Симфония Тишины

Глава 1. Песня, что помнит всё

Космический корабль «Кэрролл», названный в честь старого земного сказочника, плыл в немой, сверкающей пене сверхсветимости. Он был не просто металлическим телом, несущимся сквозь искривлённое пространство; он был коконом человеческих амбиций, стальной утробой, беременной вопросом, на который так отчаянно надеялись найти ответ. Ответ с именем «Сильвананда».

Планета-загадка, мир-симфония, чьи леса не росли в безмолвии, а звучали – испуская в холодную пустоту космоса стройные, как ноты в партитуре Баха, квантовые импульсы. Эти сигналы сводили с ума астрофизиков, не укладываясь ни в одну известную модель, и будоражили воображение ксенологов, обещая первый контакт не с цивилизацией машин или гуманоидов, а с чем-то принципиально иным. Чистой, незамутнённой сознанием жизнью, обретшей голос.

Доктор Элис Рейнхардт, чья жизнь была посвящена поиску общих корней в самых чужих и мёртвых языках, в момент прыжка замерла у иллюминатора, вжав в холодный поликарбонат кончики пальцев. Не было ни ослепительной вспышки, ни оглушительного грома, сопровождающих разрыв пространства в голливудских блокбастерах. Просто бархатная, усыпанная алмазными иглами чужих созвездий тьма за стеклом вдруг истончилась, помутнела, как старый глаз, и проступил Он. Мир-призрак. Серебристо-оливковый шар, закутанный в дымчатые, переливающиеся перламутром шали атмосферы, мерцал тускло и неровно, как подёрнутая патиной старая монета на дне забытого фонтана.

– Показатели в норме. Атмосфера пригодна для дыхания, состав – азот-кислород с микропримесями инертных аргон-подобных газов. Биосканирование угроз не выявляет. Можно дышать, – доложил техник с мостика, но голос его, обычно с апломбом, дрожал, выдавая напряжение, витавшее в воздухе словно запах озона перед грозой.

Элис не ответила. Она не слышала. Она наблюдала. И ждала. Её скепсис, выкованный годами изучения мёртвых языков ушедших рас, расшифровки посланий, оставленных на камнях, что пережили своих создателей на тысячелетия, яростно боролся с щемящим, иррациональным предчувствием, холодной иглой входившим в самое сердце. Здесь, на Сильвананде, она найдёт нечто большее, чем артефакты, биологические курьёзы или ещё один мёртвый язык для её коллекции. Здесь она найдёт ответ. На вопрос, который боялась задать самой себе.

Посадочный модуль, шипя струями охлаждаемого газа, коснулся поверхности с лёгким, почти невесомым толчком. Люк открылся, впуская внутрь воздух другого мира. Он был густым, сладковатым и терпким, со сложным букетом ароматов: влажная земля после дождя, кора столетнего дуба, разложившаяся хвоя, и что-то ещё, неуловимое и древнее – запах самого времени. Не пыли, а именно времени, осязаемого, как шёлк на коже.

И они – Нэлири. Существа-деревья, исполинские и хрупкие одновременно, возвышались над командой, словно готические колонны живого собора. Их кора не была однородной; она представляла собой сложнейшую мозаику из переплетающихся узоров, похожих на письмена, карты звёздного неба или схемы нейронных связей. Эти узоры мягко светились изнутри, пульсируя в такт неведомому ритму, отливая то серебром, то тёплым янтарём, то глубоким изумрудом. Их ветви, плавные и изящные, не были деревянными сучьями; они скорее напоминали руки дирижёра, замершие в паузе между могучими аккордами, ведущие тихую, неумолкающую симфонию собственного бытия. Воздух вокруг них вибрировал от едва слышного, низкого гула, похожего на отзвук колокола после удара или на песню, пропетую гигантским ульем. Это и была их Песня. Памя-Песня.

– Протокол первого контакта, уровень «альфа», доктор Рейнхардт, – напомнил ей сухой, отчётливый голос капитана Вандерса в комлинке. – Дроны-разведчики первые. Никаких прямых контактов до моего разрешения.

– Они не поймут дронов, капитан, – тихо, почти шёпотом возразила Элис, не отрывая завороженного взгляда от ближайшего существа. Его узоры манили, словно лабиринт, в конце которого была спрятана не просто истина, а сама суть познания. – Это не технология. Это… нечто иное. Органическое. Живое. Сканеры показывают полную биологическую инертность. Ни угрозы, ни яда, ни признаков агрессивной микрофлоры. Только сложное, когерентное энергетическое поле. Оно… реагирует на нас.

– Тем более причин соблюдать протокол, доктор. Ваша задача – анализ, а не лирические откровения.

Но её уже ничто не могло остановить. Годами она изучала слова, искала смыслы в грамматических конструкциях и фонетических соответствиях. И вот теперь она стояла перед самым чистым, самым непосредственным проявлением смысла, который только можно вообразить. Ею овладел порыв, иррациональный и непреодолимый, шедший из самой глубины её существа, из того места, где жила её учёная одержимость. Она медленно, вопреки каждому пункту выученного наизусть протокола, каждому инстинкту самосохранения, сняла перчатку.

– Доктор, что вы делаете?! – вскрикнул кто-то позади, но её слух уже не воспринимал слов.

Её ладонь, влажная от нервного пота, холодная от страха и предвкушения, коснулась прохладной, живой коры.

И Вселенная взорвалась.

Но не болью – смыслом. Её сознание не было атаковано, сломлено или поглощено. Оно было… приглашено. Внутрь. В библиотеку, где вместо книг на бесчисленных полках хранились прожитые жизни. Она ощутила восторг первого цветка, распустившегося на её ветвях под ласковыми лучами молодого солнца. Пронзительную горечь внезапного похолодания, погубившего соседа, с которым её корни были переплетены под землёй. Тихую, убаюкивающую радость долгого дождя после засухи. Глубокую, невыразимую словами печаль от потери… связи. Она слышала тихий, мощный гул общего хора – той самой Памя-Песни, – в котором тонули, растворялись, но и обретали бессмертие отдельные голоса, создавая нечто большее, единое и целое. Она чувствовала всё. Всё разом! И понимала, что забыть это, вернуться к простому человеческому восприятию, будет невозможно. Это было как увидеть истинный цвет неба после жизни в чёрно-белом мире.

Когда она очнулась, её колени подкосились, и она рухнула на мягкий, упругий мох. Грудь вздымалась от судорожных вздохов, слёзы горячими ручьями струились по её лицу, оставляя солёные дорожки на пыльной коже. Она инстинктивно прижимала онемевшую, будто чужую руку к груди, чувствуя, как по ней бегут мурашки возвращающейся жизни. Нэлири, к которому она прикоснулась, смотрел на неё. Не глазами – их у него не было, – но всем своим существом. В мерцании его узоров, в едва уловимом наклоне ветвей читалась невыразимая словами, вселенская грусть – грусть древнего существа, обречённого знать всю цену утраченной невинности неведения, грусть учителя, показавшего ученику страшную истину.

Именно этот безмолвный взгляд заставил её позже, в стерильной, пахшей озоном чистоте лабмодуля, выдать заключение, шедшее вразрез со всеми целями миссии, всем её карьерным устремлениям: «Это не технологический прорыв. Это экзистенциальная ловушка. Их память – это не дар, а крест. Их величайшая трагедия – отсутствие возможности забыть. Мы не должны этого трогать».

А потом, уже перед самым возвращением на корабль, она увидела Его. У озера, чёрного и неподвижного, как кусок обсидиана, в стороне от основной рощи, стоял Нэлири, радикально отличавшийся от сородичей. Его кора была абсолютно гладкой, лишённой каких-либо светящихся узоров, «немой». На нём не было ни свечения, ни того едва уловимого энергетического поля, ни гула Песни. Он стоял абсолютно неподвижно, как каменная глыба, как монолит, погружённый в себя.

– Тихий, – прошептал её гид-абориген, молодой учёный с соседней исследовательской базы, уже несколько лет наблюдавшей за планетой с орбиты. И в его Песне, которую Элис теперь слышала не ушами, а какой-то новой частью сознания, она уловила сложнейший вихрь из первобытного ужаса, глубочайшего почтения и жгучей, почти детской зависти. – Он отрёкся. Добровольно отрёкся от Песни. Разорвал связь. Он обрёл мир. Забвение.

И сердце Элис сжалось от щемящей, пронзительной боли. Она посмотрела на своих коллег, ликующих по поводу «величайшей базы данных одушевлённой вселенной», уже строящих планы по интеграции этого знания в человеческие нейросети, и на печальных, прекрасных хранителей этой великой библиотеки-тюрьмы. И с ужасной, кристальной ясностью осознала, что люди пришли сюда не спасать, не учиться и не нести свет познания. Они пришли грабить гробницы, даже не понимая, что сами обрекают себя на то же проклятие – проклятие вечного, нестерпимого поминовения, от которого один-единственный выход – стать Тихим.

Глава 2. Гул Прогресса

Лабораторный модуль «Кэрролла» гудел уже не тихой, многоголосой песней Сильвананды, а навязчивым, агрессивным гулом человеческой техники. Воздух, прежде напоенный странными ароматами планеты, теперь пах озоном, стерилизацией и холодным металлом. Яркий, бездушный свет люминесцентных ламп выхватывал из полумрака блестящие поверхности приборов, оставляя лишь смутные очертания теней. Казалось, сама атмосфера сжалась, стала плотнее, тяжелее от концентрации напряжённого ожидания.

В центре модуля, под паутиной сенсоров, излучателей и манипуляторов, похожих на щупальца хищного глубоководного создания, лежал объект их вожделения. Отсечённый лазером с хирургической точностью фрагмент коры Нэлири – не больше человеческой ладони, с резными, словно иероглифическими, краями. Для людей это был всего лишь образец, биоматериал высочайшей ценности, кусочек пазла, который предстояло встроить в картину человеческого понимания вселенной.

Для Нэлири, как позже выяснила Элис, лихорадочно пролистывая записи первых контактов и данные биомониторинга, это было равноценно ампутации. Не просто ране. Это было всё равно что вырвать из единой, живой ткани памяти несколько жизненно важных страниц, оставив на их месте кровавые, ноющие рубцы, через которые сочилась боль. Дроны-«хирурги», бездушные машины с блестящими скальпелями-лазерами, провели эту операцию на рассвете, пока она, измученная вчерашним контактом, спала беспокойным, кошмарным сном. Её сознание, всё ещё частично пребывавшее в Песне, должно было почувствовать этот акт насилия, но усталость оказалась сильнее.