Библиада, или Литературный герой

Глава 1

Мы будем скитаться мыслью

конце скитаний придем туда, откуда

вышли, и увидим свой край впервые.

Т. Элиот. «Литтл Гидинг».

От грядущих событий заранее тени видны.

Д. Джойс. «Улисс»

– Какая опера страдает хромотой?

– Опера? – сфинксоподобное

лицо мистера О`Мэддена Берка

еще более озагадочилось. Ленехан

объявил торжествующе: «Роза Кастилии».

Уловили соль? Рожа, костыль. Гы!…

Д. Джойс. «Улисс»

Аурилиано уже знал, что в пергаментах Мелькиадеса написана и его судьба.

Г. Маркес. «Сто лет одиночества»

Он сам не понимал, откуда пришло к нему Это, но Это пришло все-таки, и он знал об Этом уже всё. Он даже вздрогнул. «Боже мой, – подумал он, – ведь всё как в той повести… Или я уже действительно тронулся?».

Ю. Домбровский. «Факультет ненужных вещей»

Вы, дорогой друг, в сущности хотите, чтобы жизнь еще громче кричала вам ответы в ухо.

Г. Мейринк. «Голем»

Зайдя в лес, он, как обычно, прежде чем побежать, сделал несколько гимнастических упражнений, попрыгал, присел, потом потянул с себя вниз тренировочные штаны… да так и застыл, потому что в этот самый момент затрещали кусты, и на лужайку выпорхнула девица. Увидав его, она отпрянула в испуге, едва не наступив на выкатившуюся за нею болонку (девица выгуливала собаку). А Кобецкий – тот изобразил мирный жест, разведя в стороны руки. Он всей печёнкой ощутил ужас девы, потому что более дурацкой и двусмысленной ситуации было трудно вообразить – раннее утро, лес и со спущенными штанами мужик.

В таких случаях, самое лучшее – это исчезнуть, потому что тут ничего не объяснишь, и Кобецкий, стащив трико и демонстрируя свои ярко-желтые спортивные трусы, затрусил по тропе, не обращая внимания на опомнившегося пса. Он именно затрусил, а не побежал, всячески демонстрируя, что он только застигнутый врасплох физкультурник, а совсем не то, что могло взбрести ей в голову.

Настроение у него было испорчено с самого утра. Проснувшись, он первым делом перечитал то, что насочинял о «капитане Булыгине» накануне. Прочитал и в ярости разорвал всё на мелкие кусочки. Ничего из написанного не годилось. А потом вдруг спохватился. Соседку, собиравшуюся уже выносить ведро на помойку (она всегда вставала чуть свет), он перехватил у самых дверей. Расстелив на кухне газету, он вывалил на неё содержимое ведра и минут двадцать, вроде Димки, собирающего по фрагментам на кубиках зайца или медведя, восстанавливал написанное из обрывков.

Теперь он опять думал о своем сне, не понимая: зачем он и к чему, потому что всё происшедшее накануне походило на чудо. В библиотеку вчера он отправился не столько за книгами, сколько в читальный зал. После изучения процедуры репатриации по роману Слепухина «Южный крест», ему представлялось совершенно необходимым выяснить адрес советского посольства в Париже – именно там (по его мысли) после заморских скитаний и должен был появиться у него перед возращением на родину «Булыгин». А заодно он хотел установить, какая змея могла того укусить, ибо накануне, в полудрёме ему странным образом привиделось, что его «Булыгин», по ходу своих мытарств, чуть не умер от змеиного укуса на одном из заморских островов. Проснувшись, он подумал, что им могла быть Мартиника, а госпиталь, в котором он мог лечиться, находится в городе Фор-де-Франс.

Что касается посольства, то он без труда обнаружил его адрес там, где и предполагал – у Ильи Эренбурга. А дальше и произошло это чудо. Все его познания относительно мира рептилий Центральной Америки ограничивались скудной информацией, почерпнутой у кубинца Куфиньо, у которого он вычитал про обитающую на Кубе неядовитую «маху», и тем, что он ещё помнил из джеклондоновских «Сердец трех». В Панаме сначала Леонсию кусала неядовитая «лабарри», а потом от укуса «ехидны» погибал сын того старика майя. Самое главное, что он ведь предполагал: чего-чего, а уж ядовитых-то гадов в тех краях кишмя кишит. И вот библиотекарша, дай бог ей здоровья, сначала огорошила его книгой, в которой он прочитал, что на островах Карибского моря вообще нет ядовитых змей (нету – словно их изгнал святой Патрик!). А потом она помогла прояснить ситуацию, и он уже из другой книжки узнал, что единственное островное государство, где они обитают, – именно то, которое он и вообразил. Остров Мартиника! И он даже установил, что это могла быть за змея. Это могла быть «кайсака» – двухметровая тварь из рода копьеголовых!

И это было первое чудо. Фактическое подтверждение истинности его сна. Но это была не последняя удача. Попутно он решил выяснить и насчет, привидевшегося ему в этом же сне, кита. Во сне у него китовая туша (кою отбуксировало в порт судно Булыгина) почему-то оставалась на плаву, а проснувшись, он вспомнил, что не тонут, погибая, одни кашалоты, которые, однако, не обитают в тех высоких широтах, в которых разворачивалось у него романное действо. И, опять же, библиотекарша извлекла откуда-то из закромов цветной, иллюстрированный атлас, и он (вероятно, это был день чудес!) прочитал, что, оказывается, помимо кашалота существует и еще один вид почти что истребленного ныне кита, который, погибая, не тонет. И что самое удивительное, этот кит обитал именно там, где и было ему необходимо – в Баренцевом и Норвежском морях. Это был, достигающий семнадцати метров в длину, гренландский кит – тот, которого Мелвилл в своем «Мобби Дике» называет «Настоящий кит».

Воистину это был тот самый случай, «когда фантастика становилась реальнее самой действительности»! И, вероятно, нечто подобное и имел в виду Оскар Уайльд, когда уверял, что «жизнь выстраивается согласно книгам»!

И вместе с тем книга у него не выходила. А потому и недоумевал Кобецкий: зачем и к чему ему этот сон, потому что все эти чудеса ничем ему помочь, в сущности, уже не могли. Роман не получался. И дело было совсем не в сложности того эзопова языка, который он при этом изобретал, и не в отсутствие таланта. Надеяться на напечатание книги с его фантастической, не от мира сего темой не приходилось. И в этом было всё дело!

Кобецкий даже плюнул в сердцах. Раздражение его росло, и он уже не трусил, а несся, и разбуженная земля гулко отдавалась под его ногами.

У забора – крайнего двора у реки – он перешел на шаг, отдуваясь, спустился по пригорку вниз, прошел сквозь густые заросли ольхи и вышел на берег речки. На мостках какая-то женщина полоскала бельё. Услыхав шаги, она обернулась, бросив на него удивленный взгляд – в этот час и в сентябре сюда захаживали разве что рыбаки. По едва различимой тропке Кобецкий взял по берегу выше, почти к самой плотине – здесь у него был любимый уголок. Небольшую поляну окружали кусты, был удобный подход к воде, и у берега – песчаное дно. Скинув трусы и футболку, он остался в плавках; минуту-другую, остывая после бега, походил, а потом, охая, полез в воду. Вода в первые секунды обожгла, но, привычное к таким процедурам, тело быстро теряло чувствительность. Преодолевая небольшое течение, Кобецкий поплыл по направлению к плотине. Ничто так не умиротворяет, не приводит в порядок нервы, как вода. И Кобецкий чувствовал, как радость и глубокое удовлетворение наполняет каждую клеточку его существа.

А потом он вдруг забыл, где он и что с ним, и ему вдруг припомнился Шекспир – «принц Датский», пытавшийся «проследить благородный прах Александра Македонского, пока не находил его затыкающим бочечную дыру».

– «На какую низменную потребу мы можем пойти, Горацио!» – восклицал Гамлет.

– «Рассматривать так – значило бы рассматривать слишком пристально», – отвечал Горацио.

Вот и Кобецкий вдруг подумал о том, что вся грандиозность и всё величие человеческой истории рушатся при ближайшем и пристальном рассмотрении. Та же история вдруг предстаёт гротескным «Островом пингвинов» Анатоля Франса. Нечто похожее на аберрацию Дон Кихота – вещи, кажущиеся возвышенными и романтическими, при ближайшем рассмотрении превращаются в более чем обычные, малоинтересные и даже отвратительные.

«Да, да, – думал он, изо всех сил работая руками и ногами. – Как говаривал Честертон – «гляди себе девятьсот девяносто девятижды, но бойся тысячного раза – не дай бог увидишь впервые»!

Ключевыми словами поразившей Кобецкого мысли – были слова: слишком, крайне, чересчур, чрезмерно, очень.

«… Или взять того же Гоголя, – летело у него в голове. – Как мыслил его Кифа Мокиевич?.. «Не совсем поймешь натуры, как побольше в неё углубишься!».

А потому не к тупику ли в своем развитии приближаются точные науки? – думал он. – Если бог – в деталях, то дьявол – в крайностях. И чем более разум разлагает природу на составные части (слишком углубляется и слишком заостряет проблему), то тем более сложной и даже непостижимой для разума оказывается она.

«Думать до конца никогда нельзя», – ведь так полагал тот персонаж из куваевской «Территории»?

Мысли так и летели в голове у Кобецкого, и он даже не успевал понять: откуда это у него? И что это?.. У него было чувство, что это и не его мысли…

Да, теперь он, кажется, понимал, почему в старославянском языке смыслы слишком, очень, весьма могли передаваться словами зло, злобь, зьло, зело!..

Сейчас ему хотелось выкрикнуть на весь свет, выкрикнуть и предостеречь: не портите себе понапрасну жизнь, а лучше предоставьте докапываться до истины таким, как он, уже приоткрывшим ящик Пандоры и в преизбытке познавшим разочарование и скорбь!

Размашистым кролем Кобецкий грёб к берегу. Память у него не хуже, чем у Хью Фостера – героя Ирвина Шоу, – не хуже, чем у гофмановского Тусманна, она у него – просто из ряда вон, но какую-то деталь из того, что открылось ему сейчас, он мог и упустить.

На поляне он вспугнул прыгающих вокруг его одежды ворон (одна норовила подцепить клювом приглянувшиеся ей трусы), не мешкая, скинул мокрые плавки и оделся. Он очень спешил.

…Заскочив домой, он сразу же извлёк из шкафа толстую тетрадь, именуемую по-лесковски – «Однодум», и уселся за стол. Минут пять он описывал всё, открывшееся ему там, на реке. Затем, поставив точку, написал слово «ворона», разделил на слога: «вор-она» и, переставив их местами, получил: «она-вор.

Она – вор!

«Общеизвестен интерес вороны к блестящим предметам, – записал он. – Мы так и говорим – тащит всё, как ворона».

Было не совсем ясно. То ли название птице было дано из-за её «воровских» привычек, то ли самоё ворона подчинялась «року слов»?

Но раздумывать было некогда (всё походило на вдохновение).

…«Воробей», – крупно написал он с новой строки и, разделив слово на части, переписал: «вора-бей».

Тут было яснее, и он пытался оформить мысль. Она касалась времен китайской «культурной революции» – кампании по уничтожению сельскохозяйственных вредителей – воробьёв. Безусловно, подтверждалась его идея о том, что Бог разговаривает с человеком на языке русском, и ни малейших сомнений не оставалось в том, что печальные для воробьёв события были предвосхищены именно этим словосочетанием «вора бей».

Прослеживая трагическую судьбу воробьиного племени, Кобецкий припоминал своё детство и отрочество. Что побуждало их, подростков, лупить из рогаток именно воробьев и не трогать синиц? Что руководило их соседом, когда он, подкармливая хлебными крошками синиц и голубей, гнал от кормушки «жидов» (так он называл воробьев)? Разумеется, именно это словосочетание «вора – бей!».

…Ольга стояла на пороге, а он лихорадочно писал и, упреждая любые её слова, машинально повторял: «Сейчас … одну минуту… Сейчас…». «Духовное обновление, – выливалось с его пера, – к которому я пытался приобщить мою жену, не удалось в большей мере потому, что с её стороны не последовало ни малейшего отклика. Как существо, не умеющее мыслить теоретически (он захлебывался от вдохновения), прозябающее почти полностью на уровне ощущений и чувств, она, вероятнее всего, не может, да и не сможет смириться с тем, что я есть».

Он писал по памяти, цитируя английскую писательницу. Нет, он не принял чужие мысли за свои чувства. Просто его в очередной раз потрясло сходство вымысла и реальности. Перед его мысленным взором стоял тот самый, вымышленный Айрис Мэрдок, чудак, судьбу которого теперь, в другой стране и в другое время, повторял со своей драмой он. И он опять вспомнил парадокс Оскара Уайльда – писателя, которого совсем не любил:

«Не книги следуют за жизнью, а, наоборот, жизнь выстраивается согласно книгам»!

Ещё с минуту он сидел зачарованный блестящей натяжкой, которую только что открыл, и которую было грех не употребить.

Жена что-то говорила, а он рассеянно бормотал: «Сейчас, я же сказал, сейчас…». Другое теперь волновало его: неужели то, до чего он додумался, родилось именно в его мозгу, вышло из его головы, как Афина из головы Зевса?..

Было уже около девяти часов, когда Кобецкий вышел в Шахове из электрички, у автостанции спросил, как ему добраться до «посёлка строителей», и сел в указанный автобус номер «двадцать шесть».

Одновременно с ним в автобус вошел высокий, хорошо одетый мужчина – он тоже только что сошел с этой же самой электрички и тоже искал этот же самый автобус.

Кобецкий уныло и безразлично глядел в окошко. Напротив, – в глазах мужчины светился интерес.

Хорошо одетый мужчина был гражданином Соединенных Штатов. Его звали Джон Смит, но настоящее его имя было Иван Васильевич Коваленко. Он был из поколения «детей войны», и его судьба во многом походила на судьбу, задуманного Кобецким, «Булыгина». В СССР он мечтал побывать давно, но удерживал страх. Газеты приводили пугающие факты жизни в СССР – настоящего полицейского государства. И у мистера Смита уже сложился стойкий образ советского человека – убеждённого атеиста, члена партии и агента КГБ.

Несколько лет назад в СССР побывал человек из их прихода – Майкл Дудикофф, и впечатление его тоже было не из приятных. Имевший русские корни, тот был потомком эмигрантов, перебравшихся в Америку ещё до революции, и ездил не как турист, а со специальной миссией – после поездки он должен был написать в «Евангельском вестнике» статью о положении с верой в СССР, основанную на интервью и фактах. Теперь это же самое, во второй раз должен был проделать и мистер Смит. Руководители общества «Евангельский свет» мистер Свинбурн и мистер Смарт, – предложили ему как этническому «русскому» оплачиваемую поездку, но он согласился не сразу. Мистер Смит очень беспокоился за своё прошлое: ведь если на Западе он оказался не по своей воле, то остался там, всё-таки, по своей, а потому опасался мести в случае возможного разоблачения. Он чувствовал себя, как разведчик перед заброской во вражеский тыл.

Мистер Смит посетил церковь Муди в Чикаго, долго молился, испрашивая совета Господа. Перечитал и книгу известного евангельского миссионера Петра Дейнеки: того отговаривали в своё время от поездки в СССР, но он решился, благополучно проехал всю страну, и теперь эта книга вдохновляла.

В конце концов, мистер Смит согласился. Его снабдили адресами нескольких молельных домов и рекомендательным письмом к пресвитеру баптистской общины в Подмосковье.

В Москве, в аэропорту, пока ожидали багаж и приходили таможенный осмотр, его била нервная дрожь, и он без конца повторял слова апостола Павла: «если Бог за нас, кто против нас»!

А на другой день, когда он направлялся на встречу с пресвитером, произошло нечто совершенно его поразившее. Мистер Смит услышал, как вошедший в тамбур вагона электрички мужчина, опуская на пол мешок, ясно и отчетливо произнес: «Слава Богу!». Он не поверил ушам.

И вот сегодня была его третья вылазка.

…«Поселок строителей» был конечной остановкой автобуса и окраиной Шахова. Сойдя с автобуса, мистер Смит огляделся. Прямо перед ним высились высокие дома, справа от дороги желтело колхозное поле, а слева виднелись крыши деревни – всё, как и объяснил пресвитер.

В сторону деревни и направлялся теперь мистер Смит. Ему был нужен храм Николая Угодника. Он шёл послушать популярного проповедника.

Вот и упомянутая пресвитером речка. Мистер Смит перешел по шаткому мостику на другой берег и увидел ромашковое поле, пяток коров, собаку-дружка и деда-пастуха, сидящего в тени огромной ивы.

От представшей перед ним картины у мистера Смита сжалось сердце – он ощутил себя в родном украинском селе, тем босоногим мальчишкой, каким ещё помнил. Чем-то родным веяло от увиденного. Красное от выпитого веселое лицо деда, приветствовавшего его, как старого знакомого; радостно вилявший, облепленный репьями, хвост «Дружка», бросившегося навстречу…

Растроганно улыбаясь (внутреннее напряжение ушло), мистер Смит с чувством поздоровался, погладил вертевшуюся у ног дворняжку.

Указатель у дороги свидетельствовал, что это действительно деревня «Лепёшки».

Пока мистер Смит вытирал о траву ботинок (в одну из «лепёшек» он первым делом и угодил), дед, не переставая, пытался что-то объяснить – но что именно, мистер Смит не понимал.

На вопрос, как пройти к церкви, тот махнул рукой в сторону деревни.

«До свидания!», – попрощался мистер Смит. Дед кивал ему головой и что-то говорил.

Грунтовая дорога шла мимо тенистого кладбища. Старые липы, тихий шелест листвы. Обойдя кладбище, мистер Смит вышел на асфальтированное шоссе, и сразу же за деревьями сверкнули кресты храма…

– …Я хотел бы покреститься, – произнёс Кобецкий заранее приготовленные слова. Женщина, продававшая крестики, иконки и свечки, смерила его взглядом и спросила паспорт. Он предъявил документ, купил алюминиевый на голубой шелковой ленточке крестик и свечку. Крестили его не в самой церкви, а в «сторожке» – так называли, находящееся неподалёку, барачного типа зданьице, а крестил священник «отец Лев» – стройный, бледный красавец с иссиня-чёрными волосами и аккуратно подстриженной бородкой. Одновременно с ним крестили и младенца, в небольшую комнатку набилось несколько человек (родители и крёстные), а потому Кобецкий чувствовал себя неловко. Великовозрастным балбесом.

Его крестообразно помазали елеем. Трижды облили спину водой. Потом одна из помогавших священнику «матушек» выстригла у него на голове несколько волосинок и закатала в воск, а священник отвёл его в храм, и он, на глазах у прихожан, поднимался к иконостасу и целовал указываемые священником иконы святых.

На этом обряд и кончился, однако ему было наказано дождаться в храме конца службы, чтобы «причаститься».

Кобецкий скромно стал в уголке. Он не знал молитвы, слова вырвались у него сами собой. Это были стихи Пастернака:

…Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси…

Он просил искренне, в полной уверенности, что его услышат, услышат и, быть может, откликнутся, вкладывая в слова иной, собственный и, несомненно, понятный Богу смысл.

… Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь…

Он просил потому, что с некоторых пор не понимал Бога. И не только в отношении себя, но и в масштабах человечества. Не понимал – как Вольтер.

…Но как постичь Творца, чья воля всеблагая,

Отцовскую любовь на смертных изливая,

Сама же их казнит, бичам утратив счёт?

Он просил помощи и просил прощения. За свои сомнения. За безумные мысли, не оставлявшие его даже в этот, судьбоносный момент.

«А что если религия – миф, выдумка, бесплодная человеческая мечта?». И ему в который раз припомнился Мережковский:

«В сердце Распятого, в сердце Креста, скрещиваются две линии: горизонтальная, земная, и вертикальная, небесная. Вот Крестного Знамения Божественная геометрия…».

Однако теперь (здесь, в церкви) у Кобецкого даже сердце закололо от этой мысли и от открывающейся гибельной пустоты – бесконечной, как геометрическая прямая. Он в который раз мысленно обращал слово Христ в слово Крест. Неужели в этом и весь секрет? – пронзало его с новой силой. – И Христос – не Бог, а одна «геометрия», производное от слова крест? Проделка программ подсознания, дополненная и оформленная сознанием в красивую легенду и бесплодную мечту о некоем распятом и воскресшем затем Боге?

И он, сознавая себя страшным грешником, отгонял эти мысли прочь. «Сколько раз прощать брату моему, согрешившему против меня? До семи ли раз? – Не говорю тебе до семи, но до седмижды семидесяти семи раз».

И он опять возвращался к мысли, что Крест или крестная смерть Христа могли быть роком Его имени. Воплощением Божественной воли, отмеченной простым словом. И опять «молился». Каялся. За своё малодушие и не твёрдость в вере. За минутную слабость. Словами – Рильке:

…Я жду, чтоб Высшее Начало

Меня все чаще побеждало,

Чтобы расти Ему вослед…

…Людей в церкви было немного. Человек двадцать. В подавляющем большинстве – женщины. Служил литургию «популярный проповедник» отец Борис. «…Горе имеем сердца!» – вещал тот, раздумывая над тем, какая нужда привела к нему районного уполномоченного? А уполномоченного, Якова Платоновича Осадчего, только что появившегося в храме, привела такая нужда. Предписание Шаховского райисполкома о выделении пятисот рублей в Фонд мира храм почему-то проигнорировал (прошло уже более месяца), и теперь уполномоченный приехал «разобраться». Он смотрел на о. Бориса, ругался, что опоздал (приехал, когда служба уже началась) и собирался выйти покурить. Но внимание его привлёк этот, только что крестившийся (это о нём шептались бабки), и теперь Яков Платонович, не веривший ни в бога и ни в чёрта, глядел на Кобецкого и недоумевал.

Не мудрено, что тот оказался в центре всеобщего внимания. Патриарх Сергий, утверждавший когда-то, что церкви закрываются из-за отсутствия верующих, оказался пророком, но пик атеизма пришёлся не на те годы, когда толпы «воинствующих безбожников» низвергали с куполов кресты, а на это внешне спокойное время, получившее поздне́е название «застоя». С самой Пасхи в церкви Николы крестилось не более десяти человек (родители крестили своих малолетних чад) и то, что пожелал креститься человек взрослый, было событием для прихожан храма.

Разные это были люди. Один из них, Андрей Степанович Раков, житель Горелово, как и Кобецкий (и даже, «кажется, где-то его видавший»), тоже думал в эти минуты про него и наполнялся душевной радостью за «брата». Простонародная у него была вера. Люди, выйдя на пенсию, занимаются кто чем. Кто посвящает себя воспитанию внуков, кто придумывает себе хобби, а Андрей Степанович добивался «святости». Так получилось, что, выйдя несколько лет назад на пенсию, он заболел и заболел так, что уже стал готовиться к самому худшему. Но неожиданно выздоровел и после этого уверовал. Он начал читать Библию, не пропускал ни одной службы, каясь в грехах, подолгу простаивал на коленях, а от хворей лечился постом и молитвой. С удовольствием он припоминал теперь рассказ покойницы-матери, женщины религиозной, о том, что когда его грудным ребенком принесли первый раз в храм, то он сорвал с головы чепчик. И теперь Андрей Степанович почитал этот случай за предзнаменование. Жизнь его сложилась так, что своей семьи он не создал, но долгие годы проработал на Севере и скопил немалые деньги. «Вера без дел мертва», и, добиваясь праведности, Андрей Степанович неожиданно решил стать бессребреником. Он стал помогать нуждающимся, жертвовал на храм, покупал сладости детворе, за ним закрепилась слава чудака, раздающего деньги, и к тихому дому на улице Дачной потянулись забулдыги. Теперь он был гол, как сокол, но на душе у него было неизменно хорошо. Ему снились легкие, счастливые сны, во снах он умирал и оказывался в раю.

Вот таким был один из прихожан храма Николы. Сейчас, слушая краем уха отца Бориса, он нашептывал одной из прихожанок рецепт лечения болей в пояснице. Он советовал читать сорок дней «Скоропослушницу». «Сначала дух нечистый ломать будет, а потом, как рукой снимет», – пояснял он, и старушка согласно кивала. Больная поясница мешала той бить поклоны, и она, когда кланялась, то потихоньку охала. По-своему верила и она. Сын у неё страшно, запоями, пил, лечился и не помогало, а потом бросил, и бросил без посторонней помощи, сам. Бедная мать восприняла это, как великое чудо и теперь иногда заходила в церковь поставить свечку.

Был тут и Георгий Васильевич Городницкий – инженер одного из строительных трестов. И симпатичная девушка Лара (Лариса) – выпускница ВУЗа и тайно влюбленная в отца Бориса. Оба – члены его воскресного кружка. Был и народный судья Михаил Иванович Решетов, человек веры тихой и осторожной, давно тяготившийся должностью, ибо «не судите, да не судимы будите», но отчего-то продолжавший тянуть лямку. Некоторых привело в церковь тяжкое одиночество, других – любопытство, и они, хоть и старательно, но механически крестились.

Царские врата распахнулись. «Со страхом Божиим и верою приступите!..» Взгляд проницательных серых глаз о. Бориса на мгновение задержался на Кобецком и скользнул дальше по молящимся. Время от времени его начинала терзать старая его болезнь, и сегодня новообращенный разбередил рану. «Горе имел он сердца». Муки совести. Острое осознание своего «недостоинства». И «недостоинство» его – сам факт его нахождения в обители Божией, в святая святых, – казались ему не только непостижимой иронией судьбы, но и опровержением бытия Бога. А потому-то его так и интересовала чужая душа, потому что только она и могла укрепить его в вере, ибо своя ему уже сказала всё. Но чужая душа, как известно, потёмки. И отец Борис это с грустью сознавал. Так думал и так чувствовал «популярный проповедник», и в его серых, выразительных глазах появлялись слезы, которые столько раз уже могли видеть прихожане и всегда принимали за одержимость или за особое посвящение в вере – неопровержимые знаки «святости».

В свете происшедшего, конечно, не мог не обратить внимания на Кобецкого и мистер Смит. И, конечно же, и он был чрезвычайно рад за «брата». Но расстраивала общая картина. Похоже, пресвитер был прав. Религиозная жизнь едва теплится. «Нет верующих», – так утверждал тот, и подтверждение его слов – эта сегодняшняя служба. Выходной день, – и всего какая-то пара десятков молящихся. И это у популярного проповедника (сколько собирает Билли Грэм?). На район – три действующие церкви. В среднем – двадцать человек на храм. Полсотни – на целый район. Капля в море. И, практически, нет молодых. Новообращенный, девушка, вон там, дальше – беременная… Считай – никого. Невесёлая была арифметика, и мистер Смит недоумевал. Атеистическое общество изумляло его. Оно отнимало любую надежду, а надежда эта – жизнь вечная. Похоже «коммунистический рай» – это место, где Бог потерпел сокрушительное поражение, ибо целые поколения людей уже убеждены, что «рай» может быть и без Бога. Существовала своя коммунистическая доктрина (по сути – религия), и мистер Смит допускал, что она не лишена привлекательности и логики эта доктрина, но как быть с другим? С жизнью вечной? Ведь человек без веры в неё – как приговоренный к казни. И казнь эта – сама жизнь. Страдания, а во имя чего? И если, как кое-кто утверждает, нет смысла ни в чём, то как можно без смысла жить? И для чего тогда добродетели и почему зло – это «плохо», если завтра всем суждено исчезнуть без следа? Такова была вкратце собственная доктрина мистера Смита и его собственный «смысл жить».

…Кобецкий – «причастился»: ему дали из ложечки сладкого вина, и он приложился к протянутому батюшкой кресту. Несколько женщин подошли поздравить его.

– С днем рождения вас! – с чувством произнесла одна и пояснила, – Духовного рождения! Вторая протянула «просвирку». А третья попросила:

– Только не кури сегодня, сынок…

На паперти (когда выходил) Кобецкий увидел сидевшего на коленях горбатого нищего. Он зачерпнул в кармане мелочь, высыпал в лежащую перед ним кепку. «Спаси бог и помилуй», – забормотал тот, склоняя кудлатую голову.

Мистер Смит появился за ним следом (он рассчитывал поговорить с «молодым человеком» – в свете его миссии, беседа с ним представляла особый интерес), но ещё в притворе его сначала задержал уполномоченный Осадчий, на которого он налетел в дверях, а потом отвлёк нищий. Рублёвая бумажка полетела в ту же самую кепку, но, подхваченная ветерком, метнулась в сторону. Сорвавшись с места, стоя на карачках, горбатый пытался её прихлопнуть, но она, точно живая, ускользала. Одновременно, это же самое ногою пытался сделать и мистер Смит. Наконец, уже на земле, ему это удалось. Чрезвычайно смущенный, он вернулся к горбуну и, добавив к рублёвке ещё рубль, передал деньги из рук в руки.

– …Простите меня!

– Спаси и помилуй! спаси и помилуй!.. – забормотал нищий, сгибаясь до земли. Он не мог поверить своему счастью – никто никогда ему таких денег не давал!

Мистер Смит скорым шагом вышел на дорогу, но молодого человека уже не было. Он – исчез…

…Под навесом остановки дожидалась автобуса пожилая пара. Оказалось, что автобус будет только через полчаса («Сейчас у них обед», – объяснил мужчина).

…Потоптавшись у остановки, Кобецкий решил идти пешком. До станции, приблизительно, километров пять. Час ходьбы. Теперь спешить ему было некуда.

«Родился» ли он заново, Кобецкий не знал, но ничего особенного он не ощущал. Ощущение исполненного долга. И не более того.

Не доходя до станции, он решил свернуть к колхозному рынку. Там всегда было пиво.

…Мистер Смит увидал его из окна подъезжавшего к станции автобуса и счёл это за знак. Поднявшись с места, он стал пробираться к дверям, стараясь не потерять «молодого человека» из вида. Следуя за ним, он прошел сквозь, напитанный аппетитными запахами, павильон и вышел там, где, полукольцом охватывая рынок, располагались «Закусочные».

…Кобецкий взял пару пива, бутерброд с селёдкой. Отхлебнул, поставил кружку. Протянул руку к селёдке.

– …Здравствуйте.

Перед ним стоял улыбающийся, хорошо одетый мужчина. – Извините, пожалуйста… Мы были с вами в одном храме. Вот случайно вас увидел и решил подойти…

Кобецкий кивнул. Он видел этого человека.

– Прошу, – он пододвинул к нему кружку.

– О, нет, благодарю! – мистер Смит приложил руку к сердцу. – Наоборот, я удивляюсь, глядя на вас: зачем нужно в светлый день крещенья омрачать праздник души алкоголем?

На всякий случай мистер Смит опять улыбнулся.

– А есть ли он вообще этот праздник? – Кобецкий и сам удивился той злости, которая вдруг закипела в нем.

– То есть как?..

–…Я неудачно выразился… – Кобецкий досадовал на свою вспышку. – Пришлось к слову. Помните, Шукшин в «Калине красной» – это же самое говорил? «Праздника душе» искал…

Мистер Смит отрицательно покачал головой. Глаза его не выражали ничего.

– …Что, не смотрели «Калину красную»?

– Нет.

Кобецкий с сомнением взглянул на странного субъекта.

– Вы, простите, по национальности кто?

– Русский.

– Русский?

– Русский.

Кобецкий понимающе кивнул, взялся за кружку. «Прибалт, наверное, – подумал он, отхлёбывая, – косит под русского, но акцент-то куда денешь?» Не нравился ему этот человек. Что ему нужно?

–…А по профессии?

– Врач, – солгал мистер Смит. Он назвал первое, что ему пришло в голову – престижная профессия, да и санитаром он как-никак работал; ну нельзя ему было рассказывать, что он иностранец и всё прочее – последуют ненужные вопросы. А, главное, это могло насторожить и оттолкнуть человека, а человек этот был ему полезен и даже необходим, ведь у приезда его в эту страну была цель.

– Вот я и спросил вас про «праздник», – продолжил Кобецкий. – Вы такой с виду благополучный, что невольно приходит на ум: у этого человека жизнь – праздник. Я серьёзно…

Теперь кивнул мистер Смит. Он понял. И поспешил перевести разговор в нужное русло.

– Мы все можем жить очень счастливой жизнью, если примем условие, которое поставлено в первом послании Иоанна: «И, чего не попросим, получим от Него, потому что соблюдаем заповеди Его и делаем богоугодное пред Ним». Ведь, делая богоугодное, мы делаем так, что молитвы наши бывают услышаны. «Если пребудете во Мне и слова Мои в вас пребудут, то, чего не пожелаете, просите, и будет вам».

Молитва! Вот единственное средство. Чаще – молитва. И Бог услышит. И даст нуждающимся. Мы говорим так: «молитва меняет вещи». Потому, что есть вещи, которые не купишь ни за какие деньги…

– Здоровье…

– Совершенно верно. Потеряно здоровье – потеряно всё. И вот тут цена молитвы огромна. Что нас может уберечь от коварной болезни? Только богоугодная жизнь и молитва. Постоянная молитва.

– Ну, за здоровье-то можно выпить. – Кобецкий опять пододвинул мистеру Смиту кружку, которую тот тем же движением возвратил на место.

–Врач отказывается выпить за здоровье? – усмехнулся Кобецкий. – Я шучу, – добавил он. – Буркова-то помните в «Иронии судьбы»? Когда водку пьют в бане? «Врач и отказывается пить за здоровье? Это же нонсенс!». «Иронию судьбы» то смотрели?

По глазам мистера Смита было ясно, что и «Иронию судьбы» он не смотрел.

– Как, и этот фильм не смотрели?

– Нет.

– Ни «Калины красной», ни «Иронии судьбы»?..

Мистер Смит отрицательно покачал головой.

– А есть хотя бы один русский, который их не смотрел? – Кобецкий решил брать быка за рога («почему этот человек выдает себя за русского?») – И вы утверждаете после этого, что вы русский?

Мистер Смит почувствовал, что влип. Как говорят русские, – его «раскололи». Только почему так произошло, он не знал. Неужели лишь потому, что он не видел какие-то кинофильмы? Народные драмы? «Бонни и Клайд»?.. Он облизнул сразу ставшие сухими губы, вопросительно взглянул на Кобецкого, а следующим его очень удивил.

– …Разрешите? – он показал пальцем на кружку.

– Конечно!

Кобецкий проследил, как мистер Смит отпил.

– Вот видите как, – улыбнулся он. – Какая штука судьба. Совершенно нельзя иной раз предвидеть, что будешь делать буквально через несколько секунд. Теперь вся его злость улетучилась. Улетучилась без следа. И он испытывал к незнакомцу едва ли не симпатию. Выпитая кружка уже ударила ему в голову, и его захватил обычный порыв откровенности.

– Просто мне очень плохо, – пожаловался он, когда мистер Смит поставил кружку. – Потому-то я и здесь. …Как вас зовут?

– Джон.

– Иван, то есть…

Американец?

Мистер Смит кивнул.

– А где научились русскому?

– Я из Нью-Йорка. Живу на Брайтон-бич. Там полно русских эмигрантов, и все говорят по-русски.

– А как сюда занесло?

– Приехал, как турист. Посоветовали послушать известного проповедника. Я верующий, баптист.

– Отца Бориса?

– Да.

… Через час они стояли у столика, заставленного кружками, и перебивали один другого. Мистер Смит не узнавал самого себя – с кружки пива потерять всякую бдительность!.. Пускай кругом одни пьяные, но вести разговоры о Боге очень неосторожно. Да и кощунственно в таком месте. Оправдать его могло только одно. Посылая его в эту страну, Господь, несомненно, предвидел, что его здесь ждёт: и эту пивную, и то, как он дал маху. А потому свою миссию он теперь понимал, как дело спасения «брата».

Между тем Кобецкий уже успел бегло рассказать мистеру Смиту об универсальном законе мира Божьего – «законе повторенья» (о «правиле круга») и перешел к «сексуально проявленному космосу».

– Потише… – просил мистер Смит, и оба оглядывались по сторонам.

– Как говаривал ваш земляк Хэмингуэй – «болтать всегда плохо», да? – смеялся Кобецкий.

Мистер Смит пытался начать своё, но остановить его нового знакомого было невозможно. Кобецкий говорил и мысленно полемизировал то с Гегелем, то с Аристотелем, рассматривавшем вещи изолировано, без взаимосвязи (факт, в котором, по его мнению, и заключался источник всех ошибок его философии), и чувствовал своё неизмеримое превосходство.

– По Демокриту – мир возник случайно из-за сцепления атомов – яркий пример рассмотрения предмета изолировано, ибо в контексте взаимосвязи сразу возникает мысль о неслучайности и логический вопрос: а откуда взялись атомы, и отчего они вдруг пожелали сцепляться? Давно подмечена схожесть закона Ньютона – закона всеобщего тяготения и закона Кулона – закона взаимодействия электрических зарядов, ибо и тут – взаимосвязь: сексуальность, пронизывающая весь Космос, частные случаи которой – всеобщее тяготение и взаимодействие разноименно заряженных частиц. Взять разноименно заряженные полюса. Само слово «полюс» – производное от слова «пол». Мужской и женский. А на латыни «пол» – секс. Всё существует всегда в полной взаимосвязи, не исчезая, а только трансформируясь и меняя формы существования. Ничего «не существующего» нет. А основа существования – слова. То, о чем нельзя сказать ни слова – не существует. Проза и стихи (текст) – суть результат сексуального взаимодействия, связанных между собой слов, сообщающего энергию, трансформируемую в эмоции, вдохновения, удовольствия или негодования, вызывающие изменения, как внутренние, так и внешние. Внутренний, обращенный к душе, вопрос Нехлюдова (не читали «Воскресение»?) «для чего я жил?» – изменял его мир внешне, и его порыв спасти Катюшу – трансформация изменений внутренних во внешние действия…

…Бессознательное, его содержание – вот чем Кобецкий уже давно был поглощён. Оно стало объектом его пристального интереса. Он вдруг почувствовал, что опять оказался на пороге чего-то чрезвычайно важного. Превосходящего по важности даже его «идею». Он опять стал задумываться о феномене слова. Он опять искал тот единый закон словообразования – свой «философский камень», – ибо давно уже не сомневался: все народы думают на одном «всеобщем языке». Размышляя над понятием слово, Кобецкий пришел ещё к одному выводу. Раз имеет место такое понятие, как судьба, то есть если события предуказаны наперёд, значит, логично допустить, что и книги «написаны» наперёд, и к ним «наперёд» подобраны слова, как события – к судьбам, а не наоборот, как это легко может показаться. И убеждали его в этом не только логика и наитие, но и какой-никакой опыт. Ведь в отличие от читателя, полагающего, что можно написать, что хочешь и как хочешь, сам он уже знал, что не только мысль, но иной раз невозможно вставить и слово, чтобы не разрушить всё. Иными словами, существуют законы словотворчества, которые не обойдешь, как законы физики или химии. Подобно иудеям, выявляющим неопределённость Божию при помощи внешних проявлений Его творческих сил – «сефирот» и облекающих её в «Адама Кадмона», Кобецкий лепил его языковое подобие. Общий (верный для всего на свете) принцип у него был – «одно заключает в себе другое, и одно рождается из другого». А последней его догадкой стало то, что анаграмма (перестановка букв в слове) – частный случай этого принципа – является принципом человеческого мышления. И помог ему в установлении этого факта не далее, как позавчера, Димка. Чистота эксперимента была абсолютной – ведь значений слов тот не знал. Воспользовавшись отсутствием Ольги (она отправилась с Юркой в магазин), Кобецкий совершил настоящее открытие. Слово «барсук» (вызывающее почему-то у сына слезы) он, посредством анаграммы, переделал в «кусбар» и поместил его в ряд других слов. Димка играл с игрушками, а Кобецкий время от времени называл его то «ехидной», то «гадюкой», то «сколопендрой», то «аспидом» (чего не сделаешь ради науки). Однако слова эти (незнакомые Димке, но имевшие негативный смысл) не вызывали у сына никакой реакции. Но стоило ему произнести «кусбар», и тот бросил игрушки: у него задрожал подбородок, он всхлипнул, а на глазах навернулись слезы. Получалось, что не имеющий никакого жизненного опыта Димка знаком с правилом анаграммы! Продолжив эксперимент со словами, содержащими «бар», «раб» (барракуда, баран, раб, араб), и не получив результата, Кобецкий вышел на «сук», «кус». Разумеется, он уже догадывался, что причина слёз – это звук, но какой звук? Звук, состоящий из чего? К каким только ухищрениям не прибегал он. Он маскировал это «сук» («кус») то в «уксусе», то в «искусе», то в «суккубе», то в любимом словечке Алексея Толстого «ибикус», но всякий раз Димка безошибочно его распознавал. Довести эксперимент до конца ему помешала Ольга. Она возвратилась в тот самый момент, когда, заслышав «ибикус», Димка уже готовился разреветься.

– Ты что ему сделал?

– …Ты не поверишь, я сказал только: «и-би-кус»…

– А что ты ещё можешь сказать! – Ольга подхватила на руки сына, который отреагировал на повторное «ибикус» плачем.

– Ты же знаешь, что он плакса, – попытался оправдаться Кобецкий.

Нитевидные брови Ольги взлетели вверх.

– Он – ре-бё-нок!.. А папаша его пыльным мешком трахнутый!

Она ушла с Димкой на кухню, а Кобецкий подвёл итоги эксперимента. Совершенно ясно, что вызывало у того слезы это самое «сук» («кус»). Что-то было связано у него с ним в его бессознательном, а так как жизненного опыта тот пока не имел, то резонно было предположить, что негативная реакция на этот звук связывается у него с опытом предыдущим – опытом прежнего воплощения или опытом загробной жизни – опытом пакебытия!

Есть речи – значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно…

Нет, за свою голову в этот момент Кобецкий был горд. Он был горд за свой индуктивный метод! Мысль перескакивала у него с пятого на десятое, преодолевала пространство и время. Откуда вообще взялись слова? Не навязаны ли они извне? Не пришли ли вместе с человеком, с его глубинной памятью души из мира иного? То, что процесс словообразования объективен, можно судить хотя бы потому, что все попытки произвольно изменить его всегда терпели неудачу. Вероятно, субъективными были такого рода попытки у Лескова, Маяковского, Велимира Хлебникова или адмирала Шишкова. Кобецкий вспоминал опыты Шурочки и Ромашова из купринского «Поединка» – то, что он и сам проделывал со словом «стул». Стоило «забыть» его истинное значение (повторив мысленно несколько раз), и в его сознании неизменно возникал образ чего-то длинного, горбатого и унылого. «Сук-куба (женский демон), сук-а, кус-ать, подавиться кус-ком, не пройти ис-кус, по-кус-иться»… – ломал он голову. – В подавляющем большинстве случаев буквосочетание это сук (кус) – несёт негативный оттенок. Чем-то грозным веет от этого сук (кус)… «Что же всё-таки выражает это сук (кус)? Фридрих Ницше в «Заратустре» полагал, что «смешение языков в добре и зле», «символы – вот имена добра и зла: они ничего не выражают, они – только знаки. Безумец, кто хочет познать их!» Что ж, Кобецкий был согласен на риск и даже на безумие он был согласен, но просил он у Бога лишь одного – не карать его прежде, чем он раскроет тайну. Следуя только что возникшей своей теории по открытию истины, он рисковал – он, как мог, заострял проблему, пристальнее вглядывался в слово, отыскивая глубинный смысл строительного его камня – буквы.

Эксперимент тот его с Димкой состоялся утром, а после обеда к ним зашли школьники из близлежащего пионерлагеря. Три подростка. В руках у них были, перевязанные бечевкой, стопки старых газет и ненужной бумаги. Это был пионерский рейд по сбору макулатуры. То, что в ней иной раз можно найти самое настоящее сокровище, Кобецкий, конечно же, знал, а потому, прежде чем отпустить пацанов, он исследовал имеющийся у них бумажный хлам. И не ошибся. В одной из стопок обнаружилось несколько старых журналов. Журналы относились к двадцать шестому году, и упустить такую ценность он, конечно, не мог. Кобецкий выменял их у школьников на электрический фонарик. Журналы – их было пять штук – «Искра», «Самообразование», «За новый быт» – так они назывались – содержали массу интереснейшей информации, и Кобецкий, отложив все дела, принялся изучать их содержание. Размышляя об огромных переменах, происшедших за исторически мизерный срок – каких-то шестьдесят лет (ну разве можно сегодня вообразить дискуссию между читателями и редакцией по поводу: "возможно ли появление на свет гибрида человека и коровы?" или – "может ли в желудке у человека жить, случайно им проглоченная, жаба?"), Кобецкий наткнулся на заметку, которая привлекла его особое внимание, и он живо припомнил Север, Мурманск, траулер «Лебёдка» и себя восьмилетней давности.

…«Организации молодежи деревень Парской волости». К сожалению, не на все поставленные Вами вопросы мы в состоянии ответить достаточно прямо и полно. Таковы вопросы: "почему щекотка вызывает смех?" или "откуда взялись матерные ругательства?". Вопрос о причинах и значении смеха для организма вообще ещё недостаточно ясен науке, и по этому поводу не существует какой-либо общепризнанной теории. Точно так же у нас нет сведений о первоначальном происхождении различного рода ругательных слов. Может быть, этот вопрос и имеет какое-либо историко-культурное значение, но мы не видим в нём большого интереса. Можно думать попросту, что желание нанести возможно более глубокое оскорбление вызывало эту брань, так как она затрагивает самое естественное чувство в человеке – любовь к матери».

Кобецкий глядел в пожелтевший от времени лист, а перед глазами стояло печальное лицо негритянского парня из Сенегала – матроса-практиканта здешней мореходки Мамаду Тьяма («Миши»). Тогда на судне их странная дружба, долгие беседы не могли ни привлечь внимания. Как-никак, Миша был представителем того самого общественного строя, которым в этой стране так пугали. Стоило ему остаться с Мишей наедине, как немедленно появлялся третий. Это был новенький с их вахты. Появился он на судне одновременно с Мишей и при таких обстоятельствах, что невольно возникала мысль, что он к нему приставлен. Словом, Кобецкий не удивился, когда через некоторое время его вызвал к себе помполит. Помполита интересовало, «о чём они беседуют?» Он выглядел очень серьёзным, и Кобецкий поспешил заверить, что секретов родной страны он не выдаёт, а помогает иностранцу в изучении языка, и что общение их может служить только вящей пользе государства, так как способствует, выражаясь по-ленински – «экспорту революции».

Тогда Мишу тоже очень интересовал этот самый вопрос о значении и происхождении матерщины. Он никак не мог взять в толк: как, каким образом, используя несколько однокоренных слов, русские ухитряются выразить абсолютно любую и абсолютно всем понятную мысль? И это не давало покоя Мише. Помогая ему по возможности разобраться с матом, Кобецкий попытался тогда, с его, иностранца, помощью выяснить для себя вопрос другой: «есть ли какая-нибудь связь между языками народов мира»? Почему (удивительное дело!) даже тесное и многовековое соседство двух наций совершенно не несёт смешения двух культур, всякий народ сохраняет своеобразие и самобытность? Уж, казалось бы, сколько веков вместе Прибалтика и Россия, Россия и Финляндия, Германия и Польша, Франция и Германия, Италия и Франция, Индия и Китай и – ничего похожего? Чем это объяснить? Именно тогда он впервые и предпринял попытку расшифровать «вавилонскую башню», ибо, подобно, следовавшему литературному источнику и открывшему затем Трою, Шлиману, понял библейские строчки о смешении языков буквально. Побудил его в тот раз диалог из Шекспира, с томиком которого он коротал время, когда налетали шторма, и в рутинном распорядке промысла появлялось окно. «Виола: Привет тебе и твоей музыке, дружище. Что ж, так и отбарабаниваешь всю жизнь? Фесте: Скорее отхрамываю, сэр. Виола: Разве ты хромой? Фесте: Нет, сэр, я имел в виду, что живу неподалёку от храма, потому и говорю, что отхрамываю. Виола: Выходит, если король живет неподалеку от реки, он отрекается? А если ты стоишь недалеко от церкви в колпаке, она тебя околпачивает?». Река – отрекается, храм – отхрамываю, в колпаке – околпачивает»… – Кобецкий ломал голову над игрой, переведенных с английского, слов. Получалось, что такая же игра должна иметь место и в языке английском. Пускай существует известная вольность перевода, но каким образом у того же Шекспира и – «бодливой корове бог рогов не дал», и – «без царя в голове», и – «шито белыми нитками», и «как аукнется, так и откликнется», и «грубая липа», и «всяк сверчок знай свой шесток» – образные выражения, звучащие на английском совершенно иначе (например, «водить за нос» – у англичан: «дергать за ногу»), но, однако, и в переводе, самым тончайшим образом, соответствующие моменту. Общаясь с Мишей, Кобецкий использовал роман Пьера Даниноса «Записки майора Томпсона», по которому изучал особенности французского и английского языков, и консультантом тут выступал Миша. Кобецкий обращал его внимание на тот факт, что слово «свобода» в языках стран Западной Европы имеет один корень и начинается на букву «ф» (Данинос называл это «чудесным предзнаменованием»). Его взор парил над границами и государствами, но Миша упорно возвращал его на грешную землю. Признавая этот факт по-своему интересным, он обращал внимание Кобецкого на куда более примечательный факт – на гениальное по простоте языковое решение русских свести всё многообразие языка к нескольким однокоренным, начинающимся на две или три буквы словам – то, до чего, как и до строительства коммунизма, не додумался ещё никто. В общем, как выражался Пьер Данинос, «швейцарцы – они, швейцарцы», а «русские – непостижимы». Именно Миша и заставил Кобецкого впервые задуматься над природой мата. К бытовавшей версии о его тюркском происхождении, о которой он и поведал Мише, сам он, тем не менее, относился скептически. Он никак не мог с нею согласиться. Половая сфера – слишком важная часть жизни человека, чтобы у славянских племён до контакта с Ордой не существовало бы своей терминологии. А не является ли «первословами» слова из половой сферы? – думал теперь он. Он видел, как в словаре Даля умирали от старости слова, но ведь если и сохранились в языке слова-реликты, то те, с которыми связан сильнейший и важнейший инстинкт, и должны быть этими «прасловами». И если существует глубинная память человека (а она, несомненно, существует), то не является ли его дурное желание заменить литературное слово нецензурным – бессознательным копированием самого себя первобытного и определенным указанием на скрытую сексуальную символику самого слова – того самого сокрытого «зла» и «добра», о котором и говорит Ницше? Не является ли матер-щина, как и матерь – прародительницей слов?

…Мистер Смит ни черта не понимал. А у Кобецкого никак не получалось сформулировать или облечь в ясную форму то, чего он хочет добиться от иностранца, которого ему послал не иначе, как Бог.

– …Что такое анаграмма? – объяснял Кобецкий. – Перестановка букв для образования другого слова. Наверное, слышали? Но я имею в виду не анаграмму типа: бук – куб. Слова эти никак не связаны. Я имею в виду анаграмму, имеющую смысл. Например, переставив местами буквы в слове «ремонт», мы получаем название человека, связанного с ремонтом, «монтер». Или же из корня слова видеть – «вид» мы, переставив местами буквы, получаем корень украинского слова дивиться (смотреть) «див».

Анаграмма – это общий принцип мышления. Вон, взгляните. – Кобецкий кивнул на соседний столик. – Пачка сигарет. Называются – «Прима». Если мы переставим местами буквы, то можем получить, помимо прочего, – «Памир». Я не знаю, какие сигареты появились первыми. Допустим, что первыми появились «Прима», но те люди, которые давали название сигаретам «Памир» (почему-то именно – «Памир», а не, скажем, – «Урал» или «Карпаты»?), подсознательно оперировали словом «Прима».

И это же самое – с иностранными словами. Сравните связанные анаграммой, означающие звезда, греческое слово «астр» и английское слово «стар»… Вы скажете, что человеку, говорящему по-английски, это не может прийти в голову? Отнюдь. Так (анаграммами) мыслят все. И так же все – уверяю вас – мыслят по-русски. И даже вы, американец. И я это сейчас докажу.

Про лающую собаку мы, русские, говорим: она «брешет». Наверное, знаете?..

Мистер Смит рассеянно кивнул.

– …С другой стороны, в просторечии слово «брешет» означает у русских – лжет. Отсюда слово брехня, то есть ложь. Но тогда получается, что собака, которая лает (то бишь, брешет) – «лжет». То есть лай, получается, – это ложь… Как известно, по-английски ложь – это лай…

Кобецкий наслаждался произведенным эффектом…

– Вы не знаете названия самой знаменитой из дошедших до нас «песен» эпохи Карла Великого?

– …?

– «Песнь о Роланде»… Так вот, анаграмма имени «Роланд» даёт нам скандинавское имя «Арнолд», означающее певец…

…Или – нет. Так вы не поймете. Возьмем лучше поговорку: «горбатого могила исправит». Не слышали?

Мистер Смит пожал плечами.

– …Откуда она? Вы думаете её истоки «сознательны»? Такого рода остроумие?

Отнюдь! Она – из того же подсознания. Откуда – всё. И я это опять же докажу. Сравните слова: «горб» – «гроб». Анаграмма? Да. А дальше вступает в действие мышление образно-ассоциативное – истинное мышление, которое всегда использует приём анаграммы. Следует ассоциативный ряд: «горб» – «гроб» – «смерть» – «могила». Вы поняли?..

Или – вот. Возьмем, например, расхожую присказку: «доказывай потом, что ты не верблюд!» Почему фигурирует именно верблюд, а не какие-нибудь там осел, или, скажем, лошадь? А дело вот в чём. Как известно, доказательства требуются там, где нет веры (для того и доказывают, чтобы согласились с верностью того, что собираются доказать). «Человек слова» – говорим мы в отношении того, кому можно верить (доверять). Вот и китайский иероглиф «верить» образуют два иероглифа: «человек» и «слово». «Верб» на латинском языке означает слово, а корень слов: людской (то есть, – человеческий) или, скажем, людына (на украинском языке «человек») – «люд» – мы принимаем за выражение понятия человек. Отсюда и появляется это самое «верб-люд». А, иначе говоря, – «человек слова». А, иначе говоря, – «верить»!.. Вы понимаете, что для человеческого духа не существует такого понятия, как языковый барьер!

Скажем, откуда происходит жаргонные слова «салага», «салаги»?.. А корень этих слов – анаграмма, означающего мальчик, испанского слова «сагал».

А почему мы произносим: «черта характера»? А потому, что в греческом языке слово характер означает черта.

У нас есть мужская шутка в отношении того, кто делает что-либо плохо (в силу своего неумения), но ссылается при этом на какие-нибудь надуманные обстоятельства, мешающие делать хорошо: «плохому танцору я…ца мешают». Так вот, откуда она?.. Из того же греческого языка! В греческом языке корень орхе (анаграмма греческого корня хоре, означающего танец), помимо значения плясать (!), имеет и такое значение – мужское яйцо…

Вот так и получается, что в каждой шутке – только доля шутки!..

Или – вот. Выражение: «что ты смотришь как баран на новые ворота» (нет, это не к вам… Это – выражение). …Так вот, откуда оно?

Оттуда же! Из – подсознания! Ибо почему – «баран»? Почему – «новые»? И почему – «ворота»?

А потому, что «баран» – это то же, что и «овн», одна из анаграмм которого дает нам «нов» – корень слов: новое, новый, новые. А, в свою очередь, одна из возможных анаграмм слова «баран» – буквосочетание «брана» означает на чешском (славянском) языке ворота… А с другой стороны, слово «баран» в древнерусском языке означало также таран, которым проламывались при штурме крепости крепостные ворота…

…Мистеру Смиту (он уже был не рад встрече) показалось, что он понял, что хотел сказать незнакомец.

– Все слова происходят от греческого и латыни. – Он, впрочем, не настаивал. – Например, слово пипл (народ) от латинского народ – попул, а популярность, популизм – от латинского популарис (народный)…

– Важно то, откуда само слово попул, – отрезал Кобецкий. – Я могу согласиться только с тем, что от слова популизм происходит русское выражение о подхалимаже, лести, заискивании, пресмыкательстве – лизать задницу. Вот оно, действительно, происходит от латинского попу (попы)-лизм (лизание). Но это, опять же, пример того самого мышления, о котором я говорю. Но мы сейчас – о другом. Если для человеческого духа не существует такого понятия, как языковый барьер, то для слова (какого бы то оно ни было происхождения) не существует препятствий в виде того же человеческого духа.

Вам не приходилось слышать о защитниках Брестской крепости?.. Во время войны они погибли – предпочли смерть сдаче в плен немцам, и стены этой крепости испещрены предсмертными надписями: «умираю, но не сдаюсь». Вы не знаете немецкого языка?.. На немецком умирать, смертный – корень sterb (штерб). – И Кобецкий нарисовал в воздухе слово. – Так вот одна из возможных анаграмм sterb – brest. «Брест». (Немецкое Ш – это русское С; сравните русское «стул» и немецкое «штуль», русское «спорт» и немецкое «шпорт»). И если слово Брест (получается) мы можем соотнести со словами умирать, смертный, то это самое слово Брест (получается) оказалось пророчески (!) связано с реальным фактом гибели Брестского гарнизона, обессмертившего, как у нас говорят, своё имя. И этот феномен я называю «роком слова»!

Мистер Смит смотрел с недоверием и даже с испугом. Теперь ему показалось, что он понял всё.

– Я хорошо понял вас! И – он нежно и успокаивающе прикоснулся к руке Кобецкого. – Ваше это… Такое… Как это сказать?.. Tiff. Размолвка! С самим с собой у вас оттого…

– Говорите громче! – взмолился Кобецкий. – «Философские оттенки, за которые ставят к стенке» уже в прошлом, уверяю вас!..

–…Это оттого, что вы ещё не мертвы для греха, – зашептал мистер Смит. – Что говорил апостол Павел? А апостол Павел говорил: «Я умираю каждый день». Мы тоже должны умирать. Умирать каждый день. Потому, что мёртвого ничем нельзя обеспокоить. Мы можем говорить о нём плохо или хорошо, но ему все равно. Потому, что он мёртв. Когда-то я не говорил по-английски (тут мистер Смит перешёл на едва различимый шёпот) и мог сказать только: «Шур, олрайт», «конечно, хорошо». Если кто-то говорил что-то про меня, меня это не могло обеспокоить, я не понимал, я был мертв для английского языка (сейчас мистер Смит – выпитое ударило ему в голову – даже не замечал, что разоблачает себя). Вот и вы будете победителем и счастливым человеком только в одном случае – если станете мертвы для того, что вас окружает. Потому и плохо вам, что Господь не устает внушать: «умри для окружающего, умри для зла»! И если вы спрашивали, глядя на меня, о «празднике», то это оттого, что я узнал секрет победоносной христианской жизни через молитву, с которой постоянно общаюсь с Господом!..

– …Вот вы говорите, что слова происходят от греческого или от латыни, – не унимался, гнул свою линию Кобецкий (он думал о своём и даже не заметил промашки «американца»). – Вы считаете греческий и латынь праязыками. А я приведу такой пример. В старославянском языке калига – башмак, калиги – башмаки. И то же самое – в древнегреческом: калига (башмак), калиги (башмаки). И так же в латыни. На латыни калига и калке – сапог. Отсюда и, например, прозвище Гая Калигулы, древнеримского императора. Сын Германика, он вырос в Германии среди римских солдат, которыми командовал его отец и с детства носил солдатскую обувь, сделанную под его ногу. Отсюда и Калигула (сапожок) – от слова калига (сапог) и латинского уменьшительно-ласкательного суффикса ул. И тот же уменьшительно-ласкательный суффикс (обратите внимание) и в русском языке: папуля, кисуля. Возникает вопрос: что первично? Кто у кого позаимствовал? Я имею в виду слова калига, калиги. Я полагаю, что греки и римляне переняли эти слова от славян. Обратите внимание на то, что греческие слова калига (единственное число) и калиги (множественное число) повторяют правило славянского языка: рука – руки, пушка – пушки, ласка – ласки. Что же касается происхождения этих слов калига, калиги (а они связаны с передвижением), то они того же корня, что и старославянское слово коло – круг, колесо. Колесо связано с движением потому, что круглое. Сравните с однокоренными словами (столь же связанными с движением) колобродить (скитаться), коломыка (бродяга), калика (странник). А что касается суффикса га (ги) калига (калиги), то они обычны в русском языке (серьга, серьги, барыга, барыги). Сравним также слова калига, калиги с однотипными (образованными таким же образом) словами коллега, коллеги. Они происходят от польского слова колега, имеющем и латинский аналог – коллега. Но корни его, опять же, славянские. Кто такой коллега? Это товарищ, тот, кто находится (скажем – в силу профессиональной деятельности) рядом, около. Но слово около этимологически связано с тем же словом коло (круг). Вспомним выражение «вокруг да около». Кстати, то же самое можно сказать и относительно многих ваших слов. Английские слова gus (гусь), brow (бровь), ploug (плуг), soup (суп) – всё это русские слова.

Или возьмем, например, ваше слово смит (кузнец). Распространенная у вас фамилия. Да? У нас она также распространена. Кузнецов, Ковалев (коваль – кузнец) или Коваленко. Так откуда ваша фамилия (то бишь слово) «смит»?..

Мистера Смита парализовало.

– …Несомненно, – продолжал Кобецкий, – оно родственно древнегерманскому слову смид, на котором означает и кузнец и медь. А медь – это славянское название первого из открытых металлов. Отсюда и слово смид (кузнец). По типу слова смрак – на старославянском языке мрак. Или сравните также старославянское слово кол и, означающее кол, греческое слово скол…

Или возьмем эту же фамилию Коваленко. Она соответствует белорусской Коваленок. Как нетрудно заметить, они различаются только окончаниями «нко» и «нок», которые связывает та же самая анаграмма, о которой я говорил. То есть Коваленок – это то же, что и Коваленко. То есть то же самое, что и ваше Смит…

Коваленко-Смита била мелкая дрожь. Но его испуганные глаза Кобецкий истолковывал, как неподдельное изумление, а потому взгляд американца вдохновлял. Не было, не было человека, которому он мог поведать о наболевшем. Жена была недосягаема, а друзей у него не было никогда. Он был одинок, как самурай!

Мистер Смит молчал. Он понял только одно: его настоящая фамилия Коваленко – известна незнакомцу, и означало это конец!.. Всё походило на чудо, в которое мистер Смит, как христианин, конечно же, верил. Но то, что произошло с ним, было больше, чем чудо. Получалось, что он сам, по своей собственной воле, ища встречи с этим человеком, шел навстречу своей гибели. И теперь его палач (несомненно – агент КГБ) стоял напротив, нёс околесицу про языки, а на самом деле просто издевался над ним – своей жертвой.

Мистер Смит думал, как быть. Но выхода не было. Широченные плечи «палача» вкупе с молодостью исключали возможность спасения, и он мысленно капитулировал.

Молчал и Кобецкий. Он был удовлетворен. Он посматривал на мистера Смита, улыбался и потягивал пиво. Столбняк мистера Смита он истолковывал, как свою окончательную победу.

…Они распрощались уже в электричке, и до самого последнего мгновения (Кобецкому нужно было выходить) мистер Смит ожидал слов об аресте. Однако, к своему изумлению, ничего подобного он не услышал. Незнакомец извинялся, благодарил за компанию, желал ярких впечатлений и всяческих успехов.

…Тоска навалилась на Кобецкого, едва он только остался один. Он попытался сразу же, по свежим следам, осмыслить случившееся, но у него плохо получалось. Откуда-то принесло иностранца. Вроде того «Ван дер Стула». И везет же ему на них! И это было столь же странным обстоятельством. «Воплощением написанного»? «Повторением»? Ведь и у него был столь же похожий и вымученный им персонаж – «Булыгин»… Они так и не поняли друг друга. Американец доказывал ему, что у него только один выход – «умереть», а он вспоминал Ольгу. «Неужели всё-таки одному?..».

Кобецкий замедлял шаг, вглядываясь в безмятежное, уже начинавшее принимать осенние краски небо, вспоминал «пророчество», вспоминал, что «любимую студент терял». «Неужели всё-таки одному?..».

Поравнявшись со «Шпалой» (так именовалась у местных, расположившаяся у железнодорожных путей, пивная), он свернул вправо. Внизу он увидел завсегдатаев – «пресвятую троицу»: Гену, Ваню и Деметриади.

Они расположились неподалеку от пивной – через дорогу, на берегу гнилого, изжелта-зелёного озерка. Крякали утки, квакали лягушки. Разливал («банковал») Кобецкий.

– Сколько наливать?

– Ты чё, краёв не видишь?

«Ты мне побольше, себе – поменьше, – какие твои годы, успеешь еще», – шутил Гена. Или: «куда ему столько льёшь – у него рожа, как английский флаг треснет». Относилось это к Деметриади. Деметриади когда пил, то зажимал пальцами нос. Этот вспоминал, доброй памяти, прошлое – прекрасные и исчезнувшие ныне портвейны № 11,12,13, замечательные вина: «Массандру», «Букет Абхазии», «Черные глаза», настоящую водку, которая издревле делалась только из пшеничного зерна, а не из «опилок», как в теперешнее время. Кобецкий же возражал, что не следует идеализировать старину, ибо «бормотуха» («бормута» – как выражались Деметриади и Гена) существовала всегда, и в доказательство цитировал Пушкина: «Борис ещё поморщится немного, как пьяница пред чаркою вина». Но ему очень хотелось сделать что-нибудь приятное для Деметриади, и он вспомнил Хадзипанагиса – футболиста ташкентского «Пахтакора», обладавшего, как известно, неповторимой техникой. Он назвал грека футбольным гением и совершенно растрогал Деметриади. Кобецкому хотелось сделать приятное всем. Но он не знал, как. «Самые добрые люди у нас и самые пьяные», – цитировал он Достоевского. И довел Деметриади до слёз. Кобецкого распирало, как царя Мидаса, и он, наконец, поведал своим новым друзьям о своем горе – об измене жены. Его подняли на смех. Он рассмешил даже невменяемого Ваню. По словам Деметриади, это такой пустяк, что о нём не стоило и говорить – изменяют всем и вся. А сиволапый Гена заверял Кобецкого, что неверность – это закон природы. Каждый приводил примеры из своей собственной жизни, и, странное дело, – Кобецкому полегчало.

Затем они пели. Точнее, пел только Кобецкий, а Деметриади и Гена немного подпевали. Всё из Есенина. «Отговорила роща золотая», «Не жалею, не зову, не плачу». Он горланил так, что перекрыл хор лягушек.

Дальнейшее Кобецкий помнил смутно. Уже было темно. Временами принимался накрапывать дождь. Ему помнилось, что они куда-то тащили бесчувственного Ваню. Потом Вани не было, не было и Деметриади. Но был Гена. В одном месте Гена повалился и сломал забор. Кто-то что-то кричал, остервенело лаяли собаки. Потом Кобецкий был один. Его мотало по каким-то темным переулкам, из которых он никак не мог найти выхода. Он простирал руку, как пророк и повторял: «Люди добрые!..».

Потом перед ним оказалась не то молодая женщина, не то девица, лица которой он никак не мог рассмотреть, и он бегло, в нескольких словах поведал ей об открытой им великой тайне любви:

Ты, знаешь ли какая малость,

Та человеческая ложь,

Та грустная земная жалость,

Что дикой страстью ты зовешь?..

Кобецкий опустился на колени, коснулся лбом земли, а когда поднял голову, никого уже не было. Девицу, как ветром сдуло.

Потом он иносказательно (словами Ницше) рассказывал кому-то о себе и о своей семейной жизни: «Один вышел, как герой, искать истину, а в конце добыл себе маленькую нарядную ложь. Своим браком называет он это». Потом он опять кому-то что-то говорил, и кто-то на него сильно обижался.

Он не помнил, как попал домой, как оказался с Ольгой в кровати, как что-то произошло – их руки сплелись, их губы соединились… Он помнил лишь удар тока. И дальше – гремящий по подоконнику дождь и себя, почти протрезвевшего и обалдевшего от счастья – счастливейшего из смертных! – он был… человеком!…

Под утро он проснулся оттого, что его мутило. И первое, что он вспомнил: он – человек!.. Кобецкий перелез через Ольгу (он почему-то спал у стенки), метнулся в ванную, и его сразу же вырвало. С кровью или нет, он разобрать не мог – рвало «Рубином», а тот – что чернила. Наверняка – с кровью, потому что болело то, «рвущееся» место под диафрагмой. Но не это сейчас было главным. «Человек!» – снова подумал Кобецкий. Он открыл воду и снова подумал: «человек»! Глянул на себя в зеркало. Посредине лба – пятно, засохшая глина. Он что, так и ходил вчера по поселку?.. Кобецкий смотрел на себя в зеркало и силился вспомнить, где его вчера носило? Мелькали какие-то люди, незнакомые лица… Помимо «Шпалы» и компании у озерка (что было потом, он не помнил) вдруг всплыл автобус. Он ехал в автобусе, и на лбу у него было вот это?.. Желудок спазматически дернулся, и Кобецкий опять склонился над раковиной. На этот раз «Рубин» кончился, была кровь. Но её появление не произвело на него обычного гнетущего впечатления: он был переполнен одним: человек!..

Отплевавшись, он умылся, прополоскал рот, почистил зубы и тут же из-под крана напился. Немного подождал. Нет, кажется, больше не тошнило. Он вернулся, лег.

– Дурак, – Ольга не спала. Сонная, тёплая, только что не мурчащая кошка. – Зачем вот напился?

– Потому, что дурак.

Ольга хмыкнула, провела ладонью по его щеке. В неясном свете её глаза казались тёмными, почти чёрными.

– Иди ко мне… – позвала она.

Она придвинулась горячим телом и непреодолимое, как позыв к рвоте, желание накрыло его с головой.

…Во второй раз он проснулся уже в двенадцатом часу. Ольги не было. Через занавеску просвечивало солнце. За окном звучали детские голоса. Ритмически ухал магнитофон. Всё было, как всегда. Только вот почему-то помалкивал дог. Молчала и пианистка. Но сегодня Кобецкий извинил бы и дога, и пианистку. Мысли его были об одном: человек!.. А вот голова побаливала. Он поднялся. Круговыми движениями, как советуют йоги, потёр виски. Обошёл квартиру – никого не было, он был один. Умылся. Побрился. Сделал бутерброд, налил чаю. Душа пела: человек!..

Он стоял у окна, прихлёбывал горячий, крепко заваренный чай и торжествовал. «Бормотуха» победила всё. Страх, все сомнения и отчаянье. У него – «получилось», как у того, напившегося «зулуса» у Харвуда в «Одинаковых тенях», и лишь потому, что он, как и тот, ничегошеньки не помнил. А на самом деле он всегда оставался «человеком», только его мнительность взлетела до небес, после того его ошеломляющего видения, родившего страх. Он напился, как свинья, а стал – человеком. Он и сейчас… Кобецкий тихо засмеялся. Только подумать! Ещё вчера его отчаянье было беспредельным, и он завидовал какому-то жуку, дятлу… Хотя нет, – он всегда продолжал верить. Он ведь надеялся. Как и «калиф Хасид». И вот это уже не сказка, а быль. «Мутабор»! Магическое слово! М-у-т-а-б-о-р… Автоматически, он переставил буквы в слове и… не поверил себе. Перепроверяя, он попробовал ещё раз и запутался. Он решил не спешить. Он намеренно не думал о слове, сдерживая себя. Он очень боялся ошибиться. В аптечке он поискал «от головы» и, не найдя цитрамон, проглотил таблетку анальгина. И только после этого взял бумагу и ручку. Мута-бор. Рука у него задрожала так, что не получилась буква «Т», но он уже видел: он не ошибся. Бор-мута!.. И ему стало жарко… Если верить сказке Гауффа, то «волшебное слово мутабор», сделавшее «калифа Хасида» «человеком», было этим же самым словом, которое сделало «человеком» и его! Ведь именно так – «бормута» – по поводу «Рубина» («бормотухи») – говорили вчера и Деметриади и мордоворот Гена!

Бормута! всё было в этом слове! И – Глас Божий. И – «жизнь выстраивается согласно книгам»! И – рок слов! И – воплощение слова! Всё заключало в себе это «мутабор»!.. И он разом припомнил – когда вдруг впервые у него возникла нелепая и фантастическая мысль о том, что строчки литературных творений могут предвозвещать и чужую, совсем не относящуюся к месту и ко времени, совсем постороннюю судьбу.

Сначала – «Халиф-аист» Михая Бабича. «И это были самые мучительные минуты моей жизни. Жизни Халифа-аиста. Я терзался этим ещё в детстве. Меня изначально влекли, манили к себе слова, незнакомые, приятные уху слова, чужие слова, казавшиеся при этом странно знакомыми, словно бы я когда-то давно их слышал, но потом позабыл… слова и буквы, из которых я мучительно складывал эти дивные слова, – они-то и превратили меня в неудовлетворенное жизнью, несчастное существо». А затем в его руки попал и другой «аист» – «Халиф Хасид» Вильгельма Гауффа, в котором рассказывалось о человеке, превратившемся в «аиста», но мечтавшем вновь стать «человеком», но позабывшем заветное и спасительное слово «мутабор». А затем – и «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» Сельмы Лагерлёф. Когда он вдруг почувствовал себя и этим «Нильсом», «понимавшим языки каждой твари», но оттого и «несчастным», как этот Нильс, потому что вместе с Нильсом вдруг с потрясающей ясностью осознал: «мне это даром не пройдет». «Могу ли я радоваться? Ведь со мной случилась самая страшная беда». «И ему никогда не стать человеком». «Никогда не найти ему ту девушку, которая захочет стать его женой». И он так хотел узнать то «заветное и спасительное словечко», которое шепнул Нильсу на ухо мудрый ворон «Батаки»: «Ну, вот и всё, после этих слов ты снова станешь человеком»…

И он – узнал!..

Кобецкий уже не мог оставаться на месте. Он бросился ходить. На кухню и – обратно в коридор. И из коридора – обратно на кухню.

Но тогда она ведь запланированная вчера была его попойка! – доходило теперь до него. – бормута!.. Получается, что ему и следовало о напиться!.. А значит – и следовало дойти до отчаянного своего положения. Чтобы всё понять, чтобы суметь расшифровать и убедиться: мутабор – это то же, что и бормута! А иначе бы до него просто не дошло!.. Получается, так… И дело, разумеется, – не в слове. Не – в «бормуте». Ему просто демонстрируют принцип. Анаграмму (подтверждают его мысль). А заодно и – рок слов. Его обучают, убивая сразу нескольких зайцев. То есть тогда это была никакая не сексуальная неудача, а виденье, спровоцировавшее её – напоминанием о христианском посте, который и должен отныне стать правилом его жизни! Как и сказано: «Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте…». «И не предавайте членов ваших греху в орудие неправды…». А они с Ольгой не воздерживались никогда. Ненасытностью чувств не уступали друг другу. И с неутолимостью их страсти могла совладать только катастрофа. Говоря по-другому, – в их интимных отношениях и присутствовала та, чреватая определениями слишком, чересчур, чрезмерно (злом), крайность.

И теперь он, кажется, понимал. И ведь его заранее предупреждали. (Всё, несомненно, «подброшенное» Им!). У Умберто Костантини фигурировал мрачный импотент «Аид». У Золя – потерпевший фиаско с проституткой «доктор Паскаль». А у Германа Броха – столь же несчастный «Андреас». И изобиловали сексуальными неудачами «Дикая роза» и «Алое и зеленое» Айрис Мэрдок («Рэндл», «Эндрю», «Барнабас»). И Эльза Триоле, и Султан Орбелиани, и Кэнзабуро Оэ – чтобы он не открывал – все, словно сговорившись, рассказывали о его грядущей беде.

Кобецкий поднял голову, обвёл взглядом потолок и вдруг, повинуясь внезапному порыву, заскочил в комнату, оглядел плотно составленные ряды книг. Но на этот раз он знал, где это лежало. Повинуясь непреходящей и абсолютной внутренней убежденности, он взял одну из трёх библиотечных, которые принёс накануне и ещё не открывал – у него не было ни малейших сомнений …

«Я никому не желаю вреда, я только хочу открыть вам глаза… я могу дать вам всё».

Фамилия автора ни о чём не говорила ему. Оксанен, финка…

Получалось, как у Владимира Мономаха, – «взял Псалтырь в печали, разогнул и вот что мне вынулось: о чем печалишься, душа моя?».

С благоговейным чувством Кобецкий положил книгу на место. Он был потрясён. Ему было просто неловко сознавать ту степень интимности, которая складывалась у него с Ним. Ну «какое общение у котла с горшком?»…

Глава 2

Кто находит удовольствие в трате времени за вином, тот в доме своем оставит бесславие.

Притчи Соломоновы 12:12

Вино – глумливо, сикера – буйна; всякий, увлекающийся ими, неразумен.

Притчи Соломоновы 20:1

Для всякого пророка Мы сделали врага из грешников.

Коран 25:33

Ибо и пророк и священник – лицемеры; даже в Доме Моем Я нашел нечестие их, говорит Господь.

Иеремия 23:11

Этот закон, вероятно, имеет и всеобщий характер: всякий делающий всегда порождает и то, и другое – благо, и зло.

А. Солженицын «Раковый корпус»

Зло? Я думал, ты не признаешь различия между добром и злом.

А. Рюноскэ «Жизнь идиота»

Я очень рад, что вы больны:

В заботах жизни, в шуме света

Теряет скоро ум поэта

Свои божественные сны.

М. Лермонтов. «Журналист, читатель и писатель»

А чертей у тех не видел? – спросил отец Феропонт.

Ф. Достоевский. «Братья Карамазовы»

…Так когда началась его вера? – вспоминал Кобецкий. Да, он был когда-то согласен с Прустом – с тем, что «не лишено основания, что Бергот умер не навсегда, ибо есть в этом известная доля вероятности, хотя религиозные догмы и не могут доказать, что душа после смерти остается жива». Так что ни лишена основания мысль, что и мама с папой умерли «не навсегда», а, согласно «тральфамадорским понятиям», лишь летают пока где-то во времени, как «Билли Пилигрим» – так когда-то рассуждал он.

Так с чего началась его вера? – вспоминал Кобецкий. – С жизнеописания Блэза Паскаля? Или же – с Марка Твена, называвшего Новый Завет «злом». «Истинна или ложна религия, вы ничем не рискуете, признавая её истинной, но рискуете всем, считая её ложной». Это сказал Паскаль. И он, Кобецкий, был ещё стопроцентным атеистом, когда прочитал у Мариенгофа его вирши:

…Кровью плюем зазорно

Богу в юродивый взор…

Но и тогда, атеистом, он знал: так нельзя. А сейчас ему кажется, что Мариенгоф совершил нечто ужасное…

…Твердь, твердь за вихры зыбим,

Святость хлещем свистящей нагайкой,

И хилое тело Христа на дыбе

Вздыбливаем в чрезвычайке.

Что же, что же, прощай нам грешным,

Спасай, как на Голгофе разбойника,

Кровь Твою, кровь бешено

Выплескиваем, как воду из рукомойника!

Кричу: Мария, Мария кого вынашивала,

Пыль бы у ног твоих целовал за аборт,

Зато теперь на распеленутой земле нашей

Только я – человек горд.

Каково!.. Так с чего началась его вера?..

…На полянке, где он и планировал расположиться c отцом Львом, оказалась кампания – трое сидели на траве за бутылкой и о чем-то спорили.

–Здесь рядом есть хорошее место, – сказал Кобецкий.

Они обошли густые заросли малины. Но и на другой поляне тоже были люди. Девочка, лет десяти, крутила хулахуп, а молодая женщина, очевидно – мать, бросала шишки, за которыми носился пудель.

Кобецкий взглянул на отца Льва. – Там дальше (метров двести) ещё одно место. Может туда?..

– Дальше – лека! – крикнул Димка (он не выговаривал «р»).

Женщина взглянула в их сторону. – Тоша!.. Ко мне! – позвала она собаку.

– Вы не меня, девушка? – «откликнулся» отец Лев.

– Разве вы Тоша? – взглянула на него женщина и опять позвала: Тоша!..

– Меня мама тоже Тошей зовёт. Антоша – я. А вас как? (сейчас уйдут, – бросил он Кобецкому).

– Даша, пойдем! – позвала женщина девочку, и та ухватилась за обруч.

– …Вся и недолга! – сказал отец Лев, когда поляна опустела.

Они уселись на траве под ель, выпили, и отец Лев сказал:

– Только не смотри на меня такими глазами – мол, священник и со стаканом…

– Я и не смотрю, – сказал Кобецкий. На самом деле, он только об этом и думал: «человек, у которого он крестился, и со стаканом!..».

– «Веселие на Руси пити и другого не быти»! – неожиданно засмеялся отец Лев. – Так?.. Нет, нет, – он стёр с лица улыбку. Большинство понимают этот процесс в смысле праздном: «Откупорить бутылку шампанского и перечитать «Женитьбу Фигаро»». А здесь всё не так просто. Застолья, как известно, не избегал и сам Христос. Вспомни «первое чудо в Кане» – брачный пир в Кане Галилейском. Всё было выпито, и Иисус обращает в вино воду. Пил ли он сам? Не только пил, но и, согласно Евангелиям, любил это дело. «Ибо пришел Иоанн, ни ест ни пьет; и говорят: "в нем бес"». Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: "вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам"» (Евангелие от Матфея, глава 11). Или – «сказываю вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего» (Евангелие от Матфея, глава 25). Так почему Христос прибегал к вину? Застолья с учениками всегда сопровождались поучениями, апостолы набирались знаний. Не помнишь окончание стиха «пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: "вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам"»?

– ?..

– «И оправдана премудрость чадами ее»!.. Другими словами, питие связывается с мудростью. Как говорили древние «in vino veritas», истина в вине. А они знали, что говорили. Не знаешь, что означало на старославянском языке слово квас?.. Так вот, у него сразу несколько значений. «Кислый напиток». «Закваска». «Опьяняющий напиток». «Попойка». А также – «учение» и «толк»!.. Я не шучу – есть такой ещё дореволюционный «Церковно-славянский словарь» отца Григория Дьяченко.

…Как видишь, – действительно «оправдана премудрость чадами ее». Вот и у меня особое и, если хочешь, творческое отношение к алкоголю. Легкое опьянение – род медитации… – Отец Лев пошевелил пальцами (Кобецкий кивнул). – Состояние, когда алкоголь ослабляет колебания нервных импульсов в нашем мозгу. (И нас начинает тянуть на подвиги! – засмеялся Кобецкий).

Засмеялся и отец Лев. – И это верно. Но это уже в следующей стадии. Я подчёркиваю: лёгкое опьянение! – И он поднял палец вверх. – Разум, вечно занятый внешними предметами, успокаивается (забывает о них), и тогда наступает момент возможный для духовного просветления, открытий и даже пророчеств. В психоанализе он называется инсайт. Момент, когда сознание способно постичь подсознание. Познание истин, как известно, возможно только изнутри (имманентно), а не извне. «Царство Божие внутри нас». Это дар божественного порядка, построившего внутри нас свой храм. И это подсознательно чувствует художник. Можно назвать сколько угодно людей, использовавших алкоголь в творческом процессе: Эдгар По, Джек Лондон, Мусоргский, Бетховен, Саврасов, Гоген, Блок, Есенин, Модильяни, Хемингуэй, поэты-символисты… Правда, с тем или иным результатом и последствиями. Тут судьба. Не человек выбирает, а «назначает хозяин виноградника». Бог. Алкоголик потому и алкоголик, что таковы его карма и дхарма. А нужна – золотая середина. Возьмем древнегреческий язык. Бог пития у греков – Бакх (Вакх). Бакхей – «вино», а также – «исступленный», «восторженный», «вдохновенный». «Восторженный» же по-гречески также маник. А это слово, в свою очередь, от слова мания, – «вдохновение» и «сумасшествие». А оно, в свою очередь, родственно слову «ман», означающему (обрати внимание) «нечастый», «редкий», и слову манет – «редкость». И с ними же, в свою очередь, связано слово мантей, означающее «пророчество» и «предсказание».

Как видишь, «нечастое», «редкое» питие приводит к «вдохновению» и способности «предсказывать», «пророчить», а превышение этой меры – к «сумасшествию». Потому, что алкоголь – оружие обоюдоострое. И в этом смысле есть три состояния человека: «А» – трезвое, обычное или нормальное состояние. «Б» – лёгкое опьянение или эйфория вдохновения, соответствует, условно говоря, «гению», необычное или творческое состояние (можно назвать его и ненормальным). И «В» – перебор, состояние абсолютно ненормальное, именуемое в просторечии свинским, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Просто природа позаботилась об особой значимости пункта «Б», для чего и существует пункт «В». А научно перебор – это ни что иное, как слишком глубокое погружение в подсознание, где человек уже зверь. О чем и писал Омар Хайям – «ты зверь и человек, злой дух и ангел ты». Вот и я в своей жизни (а любая жизнь, даже самая прозаическая, это – творчество) «творю», не выходя из пункта «Б». Ни сколько и не только расслабляюсь, сколько набираюсь ума, как это ни странно звучит.

Отец Лев замолчал, взялся за бутылку, хмыкнул, стер улыбку («нет, нет, я серьёзно») и стал разливать.

– …Дима, Юра, не уходите далеко! – крикнул сыновьям Кобецкий.

Они выпили ещё (причем, Кобецкий сделал это с особым чувством), и отец Лев продолжил.

– …И в этом смысле, питие – процесс духовный. Да-да! Процесс самопознания и познания мира. Ты не смейся! (Кобецкий и не думал смеяться. Он внимательно слушал, попутно отмечая, что его «разум успокоился», и об Ольге он и не думает вовсе, вспоминал: озаряло ли его когда по пьяному делу, и припоминались ему одни позывы к тошноте, провалы в памяти, все ужасы похмелья и опять Ольга. Вероятно, ему был ведом один пункт «В». Очевидно, таковы были его «карма» и «дхарма»).

А отец Лев цитировал ибн Сину:

Вино – твой друг, коли тверез, а если пьян – то враг,

Змеиный яд оно, коли напился, как дурак.

Немало может быть вреда во многом, дорогой,

А в малом прок великий есть, что знать обязан всяк.

«Вино полезно для жизни человека» – сказано в книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова. И если у Исайи – «горе тем, которые с раннего утра ищут сикеры и до позднего вечера разгорячают себя вином», то по какому поводу? Цитирую дальше: …«А на дела Господа они не взирают, и о деяниях рук Его не помышляют». Так что неслучайно вино в Церкви – главный элемент обряда. Символ причащения крови Христовой (кровь – вино) – символ духовного прозрения и обретения тайн небесных. Заметь, как сказано у Верхарна – «опьянение в меня вселило бога». Бога!.. И когда от безысходности человек пьёт, подсознательно – это акт признания того, что своим умом ситуацию он разрешить не способен и бессознательно ожидает помощи свыше, от Бога (как говорится, слышим Божий глас – только с пьяных глаз. Так? – отец Лев хохотнул, но тут же опять посерьёзнел). И в этом смысле действенно не только вино, но и любое вещество, обладающее наркотическим действием. Даже такое элементарное, как табак. Волнуясь, курящий незамедлительно лезет за сигаретой – он бессознательно (а потом уже и сознательно) ищет выхода из взволновавшей его ситуации. Подсказки свыше, которая, на самом деле – внутри, в его бессмертной душе, в нём. Тот же литературный персонаж – размышляющий над загадочным преступлением Шерлок Холмс. Бессознательно или сознательно Конан Дойль помещает его в кресло с трубкой в зубах. Обрати внимание – сколько среди писателей (мыслителей вообще) курящих. Есть и исключения, но которые лишь подтверждают правило. Оноре Бальзак не способен был написать ни строчки, не опившись кофе – напитка, обладающего, как известно, слабым наркотическим действием. Тут куда ни глянь… Шаман, вдыхающий наркотика перед тем, как впасть в транс и услышать духов. Рок-музыкант, с помощью наркотика пытающийся уловить мелодию. Да та же самая обыкновенная беседа – посиделки с чаем, с кофе, с сигаретой. Что это? Бессознательная медитация. Обращение не только к собеседнику, но и к самому себе. А по-другому всё, о чем я говорю, это – самадхи или – обретение сверхчувственного восприятия. По Дзен, из всего живого, в обычном своем состоянии «А», самадхи не владеет лишь человек, и феномены предвидения и пророчества у него лишь дхармические исключения. – Отец Лев сощурил глаза. – Кажется, у Чехова, в его «Скучной истории» есть попытка эти феномены объяснить… («да, да», – в нетерпении поддакнул Кобецкий). А вот животные, в той или иной степени, владеют самадхи все, потому что, в отличие от человека, сознание у животного (а сознанием, пусть и примитивным, оно обладает) и его подсознание не имеют того «барьера», который имеется у человека, и потому оно только зверь. Что такое сумасшедший? Это человек, у которого сознание, образно говоря, глубоко в подсознании, в инфернальном, в адском. И потому у него так много от зверя. Зверем может быть и сильно напившийся (пункт «В»), и алкоголик (белая горячка, психозы), потому что «медитации» того и другого слишком глубоки. Мысли о сумасшествии так часто посещают мыслителя, философа, психоаналитика, всякого «глубокого» художника уже только потому, что он волей-неволей вынужден переступать «барьер» и совершать «спуск». Но так как всё это происходит у него на уровне подсознания, то «сознательно» он ничего не «помнит». Однако в подсознании (в глубинной памяти) неизбежно остается след. И тут ключевым словом становится слово фобия или, по-русски говоря – страх. Эти люди бессознательно ощущают всю жуткую притягательность открывшейся тайны бытия (так тянет к краю пропасти), и потому среди них так много самоубийц. Обрати внимание, по Соломону – «страх есть ничто иное, как лишение помощи от рассудка»!.. То – о чём я и говорю. То есть – продолжительная оторванность от сознания. Заметь, что прежде чем стать символистом, Рембо написал «Пьяный корабль», а Бальмонт, прежде чем стать еще большим символистом, совершил попытку самоубийства, грохнувшись из окна на мостовую. Сказано: «Падаешь, но открыты глаза твои»! «И был на Валааме дух Божий и сказал притчу: «говорит муж с открытым оком, говорит слышащий слова Всемогущего, который падает, но открыты глаза его». «Говорит, слышащий слова Божии, имеющий видение от Всевышнего, который видит видения Всемогущего, падает, но открыты очи его». Вот ведь какая штука! А?.. Истина она – и райская, и адская, но в целом она едина (правда – одна!), и только боги способны вынести её до конца. Человек же слишком слабое существо (слабо его сознание, слабы ум и нервы), и потому так опасны для него глубокие и продолжительные погружения. Но погружения осторожные и неглубокие – только во благо…

«Потрясающая логика!» – думал Кобецкий.

… Во благо! – ещё раз повторил отец Лев. Он, не мигая, во все глаза смотрел на Кобецкого, и тому вдруг показалось, что вдохновением (виновато ли «вино» или этот самый пункт «Б») просияло его лицо.

– …Послушай, ты ведь читал Библию, неужели тебе не приходило в голову, что Зло и Добро это – Одно?..

– То есть как?.. – Кобецкий непонимающе глядел на отца Льва. – Как «одно»?

– …По большому, конечно, счёту.

– Добро не может быть Злом.

– Добро Злом быть не может, но я говорю о том, что Добро и Зло сосуществуют (совокупны). Как и – в человеке, который по «образу и подобию». Мы столь же «едины», и доброе столь же нам присуще, как и злое. И только единая природа Творца (Добра и Зла) может что-то объяснить. Не помнишь: «Творец, всеведущий, всемогущий и единый», Он – «причина и следствие», «альфа и омега» – предтеча всего и вся. А значит и Добра и Зла. Ты не читал Исайю? «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю всё это». И это же у Иисуса, сына Сирахова – «доброе и худое, жизнь и смерть, бедность и богатство – от Господа». И это же самое в Коране: «Когда пожелает Аллах людям зла, то нет возможности отвратить это».

– Вы… ты и Коран читал? – запинаясь и с невольным почтением спросил Кобецкий.

– Разумеется!

Кобецкий с завистью качнул головой.

– …«И истребишь (Израиль) все народы, которые Господь, Бог твой, дает тебе; да не пощадит их глаз твой» – это в Библии, Второзаконие (слова Творца).

А вот Коран (слова Аллаха): «И убивайте их (неверных), где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас». «Для вас в возмездии жизнь». «И сражайтесь с ними, пока не будет больше искушения, а вся религия будет принадлежать Аллаху».

Разве это не Зло?

С одной стороны, – призывы Аллаха: «для вас в возмездии жизнь» и «сражайтесь с теми из неверных, которые близки к вам». Зло!

А с другой стороны, – «и ты не перестаешь узнавать об измене с их стороны, кроме немногих из них. Прости же и извини, – ведь Аллах любит добродеющих». «Я (Аллах) не прошу у вас за это награды, а только любви к ближним; кто совершит доброе, тому мы прибавим к этому благое». Добро!

То есть – то, о чём я и говорю: Зло и Добро сосуществуют в Одном («доброе и худое», «свет и тьма»). Как – и в человеке, Его «подобии». А отсюда и «человеческая недальновидность» Творца. Как и сказано в Коране о Коране, это – «книга со сходными, повторяющимися местами». И противоречия в нём объясняются так: «всякий раз, когда Мы отменяем стих или заставляем его забыть, Мы приводим лучший, чем он». Отсюда и термин «ал-Бада», означающий в шиитской догматике изменение божественного мнения, вызванного появлением новых обстоятельств. …Каков Творец – таковы и творения. Разгром фашизма – благо или зло?.. Благо!.. А те двадцать миллионов, принесенных во имя этого жертв?.. Что?.. Зло!..То есть, Зло, оборачивающееся Добром и Добро, оборачивающееся Злом… А что такое открытие Америки? Во благо оно или во зло? Если во благо, то что есть скальп с головы индейца, за который правительство платило колонистам шестьдесят центов? Что есть охотничий промысел, устраиваемый на людей? А помнишь Панглоса у Вольтера? «Отдельные несчастья создают общее благо»?.. Или – Канта: при ближайшем рассмотрении – зло, а при дальнем – благо? («моё, а не Канта!» – промелькнуло у Кобецкого в голове). При ближайшем рассмотрении, это трагедия, а в историческом масштабе – благо. Реки крови могут быть благом. Благо через Зло. Ты не понял? (всё, решительно всё Кобецкий понимал). Воистину, как у Рюноскэ – «не будь сифилиса, не было бы шоколада и кошенили»! Одно!.. А что есть любовь?.. Добро!.. А слышал такое: «любовь зла, полюбишь и козла»? Так что есть любовь?.. Одно!.. Одной рукой тебя благословляют, а другой давят, как вошь!.. Всё – Одно, и Добро и Зло…

«Боже мой! – с тоской думал Кобецкий. – Это же мои мысли, мои сомнения, мои слезы!..». Он автоматически открывал бутылку и разливал.

– …А что такое похмелье? – продолжал отец Лев. – Да это же самое: и зло, и добро. У похмелья глубокая воспитательная роль. Это когда и «katzenjammer» (когда муторно с перепоя) и когда «taedium vitaе» (когда отвращение к жизни). Но «при печали лица сердце делается лучше». Вспоминаешь вчерашнее (какие фортеля выкинул) и узнаёшь кто ты на самом деле есть. И, естественно, хочется стать лучше. И говоришь себе: «confiteor» (каюсь). Тоска и печаль – это неудовлетворенность, но она и – движитель: побудительная причина. Удовлетворенные не способны созидать, а потому для мыслителя, всякого серьезного художника, похмелье (горькое похмелье) – просто необходимо. То есть, мы опять видим, как из зла (пьянства) получается добро (воспитывающее похмелье). … Ты вот в прошлый раз о пороке говорил, но ведь не человек же этот порок сотворил. Одно! Или вот – эти же дети. Помнишь о «слезе ребёнка» у Достоевского? Но это мысли любого нормального человека. Стихи Кайсына Кулиева – это вопль о том, чтобы не умирали дети. Или – слова доктора Риэ у Камю о том, что и на смертном одре он не примет этот «мир божий», где истязают детей. Так вот, мысли Достоевского, и Кулиева, и Камю – это тоже Одно. А с другой стороны, Одно – это и тысячи малышей, сожжённых в фашистских концлагерях.

А?.. Потрясает всеядность этого Одно! Мы говорим о какой-то окончательной победе. Но кого над кем? Если Добра над Злом, то как это представить у Того, кто есть Одно?.. Сотворить, чтобы потом победить? Можешь ты это объяснить?.. Говоря о Добре и Зле, ты пытаешься расчленить Истину, которая есть Одно. Потому, что не способен представить её целиком, ибо все мы, человеки, только тускло улавливаем её частности. «Я (Бог) возвещаю от начала, что будет в конце, и от древних времен то, что ещё не сделалось» (это у Исайи). «И нельзя сказать «это хуже того», ибо всё в своё время будет признано хорошим» (это у Сираха). То есть, получатся то, о чем я говорю. Плохое есть Хорошее. Или Зло есть Добро. Quod est demonstrandam (что и требовалось доказать)… Ну, чего молчишь? Думаешь? Думай!

И отец Лев отсалютовал наполненным стаканом.

Кобецкий выпил, поднялся и пошел взглянуть, чем занимаются дети – за деревьями он слышал их возбужденные голоса.

Голову отец Лев ему заморочил, думал он. Возразить ему было чем, но возразить он мог только в частностях, а возразить в самом главном не мог. Ему было бы легче признаться, что он ошибся в существовании Бога, но никакие сомнения и противоречия библейских текстов уже не могли поколебать его веры. И это было ужаснее всего. Он хотел верить в любящего Отца, а не в гностическое Разумное и Равнодушное с высот космической целесообразности Ничто!

Дети сидели на корточках у огромного муравейника и внимательно наблюдали за тем, как муравьи управляются с крупным кузнечиком. Тот был живой, шевелил лапками и пытался освободиться, но могучая, таящаяся в лилипутах, сила неумолимо продвигала гулливера к муравейнику.

Вот и тут Одно! – подумал Кобецкий. – Как они с ним всё-таки похожи, – думал он об отце Льве. Одни и те же мысли. Даже слова… Он опять вспомнил об Ольге.

– Дима, ты – старший, дальше муравейника ни на шаг, – предупредил Кобецкий. – Скоро пойдем домой.

Про дом он сказал больше для порядка. Теперь он и сам не знал, когда они туда попадут. Он вернулся к отцу Льву. Его поразило то, что вино (когда он уходил в бутылке оставалась треть) было допито, и теперь отец Лев, открыв последнюю, третью бутылку портвейна, опять наливал себе. Это было уже настоящим свинством. Но вино-то его, – попытался подавить Кобецкий вспыхнувшую неприязнь, – он его покупал.

– Нет, пока не хочу, – остановил он отца Льва, который хотел налить и ему. Неужели этот поп алкоголик? – думал он.

Отец Лев отставил бутылку.

– …Я как-то с одним говорил, – продолжал тот. – Так же вот спорили. Он – духовное лицо и действительно верующий.

– А что разве среди духовных есть и неверующие? – перебил Кобецкий.

– Разумеется! – отец Лев улыбнулся изумлению на лице собеседника. – Чему ты удивляешься? После войны священников обкомы назначали.

Конечно, он не верует в Бога, – пронеслось у Кобецкого. – Даром, что священник!

–…Фамилия его, кстати, Иудин, – продолжил отец Лев. – Правда, называет себя Юдин. Ха-ха! Какие только у нас, у духовных, не попадаются. Словно в насмешку. Иеромонах Феодосий в миру – Грешило. Другой, протодиакон – Ересько. Ха-ха!.. Так вот, он мне, этот Иудин, возражает. Иова мне цитирует. «Он причиняет раны и Сам обвязывает их». Бог, мол, и – «жалеет! Ты понимаешь? Истребил миллиарды, но –«жалеет»! Вот такой бог у христиан. И это официальная точка зрения! «Бог дал, бог взял». Так, отче, жалеют дохлую ворону, говорю. И излагаю примерно то же, что и тебе. Подвожу к Соломонову – «Ты (Бог) любишь всё существующее, ибо не создал бы, что ненавидел». Ну а так как, мол, существует и Зло, то получается, что и Зло создал Бог и, мало того, – «любит» его (в божественном, разумеется, смысле). Протопоп мой аж взвился… – Отец Лев усмехнулся, покачал головой, махнул рукой. – Но, как сказано, «веровал и потому говорил». Приспосабливаться, поддакивать, повторять вслед за кем-то то, во что я не верю, я не могу (если я заблуждаюсь, то заблуждаюсь сам).

…А ты говоришь – «жалеет»…

Жалеть может мать, у которой умирает её малыш! (отец Лев одним махом проглотил содержимое своего стакана). … И жалеть могу я! …У меня от рака умирала мать (теперь он глядел на Кобецкого в упор). Она уже не вставала и знала, что жить остаётся считанные дни. Впереди был гроб и два метра земли сверху, и я не знал, чем её утешить. И, словно в насмешку, у неё был день рождения. Ты можешь себе вообразить?.. И я сказал: «с днем рождения, мама». А что я ещё мог сказать?.. «С днем рождения», а?.. Ты можешь представить мои и её чувства?.. «С днем рождения» – когда жить остаётся два дня!.. – Голова отца Льва опустилась и опять поднялась. И теперь в его глазах стояли слёзы.

– …Да, она была верующей, но вера это вера, а – смерть… Я – сказал (о, будем прокляты и я, и Тот, кто это устроил!), и она поблагодарила, движением ресниц – говорить она уже не могла…

Если б ты видел, какая тоска была в её глазах!..

… Мом… ма… – отец Лев хотел ещё что-то произнести, но не смог.

У Кобецкого перехватило горло. Отец Лев молча вытирал щёку. – Так вот я – жалею!.. Миллиарды и миллиарды растоптанных, растерзанных, уничтоженных. «Страдание, страдание без конца, страдание во всевозможных видах и формах – вот в чем вся суть». Так писал Вересаев. И – пожирание себе подобных. Ты только вдумайся: жизнь, где непременное её условие – пожирание одними других!.. И ещё кто-то смеет называть эту жизнь «прекрасной»! – отец Лев сжал кулаки и скрипнул зубами. – …Ненавижу!

Теперь его взор был обращён к небу. – Когда же ты обожрешься нашей крови и захлебнёшься, вурдалак!..

Пить, пить, пить… – потрясенно думал Кобецкий. – Чтобы забыться, не видеть и не слышать. И сдохнуть!..

– Зачем же вы служите? – тихо спросил он. Он был «растоптан», «растерзан», «уничтожен».

– Зачем?.. – отец Лев вдруг подмигнул ему, сладко улыбнулся, и этим совершенно потряс – всё походило на гениальный артистический приём: горе и отчаяние, и тут же моментальный переход к полному удовольствию.

Кобецкий смотрел на него, не сводя глаз, и смотрел, как на дурочка.

– …не «зачем», а Кому. … Богу!..

–..?

… Я же говорил, в Кого верю (отец Лев отщипнул от буханки хлеба и кинул кусочек в рот). Подсказать истину может только сердце, бессмертная душа – хранительница и «очевидец» Добра и Зла. Не помнишь у Борхеса – «он искал мира добра в мире лжи, а только в конце жизни понял, что этот мир в нем самом»? Сказано: «Царство Божие внутри вас есть». Вот и сердце моё хранит добро. Значит, Добро есть, оно существует. Как – и абсолютное Зло, которое, уж конечно, не булгаковский симпатяга Воланд. Существует абсолютное Зло и абсолютное Добро. Ему я и служу. Служу – Богу!

– А как же Христос?

– И – Ему, разумеется. Разве Он Зло? Он – Аватара – воплощение и нисхождение на землю Добра. Мне не важно, Кто Он – бог («Я и Творец одно») или пророк, как говорит об этом Коран. Мне важно, что Он – Добро. И проклиная творение (а это чисто человеческие чувства), я проклинаю Зло.

Ты удивлен тому, что я тебе сказал относительно Христа?.. – опять улыбнулся отец Лев. – Я не учитель, Олег. Что есть вера? Простая человеческая надежда. По Вернадскому, вера в Бога – не вопрос о существовании Его, не вопрос о Боге, как таковом, а глубоко эгоистическая мысль о вероятности собственного бессмертия. Я такой же, как и ты. Из таких же сомнений и страхов. Я сам учусь. «Docento discimus» (уча, мы и учимся сами). Навуходоносор видал два чуда, сошел с ума и снова поумнел, прежде чем уверовал, и если бы я сказал, что у меня не бывает сомнений, то я бы солгал. Доказательства в области идеального – «постулат Евклида» – над этим можно биться всю жизнь. Затея для безумных, потому что безумная по сложности задача… Да, согласно Новому Завету, Христос – Бог. Так имею ли я основания не доверять Его писателям – пророкам и евангелистам? Имею. Суди сам. Как говорится, – «сличение их не может не вызвать изумления». («Это о «Мастере и Маргарите» – стукнуло в голове Кобецкому. Этот текст он знал почти что наизусть). В послании к Римлянам апостол Павел утверждает, со ссылкой на Святое Писание, что «весь Израиль спасется», глава 11, стих 26. И в этом же самом послании он, опять же, со ссылкой на Святое Писание, на пророка Исайю, в частности, утверждает прямо противоположное: «хотя бы сыны Израилевы были числом, как песок морской, только остаток спасется», глава 9, стих 27. «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать» – утверждает Павел, глава 11, стих 32. И противоречит не только себе, но и пророку Ездре: «Многие сотворены, но не многие спасутся». З-я книга Ездры, глава 8, стих 3.

Так что получается? Полная не состыковка, да еще по такому важному, основополагающему вопросу!

С другой стороны, если одно из приводимых утверждений – правда, то противоположное ему – ложь… Получается, что Писание лжет!.. А?.. Так получается! Или сравни слова того же Павла. В послании к Римлянам он убеждает: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение», глава 13, стихи 1, 2. А вот слова того же Павла в послании Ефесянам: «Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств (!), против властей(!), против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной», глава 6, стих 12. И как это соотнести?..

Или – у апостола Иоанна (глава 8, стих 44). «Я (Христос – о Себе) не ищу Моей славы». И у него же (глава 17, стихи 4-5): «Я (Христос) прославил Тебя (Бога) на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить; и ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира». …Так ищет ли Христос славы или нет? Ты можешь сказать?

И как после этого относиться к словам Иисуса Христа, обращенные к Иоанну Богослову (во второй главе Апокалипсиса)? «Ангелу Ефесской церкви напиши… Знаю дела твои, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, (внимание!), которые называют себя Апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы»!!!

Для справки. В Ефессе писал своё Евангелие апостол Иоанн, и несколько лет жил апостол Павел. А?..

…И он же, апостол Павел, говорит: «И до закона грех был в мире; но грех не вменяется, когда нет закона» и «я не иначе узнал грех, как посредством закона, ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: "не пожелай"». Однако еще до «Моисеева закона» Господь «вменил грех», пролив на Содом и Гоморру огонь и серу.

Противоречия – с первых библейских строк. Например, в первой главе книги Бытия сказано, что Бог создает сначала пресмыкающихся, птиц, рыб, скотов, гадов, зверей и только потом человека – мужчину и женщину. И тут же, во второй главе говорится о том, что сначала Бог создает мужчину, затем всех животных и всех птиц, и только потом женщину.

Так что это? Если по словам апостола «всё писание богодухновенно»? Если оно так и называется Святое (то есть непорочное) Писание? Путаница человека или Духа Святого?.. Как видишь, я имею основание не доверять Библии. И не только я.

Писали слишком мудрено:

То есть и хладно, и темно,

Что очень стыдно и грешно.

Это Пушкин, о Библии. А доктрина божественного искупления? Как её можно принять? Дескать, дал Творец маху – ошибся в предвидении. Сотворённое им человечество оказалось настолько пристрастным злу, что только заклание собственного Сына могло искупить совокупный земной грех. Допустим, что это так. Но тогда, с учетом последующего роста населения в геометрической прогрессии (и соответствующим ростом совокупного греха) Христа нужно распинать каждые сто лет. Ты можешь возразить, что человечество (его греховность) искуплено Спасителем наперёд. Но тогда можно и грешить (делай что хочешь) – всё искуплено.

Да и что значит «искупил»? Говорят – нет греха, которого не простил бы Бог. А я вот думаю: может быть так. Однако прежде нас искалечат и изувечат. Заразят чумой и моровой язвой. Лишат ума. Ослепят. Казнят. Истребят. Удавят. Четвертуют. Сожгут. Дадут так, что и чертям тошно будет. А потом догонят и ещё добавят!..

Да, можно возразить, что человечество искуплено как таковое. Но сказано: «Никто не может прийти к Отцу, как только через Меня». И каков результат? Подавляющая часть населения земли вне Христианства. Да и в тех частях света, которые относят к христианскому миру, 90% не верит ни в бога, ни в чёрта. Нет заповеди, которую не нарушают. Так о каком искуплении может идти речь?.. Получается, всё напрасно?..». «Напрасно, воотще иссушал силу свою»? Помнишь тот фильм? Начальнику таможни Верещагину за державу было обидно. А мне за Христа… Я не верю в расступившееся Красное море. Не верю в манну небесную. Не верю в рухнувшие стены Иерихона. Не верю в то, что Авраам и Ревекка разговаривали с Богом. Не верю в гласы небесные, о которых апостолы: «Се Сын Мой возлюбленный», «Савл, Савл! Что ты гонишь Меня?». Не верю в материализовавшихся ангелов. Всё это – от человеков. Хотя – и из лучших побуждений. Христа (Бога Добра) досоздали достойнейшие (лучшие люди) – те, кто понимал: так, как жили до сих пор (в непрестанном зле) жить больше нельзя…

Согласно Евангелиям, Христос говорит апостолу Петру о том, что тот «прежде нежели дважды пропоёт петух, трижды отречётся от него». И далее, после ареста Иисуса, согласно евангелистам Матфею, Марку, Луке, Иоанну, Пётр на самом деле трижды клянётся в том, что не знает Христа и дважды поёт петух.

А такого не могло быть. Во времена Христовы (1-й век нашей эры) куры не были известны ни грекам, ни евреям. Их завезли из Индии и начали разводить только в раннем Средневековье. Так свидетельствует наука! Так что это? Ответ очевиден. Евангельская история о петухе – это поздняя и не умная, как убеждаемся, вставка.

Правки? Их не счесть. И тоже не от большого ума. В старой Острожской Библии 16-го века, во втором послании Иоанна, использовано слово «хартея», что означает пергамент. А в современном тексте стоит слово «бумага». Для чего было нужно искажать текст? Так бы и писали – пергамент. Все хорошо знают, что при Иоанне использовали пергамент, а слово бумага появилось спустя несколько веков. Ещё на Церковном Соборе 1553 года, в связи с ересью Матвея Башкина, обсуждался вопрос об издании «выверенных книг» Святого Писания взамен «испорченных», «Апостола» – в частности. Об этом, например, – в изданном Троице-Сергиевой Лаврой, «Житии Святителя Макария, Митрополита Московского и всея Руси». Ты только вдумайся, Святое Писание (то, что написано по наущению Святого Духа) собираются «выверять»! Но, видимо, «выверять» было нужно, необходимо. Неслучайно немецкие протестанты (представители тюбенгенской школы) отвергали большинство книг Нового Завета, считая их подложными. Они признавали подлинными только Апокалипсис и четыре послания апостола Павла. Если мы сравним текст канонического Евангелия от Иоанна с его древним текстом (с Остромировом Евангелием, середина 11-го века), то они значительно отличаются. И точно так же отличаются старые тексты Библии от современных. И речь идет не о слове бумага, а о целых предложениях. Например, в Острожской Библии, в главе одиннадцатой, ничего не сказано о городе Вавилон (упоминается лишь «земля смешения»). А в современном тексте появляется уже целое предложение. «Посему дано ему имя: Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле». И такое, заметь, не только в Христианстве. Но и в Исламе. Если сунниты верят в первозданную чистоту текста Корана, то шииты отрицают подлинность ряда сур и считают «Усманову» редакцию Корана фальсификацией. И имамиты также убеждены, что сподвижники Магомета частично изменили, а частично исказили Коран.

А почему отвергает Коран Библию? Хотя сам же Аллах признает Себя её автором. (Вообще – «всякой вещи»). «Ниспослал Он (Аллах) Тору и Евангелие раньше в руководство людей».

Но нет. «И никогда не будут довольны тобой ни иудеи, ни христиане, пока ты не последуешь за их учением. Скажи: поистине, путь Аллаха есть настоящий путь!».

А ведь так не должно быть по определению. Если истина одна (как один Бог), то Святые Писания, данные одним Богом (Тем, Кто и владеет истиной), могут только дополнять, но никак не отвергать друг друга.

Представь себе, от имени Аллаха заявляется об истинности Ветхого Завета («Торы») и об истинности Иисуса («Исы») – «Мы его послали». То есть под сомнение не ставится ни Тора, ни Евангелия, ни миссия Христа – «ниспослал Он (Аллах) Тору и Евангелие раньше в руководство людей». И тут же идёт полная дискредитация Христианства как многобожия (у нас это раньше называлось «савелианской ересью»). Аллаха больше всего обижает, что Иисусу поклоняются как Богу – «не подобает Милосердному брать себе сына». «Мессия – сын Аллаха. Эти слова в их устах похожи на слова тех, которые не веровали раньше. Пусть поразит их Аллах!» Сто раз повторено в Коране, что у Бога нет и не может быть «сына», и это Тем, Кто выдает себя за источник не только Евангелия, но и вообще «всякой вещи», Кто, как свидетельствует «Его» же Евангелие, Сам же прежде и объявил: «се Сын Мой возлюбленный!». Или читаем также: «Не следует просить прощения у многобожников». «Не берите иудеев и христиан друзьями; они друзья – один другому. А если кто из вас берет их себе в друзья, тот и сам из них».

И всё это, в конечном итоге, против кого? Против – Того, Который возвестил: «возлюби» и «не убий». Один (Христос) говорит: «кто из вас без греха, пусть первым бросит в неё камень». А другой («Милосердный») – «прелюбодейку побивайте сотней ударов и пусть не владеет вами жалость». Так Кому и во Что верить?..

Отец Лев замолчал, а Кобецкому вдруг представилась, побиваемая камнями, Ольга.

– …Ну и для чего понадобился такой Коран? Не забывай: Аллах – Творец, а Творец – не только из Добра, но и Зла.

– …Для вражды?..

Заметно осоловевшие глаза отца Льва победоносно сверкнули.

– По крайней мере, до сих пор это было именно так!

Мысль всасывала Кобецкого, тянула за собой, как трясина, и он погружался в неё всё глубже и глубже…

– …Да, мы можем отмахнуться от «священных писаний», – разбудил его голос отца Льва, – можем сказать себе: «сказки древних», и «я не верю». Но мы – если только способны мыслить, – никак не можем отмахнуться от тех всеобъемлющих и планетарного масштаба последствий (негативных и позитивных), которые и доказывают божественное происхождение этих писаний. А если мы способны чувствовать, то и не можем остаться равнодушными к словам. «Дух и невеста говорят: прииди! И слышавший да скажет: прииди! Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром» – человеку невозможно сказать с такой силой! Ну и каков из всего вывод?.. А вывод таков. В Космосе действуют две равновеликие и бесконечные во времени и пространстве Силы: Абсолютное Добро и Абсолютное Зло, каждая из которых – Бог; закон их существования – неустанное противоборство; а результирующая этого противоборства – Единство, о котором я уже говорил. И всё это и есть «Одно» или, говоря проще, – то, что мы называем словом Творец. Отсюда, к слову, – и диалектика Гегеля: триада в процессе всяческого развития: теза, антитеза, синтез. «Троичность мира»? Да! Но не Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой – эта формула ничего не выражает. А Бог – Добро («теза»), Бог – Зло («антитеза») и Они же – «синтез»: Творец!.. То же самое – что и индуистская Троица (древние были мудрее): Бог-Вишну (охранитель), Бог-Шива (разрушитель) и Бог-Брама (Творец).

Я ведь неслучайно заговорил о противоречивости, откровенной путанице и провокациях в «священных писаниях». И теперь, с этих позиций, всё это объяснимо: без вмешательства Зла и тут не могло обойтись. Оттого и существует на свете тайна. Оттого так тяжко и добывается истина. Ориген, вдохновившись Евангелием от Матфея, оскопил себя в юности, а потом долго каялся. Вот что такое – понять буквально. Так не ошибаемся ли мы, доверяя всецело букве? Пусть даже и «Святого Писания»?.. Боже упаси безоглядно доверять и понимать всё, как есть. Читать-то читай, но всегда спрашивай своё сердце – храм истины там. «Что у тебя на сердце, делай, ибо с тобою Бог». Только помня о Зле и с обязательной поправкой на Него. Ибо есть то в человеке, что способно отличить Добро от Зла и Правду от Лжи. Его дух. То, что – «Царство Божие внутри вас есть». А отсюда – и человек «духовный». И – о нём в апокрифическом Откровении апостола Петра: «Ибо помню тех, кто силен духом, и они могут услышать слово Мое (Творца) и отличить слова неправды и беззакония (sic!) от праведных речей и, услышав слова истины, в коих заключена плерома, обретают блаженство и царствие». Так и сказано: «будьте душою детьми, но не умом», ибо «будет в челюстях народов узда, направляющая к заблуждению». Ибо «не было, чтобы Аллах говорил с человеком иначе, как в откровении, или позади завесы (!)» – так сказано в Коране. Но не все, однако, «сильны духом», а потому и принимают аберрации за истину. Принимают «мертвую букву». Принимают и погибают. Разумеется, им в этом помогают. Помогает и память прежних воплощений. Помогает и собственная греховность. Помогает рок. В данном случае, индусы бы сказали так – «помогает» карма. Вот так и получается, что «если же и закрыто благовествование наше, то закрыто для погибающих …у которых бог века сего (дьявол) ослепил умы». А вот как объясняется введение в заблуждение в Исламе: «Аллах вводит людей в заблуждение сотворением заблуждения в сердце заблудших; это – следствие Его справедливости, а ведение верным путем – следствие Его милости». …Или – вот так: «Что желает Аллах этим? Он вводит этим в заблуждение многих и ведет прямым путем многих. Но сбивает он этим только распутных». Всё – как говорится об этом же в Библии: «Добрый человек из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, а злой человек из злого сокровища сердца своего выносит злое». А ведь тогда понятно и Христово «не мир я вам принес, а меч»… Возьмем ту же легенду о Начале Зла – об отпавшем от Бога ангеле Люцифере. Как мог допустить такое Всеведущий, если «Ему, Господу, известно было всё прежде, нежели сотворено было» и если «прежде всего произошла Премудрость»? Ты ведь читал?.. И как мог ангел вообще пасть? Куда ему было падать, если во Вселенной существовало только Добро, и он никак не мог ведать Зла? Или же было то, куда он мог склонить голову? Существовало то, которое боится света и предпочитает пакостить из тени? Существовало Зло? … Так почему же мы, не понимая из Ветхого Завета почти ничего, соглашаясь с тем, что язык его во многом эзопов, вдруг принимаем за абсолютную истину (буквально) кусок его текста? «Бог сотворил!»… Нет, дорогой мой, творят Двое! Чему учит нас диалектика? Только тогда, когда имеет место конфликт (Добра и Зла), есть и побудительная причина, и она-то и является источником всякого движения вперёд. Или – источником развития во времени и пространстве. Это космический закон. Неотъемлемое, как кислород, составляющее жизни. «На то и щука в воде, чтобы карась не дремал»! Так понимает и выражает сие человек. И понимает верно. Даже у тех, кто называют себя атеистами, суть космического противоборства ясно выражена в философии: «закон единства и борьбы противоположностей» и «закон отрицания отрицания».

…Зло не кончится никогда, а иначе тогда не будет «трения», не будет «сцепки», и жизнь, которая есть «вечное движение», остановится. Потому, что тогда будет построен «вечный двигатель»!

Отец Лев сделал паузу, улыбнулся и заключил:

– Нет света без тени, нет красоты без уродства, нет добра без зла. А потому и Творец может существовать только в двух богах. Вот и мой Бог. Бог – Абсолютное Добро. Ему я и служу…

– Я верую в этого Бога… – прошептал Кобецкий. Он был бледен; в голове у него шумело от вина и мыслей; и только что абсолютно всё для него разрешилось.

– Ха-ха-ха-ха! – весело рассмеялся отец Лев; он по-приятельски пихнул Кобецкого в грудь. – Нет, ну почему ты так вдохновляюще действуешь на меня?..

– Вот видите, а вы…

– «Ты»! – возмущённо вскричал отец Лев. – Сколько же можно повторять!..

– Ты… говорил, что не стоит докапываться до истины. Всё – открыто…

– Ха-ха-ха! – опять засмеялся отец Лев. – Я только хотел предупредить, что не всякому по силам. Я цитировал Писание: «сначала Премудрость пойдет с ним путями извилистыми, наведет на него страх и боязнь и будет мучить его водительством своим, доколе не уверится в душе его и не искусит его своими уставами…

– …Но потом она «выйдет к нему на прямом пути и обрадует его, и откроет ему тайны свои»! – подхватил Кобецкий.

И оба, глядя друг на друга, рассмеялись.

«Конечно, чего же он ещё для себя хотел! Ведь – "путями извилистыми" и – "будет мучить"! – неслось у Кобецкого в голове. – И «учить» так похоже на слово «мучить»!» «Кто с хлебом слёз своих не ел, кто в жизни целыми ночами на ложе плача не сидел, тот не знаком с небесными властями», – ведь так об этом у Гёте…

– …Так что не надо искать серный запах, – продолжал объяснять отец Лев. – Он всегда рядом. И излюбленное положение Зла там, где его легко спутать с Добром. Как говорится, «благими намерениями выложена дорога в ад». Это можно назвать и искушением. Человек идёт на властный зов жизни, а получает нокаутирующий удар.

– А где в это время Бог?

– Там же, где и Зло!

– Сказано, что искушать может только сатана. Сказано – Бог не искушает.

– А что Он в этот момент делает?.. Эх, Олег, мы ж только говорили… Разве будущее еврейского народа в устах Иеговы не искушение? Зачем Валаам благословлял евреев, когда ему хотелось проклясть их? Оно и искушает – Одно. То, что мы называем «Творцом», а Библия – «Богом»!.. «И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе». Книга Бытия, глава двадцать вторая. А вот Второзаконие, глава тринадцать: «Не слушай слов пророка сего, или сновидца сего; ибо через сие искушает вас Господь, Бог ваш…».

Отец Лев не успел договорить. Из-за кустов донёсся отчаянный крик Юрки, и перепуганный Кобецкий бросился на его голос. Тот сидел на муравейнике и орал не своим голосом.

– Что?! Что такое? Зачем ты сюда влез? – он снял младшего с кучи, поставил на ноги.

– О-он то-олкнул! – Юрка заливался слезами и показывал на Димку и вдруг завизжал, как резанный, запрыгал на одном месте, сжав кулачки и трясясь всем телом.

– У, идиот!.. – закатав затрещину старшему, Кобецкий быстро спустил младшему трусики, снял майку и принялся снимать, бегающих по телу, муравьёв.

– Он мулавьёв убива-ал! – выл Димка.

– Что случилось? – на крики подошел и отец Лев.

– Вот взял его и в муравейник посадил, додумался!..

– Ты зачем это сделал?

– Он… он мулавьев убивал! – всхлипывал и твердил сквозь слёзы Димка.

– Всё, теперь – домой. Марш! – объявил Кобецкий, закончив с Юркой. – Обедать и спать!

– Как спать? – не понял отец Лев. – У тебя, у творческого человека, есть ещё время спать?

– Не мне. Им – спать, – подтолкнул Кобецкий детей.

– Боже упаси тебя приучиться спать днем… (отец Лев налетал на Кобецкого сзади, наступал на пятки). Вспомни Чехова… «У него было нехорошее лицо человека спящего днем»…

…Отец Лев был пьян. Пока Кобецкий отсутствовал, он успел допить свой стакан. Оставалось ещё полбутылки, и её разлили на двоих. Захмелел между тем и Кобецкий. Но в магазин они зашли. В магазине отец Лев неожиданно воспротивился намерениям Кобецкого ограничиться одной бутылкой вина и категорически настоял на том, чтобы взять две. Всю дорогу до дома он продолжал без устали говорить, и теперь его темой стали «сновидения».

– …Да, святому Серафиму Саровскому довелось на «малом входе» увидеть шествие Богородицы в сопровождении ангелов, но он, как говорится, был «в духе». Как и в «Откровении» – Иоанн. А иначе – в самадхи. И его самадхи – санкция свыше. А мы, грешные, «род лукавый и прелюбодейный, тоже ищущий знамений» можем для этой цели прибегать ко сну. Что такое полёты лермонтовского Демона? Это сны Лермонтова. Но сны, которые есть самая настоящая правда. Ведь сны, если хочешь знать, в чем-то бо́льшая истина, чем явь. Вспомни историю Периодического закона Менделеева. Менделеев открыл его во сне. Или озарение Кекуле? По этому поводу у Николая Телешова есть хорошая сказка. Его Изольде приснился очень страшный сон. Она проснулась, перевела дух: «это только сон»! «Нет, сон твой правда», – сказал ей король, которому она рассказала про сон. Вся трудность в расшифровке символов – кои есть сон. В понимании его языка. Его символов или архетипов. Толкование снов – верное толкование – великая вещь. Неслучайно Иосифа, толковавшего сны, фараон поставил над всей землей египетской. Почему в Библии много про сны? Тот же самый сон Навуходоносора у Даниила?.. Это – указание на его значимость. Но, опять же – язык! И тут должны быть способности. Помнишь пророческий сон Аввакума? «Чей корабль?» – «Твой корабль». Сон его был не что иное, как образное сообщение ему о его миссии. Важно понимание законов этого языка. Взять хотя бы сон Раскольникова. Помнишь, когда на его глазах (во сне) убивают лошадь? После убийства старухи-процентщицы и Лизаветы? Сводных сестёр? Сводных! Это важно. Помнишь их портреты у Достоевского?.. Лизавета – восьми вершков росту, высокая, неуклюжая, смиренная девка, работавшая день и ночь (так и напрашивается сравнение: как лошадь). Ужасно нескладная, с как бы вывернутыми ножищами, всегда в стоптанных козловых башмаках. Козловые – козёл – копыта… Ты чувствуешь ассоциативный ряд?.. А копыта – и лошадь. А?.. Лошадь!.. То есть, образно, символически, Лизавета – «лошадь»! Одна лошадь – кроткая, безответная, тихая (я всё о Лизавете), трепетавшая перед сестрой и «терпевшая от неё даже побои», с «добрыми глазами»… И обрати внимание на фразу у Достоевского (там, где сон Раскольникова) «их (лошадей) больно бьют всегда мужики кнутами» и «по глазам»… А?.. Если одна (сестра) – «лошадь», то, очевидно, «лошадью» является и сестра вторая (сводная). (Так и лошадей «сводят», заметь, запрягают в пару). А теперь возьмем портрет лошади, которую убивают во сне. «Лядащая лошадёнка». Старая кляча. Одр. Сравни с портретом старушки-процентщицы. Алена Ивановна – стара и плюгава. В точности – как и, приснившаяся Раскольникову, лошаденка. Маленькая клячонка и огромный воз, который она не может сдвинуть с места. (Я про сон Раскольникова). Иными словами, непосильный воз – это символ старухиного богатства, от которого нет проку. И когда лошаденку во сне бьют, она начинает брыкаться (так и старуха у Достоевского кусает от бессилия Лизавету за палец!). То есть, образно говоря, эта клячонка – старуха Алёна Ивановна, другая «лошадь». Другая сторона одного образа, заключенного в слове «лошадь». Таким образом, в зверском убийстве лошади (сне Раскольникова) – символически, образно, «сводно» передана информация о его жертвах. Максимум информации минимумом средств – закон языка бессознательного. Закон языка души. И я уверяю тебя: всё, о чем я сейчас сказал, Достоевский об этом и не подозревал. Он писал вдохновенно, не отдавая отчета, – по подсказке бессознательного. Я ведь сам-то с чего начинал? С чего мне в голову-то взбрело? Как-то давно, ещё до психфака, я Библию всерьёз изучать начал (мать моя верующей была) и, видно, запомнил и подлого Каина, и премудрого Соломона, потому что среди ночи проснулся. И что ты думаешь мне приснилось?.. Мои библейские впечатления. Я в «кино». И кино это про «Ломоносова». Почему «кино» и почему про «Ломоносова»? А?.. А я тогда сразу понял. Анаграмма! Закон бессознательного. Перестановка местами букв. Каин – кина (кино) – «о» и «а» заменяемые буквы (мы говорим: кинафильм или кинасценарий, хотя правильно кинофильм и киносценарий). И это же самая анаграмма Соломон и Ломонос (Ломоносов). По типу: Иванов, Петров, Сидоров. Понял?.. Максимум информации – минимумом средств!..

Кобецкий был настолько ошарашен услышанным, что даже остановился. Отец Лев говорил о его идее! (анаграмма – принцип мышления). Оказывается, этот поп уже давно знал то, что он полагал за своё собственное открытие! Он так и застыл, открыв рот, а вдохновленный отец Лев буквально захлебнулся.

– Помнишь, ты в прошлый раз говорил о Достоевском, и немножко поспорили о «пострадать хочу»? Я ведь что хотел сказать – да, прав ты был, прав! – я просто совсем о другом в тот момент думал… Вспомни его многочисленные «сны» – «Сон смешного человека», сны Ипполита, «Дядюшкин сон»…

Но Кобецкий уже знал ход мысли отца Льва (сейчас должно было прозвучать столь им выстраданное «жизнь выстраивается согласно книгам»), а потому первое слово теперь должно быть за ним.

– Всё дело в том… – подхватил было он, но его перебил отец Лев. – Да не о том я!.. – отмахнулся тот. – Да, да, застрелиться боялся не персонаж Левин, а сам Толстой, это ясно, достаточно почитать его «Исповедь»!..

– Да и я не о том! Сон Обломова, сны Блока или Бальмонта…

– Символистов! – подсказал отец Лев.

– Да не о символистах я, а о «воплощении написанного»!.. У Достоевского «в Европе восстает народ на богатых уже силой, и народные вожаки повсеместно ведут его к крови и учат, что прав гнев его».

– А я о чём?.. О – том же убийстве процентщицы. Повторилось потом всё, о чём написал Достоевский! … Или – Гоголь. Написал «Записки сумасшедшего» и тоже – того… А Рюноскэ… «Впереди его ждало безумие или самоубийство» и – напророчил…

– …А у Кеведо, у испанца – «он весь мир завоевал, дон Капитал». И написал ещё в семнадцатом веке, когда…

– …А «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»?..

Они стояли посреди проулка, не обращая внимания на прохожих, каковые, впрочем, были редки.

– … А Маяковский? Написано в 1914 году:

Где глаз людей обрывается куцый,

Главою голодных орд,

В терновом венце революций

Грядет шестнадцатый год…

– …А эпиграмма «Шевыреву» Каролины Павловой. Написано ещё раньше «Манифеста» Маркса…

Преподаватель христианский,

Он духом тверд, он сердцем чист.

Не злой философ он германский,

Не беззаконный коммунист!

– …А у Андрея Белого в «Первом свидании». 1921 год. Атомной бомбы ещё не было и в проекте.

Мир рвался в опытах Кюри

Атомной, лопнувшей бомбой

На электронные струи

Невоплощенной гекатомбой.

– …А – у Лермонтова:

Я начал рано, раньше кончу,

Мой ум немного совершит…

– …А «я умру в крещенские морозы»?..

– «…умру, когда трещат берёзы»! – подхватил отец Лев. – Николай Рубцов!..

– И ведь напророчил!

– А Гаршин? Писал о самоубийстве, как бы приуготовляя себя. И что? В итоге и сам…

– …А история с Кракатау, с вулканом?.. Сон американца Сэмсона, журналиста, совпавшего до деталей с реальной катастрофой, случившейся в это время на другом конце земли!..

Да я и сам! – вдруг выпалил Кобецкий. – Я, как мадам Хохлакова у Достоевского: «о чём подумаю, то и случится»!..

Но отец Лев не обратил внимания.

– …А похищение Людмилы Черномором?.. Сколько лет было Пушкину, когда он писал? Двадцать лет?.. Да Натальей Гончаровой ещё и не пахло! Ты скажешь, что она – не «Людмила». А «Сказка о рыбаке и рыбке»? Это о ком?.. О бедном старике и о сумасбродной старухе?.. Как бы не так! «Ну что мне с проклятой бабой делать!» Это чей «вопль»? Это Пушкина вопль! Много чего захотелось Натали! Блестящий гвардеец (я – о Дантесе), красавец, богач, француз, сын дипломата. И мораль сей басни? Баба – у «разбитого корыта». Много хочешь – мало получишь! Самое настоящее пророчество! Бессознательное, выбалтывающее судьбу! Если хочешь – сбывшийся «сон»!..

– Вот-вот, воплощение, рок слов… – бормотал вконец растерявшийся Кобецкий. Ему никогда не приходило в голову рассматривать эту сказку под таким углом зрения. Оригинальная идея, над которой, правда, ещё следовало поразмышлять; она несколько не согласовывалась с его точкой зрения по поводу жены поэта, сложившейся после прочтения, оправдывающей Гончарову, статьи Ободовской и Дементьева, но зато очень гармонично вписывалась в его новейшую концепцию: закон воплощения слова.

– …Сон, конечно, сбывшийся сон, – бормотал он. – Как у Кальдерона: «жизнь – сон». Бессознательное, творчество, пророчество, сон – одно, одна кухня…

Но теперь он думал не о «законе», а о только что подсказанных отцом Львом следствиях из него. Получалось, что, основываясь на творчестве человека и зная «язык бессознательного», можно было открывать не только черты характера автора и не только разбираться в его сложных жизненных коллизиях (основываясь на затаенных мыслях, вытесняемых сначала в подсознание, а затем неизбежно выдаваемых, образно и символически, в творчестве), но и предвидеть самую судьбу! «Пророчить»! Да, конечно! Как он мог такое упустить!..

…Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?..

Рок ли здесь слов? Напророчил ли Пушкин свою гибель? Или в этих строках другое: бессознательно поэт «знал» о своей насильственной смерти! Но а, главное, получается, что абсолютно прав отец Лев, а не правы ни Ободовская с Дементьевым, ни Алексей Новиков в «Последнем году», и вина Гончаровой в гибели мужа неоспорима!.. Было и другое, что не менее занимало сейчас мысли Кобецкого. Это, подсказанная отцом Львом, анаграмма Соломон – Ломонос. Если действует «рок слов» (а он действует), то неслучайна и схожесть дара Соломона и Ломоносова. Ибо если со словом Соломон связано понятие «мудрость», то «рок имени» Ломоносов можно истолковать как ту же «мудрость». А что, как не «мудрость» и характеризует учёного-энциклопедиста! После открытого им «рока имени» Христа – «Крест», Кобецкий сумел увязать собственный «рок имени» со старославянским словом «кобь», означающим предугадывание. Однако сомнения в верности теории оставались. Но теперь подсказанная отцом Львом анаграмма убедительно свидетельствовала в пользу его догадки. И отныне он с полным правом мог говорить о феномене «рока имени» – частного случая «рока слов». Кобецкий не без зависти взглянул на отца Льва. Дьявольски умен! И как они всё-таки с ним похожи! И своими мыслями, и словами. Вот она, воплотившаяся его мечта о друге, которую он не иначе, как «материализовал»! И он прощал ему все его мелкие прегрешения, безусловно, имевшие место, настоящие и будущие. Наперёд!

Они потихоньку приближались к дому, отец Лев говорил, а Кобецкий слушал и думал о своём открытии, и о том, как, рассказывая о Булыгине, разоблачал, по существу, самого себя.

– …Расскажи мне свои сны, и я скажу кто ты, – в порыве не иссякающего вдохновения объявил вдруг отец Лев. – Сон это когда отсутствует сознание, и бессознательное вступает в свои права. Тут вся твоя душа, всё самое сокровенное, во сне ты весь, как на ладони. Но нужно знать символы, архетипы, эмблемы, знаки. Например, деньги – это дерьмо, это точно установлено. Заметь, эмблема медицины – обвившая чашу, змея. Почему и откуда? Из – бессознательного! Змея – это символ болезни. И ещё – мясо. Так что, когда тебе упорно снятся мясо или змея – дело к болезни. Человек, его сознание ещё не замечают изменений в организме, а бессознательное – самадхи – уже сигнализирует символами, и человеку снятся змеи или мясо. В природе все символично. Символизирует каждое мгновение, но человек, вечно занятый внешними проблемами, плохо прислушивается к себе и поэтому не замечает этих знаков. Хорошо владел языком символов Наполеон. Помнишь его «дрожание моей левой икры есть признак несомненной удачи»? Потому-то он и верил признакам – знакам и символам. Он мало спал – не более четырех часов в сутки. Когда хотел получить ответ на мучавший его вопрос, то сразу ложился спать и неизбежно этот ответ получал. И после этого уже не мог спать, вставал и начинал действовать. Почему пьяному снятся кошмары? Да потому, что сон уже сам по себе «погружение». А тут, образно выражаясь, еще дополнительно давит, обладающий «погружающей» способностью, алкоголь, и человеческое сознание оказывается уже в адских пределах. По Дзен, это уже не «кенсё», а «макё» – дьявольское наваждение, только Дзен ошибается. Это не «дьявольское наваждение», а дьявольская реальность. Да, да, реальность! Самая истина. Почитай про историю психоанализа. Психоаналитики пачками сходили с ума, наглядевшись на черные ямы человеческой души. И я в ней копаюсь ежедневно, и сам удивляюсь, как ещё не сбрендил.

– Папа, папа, ну иди же!.. – из подъезда выглядывал Димка. И даже ногой топал от нетерпения.

Дома никого не было. За дверью у нового соседа было тихо, дверь – закрыта. Кобецкий поставил разогреваться обед, умыл и переодел детей. А отец Лев всё ходил за ним по пятам и говорил…

– …Зигмунд Фрейд создал психоанализ, ставя опыты на себе и вызывая самадхи кокаином после того, как разочаровался в гипнозе. Вот и я, сколько себя помню, только и делал, что ставил опыты на себе. Как Монтень. Как ты думаешь, почему все эти «белые горячки» связаны именно с чертями?.. «Серая мышь» Виля Липатова – это исключение, а в основном чёрт?.. Почему не хищные осы, не какие-нибудь псы или гиены, а черти? Мы его и в глаза не видели, он – в преисподней, но мы точно знаем его портрет. Черный, с рогами и хвостом. А?.. Да потому, что «чёрт» этот та же реальность! Проступающая из адского мрака и выхваченная духовным зрением (самадхи) алкоголика, реальность… Ты думаешь, где ад?.. Где-то там!.. – и отец Лев неопределённо махнул рукой. – Нет, ад там, где и мы. Чуть ниже. Тут! – И он ткнул пальцем себе под ноги. – Как у Гёте:

…Мир духов рядом, дверь не на засове,

Но сам ты слеп…

…Да, мы ничего не видим (слепы), потому что это мир других измерений. А человек, обладающий самадхи, фрагментарно может увидеть… Вот я, например, раз увидел…

– …Что… увидел?..

Отец Лев насмешливо глядел на Кобецкого.

– Чёрта…

– Как… чёрта?.. – Кобецкий попытался усмехнуться, но у него не получилось, и он со страхом и сомнением взглянул на отца Льва.

– Самого обычного: шерсть, рога, хвост, копыта, злые такие глазки. Похож на козла. Козья морда!..

– …И что же он?.. – осторожно спросил Кобецкий.

– А ничего, я его видел-то только несколько секунд. Появился и опять исчез.

И отец Лев быстро перекрестился.

Кобецкий, вытаращив глаза, смотрел на отца Льва.

– …Я понимаю твоё изумление и твои чувства, – снисходительно улыбаясь, продолжил тот. – Представь себе Левенгука, впервые увидавшего в свою линзу микробов, а потом ткнувшего в пустое место пальцем и объявившего: здесь живые существа! Как бы на него посмотрели? Да, да, это реальность. Как говаривал Лаэрт: «Враг есть и там, где никого вокруг». И я теперь верю и Лютеру, увидавшему чёрта, когда переводил Библию (находился в самадхи), и блаженному постнику отцу Феропонту в «Братьях Карамазовых», прищемившему чёрту хвост. Ты веришь своим «видениям», как реальностям. А почему ты не допускаешь, что они могут быть и у других? А в химеры Гоголя ты веришь?..

Ум заходил за разум у Кобецкого. Логика в словах отца Льва, безусловно, была, и в самадхи он верил, и, проступающую из потусторонних сфер, реальность он допускал. И в химеры Гоголя… Но всё это было слишком отвлеченным. А тут чёрт?..

Глава 3

…Кобецкий верил и не верил («чёрт» не выходил у него из головы).

– …Вот богатство моё…

Отец Лев присвистнул и изумленно покачал головой.

Стены комнаты подпирали сложенные в стопки книги вперемежку с журналами, а в углу, у окна, между стеной и столом одна из стопок достигала даже потолка.

Отсутствовали книги только там, где стояла кровать, но и под нею у Кобецкого был устроен склад – там хранились перевязанные бечёвкой пачки с чистой бумагой, и тут же находились папки с черновиками, вырезками из газет, набросками и пробами отдельных глав его романа.

После переезда Пети и Кати и появления нового соседа – Ивана Робертовича, Кобецкому пришлось очистить коридор и сосредоточить всё у себя, а потому небольшая комната стала походить на запасник библиотеки.

– Вот, – Кобецкий взял со стола «Однодум» и любовно провёл ладонью по обложке. – Тут всё. Нечто вроде дневника, мысли и прочее… – Он стал перелистывать страницы.

Сейчас, в эту минуту он действительно чувствовал то состояние приподнятости и вдохновения, о котором упомянул отец Лев (вероятно, – «пункт Б»). Как и тогда – в пивной с американцем. И мешало только одно. После «чёрта» он не знал, с кем имеет дело. С алкоголиком, напивающимся до чертей, или всё-таки с «психоаналитиком» – как аттестовал себя отец Лев.

– …Обо всём, что ты сейчас говорил, я ведь тоже думал. – Кобецкий на мгновение оторвался от «Однодума» и тут же опять прилип к нему глазами («ну и почерк, – усмехнулся он, – сам с трудом разбираю!»). Перевернул ещё несколько страниц. – Ну, хотя бы вот это. Пожалуйста!..

«И неведомо человеку, доброе или злое от сего произойдет. Часто злое происходит от доброго и доброе от злого». «Заколдованные острова». Герман Мелвилл…

– Недурно. Наш человек, – сказал отец Лев (тот не отрывал взгляд от тетради, которую держал Кобецкий – предмета, в которой было «всё»!).

–…Или вот, – Кобецкий ткнул пальцем ниже. – О борьбе добра и зла в литературе. В поэзии, в частности. Сравни: Веневитинов и Тютчев…

Вот Веневитинов…

Природа наша точно мерзость:

Смиренно плоские поля –

В России самая земля

Считает высоту за дерзость –

Дрянные избы, кабаки,

Брюхатых баб босые ноги,

В лаптях дырявых мужики,

Непроходимые дороги,

Да шпицы вечные церквей –

С клистирных трубок снимок верный,

С домов господских вид мизерный

Следов помещичьих затей,

Грязь, мерзость, вонь и тараканы,

И надо всем хозяйский кнут –

И вот что многие болваны

«Священной родиной зовут».

– Я знаю эти вирши, – кивнул Отец Лев. – Выкормыш француза Дорера, грезил заграницей, чего ты хотел?

– …А вот Тютчев, – продолжил Кобецкий. – Тот, кто «болван». Его «ответ».

Эти бедные селенья

Эта скудная природа

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймёт и не заметит

Гордый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удручённый ношей крестной

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил благословляя.

-Великолепно! А ведь в жёны брал одних только немок…

Прижав «Однодум» к груди, Кобецкий сказал:

– Когда-то я поставил себе задачу прочитать всю классику, чтобы взять для себя всё лучшее; не знаю, получилось ли у меня «взять», но получилась возможность сравнивать и сопоставлять одно произведение с другим, и вот что заметил я…

Вот здесь у меня выписки. – Кобецкий снова раскрыл «Однодум». Я предлагаю опять сравнить. Две повести. Одна – «Шинель» Гоголя. Другая – «Писец Бартлби» того же Мелвилла. Обрати внимание, в обеих повестях речь идет о писцах, переписчиках служебных бумаг. И вот слушай…

«Бартлби» Мелвилла…

«Он (Бартлби), казалось, изголодался по переписке и буквально пожирал мои бумаги, не давая себе времени их переварить, работал без передышки… Он писал молча и безучастно, как машина… Слепой и глухой ко всему, кроме собственного своего дела».

А вот Акакий Акакиевич Башмачкин в «Шинели».

«Вряд ли можно было где найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно – нет, он служил с любовью… Не один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице».

Опять Мелвилл…

«Значит он питается имбирными пряниками, подумал я; никогда по-настоящему не обедает… Я заметил, что он никуда не уходит обедать…».

Гоголь…

«Хлебал наскоро щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел всё это с мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору».

Мелвилл…

«Хилый, нищий призрак…».

Гоголь…

«Чиновник нельзя сказать, чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щёк… В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто через приёмную пролетала муха…».

Мелвилл…

«Шаткая старая кушетка в углу хранила слабый отпечаток длинного худого тела. Под столом у Бартлби я обнаружил скатанное одеяло, … банку с ваксой и щётку; на стуле жестяной таз, мыло и рваное полотенце; а в газете крошки от имбирных пряников и небольшой кусок сыра…».

Гоголь…

«Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот…».

Мелвилл…

«Назови он хоть одного своего родственника или друга, я немедля написал бы им, настаивая, чтобы они поместили беднягу в какой-нибудь приют. Но, по-видимому, он был один, совершенно один на свете…».

Гоголь…

«Прежде всего долг справедливости требует сказать, что «одно значительное лицо» скоро по уходу больного, распеченного впух Акакия Акакиевича почувствовало что-то вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо… Мысль до такой степени тревожила его, что неделю спустя он решился даже послать к нему чиновника узнать, что он и как, и нельзя ли в самом деле чем помочь ему…».

Мелвилл…

«И тут же меня пронзила мысль: о каком бесконечно тоскливом одиночестве это свидетельствует! Бедность его велика. Но одиночество – сколь ужасно!.. Я мог подать ему милостыню; но тело его не страдало – мучилась его душа, а душа его была для меня недосягаема… И вот однажды зимой я подарил ему вполне приличный сюртук со своего плеча – серый сюртук на вате, необыкновенно теплый и с застёжкой от колен до самого горла».

…Про подобное же – подаренную Акакию Акакиевичу «шинель» я, конечно, опускаю, – заметил Кобецкий и продолжил цитирование.

Гоголь…

«…Только если уж слишком невыносима была шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены… и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой».

Мелвилл…

«Впервые в жизни меня охватило чувство тягостной, щемящей печали. Раньше мне приходилось испытывать только не лишённую приятности грусть. Теперь же сознание родственной связи с другими людьми невыразимо меня угнетало. Печаль брата! Ведь мы с Бартлби были сынами Адама».

Гоголь…

«… И когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умер скоропостижно в горячке…».

Мелвилл…

«Краткий рассказ о похоронах бедного Бартлби легко восполнить воображением».

Кобецкий закончил и закрыл «Однодум». – …Ну и что скажешь?.. – взглянул он на отца Льва.

– …Verbatim! Слово в слово.

– Во-от! – протянул Кобецкий. Он торопился, обрезая этим «во-от» возможный комментарий отца Льва. – Да, две небольших, одинаковых по объему повести, удивительно похожих (и в обеих ещё этот «брат»), абсолютно одна и та же мысль!.. И что?.. Казалось бы, явная компиляция, тем более, что «Шинель» у Гоголя была издана в 1843, а «Писец» Мелвилла – спустя десять лет, в 1853… Но нет! Оказывается, нет! Установлено, что прочесть «Шинель» к моменту опубликования «Писца» Мелвилл не мог. Он не читал «Шинели». А его мысль о «брате» возникает у него ещё в «Мобби Дике»… Вот, читаем…

«Разминай! мни! жми! всё утро напролёт; и я разминал комья спермацета, покуда уж сам, кажется, не растворился в нем; я разминал его покуда какое-то странное безумие не овладело мною; оказалось, что я, сам того не сознавая, жму руки своих товарищей, принимая их пальцы за мягкие шарики спермацета. Такое теплое, самозабвенное, дружеское, нежное чувство породило во мне это занятие, что я стал беспрестанно пожимать им руки, с любовью заглядывать им в глаза; словно хотел сказать – о, возлюбленные мои братья! К чему нам всякие взаимные обиды, к чему дурное расположение и зависть? Оставим их; давайте все пожмём руки друг другу; нет, давайте сами станем, как один сжатый ком. Давайте выдавим души свои в общий сосуд чистейшего спермацета доброты… Теперь, когда я понял это, я готов разминать спермацет всю жизнь. В сновидениях и грёзах ночи я видел длинные ряды ангелов в раю, они стояли, опустив руки в сосуды со спермацетом»…

Вот и ключ к «Писцу Бартлби». Кстати, определенным образом, он и сам отметает все подозрения в подражании в этом же «Писце». Он как бы сознает одиночество своего персонажа в мире других литературных героев, не подозревая, что в далёкой России уже существует его литературный двойник, его «брат».

«…Полную биографию этого человека (Бартлби) просто не из чего сложить. Это – непоправимая утрата для литературы…».

А?..

Но оставим пока Мелвилла и возьмем кубино-испанца Рамона Месу (не сбавляя темпа, Кобецкий перевернул страницу «Однодума»). … Его роман… (он сверился с написанным) «Мой дядя чиновник». Написан в 1887 году. Читаешь и не покидает мысль, что кругом гоголевские персонажи. Висенте Куэвас – Чичиков. Чем занимается его канцелярия? – Неизвестно. Не «мёртвыми ли душами»? Скорее всего. Дон Бениг… гио… кажется (почерк проклятый!) – это тот же Акакий Акакиевич. Честный, работящий чиновник, но, волею Куэваса, оказывается вышвырнутым из канцелярии, а став нищим (призраком), преследует того, из-за которого лишился куска хлеба…

Огромная тень нищего (да, тот самый призрак! – тот же, что и в «Шинели»!) отражается на стене, когда та просит у Куэваса милостыню и не получает…

Ко времени написания «Моего дяди», «Мёртвые души» были переведены на французский, но Рамон Меса говорил по-испански, а потому не был с ними знаком.

В общем, когда я читал, то меня не покидало чувство, что Рамон Меса хотел сделать то, чего не сумел сделать Гоголь – завершить второй том «Мёртвых душ»!

…«Мастер» у Булгакова заканчивает свой роман уже после смерти – книгу, которую при жизни сжёг, как Гоголь. А за Гоголя прижизненную попытку закончить второй том сделал Рамон Меса, но и он не закончил. Но обязательно кто-то когда-нибудь закончит (а может уже и закончил).

…Или – японский писатель Рюноскэ. Возьмем его «художника», писавшего картину «Муки ада» и, ради её максимальной выразительности, пошедшего на то, чтобы сжечь в огне человека (вспомним легенду об умерщвлении натурщика художником Микеланджело). И этот его художник несомненно новое воплощение – нисходящее, отрицающее воплощение «художника» из гоголевского «Портрета» (его повторение и продолжение), потому что если отбросить сожжённого человека, «Муки ада» это вариант этого самого «Портрета».

Или возьмем его «Бататовую кашу». Его «гои» в ней – это ближайший родственник Башмачкина и Бартлби. Сам Рюноскэ, говоря об источнике «Бататовой каши», ссылается на японское произведение 11-го века. Может быть и так. Но тогда можно поставить знак равенства между этим произведением 11-го века (которого не могли знать ни Гоголь, ни Мелвилл) и их «Шинелью» и «Писцом Бартлби».

Понимаешь, о чем я?.. Литературные персонажи, как люди – воплощаются и живут новой жизнью. Мир не «Вавилон», вот что я понял, прочитав всё это. (Кобецкий обвёл руками комнату). И мы, говорящие на разных языках и даже разделённые эпохами, всё равно «слышим» и «понимаем» друг друга. Почему? Да потому, что язык Вселенского Духа – один. Тот, на котором и говорит с человеком Господь. А ключевой язык этого Всеобщего языка – русский!..

Кобецкий выпрямился, понимая куда хватил, готовый мужественно встретить любые возражения. Но отец Лев безмолвствовал, и только заметно протрезвевший взгляд его чуть заострился.

…Основная черта Куэваса, – продолжил он, – несмотря на то, что он и карьерист, это то, что он не забывает тех, кто когда-то для него сделал хорошее и за добро платит добром, и, может быть, в этом причина появления на свет гоголевского родственника (я говорю про «Моего дядю»). Она – облагораживание Чичикова (в настоящем времени – Куэваса) в новом своем «воплощении», его поступательное, эволюционное развитие.

Да, идентичность Башмачкина и Бартлби очевидна, но у Мелвилла в его «Писце» социальное звучание громче, и, быть может, в этом-то и состоит «причина» его появления на свет. Которая обязательно была. Обязательно имела место. Для меня это не вопрос.

Но есть и другое основание. Фамилия «Башмачкин». Её рок. Ибо «башмаку» обязательно нужна пара («два сапога пара»). И башмаки идентичны. Они похожи, как «братья-близнецы». Один копия другого. То есть если один «башмак» – Башмачкин, то получается, что ему необходим и другой «башмак» (другой «Башмачкин»). Его копия. Его «брат». И вот и появляется (роковым образом) вслед за Башмачкиным его брат (копия) – Бартлби.

Одна из возможных анаграмм слова Бартлби – Братбил («брат» и «бил»). А что есть «бил»? На английском языке бил – список. В свою очередь, со словом список в родстве и слово списывать. По-английски списывать – копи. И копи же на английском – копия, копировать, подражать кому-то.

Таким образом получается, что Бартлби («брат бил») у Мелвилла – копия, копирование, подражание «брату»!.. Или – «Башмаку»! Или – «Башмачкину»!

Ты понимаешь?!..

А так как Гоголь, понятно, не мог предвидеть появления на свет «Писца Бартлби», то остается признать существование Того, Кто и руководил этим сотворчеством. Того – Кто над временем и пространством. Того – Кто и внушил мысль Гоголю о «Башмачкине» и о «брате», а потом на другом краю света возбудил подобные же мысли у, духовно близкого Гоголю, Мелвилла.

Остается признать существование Бога. Или Духа Святого.

«Дух дышит, где хочет, – так сказал Мелвилл. – И голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит».

Где возьмет, да и «задышит».

По-русски…

…Ты не читал Германа Броха?.. «А может они уже прознали об опасности имён?». Или «если у вещей нет имён, то нет и понимания». А?..

– …Кстати, об «опасности имен», – очнулся отец Лев. – Как там твоего соседа?.. Иван Робертович?.. То, что у его папаши (Роберта) не в порядке с башкой, за это я ручаюсь. Я бы ничего не имел против «Роберта Ивановича» – мечтать не запретишь. Но «Иван Робертович» – это садомазохизм. Нонсенс. Нелепей может быть только какое-нибудь «Сидор Артурович». Ты приглядись. Есть такая вещь – наследственность. Я знавал одну такую пару. Отец – Калина Гаврилыч и сынок – Гаврила Калиныч. Оба, как несложно догадаться, идиоты…

– Да не об этом я! – Кобецкий даже руки к груди приложил (не до «Калинычей» ему сейчас было), – Я о «роке имени»…Ты полагаешь, имя Надежды Чертовой – авторши безбожного «Саргассова моря» случайно? Подумай… Прямо не имя, а клеймо, тавро!.. «Черт»!..

Или случайно, например, Вера Холодная умирает на юге от простуды. Или случайно, например, имя персонажа Короленко (автора вещей, как известно, переполненных символами бессознательного) – «Макар»?

Если ты не в курсе, я о рассказе «Сон Макара»… Обрати внимание на анаграмму слова макар – карма!.. А теперь вспомни о чём рассказ? А рассказ о том, как «Макара» бог призывает на суд и осуждает за пьянство, воровство и обманы, но когда «Макар» рассказывает о своей горькой жизни, небесный суд оправдывает его. Карма!.. Весы её!.. Бессознательно Короленко, написав о «Макаре», имел в виду «карму»!..

Или – вот. Название склонного к спячке грызуна «байбак», как известно, – синоним ленивого, неповоротного и неуклюжего человека. «Тюрюк», по Гоголю, – это «человек, которого нужно на что-нибудь поднимать пинком», а ««байбак» – этого и пинком не поднимешь».

А потому, согласись, что не только логична, но и симптоматична фамилия председателя Госплана СССР (организации, олицетворяющей всю неуклюжесть советской плановой экономики) Николая Байбакова.

Отец Лев засмеялся.

– …Ну, это ладно, это, так сказать, информация к размышлению. – Кобецкий спешил продолжить прерванную мысль:

…Персонажи рождаются, имеют своих пращуров, предков, родителей, многочисленную родню, они, как и люди, возвращаются снова и снова – вот что я понял, прочитав всё это. (Он опять обвел рукой комнату). Потому-то может и появился после «Носа» Гоголя – «Нос» Рюноскэ и трижды был прав Оскар Уайльд – я это понял, может, и на своей шкуре – «жизнь выстраивается согласно книгам»… Потому-то, может, и говорил он устами одного из своих героев – «я никогда не придираюсь к поступкам, я требователен только к словам».

Прав Блок – «открой мои книги, там сказано всё, что свершится» и прав А. К. Толстой – «когда глагола творческая сила толпы миров воззвала из ночи».

Вот, что я понял. Человек творит словом (мыслью), которое «у Бога», и поэтому мировая литература, как жизнь едина, «одна изъятая из законов тления» – как говаривал Салтыков-Щедрин. И если кто-то и когда-то произносит «а», то рано или поздно, независимо от того, слышал ли кто это «а», обязательно будет произнесено и «б». Не бывает в литературе «утрат». Ошибался Мелвилл.

Всё искусство – это единый узор истории, оно изначально, до деталей, предопределено и невозможно оставить что-то незавершенным и пропустить… Как там, в «Художниках» у Шиллера?..

Созданье возникает из созданья,

Гармония гармонию творит…

И

Сливаются, не ведая границы,

Бессмертные творенья ваших рук…

И что-то там…

…Отбросив цепи дней лихих,

зарю грядущего столетья

В твореньях отразив своих…

…Мир изменённый силой ваших дел…

…Взошёл вторично ваш посев

Вторично мир воспрял, помолодев…

Именно что – «вторично». Ибо мысль и, её выражающее слово, должны повториться. Или, иначе, – пройти весь мучительный процесс «высветления», как и любая человеческая душа. А воплотиться, начать жить – значит начать страдать – только страданием постигаются истина и смысл. То есть фраза, оборванная у одного, или чей-то образ обязательно повторяются – появляются и живут у другого (в соответствии с законами кармы) и так далее, падая и поднимаясь, как и любая человеческая душа.

Вот и стихотворение Тютчева (которое я привел) не буквальное повторение, а оно уже «высветленное» повторение того образа родины, который запечатлел в своем слове Веневитинов.

Слушая, отец Лев сменил позу – сел на стул боком, закинул руку за спинку, а нога за ногу, а Кобецкий стоял напротив него и потрясал «Однодумом».

–…Ты знаешь, когда мне всё это стало абсолютно ясно?.. Я читал Броха. Это тот же Кафка, тот же причудливый «сон», но Брох идёт дальше Кафки. Но сейчас не об этом… – и Кобецкий снова стал перелистывать «Однодум». – …У него там описывается фантастический случай… (он говорил и опять искал)… Воплощаются странные фантазии героя: газеты пишут о придуманном им убийстве, хотя ничего на самом деле ещё не произошло. И вот всё сбывается наяву. (Ну то же «Кракатау»!..). То есть, фантазии – оказываются правдой (а по сути – пророчествами)…

А вот, нашёл…

Представь себе – дело к развязке, и к герою (как и представлялось в фантазиях!) приближается убийца с револьвером – наступают последние мгновения жизни…

«…Ветер, который налетел с новой силой, донёс слабый аромат акаций… И вот потому, что момент катастрофы настал, и потому, что повернувшее вспять время достигло Сегодня, Дня Сегодняшнего, Сегодняшнего Дня Смерти, когда оно перескочит из будущего в прошлое… Андреас (герой) позволил себе в первый и последний раз приоткрыть смысл сна, который в следующий же миг поглотит и его…».

И я, читавший, в «следующий же миг», тут же вспоминаю заключительную сцену у Маркеса в «Ста годах одиночества». Не читал?… («читал, читал», кивнул отец Лев) …Когда Аурилиано, обнаружив ключ к шифрам Мелькиадеса, узнает о собственной гибели в начинающемся урагане: «В этот миг начал дуть ветер, слабый, ещё только поднимающийся ветер, наполненный голосами прошлого – шёпотом старых гераней и вздохами разочарования»…

Обрати внимание, одному открывается смысл пророческого сна, а другому – шифр пророчеств, и всё это, в обеих случаях, венчает катастрофа. И это, опять же, ритмичное упоминание о ветре, переходящем в ураган.

Поражённый совпадением, я читал дальше и дальше, но потом вдруг книга (Броха) у меня упала, и когда я её поднял и раскрыл вновь, то первой строчкой, которую я увидел было: «Каждому произведению искусства должно быть свойственно репрезентативно-эксплинирующее содержание, при всей своей уникальности, оно должно демонстрировать единство и универсальность мировых процессов, однако же не следует забывать, что единичное не обязательно бывает однозначно…».

И это был знак.

Так и появилась моя теория «всеобщего повторения». Всё сотворено, воплощено, предсказано, ведомо и видимо, а потому всё, что нас ни окружает в данную минуту (в каждое мгновение) есть знак!.. Тогда-то я и поверил окончательно в единый текст мировой литературы, в Единый Текст Жизни, в Единый Мировой План. Искусство и реальная жизнь соотносятся, как Предсказание и Свершившееся, с поправкой на кармы художника и текущего момента. И цепочка образов – реальных лиц, – разматывается по указке Режиссёра (Кобецкий показал пальцем вверх). Творца. (Давно известная, ещё гофмановская мысль). И в этом смысле элемент «повторения» естественен, ибо в любом случае автор не в силах противится причинно-следственной связи. Он блуждает в тумане подсказанного Свыше замысла, инстинктивно выискивая тропку предшественника – это может быть не только прогресс, но и регресс, но что-то новое, «своё», при этом он откроет наверняка.

…То рушится вдруг, то опять воздвигается зданье,

И прихотливой рукой правит незримый закон.

Но почему же, скажи, обновленье картин непрестанно?..

Это у Шиллера… Вот так причудливо в искусстве (а оно – жизнь!) «дышит дух» – то тут, то там…

Отец Лев только пожал плечами (теперь голову заморочили ему). Он вдруг вспомнил о валаамовой ослице, остановившей безумие пророка.

– …Ты подумай, – продолжил Кобецкий. Я иначе скажу: Тентетников из второго тома «Мертвых душ» Гоголя – это Обломов Гончарова, а Александр Петрович – это Штольц. А тамошняя фраза «визжал борзой кобель, присев задом к земле» (его окатил кипятком, выглянувший из кухни повар) – продолжена у Булгакова («Собачье сердце»). Почему? Да всё потому!..

Предтеча «Монсеньора Кихота» Грэма Грина несомненно – «Возвращение Дон Кихота» Честертона, а предтеча его «Возвращения» – «Дон Кихот» Унамуно, который писал, что открыл в душе Дон Кихота такие глубины, каких не открыл Сервантес.

И сюда же ещё можно вставить и Шолом-Алейхема, его «еврейского Дон Кихота» – «Путешествие Вениамина Третьего».

Да, его «Отцы и дети» изданы на шесть лет позже тургеневских, но вот что интересно. Шолом очень подробно описал, каких нищих калек и попрошаек поставляет «город Глупск» – «даже Англия не в силах сравниться». Но через много лет Англия всё же попыталась «сравниться» (эстафета передана!), и появляется (роковым образом) «Трёхгрошовая опера» Брехта…

Много чего (не только многочисленных «дон кихотов») предвидел Сервантес, а потому, может, и писал об «академии подражателей». Вот и истоки булгаковского «Собачьего сердца» мы обнаруживаем в его новелле о беседе двух собак (как предполагается, – «людей в прошлом»). Несомненно, предвидел, а потому и говорил: «воздержаться от сатиры – дело трудное», и указывал, как бы предвосхищая булгаковскую повесть, что бесед собачьих было две, но он записал только одну (жизнь одной только собаки), а о жизни другой пообещал рассказать не раньше, чем убедится, что первой из них поверили, или, во всяком случае, – «не побрезговали». Одни – язык, манера, смех – всё одно к одному. Речь идёт о том же, о чём и в «Собачьем сердце» – о превращении людей в животных и наоборот. Вторую собаку звали «Сипион», и я склонен полагать, что она, некоторым образом, и есть этот самый булгаковский «Шарик». Таким образом, у «Собачьего сердца» мы обнаруживаем, как минимум, две «причины» – гоголевскую фразу о обваренном кипятком кобеле и сервантесовскую новеллу. Но я бы упомянул ещё и третью – стихотворение Маяковского «Вот так я сделался собакой»…

Иная мысль, самая коротенькая и невнятная, даже и фраза, и только для того, чтобы потом, может через много лет, её продолжил, «повторил» в том или ином контексте или использовал кто-то другой – расширил объективно.

«Слово не умирает, оно выговаривается иначе». «Проза возвращает причину события» – слова литературоведа Виктора Шкловского. Устно или письменно предсказано всё. И далее – всё, как «по писанному». Иногда и буквально. Ты не слышал о таком писателе Ричардсоне?.. Так вот, в своей повести он описал гибель океанского лайнера «Титан», и всё «повторилось» спустя некоторое время со знаменитым «Титаником»… Не помнишь, у Хэмингуэя некто сочиняет про разбивающегося насмерть жокея, и ровно через неделю кто-то действительно разбивается на том самом месте, что и в рассказе.

Да что там жокей…У Эренбурга в романе, написанном в 1921 году, рассказывается о применении американцами против японцев некоего оружия массового уничтожения. А?.. Каково?..

Это ж у Гёте…

Нам говорят «безумец» и «фантаст».

Но выйдя из зависимости грустной,

С годами мозг мыслителя искусный

Мыслителя искусственно создаст…

Вот видишь, – и с ЭВМ напророчили…

А – Жюль Верн?.. В романе «Из пушки на Луну» космический корабль стартует с мыса Канаверал. И именно здесь был снаряжен в наше время «Аполлон 8», доставивший астронавтов к Луне и приводнившийся в том самом районе, в котором завершили своё путешествие герои Жюля Верна!

Как известно, англичанин Холл открыл оба спутника Марса. Но ведь почти за двести лет до него Свифт писал о двух лунах Марса. А чуть позже, при свете двух лун прогуливался по Марсу у Вольтера Микромегас.

…Кажется Паустовский в «Золотой Розе» рассказал о случае с Бальзаком: тот написал рассказ о монахине одного из монастырей по имени Жанна. И там и в самом деле оказалась монахиня с таким именем. Получалось, что она, «Жанна», покинет монастырь, уедет в Париж и станет проституткой (так было сказано у Бальзака). Настоятельница прочитала рассказ («я в курсе, в курсе» – сказал отец Лев, но Кобецкий договорил). …И послала Жанну к Бальзаку опровергнуть писателя… А далее всё получилось, как и написал (напророчил) Бальзак. И если это миф, то очень символичный. О пророческой роли литературы. О том, что литература и реальная жизнь находятся в очень тесной, если не в буквальной связи. Очевидно, об этом догадывался и сам Паустовский…

Отец Лев хотел что-то сказать, но ему протестующим жестом не дал Кобецкий – его прорвало и остановить его было нельзя.

– …Да, писатель – пророк!.. – И он опять раскрыл «Однодум». – Вот Шиллер…

Дан поэту счастливейший дар от богов:

Отражает весь мир его гений,

Проникает он в тайны грядущих веков

И в глубины минувших явлений.

На предвечном совете с богами воссев

Он подслушал событий таинственный сев.

Перед вами, как свиток, он жизнь развернёт

Всё что сбудется в ней и что бало.

Из унылой лачуги он храм создает, –

Этим муза его наделила!

…В наиболее значимых местах Кобецкий делал акценты, выделяя слова голосом и, отрываясь от текста, бросал на отца Льва выразительные взгляды.

…С той поры, когда с землей

Разлучился звездный рой,

В мире самое святое –

Вспышка мысли огневой

В беге дней неотвратимом

Чуть пластов заметен сдвиг,

Но творенье ощутимым

Стать стремится каждый миг.

А вот Блок.

…Забавно жить! Забавно знать,

Что под Луной ничто не ново!

Что мёртвому дано рождать

Бушующее жизни слово!

А вот тот же Тютчев – вольный перевод Шиллера…

…Так связан, съединён от века

Союзом кровного родства

Разумный гений человека

С творящей силой естества

Скажи заветное он слово

И миром новым естество

Всегда откликнуться готово

На голос родственный его…

…Тут у меня много чего… Вот, скажем, чеховский дядя Ваня – это Лузгин Салтыкова-Щедрина. А его Горехвастов и Рогожкин из «Губернских очерков» – это Кречинский и Расплюев Сухово-Кобылина. Явные родственники – щедринский «Старец» и «Очарованный странник» Лескова. Почитай Жоржи Амаду, и ты сразу вспомнишь «Одесские рассказы» Бабеля с Беней Криком. Мотив Яшки-скрипача в купринском «Гамбринусе» мы обнаруживаем у того же Мелвилла – в его «Скрипаче». А его (купринский) полковник Шульгович вдруг оказывается полковником Бубенчичем у Стефана Цвейга. И это – жизнь, её непрерывное развитие. Это персонажи-родители и персонажи – их дети. Это родные братья и сёстры.

«Слуга двух господ» («Труффальдино из Бергамо») и «Двенадцатая ночь» – это же явное родство. Дедуктивный метод Шерлока Холмса мы впервые обнаруживаем задолго до рождения самого Холмса – в исполнении Задига у Вольтера, а затем – и у Эдгара По. И вот нам – целая эпопея у Конан Дойля.

Порою одна только фраза… «Слова, слова, слова» сказал Шекспир, а повторил Пушкин. Одно только слово у Мелвилла о «девочке-жене» в «Мобби Дике» (и, выплеснувшееся в «Дэвиде Копперфильде» у Диккенса) становится в последующем «нимфеткой» у Стриндберга и превращается затем в отрицающую, нисходящего ряда «Лолиту» Набокова.

Родольф, подписавший у Флобера письмо Эмме – «Ваш друг», и – продолжение (развитие) Родольфо в «Милом друге» у Мопассана. А если подумать: чем отличается «Эмма Бовари» от «Анны Карениной»?..

Одна только фраза! Но у Флобера она мало что значащая эпитафия «остановись, прохожий, ты попираешь стопой любезную супругу». А у Белова в «Привычном деле» – потрясающая сцена на кладбище: «как по огню по тебе хожу, прости»…

Одна мелвилловская фраза – о «существах, способных греться возле айсберга» (о рыбах в гиперборейских водах) – дословно повторяющаяся у Капицы в его «Ревущих сороковых», – становится холодной, нелюбимой женой того норвежского китобоя.

«Но Ахав стоит одиноко среди миллионов этой населённой планеты» – восклицает Мелвилл устами капитана. – «Холодно! Холодно!», и эти слова повторяются полковником Буэндиа, замерзающим у Маркеса от беспощадного внутреннего холода. А у Булгакова – Пилатом.

А авторские вздохи, «ахи» и «охи» у Булгакова, или «боги, боги, яду мне, яду»? Да это же Олдингтон!

Не помнишь у Шекспира?..

Горацио: В лице была скорее печаль, чем гнев.

Гамлет: И бледен или багров?

Горацио: Нет, очень бледен.

Речь о «призраке» – убитом отце Гамлета. Короче – «бледный и очень печальный». А кого тут можно припомнить? Ну, конечно же, «призрака» у Маркеса в «Ста годах».

А откуда сам Маркес? Достаточно почитать Карпентьера, чтобы распознать многие истоки – чудеса Макандаля и Ти Ноэля в «Царстве земном»…

А кто Виктор Юг у Карпентьера?.. Да, конечно же, полковник Буэндиа в «Ста годах»…

Несомненно, узнаётся мысль Маркеса и в «Сердце Тьмы» Джозефа Конрада.

А Камю?.. Если сравнить Маркеса и «Чуму» Камю?.. То же самое ожидание поезда (помнишь в «Ста годах»?), который никогда не прибудет, заточение, чумной карантин, ожидание и расстрел, и открытые глаза у трупа, и летописец событий Таррут – предтеча Мелькиадеса. Для меня это не вопрос. И это не эпигонство. Это новая жизнь – объективное повторение.

Рассказ Хемингуэя «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» – это фрагмент повести «Пан» Кнута Гамсуна. Или – сестра Мехтилд в «Искушении» у Хуго Клауса?.. Слепая, но всё видящая и знающая лучше зрячих… А это так напоминает маркесовскую Урсулу. Это и есть продолжение причинно-следственной связи – новое воплощение героини, но теперь уже заживо разлагающейся, почитаемой, как святая.

Мендель-букинист Цвейга – это библиотекарь папаша Сарьетт в «Восстании ангелов» Франса. Разве шагреневая кожа у Бальзака – не портрет Дориана Грея? Я имею в виду именно «кожу» и «портрет». И я слышал то, что прежде чем появился Дориан Грей, были, кажется, Вивиан Грей и его автор –Дизраэли. Впрочем, тут я не убежден. Маджнун пел о Лейле ещё до Петрарки со своей Лаурой. А лунные буйства у Иванушки в «Мастере и Маргарите»… А их я связываю со строчками Мопассана из повести «На воде» – о «лунном ударе», который «в тысячу раз опаснее солнечного». «Им можно заболеть нечаянно, и эта болезнь неизлечима; помешательство остается на всю жизнь, не буйное, при которых больных приходится держать под замком, а тихое и неизлечимое, тот, кто страдает им, обо всем думает по-своему, не так как другие».

Кстати, волшебную мазь и полёты Маргариты, я обнаружил у Мережковского в дореволюционном издании, в романе о Леонардо да Винчи. А, в свою очередь, тамошняя уловка с получением драгоценных металлов удивительно напомнила мне рассказ слуги каноника у Чосера. Но я и не удивился, уже зная, что рассказ его юриста стал сказкой о царе Салтане у Пушкина. Да и Пушкин заявлял, что «Тибуллом окрещён». Гёте использовал Проперция. Сюжеты басен заимствовали у Федра Лафонтен и Крылов. А у Сенеки – Расин. Да, знаю, что говорил по этому поводу Фолкнер – «художник в этом плане совершенно аморален», но, с другой стороны, разве можно было появиться Максвеллу, если бы не появился прежде Эрстед. Или же – Эйнштейну, если бы не существовало прежде Ньютона? В науке это называется не «украл», а «обогатил мыслью». А почему подобного не может быть в литературе?

Для меня попытка «свирели Марсия» сравниться с «Аполлоном» не миф о подражании, а рассказ об идеале. Попробуй кто-нибудь именно повторить и не получится объективно. Не выйдет – по закону. Потому, что закон этот не только искусства, но и природы. Персонажи, как и люди, они не могут одну и ту же жизнь прожить дважды. И тут автор бессилен. Как замечал Паустовский «герои часто вступают в борьбу с автором и почти всегда побеждают». А Толстой рассказывал о Пушкине, который однажды заметил приятелю: «представь, какую штуку удрала со мной Татьяна. Она замуж вышла. Этого я никак от нее не ожидал».

Все персонажи, как и люди, желают быть яркими индивидуальностями, но избежать «повторения» не могут (ведь все мы, несмотря на кажущееся различие, вечно кому-нибудь подражаем).

…Вот так и выясняется с течением времени, что всё это, под тем или иным соусом, уже было, потому что когда единый и гармоничный узор – история, написанная Творцом, подходит к концу, то постепенно заполняются и все свободные клеточки этого узора (чтобы предстать единым и законченным целым)…

Я вот что сейчас вспоминаю… Я как-то был в библиотеке и вероятно бессознательно подражал маркесовскому Аурилиано Буэндиа (тот, который колдовал над шифрами Мелькиадеса). А тогда я (а я, как и любой человек – чьё-то «повторение») искал… Как лучше сказать?.. Искал… «себя» в литературе… (Кобецкий уже приготовился встретить ироничный взгляд отца Льва, но и на этот раз тот всё преспокойно проглотил).

И вот что я нашёл… Ещё до того я относился, как к своим «родственникам» или – скажем лучше – как к «предшественникам» и к Аурилиано или, скажем, к Фрадике Мендесу Эсы де Кейроша, перечитавшему все книги, ученику всех философов и последователю всех религий, но тут было нечто иное… И я понял, что кто-то «подсунул» мне эту книгу, в которой рассказывалось о том, о чем я много думал – о конце света. Я, помню, машинально взял эту книгу с полки (ещё не зная её автора) и раскрыл. И раскрылась она у меня на эпиграфе к роману…

К месту последней встречи

Влачимся вместе

Страшимся речи

На берегу полноводной реки.

Вот так кончился мир…

…Не взрыв, но всхлип.

Эпиграф – из «Полых людей» Элиота. Название книги – «На берегу». А автор – австралиец, некий Шют. В предисловии говорилось, что все книги этого австралийца («романы-прогнозы») «имеют настораживающую тенденцию к воплощению». О нём говорилось, как о провидце, а речь в этой книге шла о ядерной катастрофе.

…Меня, как по голове чем-то ударило. Вот в такие моменты ко мне и приходит… Я как бы слышу чей-то голос. И он такой этот голос, что сопротивляться я ему не могу. Это, как голос Бога… Помнишь у Лермонтова?..

…Услышав, его я

Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу

И брошусь из битвы

Ему я навстречу…

Вот и у меня нечто такое. И я всегда «узнаю». Ловлю, как ты выразился, «провидение за руку». Я ведь не сам всё это выдумал. Я услышал… Тут же я слышу и другое… Это не прямые слова, а какой-то мгновенный прилив энергии, какой-то толчок, который тут же «распадается» на звучащие и иногда даже видимые слова… Я не могу этого объяснить…

И далее я понимаю (сам): если существует слово, которое повторяется, то, очевидно, должен существовать и его материальный (воплощенный) эквивалент.

Есть такой рассказ у Джузеппе Маротты – «Словарь». В «Словаре», который дал учителю Дьявол, каждое слово обладало «плотью и кровью и тем изначальным достоинством и отзывчивостью», которые были неотъемлемым его качеством в пра-времена. Стоило вычеркнуть в «Словаре» какое-либо слово, и предмет, обозначаемый им, исчезал. Ты слушаешь?..

Глаза у отца Льва были закрыты, но то, что он слышит и слушает – было видно по его лицу.

Отец Лев кивнул. – Да, да. Я думаю…

…«С нормальным ли он говорит? – сидело у Кобецкого в голове. – Тот же умница Гамлет – человек с большой придурью, или – та же Офелия. Да и чем он сам отличается от отца Льва?.. Двое душевнобольных?»…

– …Откровенность за откровенность, – напряженное лицо Кобецкого смягчилось. – Сейчас я говорю о самом главном. Что есть слово. Ведь это и причина, и рок, и истина, а их (слов) порядок и последовательность – это то, что и вершит события. Так что оно означает? Ведь мы не знаем, что же на самом деле означают те же слова «стол», «стул», «тарелка»?.. И почему именно «стул» – это стул?.. Ни одного «понятного» слова в языке? Мы узнаём слово только по его звучанию и изображению на бумаге, к которым привыкаем с детства (когда учимся), а не по самому слову… Понимаешь, что я хочу сказать?

Глаза у отца Льва открылись, они были слегка покрасневшими, но в них читались и интерес и мысль.

…Кто, авторитетнейший, установил раз и навсегда, что «мамонт» – это то, что и называется словом мамонт. С чего это вдруг? В чем тут дело? Что это слово (мамонт) значит (а оно ведь что-то да значит!), кроме того, что оно – сочетание ничего не значащих для человека звуков: ма-монт, и того ярлыка, который с этими звуками связан – обросший шерстью, ископаемый слон?.. Почему ничего общего по звучанию между «слоном» и «мамонтом»? Уж, казалось бы, здесь-то должно быть хоть какое-то сходство, что-нибудь родственное? Ничего!..

Здесь-то вся и тайна.

…Так вот, – плечи у Кобецкий распрямились, и он вдруг объявил. – Я овладел Кодом Слова, то есть тем самым шифром (он, как конь переступил на месте). …И могу подтвердить: да, тот «всеобщий язык», «идиома универсал» или «капричос», о котором толковал Фейхтвангер в своем «Гойе», действительно, существует.

…То, что он взволновал отца Льва, Кобецкий понял по его сразу напрягшемуся лицу. – …Помнишь Секеля у Сола Беллоу?..

– …Сола Беллоу?.. – как бы очнулся отец Лев. – …Я помню лишь его ортопедический ботинок, который он таскает из одной книги в другую…

– Повторяет, – уточнил Кобецкий.

…Ему было стыдно за это – «овладел». Смутная догадка – не более того. Кто его за язык тянул?

– …Ты, как Корнелий Агриппа, – не дождался продолжения отец Лев. – Ты его «Сокровенную философию» часом не читал? О всеобщей связи вещей?

– Так и есть, связано всё, и слова, и мысли с событиями, и обратно…

– «Жизнь выстраивается согласно книгам»… – отец Лев понимающе кивнул. Складно говоришь…

– Это Уайльд говорит, не я. А я только соглашаюсь.

– «Уайльд»?.. А ты знаешь, что ещё говорил Уайльд? – вскинулся вдруг отец Лев. – «Всякое искусство совершенно бесполезно» и «действительность это хаос, и только в работе человеческого воображения есть неумолимая логика»… Тебе не кажется, что это такое свойство человеческой натуры? Искать смысла в бессмыслице?

– Ну-у!.. – деланно изумился Кобецкий. – Опять двадцать пять!.. И у тебя ещё язык поворачивается после всего, что мне наговорил? О Добре и Зле… (он видел, что отец Лев только психует, а психует – из-за его «Кода»).

– …Ты, всё-таки, поосторожнее с «повторением», – смягчился отец Лев. – Не забывай: перевод это перевод, и здесь очень многое зависит от таланта переводчика. У Шекспира Беатриче заявляет: он – «крейсерует». А я – не верю! Не могла она так сказать. «Крейсерует»!.. Голландское слово, 16-й век… Я не Шекспиру не верю. Я – переводчику не верю!.. Я не так давно сравнил Пруста – отрывок из «Пленницы» и тот же отрывок у Андре Моруа – в статье о Прусте. Там речь идет о законах вечности, «не видимых всё ещё только дуракам». Так – у самого Пруста. А вот у Моруа вообще нет упоминания о «дураках». Согласись – колоритнейшее и очень значимое словцо! Так кто, какой из двух переводчиков – «дурак»?..

А сто различных переводов «Ворона» Эдгара По?..

Кобецкий потрясённо молчал. Он отлично знал и отрывок, о котором говорил отец Лев (о том самом Берготе, «весь ли умер Бергот») и читал о Прусте у Андре Моруа, и сам же сравнивал переводы, и тоже обратил внимание на «дурака».

…Нет, отец Лев – это академия. С ним же абсолютно невозможно спорить. Как Ромму с Эйзенштейном. Знает – всё!

– Олимпий…, можно так, да?.. – Кобецкий улыбался (улыбнулся и отец Лев – «мы же договорились»). – У меня такое чувство, что мы живет с тобой параллельно… Тебя волнует то, что волнует меня, ты говоришь о том, о чём думаю я, ты обращаешь внимание на то, на что обращаю я…

– Теперь уже не «параллельно», – сказал отец Лев.

– Да…

– …Ну а что же «ядерная катастрофа»? – напомнил отец Лев. – Как я понимаю, это ещё не Конец Света?

– Нет. Это предваряющее его событие.

Он перелистнул «Однодум».

– Эх, никакого житья нет! – засмеялся отец Лев. – Ты прямо запугал. Страшный человек!.. Стихи Александра Галича не читал?

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «я знаю, как надо».

Кобецкий оторвался от «Однодума».

– Так Галич пророчил, – очень серьёзно сказал он.

– О тебе? – улыбнулся отец Лев.

Улыбнулся и Кобецкий.

– Откуда могу знать я то, чего не знаешь ты, так?..

– Не так. Я не всезнайка. И не завистлив. Пути Господни неисповедимы. Саул искал ослов, а обрёл царство… Мы сейчас не об этом, – напомнил он.

Кобецкий пролистнул ещё страницу и опять взглянул на отца Льва.

– Есть прямая взаимосвязь всевозможных бед и всевозможных наслаждений, в которые мы бы хотели превратить свою жизнь. И об этом и ядерной катастрофе стихотворение. «Последнюю смерть» Евгения Баратынского не читал?

Отец Лев покачал головой.

– Баратынского, конечно, читал. Но вот про «смерть» что-то не припоминаю.

– Пророчество, разумеется. Написано в 1827 году. Вот, слушай…

Есть бытие; но именем каким

Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;

Меж них оно, и в человеке им

С безумием граничит разуменье.

Он в полноте понятья своего,

А между тем, как волны, на него,

Одни других мятежней, своенравней,

Видения бегут со всех сторон,

Как будто бы своей отчизны давней

Стихийному смятенью отдан он;

Но иногда, мечтой воспламенённой,

Он видит свет, другим не откровенный.

Созданье ли болезненной мечты

Иль дерзкого ума соображенье,

Во глубине полночной темноты

Представшее очам моим виденье?

Не ведаю; но предо мной тогда

Раскрылися грядущие года;

События вставали, развивались,

Волнуяся, подобно облакам,

И полными эпохами являлись

От времени до времени очам,

И, наконец, я видел без покрова

Последнюю судьбу всего живого…

… Кобецкий оторвался от текста. – Вот то же, примерно, и со мной («повторение»!): «с безумием граничит разуменье» и «во глубине полночной темноты».

И я увидел то, что увидел…

Но читаем дальше.

…Сначала мир явил мне дивный сад;

Везде искусств, обилия приметы;

Близ веси весь и подле града град,

Везде дворцы, театры, водометы,

Везде народ, и хитрый свой закон

Стихии все признать заставил он.

Уж он морей мятежные пучины

На островах искусственных селил,

Уж рассекал небесные равнины

По прихоти им вымышленных крыл;

Всё на земле движением дышало,

Всё на земле как будто ликовало.

Исчезнули бесплодные года,

Оратаи по воле призывали

Ветра, дожди, жары и холода,

И верною сторицей воздавали

Посевы им, и хищный зверь исчез

Во тьме лесов, и в высоте небес,

И в бездне вод, сраженный человеком,

И царствовал повсюду светлый мир.

Вот, мыслил я, прельщённый дивным веком,

Вот разума великолепный пир!

Врагам его и в стыд и в поученье,

Вот до чего достигло просвещенье!

Прошли века. Яснеть очам моим

Видение другое начинало:

Что человек? Что вновь открыто им?

Я гордо мнил, и что же мне предстало?

Наставшую эпоху я с трудом

Постигнуть мог смутившимся умом.

Глаза мои людей не узнавали;

Привыкшие к обилью дольних благ,

На всё они спокойные взирали,

Что суеты рождало в их отцах,

Что мысли их, что страсти их, бывало,

Влечением всесильным увлекало.

Желания земные позабыв,

Чуждаясь их грубого влеченья,

Душевных снов, высоких снов призыв

Им заменил другие побужденье,

И в полное владение свое

Фантазия взяла их бытие,

И умственной природе уступила

Телесная природа между них

Их в эмпирей и в хаос уносила

Живая мысль на крылиях своих;

Но по земле с трудом они ступали,

И браки их бесплодны пребывали.

Кобецкий снова оторвался от «Однодума». – Надеюсь, понятно, о чём речь. Да, об этом же самом…

Теперь все помыслы, познавшего материальный достаток, человека всецело обращены к поиску наслаждений, и его инстинкты, обуздываемые до поры, высвобождаются с последствиями энергии ядерного взрыва…

…Прошли века, и тут очам моим

Открылася ужасная картина:

Ходила смерть по суше, по водам,

Свершилася живущего судьбина.

Где люди? где? Скрывалися в гробах!

Как древние столпы на рубежах,

Последние семейства истлевали;

В развалинах стояли города…

…И тишина глубокая вослед

Торжественно повсюду воцарилась,

И в дивную порфиру древних лет

Державная природа облачилась.