился ещё такой мужик, за которым бы девка огневой породы гонялась. Нам не в парах преть, нам – кострами гореть.
И, повозившись ещё немного, обронила:
– Спи. Завтра ещё наглядишься.
Анна, которую уже потряхивало от усталости, быстро разделась, выключила свет и нырнула под ватное одеяло, в покой чужого ночлега.
Она отвернулась к стенке, включила телефон, и синеватый свет экрана на мгновение озарил старые посеревшие обои в потёртых вензелях. Набрала Максу короткую эсэмэску: три слова, точка – и отправила. Ответа не последовало. «Наверное, спит уже», – успокоила себя Анна, стараясь гнать плохие мысли. Конечно, спит. В больнице, как и в этой забытой богом деревне, жизнь подчинялась своему, древнему, как мир, распорядку: солнце встаёт – люди просыпаются, солнце садится – жизнь замирает.
Привычным движением засунула телефон под подушку, ощутив под пальцами ситцевую наволочку с вылезшими нитками, и свернулась калачиком, подтянув колени к животу. Десять часов – в городе в это время только начинались вечерние посиделки в кафе, люди болтали, звенели бокалами, смеялись. А они с девчонками так давно не собирались вместе… Одна за другой подруги обзавелись младенцами, ушли в материнство с головой, а у них с Максом… Анна боялась рожать, и было отчего. Но это не значит, что детей она не хотела. Просто… не могла решиться и очень переживала, хотя Макс всегда твердил, что ему хватает её одной, а теперь уже… Теперь уже всё стало настолько плохо, что нет смысла переживать о своей бездетности, важно спасти Макса, остальное потом, она оплачет себя потом…
Дремота подкатила неотвратимо и окутала плотно, как вязкая смола. Мысли скомкались, образы расплылись, и сознание отпустило верёвку контроля, унося её в тёмные воды забытья…
В стекло стукнули – один раз, очень громко.
Анна подскочила, будто кто-то пропустил через её тело высоковольтный разряд. Волосы встали дыбом, словно шерсть у кошки перед грозой. Она мгновенно села на кровати. Сердце бешено колотилось где-то в горле, в ушах стоял гул приливающей крови.
В соседней комнате раскатисто храпела Васса. В её закутке мерно тикали ходики.
Откинув одеяло, Анна подбежала к окну. За мутным стеклом, испещрённом паутиной трещин, не было ни души. Только цыбатая герань в жестяной банке из-под сельди покачивала листьями, будто кто-то невидимый только что прошёл мимо, задев её по пути.
Красная, тревожная луна медленно выползала из-за чёрных зубцов заболотских лесов. Её мутный свет, словно подёрнутый кровавой плёнкой, лился в окно, рисуя на полу тревожные узоры. Анна быстро задёрнула тонкие ситцевые занавески и поспешила нырнуть под одеяло, которое пахло залежалостью и полынной горчинкой.
Резко вырванной из густого сна, сейчас, в чужом месте, ей стало особенно непокойно и горестно. Будь всё в порядке, сейчас они с Максом валялись бы в обнимку перед телевизором в своей уютной квартире, где дизайнерские лампы льют тёплый, ровный свет и тихо гудит холодильник в её красивой кухне, в которой всегда вкусно пахнет свежемолотым кофе… Потом ей вспомнилась серая кошка Манюня, жуткая дура, самая лучшая и любимая «шпротинка» на свете, которую перед отъездом сюда пришлось оставить в приюте на передержке. Когда Анна уходила – точнее, позорно сбегала, кошка уже сидела в клетке и смотрела на неё безнадёжными, всё понимающими глазами…
Ком в горле рос с каждой секундой, пока наконец не прорвался тихими всхлипами. Анна вжалась лицом в подушку, чувствуя, как застиранная наволочка капля за каплей впитывает её слёзы, словно пересохшая земля – долгожданный дождь. Запах подушки странным образом успокаивал: это была не просто затхлость, а знакомый ей аромат времени: похоже пахли пожелтевшие страницы старинной бабушкиной книги, который она в детстве тайком листала на чердаке.
Снаружи завыл ветер, заскрипели старые доски крыльца, и Анна невольно съёжилась, представляя, как кровавый лунный свет сейчас ползёт по её оставленным на стуле джинсам, по жестяной банке с геранью, по трещинам на подоконнике…
Рядом внезапно зашуршало – будто кто-то провёл ладонью по обоям.
Анна перестала дышать. Шуршание повторилось снова – теперь уже в сантиметрах от её изголовья, словно невидимый гость склонился над самой подушкой.
«Это просто дом оседает, – попыталась успокоить себя Анна, – старые брёвна скрипят, ничего больше». Но всё тело будто ледяной водой обдало, мурашки побежали по спине, а живот свело в тугой, болезненный узел.
За спиной раздался отчётливый шлёпок – тот самый звук, с которым мокрая тряпка падает на пол, расплющиваясь на досках. Затем ещё один, и ещё. Каждый – чуть ближе, чем предыдущий.
Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвётся наружу. Анна, превозмогая парализующий страх, повернулась и медленно приподнялась на локте.
В неверном свете луны на потемневших половицах отчётливо виднелись мокрые следы: маленькие, с чёткими отпечатками пяти пальчиков и округлой пяточкой. Они появлялись сами собой, один за другим, с теми же тихими, шлёпающими звуками, будто невидимый ребёнок неспешно разгуливал по комнате.
Самый свежий след возник прямо у кровати – влага ещё блестела, медленно впитываясь в дерево.
И тут Анна почувствовала – на неё смотрят, смотрят в упор, изучают, прощупывают…
Будто подтверждая это ощущение, из тёмного угла раздался тихий, но явственный смешок.
– Васса-а-а… – обрываясь в пропасть ужаса, просипела Анна, но храп за стеной лишь набирал обороты.
Следы медленно потянулись к окну. Ситец занавески внезапно вздыбился, словно в окно резко подул ветер, и в кровавом лунном свете проступил силуэт маленькой девочки с растрепавшимися кудряшками, стоящей к ней спиной.
– Лена?.. – вырвалось у Анны, и в тот же миг она об этом пожалела.
Девочка дёрнулась, будто ударенная. Из-под занавески медленно выползла ручонка: синюшная, с раздувшимися пальчиками. Ладонь прижалась к стеклу с тихим хлюпающим звуком, потом медленно скользнула вниз, оставляя мутные разводы.
Анна вцепилась в одеяло, чувствуя, как пальцы каменеют от ужаса.
Маленький кулачок ударил в стекло костяшками пальцев.
Тук!.. Тук!.. Тук!..
– Нельзя впускать, – вдруг чётко сказала Васса за стенкой, будто вовсе не спала. – Никого, ласонька. Особенно мокрого.
Рука мгновенно исчезла. Следы на полу начали таять, словно деревянные половицы втягивали в себя воду. Анна сглотнула ком в горле. В углу комнаты, на комоде, лежал забытый браслет с колокольчиком.
Под самым окном коротко взлаяла собака. Что-то плюхнулось в воду. Шлёп-шлёп. Шлёп. Кто-то маленький прыгал по лужам, удаляясь в сторону бабкиного дома.
Анна медленно опустилась на подушку, свернулась калачиком и натянула одеяло до самых глаз, как делала в детстве во время грозы. «Это кошмарный сон, – убеждала она себя, чувствуя, как дрожь безостановочно бежит по спине, – просто чай Вассы был слишком крепким, с этими странными лесными травами. Ничего страшного. Скоро утро. Надо просто до него дожить. Всё будет хорошо».
Но слова звучали фальшиво даже в её собственных ушах.
Потому что в глубине души она знала, всегда знала: в Заболотье нельзя дожить до хорошего. Здесь даже солнечное утро не способно развеять тоску, и теперь эти сумерки, тяжёлые, удушливые, как намокшая собачья шерсть, и красная луна, что смотрит в окна, будто глаз небесной рыбы-циклопа, с ней навсегда. И как раньше, уже никогда не будет. Пришло её время платить по счетам, и она заплатит. Зато Макс… Макс точно поправится. Иначе просто не может быть.
Это знание было единственным островком тепла в ледяном мраке комнаты. Анна закрыла глаза, чувствуя, как по щеке скатываются слёзы, одна за другой, одна за другой.
Потом она всё-таки уснула, и ей снова приснилась бабка. Та держала на руках девочку лет трёх, сердитую, с облаком взлохмаченных со сна кудрей, и приговаривала: «А кто это у нас мокрый, а кто это у нас в кровать опять надундил? Кто у нас всё спит-спит и никак не просыпается?». Девочка потёрла заспанные глаза, медленно повернула голову и ткнула пальцем в Анну: «Ана!»
Голос у малютки оказался густым, басистым и очень злым. Потом она широко распахнула рот, запрокинула голову, и из её глотки вырвался ужасающий вопль: «Ку-у-у-у-у!»
Анна замахала руками, отбиваясь от кошмара, и чуть не свалилась с кровати.
«Кукареку-у-у-у-у-у!!!» – где-то на подворье Вассы снова заорал петух. В конце он издал жуткий клёкот, точно василиск, подавившийся философским камнем.
Анна тряхнула головой, отгоняя дурной сон.
В горнице пахло вытопленной печкой и горячим молоком. Солнце, блёклое, красноватое, как вымоченный в чае лимон, пробивалось сквозь занавески.
Она потянулась за телефоном. Начало девятого. Пришло лишь одно сообщение от Макса: «Голова болит. Терпимо. Капают. Сейчас взяли анализы. Днём МРТ». Она поморщилась и непроизвольно потёрла висок: «терпимо» в переводе с Максового означало «хуже некуда». Набрала ответ с просьбой позвонить, когда пройдёт обход. Эсэмэска квакнула и подвисла – и только через несколько томительных секунд, будто дождавшись незримого разрешения, провалилась в сеть.
Гаджеты здесь вели себя странно: то ловили связь там, где её не должно быть, то внезапно глохли на ровном месте. Может, старая легенда о «мёртвой зоне» над деревней оказалась правдой? Бабка раньше говорила, что здешние топи не любят «электрическую суету» – может, она не шутила? Свет в деревенских домах пропадал с пугающей регулярностью даже сейчас.
Анна уже ни в чём не была уверена. В Заболотье даже эфир казался густым, как болотный туман – будто что-то мешало сигналам, замедляло их, заставляло тонуть в невидимой трясине.
– Вставай, соня! – донёсся из-за перегородки хриплый голос. – Каша упарилася, остываеть!
На кухне Васса, одетая во вчерашнее ситцевое платье, помешивала в чугунке пшённую кашу. На столе стояла крынка парного молока и тарелка с зарумяненными в печи блинами.
– Садися, беспокойница. Всю ночь колготилася, меня будила, – прошамкала старуха, шлёпая в миску щедрый половник каши. – Ешь, пока черти не облизали.
Каша оказалась удивительно вкусной: с топлёной «крышечкой», распаренная до состояния пюре, да ещё и с жирной лужицей масла посередине. Анна глотала ложку за ложкой и никак не могла насытиться. Голод накрыл поистине волчий.
Васса, ещё не нацепившая искусственные челюсти, тоже уплетала за обе щеки, смешно перекатывая пищу между несколькими уцелевшими зубами.
– Ленка-то моя… – вдруг заговорила старуха, облизав ложку впалым ртом, – ма-асенькая совсем была, три года всего. Такая девчоночка ладненькая, чисто ангелок! Немтырька только, ни в какую говорить не хотела… Второго августа, на Ильин день утонула. – Пальцы Вассы сжали ложку так, что костяшки побелели. – В озере, понятное дело. Где ж ещё…
Ложка Анны замерла над тарелкой.
– Сегодня же второе августа…
Васса с горестным видом кивнула.
– Оттого и поминаю. Почитай, тридцать шесть лет прошло, а никак не забыть.
Анна вздохнула:
– Горе какое… Совсем крошка… Я думала, она старше…
– Ага, – Васса хитро прищурилась, – по рисункам на печи судишь? Так-то после уж началося. Марья не замала, хотела, чтоб память жила.
Она потянулась за крынкой, плеснула себе молока. Потом налила ещё в одну кружку и со словами: «Не боися, без лягухи молочко-та!» двинула её к Анне.
– Твоя тётка, Настасья, Ленкина мать-та… после того случая… Сбродная стала, ровно ум за разум зашёл. Идёть по улице, головёнку эдак набок, как курёнок больной, и улыба-ается. Блазнилася ей дочка, стал быть… А как Катерина-то тебя понесла, она совсем с дому сошла. Прям перед родами-та сёстриными. Не могла, значить, стерпеть. И пропала. Говорили, в город подалася. – Старуха провела пальцем по краю стола, растягивая каплю воды в длинную дорожку. – А сынок мой… ну, отец Ленкин… он и вовсе… Запил по-чёрному, родненький мой, и водкой захлебнулся… Воды большой смерть как боялся, а всё одно ж от воды помёр, от огненной!
Голос её сорвался. Мелко затряслись губы. Васса с силой потёрла лицо шершавой ладонью.
– Бабушка… – осторожно начала Анна, желая увести её от тяжёлой темы, – а почему вы сказали, что Лена внучка только ваша? Она же и наша была, выходит…
Васса резко встала, задев скатерть. Молоко расплескалось, образовав на столе причудливое пятно, напоминающее крохотную ладошку.
– Ваша, как же! Тут всё ваше, и всё вам мало! – внезапно со злостью прошипела старуха. – Всё знать охота? Может, в погреб ещё хочешь нос сунуть? Там у меня… – она вдруг замялась, спохватившись, – варенье стоит. Черничное.
Тёмная тень пробежала по её лицу, искажая черты. Анна почувствовала, как кожу между лопатками стянуло морозцем.
– Какой ещё погреб?
– А обыкновенный! – Васса деланно засмеялась. – У дома-то. Копанка. Только… – она понизила голос, – днём туда не ходять. Днём там… – приложила она палец к губам, – с-с-с-спять.
За окном что-то громко шлёпнулось в таз с дождевой водой. Васса вздрогнула, но тут же сделала вид, что поправляет платок.
– Ещё блинов? – спросила она наигранно бодро. – А то, может, водицы ключевой принести? Из… из того самого родничка?
Анна вдруг ясно поняла: старуха морочит ей голову, как трясогузка – от гнезда, уводит от чего-то, что способно рассказать о Лене.
– Нет, – твёрдо сказала она, вставая. – Спасибо за ваше гостеприимство. Я пойду в бабушкин дом. Мне там… разобраться надо, уборку сделать.
Васса криво ухмыльнулась, продемонстрировав единственный жёлтый клык:
– Как желаешь, ласонька, дело хозяйское. Только смотри… – она ткнула ложкой в сторону окна, за которым виднелась тропа к бабкиному дому, – ежели там что шевельнётся – не пугайся. Это просто сырость. Собирается у нас тут по ночам… сырость.
Последнее слово повисло в воздухе, как рваная паутина.
Она повернулась к печи и принялась шурудить кочергой, давая понять, что разговор окончен. Но когда Анна уже бралась за дверную ручку, Васса вдруг бросила вдогонку:
– А в погреб Марьин… ты б, девка, не ходила… Хужее только сделаешь. Вечно вы, водяницы, лезете куда не след.
Васса стукнула кочергой об пол, сбивая нагар. Печь весело загудела.
– Только ж ты всё одно пойдёшь, знаю я породу вашу… Ключ Марья держала возле подпола. В жестянке синей… с-пад мелков.
Анна молча кивнула в знак благодарности, вышла, тихо закрыв за собой дверь, и застыла на крыльце, чувствуя, как сырой утренний воздух втекает в лёгкие.
Бабкин дом угрюмо ждал, и там, в глубине заросшего бурьяном двора, под покосившейся крышей, темнела дверь в погреб. После слов Вассы Анна нисколько не сомневалась, что спуститься в него придётся.
Глава 4. Крапивная уборка
Анна толкнула калитку, и та издала долгий, протяжный скрип, от которого спину мгновенно ознобило. Всё воспринималось как-то особенно ярко, через фокус обострённой тревожности. Каждый звук сейчас казался оглушительно чётким: шелест травы под ногами, шорох сухих берёзовых листьев, собственное дыхание. Мир вокруг как будто сжался, стал плотнее, а все детали, напротив, обозначились резче и болезненнее – даже пыль, кружащаяся в солнечном луче, казалась теперь не просто частицами, а мельчайшими осколками стекла.
Во дворе царило мертвенное оцепенение. Кузнечики, которых в этой разросшейся траве всегда водилось видимо-невидимо, затаились, точно перед дождём.
Дверь за ночь опять набралась сырости, разбухла и теперь выбиралась из дверного косяка, продвигаясь буквально по сантиметру. Анна дёргала и тянула её, чувствуя себя очередным безликим персонажем из сказки – не то внучкой, не то мышкой, не то, с учётом всего происходящего в её жизни абсурда, вообще неведомой зверушкой. Только вот репка ей досталась такая, что вытягивать её придётся исключительно в одиночку. Кроссовки предательски скользили по влажным доскам крыльца. Наконец дверь выдернулась наружу, а из дома пахнуло сладковатым, с кислинкой запахом, как от обветрившихся ягод, забытых в лукошке на солнцепёке.
Она замерла на пороге, втягивая воздух и сторожко прислушиваясь. Но дом молчал, погружённый в свою внутреннюю темноту. Не было ни шорохов, ни скрипов – только тиканье старых часов в глубине «покоев».
Некстати всплывшее воспоминание о ночи у Вассы заставило передёрнуть плечами.
– Это был сон, – твёрдо и громко, выделяя каждое слово, сказала Анна, будто проверяя, насколько убедительно это звучит. – Переутомление, нервы… Всего лишь сон во сне. Как в детстве, когда просыпаешься три раза, а на самом деле всё ещё спишь.
Сейчас, в нежгучем свете заболотского солнца, легко было поверить, что произошедшее в самом деле являлось лишь дурной фантазией. Но заходить в дом всё равно не хотелось. Там, внутри, было что-то… неправильное. Анна ещё с детства знала это ощущение – когда заходишь в комнату, и кожа вдруг покрывается мурашками, хотя вроде бы всё на своих местах и давно знакомо. Только сейчас оно усиливалось вдесятеро: скрип половиц удваивался эхом – как будто кто-то шёл за ней по пятам, тени в сенях сгущались и ползли следом, словно змеи, а давно нетопленная печь пахла гарью – слабо, но назойливо, как откровенный намёк.
Она представила, как там, в темноте под лестницей, что-то шевелится. Не призрак – нет, что-то плотнее, осязаемее. Будто кто-то незваный, чужой и чуждый, спрятался в укромном месте и сидит там, поджидает её, следит белёсыми глазами, как она мнётся у порога.
Анна мотнула головой. Рациональный голос твердил, что это просто старый дом, не жилой уже больше месяца. Но хребтом, по которому одна за другой прокатывались ознобные волны, она чуяла – там, под лестницей, за сырыми балками, определённо кто-то есть. Кто-то лишний. Кто-то, терпеливее паука, ждёт её. И не дышит. И улыбается.
В голове Анны будто щёлкнул крошечный замочек в потаённой дверце памяти. Всплыло, как сквозь мутную воду, бабкино наставление: «Коли ночами в избе кто лишний бродит – крапивной метлой его вымети. Да крепко мети, чтоб жглось, рук не жалей!»
Она перевела взгляд на заросли у забора. Крапива стояла стеной: сочные, злые стебли с фиолетовым отливом, усеянные ворсом жгучих щетинок. Листья, зазубренные как пилы, покачивались на ветру, точно тянулись к ней зелёными языками. Верхушки уже начинали цвести мелкими невзрачными кисточками – самое время для сбора.
В сенях, на ржавом гвозде, болтались рабочие рукавицы: брезентовые, потрёпанные. Анна потянулась за ними, и в этот момент где-то в глубине дома глухо шаркнуло, будто отодвинули стул.
Она сжала рукавицы в дрожащих руках, как слабую, но защиту.
– Ладно… – громко выдохнула она, разбивая густую тишину. – Попробуем по-бабкиному…
Из глубины дома в ответ донёсся лёгкий скрип – точь-в-точь как смешок. Крапива у забора резко качнулась, словно кто-то невидимый прошёл сквозь неё.
«Стебли молодой крапивы, да полыни пучок, да вереска веточку – и мети, покуда руки горят», – шёпотом проговорила Анна бабкино заклинание. А что? Терять-то нечего! Уборку в любом случае нужно делать.
Сочные стебли заматеревшей к концу лета крапивы так и просились в работу. Анна натянула грубые брезентовые рукавицы, ещё хранящие форму бабкиных ладоней, и принялась ломать жгучую траву.
«Стебли крепкие бери, после первого цветения… Короткие – для гибкости, длинные – для прочности…» – звучал в голове бабкин голос – хрипловатый, надтреснутый. Такой уверенный, такой родной… В детстве, держась за её руку, Аня ничего не боялась. Она сейчас боялась – её, бабки своей.
Пальцы сами вспомнили давние движения, будто кто-то водил её руками. Каждый сломанный стебель выделял капельку сока – зелёную, как болотная тина.
«Если по ночам лишние бродят – значит, дом забыл, кто в нём хозяин. Крапива напомнит…»
Анна машинально подбирала стебли покрепче, те, что росли ближе к старой баньке – там, говорила бабка, крапива злее, потому что «на костях растёт».
«Полыни пучок – от дурных мыслей, вереска веточку – чтобы сон не утянули…»
Она рвала траву с ожесточением, будто выдёргивала с корнем собственные страхи. Ладони горели даже сквозь плотную ткань, но Анна только стискивала зубы – пусть жжёт, пусть болит, зато настоящая боль хорошо перебивает всю эту призрачную чушь.
Внезапно её пальцы наткнулись на небольшой продолговатый предмет среди стеблей. Она вытащила синюю жестяную баночку из-под мелков – и замерла. Крапива вокруг пошла волнами – при полном безветрии.
Анна потрясла жестянкой возле уха, ничего не услышала, потом осторожно стянула крышку и заглянула внутрь. Жестянка была пуста. Очередной деревенский ребус? Внезапно разозлившись, она отшвырнула находку подальше в бурьян и продолжила своё странное занятие.
Вскоре, до зуда исколов руки, Анна получила пышный веник: колючий, неудобный, живой – как сама память, которую нельзя ни вырвать, ни отпустить.
Взяв его подмышку, она вернулась в дом и затопала по лестнице, ведущей в мансарду. Ступеньки громко скрипели под ногами, будто предупреждая кого-то наверху.
Дверь в её бывшую комнату оказалась приоткрыта. После секундного колебания Анна шагнула вперёд – и замерла на пороге, втягивая воздух, пропитанный запахами детства: сухой древесины, пыли, чего-то неуловимо сладковатого. Там пахли высохшие до стеклянного звона «ириски», которые она когда-то прятала под матрасом. Время здесь словно бы остановилось на границе её ухода во взрослую жизнь, законсервировав комнату в неизменном состоянии. Анна много лет не думала ни о бабке, ни о доме, ни об этой комнатке – но, едва переступив порог, узнала всё.
Вот она, крошечная спаленка со скошенным потолком, напоминающим угловатый лоб неандертальца из учебника по биологии… Когда-то выкрашенный голубой краской, теперь потолок покрылся бурыми разводами – словно кто-то размазал по доскам чайную заварку. Здесь всё было, как раньше: кровать с провисшей панцирной сеткой, где она когда-то лежала без сна, глядя в окно на огромные бессчётные звёзды; стол с выщербленной столешницей, в углу которого до сих пор виднелись выцарапанные авторучкой сердечки и буквы «К+А»; даже выцветшие обои в мелкий незабудковый узор были те самые, из её детства.
Но, несмотря на внешнюю узнаваемость, всё было каким-то неуместным, словно у комнаты появился новый хозяин и понемногу переиначивал её под себя. Точнее, неуместной в ней оказалась сама Анна…
Здесь ничего не изменилось, но всё было не так.
Начиная с окна, наглухо заколоченного бабкой после «того случая»… Ане тогда было лет пять. То утро навсегда врезалось в её память: не столько из-за кувшинок, сколько из-за бабкиного лица, искажённого ужасом. Эти цветы пахли не прудом, а чем-то куда более древним – чёрной глубиной, где никогда не бывает солнца. Кувшинки были свежими, будто только что сорванными – но совершенно невозможными, потому что лето давно закончилось и все местные водоёмы уже неделю стояли подо льдом.
Обнаружив охапку кувшинок на подоконнике, Аня, вереща от восторга, громко протопотала по лестнице и помчалась к бабке, чтобы похвастаться «русаличным подарочком», но та её радости почему-то не оценила. Мгновенно побледнев, Марья выхватила цветы, швырнула через весь двор и потащила внучку мыться. Вода в бадье была ледяная, зуб на зуб не попадал, а ещё в ней плавали какие-то сухие травы, от которых тело чесалось. Потом, едва промокнув Аню льняным рушником и загнав на горячую печь греться, бабка заколотила окно намертво, перед этим насовав чертополоха между рам. Ещё и заговор шептала, забивая последний гвоздь: «Не своей кровью, не своей тенью…»
Но по ночам маленькой Ане ещё долго слышалось, как кто-то царапается там, снаружи, ищет ход.
Сейчас это окно в самом деле было приоткрыто, и ветер поддувал в щель, играя грязной занавеской. Ветки старой берёзы скребли по стеклу, точно просились в дом.
Солнечный свет, пробивающийся сквозь запылённое окно, ложился на пол неровными прямоугольниками. Верхний ящик рассохшегося комода, в котором когда-то хранились немудрящие сокровища маленькой Ани, был немного выдвинут, будто кто-то копался в нём и в спешке не успел закрыть.
Анна потянула ящик на себя, и сточенные восковые мелки застучали внутри, как пуговицы в старой бабкиной шкатулке. Их полно там оказалось, мелков этих, а ещё на дне ящика обнаружились пожелтевшие листы бумаги. Детские рисунки, исполненные неуверенной рукой…
Первый из них изображал озеро: но не голубое – чёрное, с торчащими из воды палками. Анна не сразу поняла, что это были руки – тонкие, с растопыренными пальцами. На берегу стояли две фигурки: большая, в платье до пят (бабка?) и маленькая, с кудряшками (Лена?). Над ними нависала третья фигура, нарисованная чёрным мелком – бесформенный силуэт с непропорционально длинными руками и рогами-палочками на голове.
На втором рисунке Анна узнала бабкин дом, в чердачном окне которого извивалось что-то вроде большой красной ящерицы с потрескавшейся кожей. Её тело было покрыто узорами, напоминающими тлеющие угли, а в глазах – человеческих, не животных – светилась такая ярость, что Анна невольно поёжилась.
Внизу кривыми печатными буквами было написано «АНА ЗЛАЯ ГАРИТ».
В чудовище, нарисованном детской рукой, было что-то жутко знакомое… Анна задумчиво потёрла лоб, будто пытаясь приманить воспоминание. Эти янтарные глаза с огненной искрой в бездонном зрачке – она точно видела их раньше. Не в кошмарах, не в детских страшилках, а наяву. Причём совсем недавно…
Образ упорно не складывался, рассыпался, как горячий пепел от ветра. Начала болеть голова. В какой-то момент Анна поймала деперсонализацию и словно бы увидела себя со стороны: взрослая тётка накануне жизненного краха ломает голову над детскими шарадами… К чёрту все эти загадки, ей есть чем заняться! Она рассердилась на себя, швырнула рисунки на комод, и те разлетелись веером, один даже перевернулся – будто сам не хотел, чтобы его рассматривали. Анна вцепилась в крапивный веник, и жгучая боль пронзила ладони, словно ток. Хорошо. Так – хорошо. Это настоящее, в отличие от скрипов за стеной или призрачного шёпота, который то ли ветер, заблудившийся в печной трубе, то ли…
Она подошла к окну, чтобы захлопнуть его, и замерла. На подоконнике блестели мокрые отпечатки маленьких ладошек. Свежие. Вода ещё не успела испариться, и капли медленно стекали вниз, оставляя тёмные дорожки на потрёскавшейся краске.
«Ленка?» – прошептала Анна, и тут же на первом этаже что-то шлёпнулось, будто ребёнок спрыгнул с кровати на пол.
Ну всё, хватит! Кто б там ни был, но лишним в этом доме места нет!
Крапивный веник с сухим шелестом коснулся пола – и тут же зашипел, будто прижатый к раскалённой сковороде. Из-под зелёных стеблей повалил едкий дымок, пахнущий одновременно гарью и свежескошенной травой. Анна водила им по половицам широкими, размашистыми движениями, как когда-то показывала бабка – не просто подметая, а изгоняя всё лишнее.
В углу что-то зашуршало – быстро, испуганно. Анна кровожадно ухмыльнулась и шарахнула веником в ту сторону с особой силой. Крапива на секунду пыхнула синеватым пламенем, и что-то плоское и чёрное, очертаниями отдалённо напоминающее собаку, отпрянуло в самый последний момент.
«Так-то лучше», – пробормотала она и снова опустила веник на пол, теперь методично проходя каждый угол. Из-под комода выкатился мокрый камешек, обмотанный прядью золотистых кудрявых волос, потом из щелей стали выметаться песок и мелкий хлам – в неимоверных количествах, будто дом выворачивался наизнанку, выплёвывая всё, что годами прятал: осколки ракушек, мелкие речные камешки, лепестки сухих цветов, свернувшиеся в трубочку, как чайные листы.
Вскоре у порога собралась внушительная гора мусора. Анна работала без устали, не обращая внимания на саднящие руки. Дом поскрипывал и поскуливал половицами – жалобно, как раненый зверь, но запах затхлости понемногу уступал место горьковатому аромату жжёной крапивы. Лишнее уходило – или пряталось глубже.
Напоследок она нырнула под кровать и вымела из дальнего угла тряпичную куклу размером с указательный палец. Рот куклы был зашит крест-накрест толстой чёрной ниткой.
«Немтырька какая-то», – невпопад подумала Анна, но тут же вспомнила, что Васса сказала это про Лену. На месте глаз у куклы были пришиты круглые матовые пуговки, похожие на перезревшую чернику. Выглядела она какой-то раздутой, перенасыщенной влагой – словно её долгое время вымачивали в торфяной воде и не удосужились высушить.
Анна побоялась брать её в руки и попыталась вымести к порогу, но кукла упорно пласталась на выщербленных досках, будто хотела зацепиться мокрыми тряпичными руками. Пришлось вооружиться парой щепок и выбросить её за порог.
После этого Анна сорвала с окон грязные занавески и открыла форточки нараспашку. Решила, что чуть позже растопит печь, нагреет воды и помоет стёкла. Жить в этой комнате она не собиралась, но мысль о том, как здесь станет чисто после многих лет запустения, приятно грела душу.
Она остановилась, переводя дыхание. Ладони горели от крапивных ожогов, но она лишь сжала веник ещё крепче.
Держитесь все, вы дождались! Крапивная уборка только начиналась.
Закончив с чердачной комнатушкой, она спустилась вниз и в задумчивости замерла перед дверью в материнскую спальню.
Мать она почти не помнила, разве что отрывочно, фрагментарно: запах вымытых волос, мягкие ласковые руки, грудной голос, поющий колыбельную или рассказывающий одну и ту же бесконечную сказку… Из этих разрозненных, но таких ярких, цветных стёклышек узор представления о матери в калейдоскопе её памяти каждый раз складывался заново – но неизменно прекрасным. Правда, все эти утешительные игры остались в далёком и, как до недавнего времени самонадеянно думалось Анне, основательно забытом детстве. Она ошиблась. Ничего не забылось, к сожалению. Оно просто дремало под спудом, пока она жила свою размеренную нормальную жизнь, просчитанную и распланированную на много лет вперёд.
Теперь прошлое возвращалось к ней, напористо вытесняя то, что совсем недавно казалось незыблемым.
Возвращение в Заболотье пробуждало её внутренних демонов одного за другим.
Анна выдохнула и решительно шагнула в спальню.
Дверь скрипнула, впуская её внутрь комнаты, узкой и вытянутой, как гроб. Солнечный свет, пробиваясь сквозь щели в рассохшихся ставнях, лишь усугублял это впечатление.
Пахло здесь смесью старой пудры, сухой полыни (бабка всегда клала её в бельё от моли) и чего-то приторно-прогорклого, напоминающего выдохшиеся духи.
Анна присела на кровать, стоящую у глухой стены (панцирная сетка недовольно скрипнула), и погладила домотканое, прабабкино ещё, покрывало. Когда она была маленькой, бабушка иногда разрешала ей поиграть в комнате матери, но чаще всего спальня стояла запертой на ключ. Попадая сюда, Аня ни во что не играла. Она часами лежала в постели, нюхая и гладя подушку, или сидела в шкафу, среди маминых платьев – и в это время была предельно счастлива.
Анна тогда очень тосковала по матери, хотя мало её помнила.
Вздохнув, она встала и взялась за крапивный веник. В материной спальне лишних вообще не ощущалось, но убраться в любом случае хотелось. Она уже решила, что будет спать здесь.
Под кроватью обнаружилась одинокая тапочка невнятного цвета, покрытая густым слоем пыли и паутины. Второй нигде не было. Наверное, мыши утащили, чтобы свить гнездо для своих мышат. Анна грустно улыбнулась: мама каждый вечер рассказывала ей сказки собственного сочинения про этих самых мышек, так что она точно не была бы против подобного «похищения».
В кармане коротко прогудел телефон. Анна поспешно выхватила его, надеясь увидеть сообщение от мужа, но это оказался всего лишь будильник – поставленный неделю назад и благополучно забытый.
Не особо надеясь на успех, она набрала Макса. Гудки резали ухо и уходили в пустоту, множа безнадёгу. Когда она уже была готова сбросить звонок, муж внезапно ответил, но через жуткий треск помех донеслось лишь: «Ань… плохо слышу… перезвоню поз…» – и связь прервалась.
Анна ожесточённо взялась за веник. Когда на душе такой раздрай, лучшее средство – занять руки простой работой. Вот чего-чего, а работы в этом доме было в избытке. Сняв серый от пыли тюль, она уже собиралась перейти в комнату тётки, но тут хриплый мужской голос громко позвал со двора: «Хозяйка, есть кто дома?»
Крадучись, чтоб не скрипнуть половицами, она прошла в сени и посмотрела в щель между досками.
Во дворе, озираясь по сторонам, стоял пожилой мужчина, по виду деревенский: высокий, сутуловатый, в выцветшей телогрейке и резиновых сапогах по колено.
– Кто там? – спросила она из-за закрытой двери. Старалась звучать уверенно, но получилось скорее смешно: будто маленькая девочка, запертая дома родителями.
– Добрый вечерок, хозяйка! – хрипловато отозвался он, сделав шаг к крыльцу. – Степаныч я, с того края. – Он махнул в ту сторону деревни, где оставалось с пару десятков обжитых домов и, по всей видимости, продолжалась какая-никакая социальная активность. – Меня Васса Петровна прислала. С домом помочь.
Голос у него был глуховатый, словно припорошенный пеплом.
Анна откинула крюк на двери и вышла на крыльцо, кутаясь в бабкину куртку. С обеда разыгрался ветер, на улице стало совсем неуютно.
Мужчина был немолод, но выглядел крепким. Обветренное лицо покрывали глубокие морщины; светло-серые, почти бесцветные глаза смотрели сквозь Анну, словно он опасался пересечься с ней взглядом. Она внутренне поёжилась: люди с такими глазами её всегда пугали.
– Павел Степаныч я, – снова представился он, не протягивая руки. – Двор поправить, окна раскрыть.
Не дожидаясь ответа, он снял с плеча потрёпанную холщовую торбу, достал оттуда топор и лом.
Не успела Анна хоть что-то сказать, как Степаныч уже подошёл к первому заколоченному окну.
– Вам… может, чаю сделать? – робко предложила она.
Мужчина мотнул головой, поддевая ломиком доску. Гвозди гнусно заскрипели, неохотно выходя из рассохшейся рамы.
Работал он молча, методично, лишь изредка сплевывая в сторону. Анна наблюдала, как одна за другой доски падают в заросшую траву, и в дом вливается приглушённый свет.
Когда он взялся за дверь, она не выдержала:
– Скажите, вы… вы знали мою бабушку?
Степаныч замер на мгновение, потом резко, с силой дёрнул дверь. Та открылась, визжа несмазанными петлями.
– Знавал, а как же, – буркнул он. – Все её знали.
Он проверил дверные навесы, обстучал косяк, затем достал из кармана маленькую бутылочку с маслом и смазал петли. Потом потребовал навесной замок, осмотрел, после чего щедро прокапал маслом и его.
– Сейчас… – Анна полезла в сумку за деньгами. – Сколько я вам должна?
Степаныч резко отпрянул, будто она протянула ему не купюры, а раскалённый уголь.
– Не надо ничего мне, – пробурчал он. – За это авансом давно заплачено, а я долги старые отрабатываю.
Анна замерла с деньгами в руке.
– Какие долги?
Мужчина отвернулся, убирая инструменты.
– В пятьдесят восьмом году отец мой Марье должен остался. В девяносто девятом – я. – Он резко поднял на Анну выцветшие глаза. – Теперь мы в расчёте.
Он повернулся и зашагал к калитке, даже не попрощавшись.
– Спасибо! – крикнула ему вдогонку Анна.
Степаныч лишь махнул рукой, будто отгоняя муху.
– На днях зайду, скошу тут всё, – кивнул он на заросший травой двор.
У самой калитки внезапно остановился.
– Дом ладно, жить-то где-то надо, а вот в погреб не ходите. Там… – он сглотнул, – там её вещи. Ленкины. Шуметь будет.
– Почему… шуметь? – оторопело спросила Анна.
– Потому что дети… – голос его дрогнул, – они не понимают, что умерли. Играть хотят.
Громко хлопнула калитка. Степаныч ушёл. Вокруг стало тихо-тихо.
Анна долго стояла на крыльце, глядя на безжизненную улицу. Этот мужчина очень сильно боялся. Боялся её, этого дома, своих «долгов» бабке. Всё, что он сейчас сделал, не имело никакого отношения к добрососедству – он просто отбыл какую-то странную повинность.
В раскрытые окна потянуло сыростью. Анна вздрогнула – пахло болотом и мокрой шерстью. До сумерек оставалось часа два.
Она натаскала несколько вёдер воды из старого колодца, поставила греться «на газ» пятилитровую кастрюлю и закопченный чайник. Воды, чтоб вымыть полы, замочить мелкую постирушку и обмыться самой, должно было хватить.
Пока закипал чайник, присела передохнуть. Зачерпнула кружкой из ведра, сделала глоток. От ледяной воды заломило зубы – но какой же вкусной она была! Никакая дорогущая минералка из самых лучших термальных источников не сравнится с водой из бабкиного колодца. Она у них всегда была самая чистая, сладковатая, мягкая, и волосы после мытья струились как шёлк, и кожа светилась сама по себе, без дорогущих кремов. Разве у водяниц могла быть иная вода?
Ветер стукнул о стену не закреплёнными ставнями, и Анна очнулась. Вскочила с лавки, затравленно озираясь. Все эти мысли про воду, про водяниц, про общность с бабкой и всей их странной женской семьёй, в которой мужчины водились ровно до первых шагов зачатых от них младенцев, были не её. Она не хотела упиваться водой Заболотья, не хотела здесь жить и точно никогда не мечтала сюда вернуться, оставив больного мужа без поддержки. Ей не оставили выбора – но вот лезть в свою голову она никому не позволит!
Её место было там, в городе, рядом с Максом, который боролся с болезнью и ждал её… А она могла спасти его, только оставаясь здесь, без надежды вернуться. Это был гиблый замкнутый круг, где причина и следствие сплелись в уроборос.
Анна выбежала на крыльцо, втянула ртом влажный воздух. Вдох – выдох, вдох – выдох. Бежать было некуда, кругом – только бескрайняя топь, да древний лес, да спящий под дёрном торф. Но и оставаться здесь – значило принять правила игры, в которую она не соглашалась играть. Понимая всё это, она чётко осознавала и то, что уже приняла все навязанные ей условия. Прямо сейчас она стояла в тупике, упёршись лбом в основательную кладку безнадёги.
Под ногой что-то хрустнуло. Анна машинально посмотрела вниз. На досках крыльца лежал маленький ржавый ключ, тот самый, что должен был храниться в жестяной баночке возле погреба. Как он тут оказался? Выпал из кармана нежданного гостя, или же неслучайный гость намеренно его здесь оставил?
Деревенские интриги выходили на новый уровень. Интересно, были ли у Вассы долги перед бабкой?
Анна вздохнула, осторожно подняла ключ, сунула в карман куртки и пошла в дом. Вода уже закипала, а у неё оставалась неубранной комната тётки.
Глава 5. Не верь Васе
А вот там убираться как раз-таки и не пришлось.
Разбухшая дверь с третьего толчка плечом недовольно крякнула и медленно, с противным шорохом, открылась. Анна замерла на пороге, ощущая неприятный холодок под ложечкой.
Комната была пуста.
Не просто пуста – вычищена до последней пылинки, будто неизвестный уборщик тщательно отполировал каждый угол. Пол блестел, как может блестеть только недавно выскобленный с дресвой, натёртый голиком и вымытый в трёх водах деревенский пол. В углу валялась смятая, ещё сыроватая тряпка, отдающая слегка земляным запахом зольного щёлока.
Так, ну и кто же тут похозяйничал накануне? Васса? Или очередной деревенский «волонтёр», задолжавший Марье? Или… всё-таки Вассе задолжавший?
Анна медленно переступила порог.
Мебель отсутствовала напрочь, будто и не было её здесь никогда, и только на половицах возле глухой стены остались четыре потёртых прямоугольника – следы от кроватных ножек. Краска на них по контуру была выдавлена к наружным краям, будто тот, кто спал на этой кровати, годами ворочался и метался в кошмарах, скрипя пружинами.