Хроники Истекающего Мира. Вера в пепел

Пролог: Ветер перемен

Прошло девять месяцев с той ночи, когда небо над Этерией разошлось багровым шрамом, и земля впервые заплакала солью. Девять месяцев – не год, но достаточно, чтобы привычки стали осторожнее, а взгляды – настороженнее. Этерия всё ещё дышала, однако дыхание её стало прерывистым, как у человека, поднимающегося по лестнице с надсадной грудью: Вены Сердцеверия то гудели ровно, то внезапно стихали, и тишина эта была не покоем, а тревогой.

В Аэлирийской столице выросли новые башни – высокие, в узорах рун, с венцами из меди и кристалла. Днём они источали пар и сухое сияние, ночью – гулкое, почти морское свечение, от которого стены домов казались тоньше, чем прежде. Имперские механики – в кожаных фартуках, с выжжёнными рунами на рукавных манжетах – бегали между реакторами, проверяли круги, мерили «утечки», записывали цифры, словно числа могли удержать землю от дрожи. По улицам тянулись повозки с кристаллами, укрытыми брезентом; на перекрёстках стояли стражники, глядевшие не на людей – на небо.

Город оброс новыми звуками. Искры в рунных каналах жужжали, как поздние осы; котлы в цехах дышали глубоко; от свитков, где переплетались чернила и тонкие нитки рунной меди, пахло горячим воском и морозцем. На рынках меньше пели, больше торговались: соль стала словом, которое произносили шёпотом, будто само имя её могло навлечь беду. На окраинах поставили купола-успокоители – тонкие, как паутина, но стоящие, если их не трогать. Горожане привыкали к правилам: не проходить близко к меткам с черточкой «утечки», не зачерпывать воду там, где мерцает, не трогать белую пыль даже щепотью.

За городской гранью другой мир перестраивался без чертежей. Бледные степи светлели не от снега: земля там словно выцветала, и даже небо теряло краску. Белые трещины расползались, как сухие реки, оставляя за собой участки, где трава превращалась в ломкий пепел от одного шага. Кочевники меняли пути, водопои смещались – привычные стоянки становились чужими за одну ночь. На легких шатрах степняков появились полосы из плотной ткани – щиты от соляных ветров, от которых трещали губы и ломило суставы. Старики учили детей искать воду не по звуку и не по запаху – по памяти: «Там, где прошлой весной стояла камышовая тень, там, может быть, осталась тонкая жилка». Камышовая тень часто обманывала.

Изумрудные земли тоже изменились. Лес отозвался первым: сначала пропали птицы – не все, но самые голосистые; потом грибы, что держали влагу у корней, стали редкими, их шляпки белели по краям. Рыбаки говорили, что в реке проступил привкус металла – не во всех местах, пятнами. Пчёлы возвращались в ульи медленнее, а мед становился резче на языке. Деревни, что жили лесом и рекой, перестали рисовать на воротах сказочные узоры – сменили их на метки защитных трав, подвязанных красной ниткой.

На дорогах прибавилось людей. Беженцы – не бедняки и не богачи, просто люди – шли тесными семьями: двое тащат повозку, третий несёт ребёнка, четвёртый везёт бочку со старой водой, берегут её, как святыню. Говорили, что к югу есть колодцы, где вода тяжёлая, но ещё не горькая. Говорили, что на севере строят окна в землю, через которые можно «тихо» черпать эссенцию, не тревожа Вены. Говорили всякое. И в каждой истории слышалась просьба: «Пусть кто-нибудь знает, что делать».

Только друиды Сердцеверия молчали. Иногда их видели на границах белых пятен – стояли, прислонив ладони к земле, слушали, не двигаясь, будто со временем можно договориться, если не торопиться. Иногда их находили в лесных святилищах, где корни переплетены так, что шагнуть страшно – внезапно упрёшься в живую жилу. Считалось, что они слышат то, что другие только догадываются: как ток эссенции меняет путь, как земля стонет, когда к ней подбираются слишком близко. Их молчание неизменно казалось упрёком.

За девять месяцев Этерия не стала другой планетой, но стала другим домом. Люди по-прежнему пекли хлеб, женились, рожали, смеялись иногда – смех стал тише, зато всё чаще звучал вечером, когда в окнах горел тёплый свет. И всё же мир как будто ощупывал собственные стены в темноте, ища трещину, из-за которой стало сквозить.

Ночные ветра научились говорить солью. Они приходили не каждый день, и не были бурями – наоборот, тянулись ровным, почти ласковым потоком, как если бы кто-то дул через трубку. Утром после таких ветров на траве появлялась тонкая белая бахрома, по краям листьев – сухое кружево. Иногда хватало ладонью провести по забору – и пальцы становились шершавыми, как будто по ним прошлись мелким песком. Люди привыкли умываться холодной водой, чтобы смыть слово «соль» с кожи, хотя понимали: соль не на коже.

В степях кланы уходили всё глубже, туда, где карты превращались в рассказы. Родовые знаки переплетались на полотнищах, как всегда, но в песнях прибавилось слов о предках, что обходились без магии. Мальчишки учились стрелять из малых луков, не ради войны – ради дальности: дичь держалась на расстоянии. Девушки запоминали места теней: тень от груды камней и тень от мёртвого дерева – разные, пить из-под второй нельзя. У костров не спорили, когда говорить правду, – спорили о том, как долго её говорить: правда тяжёлая, как бочка с водой, не каждому по силам.

Раз в месяц, когда луна становилась тонкой, как руническая черта, кочевники пересекались взглядами с чужими огнями на горизонте. То были имперские лагеря – ровные линии палаток, сияющие маяки, тянущие в небо прозрачные нити. Там работали насосы, качавшие не воду – «тишину»: выравнивали фон Вен, говорили инженеры, «снимали напряжение». Степняки отворачивались. Они не верили словам, где «тишина» и «насос» стоят рядом.

На северных опушках, в тени старых дубрав, двигались редкие процессии. Люди, не кланные, не имперские – свои. Они шли без песен, не так как были печальны, просто так было нужно. Перед ними шагал седой человек с посохом, за ним – женщина с тёмной косой и мальчик, едва старше подростка. Они несли свёртки с травами, корнями, каплями смол, которые знали дорогу сквозь темноту. Там, где им встречались белые островки – не снег, соль, – они останавливались, расстилали грубое полотно, насыпали угля, капали отваром из полыни и мирры. Дым поднимался тонко и уходил вниз, в землю, как если бы его звали.

Святилища Сердцеверия были простыми и сложными одновременно: иногда – круг камней и корней, иногда – только место, где вода в ручье звучала на полтона ниже. Друиды не ставили там знаков – они не любили, когда с ними разговаривают табличками. Их разговор шёл в другом регистре. Старший становился на колени, касался лбом земли, и долго молчал. Другие молчали вместе с ним. Иногда он поднимал голову и говорил: «Ещё держится. Здесь – держится». И вся процессия уходила без слов радости, но с дыханием легче.

Имперские лесничие считали их фанатиками. Некоторые горожане – террористами, если верить новым листовкам: «Они мешают прогрессу». Но люди, у которых под окнами падали старые яблони, просто смотрели на эти тёмные фигуры и тихо надеялись, что молчание – тоже работа.

Однажды к святилищу пришёл человек в плаще цвета пыли и опустился на корточки у края круга. Он не был друидом – на его перчатках виднелась рунная строчка, а на ботинках – белые разводы от соляного ветра. Он долго слушал, потом вздохнул и сказал женщине с косой:

– Мы ставим регуляторы, где вы просите. Там меньше трещит. Но колодцы, что вы открыли внизу, идут к жилам. Кто-то возьмёт их без нас.

Женщина посмотрела на него, не упрекая и не соглашаясь:

– Кто-то – обязательно. Вопрос – когда перестанут спрашивать у земли.

– Земля не отвечает, – сказал он.

– Она отвечает тишиной, – сказала она. – Вы её не слышите.

За девять месяцев эти разговоры стали привычными. И всё же в каждом слышалось что-то новое: нетерпение. У степняков – к небу, которое не даёт дождя. У леса – к людям, которые забыли, как называть деревья по именам. У империи – к миру, который не желает укладываться в графики.

В ту осень, когда первые заморозки легли на траву слишком рано, а листья на некоторых деревьях не пожелтели – просто потускнели, – над горами вспыхнул тонкий алый след. Он не был грозой и не был северным сиянием. Он был, как надрыв в ткани. На миг птицы притихли, а собаки в деревнях зарычали на пустоту. Люди посмотрели вверх и отвели взгляд, каждый думая своё. Друиды подняли головы, и старший произнёс:

– Это не знак. Это ответ.

Совет Империи заседал теперь чаще, чем когда-либо. Зал – высокий, световой, с окнами, выходящими на рунические башни, – наполнили новые предметы: прозрачные плиты с линиями Вен, лампы с мягким голубым светом, картографические механизмы, где крутящиеся кольца обозначали узлы напряжений. На столе между креслами лежали свитки с цифрами, и рядом – маленькие мешочки с серой пылью: память о полях, которых больше не было.

Архимаг Элиан вошёл без свиты. Он стал тоньше за эти месяцы – в лице обозначились тени, а в движениях – экономия. Харизма его не стала меньше – просто стала суше, как огонь, который горит не для красоты, а для работы. Он снял перчатки, положил их на край стола и сказал без преамбулы:

– У нас есть окно в девяносто дней. Потом кривые уйдут за допустимые пределы.

За столом сидели разные люди. Префект шахт – широкоплечий, с ожогами на руках, запах металла не покидал его даже в этот зал. Канцлер – сухой, сжимал перо, как меч, и в каждом слове слышалась цена. Инженер-рунник – женщина со спокойными глазами и тёмными кругами под ними; на её запястье поблёскивала тонкая цепочка с кристаллом – талисман от усталости. Молодой лейтенант из охраны – лицо, на котором ещё держалось что-то курсанское, но в глазах – недосып и дисциплина. И Тарин – алхимик, чья сдержанная манера говорить иногда резала уши сильнее крика.

– План, – сказал канцлер.

Элиан кивнул, развернул прозрачную плиту. На ней вспыхнули тонкие линии – сеть Вен. На узлах пульсировали маленькие точки.

– Регуляторы второго поколения встанут на тринадцати узлах. Параллельно запускаем четыре «окна» – тихие забои с многоступенчатой фильтрацией. Эссенция не поднимается в чистом виде – только через матрицы. Мы теряем до сорока процентов, – он поднял глаза, – но не рвём ткани.

– Сорок процентов – это пол-столицы без света, – сказал канцлер.

– Пол-столицы со светом и без земли – через год, – ответил Элиан. – Мы уже видим цикл выгорания: сначала вода, потом корневая, потом воздух. Это не теория, это полевая статистика.

Префект шахт постучал костяшками пальцев по мешочку с пылью:

– Мы теряем людей. Нужны стабилизаторы в штреках.

– Будут, – сказал Элиан. – Но не для ускорения. Для удержания.

– А фермеры? – тихо спросила женщина-рунник. – Они приходят к воротам каждый день.

– Им – семенные пакеты и инструкции, – ответил канцлер. – Мы договорились.

– Семенные пакеты горят на белой земле, – сказал Тарин. Он говорил редко, но когда говорил, в голосе его была песчинка, от которой скрипели зубы. – Я видел «вторую зелень»: быстрое прорастание и мгновенное выгорание. Вы зовёте это «всплеском». Я называю – «смертью в ускоренном режиме».

– Поэтому – матрицы, – повторил Элиан. – И поэтому – девяносто дней. Потом будет поздно согласовывать.

Он говорил уверенно, и его уверенность была заразной. В этих словах слышалась привычка принимать решения, когда на столе не достаточно данных, и жить с этим. И всё же, когда он переводил взгляд на карту Вен, в нём проступала усталость – не физическая, а та, что появляется у людей, которые слишком часто выбирали из плохого – меньшее. На мгновение Элиан прикрыл глаза. Если бы кто-то стоял ближе, он услышал бы, как он шепчет себе, едва двигая губами: «Мы можем спасти мир». И через полудолю: «Мы обязаны». Он не любил слово «обязан», но оно держало его прямо.

– Друиды прислали письмо, – сказал канцлер, и в голосе его прозвенела тонкая насмешка, которой он, впрочем, не хотел. Он просто был чиновником. – «Не трогайте рану земли».

– Они правы, – неожиданно сказал Тарин.

– Они правы в том, что называют «раной», – ответил Элиан спокойно. – Но не правы в том, что её можно оставлять без шва. Если рана не закрыта – она гниёт. Если закрыта грубо – заражение уйдёт в кровь. Нам нужна тонкая работа. Не молитва.

– А кланы? – спросил лейтенант. – Слышки говорят, они собирают совет, и слово «война» там звучит чаще.

– Кланы молчат, когда решают, – сказал префект шахт. – Если молчат – это плохо.

– Я встречусь с их гонцами, – сказал Элиан. – У нас есть общая правда: ни они, ни мы не переживём зиму, если трещины продолжат множиться.

Он перевёл взгляд на женщину-рунника:

– Реакторы для очистки воды?

– Прототипы работают на малом потоке. На большом – матрица перегревается и «солит» сама себя.

– Нужен «холодный» катализатор, – сказал Тарин. – Органический. Но таких не бывает.

– Бывают, но не надолго, – ответил Элиан. И в этом «надолго» послышался тот самый стальной счёт, от которого зябко.

Совет закончили ближе к вечеру. Зал опустел, остались трое: Элиан, Тарин и лейтенант. За окнами город тянул пар к небу, как молитву.

– Ты просишь невозможного, – сказал Тарин, не глядя.

– Я прошу слишком позднего, – сказал Элиан. – Но ещё не окончательного.

– И кто заплатит?

– Все, – ответил он. – Это и есть справедливость мира.

Когда они вышли на балкон, небо было чистым. На миг. Потом, где-то там, над дальними предместьями, вспыхнула тонкая ало-розовая черта. Она тянулась тихо, без звука, но звук был: в груди, как удар, не больно – пусто. Лейтенант непроизвольно перехватил ремень. Тарин поднял голову и не сказал ни слова. Элиан стоял неподвижно, пока черта не поблёкла, и только затем произнёс:

– Девяносто дней.

Он говорил это не людям – времени.

В ту же ночь, далеко отсюда, у святилища Сердцеверия, женщина с тёмной косой подняла ладонь, будто закрывая глаза от лишнего света, и сказала мальчику:

– Запомни, как звучит тишина после разлома. Это язык, на котором земля спорит с теми, кто тянет её за жили.

Мальчик кивнул, и в его взгляде мелькнуло странное – не страх и не восторг: понимание, что спор уже начался, и свидетелем быть недостаточно.

А в степях, где кони стояли нос к носу, теплея друг другу дыханием, старейшина кланов провёл ладонью по белому следу на камне и произнёс то же самое, что и многие в ту ночь, не сговариваясь:

– Это не знак. Это ответ.

Ответ на вопрос, который Этерия задавала девять месяцев, и на который никто ещё не нашёл слов.

Город жил, но жил как раненый, стараясь не показывать слабости. На широких улицах столицы Аэлирии теперь появилось то, чего раньше не было: тени, не принадлежащие зданиям. Это были люди – чужие, уставшие, не имперцы по говору и одежде. Они приходили с юга, с востока, иногда даже из бывших изумрудных долин, которые, казалось, не тронет беда. Каждый нес свой груз: кто-то – ребёнка, кто-то – бочку с водой, кто-то – только пустые руки.

На перекрёстках стояли стражники. Их лица были скрыты забралами, но глаза оставались человеческими. Они видели, как толпы беженцев тянулись к рынкам и храмам, как женщины сидели у стен, держа сухие травы, чтобы продать хоть что-то. В лавках брали всё, что напоминало о земле: семена, корни, даже высохшую корку хлеба. Вода стала товаром, дороже масла и соли.

Дети молчали. Это было страннее всего. Раньше детский смех резал улицы, как колокольчик. Теперь их голоса тонули в шуме толпы, и если кто-то всё же смеялся, люди поворачивались – не из зависти, а чтобы убедиться, что смех ещё возможен.

Над всем этим парила тень башен. Рунические реакторы работали круглосуточно, их гул слышался даже ночью. Иногда по мостовым проносились повозки с кристаллами, накрытые серыми полотнищами, – в них гремело что-то тяжёлое и живое, будто сама земля дышала сквозь дерево.

Но не только свет и шум вели город вперёд. Были и другие, невидимые нити. В тавернах и мастерских, где сидели усталые ремесленники, всё чаще звучали слова: «Совет Империи знает что-то». Кто-то говорил о новом способе «лечить» землю, кто-то шёпотом упоминал слова «очистка» и «исправление». А кто-то, напротив, уверял: «Они играют с огнём».

Город не боялся ещё, но насторожился. И в этой настороженности было что-то новое – люди научились слушать землю, хотя никогда раньше не прислушивались.

В лабораториях пахло сталью и смолой. Сотни свечей и ламп горели там, где не хватало дневного света, а рунические круги мерцали бледным блеском, похожим на лунный. На длинных столах лежали кристаллы с трещинами, куски солёной породы, колбы с водой, мутной и тяжелой. Всё это было не украшением, а напоминанием: Этерия больна.

Архимаг Элиан, вернувшись с Совета, долго ходил между рядами, не глядя на людей, но замечая всё. Его шаги были тихими, как у того, кто привык работать в библиотеках, а не на плацах. Но глаза выдавали иное: в них было напряжение, знакомое только тем, кто часто смотрит на карту войны и понимает, что линии на ней – не чернила, а жизни.

Он останавливался у каждого стола, брал в руки записи, иногда что-то поправлял – черту, формулу, букву. И всякий раз, возвращая свиток, говорил мягко, но твёрдо:

– У нас нет роскоши ошибок.

Тарин, алхимик-скептик, наблюдал издалека. Он не спорил – пока. Но на его лице отражалось то, что он видел уже раньше: когда слишком быстро тянут нить, ткань рвётся.

В одном из углов стояли механизмы, о которых знали не все. Тяжёлые, покрытые брезентом, они излучали слабое, но ощутимое тепло. У дверей дежурили двое стражей, и даже учёные, проходя мимо, невольно замедляли шаг. Элиан видел это – и молчал.

Ночь снова принесла ветер. Он шёл оттуда, где не было дорог, и нёс запах сухой травы и соли. В степях старейшины сидели у костров и слушали небо. А в лесных святилищах друиды молчали, склоняя головы к корням, и иногда кто-то из них вскидывал взгляд, как зверь, что учуял невидимую угрозу.

В ту ночь, в разных уголках Этерии, люди подняли головы почти одновременно. Пастух, сидевший на камне; женщина у колодца; стражник на башне; мальчик, тянущий руку к костру. Все они увидели одно и то же: небо, прорезанное тонкой, как игла, линией алого света.

Это был не гром и не молния. Это было тихое, почти интимное предупреждение, которое не требовало слов. Никто не знал, что значит этот свет, но каждый понял: мир опять начал говорить, и говорил он о переменах.

Элиан стоял у окна своей библиотеки, вглядываясь в эту линию. Его губы едва шевельнулись, но слова были слышны только ему:

– Мы ещё не начали.

На следующий день столица встретила утро холодным дымом и длинными тенями. Ночные факелы ещё не догорели, а на площадях уже собирались люди. Кому-то нужно было продать последнее зерно, кто-то искал работу – даже самую тяжёлую – ради миски воды и куска хлеба. Купцы выкладывали на прилавки травы, соль, железо, кристаллы, а рядом – простые камни, белёсые, с тонкими прожилками: говорили, что они могут «держать» Вену, если положить их под подушку. Никто не верил, но брали.

Беженцев становилось больше, чем лавок. Они стояли у стен храмов, шептали молитвы, которых никто не записывал. Их руки были потрескавшимися, глаза – сухими. На перекрёстках раздавали похлёбку – солёную, горькую, но тёплую. Иногда в толпе слышались крики: очередной караван не вернулся, или где-то в степях пропала вода, и кто-то видел соляной смерч.

По улицам шли слухи быстрее, чем люди. «Архимаг строит что-то под городом», «Друиды готовят проклятье», «Кланы собирают совет». Слухи переплетались, как тонкие корни, и каждый выбирал тот, что страшнее или ближе к сердцу. А на башнях всё чаще появлялись стражи – не только для порядка, но и чтобы смотреть в небо.

Вечером того дня, когда алый след исчез, к Совету принесли свиток с печатью Сердцеверия. Он был короток: «Не трогайте рану земли». Это послание повторялось уже третий раз за год. Никто не ответил.

В Бледных степях собрались старейшины. Они сидели на низких скамьях вокруг огня, слушали рассказы охотников и проводников. Один говорил о белой пустоши, которая появилась за ночь, другой – о стаде, ушедшем к горизонту и не вернувшемся. Третий молчал, а потом поднял кусок земли – белый, рассыпчатый – и сжал его в кулаке.

– Это соль, – сказал он. – Но не та, что была раньше. Она живая.

Слова эти были не метафорой. Белая пыль действительно казалась странной: она слегка мерцала, если смотреть под лунным светом. Дети не подходили к кострам, а старики складывали оружие рядом с собой, будто ждали не зверя – знак.

Кланы не любили магию, но ненавидели её последствия ещё сильнее. Они знали цену утраты: когда земля уходит, забирает всё – даже имена. Поэтому, когда гонец из степей отправился в сторону столицы, никто не сказал ни слова. Все понимали: в следующий раз разговоров может не быть.

А в глубине леса, где корни Сердцеверия сплетались в бесконечные узлы, стоял старейшина друидов. Его лицо было скрыто капюшоном, а руки лежали на стволе древнего дерева. Он не двигался долго – настолько, что мох начал собираться у его ног.

– Они торопятся, – сказал он тихо, словно отвечал на вопрос. – И мир торопится тоже.

Вокруг него стояли другие. Молодые, сильные, но молчаливые. Они слушали не слова, а ритм. Где-то вдалеке под корнями шёл мягкий, но отчётливый звук, похожий на стук сердца. Иногда он пропадал, и каждый раз в этот момент на лицах друидов проступала тень.

– Мы не сможем остановить их, – сказал один из молодых. – Они не слушают.

– Тогда придётся говорить громче, – ответил старейшина.

Он поднял руку, и корни под ногами чуть дрогнули, как если бы сама земля кивнула.

А в это время, далеко к северу, в каменных залах столицы, Архимаг Элиан стоял у окна и смотрел на свои башни. В его глазах горело то же, что и в руническом свете: усталость, решимость и тихий страх. Мир шёл к развязке, и он знал, что времени больше не станет.

Тонкая ало-розовая линия, появившаяся в небе той ночью, была не чудом и не случайностью. Это был ответ. Этерия начала говорить сама за себя, и её голос был тише шёпота, но громче любой трубы.

Глава 1: После тишины

Утро в деревне началось тише, чем обычно. Не потому, что люди спали дольше, а так как птиц стало меньше, а ветер словно запутался в серых облаках и не мог найти дорогу к полям. Прошёл почти год с той ночи, когда небо треснуло алым светом, и с тех пор всё вокруг казалось немного чужим. Каэлен стоял на пороге дома и слушал – не звуки, а их отсутствие. Там, где прежде звенела река и перекликались кузнецы, теперь слышался только приглушённый звон ведра в колодце и скрип ворот, будто деревня не просыпалась, а старалась не шуметь лишний раз, чтобы не тревожить землю.

Ему исполнилось восемнадцать. Цифра ничего не изменила, но внутри он чувствовал, что стал старше, чем хотелось бы. За плечами был год, в котором хватило тревоги на целую жизнь: разломы в степях, белая соль на траве, чужие страхи, которые он видел в глазах каждого. Он вернулся домой после той весны другим – не героем, не мудрецом, а человеком, который слишком часто видел, как земля может предать.

Деревня встретила его не радостью, а осторожностью. Дома стояли там же, но крыши стали тяжелее – их покрыли дополнительными слоями глины, чтобы защитить от ветров, которые теперь несли не дождь, а соль. Заборы укрепили травами, которые раньше хранили только от зверя, теперь – от неизвестного. Поля казались уставшими: рожь и ячмень росли реже, трава светлела раньше времени, а в некоторых местах земля трескалась даже после дождя.

Каэлен поправил ремень сумки – всегда с ним, сумка травника. Внутри – корни, высушенные листья, порошки. Но он уже не был уверен, что всё это поможет. Слишком много раз за этот год люди приносили к нему больных с ранами, что не заживали, с кашлем, который не слушался ни одного отвара. Он учился, пробовал, искал – но в конце дня часто оставался только с тёплым паром над пустым котелком и усталостью в руках.

Там, за спиной, в доме, кашлял Гайом. Наставник стал слабее, хотя никогда не жаловался. Руки дрожали, когда он держал пестик, глаза уставали от рунных записей, и голос стал тише, будто каждое слово теперь было ценнее. Лира же осталась такой же – светлой, но теперь чаще серьёзной. Она не смеялась так громко, как раньше, и даже её волосы казались темнее – может, от пыли, а может, от тени, что легла на всех.

Каэлен вдохнул глубже. В воздухе было что-то новое – не запах хлеба, не дым очага, а странная сухость, в которой чувствовалась соль. Он посмотрел на горизонт: далеко, где туман всегда казался мягким, теперь виднелась бледная полоса. Она не двигалась, но всё же напоминала о том, что мир рядом и мир умирает одновременно.

Каэлен не спешил возвращаться в дом. Он стоял на крыльце, будто пытаясь впитать этот утренний воздух, и чувствовал, как на плечи ложится тишина, тяжёлая, как мокрое полотно. Сколько себя помнил, утро в их деревне всегда было живым: где-то пели петухи, в кузнечной мастерской гремел молот, на речке звенели голоса женщин, полощущих бельё. Но теперь даже собаки лаяли реже, а если и лаяли, то коротко и тревожно, как сторожа, что не уверены, чего боятся.

Деревня изменилась. Не внешне – те же покосившиеся дома, обмазанные глиной и соломой, те же узкие тропинки, что вели к полям и лесу, тот же колодец на площади, вокруг которого всегда толпились дети. Изменилась сама её сердцевина. Люди словно стали ниже ростом, даже высокие – плечи у всех опустились. Они говорили тише, улыбались реже, и в их глазах поселилось что-то, чего раньше не было: ожидание. Ожидание беды или чуда – Каэлен не знал, но оно висело в воздухе, как дым после костра.

Он сделал несколько шагов по тропинке к саду. Земля под ногами была сухой, хотя ночью шёл дождь. Дожди теперь не приносили облегчения. Вода стекала по листве, но не впитывалась – уходила в глубину, оставляя верхний слой земли потрескавшимся. У деревьев листья уже начинали желтеть, хотя весна только уступила лету. Аромат цветущего шиповника, который всегда наполнял двор к этому времени, теперь был слабым, едва уловимым.

– Снова смотришь на трещины? – Голос Гайома прозвучал за спиной тихо, но твёрдо. Старик стоял, опираясь на деревянную трость, хотя раньше гордился тем, что обходился без неё. Его волосы побелели ещё больше за этот год, а глаза, всегда живые и внимательные, теперь казались глубже, словно в них отражался не только мир, но и его усталость.

Каэлен обернулся.

– Они всё шире, – ответил он. – Даже у огорода появилась тонкая полоска, раньше не было.

Гайом кивнул.

– Земля меняется. Не только степи, не только кланы. Даже здесь, где всегда было спокойно. Мы живём на краю чего-то, и край этот под ногами тоньше, чем кажется.

Старик сделал шаг, опираясь на трость, и тяжело вздохнул.

– Я всё думаю о той весне, – сказал он. – О том, что мы видели. О том свете. Иногда мне кажется, что я его слышу, как шум в ушах. Он не ушёл, Каэлен. Он просто ждёт.

Юноша хотел ответить, но слова застряли. Он тоже чувствовал, что всё это – не случайность, не каприз природы. Слишком много раз за последние месяцы он видел, как растения внезапно блекнут, как вода в колодце становится тяжёлой, как трава ломается, будто стекло. Его знания, его травы, его отваги хватало на мелкие беды – простуду, порез, жар. Но против того, что шло по земле, его сумка была пуста.

– Ты устал, – сказал он наконец. – Я могу заняться полем сам. Лира поможет.

Гайом усмехнулся, и в усмешке этой было больше грусти, чем радости.

– Ты думаешь, я устаю от работы? Нет, Каэлен. Я устаю от того, что вижу. У нас мало времени, мальчик. Земля умеет ждать, но не вечно.

Он повернулся и медленно пошёл к дому, оставляя на влажной земле глубокие следы от трости.

Лира встретила их на пороге. Она держала в руках глиняную миску с горячей водой и веточку полыни, от которой шёл лёгкий аромат. Её волосы, когда-то яркие, теперь казались темнее, может, из-за света, а может, из-за того, что в них стало меньше смеха. Лира взглянула на Каэлена, и в её взгляде была та же осторожность, что и в голосе Гайома: они оба знали, что мир под ними уже другой.

– Ты опять бродишь с утра, – сказала она, не упрекая, а просто констатируя. – Думаешь, если смотреть на трещины, они исчезнут?

Каэлен улыбнулся, но улыбка не коснулась глаз.

– Нет, – ответил он. – Думаю, если я их не буду видеть, они станут больше.

Лира поставила миску на лавку.

– Трава не растёт от того, что на неё смотрят. И трещины не закрываются от тревоги. Но я понимаю тебя. Просто знай: мы всё ещё здесь. Мы всё ещё живём.

Каэлен кивнул. Это «живём» звучало как клятва и как вопрос одновременно.

В доме пахло травами, дымом и чем-то терпким, напоминающим старое вино. Этот запах стал привычным за последние месяцы, но раньше был иной – светлее, мягче. Теперь в нём чувствовалось что-то тяжёлое, как в шкафах, которые долго не открывали.

Гайом сидел за столом, чуть сгорбившись. Его руки, когда-то крепкие и уверенные, теперь дрожали, особенно когда он тянулся за чашей с настоем. У него появилось новое движение – лёгкое постукивание пальцами по дереву, будто он проверял, что стол ещё прочен. На его лице обозначились глубокие линии, но глаза всё так же горели. Пусть усталость лежала на них тенью, но в глубине оставался прежний свет – человек, который всю жизнь слушал землю и учил других делать то же самое.

Лира двигалась по дому быстро и бесшумно. За этот год она изменилась сильнее, чем ожидал Каэлен. Стала спокойнее, собраннее, и что-то в её движениях напоминало теперь не девушку, а хозяйку, которая знает цену каждой мелочи. Её длинные руки ловко раскладывали травы по корзинкам, заваривали настои, перемалывали порошки, и всё это – не ради ритуала, а так как без этого нельзя было прожить. Даже волосы её – мягкие, медовые – теперь собирались в тугую косу, чтобы не мешали.

Каэлен вошёл и остановился, не сразу желая нарушать этот ритм. Он любил наблюдать за ними обоими. Здесь, в этом доме, время словно шло иначе: даже когда мир трещал за стенами, здесь всё оставалось размеренным, как дыхание. Но сегодня в воздухе чувствовалось что-то иное – напряжение, лёгкое, но ощутимое.

– Садись, – сказал Гайом. Голос его был хриплым, но твёрдым. – Ты слишком долго смотришь на землю. Она от этого не станет мягче.

Каэлен сел, и стул заскрипел. Лира поставила перед ним чашу с тёплым отваром. Пахло полынью, мятой и чем-то горьким. Юноша взял чашу обеими руками, согреваясь.

– Поле снова редеет, – сказал он. – Даже после дождя земля остаётся сухой. Я пробовал новый отвар для корней – толку мало.

– Толку мало не потому, что отвар плохой, – тихо ответил Гайом, – а так как сама земля не слушает. Это другое. Не болезнь, не вредители. Что-то глубже.

Он поднял глаза, и в них было не только знание, но и признание:

– Мы больше не лечим землю, Каэлен. Мы просим её о милости.

Лира села рядом. Она молчала, но её руки не находили покоя – перекладывали травы, поправляли косу, как будто искали хоть что-то, что можно сделать.

– Сегодня утром приходила Тави, – сказала она наконец. – У её сына кашель не проходит. Воды пьют меньше, а толку нет. Говорят, у соседей тоже дети хрипят. Может, что-то в колодце?

– Мы проверим, – сказал Каэлен. – Но я боюсь, что дело не только в колодце.

Лира вздохнула.

– Я знаю. Вчера на закате видела, как на дальнем поле появился белый налёт. Тонкий, как иней. Но не холодно же.

Гайом кивнул, и в его лице появилось то выражение, которое Каэлен ненавидел больше всего: не страх, а смирение перед неизбежным.

– Земля говорит с нами. Только мы пока не понимаем её языка.

Они сидели молча некоторое время, слушая, как за стенами дома ветер гудит в пустых улицах. Было слышно, как кто-то вдалеке стучит молотом по дереву, чинит крышу или ворота. И каждый звук казался громче, чем прежде, так как вокруг было слишком тихо.

Каэлен посмотрел на своих близких и почувствовал, как сердце сжимается. Ему хотелось сказать что-то утешительное, что всё пройдёт, что мир вернётся, но слова не приходили. Внутри было странное чувство – смесь решимости и беспомощности. Он знал только одно: ждать нельзя.

Лира встала и подошла к двери.

– Я пойду к полям, посмотрю сама. Мы не можем сидеть сложа руки.

Гайом хотел возразить, но лишь махнул рукой.

– Иди. Только смотри под ноги. Теперь даже трава может быть чужой.

Она ушла тихо, и её шаги почти не слышались.

Каэлен допил отвар и поднялся.

– Учитель, – сказал он. – Мы должны что-то делать. Всё меняется, но люди всё ещё приходят к нам за помощью.

– Делай, – ответил Гайом. – Только помни: иногда помощь – это не лечить, а понять. Мы не победим то, чего не знаем.

И в этих словах была та истина, которую Каэлен ещё не умел принять, но уже начинал понимать: это лето будет другим.

После короткого завтрака Каэлен взял сумку и вышел к дороге. Солнце только поднималось, но утро уже было сухим, как в середине лета. По влажной земле ещё лежала тонкая дымка, и она казалась густой, будто не спешила рассеяться. В этом молоке тумана деревня выглядела не как дом, а как остров.

Он шёл медленно, вглядываясь в каждую деталь. Вот ограда соседей – раньше крепкая, с витыми узорами, теперь вся обвешана пучками трав и тонкими верёвочками с рунами. Вот дом пастуха – к нему прилепились два шатра, чужие, не их люди, беженцы, видно по одежде: короткие кафтанчики из плотной ткани, лица обветренные, усталые. Дети сидели молча, прижимаясь к матери, а в её глазах было не только утомление – страх, будто всё вокруг могло обернуться врагом.

Таких семей стало больше. За этот год в деревне появились новые, и не все они задерживались. Кто-то шёл дальше к лесам, кто-то пытался обосноваться. Но все несли в себе одну и ту же тень. Каэлен понимал – они пришли не за лучшей жизнью, они пришли за водой. И за надеждой, что мир хоть здесь медлит умирать.

У колодца стояло несколько женщин. Они говорили тихо, как будто боялись, что вода услышит их жалобы. Каэлен подошёл, и разговоры стихли. Люди смотрели на него с ожиданием – не с почтением, не как на мудреца, а как на того, кто хоть что-то знает.

– Вода стала тяжелее, – первой заговорила седая Эма, ткачиха. – Вчера достала ведро, а оно пахло железом. На вкус… как камень. Ты знаешь, что это значит?

– Пока нет, – честно ответил Каэлен. – Но я возьму образцы.

Он зачерпнул немного воды в глиняный сосуд. Цвет был обычным, но на дне уже осел едва заметный налёт, как пыль. Он провёл пальцем – и почувствовал сухость. Не опасную, но чужую.

– Скажи Гайому, – добавила Эма. – Если вода уйдёт, нам и уходить некуда.

Каэлен кивнул и пошёл дальше.

Он обошёл поля – землю, которую знал с детства. Но теперь они казались ему усталыми, как больные, что делают вид, будто здоровы. Тонкие стебли ржи дрожали под ветром, хотя ветер был мягким. В некоторых местах виднелись белёсые пятна, словно земля выгорела.

За огородами встретил старого Рема, который чинил плуг. Руки у него были сухие, в морщинах, но крепкие.

– Здоров, парень, – сказал он, даже не оборачиваясь. – Глядел на запад?

– Ещё нет.

– Глянь. Там небо какое-то странное. Вчера вечером светилось.

Каэлен посмотрел туда, куда кивнул старик. И правда, на горизонте, за лесной грядой, небо было чуть светлее, будто под ним что-то мерцало. Может, просто утренний туман. Может – нет.

Возвращаясь, он заметил ещё одну странность. У кузни, где всегда было шумно, стоял сам кузнец, облокотившись на стену. Его руки, обычно загорелые, были в белых разводах, как будто их обсыпало пеплом.

– Соль? – спросил Каэлен.

– Не знаю, – ответил тот. – Вчерашний ветер принёс. Не щиплет, но липнет к коже.

Каэлен провёл пальцами по воротам кузни и увидел ту же белую пыль – лёгкую, сухую.

Вернувшись на улицу, он ещё раз оглядел деревню. Всё было на месте: дома, люди, поля. И всё же не так. Каждый шаг подтверждал, что мир изменился. Не врагом, не громом – тихо, упрямо, как вода, которая точит камень.

И где-то внутри он почувствовал, что эти перемены только начинаются.

У старой кузницы дорога уходила к низине, а потом поднималась к склону, где начинались поля и пастбища. Там, за оврагом, теперь стояли люди, которых раньше не было. Сначала Каэлен принял их за путников, но, подойдя ближе, понял: это беженцы. Пятеро взрослых, две женщины, трое мужчин и четверо детей. Все они выглядели усталыми, словно ветер сдул краски с их лиц. Их одежда была из плотной ткани, местами перешитая, на плечах – старые мешки.

Они сидели у костра, но огонь был маленьким, едва теплившимся. Казалось, что и дров не хватало, и сил. Женщина кормила младшего ребёнка чем-то густым, серым, похожим на похлёбку из корней. Двое старших мальчиков молчали, глядя в землю. Мужчины оборачивались к дороге, как звери, которые боятся, но не бегут.

Каэлен подошёл неспешно, чтобы не испугать.

– Доброе утро, – сказал он, и слова его прозвучали мягко. – Вы издалека?

Женщина подняла голову. Её глаза были тёмными, и в них читалась усталость долгой дороги.

– С юга, – ответила она. – От границы степей.

Мужчина, сидевший рядом, нахмурился, но не вмешался.

– Далеко же, – сказал Каэлен. – Что привело вас сюда?

– Белая земля, – тихо сказала женщина, и эти слова прозвучали, как проклятие. – Мы жили у старого колодца, там всегда была вода. Весной она стала горькой. Потом вокруг дома земля побелела, трава сгорела на корню. Мы ушли. Думали, дальше лучше. Но везде… пятна. И ветер.

Она замолчала, словно слова сами стали солью на языке.

Каэлен сел на поваленное бревно рядом, чувствуя, как сумка с травами стала вдруг бессмысленной.

– Белая земля далеко?

– Всё ближе, – вмешался мужчина. Голос его был хриплым, как старый камень. – Она идёт за нами. Не быстро, но идёт. Ветер приносит её. Даже там, где не было соли, теперь белеет камень.

Каэлен нахмурился.

– У нас тоже… появляются пятна. Пока мелкие. Но вода стала тяжелее.

– Тяжёлая вода – первая весть, – сказал другой мужчина. Он был моложе, но глаза – резкие, колкие. – Мы видели, как она делает колодцы горькими. Сначала вкус, потом осадок, потом пустота.

Они говорили тихо, как будто боялись, что их услышит сама земля.

Дети молчали. Только девочка лет десяти, сидевшая чуть поодаль, тихо спросила:

– У вас есть соль? Та, что для еды, не для земли.

Каэлен улыбнулся, хотя улыбка была горькой.

– Найдём, – сказал он. – Здесь всё ещё есть хлеб и соль.

Он вынул из сумки маленький узелок, в котором были сухие лепёшки и щепоть соли – не для поля, а для жизни. Девочка взяла осторожно, словно боялась, что они исчезнут, и прижала к груди.

– Мы не задержимся, – сказала женщина. – Просто отдохнём день-другой.

– Останьтесь, сколько нужно, – ответил Каэлен. – Деревня не богата, но у нас всё ещё есть крыша и вода.

Они кивнули, и он увидел, как плечи их чуть ослабли, будто груз стал на миг легче.

Когда Каэлен уходил, мужчина с хриплым голосом тихо сказал:

– Будь осторожен, травник. Белая земля не любит тех, кто её лечит.

Слова эти застряли в голове. Он шёл по дороге и думал: белая земля не любит. Может, это просто образ. А может, мир действительно начал жить своей волей, чужой и независимой.

На возвышении, оглянувшись, он увидел: беженцы сидели молча, а вокруг них ветер поднимал пыль – не жёлтую, не чёрную, а светлую, почти белую.

День тянулся густым, ленивым, но в этой вязкости чувствовалось напряжение, будто что-то готовилось. Каэлен вернулся в деревню, когда солнце уже стояло высоко, и увидел, что люди собрались у старого дуба, что рос на площади. Толпа была небольшой, но в ней чувствовалась жажда новостей – лица повернуты в одну сторону, руки сложены на груди, глаза прикованы к дороге.

На дороге стоял всадник. Лошадь под ним была покрыта пеной, и по её бокам темнели следы долгого пути. Всадник был молод, но осанка – прямая, уверенная, и плащ на плечах говорил о том, что он не простой путешественник. На груди – знак Империи: серебряная спираль, вокруг которой обвивалась тонкая руна.

– Гонец, – тихо сказал кто-то из толпы.

Каэлен остановился чуть поодаль, чтобы услышать. Всадник поднял руку, призывая к тишине.

– Жители Серебряного края, – сказал он громко, голос был звонким, натренированным. – Совет Империи передаёт весть.

Люди замерли. Они ждали слов, и каждое слово могло стать важным.

– Поступают сообщения о новых трещинах и белых пятнах на землях к югу и востоку, – сказал гонец. – Но Совет уверяет: меры приняты. Империя работает над защитой Вен. Новые рунические башни возводятся. Есть надежда.

На слове «надежда» люди переглянулись. Кто-то кивнул, кто-то сжал губы, а кто-то отвернулся.

– Также, – продолжил гонец, – Архимаг Элиан, новый советник Империи, приглашает лучших мастеров, травников и алхимиков к сотрудничеству. Нам нужны знания и руки. В ближайшие недели в столицу прибудут гонцы за теми, кто готов служить делу.

Эти слова заставили Каэлена вздрогнуть. Имя Элиана он не слышал давно, но оно сразу вернуло его мыслями к тем событиям, которые изменили всё. Учитель, друг, человек, который видел дальше других. Человек, который уже тогда умел держать мир в своих ладонях, но и взгляд его был тяжёл, как камень.

Толпа загудела. Люди спрашивали друг друга, что значит «служить делу», что за работы будут, зачем нужны травники. Кто-то шёпотом говорил: «Они хотят забрать молодых», кто-то: «Им нужно больше солдат».

Гонец не стал задерживаться. Он дал письмо старосте деревни и направился дальше, лошадь шла медленно, устало, но твёрдо.

Каэлен смотрел ему вслед. В груди что-то шевельнулось – не страх, скорее странное чувство, смесь ожидания и тревоги. Приглашение… Нет, призыв. Элиан что-то задумал.

Когда толпа начала расходиться, староста поднял письмо над головой.

– Здесь имена не указаны, но сказано: все, кто может лечить и создавать, кто знает травы, руды и слова рун, должны быть готовы. Они придут за вами.

Он говорил просто, но в этих словах чувствовалась тяжесть.

Гайом подошёл к Каэлену, положил руку ему на плечо.

– Ты слышал? – спросил он тихо.

– Слышал.

– Я стар, меня они не возьмут, – сказал наставник. – Но тебя могут позвать.

Каэлен молчал. Он смотрел на дорогу, которая тянулась к северу, туда, где за дымкой лесов и рек стояла столица.

И вдруг подумал: может, ответы не здесь.

Вечер накрыл деревню мягким, но непривычно тяжёлым светом. Небо тянуло к себе длинные тени, и даже птицы, которые обычно гомонили в это время, сидели тихо, словно выжидали. В воздухе пахло сырой землёй и дымом, но дым был не радостным, не хлебным – сухим, настороженным. Где-то на окраине загудел кузнечный молот, но ударов было мало, и каждый из них казался громче, чем раньше.

Каэлен шёл домой медленно, сжимая письмо, которое староста доверил ему взглянуть. Оно было коротким, но каждая фраза имела вес. Совет Империи звал лучших, Архимаг Элиан обещал надежду, но между строк читалась спешка. Слово «лучших» не радовало, а пугало. Когда Империя начинает собирать лучших, значит, дело серьёзное.

В доме горел свет. Лира зажгла две масляные лампы, и их жёлтое мерцание делало стены теплее, чем они были. Гайом сидел в кресле, укрытый шерстяным плащом, и его лицо, освещённое лампой, казалось старше, чем утром. Лира стояла у стола и перебирала травы, перекладывая их в холщовые мешочки. Её движения были резковатыми, будто она старалась занять руки, чтобы не дать словам сорваться с губ.

Каэлен вошёл и положил письмо на стол.

– Они зовут, – сказал он тихо. – Элиан собирает людей.

Лира подняла голову, и в её взгляде мелькнуло что-то, что Каэлен не видел раньше: страх, смешанный с недоверием.

– Зовут всех или тебя?

– Всех, кто может лечить и создавать. Но… ты знаешь, как он. У него всегда есть те, кого он видит прежде остальных.

Гайом кашлянул, и это был не просто кашель – звук, от которого хотелось встать и подхватить. Каэлен тут же подошёл, но старик поднял руку, мол, всё в порядке.

– Я знал, что этот день придёт, – сказал он. – Элиан не из тех, кто сидит и ждёт. Он умён, но ум его – как лезвие. Режет и строит одновременно.

– Он спас многих, – тихо возразил Каэлен.

– И пожертвовал не меньшим, – ответил Гайом, не повышая голоса. – Это не укор, мальчик, это просто правда. Прогресс – всегда выбор, и он редко бывает добрым.

Лира снова повернулась к столу, но травы в её руках дрожали.

– Ты собираешься идти? – спросила она, не глядя на него.

Каэлен замолчал. Вопрос был простым, но ответ не рождался. Он смотрел на неё, на её косу, на пальцы, аккуратно держащие тонкие стебли мяты. Он видел, как в её жестах скрывается тревога, а в плечах – усталость.

– Я не знаю, – сказал он наконец. – Но, может быть, там ответы. Здесь мы лечим, но не понимаем. Земля всё равно трескается, вода горчит, люди умирают. Может, он знает больше.

Лира обернулась. В её глазах блестела злость, но не на него, а на мир.

– Ты думаешь, там легче? Думаешь, у них больше заботы о земле? В столице видят только башни, только руну и металл. Они лечат не землю, а своё тщеславие.

Слова повисли в воздухе. Гайом посмотрел на обоих и медленно сказал:

– Лира не совсем неправа. Но и ты прав, Каэлен. Иногда нужно уйти, чтобы понять, что твой дом значит. Иногда – чтобы спасти его.

Тишина вернулась, но она была иной, чем утром. В ней было что-то острое, как ветер, который несёт перемены.

Каэлен сел к столу, взял одну из трав, что лежала на мешочке. Запах был терпким, почти горьким. Он вдруг понял, что этот запах останется с ним, куда бы он ни пошёл.

Лира тихо убрала письмо в ящик, словно спрятала его не от Каэлена, а от самой себя.

– Мы всё равно должны жить, – сказала она. – Завтра пойдут к нам больные. Утром придут за водой. Не забывай: ты нужен здесь.

– Я помню, – ответил он.

Но в сердце его уже звучала дорога.

Ночь в деревне пришла не сразу – она кралась, как зверь, которому незачем торопиться. Сначала погасли верхушки деревьев, потом темнота медленно спустилась к крышам, и только лампы в окнах напоминали, что здесь живут люди. Даже сверчки, обычно бойкие, будто сбавили тон.

Каэлен не спал. Он сидел на крыльце, облокотившись на колонну, и смотрел, как звёзды прячутся за дымкой. В руке он держал кусок угля – привычка, оставшаяся с тех времён, когда он записывал каждую траву, каждое свойство. На коленях лежала старая доска, исписанная его заметками. Но сегодня он не писал. Просто проводил линию за линией, как будто пытался поймать ритм.

В деревне было тихо. Тише, чем обычно. Иногда лишь скрипели двери или слышался кашель – чей-то чужой, чужая усталость за тонкой стеной. И где-то в глубине, за полями, тихо тянул ветер, несший что-то сухое, почти металлическое. Каэлен втянул носом воздух и уловил знакомый привкус – соль. Тонкая, едва ощутимая, но она была.

Он поднялся и вышел за ворота. Деревня спала, но он хотел видеть поля. В лунном свете всё выглядело чужим. Камни блестели холодно, трава казалась серебряной, а там, вдали, над горизонтом, висела странная бледная полоса, как дыхание чего-то невидимого.

– Ты опять ходишь, – сказал голос. Это была Лира. Она стояла у ворот, закутавшись в шерстяной платок, волосы её блестели в свете луны. – Что ты ищешь там, где темно?

– Знаки, – ответил он. – Они здесь, просто мы их не видим днём.

Она подошла ближе.

– И что ты нашёл?

– Ничего хорошего, – сказал он. – Белая пыль появилась даже на камнях у дороги. И вода пахнет железом.

Лира молчала. Они стояли рядом, и тишина между ними была почти мягкой, но внутри неё прятался страх.

– Ты думаешь уйти, – сказала она не спрашивая, а утверждая.

– Думаю. Но не знаю, когда и как.

– Гайом не сможет идти.

– Я знаю.

– А я?

Он посмотрел на неё, и на миг в его сердце что-то дрогнуло.

– Ты сильнее, чем думаешь. Но я не хочу, чтобы ты шла туда, где будет боль.

Лира отвела взгляд.

– Там, где ты, Каэлен, всегда будет боль. Ты ведь не умеешь проходить мимо.

Эти слова задели его глубже, чем он ожидал. Но он ничего не сказал. Вместо этого посмотрел на север, туда, где скрывалась столица.

Где-то далеко, за лесами и реками, Элиан уже строил свои башни. Гонцы уже несли письма, инженеры чертили схемы, люди готовились к чему-то, чего ещё не видели.

Каэлен стоял и чувствовал: мир не ждёт. Даже если остаться – он придёт за тобой.

И когда они вернулись домой, луна скрылась за облаками, а воздух стал суше, будто кто-то тихо высыпал соль в ветер.

Глава 2: Следы в степи

Утро началось с пыли – не той, что поднимают копыта, а оседает к вечеру на подоконниках, – а другой, более лёгкой, почти невесомой. Она висела в воздухе белёсым дыханием и тихо мерцала, если смотреть на неё в косом свете. Каэлен заметил её ещё на пороге: рукав рубахи стал шершавее, чем минуту назад, а на перилах крыльца оставался матовый след от ладони, будто дерево высохло за ночь на век.

К полудню дорога со стороны оврага затянула в деревню людей. Их не тащили телеги – наоборот: сами люди тянули немногое, что у них осталось. Шли плотно, плечом к плечу, словно боялись разорвать невидимую нить, связывавшую их со своими. Впереди – высокий мужчина с кочевым ножом на поясе; за ним – женщина с младенцем на перевязи; рядом двое мальчишек несут на шесте бурдюк с водой, обмотанный мокрой тряпицей. На их одежде – узкие полосы тёмной льняной тесьмы: степной узор, простой, как дорога.

Лира первой увидела их у колодца и подняла руку: «Сюда». Толпа деревенских сомкнулась, но не тесно – люди оставляли пространство, как перед огнём. С беженцами двигался ветер: от него щипало губы, словно кто-то щедро посолил воздух.

– Откуда вы? – спросил староста, всматриваясь в лица.

– С Белой гряды, – ответил высокий. Голос у него был хриплым, как у того, кто давно говорит на ветру. – Там колодцы стали железными. Поля – хрустят под ногами. Мы ушли на север, потом на запад. Белые пятна идут следом.

Он сказал «идут» – не «растут», не «расползаются». И это слово липло к коже, как утренний налёт.

Каэлен уже двигался между людьми: считал вдохи, высматривал признаки жажды – запавшие глаза, тугой блеск кожи у губ, сине-красные трещинки на пальцах. Девочка лет восьми держала брата – мальчишка дышал неглубоко, слышно было, как соднит горло. На локтевом сгибе у него проступал белый кружок – круглый, ровный, словно кто-то приложил к коже холодный камень.

– Здесь, – сказал Каэлен, отступая в сторону тени, – садитесь. Воды – понемногу, не залпом. Лира…

– Уже, – ответила она. Из-под платка выглянуло её серьёзное лицо; руки слаженно делали своё: чистая миска, тряпица, капли настоя на губы ребёнка, чтобы разбудить слюну. Лира двигалась так, будто вокруг не толпа, а тишина, где слышно каждое сердце.

Гайом подошёл, опираясь на посох, но держался прямо. Его глаза задержались на белых кружках у нескольких – не только у мальчишки. Он провёл пальцем по одному такому пятну у мужчины, вдохнул, будто прислушиваясь через кожу.

– Не ожог, – сказал он. – Не плесень. И не соль в обычном смысле. Это как… слёзы земли, но на человеке.

Староста глухо кашлянул. – Говорите уже, что делать.

Каэлен поставил у стены свои мешочки, быстро, по памяти, перебрал: корень жгучника – для разгона крови; кора ивы – сбить жар; листья шиповника – на настой; серая глина – вытяжка на места, где «тянет» соль. Он работал, как его учили: сначала вода – но дробно, позже – тепло для конечностей, потом – настой малыми глотками. Руки делали своё, а в голове шелестели слова высокого мужчины: «Белые пятна идут».

– Сколько дней пути? – спросил он, не отвлекая взгляда от миски.

– Девять, – ответила женщина с младенцем. – По ночам дует. Утром всё белее. Камни, трава, даже верёвки на воротах.

– Бурь не было? Смерчи? – уточнил Гайом.

– Один. На третий день. Небольшой. Но после него запах… как ржавчина на языке.

Каэлен поднёс мальчику к губам ложку настоя. Тот вяло шевельнул губами, потом ещё раз – и проглотил. Взгляд его прояснился на миг, появился блеск, но не влажный, а стеклянный. Каэлен отметил про себя: слюна скупая, дыхание поверхностное, кожа – сухая, тепла почти нет. Не лихорадка. В другом углу женщины тихо укладывали на лавку старика – тот пытался улыбаться, но губы оставляли на воздухе белые следы, как мел на доске.

– Мы видели столбы, – вдруг сказал один из мальчиков, что нес бурдюк. Голос тонкий, но крепкий. – Белые, как соль. Вырастают за ночь, а утром крошатся и уходят в землю. Под ними трава умирает сразу.

– Сольные столбы, – повторил Гайом, как будто пробовал вкус слова. – Это новое.

– Или старое, но мы не видели, – ответил Каэлен. Он аккуратно развернул повязку на локте мальчика: белый кружок не поднимался над кожей, не болел от прикосновения, но вокруг по радиусу в два пальца кожа была как пергамент – тонкая, сухая, без привычной упругости. – Холод ощущаешь?

– Нет, – прошептал мальчик. – Ничего не ощущаю.

Лира подала серую глину. – Держать на коже три четверти часа. Потом – тёплая вода с полынью, по глотку, – сказала она, как отмеряла – точно. – И… – её взгляд скользнул к женщине с младенцем, – грудному – только грудь. Никаких настоев. Воду – матери.

Рядом высокий степняк сказал негромко: – У нас одна женщина пила воду много. Умерла. Не от жажды – от воды. Тяжёлая она. Сначала тянет, потом душит.

– Не вода, – тихо сказал Гайом. – То, что в ней.

Каэлен поймал себя на том, что вслушивается не только в слова, но и в паузы между ними. Паузы пахли пустыми колодцами.

К полудню площадь превратилась в тихий лазарет. Кто-то резал хлеб, кто-то кипятил воду, кто-то молча сидел и смотрел на свои ладони. Казалось, люди боялись вдохнуть глубже – вдруг воздух станет их врагом.

Каэлен разделил работу: детям – дробно и часто, взрослым – по расписанию. На белые кружки – глина; на губы – масло с каплей настойной мяты; на трещины – отвар коры; в тени под навес – тех, кто шумно дышит, но не потеет. Инструменты ложились в руки правильно, мысли – ровно; всё было так, как надо, и всё равно – не так. Результаты приходили медленнее, чем раньше, словно отвару приходилось пробиваться через незнакомую ткань.

– Травник, – окликнул его степняк с ножом, когда толпа немного редела. – Ты много знаешь. Скажи, почему белое приходит туда, где раньше росли цветы? Мы у костров говорили: может, там под землёй кто-то открыл кувшин и пролил. Или жила стала тоньше и порвалась. Друидов видели? Они стояли, слушали. Ничего не сделали.

Каэлен вытер руки о ткань, чтобы не пачкать чужую надежду. Он не любил отвечать, когда ответ – только предположение. Но люди смотрели на него, как на камень у переправы – не потому, что он красив, а так как по нему можно перейти.

– Думаю… – начал он медленно, – что не мы решаем, куда идёт белое. Земля истекает. Где тонко – там рвётся. Мы можем беречь тонкие места. Можем не рвать ещё. Но закрыть – не знаем как. Империя строит башни. Друиды молчат. Кланы уходят. Каждый бережёт своё знание, как воду. Может, пора сложить их в один кувшин.

Степняк усмехнулся одними глазами. – Кувшин разобьётся от одних слов, травник. Слова у вас разные.

– Тогда – учиться пить из разных, – сказал Каэлен. – И не разбивать других.

Солнце перевалило за макушки деревьев. Мальчик с белым кружком на локте уснул, дыхание его стало тише и глубже – не победа, но передышка. Старик на лавке наконец отпил настой – не морщась, как раньше, – и подал знак пальцем: «Можно ещё». Женщина с младенцем улыбнулась – почти незаметно – когда ребёнок потянулся к груди увереннее. Эти крошечные движения стоили труда, как будто вокруг них лежал каменный завал, который приходилось разбирать по камню.

Гайом присел рядом с Каэленом, перевёл дух и сказал, не глядя:

– Ты всё делал правильно. Но скоро правильно будет недостаточно.

– Знаю, – ответил Каэлен. Горло его стянуло, словно он сам выпил тяжёлой воды. – Сегодня я видел пятна на камнях у кузни. И… ветер приносит вкус.

– Вкус будущего, – сказал Гайом, грустно усмехнувшись. – Как ни назови, он один.

Лира подошла, положила на стол ещё один мешочек – маленький, туго завязанный. – Нашла у беженцев, – сказала она. – Спроси у них, где брали.

В мешочке оказались семена – мелкие, как песок, сероватые, с едва заметным серебристым блеском. На ощупь – холодные. Каэлен прижал их к ладони – и по спине прошёл холодок, как от утреннего тумана.

– «Ночные», – объяснила женщина с младенцем, заметив его взгляд. – У нас ими пользуются старики. Сеют, когда прохладно и нет ветра. Говорят, растут быстрее обычных. Но на белой земле – горят.

– У нас тоже горят, – тихо сказала Лира. – На второй день чернеют у корня.

Староста, дождавшись, пока люди устроятся, сотворил из слов простую ограду порядка: кто где останется, кто даст крышу, куда уносить пустые бочки, кому встать на караул к колодцу. Голоса людей становились тверже – не потому, что легче, а потому, что появилось «что делать». Даже ветер, казалось, стал дуть ровнее, когда у него перестали спрашивать «почему» и начали говорить «как».

Но к вечеру небо над западной кромкой леса взяло странный оттенок – не розовый и не серый, скорее бледно-оловянный, как вода в поддоне после гашения извести. В этом цвете примешивалось то самое мерцание – тонкая, едва различимая линия, тянущаяся по небосклону, будто кто-то поставил на нём длинную руническую черту.

– Опять, – сказал кто-то у ворот.

– Опять, – повторил кто-то у колодца.

И больше никто не добавил: «ничего страшного». Страшное стало привычным, как вечерний звон.

Когда люди разошлись по дворам, Каэлен снова посмотрел на мальчишку с белым кружком. Тот спал, локоть мягко дышал под глиной, и на его лице впервые за день не было напряжения. Юноша наклонился, тихо коснулся плеча ребёнка, как касаются дерева весной – проверяя: живо ли.

Внутри поднялась знакомая тяжесть – не как камень, а как вода, которую держишь в обеих руках: чуть отпустишь – расплескается, сожмёшь – уйдёт между пальцев. Он чувствовал себя сосудом, в котором кто-то пробует держать реку.

– Мы вытянем этот день, – сказал он Лире, больше себе. – А завтра… завтра снова будем жить.

– И снова лечить то, чего не понимаем, – спокойно ответила она. – Значит, нужно понять.

Ветер поднял с земли белую пыль – немного, на ладонь – и положил её к их ногам, как знак или насмешку. Каэлен смахнул её краем сапога. Пыль не обиделась – просто рассыпалась и снова легла тонкой вуалью.

Сумерки съели оловянный отсвет, и осталась только тёплая желтизна окон. Деревня жила – тихо, осторожно, как человек, у которого за плечами хрупкая ноша. И в этой осторожной жизни уже слышался дальний шаг – из столицы, со степей, из святилищ. Шаг, к которому придётся выйти навстречу.

Вечером деревня будто сжалась в себе. Дома, всегда открытые, теперь держали двери прикрытыми. С улиц ушёл смех, а заборы стали выше не из-за волков, а от ощущения, что мир стал тоньше. Каэлен возвращался от колодца с ведром, когда услышал – за заборами глухо переговаривались соседи, шёпотом, словно боялись, что соль имеет уши.

Беженцы разместились в старом амбаре. Гайом настоял: амбар просторный, воздух сухой, легко устроить лежанки. Лира разложила травы в углу и развела очаг. Тепло от костра почти не чувствовалось – беженцы сидели близко друг к другу, глядя на пламя, но не греясь.

Каэлен зашёл к ним с новым настоем – дымчатый цвет, лёгкий аромат корня серпени. Он обошёл каждого, прислушиваясь к дыханию. У мальчика с белым кружком дыхание стало ровнее, но кожа оставалась сухой, как выжженная доска. Женщина с младенцем сидела, не мигая, пока ребёнок спал.

– Сегодня ветер тише, – сказала она, но в голосе не было радости. – Тише, значит, несёт дальше.

– Что дальше? – спросил Каэлен.

– Белое, – ответила она просто. – У нас в степи так: когда небо замолкает, земля говорит. И говорит солью.

В дальнем углу высокий степняк строгал ножом кусок дерева – не оружие, а просто кусок, чтобы занять руки.

– Мы видели следы, травник, – сказал он, не поднимая глаз. – Не людей, не зверей. Пустые. Как будто ветер вырезал их на земле. Следы соли. Тропа белая.

Каэлен замер на мгновение.

– Когда?

– Две ночи назад, – степняк поднял взгляд, и в глазах его мелькнуло что-то почти суеверное. – Следы шли к холмам. А утром холмов не было.

Гайом, стоявший в дверях, услышал и нахмурился.

– Земля двигается, – тихо сказал он, словно самому себе. – Словно ей тесно.

– А мы всё латаем травами, – усмехнулся степняк. – Зашиваем небо ниткой.

Каэлен почувствовал, как в груди становится тяжело. Он понимал, что его знания – это светильник в темноте, но свет этот слабый, и мрак растёт быстрее. И всё же он наливал настой, проверял повязки, шептал слова, которые всегда шептал Гайом: «Дыши, земля, дыши».

Когда солнце скрылось, Лира принесла свежую воду. На поверхности плавал лёгкий блеск – тонкая плёнка, будто кто-то растворил в воде стекло. Лира провела пальцем и посмотрела на Каэлена.

– Она меняется, – сказала тихо.

Каэлен кивнул.

– Воду кипятить. Детям – только кипячёную. И мало.

Они обменялись взглядами, и оба знали, что кипячение – не спасение, а отсрочка.

За стенами амбара, под вечер, загудел ветер. Не громко, не свистом, но так, что скрипели двери и балки. Беженцы подняли головы одновременно. У некоторых – руки сжались на коленях. Каэлен тоже слушал: в этом ветре был привкус – не дождя, не земли, а чего-то сухого, отдалённого, как если бы степь дышала чужим ртом.

– Скоро буря, – сказал степняк. – Но не дождь.

– Мы выдержим, – ответил Гайом, и голос его был спокоен, как камень. – Всегда выдерживали.

Но Каэлен уловил в этих словах трещинку. И понял: даже камни иногда крошатся.

Ночь пришла не шумно – она кралась. Вечерние тени удлинились, потом растворились в дымке, и деревня затихла, словно укрылась под одеяло, боясь шороха. Только амбар, где разместились беженцы, тихо светился слабым огнём. Свет дрожал, как будто и он боялся остаться один.

Ветер поднялся незаметно. Сначала он был мягким, но приносил что-то чужое – сухой привкус, как если бы кто-то растёр мел и развеял в воздухе. Потом стало прохладнее, и в темноте зазвенели верёвки на воротах. Сухие листья, оставшиеся с прошлой осени, зашуршали и взлетели, как стая бесшумных птиц.

Каэлен сидел на крыльце, не спал. Его сумка стояла рядом, открытая: травы, бинты, сосуды с настоями. Он перебирал их механически, словно руки хотели убедиться, что всё на месте. Гайом ушёл отдыхать, Лира осталась в амбаре с женщинами и детьми – её голос, глухой, но уверенный, доносился сквозь стены.

Площадь была пуста, только колодец тёмным пятном стоял в центре. Вдруг Каэлен заметил: свет луны, тонкий и холодный, играл на поверхности воды. Но отражение дрожало, как будто кто-то тихо дул на неё снизу. Он встал, подошёл ближе, наклонился. На камнях вокруг колодца лежала едва заметная пыль – белая, как мука, но не мягкая. Когда он провёл пальцем, она оставила сухую полосу, как песок на стекле.

– Ты тоже не спишь? – Лира стояла позади. Усталость скрывалась в её голосе, но глаза были ясные. Она прижимала к груди мешочек с травами, будто щит.

– Ветер, – сказал он тихо. – Слышишь?

Они оба замолчали. Ветер усиливался, но в нём не было привычного запаха трав или сырости. Он пах металлом и солью, как нож, который пролежал всю зиму в воде.

– Дети плачут, – сказала Лира. – Даже те, что спят, вздрагивают.

Каэлен взглянул на амбар: тёплое пятно света теперь казалось тонким, ненадёжным.

– Мы всё равно не защитим их от ветра, – сказал он. – Только от жажды и боли.

– А от того, что идёт за ветром? – её вопрос повис в воздухе.

Каэлен не ответил. Слова были бы только камнями, а ветер всё равно сдул бы их.

Они пошли вместе к амбару. Внутри люди сидели близко друг к другу. Женщина с младенцем тихо пела, мелодия тянулась тонкой нитью, но каждый звук в ней был резок. Степняк с ножом стоял у двери, его глаза искали что-то в темноте, будто ожидали чужого шага.

– Как долго держится ветер? – спросил Каэлен.

– Иногда ночь, иногда три, – ответил степняк. – Но этот ещё слабый. Когда сильный – белое ложится прямо на лица. Мы дышим через ткани.

Каэлен кивнул.

– Здесь он только пробует. Но скоро придёт по-настоящему.

Взрослые переглянулись, дети теснее прижались к матерям. Гайом вышел из своей комнаты, закутанный в плащ. Его лицо было спокойным, но Каэлен знал: если учитель выходит ночью – значит, слушает землю.

– Что чувствуешь? – спросил юноша.

– Ветер ищет, – сказал Гайом. – Ему тесно там, где он родился. Он ищет новые места.

Эти слова повисли, как нить, готовая оборваться.

Час спустя ветер стал мягче. Люди начали дремать, костёр в амбаре потухал. Каэлен снова вышел к дороге. Он смотрел на север, туда, где тёмный лес скрывал пути к столице. Там не было видно башен, но ему казалось, что за этими лесами уже горят новые огни, строятся новые планы, что Элиан – живой и усталый, но всё такой же – читает карты земли и чертит что-то на полях бумаги, решая, что спасать, а чем жертвовать.

И вдруг Каэлен понял: дорога на север не просто мысль. Она уже звала его.

Лира подошла тихо, положила руку на его плечо.

– Ты смотришь туда? – спросила она.

– Да.

– Боишься?

– Да. Но ещё больше – боюсь остаться.

Она кивнула. И оба знали: эта ночь не просто ночь. Она запомнится не ветром, а решением, которое ещё не сказано вслух, но уже живёт в сердце.

Рассвет пришёл не золотым – тускло-молочным, будто его подмешали к воде и забыли размешать. Свет лежал ровным слоем на крышах, не просачиваясь внутрь, а окна отражали его мутной слюдой. На подоконниках – тонкая белая бахрома, за ночь она уплотнилась; касаешься пальцем – шуршит, как очень сухая мука, и остаётся под ногтями мелкой зернистостью.

Деревня просыпалась тяжело, по одному движению за раз. Сначала скрипнуло ведро у колодца, потом в другой стороне глухо потянули за задвижку сарая, потом ударил молот – один раз, второй – и умолк, будто кузнец прислушивался, не потревожил ли он что-то большое и спящее. Из амбара, где ночевали беженцы, выполз тонкий струйный дым; пахло сырой древесиной и отваром полыни.

Каэлен вышел из дома с сумкой через плечо, глаза ещё помнили ночной полумрак. На ступенях задержался – провёл ладонью по перилам. Древесина стала шероховатой за одну ночь. Соль – не заметная глазом, но её присутствие выдавало всё: тусклость света, липкую сухость губ, то, как вода в ведре играет туглой поверхностью, хотя её никто не трогал.

В амбаре было тихо. Лира стояла на коленях у очага, разводила огонь; волосы собраны, лицо серьёзное и ясное. Рядом – по порядку, как в миссионерской книге, – разложены мешочки с травами: мята, ива, серпень, глина, мирра. Она шевелила палкой угли, и редкое пламя облизало дно котелка, как язык уставшей собаки.

– Как ночь? – спросил Каэлен вполголоса.

– Разная, – ответила она. – У детей – слёзы без звука; у взрослых – горло, как перетянутая струна. Мальчик с белым кругом дышит ровнее, но кожа по краю… – она кивнула на локоть, – пергамент. Я меняла глину дважды.

На лавке мальчик спал, согнувшись, локоть аккуратно перевязан; глина потемнела и прихватилась тонкой коркой. Женщина с младенцем наконец то засыпала, запрокинув голову к стене; младенец сосал во сне губу и иногда вздрагивал.

С другой стороны амбара старик, которого вчера положили, сидел, прислонившись к столбу, и смотрел в одну точку. Он пил настой маленькими, точными глотками, как человек, который кормит в себе очень осторожную птицу. Губы его уже не оставляли белых следов в воздухе; но по коже – редкая, едва заметная крупа, будто дробная сыпь, не горячая, а сухая.

Каэлен присел, проверил пульс: слабый, но ритмичный; ладонь – прохладная, не леденящая. Он ловил в себе привычную надежду – медленную, упёртую – ту, что выживает там, где разум уже развёл руками. Надежда была, но она стала тяжелее.

– Воды хватит до полудня, – прошептал кто-то у двери.

Староста стоял во входе, рука его лежала на косяке, как на плече у друга – словно он удерживал амбар от того, чтобы тот не вытек вместе с дымом. За ним сгрудились двое мужчин – с пустыми бочонками. Лица их были тёмными от недосыпа; глаза – сухими.

– Возьмём из реки, – предложил один.

– Из реки сегодня нельзя, – сказала Лира, не оборачиваясь. – Вчера на плёнке был блеск.

– Какой блеск? – насторожился староста.

– Такой, что небо в воде выглядит, как масло на железе, – ответил Каэлен. – Я сам посмотрю.

Он вышел к речке короткой тропой, минуя огороды. Под ногами – пружинящий настил прошлогодних листьев; они сохраняли вид, но утратили плоть – пальцами сжать, и они уходили в пыль. Река встретила его чужим стеклянным взглядом. Вода шла, но звук был другой – не журчание, а шёпот, будто кто-то осторожно сдвигал по камням тонкие пластины слюды.

Каэлен присел у плёса, зачерпнул ладонью – не пил. Пахло не рыбой и не илом – тонкой стружкой металла. Он опустил в воду веточку мяты: лист лег и не намок сразу; на поверхности вокруг разошлось радужное зернение, как от очень мелкого масла. Веточка увяла быстрее, чем должна была, – не потемнела, а как будто выдохлась. Он положил её на камень – лист остался гладким и сухим, как будто его полировали.

«Густая вода», – сказал бы Гайом. Он и раньше говорил так про некоторые источники в сухие годы. Только тогда густота пахла жизнью. Эта – пахла задержанной дыханием бедой.

Назад шёл быстро, привычными шагами, от которых ровнее становится воздух. По дороге столкнулся с охотниками: они несли на шесте косулю – лёгкую слишком; шерсть на боку местами поседела, как если бы её припорошило мукой. Охотник толкнул ребром ножа и посмотрел на кромку разреза: кровь шла туго, не струёй – нитями, и быстро густела.

– Не бери печень, – сказал Каэлен. – Жир – срежьте, выкиньте. Мясо вымочить. Если запах железа не уйдёт – не трогайте. Я приду.

Они кивнули. В голосах людей за эти месяцы прибавилось слушанья; спорить стали реже. Когда мир становится тонким, меньше спорят – больше делают то, что удерживает хотя бы кромку.

У колодца толпились с вёдрами; староста распределял очереди, чтобы не опустошить воду до светла. Гайом стоял рядом – не вмешивался, присутствовал, как камень в основании стены. Он встретил взгляд Каэлена и едва заметно спросил глазами: «Как?»

– Река – масло на стекле, – ответил тот. – К колодцу – кипятить всё, детям – понемногу. Надо ставить фильтры из глины и угля. И… – он запнулся, – у охотников косуля с поседевшим боком. Буду смотреть.

Гайом кивнул. – Старосте – про дозор у воды. И людям – не мыть в реке раны. Ни сегодня, ни завтра.

– Гонцы? – спросил Каэлен неожиданно для самого себя. – Есть-ли весточки с северной дороги?

– Были ночью, – ответил староста. – Из соседних селений пришло двое. Сольные языки сползают с холмов. Говорят: «земля издаёт звук». Как молот в бочке. – Он выдохнул. – Просили нас дать людей на разведку к кромке белого. Я сказал «после полудня». Но… – он оглянулся, – у нас свои.

– Пошлю Маркуса и Рема, – сказал Гайом. – Пойдут без лишних слов, вернутся – расскажут. – Он повернулся к Каэлену: – Ты с охотниками, потом – в амбар. Дальше – совет у дуба.

Совет у дуба собирали, когда нужно было говорить вслух то, что шептали на порогах. К полудню, когда солнце не грело, а просто было, люди подтянулись к площади. Беженцы держались ближе к амбару, но слушали. Дети сидели на ступенях, подвязав под колени ладони, чтобы не дрожали.

Староста был кратким: «Вода – под дозор. Реку – не трогать. У кого есть уголь и глина – нести сюда; будем ставить фильтры у каждого двора. Уйдём от ветра – не уйдём от жажды: экономить. Ночью – караулы у колодца по двое. Если ветер понесёт белое – закрывать окна, дышать через влажную ткань. Беженцам – крыши. Еды – по мере». Он говорил правильно, без красивостей, а от этого слова ложились, как кирпичи.

Потом заговорили о дорогах. «Столица зовёт мастеров», «Элиан строит башни», «Друиды прислали ещё одно молчание». Слова летели, как воробьи – низко, по делам, но их стало много. Кто-то сказал: «Если лучших заберут, кто останется?» Кто-то ответил: «Если лучшие останутся, что изменится?» И тишина стала гуще, как когда в тесто подсыпают муку, пока оно не заберёт всю воду.

Степняк, высокий, тот, что с ножом, вышел вперёд – без вызова, просто чтобы его было слышно:

– Я провожу того, кто пойдёт на север. Дороги белеют, но пока ещё различимы. Я знаю места теней и колодцы, которых нет на ваших картах. С меня путь. С вас – что решите.

Лира стояла поодаль, пальцы её перетягивали красную нитку на пучках трав. Это был её маленький оберег – узелок на конце: чтобы трава помнила, зачем её сорвали. Она подняла голову – встретила взгляд Каэлена и не отвела. В этом взгляде не было просьбы, была проверка: «Если идёшь – иди, но смотри, как ступаешь».

Гайом опёрся на посох, будто на слово, которое собирался сказать.

– Мы – не крепость и не пустыня. Мы – деревня. К нам приходят – мы открываем. От нас зовут – мы собираемся. Я стар, – он впервые произнёс это без улыбки, – я останусь и буду держать воду и травы. Но есть ноги моложе и голова, что спрашивает дальше, чем мы привыкли. – Он повернулся к Каэлену. – Ты услышал дорогу. Я вижу, как она живёт у тебя под кожей. И если ты останешься просто потому, что я стар, – это будет хуже, чем если ты уйдёшь и не вернёшься. Потому что тогда ты останешься не здесь – нигде.

Слова эти прошли не по воздуху – по людям. Кто-то отвернулся; кто-то, наоборот, выпрямился. Решения редко бывают красивыми, но когда их называют, дышать становится легче.

– Я пойду, – сказал Каэлен. Он сам удивился, как просто это прозвучало – без фанфар, без оправданий. – Не сегодня – утром. Мне нужно оставить записи, собрать травы, выдать настои на три дня, настроить фильтры у колодца. Лира… – он на миг запнулся, – останется с Гайомом. Если решит иначе – поймает меня на дороге.

Лира не спорила. Она подошла, положила на стол свою красную нитку и перевязала мешочек с серой глиной.

– Возьми. Там, где вода тянет из кожи, она удержит. И ещё – это, – она вынула тонкую кость, на которой вырезаны маленькие черточки. – Я отмечала на ней, когда ветер меняется. Это моя карта ветра. Её нельзя читать глазами, но можно пальцами. – Она вложила кость в его ладонь. – Не потеряй.

Гайом ушёл в дом и вернулся с узким свёртком – старой тетрадью, где бумага потемнела до цвета хлебной корки.

– Мои заметки о «густой воде» и «молчащей земле», – сказал он просто. – Там нет ответа. Там – вопросы, которые вернут тебя, даже если ты собьёшься. И ещё… – он нащупал в кармане маленький мешочек, – семена ржи прошлого лета. Не ночные. Наши. Если увидишь землю, которая дышит – посей три зерна. Если сгорят – уходи. Если лягут – жди. Если прорастут – звони в сердце.

Староста распределил караулы, дозоры, сосуды. Люди начали расходиться по делам – делам, которые удерживают мир на месте, как скобы удерживают бочку, пока в ней вода. Каэлен чувствовал, как всё вокруг расправляет плечи – не потому, что стало лучше, а так как каждый получил своё «что делать».

Он прошёл ещё раз круг: амбар – мальчик дышит, женщина спит; кузня – кузнец обжёг белый налёт пламенем и смахнул пепел в яму; у колодца – глиняный фильтр с угольной прослойкой лег под тяжёлую воду; охотники принесли от косули только лопатки – мясо пахло ржавчиной, они выбросили его без споров.

К вечеру свет стал чище – не ярче, но будто смытый. Ветер убавил соль, и на мгновение показалось, что мир сорвал тесный ворот. Люди заговорили громче. Кто-то даже засвистел – коротко, неловко – и тут же стыдливо оглянулся.

Каэлен вернулся домой с тетрадью Гайома и костью Лиры. Он разложил на столе всё, что возьмёт: нож травника, иглы, пучки полыни, мяту, серпень, серую глину, бинты, две верёвки, кремний, маленький рунический камень-маяк – подарок караванщика, – и чистую флягу. Написал записки для Эмы, для кузнеца, для старосты; для Лиры – не написал, не нашёл слова, которое не звучало бы как прощание.

Когда вышел на крыльцо, небо было ровным, без алых черт. На западе сияла тонкая полоса – не соль, не свет, просто граница дня. Впервые за много дней ему захотелось вдохнуть глубоко – и он вдохнул. Воздух всё ещё был сухим, но в нём жила та самая – своевольная, упёртая – надежда, что поднимается из земли даже тогда, когда она молчит.

– Утром, – сказал он вполголоса привычной тишине. – Утром.

И тишина не возражала. Она, как и он, знала: сидеть на месте – значит ждать, пока ветры сами выберут, что у тебя забрать.

Глава 3: Письмо из столицы

Утро пришло резким – не тихим, как прежде, а буднично-деловым, будто спешило. Солнце ещё только касалось верхушек деревьев, но уже казалось, что день полон шагов и дорог. Каэлен поднялся рано, до петухов, и сразу пошёл проверять сумку: настои, семена, тетрадь Гайома, кость Лиры, верёвки, кремень, ножи. Каждая вещь ложилась на место, как слово в молитву.

Дом был ещё полон сна. Лира спала у стола, голову уткнув в сложенные руки; рядом – сухой полынный веник, от которого пахло горько и сладко. Гайом дремал в кресле, посох прислонён к стене, словно старик доверил ему дежурить вместо себя. В этой тишине Каэлен почувствовал странную нежность к дому: к трещинам на стенах, к старым корзинам, даже к прохладе на полу.

Он вышел на улицу, когда туман ещё не растаял. Деревня дышала ровно, будто тоже решила дать ему последний подарок – тишину перед дорогой. И вдруг тишина оборвалась: из-за поворота донёсся стук копыт.

Лошадь шла быстро, но не в галопе – уверенной рысью. Всадник был в тёмном плаще, капюшон откинут, на груди – знак Империи: серебряная спираль и руна, мерцающая едва. Лошадь дышала тяжело, бок её был в пене; но глаза – спокойные, как у зверя, который знает путь.

Люди начали выходить из домов. Гонцы теперь были редкостью, но каждый их приход означал новости, которые могут изменить многое. Староста поднял руку, и всадник остановился прямо у колодца.

– Совет Империи, – сказал он громко, но не торжественно. Голос был твёрд, как камень, на который опираешься. – Приказа нет. Есть письмо.

С этими словами он вынул из сумки узкий свиток, перевязанный алой лентой и запечатанный знаком – круг, в центре которого три черты, как ветви дерева. Все сразу поняли: печать личная. Элиан.

Староста взглянул, потом передал свиток Каэлену.

– Имя твоё, – сказал он.

Каэлен взял свиток осторожно. Бумага была плотной, тёплой на ощупь, будто её только что писали. Он разломил печать, и руны на ней мигнули, как дыхание.

«Каэлен, – начиналось письмо. – Год прошёл, и мир не стал крепче. Я помню тебя не как ученика, а как того, кто видел дальше. Мы ищем выход там, где земля умирает. Башни растут, но башни – это лишь стены. Нам нужны руки, которые лечат, и глаза, которые не боятся смотреть вниз. Приходи. Это не приказ. Это просьба. Я знаю, что тебе дорого твое место. Но если мы не найдём ответ вместе, места не останется ни у кого».

Подпись была короткой: Э.

Каэлен читал медленно, каждое слово отзываясь в груди. Элиан писал не как советник, не как архимаг, а как человек, который устал и всё же верит.

Люди ждали. Никто не спрашивал, что там написано, но глаза были полны вопросов.

– Зовёт, – сказал Каэлен тихо, но так, чтобы слышали. – И просит.

– Ты и так собирался, – заметил староста.

– Теперь ещё больше, – ответил он. И вдруг понял, что решение, которое зрело всю ночь, стало твёрдым, как камень.

Гайом вышел, опираясь на посох. Он слушал, не спрашивая. Только сказал:

– Письма редко лгут, если в них просят. Но просьбы часто дороже приказов.

Лира встала рядом, бледная, но спокойная. Она не сказала «не ходи». Она только поправила лямку его сумки и тихо добавила:

– Читай дальше дорогу. У нас будут свои дни.

Каэлен сжал письмо. На пальцах осталась тёплая пыль от воска – ощущение чужой руки, далёкой, но близкой. И понял: мир зовёт его не только страхами, но и надеждой.

Сборы не были спешными – но и медлительность была неуместна. Весь день Каэлен ходил по дому и двору, как человек, который знает каждый угол, но вдруг боится его забыть. Казалось, даже воздух смотрит на него иначе: чуть прохладнее у дверей, теплее у очага, мягче в тени сада. Всё это не прощалось, а словно говорило: «Запомни».

Лира помогала молча. Она перебирала его травы, обматывала пучки холстом, срезала лишние веточки, чтобы не ломались. В её руках не дрожали ни нож, ни ленты – но каждый узел был тугим, словно она пыталась удержать им не листья, а время.

– Возьми больше серпени, – сказала она, не поднимая глаз. – Там, в столице, её не любят. Слишком резкая.

– Знаю, – ответил Каэлен. – Но без неё вода глохнет.

– И уголь, – добавила она, завязывая новый свёрток. – Даже если башни блестят, под ногами у них всё равно грязь.

Он хотел что-то сказать, но не нашёл слов, которые не звучали бы как прощание. Поэтому только кивнул.

Гайом большую часть дня провёл сидя в кресле, но глаза его следили за каждым движением. Когда Каэлен сложил тетрадь на дно сумки, старик поднялся и подошёл.

– Запомни, – сказал он тихо. – Не всё, что светится, лечит. И не всё, что темнеет, гниёт. Слушай, а не только смотри.

Каэлен кивнул, и эти простые слова легли в сумку, как ещё один инструмент.

К вечеру деревня уже знала: он уходит. Кто-то приносил мелочи – хлеб, сухие яблоки, вяленое мясо, кусок ткани на перевязки. Маленькая девочка, вчерашняя беженка, протянула ему маленький камень – гладкий, светлый, с белой прожилкой.

– Это от мамы, – сказала она. – Он тёплый. Когда холодно, держи.

Каэлен взял камень и почувствовал тепло – не настоящее, а то, что даёт память.

– Спасибо, – сказал он. – Обещаю вернуть.

К закату деревня собралась у дуба. Люди не делали вид, что это праздник. Они стояли тихо, но в их взглядах было что-то, что трудно спутать с равнодушием. Кто-то шутил вполголоса, кто-то просто смотрел на сумку, кто-то улыбался – неловко, но искренне.

Староста подошёл и протянул небольшой свёрток. Внутри – карта. Небрежная, нарисованная углём и травяными чернилами.

– Не все тропы в ней верные, – сказал он. – Но леса и реки на месте. Мы помним, что там.

– Спасибо, – ответил Каэлен. – Берегите воду.

– Ты береги себя, – сказал староста. – Воду можно набрать. Людей – нет.

Когда солнце спряталось за лесом, Каэлен ещё раз обошёл двор. Сад казался тише, чем утром; листья на ветвях дрожали чуть слышно. На крыльце он задержался дольше всего, словно слушал стены. Лира вышла и остановилась рядом.

– Я не люблю прощаний, – сказала она. – Они всегда звучат, как обещания, которые не знают, сбудутся ли.

– Тогда не будем прощаться, – ответил он. – Просто скажем «до дороги».

Она кивнула, как когда-то давно, обняла его быстро, крепко, без лишних слов. И отошла.

Гайом вышел последним. Он не сказал ни слова – только поднял руку, словно благословляя, и положил ладонь на плечо ученика. В этом было больше, чем в речи.

Каэлен пошёл к дороге, и его шаги были не быстрыми, но уверенными. Ветер встретил его лицом, но не солью – просто прохладой. Лес впереди темнел, а дорога уходила в него, как нить в иглу.

Он обернулся один раз. Деревня стояла тихо, но окна были светлыми. В каждом окне – жизнь, в каждом свете – ожидание. И вдруг ему показалось: дом не прощался. Он просто ждал, чтобы услышать его шаги снова.

Дорога в лес сперва шла легко – знакомые корни, кочки, низкие арки ветвей, на которых висели прошлогодние гнёзда. Утро прохладой держало плечи ровно, и шаги сами складывались в размеренный ритм. Каэлен часто касался пальцами тонкой косточки с насечками – Лирин «чертёж ветров». Проведёшь по рискам – и будто слышишь, как меняется тон воздуха: сухой – на северо-востоке, тяжёлый – со стороны болот, чистый – со склона. Кость грела ладонь, но не теплом – уверенностью.

К полудню лес стал гуще. Свет пересыпался через листву тугими пятнами, как зерно из ладони мельника, и каждый шаг требовал внимания. Где-то впереди перекликались дрозды, но их голоса вдруг обрывались – не от страха, от усталости. Река показалась внезапно – узкая, быстрая. На перекате вода пенилась, и не было в ней вчерашней стеклянной тугости – здесь струя бежала, как жила, которую ещё не перетянули узлом.

У старого бродового камня кто-то уже был. Юноша в имперском плаще сидел на поваленном стволе, сняв сапоги: сушил портянки и, не скрываясь, массировал ступни. Рядом, аккуратно, как в казённой книжке, лежали шлем, ремни и короткий меч; на наплечнике – свежая, почти блестящая нашивка со спиралью. Видно, недавно получил. Он поднялся быстро, но без угловатости, и отдал короткий, честный поклон – такой, как учат давать людям, а не начальству.

– Маррик, – назвался он, пока ещё стоя по-военному прямо, хотя с босыми ногами это выглядело комично. – Имперская охрана. Прикомандирован… – он поискал глазами слова и нашёл простое, – к вам.

– Ко мне? – Каэлен поставил сумку на камень. – Я думал, письма хватает.

– Письма хватает, – серьёзно сказал Маррик, – но дороги сейчас не любят одиночек. – Он кивнул на лес. – А ещё – меня прислали смотреть, чтобы на постах не тормозили. У столицы свои правила. Когда зовут лучших, начинается суета. – Он улыбнулся уголком рта, виновато. – А вы ведь лучший. Так написано.

Слова могли прозвучать лестью, но вышли почти по-детски честно. В бровях Маррика было то лёгкое упрямство, что выдают в казне вместе с сапогами: «делай как учили, а там разберёмся». Пальцы – в потертых мозолях не от меча – от лопаты. В плаще – аккуратно зашитая латка. Глаза – серые, чистые, но с синевой недосыпа.

– Ладно, – сказал Каэлен. – Если идёшь – обувайся. Брод ровный, но вода холодная.

– Уже, – Маррик ловко затянул шнуры. – У меня ещё распоряжение: до северной гряды идти лесом, не срезать по старому тракту. Там патрули, там вопросы. Вопросы долго.

Переход через воду освежил: холод провёл точную черту по кожаным ремням, и будто мир пообещал, что на той стороне начнётся другое утро. Они пошли вдоль берега, не ломая тропы – у Маррика оказалось глаз на мелочи: он видел свежие вломы в камыше, узкие тропинки зверя, слышал, где гулит пустотелый пень – обходил. И разговаривал – не навязчиво, но ровно, как человек, который знает: в лесу тишина – не всегда друг.

– Я из северных предместий, – сказал он, когда лес разомкнулся и показал низкую поляну, где трава стояла костью. – Отец – мастер на башне, мать – пекла для смены. В столице сейчас людей, – он махнул неопределённо, – тьма. Беженцы, купцы, инженеры, жрецы света, кланы… – на этом месте он тронул пальцем рукоять меча, словно вспоминая инструкцию, – им отдельные правила, отдельные улицы. – Помолчал, потом добавил неуставное: – Мне город теперь снится гулом. И запахом. Вы его не любите.

– Я не люблю, когда пахнет усталой водой, – сказал Каэлен уклончиво. – Остальное – переживём.

– Про Элиана говорят разное, – будто оправдываясь, сказал Маррик ещё тише. – Одни – он этот мир соберёт в кулак и не даст рассыпаться. Другие – сожмёт так, что кости треснут. На башнях… – он поднял глаза к полосе неба, – на башнях он светом говорит, но когда идёшь к казармам, слышишь, как человек говорит. У него голос… – он поискал сравнение, – не громкий. Только будто всё время считает.

Каэлен кивнул. Он знал этот голос.

К вечеру лес потемнел быстро, как будто день провалился в ямку. Они нашли сухую ложбину под елью, где земля была мягкая и не пахла гнилью. Маррик развёл маленький огонь – без треска, коротким пламенем, по-учебному. Каэлен поставил котелок, бросил горсть серпени. Пар поднялся резким шлейфом – «чтоб вода не глохла» – и сразу стало легче дышать.

– Спите, – сказал Маррик, когда небо посеребрилось первыми звёздами. – Я посижу.

– Спи сам, – возразил Каэлен. – По очереди.

Они не спорили – расписались взглядом: первый час – Маррик, второй – Каэлен. Ночь складывалась, как палатка, и держалась, как обещание.

Он почти задремал, когда услышал мягкий звук – не шаг, не шорох; как если бы кто-то перетянул струну воздуха. Тень оторвалась от тени и стала человеком: невысокая, но собранная, в облегающем суконном кафтане степняков, с коротким луком на плече и ножом на бедре. Волосы обрезаны так, чтобы не цеплялись за ветви; на запястьях – узкие кожаные ленты, за которыми спрятаны тонкие кости-травы. Лицо – тёмное от солнца, узкие глаза внимательно перебирают всё – огонь, сумку, рукоять меча Маррика, Лирину кость в ладони Каэлена.

– Плохой костёр, – сказала она вместо приветствия. Голос низкий для её роста, сухой, как осень. – Запах слышно внизу по течению.

Маррик поднялся одним движением; меч остался в ножнах, но рука легла на эфес. Девушка качнула головой, и в этом движении было мало уважения и много опыта: «Если бы хотела – ты бы уже спал иначе».

– Я Айн, – сказала она. – Клан речных. Вчерашнюю кромку видела к югу от этой ложбины. – Щёку её пересекал тонкий соляной шрам – бледная нитка, как след от рыболовного леса. – Туда не ходить.

– Мы и не собирались, – осторожно ответил Каэлен. – К столице идём. Севером, лесами. Ты одна?

– Кто спрашивает, – отозвалась она без улыбки. – Травник? – Она кивнула на его сумку. – Пахнешь мятой. И ещё – глиной. У вас в деревнях теперь все пахнут глиной.

– Я – Каэлен, – сказал он. – Это – Маррик. Он из столицы.

Глаза её чуть сузились: на слово «столица» у степняков дергались мышцы у рта – как у волка от запаха железа.

– Охранник? – она кивнула на спираль на наплечнике. – Башен много. Земли мало.

– Мне велели проводить, – коротко ответил Маррик. – И смотреть.

– Смотреть – да, – сказала Айн. – Только не учить. Учить землю у земли. – Она прошла вокруг огня, не спеша, как вокруг незнакомой лошади; присела на корточки, поднесла ладонь к пламени. – Серпень – правильно. Вода здесь слышит. – Пальцы её потрогали пепел, и она, не глядя, вслух отметила: – Днём шёл северник. Ночью повернёт к востоку. Утром – тишина. Тишина – не отдых. Тишина – когда соль слушает.

Каэлен обменялся взглядом с Марриком. Он слышал это уже от кланников: они говорили о ветрах не как о стихии, а как о живом. Как о враге, которого уважают.

– Мы можем идти рядом, – предложил Каэлен просто. – До развилки у Мшистого бугра. Дальше – по ситуации.

– Я иду не рядом, – ответила Айн. – Я иду впереди. – Уголок губ дернулся: не улыбка, но почти. – Совсем один травник дойдёт медленно. С охранником – дойдёт, но громко. Со мной – дойдёт живой.

Маррик чуть напрягся – и тут же сбросил. – Мы берём тебя. – И, уже мягче: – Если возьмёшь нас.

– Я беру его, – она кивнула на Каэлена. – Ты – его нож. Пусть будет. Только не звени.

Маррик спокойно снял с плаща металлическую застёжку – та едва звякнула – и заменил её кожаной тесёмкой. Движение было точным, без обиды.

– Хорошо, – сказал он. – Не буду звенеть.

Айн присела ближе к огню и разрезала тонким ножом полоску вяленого мяса. Она ела быстро, почти безжевательно, как те, кто считает еду топливом. В перерывах бросала короткие взгляды на двоих: измеряла, прикидывала.

– Откуда соляной шрам? – спросил Каэлен, когда пауза потянулась.

– От ветра, – просто сказала она. – В прошлом месяце. Мы сидели за гребнем, думали – пройдёт. Он не прошёл – он повернул. Мать закрыла меня своим платком. Её глаза стали белыми. – Она сказала это так же ровно, как про ветер. – Не спрашивай больше.

– Я не спрашиваю, – тихо ответил он. – Я слушаю.

Она кивнула – едва заметно. У степняков доверие начинается с нерасспросов.

Ночь стала крепче, звёзды – ближе. Огонь выгорел до тёплых углей, и над котелком уже не было пара – только запах серпени, настойчивый, как совет. Они распределили караул: первый – Айн, второй – Маррик, третий – Каэлен. Когда его очередь подошла, лес был похож на высокую тёмную воду, в которой дрожит лунная дорожка.

Он достал Лирину кость, нащупал насечки. Восток – тихо. Север – пусто. Запад – тонкая шероховатость, как если бы кто-то проводил пером по бумаге. Ветер нащупывал тропу. Он понял, почему Айн сказала – «тишь – не отдых»: это была тишина перед выбором.

– Завтра, – прошептал он в горячую темноту. – Завтра.

И тьма шевельнулась – не ответила, но приняла к сведению.

Под утро, когда небо стало молочным, Айн коснулась его плеча, легко, как кошка лапой.

– Встанем, – сказала. – Ветер уже выбрал. Не мы.

Он поднялся без тяжести сна. Маррик уже затягивал ремни, и в его лице было то странное сочетание юности и долга, благодаря которому люди идут туда, где не умеют жить, но умеют стоять. Трое двинулись вглубь леса – новая связка: травник, охранник и кланница. Каждый нёс свой мир, и каждый из этих миров придётся согласовать – не в словах, в шагах. Где-то далеко, за грядой, висела столица – не небом, дымом. Между ними и ею лежала дорога, на которой мир был ещё слышен – если к нему склониться. Они и склонились.

Лес не отпускал легко. Утро оказалось плотным и сырым, словно ночной туман не ушёл, а просто осел на ветках и камнях. Солнце пыталось пробиться, но свет его не рассыпался лучами – падал белёсым полотном, делая всё чуть плоским. В этой тусклой светлости тропа выглядела старше, чем была: корни шли, как кости, изломами, а камни под ногами скользили, будто и сами не уверены, что хотят быть дорогой.

Айн шла первой. Её шаги были точными, без спешки, но уверенными, как у человека, который не ищет, а знает. Она не смотрела под ноги – взгляд её был направлен вперёд и вверх, ловил то колыхание травы, то движение ветвей. Время от времени она делала короткий жест рукой – «тише», «стоп», «вправо» – и Маррик с Каэленом слушались, хотя ещё вчера не знали её имени. В её движениях было что-то от охотницы, что-то от зверя, и ещё – от человека, который привык видеть опасность там, где другие видят просто дорогу.

Маррик держался рядом с Каэленом. Он шёл чуть позади и чуть сбоку, чтобы прикрывать, но не мешать. Его рука часто касалась ремня, проверяя меч, но это было не нервно – скорее привычка. Временами он говорил коротко, негромко, чтобы дать ориентир:

– Слева овраг, метра два, лучше не подходить.

– Впереди тропа звериная, свежая, следы – кабан.

Эти слова звучали почти по-казённому, но в голосе было уважение: он признавал, что здесь не он главный.

Каэлен слушал обоих. Он шёл, отмечая всё: запахи трав, влажность мха, цвет лишайника на камнях. Несколько раз останавливался, чтобы сорвать стебель или лист, потереть его пальцами, понюхать. Айн бросала на него быстрые взгляды – не недовольные, а скорее оценивающие: «Не лишние ли мы с ним?» – и, похоже, отвечала себе, что нет.

К полудню они вышли к поляне. Здесь лес вдруг расступился, и открылось нечто странное: низкое болото, по краям которого стояли белёсые стволы – не деревья, а их призраки. Кора слезла с них, как старая кожа, и они торчали, тонкие и сухие, словно соляные свечи. В центре болота, где должна была блестеть вода, лежал серый песок, а над ним – тонкая дымка.

– Белое место, – сказала Айн, остановившись так резко, что Маррик едва не столкнулся с ней. – Не подходить близко.

Каэлен присел на корточки и смотрел долго, не двигаясь.

– Оно живое, – сказал он тихо. – Слышишь?

Маррик нахмурился, прислушался – тишина. Но Айн кивнула.

– Слышишь, если умеешь. Оно дышит.

Каэлен достал Лирину кость, провёл пальцем по рискам. Кость была сухой, но на одном участке – шершавой, будто пыль прилипла. Восток показывал «пусто», север – «тихо», а запад – шершавость.

– Оно движется, – сказал он. – И не к нам. Но помнить.

Они обошли болото стороной. Шли медленно, внимательно, и только когда лес снова сомкнулся, дыхание стало ровнее.

У старого дуба, что рос на склоне, остановились на привал. Айн достала из-за пояса небольшой мешочек – внутри сухие ягоды, тонкие полоски сушёного мяса. Она ела быстро, как и раньше, но теперь бросала короткие фразы, почти инструкции:

– Дальше будет хребет. Камни рыхлые, много пустот. По кромке идти нельзя. Держимся внизу.

– Ты часто ходишь этими дорогами? – спросил Маррик.

– Хожу, когда живу, – просто ответила она. – Когда не хожу – значит, земля занята другими.

– Кем? – спросил Каэлен.

– Землёй, – сказала Айн, и он понял: это не шутка.

Дальше дорога стала круче. Склон тянулся вверх, и ветер усилился, но он был другим – пах травой, а не солью. Лес редел, и за деревьями начали мелькать виды: вдали, за холмами, синела река; дальше – туманная линия, почти белая – там, где, возможно, начинались степи.

Когда солнце коснулось верхушек, они нашли сухое место у старой скалы. Там, в расщелине, струилась тонкая нить воды – чистая, прохладная. Они напились, наполнили фляги. Айн вырезала в коре короткий знак – кланный, предупреждение для своих: «тропа жива».

Ночь они провели тише, чем вчера. Огонь был ещё меньше, почти не виден. Маррик сидел, опершись о скалу, меч – рядом. Айн забралась повыше, на выступ, и сидела, как кошка, слушая ветры. Каэлен записывал в тетрадь Гайома – не предложения, а слова: «влага – мягкая», «запах сосны держит соль», «Айн – глаза у ветра», «Маррик – слышит землю ногами».

Перед сном Айн вдруг сказала, не поворачивая головы:

– Столица будет другой. Там не слышно земли. Только камень и голоса. Если не слышишь – не потеряй себя.

Каэлен закрыл тетрадь. Эти слова звучали не как предупреждение – как долг.

Огонь в эту ночь был крошечным, но живым. Айн развела его так, что почти не было дыма: сухая хвоя, тонкие веточки, ни одной лишней искры. Огонь больше напоминал дыхание – ровное, сосредоточенное. Они сидели втроём: Маррик ближе к скале, чтобы прикрывать со спины, Айн – напротив, но так, чтобы видеть обоих. Каэлен между ними, рядом с сумкой и тетрадью. В темноте эта расстановка казалась естественной: охрана, путь и знание.

Маррик чистил меч. Не спеша, но методично, как человек, который успокаивает мысли ритмом движения. Лезвие блеснуло пару раз в огне, потом исчезло в полумраке. Айн срезала с ножа тонкие ломтики мяса, ела молча. Она напоминала тень, у которой вдруг проявились руки и глаза.

– Ты привык сидеть так тихо? – спросил Каэлен наконец, улыбнувшись уголком губ.

– Когда сидишь громко, – сказала Айн, не поднимая головы, – к тебе приходят те, кого не ждал.

– Звери?

– Всё, что движется, – она подняла взгляд, и в её глазах светился не огонь, а какая-то собственная, сухая решимость. – Звери любят шумных. Люди любят беспечных. Земля любит тех, кто не топчет её зря.

Маррик усмехнулся. – В городе за шум платят. Если тихий, думают – шпион.

– В степи за шум платишь смертью, – ответила Айн. – А тихий видит утро.

Маррик перестал улыбаться. Он вернул меч в ножны, а потом неожиданно сказал:

– Мой отец был мастером на башне. Строил их. Большие, высокие, новые. Он говорил: «Мы держим небо, чтобы оно не упало». Я тогда верил. А потом смотрел, как река уходила под землю, и люди копали ещё глубже, чтобы взять воду. И всё равно башни росли.

Он посмотрел на свои руки, сжал их. – Я пошёл в охрану, чтобы видеть не только башни. Хоть что-то другое. Может, что-то ещё растёт.

Слова прозвучали почти тихо, но у костра тишина была густая, и они легли как нужно.

– Что-то растёт, – сказала Айн. – Всегда. Даже если это соль.

Каэлен слушал, не перебивая. В его голове всё время звучало письмо Элиана – спокойное, но усталое. «Ты нужен миру. Мы строим что-то великое». В этих словах было и светлое, и страшное: когда кто-то говорит о великом, значит, кто-то уже готов жертвовать малым. А малое – это всегда кто-то живой.

Он развернул тетрадь, чтобы сделать запись. Руки двигались сами, как будто повторяли дыхание. «В мире теперь трое: дорога говорит шагами, меч – тенью, взгляд – ветром».

Айн скользнула взглядом по его записям, но ничего не сказала. Только бросила тихо:

– Пиши короче. Если найдут, меньше потеряешь.

– Если найдут? – спросил Маррик.

– Дороги сейчас не пустые, – ответила она. – Люди бегут, как волны. Кто-то от белого, кто-то к башням, кто-то от них. Когда люди бегут, они забывают, что были людьми.

Маррик помолчал, потом тихо добавил:

– Я всё равно не вернусь в город прежним. Даже если Элиан спасёт мир.

– Никто не вернётся прежним, – сказала Айн. – Просто кто-то вернётся с руками, а кто-то – с солью на глазах.

Каэлен слушал их и чувствовал, как дорога меняет вес: каждый шаг теперь был не только их, но и всех, кто идёт где-то рядом, невидимо, с теми же страхами и надеждами.

Огонь треснул, и маленькая искра взлетела, потухнув на ветру. Айн подняла голову, прислушалась к ночи.

– Завтра ветер повернёт, – сказала она. – С востока будет сухо. Нужно пройти хребет до полудня.

– Почему? – спросил Маррик.

– Там белое любит вечер, – ответила она просто.

Каэлен закрыл тетрадь. Слова, что рождались на этих страницах, теперь были не просто заметками – они стали следами.

Ночь медленно сгущалась, но они сидели ещё какое-то время, не спеша ложиться. Казалось, трое людей у маленького огня стали чуть ближе, чем были утром, но каждый всё ещё оставался своим. Дорога делала их спутниками, но ещё не друзьями. Друзья приходят позже – или не приходят вовсе.

Когда тишина стала плотнее, Айн встала, словно кошка, и ушла в темноту – проверить ветер, проверить мир. Маррик лёг на плащ, руки под голову, меч рядом. Каэлен остался у огня, слушая, как ночь дышит.

Он думал о письме, о деревне, о глазах Лиры, о словах Гайома: «Не всё, что светится, лечит». И понял: мир действительно зовёт его не только страхом, но и надеждой.

Утро пришло резким, словно кто-то смахнул ночь одним движением. Солнце встало не мягким диском, а выкатилось остро, как монета, которая слишком долго пряталась в тени. Воздух стал суше, и лес наполнился звуками – но они были иными. Птицы не щебетали, а коротко переговаривались; шорохи трав были жёсткими, как шелест бумаги. В этом утре было чувство – не просто «день начался», а «что-то уже началось до тебя».

Айн шла впереди, как всегда, но теперь её шаги стали короче, взгляд внимательнее. Она часто останавливалась, будто слушала не лес, а что-то под землёй. Маррик шёл за ней с рукой на ремне меча, плечи напряжены. Каэлен чувствовал – воздух изменился: запах земли стал терпким, и в нём появилось что-то металлическое, тонкое, как натянутая струна.

Тропа повела их вниз по склону, к неглубокой балке. Здесь лес становился редким, но тени были гуще. И вдруг – запах. Сначала лёгкий, почти незаметный – сладковато-гнилой. Потом сильнее. Айн подняла ладонь, и все замерли.

– Тише, – сказала она, почти не шевеля губами. – Здесь что-то было. Недавно.

Каэлен вдохнул – и ощутил то же: не просто запах, а привкус. Воздух стал плотнее, как если бы кто-то вылил в него настой травы, но неправильный. Сладость, горечь, соль – всё вперемешку.

– Что это? – спросил Маррик.

– Место, где белое пробовало землю, – ответила Айн. – Смотри.

Она показала на камень, лежавший у тропы. Камень был тёмно-серый, но на нём белели пятна, словно кто-то провёл по нему известью. Только эти пятна не были меловыми – они будто светились изнутри, очень слабо, едва уловимо.

Каэлен присел, коснулся осторожно пальцами. Тепла не было, холода тоже, но под кожей пошла дрожь – как если бы тело узнало что-то, чего разум ещё не понял. Он достал кусок угля и сделал пометку в тетради: «Белые пятна на камнях. Слабое свечение. Запах сладкий, но сухой. Возможно, след утечки».

– Уходим? – спросил Маррик, не сводя глаз с леса.

– Нет, – сказала Айн. – Нужно пройти до развилки. Там чистое место.

Они пошли дальше, но настороженность уже не уходила. Шаги стали тише, дыхание короче. И тут, за поворотом балки, они услышали звук. Не шаги. Не зверь. Звук был низкий, почти глухой – как далёкий стук молота по пустой бочке. Он повторялся с разной силой: то тише, то громче, и всегда неожиданно.

– Земля? – тихо спросил Каэлен.

– Жила, – сказала Айн. – Она двигается.

Они вышли к низкой впадине. Перед ними открылось что-то, что могло быть обычной поляной, если бы не странный цвет. Земля была пятнистой: тёмные и светлые участки чередовались, словно кто-то смешивал глину с солью. В центре возвышался небольшой холм, но на нём не росло ничего – только трещины, из которых сочилась белёсая пыль. Каждый раз, когда слышался тот самый стук, из трещин вырывалось облачко – маленькое, но плотное, как дыхание зверя.

Маррик положил руку на эфес меча. – Это опасно?

– Всё, что дышит не так, как мы, опасно, – сказала Айн. – Быстрее.

Они начали обходить холм по дуге, держа дистанцию. Но земля под ногами стала меняться: мох исчез, трава редела, корни становились хрупкими. Каэлен почувствовал, как воздух стал суше, словно вытягивал влагу прямо из кожи.

И тут земля дрогнула. Лёгкий толчок, едва заметный, но достаточно, чтобы камни сдвинулись. Из одной трещины вырвался столб белой пыли, быстро рассеявшийся ветром. Он не был большим, но его хватило, чтобы ощутить холод, который не охлаждает, а будто вынимает тепло.

– Быстрее! – Айн толкнула их вперёд.

Они побежали, но осторожно, следя за шагом. За спиной холм застонал – звук был низкий, долгий, будто кто-то пытался выдохнуть очень глубоко. Пыль поднялась ещё раз, и теперь она была гуще, её не унесло сразу.

Каэлен прикрыл рот и нос рукавом, Айн натянула платок на лицо, Маррик сжал зубы и прикрыл их ладонью. Когда они добежали до края впадины, Айн обернулась и быстро провела рукой по воздуху – знак: «не дышать глубоко».

За границей поляны воздух стал чище, но дыхание всё равно оставалось сухим, как после долгого пути без воды. Они остановились только тогда, когда лес снова стал густым.

– Что это было? – спросил Маррик, переводя дыхание.

– Не знаю, – ответил Каэлен, всё ещё чувствуя сухость во рту. – Но это – не просто трещина. Это как… крик земли. Только тихий.

– Они множатся, – сказала Айн. – Раньше мы их видели дальше, теперь – ближе к дорогам.

Каэлен открыл тетрадь и записал всё, что помнил: цвет земли, звук, запах, даже то, как пыль ложилась на кожу. Записывал быстро, как будто боялся забыть.

– Нам нужно предупредить Элиана, – сказал он тихо. – Если они двигаются, значит, времени меньше, чем мы думали.

– Элиан – город, – сухо ответила Айн. – Город слышит только себя.

– Тогда будем говорить громче, – сказал Каэлен.

Они двинулись дальше, молчаливые, каждый со своими мыслями. Лес снова стал просто лесом, но теперь в каждом треске ветки, в каждом шорохе чувствовалось напряжение, как будто сама земля ждала чего-то.

К вечеру лес будто устал. Он не шумел, не пел, а просто держал тишину, как старик, уставший от разговоров. Воздух стал плотнее, прохладнее, но всё равно сухим. Тень от деревьев вытянулась, и тропа легла темнее, словно сама говорила: «Дальше не спешите».

Троица нашла место для ночлега только тогда, когда Айн, шедшая молча почти весь день, вдруг подняла ладонь и коротко сказала:

– Здесь.

Место было не уютным, но надёжным: узкая ложбина между двумя скалами, за спиной – высокая стена камня, впереди – густые кусты. Земля тут была сухой, но чистой, без белёсых пятен и налёта. Даже запах был обычный – мох, хвоя, немного влажной коры. После сегодняшнего это казалось роскошью.

Маррик первым бросил сумку на землю и присел, вытирая лицо рукавом. Он молчал, но плечи его были напряжены – и не от усталости, а от того, что-то всё ещё жило внутри: осторожность, злость или страх.

Каэлен присел рядом и стал доставать травы. Он чувствовал, как горло саднит – не боль, а сухость. Вкус пыли оставался в нёбе, как чужая соль. Он налил воды в котелок, бросил в неё пару листьев серпени, немного мяты, кусочек коры. Запах настоя был резким, но тёплым – пахло безопасностью.

Айн сидела чуть в стороне, как всегда. Она не ела сразу, не отдыхала. Она осматривала кусты, землю, слушала воздух. Только когда убедилась, что всё спокойно, она села к костру.

– То, что мы видели, – начала она без предисловий, – было близко. Слишком близко.

Маррик поднял голову:

– Ты видела такое раньше?

– Да, – коротко ответила она. – Но дальше, глубже в степи. Там, где люди не ходят. А теперь оно идёт к дорогам.

– Что это? – спросил Каэлен. – Ты видела, как оно начинается?

Айн покачала головой:

– Мы видели только следы. Трещины, белую пыль, иногда – столбы. Никто не видел, чтобы оно рождалось. Оно приходит молча. Сначала запах, потом тишина, потом земля начинает дышать. И если долго стоять рядом, потом приходят белые пятна на коже.

Маррик нахмурился:

– Значит, нельзя близко подходить.

– Можно, – сказала Айн, – если умеешь слушать землю. Но даже тогда – ненадолго.

Каэлен смотрел на них обоих и понимал: они видят одно и то же, но говорят разными языками. Для Маррика – всё нужно описать, занести в отчёт, объяснить; для Айн – всё личное, ощущениями, традицией. А он сам – между ними, пытается услышать смысл, который не спрятан в словах.

– Это не просто пустота, – сказал он, тихо помешивая настой. – Я чувствовал… будто она ищет что-то. Как рана, которая хочет крови, чтобы затянуться.

Маррик вздохнул, протянул руку за кружкой настоя:

– Хорошо, если это просто рана. Но если это болезнь? Болезнь земли, которая заражает всё?

– Болезнь не ходит сама, – отрезала Айн. – Это люди двигают её. Башни копают глубже, кланы тоже берут своё, всё рвут, тянут. Земля не рвётся сама.

Маррик нахмурился сильнее:

– Башни дают свет и воду. Без них мы бы уже гибли.

– Свет не кормит траву, – ответила она резко. – Башни – это только стены для страха. Страх не лечит землю.

– А сидеть и ждать, когда степь проглотит тебя, – лечит? – парировал он.

Напряжение в воздухе стало плотным. Каэлен поднял ладонь, словно закрывая книгу:

– Хватит. Мы не знаем, что это. И если хотим дойти до столицы, нужны оба взгляда. Башни копают – хорошо. Кланы слушают – хорошо. Мы сейчас просто трое в лесу. Если начнём спорить – нас завтра будет двое.

Маррик сжал губы, Айн отвела взгляд. Оба замолчали, но слова остались висеть.

Каэлен налил им настоя. Они пили молча, каждый думая о своём. Айн тихо перебирала свои ленты на запястьях, как будто каждый узел там что-то значил. Маррик смотрел на костёр, но глаза его были в другом месте – там, где башни поднимаются над городом и где люди верят, что спасение можно построить.

Каэлен же смотрел на огонь и видел совсем другое: лицо Элиана, усталое, но решительное, и его письмо: «Мы можем спасти мир». И понимал, что каждый из них – Айн, Маррик, он сам – несёт кусок правды, но правда целиком пока скрыта.

Когда они разошлись по караулам, ночь была безветренной. Только костёр тихо потрескивал, и где-то далеко, очень далеко, звучал едва слышный низкий стук – может, эхо того самого холма, а может, просто сердце земли, напоминая, что она жива.

На рассвете воздух стал жёстким, почти режущим. Тишина ночи сменилась сухим звоном: лес словно натянул струны и теперь слушал сам себя. Айн подняла их раньше обычного – ещё до первых лучей. Её шаги были быстрыми, а движения сдержанными, как у человека, который не хочет терять ни минуты.

– Ветер повернул, – сказала она тихо, когда они вышли на тропу. – На восток. Мы должны пройти гряду до полудня. Там выше – а выше ветер сильнее.

Каэлен подтянул сумку на плечо и кивнул. Слова Айн уже не вызывали сомнений: за эти дни он понял её ощущение земли точнее, чем карты. Маррик проверил оружие, но не сказал ни слова. Вчерашний спор оставил лёгкий осадок, но его держали в себе: дорога была важнее.

Лес редел, и почва становилась каменистой. Между корнями появлялись белёсые прожилки, тонкие, как нити, которые тянулись по земле, иногда исчезая в трещинах. Каэлен присел, коснулся пальцами – сухо, чуть хрупко, но в этом хрупком было что-то твёрдое, словно соль впиталась в камень. Он отметил это в памяти, но не задержался – Айн не любила долгие остановки в таких местах.

Через час они вышли к подножию гряды. Перед ними поднималась цепь серых скал, пересечённых трещинами и уступами. Камни были разного цвета: местами почти чёрные, местами белёсыми, словно обожжённые. И главное – тишина. Даже птиц не было. Лишь ветер, тонкий, сухой, пробегал по камням и оставлял ощущение, будто кто-то шепчет из-под земли.

– Здесь было что-то, – сказал Маррик, оглядываясь. – Смотрите на склон.

На склоне виднелись странные следы. Не звериные – слишком крупные и размытые, будто кто-то прошёл, и земля зажила после этого не до конца. Камни были словно оплавлены, некоторые треснули, как если бы по ним ударили огнём.

– Это старое? – спросил Каэлен.

– Недавнее, – ответила Айн. Она провела рукой по камню, потом понюхала пальцы. – Нет запаха, но ветер говорит – это случилось не больше трёх дней назад.

Склон был крут, и идти приходилось осторожно. Каждый шаг требовал внимания: камни скользили, трещины появлялись внезапно. Несколько раз Маррик протягивал руку Каэлену, удерживая его, а Айн шла первой, проверяя путь. Она двигалась быстро, но чувствовалось, что ей не нравится это место.

– Почему такая спешка? – спросил Маррик, когда они остановились перевести дух.

– Гряды шумят, – сказала Айн коротко. – Когда они начинают шуметь, лучше быть на другой стороне.

Каэлен вслушался – и действительно, где-то в глубине камней было что-то похожее на отзвук: глухой, неровный, как сердцебиение, но не человеческое. С каждым часом звук становился чуть явственнее.

На одном из уступов они нашли странное дерево. Точнее, то, что от него осталось: высокий ствол, белый, словно вываренный, и ветви, ломкие, как стекло. Листьев не было, только тонкий налёт крошечных кристаллов, которые блестели в тусклом свете. Каэлен осторожно коснулся коры – крошка осыпалась на ладонь и рассыпалась в пыль.

– Белый огонь, – тихо сказал он. – Или соль поднялась слишком высоко.

Айн молча подняла голову:

– Смотри туда.

На следующем уступе виднелись следы человеческих костров: обугленные камни, несколько обломков посуды, рваный ремень. Но не было ни тел, ни следов крови – только пустота и странная ровность, как будто люди ушли в спешке или исчезли.

– Они бежали? – спросил Маррик.

– Или их унесло, – сказала Айн. – В таких местах не всегда успеваешь бежать.

Дальше путь стал опаснее. Скала уходила вверх, а тропа становилась узкой, с одной стороны – отвес, с другой – крутой спуск. Ветер усилился, и каждый порыв приносил с собой тонкую пыль, оставлявшую солёный вкус на губах. Несколько раз Каэлен прикрывал лицо платком, Айн натянула свой капюшон.

Когда они добрались до середины гряды, солнце уже поднялось высоко. И вдруг земля под ногами дрогнула – совсем слегка, но ощутимо. Камни тихо посыпались вниз, и внизу, далеко, раздался глухой удар, словно что-то большое упало в пустоту.

– Быстрее, – коротко сказала Айн. – Здесь нельзя задерживаться.

Они ускорились. Маррик шёл сзади, проверяя каждый шаг Каэлена, иногда подталкивая его вперёд, когда тропа становилась слишком узкой. Один раз Каэлен оступился, и камень ушёл из-под ноги – вниз полетел целый пласт, сыпался долго, пока звук не растворился внизу.

На вершине гряды они остановились только на миг. Отсюда мир был виден дальше: впереди лес, но уже другой – темнее, плотнее, и за ним – ровная полоса земли, где трава выглядела бледной, почти серебряной. Там, далеко, синела линия реки, а за ней, на горизонте, что-то блестело – как осколок света.

– Башни, – сказал Маррик.

– И трещины, – добавила Айн.

Каэлен смотрел долго. Мир был красив, но в этой красоте было что-то неестественное, как если бы картина треснула, и под краской виднелась пустота.

– Нам нужно идти быстрее, – тихо сказал он. – Я не хочу увидеть, как это место дышит.

Айн посмотрела на него и кивнула.

– Ты начинаешь слышать правильно.

Спуск оказался не легче подъёма. Если наверху гряда давала высоту и взгляд, то вниз она требовала терпения и осторожности. Камни крошились под ногами, а ветер, который утром казался ровным, теперь вырывался из ущелий рывками – как если бы гора пыталась прогнать их.

Айн шла первой, но теперь часто останавливалась, прислушивалась, иногда прикасалась ладонью к камню, словно спрашивая дорогу. Маррик держался ближе к Каэлену, глаза постоянно проверяли уступы и трещины. Каэлен чувствовал, как каждая связка напряжена, и всё же что-то в нём оживало – не страх, а странная ясность: когда ты понимаешь, что мир больше, чем твой шаг, и каждый шаг может стать последним, всё становится очень простым.

Чем ниже они спускались, тем больше камни вокруг менялись. Цвет их был не серым, а странно пёстрым: прожилки белого, пятна тёмно-зелёного, участки, словно обожжённые. В некоторых трещинах виднелись кристаллы – тонкие, как иглы, прозрачные, но с легким голубым свечением. Каэлен присел, тронул один из них кончиком ножа. Он хрустнул, как тонкий лёд, и запахнул воздух чем-то сухим, горьким, едва уловимым.

– Не трогай, – тихо сказала Айн. – Иногда они ломаются не только в руках.

– Что это? – спросил Маррик.

– Следы глубины, – ответила она. – Земля вытолкнула их наружу, когда рвалась. Мы в степях видели такие только после ветров. Но здесь – в лесных грядах… это странно.

Дальше дорога вывела их к пологому спуску, и они замедлили шаг. И вдруг – запах. Не такой, как в балке: не сладость и соль, а что-то другое – резкий, острый, как железо, нагретое в горне. Запах напоминал кузницу, только в нём было больше тревоги, чем тепла.

– Чувствуете? – тихо сказал Каэлен.

– Чую, – ответила Айн. – Это не земля. Это люди.

Через несколько минут они вышли к ложбине, которая была словно выжжена изнутри. Земля там обрушилась, образовав широкий провал. Края обуглены, почва серо-чёрная, а по склонам лежали обломки – металлические, перекрученные, словно их давили огромной рукой. Среди камней виднелись остатки каких-то конструкций: тонкие трубы, куски рунных пластин с выжженными символами, обломки сосудов, которые когда-то светились.

– Это… – начал Маррик и замолчал.

– Имперские работы, – сказал Каэлен. Голос его был тих, но твёрд. Он подошёл ближе и нагнулся, поднял кусок металла. На нём была выгравирована знакомая спираль – эмблема Аэлирийской Империи.

Айн нахмурилась, глаза её стали узкими:

– Вы роете даже там, где земля предупреждает.

– Я не они, – спокойно сказал Каэлен.

– Но вы идёте к ним, – отрезала она.

Маррик поднял один из обломков, внимательно осмотрел.

– Это не военное. Слишком мелко для оружия. Похоже на буровую или исследовательскую установку. Но кто оставил её так?

Каэлен присел на край провала и посмотрел вниз. Глубина уходила метра на двадцать, может больше. Внизу, среди обломков, что-то мерцало. Тусклый, но устойчивый свет, как от угасающего угля.

– Там что-то работает, – сказал он.

– Туда нельзя, – сразу сказала Айн. – Место злое.

– Я не спущусь, – ответил он. – Но я хочу запомнить.

Он достал тетрадь и записал: «Провал. Обломки с рунами. Имперская спираль. Запах железа. Кристаллы голубые, ломкие. Свет внизу». Каждое слово казалось важным, как камень на мосту.

Маррик тем временем нашёл ещё кое-что: тонкий металлический жезл, треснувший, но целый на половину длины. На его поверхности были выжжены руны – часть слов обуглилась, но виднелись фрагменты: «…сдерживать поток…» и «…опасность утечки…».

Он показал Каэлену.

– Думаешь, это связано с тем, что мы видели?

– Всё связано, – тихо ответил Каэлен. – Только мы не знаем как.

Ветер усилился, поднял пыль с краёв провала. Айн щурилась, прикрыла лицо платком.

– Уходим. Здесь дышит плохо.

Они ушли быстро, но молча. Каждый нёс свои мысли. Маррик – о том, что видел эмблему Империи там, где её быть не должно. Айн – о том, что чужие руки копают без слуха, и земля отвечает. Каэлен – о том, что письмо Элиана звучит теперь иначе: просьба о помощи становилась намёком на что-то большее, на борьбу с чем-то, что вылезло из глубины.

Когда лес снова сомкнулся за их спинами, Каэлен поймал себя на том, что чувствует странное: мир будто смотрит на них. И в этом взгляде не было ни злобы, ни дружбы. Только ожидание.

Вечер опустился на лес неожиданно быстро, будто день не хотел спорить с усталостью. После гряды и провала шаги стали тяжелее, плечи ниже, даже дыхание – осторожнее. Солнце уходило, окрашивая вершины деревьев в ржавый цвет, и воздух пах сухой корой и каменной пылью.

Они нашли место для ночлега у небольшого ручья. Вода была чистой, текла быстро, и её звук казался самым приятным за весь день – не гул, не стук, а ровное течение, будто кто-то всё ещё помнит, как течь спокойно. Айн осмотрела берег, долго слушала и наконец кивнула:

– Здесь можно. Земля тихая.

Костёр был крошечным, но горел ровно. Пламя не тревожило ночь, только согревало руки. Маррик снял ремни и оружие, сел рядом и молчал. Его лицо было жёстким – он явно не отпускал мысли о провале. Айн сидела чуть в стороне, привычно: её тело казалось расслабленным, но пальцы перебирали ленты на запястьях, будто считали что-то невидимое.

Каэлен вскипятил воду, бросил в неё травы, которые пахли горько и свежо. Когда настой стал густым, как лёгкий дым, он разлил его в кружки. Первым протянул Маррику, потом Айн.

– Рассказывайте, – сказал он тихо. – Что вы думаете о том, что мы нашли?

Маррик поднял взгляд. Серые глаза были усталыми, но внимательными.

– Это не брошенная установка. Кто-то работал там недавно. И если там была Империя… значит, они ищут что-то. Или закрывают что-то.

– «Сдерживать поток», – напомнил Каэлен слова на жезле.

– Поток чего? – спросил Маррик. – Эссенции? Соли? Того, что мы видели утром?

Айн фыркнула, но без злобы:

– Сдерживать землю нельзя. Она всегда возьмёт своё. Вы копаете глубже, думаете, что умнее, но ветер и корни всё равно найдут дорогу.

– Не все в Империи копают ради силы, – сказал Маррик жёстко. – Кто-то ищет способы спасти то, что ещё осталось.

– Кто-то спасает, кто-то продаёт, – парировала Айн. – Для земли это всё одно.

Каэлен поднял руку, и они замолчали. Его голос был мягким, но твёрдым:

– Может, оба правы. Я видел печать Империи, и я знаю Элиана. Он не похож на тех, кто просто ломает ради выгоды. Но даже лучший может ошибиться, если верит, что знает всё. Айн права: земля не просит разрешения.

Он помолчал, потом добавил:

– Но если они пытаются сдерживать что-то – значит, есть то, что может выйти.

Эти слова повисли между ними. Вечер был тих, но вдруг стало ясно: тишина – это не отдых. Это ожидание.

– Ты доверяешь ему? – неожиданно спросила Айн.

– Элиану? – переспросил Каэлен. – Я не знаю. Хочу доверять. Но его письмо звучит иначе теперь, после сегодняшнего дня. Слово «спасти» стало тяжелее.

Маррик тихо сказал:

– Я его видел. Он не похож на тех, кто боится. Скорее на того, кто боится слишком мало.

Айн смотрела на обоих долго, потом только сказала:

– Я пойду до конца. Но если дорога поведёт в пропасть, я развернусь первой.

– Это честно, – ответил Каэлен.

Они замолчали, слушая ручей. Каждому нужно было время, чтобы уложить мысли. Костёр тихо потрескивал, а над лесом поднималась луна, и её свет ложился на землю мягко, словно обещал, что ночь хотя бы сегодня будет держать их в безопасности.

Перед сном Каэлен открыл тетрадь. Написал только одно: «Мир под нами не спит. И, кажется, он ждёт».

Он убрал записи, лёг на плащ и смотрел в ветви над собой. Листья шевелились едва заметно, и в этом движении было что-то странное: словно даже лес хотел что-то сказать, но пока не мог подобрать слова.

Глава 4: Дорога на север

Утро пришло свежим, как первый глоток воды после долгой жажды. Лес за ночь остыл, и теперь каждый лист блестел тонкой росой, словно кто-то прошёлся и рассыпал серебряную пыль. Ручей, возле которого они ночевали, пел свою мелодию – лёгкую, но быструю, будто знал: им предстоит путь, и торопил.

Каэлен проснулся первым. Тело ныло, но приятно, как у человека, который устал честно. Он сидел тихо, не будя остальных, и смотрел, как мир просыпается: птицы перебрасывались короткими звуками, звери шуршали в траве, а над верхушками деревьев ползла полоска света – не золотого, а молочного, мягкого. И всё же в этой мягкости было что-то неясное, как будто за горизонтом кто-то держал в руках новую тревогу.

Айн уже была на ногах – тихая, собранная, как будто спала с открытыми глазами. Она проверяла свой лук, натягивала тетиву, потом шла вдоль ручья, трогала пальцами землю, слушала. Её движения были экономными, как у человека, который каждое утро заново убеждается, что мир всё ещё жив и не враждебен – пока.

Маррик проснулся последним, но первым заговорил:

– Ночью было тихо. Слишком тихо. Лес слушал нас.

– Лес слушает всегда, – сказала Айн, но голос её не был упрёком, просто факт. – Сегодня он спокоен. Значит, идём.

Каэлен сложил тетрадь в сумку. Вчерашние записи не выходили из головы, но утро будто очищало их, как дождь смывает пыль с дороги. Они двинулись северо-западной тропой, и шаги зазвучали иначе – уверенно, но осторожно.

Первые километры были привычными: корни, мох, редкие поляны. Но чем дальше, тем заметнее было, что лес меняется. На некоторых деревьях кора темнела, словно кто-то провёл по ней огнём, а листья, наоборот, были бледнее обычного, как выцветшее полотно. Иногда встречались грибы странного вида – не ядовитые на вид, но слишком правильной формы, почти идеальной. Каэлен останавливался, делал заметки, брал образцы – Айн только морщилась, но не мешала.

К полудню тропа стала идти вдоль низких холмов. Здесь ветер гулял свободнее, приносил запахи далёких мест: дым, пыль, сухую траву. И ещё – соль. Едва уловимую, но всё же. Маррик заметил это первым.

– Ветер несёт с юго-востока. Белое где-то рядом.

Айн нахмурилась, посмотрела на холмы:

– Не рядом. Но оно движется.

Они ускорили шаг. Здесь, в открытом месте, каждый звук казался громче. Где-то вдалеке каркали вороны, и их крик был хриплым, словно усталым. По дороге попались следы копыт – свежие, глубокие, но не от лошади: больше, тяжелее. Айн присела, провела пальцами по отпечатку.

– Караваны, – сказала она. – Гружёные. Идут к столице.

– Беженцы? – спросил Маррик.

– Или торговцы, – пожала плечами Айн. – Но спешат.

Дальше холмы открыли вид на небольшую долину. Там, внизу, виднелся старый тракт – каменная дорога, некогда ровная, теперь потрескавшаяся, местами ушедшая под землю. По ней шли двое телег, запряжённых волами. Люди вокруг выглядели усталыми: мешковатая одежда, лица закрыты платками от пыли, шаги медленные.

Каэлен остановился, глядя вниз. Что-то в этих людях его задело – тишина, с которой они двигались, как будто боялись говорить. Лишь иногда кто-то останавливался, проверял груз, клал руку на дерево телеги, как будто убеждал его держаться.

– Мы не спустимся к ним? – спросил Маррик.

– Сначала посмотрим, – сказала Айн.

Они устроились за кустами, чтобы наблюдать. И тогда увидели, что на телегах лежит не зерно, не товар – а ящики. Тяжёлые, обитые железом. На одном из них Каэлен заметил руны – полустёртые, но читаемые: «хранить сухо», «не вскрывать». И ещё – едва заметный знак спирали.

Маррик выдохнул сквозь зубы:

– Имперские. Идут без охраны. Странно.

– Или охрана впереди, – сказала Айн.

Каэлен вдруг понял: письмо Элиана, их дорога, белые пятна на земле, и вот эти телеги – всё это части одного рисунка, которого они пока не видят. Он посмотрел на своих спутников и сказал:

– Мы должны узнать, что они везут. Но осторожно.

Айн кивнула. Её глаза сузились, но в них была не злость, а интерес.

– Сначала – дорога, – сказала она. – Потом – люди.

Они двинулись вдоль холмов, параллельно тракту, стараясь не попадаться на глаза. Дорога на север только начиналась, и уже дышала событиями.

Холмы постепенно смягчились, и дорога, по которой шли телеги, стала ближе. Теперь запахи были резче: пыль, навоз, дерево, металл и что-то ещё – солоноватое, сухое, как если бы груз сам источал вкус железа. Солнце уже поднималось высоко, прогревая землю, и в этом тепле чувствовалась усталость. Даже трава выглядела пыльной и выгоревшей, а вдоль дороги стояли кусты, на которых листья сворачивались, словно от жажды.

Айн шла впереди, пригнувшись, как зверь на охоте, но без суеты. Каждый её шаг был тихим и точным, взгляд цеплял малейшие движения. Иногда она поднимала руку, останавливая других: слушала, проверяла. Маррик шёл чуть позади Каэлена, закрывая их спину. Его меч не был обнажён, но ладонь не покидала рукояти. Каэлен чувствовал напряжение обоих и старался дышать тише, хотя сердце билось громче обычного.

Они вышли к заросшему оврагу, откуда дорога просматривалась лучше. И теперь всё стало видно ясно. Телеги – две, тяжёлые, скрипящие. Две пары волов, широкоплечих, медленных, но упрямых. Люди – пятеро взрослых и один подросток. Все одеты в грубую ткань, серую, без украшений. Лица закрыты платками, только глаза – усталые, красные от пыли. Они не разговаривали между собой. Лишь иногда один из мужчин шёл к передней телеге, проверял ремни, поглаживал волов по шее. Женщина в тёмном платке несла на поясе бурдюк и время от времени давала воду мальчику.

Но главное было на телегах. Ящики – тяжёлые, обитые железом, некоторые закреплены верёвками, другие – заколочены наглухо. На них виднелись руны. Каэлен прищурился: «хранить сухо», «опасно», «не вскрывать». И кое-где – символы, которые он видел только в книгах Гайома: старые имперские клейма, обычно ставившиеся на контейнерах для эссенции.

– Это не торговцы, – сказал тихо Маррик. – И не беженцы.

– Караван без охраны? – удивилась Айн, но голос её был сдержан. – Значит, они не хотят привлекать внимание.

Каэлен смотрел на ящики долго. В голове вспыхнуло что-то из письма Элиана: «Мы ищем выход там, где земля умирает. Башни растут, но башни – это лишь стены. Нам нужны руки, которые лечат…» Может, это и есть то, что он называл «новым путём»? Но почему так тайно?

Телеги двигались медленно. Они слышали скрип колёс, тяжелое дыхание волов, редкие короткие команды. Иногда кто-то из людей поднимал взгляд на небо, будто проверял, сколько ещё до темноты, хотя солнце стояло высоко.

Айн коснулась плеча Каэлена.

– Мы идём вдоль. Не ближе тридцати шагов. Наблюдаем.

Они двинулись параллельно тракту, прячась за кустами и низкими деревьями. Иногда приходилось пригибаться, иногда ползти по коленям. Пыль проникала в нос, сушила губы, и запах металла становился сильнее.

На повороте дороги, где тракт уходил вниз и ложился в низину, караван остановился. Мужчины спрыгнули с телег, начали проверять ящики. Один открыл крышку – быстро, почти крадучись. Каэлен не видел, что внутри, но заметил: крышку держала внутренняя защёлка с рунами. Свет оттуда был слабый, голубоватый, как от угасающего угля. Мужчина посмотрел внутрь, что-то поправил и закрыл, заколотив крышку молотком. Звук металла был коротким, сухим, и разнёсся по низине как удар колокола.

– Они везут эссенцию? – прошептал Маррик.

– Или что-то, что не должно видеть солнце, – ответил Каэлен.

Айн молчала, но глаза её были узкими щелями, как у охотника, заметившего след. Она повела рукой: «не шуметь».

Когда караван снова тронулся, они продолжили идти вдоль, держась тенью. Лес становился редким, но кусты помогали. Каждая минута тянулась длиннее обычной: каждый шаг казался громким.

Через какое-то время Каэлен понял: он слушает не только караван, но и землю. Она была твёрдой, но иногда, под самыми корнями, что-то отзывалось. Может, просто эхо телег. А может – память о том, что везут ящики.

Когда солнце начало клониться, они вышли к старому мосту. Он был каменный, арочный, но перекошенный, словно много лет его никто не чинил. Караван остановился перед ним. Люди снова проверяли груз. Айн замерла, прислушалась:

– Они нервничают. Мост слабый.

Маррик посмотрел на неё.

– Снизу что?

– Я не знаю, – она нахмурилась. – Но там глубоко. И река быстрая.

Каэлен смотрел на мост и понимал: этот момент может стать шансом. Караван будет задержан, люди будут заняты. Можно будет увидеть что-то ещё.

Он обернулся к спутникам:

– Хотите узнать, что везут? Сейчас время. Но придётся рискнуть.

Маррик кивнул, рука легла на меч.

Айн только усмехнулась уголком рта:

– Я люблю смотреть, когда другие думают, что никто не видит.

Мост, к которому они подошли, был не просто старым – он был древним, и это чувствовалось в каждом камне. Арки его были заросшими мхом, трещины – глубокими, а перила – низкими, словно строили их не для защиты, а просто для вида. Когда-то по нему шли караваны зерна и вина, сюда приходили купцы и ремесленники, но теперь дорога выглядела забытой: трава пробивалась между плитами, а кое-где камень проваливался прямо в реку.

Река шумела внизу, тяжёлая и быстрая. Вода была не синяя и не зелёная, а мутно-серая, как металл, перемешанный с глиной. В её течении слышался низкий гул, и от этого гула по коже шли мурашки. Казалось, она не просто бежит – она несёт в себе что-то чужое, скрытое.

Караван остановился перед мостом. Вожаки не торопились. Один мужчина спрыгнул с передней телеги и осмотрел плиты, постукивая длинной палкой. Другой проверял ремни на волах, гладил их, словно успокаивая. Женщина стояла позади, держа мальчика за руку, и взгляд её метался по сторонам – она явно нервничала.

Айн залегла в высокой траве на склоне, откуда всё было видно. Она едва подняла ладонь, и Каэлен с Марриком легли рядом. Их дыхание стало тише, каждый звук теперь казался громким: стрекот кузнечиков, хруст ветки, даже пульс в висках.

– Смотри, – шепнула Айн, кивая на ящики.

Один из мужчин открыл крайний ящик. Действовал быстро, словно боялся, что кто-то увидит. Крышка скрипнула, и внутри что-то тускло светилось – мягким голубым светом, как тлеющий уголь или замёрзшая звезда. Там не было россыпи камней или жидкостей – свет исходил от одного предмета, тщательно обмотанного тканью. Мужчина поправил ткань, проверил руны на крышке и снова заколотил ящик, даже дважды ударив молотком, будто боялся, что он откроется сам.

– Эссенция, – сказал Каэлен тихо. – Или что-то на её основе.

– Слишком тихо, – добавил Маррик. – Слишком осторожно. Это не обычная доставка.

В этот момент другой мужчина подошёл к мосту и наклонился, смотря вниз. Он прислушивался. Через несколько секунд махнул рукой. Караван тронулся медленно, волы натянули ремни, телеги заскрипели, камни под ногами загудели.

Мост ответил низким звуком, будто старый зверь проснулся и недовольно ворчал. Камни дрожали, но держались. Караван шёл медленно, очень медленно. Люди не разговаривали. Лишь река шумела, перекатываясь под арками, и этот шум вдруг стал громче, словно кто-то усилил его.

– Чувствуете? – спросила Айн едва слышно.

Каэлен почувствовал – да. Ветер изменился. Он стал холоднее, тоньше, и в нём появился привкус соли. Где-то вдалеке каркнула ворона, и её голос сорвался.

– Что-то не так, – сказал Маррик, проверяя меч.

Они лежали и смотрели, как первая телега въехала на середину моста. Там она вдруг замерла. Мужчина, сидевший на облучке, что-то сказал, другой побежал вперёд. В этот момент снизу, из-под арки, раздался странный звук – не река, не ветер, а что-то глухое, как удар по металлу.

И тут Каэлен увидел, что вода под мостом завихрилась. Она крутилась воронкой, но не по-обычному: словно кто-то снизу дышал, и этот «вздох» поднимал поверхность. Муть поднялась, и на мгновение показалось, что из глубины что-то светится. Голубой свет – тот же оттенок, что в ящиках.

– Элиан, – выдохнул Каэлен, сам не понимая, почему назвал это имя.

Мужчины на мосту закричали коротко, но не паниковали. Один поднял руку и сделал знак женщине с мальчиком: держаться. Второй что-то крикнул волам, и те рванули вперёд. Телеги загремели по камням, ящики лязгнули, но мост выдержал.

Свет под водой исчез, воронка распалась, и река снова стала просто рекой, но её шум остался громким, как если бы она запомнила этот момент.

Когда караван пересёк мост, люди почти побежали – волы шли в натяг, лица скрыты платками, руки крепко держали поводья. Только мальчик обернулся, и Каэлен на мгновение увидел его глаза – испуганные, но не от дороги, а от того, что они везут.

Когда телеги скрылись за холмом, троица ещё долго не двигалась. Они слушали реку, тишину, ветер. Всё казалось чуть другим, чем раньше.

– Они знали, что здесь что-то есть, – сказала Айн первой. – Вот почему не шли быстро.

– Эссенция или что-то вроде того, – тихо сказал Каэлен. – Но зачем? Почему так тайно?

– Может, это оружие, – предположил Маррик. – Может, лекарство. Или всё сразу.

Каэлен смотрел на мост, на реку, на свет, который ему показался или нет. В памяти снова звучал голос Элиана: «Мы ищем выход там, где земля умирает…»

– Нам нужно идти дальше, – сказал он наконец. – Но я хочу узнать, куда ведут эти дороги.

Айн поднялась первой. Её глаза были внимательными, но не испуганными.

– Узнаем. Только не шуми. Дорога слушает.

Маррик проверил ремни и оружие, взял сумку. Они двинулись дальше, оставляя за спиной мост, реку и странное чувство, что мир не просто живёт, а готовится к чему-то.

За мостом дорога изменилась. Казалось, они перешли невидимую черту: не только камни под ногами стали другими, но и воздух. Лес больше не обнимал тропу – он отступил, словно сам не хотел идти дальше. Деревья становились реже, их кроны ломались на ветру, а стволы выглядели суше, как будто лишённые силы. Листья шуршали жестко, будто вырезанные из старой бумаги.

Земля тоже изменилась. Вчера она была мягкой, влажной, пахла глиной и травой, а теперь казалась твёрдой, серой, местами растрескавшейся. Между трещинами пробивались редкие кусты – худые, с тонкими ветвями и мелкими листьями. В некоторых местах виднелись белёсые пятна, как тени тех самых «соляных дыханий», что они уже видели, только слабее, будто отголоски.

Следы каравана были свежими и ясными. Широкие отпечатки колёс, глубокие, тяжёлые, шли по дороге, оставляя чёткий след. Иногда рядом виднелись следы обуви – мужчины, женщины, мальчика. Один отпечаток был особенно глубоким: видно, что нога споткнулась или нырнула в мягкую землю. Айн молча отметила это жестом – всё для неё было частью карты.

Дальше дорога поднялась на невысокий хребет, и оттуда открылся новый вид. Внизу тянулась долина, длинная, словно чей-то глубокий порез на теле земли. Там текла река, шире и быстрее, чем та, что была под мостом. Но не она привлекала внимание. Вдоль берега стояли тёмные конструкции – низкие, угловатые, словно обрубленные башни. На их стенах виднелись символы Империи: спирали и рунные надписи, предупреждающие о том, что чужим вход запрещён.

– Имперские заготовки, – тихо сказал Маррик. – Это не город, не застава. Похоже на полевые мастерские или склады.

Каэлен молча смотрел вниз, и сердце его билось быстрее. Всё, что они видели раньше – провалы, белую пыль, странный свет – теперь получало форму. Эти люди не просто шли к столице, они несли что-то в мир, где земля уже стонет.

– Они берут отсюда, – сказала Айн сухо. – Смотри на землю: вон те круги, вон те тёмные пятна. Они копают.

И действительно: на склонах виднелись тёмные участки, где земля была вскрыта, как рана. Там ничего не росло. Камни лежали грудами, а кое-где виднелись обугленные следы костров или каких-то реакций. В воздухе пахло железом и чем-то горьким, как будто сама почва горела.

Они шли молча. С каждым шагом мир казался жёстче. Птицы почти не пели, звери не попадались. Только ветер и сухая трава, и редкие, резкие крики ворон, которых здесь было много, слишком много.

Ближе к закату они увидели караван снова. Теперь он шёл не по дороге, а по тропе, что вела вниз к долине. Люди выглядели настороженными. Мужчина с передней телеги часто оглядывался, и Каэлен заметил блеск металла в его руках – короткий арбалет. Женщина шла рядом с мальчиком, держа его за плечи, как бы прикрывая.

– Они не хотят свидетелей, – сказала Айн.

– Или боятся чего-то, – добавил Маррик.

– Всего, – тихо ответил Каэлен.

Они остались на гребне, скрытые кустами. Солнце садилось, окрашивая мир в красное и золотое, но эта красота была холодной. Казалось, сама земля смотрела на них, на караван, на долину и тихо думала о чём-то своём.

Каэлен достал тетрадь и записал: «За мостом воздух другой. Земля другая. Башни – как шрамы. Караваны идут, но не с людьми – с тайной. Мир стал тише, но в этой тишине больше крика, чем в шуме».

Он закрыл тетрадь и посмотрел на своих спутников. Лира была далеко, но он чувствовал её взгляд где-то внутри – напоминание, что всё это не просто дорога, а выбор. Айн уже шла вперёд, проверяя почву. Маррик крепче затянул ремни на сумке.

Впереди была Империя, но не та, что в книгах. Там, за рекой, начиналась другая история.

Солнце садилось медленно, но с каждым мгновением красный свет густел, превращая мир в театральную сцену: холмы казались более острыми, камни – темнее, воздух – тяжелее. Троица двигалась осторожно, стараясь оставаться выше каравана, но не терять его из виду. Тропа шла вниз, к долине, где начиналась чужая территория.

Айн шла первой, её фигура скользила между камнями, как тень, ловкая и бесшумная. Она иногда задерживала руку, проверяя ветра, иногда наклонялась, чтобы коснуться земли пальцами. Маррик держался ближе к Каэлену, но теперь его внимание было направлено не только на дорогу – взгляд постоянно искал движение впереди. Его рука, привычно лежавшая на эфесе, выглядела спокойной, но мышцы были напряжены. Каэлен шёл молча, впитывая всё: запахи, звуки, даже изменения в свете. Всё это было новым, но странно знакомым – словно каждая деталь напоминала ему о словах Элиана: «Мы строим будущее, но будущее всегда требует земли под ногами».

Чем ближе они подходили к долине, тем больше ощущалась власть. Это было не что-то видимое, а чувство: земля была отмечена руками людей. Камни лежали не так, как должны, а в ровных кучах; на склонах виднелись обрубки деревьев, их стволы сложены штабелями. У реки, где вода отражала вечернее небо, виднелись низкие постройки – угловатые, покрытые рунными знаками, тускло светившимися в сумерках.

Айн замедлила шаг, прижалась к склону и жестом велела им сделать то же.

– Смотри, – сказала она тихо.

Внизу караван остановился перед одним из зданий. Люди начали разгружать ящики. Двое мужчин осторожно несли длинные контейнеры, ещё двое держали факелы. Женщина с мальчиком остались у телег, прикрывая их.

– Это склады, – тихо сказал Маррик, глядя вниз. – Временные, но с охраной. Видишь?

Каэлен прищурился: да, вдоль дороги мелькали фигуры – силуэты в плащах, с оружием на плечах. Они двигались неспешно, но точно. Их лица не было видно, но свет факелов блестел на металлических накладках.

– Их немного, но они уверены, – добавил Маррик.

Айн молчала, но глаза её двигались быстро, отмечая каждую деталь: входы, сторожевые точки, рунные знаки на стенах. Она заметила тонкие линии, тянущиеся от постройки к земле – возможно, кабели или рунные цепи.

Каэлен достал тетрадь и тихо записал: «Империя строит на краю. Небольшие базы. Рунные цепи в земле. Груз – осторожный. Охрана – видит всё».

– Нам нужно узнать больше, – сказал он. – Но подходить близко – риск.

– Риск – всегда, – ответила Айн. – Но мы не для того идём, чтобы смотреть издалека.

Маррик нахмурился:

– Если поймают – не будут слушать. Здесь чужие – враги.

– Мы не враги, – сказал Каэлен, – но мы – чужие.

Они сидели в тени, пока караван полностью разгружался. Ночь опускалась медленно, и с её приходом свет рун на зданиях становился ярче. Голубые и серебряные линии оплетали стены, уходили в землю, перекрещивались, словно сеть. Иногда свет пробегал по цепям, и в воздухе появлялось ощущение тихого гула, едва слышимого, но ощутимого телом.

– Они не просто хранят, – сказал Каэлен, едва дыша. – Они делают что-то с землёй. Слышите?

Действительно, земля под ними иногда слегка вибрировала. Лёгкие, едва уловимые толчки, как дыхание спящего зверя.

– Башни делают то же самое, – сказал Маррик. – Только здесь – меньше, тише. Это опыт.

Айн сжала лук крепче.

– Башни всегда берут больше, чем отдают. Запомни это.

Когда караван разгрузился, люди начали заносить ящики в здание. Женщина с мальчиком шли последними. Мальчик снова оглянулся, и Каэлен поймал его взгляд. Всего на миг, но в этих глазах было что-то важное: страх, да, но ещё и знание.

– Он знает, – прошептал Каэлен. – Что-то он видел.

– Мы узнаем, – сказала Айн. – Но не сегодня.

Они отступили в темноту, оставляя за собой долину, наполненную светом рун и запахом металла. Теперь дорога шла не просто на север – она вела в саму суть того, что Империя скрывает.

Ночь в долине наступала не разом – слоями. Сначала исчезли дальние цвета: зелёный стал серым, глина – свинцовой. Потом тускло погасли блески на металлических ребрах имперских построек. И только руны на стенах не спешили: их свет, сперва едва заметный, теперь проступал яснее – тонкие линии, сплетённые в петли и узлы, перебегали по камню, уходили в землю и возвращались обратно, будто кто-то в глубине медленно вдыхал и выдыхал.

Айн увела их на сухой карниз выше по склону, где кустарник был редким, но хватало тени, чтобы прятать три силуэта. Места для костра не было – и не нужно. Они легли к земле, вслушиваясь: из долины шёл негромкий гул, похожий на далёкий ручей, только без воды. Ветер то приносил запах металла, то отдавал его обратно, оставляя во рту привкус железной стружки.

– Здесь, – шепнула Айн. – Ниже – слышно, выше – видно. И нас – нет.

Маррик кивнул. Он снял с наплечника спираль – металлическую застёжку с имперским знаком – и убрал в карман, заменив её кожаной петлёй. Это движение казалось мелочью, но тишина словно отозвалась: стало легче дышать.

– Дальше риски растут, – тихо сказал он. – Если нас заметят, расспрашивать не будут. Сначала свяжут, потом решат.

– Если заметят, – поправила Айн. – Но не заметят. Мы – трава. Мы – ветер. – Она на миг улыбнулась, без веселья. – А вы – перестаньте звенеть внутри.

Каэлен устроился между ними, положив сумку так, чтобы рукой доставать до тетради, лекарств и Лириной кости. Он вынул кость, провёл пальцем по насечкам: восток – сухо, юг – глухо, запад – шероховато, как будто по пергаменту провели ногтем. Север – тих. Тишина не обещание, но шанс.

Внизу жизнь продолжалась. Караван полностью разгрузили; ящики один за другим исчезали в глотках низких зданий. Двое в плащах вязали руническую цепь: закладывали в землю тонкие пластины, соединяли их серебряными жилами, щупали ладонями землю и переговаривались короткими фразами. Слышалось через раз, когда ветер поворачивался к ним:

– …контур обратной связки…

– …сдерживать утечку…

– …не выводи на полную, реактор дышит…

Слов неточные, но смысл узнаваемый. «Сдерживать». «Утечка». «Дышит».

Маррик, не отрывая взгляда, шевельнул губами:

– Техническая бригада. Без знамен, без офицеров. Полевой узел. Похоже на опытную станцию.

– Полевой узел, – повторила Айн сухо. – Узел на шкуре земли.

Каэлен слушал не столько слова, сколько паузы. Там, внизу, люди работали уверенно, но не спокойно: каждый жест – экономный, каждое движение – как шаг по тонкому льду. Не было суеты – была собранность, за которой прятался страх, признанный и принятый.

– Я спущусь, – сказала Айн спустя время, когда тени потяжелели. – В полусумрак. Войду с ветром, выйду с тенью. Послушаю ближе.

– Одна? – Маррик чуть повернул голову.

– С музыкой пойдём? – отозвалась она мягким, почти насмешливым тоном. – Одной – ухом меньше, но и ног меньше.

Она стянула плащ, оставив короткий кафтан степняков, натянула чёрный платок так, чтобы линия щёк ломала лунный свет, и исчезла, словно её и не было. Ни шороха. Только через минуту над самым ухом у Каэлена прошелестела тоненькая ножка травы – и он понял: Айн уже ниже.

Маррик вытянул ноги, но не ложился, держа корпус натянутым, как тетиву. В лице – сосредоточение, в руках – дисциплина. Он не задавал вопросов, не обсуждал, не хмурился. Просто растворился в темноте, готовый собраться в одно движение.

– Ты боишься? – спросил его Каэлен так же тихо, как думают.

– Да, – ответил Маррик без героизма. – Но правильно. Боязнь – это ремень. Без него всё падает. – Пауза. – Я служу Империи. А сегодня смотрю на то, чего у нас не на карте. Служить и смотреть – не одинаково.

Каэлен кивнул. Рядом с ним лежала тетрадь Гайома. Он раскрыл её на чистом листе – бумага темнела, как хлебная корка. Написал коротко, как учила Айн: «Внизу узел. Рунные цепи – в землю. Слова: "сдерживать", "обратная", "реактор дышит". Запах – железо и горечь. Земля вибрирует неравно». И ниже – мысль, которую боялся записать: «Если сдерживают – значит, рвётся».

Время сгустилось; по склону прошёл сотканный из ночи холодок – столько его и было. Когда Айн вернулась, она появилась сразу вся: из тени – в тень, присела рядом, ладонью придавила воздух, чтобы тот не вспыхнул от слов.

– Слушала у боковой стены, – сказала она. – Двое ругались шёпотом. Слова – острые. Один сказал: «Порог поднимем – поедет соль по швам». Другой: «Элиан велел – держать». Ещё говорили про «протокол укрытия» и «три точки» к северу. И про караваны – «тянуть ночью».

– Элиан… – повторил Маррик, но в голосе не обвинение – узнавание. – Значит, это под его курьером.

– Не знаю вашего Архимага, – отрезала Айн. – Знаю землю. Она уходит у них под ногами. Они ставят сеть, чтобы держать. Когда сеть рвётся – рвётся сильнее.

Каэлен смотрел вниз сквозь принесённые ею слова. Картинка складывалась – ещё не ясная, но уже с линиями. Полевые узлы, рунные цепи, караваны с «голубым дыханием», мост с воронкой света в воде, «держать» и «обратная связка». Это было похоже на попытку поставить на рану зажимы. Зажимы спасают жизнь, если потом шить. Но если зажимы заменить швом – и забыть, что ткань живая – конечность остаётся мёртвой.

– Решать надо, – тихо сказал Маррик. – В город идём или ищем обход? Если свернуть к северным кланам, можем набрести на их дозоры. Если – к столице, нас спросят, кто мы. Я… – он сжал ладонь, – я смогу провести через два поста, если не будет проверки знаков. Дальше – уже не обещаю.

– В кланы – не сейчас, – ответила Айн без сомнения. – У них сейчас ветер злой: увидят спираль – стрелу пустят, не спросят. А у города шея тоньше, чем кажется: там есть щели между улицами, где слушают те, кто должен молчать. – Она коснулась ребром ладони земли. – И ещё. На север три точки – они сами сказали. Значит, там тонко. Лучше знать, чем верить.

Каэлен долго молчал. Внутри одновременно звучали Лирин голос и Гайомов, и ещё – письмо Элиана. Он не хотел быть ни свидетелем, ни судией. Он хотел понимать.

– В столицу, – сказал он наконец. – Но так, чтобы впереди было слышно, а сзади – не видно. – Он повернулся к Маррику. – Снимешь всё, что блестит. Империя увидит тебя и спросит – это твой дом. Пусть увидит позже. – К Айн: – Ведёшь.

– Всегда, – коротко ответила она, и в этом «всегда» не было хвастовства – лишь опыт.

– Перед тем, – добавил Каэлен, – я хочу подойти к краю. На миг. Взять образец кристалла. И знак. Нам нужны не только слова.

Маррик задумался, затем снял с руки тонкий кожаный шнурок, на котором болтался маленький нож, больше похожий на мастихин, чем на оружие.

– Возьми. Не звенит. Режет чисто.

Айн прищурилась, оценивая:

– Полторы минуты. Ни одной лишней. На вдох – вниз, на выдох – назад. Если ветер повернёт – бросаешь железо.

Они дождались, когда очередной воз вспыхивающего света пройдёт по цепи и уйдёт в землю – в такие моменты охранники отворачивались к блеску, как мотыльки. Айн легла и поползла первой, растворяясь в траве. Каэлен следом, копируя её ритм, глотая пыль, считывая шершавость земли плечами. Маррик остался выше, глухо прикрыв их силуэтом и взглядом – из таких взглядов складываются мосты назад.

Край площадки был ближе, чем казался сверху. В трещине тускло дышали тонкие голубые иглы – кристаллы, каких Каэлен ещё не видел: словно лёд, но сухой, словно стекло, но живое. Он приложил ладонь – не к ним, к земле рядом – послушал: вибрация – как нотка, у которой сорвали тембр. Быстро, не ломая, ножом-лепестком поддел тончайший край, он сам «сдался», отломившись аккуратным, звонким – нет, глухим – щелчком. Это щелчок отозвался под кожей, как память о боли. Он впустил осколок в холщовый конверт, вложил рядом щепоть пыли с края рунической пластины – на пальцах остался едкий привкус.

Айн едва заметно тронула его пятку – знак «воздух» – и они отступили назад тем же швом, которым пришли. Сердце у Каэлена билось в горле, но тело молчало. Наверху Маррик встретил их взглядом, в котором на миг мелькнула гордость – не за смелость, за точность.

– Живые, – сказал он, и воздух стал теплее.

У карниза они легли снова, давая пульсу уйти под кожу. Каэлен развернул конверт в тетрадь, отметил уголки, подписал: «Игла гряды. Вибрация – неравна». На полях поставил знак, который сам придумал ещё дома: маленькая дуга, перечёркнутая горошиной – «не пить», «не нюхать», «только слушать». Он не доверял своим рукам в темноте.

– Дальше – ночью, – решил Маррик. – Уйдём по сухой ложбине на восток, обогнём цепи и вернёмся к тракту выше. Там – пост на границе. Если фортуна не отвернётся, утро встретим до его смены.

– Фор-ту-на, – повторила Айн, пробуя слово. – Это как ветер, только у города?

– Почти, – улыбнулся Маррик одним глазом. – Только слепее.

Они не спали. Сон был бы не отдыхом, а провалом. Они сидели тихо, как камни, и каждый делал своё. Айн перебирала ленты на запястьях: узлы, узелки – карта её жизни. Маррик проверял ремни и подсчитывал тихо, по губам: «три дозора, два поста, одна тропа». Каэлен записывал, стирал, снова записывал: мысли, как птицы, садились и взлетали.

Под полуночь ветер изменился. Он стал северным, принёс тонкую свежесть, которую узнаешь мгновенно – словно на миг открыли окно в комнате, где давно топили. Каэлен достал Лирину кость: север – ясный, сухой; восток – чуть шершав; юг – молчит. Кость была тёплой, как ладонь, которой говорят «вернусь».

– Он на нашей стороне, – сказал он. – До рассвета – уйдём.

– Встанем на последней звездё, – кивнула Айн. – Пока город спит, дороги не спорят.

За час до рассвета небо на миг стало глубже, чем в полночь: будто кто-то поднял чашу мира и перелил тьму ближе к звёздам. Руны внизу парили ровным светом, давая понять: сеть держит. Это «держит» звучало как обещание и как угрозa.

Перед тем как подняться, Каэлен прикрыл глазами тетрадь – не разворот, а то, что за ним. Он тихо сказал – не молитву, не клятву – просто слово:

– Услышу.

И мир, кажется, кивнул. Не одобрил – отметил.

Они двинулись. Айн – тенью, Маррик – тенью с ребром, Каэлен – тенью с ухом. Полоса ночи, как тесёмка, стягивала долину и вместе с ней их решение: идти к Империи не как к спасению и не как к врагу, а как к узлу, который нужно распутать, не разрубив сухожилий.

Когда первая серость легла на восточные кромки, они уже уходили от рунной базы, и гул позади превратился в память. Впереди лежала пограничная полоса – не на карте, а в людях. И там их ждал другой звук – не дыхание земли, а речь города: глухая, прерывистая, но всё ещё человеческая. Им предстояло научиться слышать её так же внимательно, как слушали ветер.

Идти стало легче. Возможно, так как решение наконец нашло форму. Возможно – так как северный ветер, хоть и сухой, всегда даёт спине понять, где у неба плечо.

Утро началось не с солнца, а с серого света, который пролился по холмам, словно кто-то осторожно поднял занавес. Небо было ровным, без привычных красок – только тонкие облака, растянутые в линии, и лёгкий дымчатый туман в низинах. Земля после ночи казалась не такой твёрдой: прохладная, влажная, но в этой влаге чувствовалась усталость, будто почва не отдыхала, а напрягалась.

Они ушли от базы за несколько часов до рассвета, двигались быстро и тихо. Теперь, когда свет начинал разгонять тьму, можно было идти чуть свободнее, но ни Айн, ни Маррик не расслаблялись. Девушка шла первой, выбирая тропы, которые вели вдоль каменистых гребней и редких лесков, чтобы их силуэты не видели снизу. Маррик держался чуть сзади, всё так же внимателен, рука время от времени касалась ремня с оружием. Каэлен шёл посередине, прижимая к груди сумку, где лежал крошечный голубой кристалл – образец, добытый ночью.

Иногда он нащупывал его сквозь ткань, и каждый раз ощущал странное: не тепло и не холод, а лёгкую дрожь, едва заметную, как если бы в камне было дыхание. Он не решался достать его днём – Айн бы не одобрила, да и Маррик не стал бы скрывать подозрительность. Но ощущение, что кристалл не мёртв, не отпускало.

Дорога тянулась всё выше, уходя от реки. Мир вокруг становился суше, но и шире: леса редели, появлялись открытые пространства. Там, где раньше звенели птицы, теперь царила тишина. Лишь ветер шуршал в сухой траве, а редкие коршуньи крики тонули в просторе.

Через пару часов они вышли на старый тракт – тот самый, что когда-то соединял деревни и посты Империи. Теперь он был наполовину разрушен: плиты расколоты, в некоторых местах их сдвинуло, и сквозь них прорастали колючки. Ветер гулял по трещинам, издавая странные звуки – будто кто-то тихо свистел.

– Здесь было движение, – сказала Айн, присев и показывая следы. – Караван прошёл ночью, ещё до нас. Те же следы, но глубже. И ещё… – она ткнула пальцем в тонкую полосу, едва заметную на камне. – Это не колесо. Это полоз или шина. Легче, но быстрее.

– Курьеры? – спросил Маррик.

– Или вестники, – ответила Айн. – Им надо успеть раньше нас.

Каэлен записал это в тетради, не поднимая головы. Всё, что они видели, складывалось в линии, которые ещё не соединялись. «Три точки к северу», «сдерживать», «реактор дышит», теперь – следы, идущие быстрее каравана. Всё это пахло не только исследованием, но и спешкой.

– Значит, они торопятся, – тихо сказал он. – Торопятся больше, чем показывают.

Дальше дорога повела к низким склонам. Ветер здесь был сильнее, и с ним пришли новые запахи – пыль, немного гари и снова соль, только резче. Вдали, на горизонте, виднелось что-то тёмное, похожее на башню или мачту.

– Вижу сигнал, – сказал Маррик. – Это может быть дозор или просто указатель. Но в Империи не ставят знаки зря.

– До вечера нужно быть за тем холмом, – сказала Айн. – Ночевать рядом с башнями – глупо.

Их шаги ускорились, но никто не говорил громко. Каждый звук здесь казался чужим. Даже лёгкое эхо их голосов звучало не так, как дома, а чуть звонче, будто кто-то слушал.

К полудню они нашли место для короткого привала: старый дуб, вывороченный ветром, с сухими корнями, образовавшими естественный навес. Здесь, в тени, воздух был прохладнее, но не легче.

Каэлен достал флягу, сделал пару глотков и протянул другим. Они пили молча, сидя близко, но каждый был в своём. Айн проверяла стрелы, Маррик – карту. На карте чёрной чертой была обозначена река, красной – граница, дальше – ничего, только надписи: «Владения Империи».

– Мы почти у черты, – сказал Маррик. – Дальше – дозоры. Они могут быть в лесу, в воздухе, везде. Но у меня есть знак. На два поста хватит.

– А если увидят нас троих? – спросил Каэлен.

Маррик пожал плечами:

– Тогда будем говорить. Или бежать.

Айн посмотрела на него холодно:

– Я бегаю лучше, чем говорю. Но я не люблю бегать.

Каэлен улыбнулся уголком губ, но быстро стал серьёзен. Он вынул тетрадь и коротко записал: «Утренняя дорога. Следы курьеров. Башня впереди. Граница близко».

И добавил ниже, для себя: «Чувство – будто мир не ждёт, а проверяет».

Они шли до тех пор, пока земля не стала меняться снова. Сначала это были мелкие знаки: редкие столбики, почти скрытые в траве, с выцветшими спиралями и старыми надписями. Потом – глубокие борозды вдоль тропы, словно кто-то недавно прокладывал путь тяжёлыми колесами. И наконец – звук. Не лес, не ветер, а ровный, низкий гул, будто далеко под землёй работала машина.

Башня показалась из-за поворота внезапно. Она не была высокой – скорее, это был массивный столб из тёмного камня, укреплённого железом. По его поверхности тянулись рунные полосы, иногда вспыхивавшие мягким светом, словно дыхание. В основании – низкое строение, обнесённое стеной из толстых брёвен и металлических полос. Вдоль стены ходили двое стражников. Их силуэты были чёткими и настороженными, как линии в чертеже.

– Дозор, – тихо сказал Маррик. – Первый рубеж.

Айн прижалась к склону, чтобы скрыться, но взгляд её был холодным и острым:

– Их мало, но глаза у них длинные.

Дорога вела прямо к воротам. На ней не было никого, кроме редких следов каравана. Каэлен почувствовал, как плечи стали тяжелее. Всё, что было до этого – мосты, провалы, узлы – казалось дикой землёй, но это… это была власть. Здесь земля принадлежала людям, которые верили, что знают, как ею управлять.

– Сколько у нас времени? – спросил Каэлен.

– Днём они смотрят лучше, чем ночью, – ответил Маррик. – Но это не гарнизон, а пост. Мы пройдём, если скажем нужные слова. – Он вытащил из-за пазухи тонкую пластину – кусок металла с выгравированной спиралью и кодами. – Мой пропуск. Должен работать.

– «Должен»? – переспросила Айн.

Маррик усмехнулся. – Время меняет всё. Но попробуем.

Они вышли на дорогу, не скрываясь. Солнце коснулось металла их сумок, и один из стражников сразу поднял руку. Другой потянулся к копью. Ветер усилился, и стало слышно, как руны на башне шепчут что-то себе под нос, словно проверяют слова.

– Стойте! – крикнул первый, голос твёрдый, но без агрессии. – Кто идёт?

Маррик шагнул вперёд, спокойно, как человек, которому нечего скрывать. Он поднял руку, держа пластину так, чтобы свет упал на знак.

– Сержант Маррик, охранный корпус. Веду двоих по поручению.

Стражники переглянулись. Один подошёл ближе. Его лицо было закрыто маской, но глаза – внимательные, недоверчивые. Он взял пластину, провёл пальцем по знакам. Руны тихо вспыхнули.

– Пластина действительна, – сказал он, возвращая её. – Но двое с тобой?

– Полевые специалисты, – ответил Маррик, голос ровный. – Южные земли. Работают с почвой.

– Южные земли… – протянул стражник, скользнув взглядом по Айн. Она стояла спокойно, но её глаза были льдом. – Мы не любим лишних глаз.

– А вы любите, когда земля уходит из-под ног? – спокойно сказал Каэлен. – Мы идём к тем, кто умеет слушать её треск.

Стражник задержал на нём взгляд дольше, чем требовалось. Потом коротко кивнул:

– Проходите. Но не задерживайтесь. Башня слушает.

Ворота открылись бесшумно, руны на них чуть вспыхнули, и они вошли внутрь.

Внутри всё было просто: утоптанная земля, пара низких зданий, маленький костёр, за которым грелись двое молодых солдат. На стенах висели карты с линиями, уходящими на север. В центре площадки стоял высокий ящик, закреплённый цепями. На нём были руны предупреждения.

Айн смотрела по сторонам молча. Маррик шагал уверенно, но глаза его скользили по деталям. Каэлен же не мог оторваться от карты: на ней были линии – густые, как вены, и точки – три яркие метки на севере.

– Вот они, – прошептал он сам себе. – Три точки.

Никто не услышал, кроме Айн, которая кивнула почти незаметно:

– Теперь идём. Здесь ухо длинное.

И они пошли дальше, через башню, под взглядами стражи и тихое дыхание рун. За воротами снова начиналась дорога – но теперь это была уже дорога Империи.

За воротами башни дорога была другой. Она начиналась с той же каменной кладки, но плиты здесь были новыми, ровными, будто их недавно перекладывали. Между ними не пробивалась трава – руны удерживали почву, не давая ей жить своим ходом. Даже звук шагов изменился: гулкий, ровный, он отзывался в камне и будто уходил внутрь, вглубь, где скрывалась сеть, связывающая все эти посты.

Ветер тоже изменился. Он стал суше, но в нём чувствовался запах – не просто пыли, а чего-то маслянистого, металлического. Иногда ветер приносил слабый аромат трав, но он был чужим, как будто растения, растущие здесь, больше не слушали лес, а слушали людей.

Айн шла настороженно, плечи её были чуть выше обычного. Она редко говорила, но взгляд её двигался быстро, отмечая всё: метки на камнях, редкие столбы вдоль дороги, цепочки следов на обочине. Несколько раз она прикасалась к земле, а один раз подняла пальцы, на которых осталась светлая пыль – как соль, только более мелкая, почти как мука. Она понюхала её и ничего не сказала, но взгляд стал жёстче.

– Почувствовала? – тихо спросил Каэлен, догоняя её.

– Они кормят дорогу, – коротко ответила Айн. – Не водой. Руной. Земля держит, но не живёт.

Маррик шагал спокойно, но в его спокойствии чувствовалась собранность. Он время от времени проверял пояс, будто напоминая себе, что оружие рядом. И всё же глаза его чаще были на Каэлене: он видел, как тот трогает сумку, где лежал голубой кристалл.

– Ты не вынимал его? – спросил он тихо, когда Айн отошла чуть вперёд.

– Нет, – ответил Каэлен. – Но он не молчит. Иногда кажется, что он дышит.

Маррик задержал взгляд на нём и ничего не сказал.

Дорога вела через низкий перевал, и когда они поднялись на гребень, перед ними открылся новый вид. Внизу раскинулась равнина, но не дикая: поля, расчерченные линиями; каналы, выложенные камнем; редкие рощи, похожие на живые оазисы среди этой геометрии. И в центре, далеко на горизонте, возвышались башни – не дозорные, а настоящие: тонкие, вытянутые, с огнями на верхушках, которые мерцали даже днём.

– Империя, – сказал Маррик тихо. – Начинается здесь.

Каэлен смотрел долго, и сердце его било быстрее. Здесь был порядок, но порядок особый – не как в деревне, где всё связано с землёй, а как в чертеже, где каждая линия служит цели. Красиво и страшно одновременно.

Айн молча присела, достала стрелу, проверила острие, потом подняла глаза на горизонт.

– Красиво, – сказала она сухо. – Но трава там не поёт.

Они спустились с гребня. Ветер был встречным, и в нём теперь слышался шум – не просто движение воздуха, а звуки: далёкий стук, гул, как будто где-то работали машины или строили. Иногда доносился звон металла, иногда что-то похожее на пение рун.

Вдоль дороги начали попадаться путники. Далеко впереди прошёл отряд из трёх человек – у всех одинаковые плащи, на поясах инструменты. Они несли сумки, двое вели осла, нагруженного деревянными ящиками. Они не обернулись, не поздоровались, просто прошли. Их лица были закрыты, но шаг – уверенный, словно они знали, куда и зачем идут.

– Они идут к узлам, – сказал Маррик. – Рабочие или хранители. Здесь каждый занят.

Каэлен не мог отделаться от чувства, что земля изменилась не только снаружи. Она казалась молчаливой, но под этой молчаливостью чувствовалось напряжение, будто всё вокруг ждало чего-то.

К полудню они нашли старую придорожную беседку – деревянный навес с каменной скамьёй, вероятно, для путников или дозорных. Здесь было тихо, но тишина была не пустой, а гулкой, как в мастерской, когда остановили все инструменты.

Они сели отдохнуть. Айн достала сухое мясо, Маррик раскрыл карту и отметил путь до следующего поста.

– Здесь до первой деревни Империи два перехода, – сказал он. – Но сначала будет пост, где проверяют грузы.

– Значит, мы увидим больше людей, – сказал Каэлен.

– И больше вопросов, – добавила Айн.

Они поели молча. Каждый думал о своём. Каэлен – о кристалле, о словах Элиана и о том, что каждая дорога – не только путь, но и выбор. Маррик – о башнях и знаках, о том, что Империя всегда всё видит, но иногда – слишком поздно. Айн – о земле, которая под чужой рукой перестаёт петь.

Перед тем как подняться, Каэлен открыл тетрадь и записал: «Дорога после башни. Земля молчит. Башни растут. Люди идут. Воздух ждёт».

Они встали и пошли дальше, вглубь мира, который был красив, но холоден.

После короткого привала они двинулись дальше, и дорога словно расправила плечи. Камень под ногами стал ровнее, обочины чище, а вдоль дороги начали встречаться знаки: низкие столбы с выгравированными спиралями и словами, которые предупреждали или наставляли. Некоторые руны светились едва заметно, будто кто-то недавно прошёл и активировал их, другие были потускневшими, старшими, но всё ещё держали в себе силу.

Чем дальше они шли, тем меньше становилось дикости. Холмы сгладились, кусты уступили место аккуратным рядам низких деревьев. Здесь всё казалось упорядоченным: тропы уходили под прямыми углами, как линии на карте, небольшие каналы тянулись вдоль дорог, а по ним тихо текла вода, отдавая лёгкий привкус железа. Иногда в ней отражался свет рун – короткие вспышки, будто молнии под землёй.

Айн шла настороженно, её глаза цепляли мелочи: пятно соли на камне, следы обуви, оставленные спешащими людьми, отпечатки копыт. Она коснулась одного такого следа и нахмурилась:

– Лошади имперские. Чистые. Идут быстро, но не нагружены.

– Курьеры, – сказал Маррик. – Везут новости быстрее ветра.

– Новости или приказы, – добавил Каэлен, записывая в тетрадь. – Мир спешит.

И действительно, чем ближе они подходили к границе обитаемых земель, тем больше ощущалась эта спешка. На дороге появились первые люди: двое стариков с ослом, нагруженным мешками; женщина с ребёнком на руках, лицо закрыто платком; трое мужчин с инструментами и свёртками. Все шли быстро, не глядя по сторонам, будто каждая минута была ценна.

Один из мужчин остановился, чтобы поправить груз, и на мгновение поднял глаза. В его взгляде не было любопытства – только усталость и что-то ещё, похожее на осторожность.

– Они не разговаривают, – заметил Каэлен. – Даже друг с другом.

– Здесь не говорят лишнего, – тихо сказал Маррик. – В Империи всё может стать слухом.

Через пару часов они вышли к деревне. Сначала её выдал звук: ровный стук, будто кто-то колотил молотками о камень, и низкий гул – возможно, от механизмов. Потом запах: дым, но не лесной, а резкий, с примесью масла и металла. И наконец – вид.

Деревня стояла на пологом склоне, и она не была похожа на деревни, что знал Каэлен. Здесь дома были низкие, крыши – из черепицы, ровные, одинаковые, будто их вычертили по одному плану. По улице шли люди, но шли быстро, не толпясь. В центре виднелась круглая площадь, где стояла башня – не высокая, но с рунными линиями на стенах, светящимися ровно, как дыхание огромного организма.

У ворот стояли двое в плащах, рядом – телега с бочками. Мужчина на телеге что-то говорил, один из стражников проверял печать на бочке, проводя по ней рукой. Руны засияли, как угольки.

– Контроль, – сказал Маррик тихо. – Они проверяют всё, даже воду.

Айн остановилась чуть в стороне, вглядываясь в деревню. Её лицо оставалось спокойным, но Каэлен видел, что ей не нравится эта ровность. Она привыкла к земле, которая дышит как хочет, и этот мир был для неё слишком выверен.

– Смотри, – сказала она, кивая на башню. – Слышишь?

Каэлен прислушался. Ветер приносил слабый звук – как шёпот, как тихая песня, но механическая, будто дерево пытаются заставить петь по команде.

– Это не песня земли, – сказала Айн. – Это поводок.

Маррик взглянул на неё, но не ответил.

Они остановились в тени деревьев, чтобы обсудить, что делать дальше. Деревня была первой ступенью Империи, и уже здесь чувствовалась власть, дисциплина и скрытая тревога. Люди спешили, а земля молчала, словно слушала приказы.

– Мы войдём? – спросил Каэлен.

– Войдём, – сказал Маррик. – Но тихо. Здесь слова дороже, чем золото.

Каэлен сделал пометку в тетради: «Деревня. Башня шепчет. Люди спешат, но не смотрят друг на друга. Власть чувствуется в воздухе».

Он закрыл тетрадь и вдохнул глубоко. Впереди была не просто дорога – впереди была встреча с миром, который строил свои законы, и который, возможно, не любил чужих.

Дорога к воротам деревни была короткой, но странно тяжёлой. Здесь даже ветер казался другим – ровным, почти мерным, словно он тоже подчинялся какому-то невидимому ритму. Камни под ногами были гладкими, будто их часто чистили. Обочины были свободны от сорняков, и это было необычно: Каэлен никогда не видел, чтобы земля сама не пыталась прорастать. Казалось, здесь её держали на коротком поводке.

У ворот пахло железом и маслом. Двое стражников в длинных плащах стояли с копьями и светящимися браслетами на руках. Браслеты тихо мерцали, а когда путник подходил ближе, вспыхивали ярче. Сейчас перед ними стоял мужчина с телегой – низкий, коренастый, с лицом, обожжённым солнцем. Он молча показывал печать на бочке. Стражник провёл рукой по рунам, и они загорелись мягким светом. Ворота отозвались коротким щелчком, и только тогда его пропустили.

Маррик шёл спокойно, но чуть впереди, держа пропуск наготове.

– Держитесь рядом и молчите, – сказал он тихо. – Здесь не любят долгих разговоров.

Айн приподняла капюшон, скрывая лицо. Каэлен чувствовал, как сердце стучит быстрее. Он никогда не бывал в имперской деревне, но ощущение порядка и скрытой силы действовало сильнее, чем любой лесной шум или степной ветер.

Когда они подошли, стражник поднял руку. Его глаза – внимательные, чуть прищуренные – скользнули по Маррику и задержались на Каэлене и Айн.

– Кто с тобой?

– Полевые специалисты, – сказал Маррик ровно. – Пропуск на двоих со мной.

Стражник взял пластину, провёл по ней пальцем. Руны вспыхнули мягким серебром.

– Пластина действительна, – сказал он. – Но будьте осторожны. Сейчас время неспокойное.

– Что-то случилось? – спросил Маррик, сохраняя спокойствие.

Стражник на мгновение задержал взгляд, но не ответил прямо.

– Слухи ходят, – сказал он. – На севере башни шумят громче, чем нужно. Земля не всегда молчит, когда её заставляют.

Эти слова зацепили Каэлена, но он сделал вид, что просто смотрит вниз. Айн, однако, слегка наклонила голову, будто запомнила каждое слово.

Их пропустили. Ворота открылись бесшумно, и деревня встретила их не шумом, а ритмом. Узкие улицы, вымощенные камнем, дома с черепичными крышами, всё аккуратно и чисто. Но в воздухе стоял запах – не только дыма и пищи, но и масла, железа, чего-то химического.

Люди шли быстро. Женщины с корзинами, дети с книгами, мужчины с инструментами. Никто не стоял без дела. Иногда попадались фигуры в серых накидках – чиновники или сборщики данных. У них были планшеты с рунами, и они что-то записывали, не обращая внимания на остальных.

– Здесь всё движется, – тихо сказал Каэлен.

– Здесь всё слушают, – поправила Айн.

Они прошли мимо площади. В центре стояла круглая башня, не высокая, но её стены были оплетены рунными линиями, светящимися ровно и спокойно. От неё исходил тихий гул, почти незаметный, но ощутимый телом. Люди проходили мимо, не глядя на башню, как на что-то привычное, но Каэлен не мог отвести взгляда.

– Это узел, – сказал Маррик. – Малый, но важный.

– Ты слышишь, как он поёт? – спросила Айн.

– Он не поёт, – сказал Каэлен. – Он стонет. Только тихо.

Они шли дальше. Улицы сужались, а запах металла смешивался с ароматами хлеба и жареного мяса. Казалось, жизнь здесь была полна, но под ней пряталось напряжение – как нота, которую не слышишь, но чувствуешь.

Каэлен записал коротко в тетради: «Башня. Гул. Стражник говорит о шуме на севере. Люди спешат, но не улыбаются».

Вечер в деревне опускался ровно, как занавес, – без огня заката, без розовых мазков; просто серый свет сгущался в синеву, и руны на башне становились заметнее, будто кто-то прибавлял им дыхание. Воздух пах не огородами, а хлебом, маслом, железом – и ещё тем едва уловимым, ровным «гу-у-улом», который чувствовался костями, если приложить ладонь к камню.

Маррик выбрал самые простые двери постоялого двора – низкий дом с вывеской «У Меры и Почты»: буквы были выжжены причудливой петлёй, а под ними – маленькая спираль Империи. Внутри пахло тёплой глиной и печёной крупой. За стойкой сидела женщина лет сорока с короткими рукавами и узким браслетом-счётчиком на запястье; каждое её движение щёлкало в браслете тонким, почти ласковым звоном.

– Ночлег на троих, – мирно сказал Маррик, положив на стол металлическую пластинку. – До рассвета.

Женщина приподняла пластину, приложила к щеке – руны чуть вспыхнули. Она кивнула, глянула на Каэлена и Айн, задержавшись на капюшоне кланницы: взгляд не злой, но осторожный.

– Оплата – пищей и чистой водой? – спросил Маррик.

– Вода – по талонам, – ответила она привычно. – Вечерняя порция уже выдана, но у меня для гостей есть резерв. Стирка – завтра до полудня, пока башня на тихом ходу. Ночью – не шуметь. Караул нервный. – Тон её ровный, как тётка, привыкшая держать дом, который давно уже не только дом.

Комнаты оказались простыми: деревянные нары, чистая соломенная тюфя, у окна – глиняное корыто с тёплой водой. На подоконнике – тонкий белёсый налёт, как пыль муки. Айн, не снимая плаща, провела пальцем, нюхнула – лицо не изменилось, только взгляд стал уже.

– Соль ходит даже там, где всё моют, – сказала тихо.

– Здесь её перешёптывают, – ответил Каэлен, глядя на корыто. В воде отражалась руна – слабая, как месяц на растущей: фильтр, «щадящий». Он попробовал воду кончиком языка. Вкус – почти чистый, но на дне оставалась тяжёлая нота, как если бы в мелодию подмешали неверный звук. «Густая вода», вспомнилось Гайомово. Он снял сумку, достал маленький мешочек с углём и серой глиной, тонкое сито. – До еды я пройду к общему колодцу, – сказал он. – Быстро взгляну на их фильтр.

– Быстро – это слово на ночь, – отозвалась Айн. – Идём.

Колодец был на площади, прямо под башней. Свет рун отсвечивал в воде так, будто кто-то медленно мешал отражение палкой. Рядом, под навесом, сидел молодой писарь – тонкие пальцы, на висках светлые, как пыльца, волосы – и время от времени делал отметки в дощечке, не глядя на тех, кто подходил с бочками. У корыта с отстойником копошился старик-сторож: шевелюра седая, глаза чистые, движения – бережные.

– Фильтруете по двойному кругу? – вежливо спросил Каэлен, показывая на колонну из песка и рунной решётки.

– Как учат, – буркнул сторож, но без злобы. – После третьего вздоха башни вода мутнеет. Я меняю слой. Этим – приказ.

– Покажете? – Каэлен без нажима высыпал в ладонь щепоть угля и глины. – Я попробую… тут, в краю корыта. Не трогаю руну.

Старик прищурился, потом кивнул писарю. Тот лениво оторвался от дощечки, но заметно стало: глаза у него усталые, но любопытные.

Каэлен, как в деревне, сложил быстрый «карман»: тонкая глина, уголь, зерно серпени – «чтоб вода не глохла» – и волосяное сито. Провёл тонкой струёй – не через колонну, рядом, только на ковш. Вода за минуту стала пахнуть иначе – не железом, а мокрой корой. Сторож понюхал, потом отхлебнул глоток, как лекарство, поморщившись от привычки, и вдруг удивлённо смягчился.

– Легче, – признал он. – Как будто пыль улеглась.

Писарь сделал отметку – одно движение тростинкой, сухой царапок. Взглянул на Каэлена: там, под поверхностью вежливости, мелькнуло что-то вроде благодарности и настороженности разом.

– Ваши травы… откуда? – спросил он без прелюдий.

– Южные земли, – ответил Каэлен. – Старые способы. Мы не спорим с башней. Мы ей помогаем дышать ровнее.

– Башня дышит как прикажут, – сухо заметил писарь – и это прозвучало чуть жёстче, чем хотелось бы ему самому. Он опустил взгляд, добавил мягче: – Сейчас она гудит больше, чем надо. Наблюдение такое. – И, почти шёпотом: – Третью ночь.

Старик-сторож ощутимо кивнул. – После ближе к полуночи, как будто кто-то завод крутит. Люди не спят. Дети плачут – у них уши тонкие. Я говорю – «ложитесь, утро всё лучше». А утром – руны спокойные, будто ничего. Только в бочках налёт.

Айн слушала, будто отмечая на своей невидимой кости направления. – Три ночи, – повторила. – И норд говорит, что на севере шумнее. Значит, у вас это откат.

– Вы любите слова, которых не учили, – буркнул сторож. Но в голосе – уважение к тому, кто слышит.

– Мы их не учим. Мы ими живём, – ровно сказала Айн.

– Что на севере? – неожиданно спросил писарь. И это был не официальный вопрос, а человеческий. Прозвучало в нём: «А нас не предупреждают».

– Белые пятна идут, гряды шумят, – перечислил Каэлен без страшилок. – На мосту река крутилась, как от вздоха. Караваны идут с «голубым дыханием» в ящиках. Узлы ставят сетями.

Писарь отвёл взгляд к башне. Руна на его браслете погасла и снова вспыхнула, будто сердце пропустило удар.

– У нас вывесили распоряжение: «Сдерживание – приоритет. Поставка – без задержек». А потом тихо сняли ночью, – сказал он ещё тише. – Только запись в журнале осталась.

– Сняли? – переспросил Маррик, который молча стоял в тени, глядя на ворота. – Кто снял?

– «По горелке», – писарь усмехнулся тем смешком, которым смеются люди, признавая чужую власть. – То есть из самой горы. Из города.

Слово «город» в его устах звучало не как место, а как вес.

На рынке вечер был коротким, как вдох. Ряды – ровные, столы – одинаковые, на каждом – небольшие «навесы тишины»: куски ткани с вплетёнными рунами, чтобы слова не летели дальше, чем надо. Продавцы не зазывали – смотрели. Покупатели не торговались – хватали. Сквозь шум шагов и шёпота всё равно пробивался один мотив: «Успеть».

У булочницы хлеб пах сытно, но «пусто» – запах стоял, а тела словно не радовались. У жестянщика банки звонко подрагивали от глухого гула башни. У семенщика – сухие пакетики с печатью: «ночные», «штатные», «устойчивые». Рядом – старик с деревянным лотком, почти спрятанным в тени – продавал «старые семена», без печати: ячмень, рожь, редкая пшеница. Когда к прилавку подошёл чиновник в серой накидке, старик одним движением накрыл лоток тряпицей, а на поверхность вытолкнул— деревянные пуговицы. Чиновник прошёл мимо. Старик вытянул тряпку назад так легко, будто это был фокус.

– Старое – упрямее, – прошептал он, когда Каэлен попросил горсточку ржи «как память». – Оно не любит петь по приказу. Но от солнца не откажется.

– Сколько? – спросил Каэлен.

– Ничего, – старик глянул ему в глаза. – Только посей там, где слышишь землю. И скажи – от Яромира.

Имя – простое, как лопата. Каэлен кивнул и спрятал пакетик рядом с Лириной костью.

На краю площади что-то скребли по стене. Двое подростков старательно смывали с штукатурки красную краску. Слова ещё читались – крупно и криво: «НЕ СВЯЗЫВАЙТЕ РАНУ». Надпись была перечёркнута аккуратной доской с лозунгом: «Прогресс требует жертв». Рядом стоял надзиратель с тростью, неторопливо постукивая по камню – не грозно, а ритмично. Проходившие поворачивали головы, но лица делали «как надо»: равнодушие сжатой челюсти.

– У вас здесь две песни, – сказала Айн, не глядя прямо. – И обе поют громко ночью.

– У нас здесь всегда пели две, – сказал проходивший мимо кузнец – широкие руки, волосы в угле, кожа – медь. Он шёл к своей мастерской и говорил не останавливаясь, в сторону, как говорят те, кому нельзя говорить. – Только раньше слышно было одну. Теперь у ушей выросли корни. – И уже громче, чтобы мог услышать любой: – Молотки тупятся. Нужны новые.

Кормёжка в постоялом дворе была сытной и ровной: каша с мясом, печёные корнеплоды, хлеб. Вкус – правильный, но «полый», как и запахи города: тело наедается, а в голове пусто. Хозяйка – та же женщина с браслетом – поставила на стол кувшин с водой, ещё тёплой от фильтра. На миг задержалась, глядя на Айн.

– Вы – с полей? – спросила она, как бы невзначай.

– С ветра, – ответила Айн. – С полей тоже.

– У нас раньше тоже был ветер, – хозяйка улыбнулась самими уголками. – Теперь у нас порядок. – Пауза. – И дети сны видят – одинаковые.

– Какие? – спросил Каэлен.

– Трубы, – сказала она тихо. – Большие, как небо, и из них идёт свет. И у них болят зубы от этого света. – Она смутилась, будто сказала лишнее, и быстро добавила привычным, выученным: – Если что нужно – скажите. После отбоя не задерживайтесь.

Когда она ушла, к их столу присел мужчина в серой куртке – та самая неяркая ткань, в которой нельзя угадать чина. Лицо – простое, как у учителя, но в глазах – недосказанные вопросы. Он поставил локти на стол аккуратно, чтобы не сдвинуть кувшин.

– Меня зовут Илен, – сказал он. – Я веду учёт воды и «тихих часов». – На виске у него виднелась тонкая полоса – не шрам, а след от затычек-оберегов: у тех, кто рядом с узлами, уши «берегут».

– Мы не ищем хлопот, – сказал Маррик прежде, чем Илен успел продолжить. – И не принесём.

– Хлопоты у нас уже есть, – отозвался Илен так сухо, что даже Айн едва заметно кивнула уважение. – Скажите лучше – на юге правда пошла «белая пыль» прямо с камня?

– Правда, – ответил Каэлен. – И вода стала «гуще».

– А на мостах – воронки? – Он посмотрел не на Маррика – на травника.

– Бывает, – сказал Каэлен. – Иногда с голубым светом.

Илен подался вперёд, опустив голос:

– У нас третий день «дрожь» у башни, ночью – больше. Приказ – «сдерживать, но без огласки». Рабочие просят «легальные тихие», – вынужденную остановку в ночи – башням нужна тишина. Горелка отвечает: «Сроки». Люди – молчат. Пока. – Он выдохнул. – Завтра пройдёт инспектор «узлов» к северу. У нас будут ждать «сигналов покорности». – Он сказал это так, будто повторял чужие слова, не веря в них.

– Вы зовёте нас к чьей стороне? – ровно спросил Маррик.

– Я зову вас к осторожности, – Илен по-прежнему не поднимал голос. – Сегодня в полночь «тихие» всё равно будут. Люди сами их возьмут, выключив то, что можно выключить. Без шума. Если караул пойдёт – он пойдёт. Если нет – у нас будет тишина. – Он поднялся, как человек, который сказал достаточно. – Идите рано. До рассвета здесь лучше жить тем, кто быстро ходит.

– А вы? – спросил Каэлен.

– А я… – Илен улыбнулся так, как не учат улыбаться в Империи. – А я посчитаю воду. Иногда считать – это молиться.

Ночь пришла, стянутой струной. На улицах стало пусто, как на дне вычерпанного колодца. Караул прошёл дважды, мерно, как маятник; у каждого подшлемника светилась тонкая нить – не для света, для связи. За окнами мелькали тени: люди двигались от стола к кувшину, от кувшина к кровати, от кровати – к окну. «Тихие часы» вступили в силу: руны на башне погасли чуть – будто взяли паузу в песне. И от этой паузы вдруг стало слышно, как звенит собственная кровь.

Айн присела у оконного проёма, положив на подоконник ладонь. Лицо её было повернуто к северу. – Он там, – сказала тихо, не оборачиваясь. – Большой. И нервный.

– Инспектор? – спросил Маррик.

– Узел, – ответила она. – У него сердце сбивается. А люди – придут смотреть, как его лечат.

Каэлен достал тетрадь и кость. Восток – гладкий, юг – шепчет, запад – молчит. Север – шершав. Он записал: «Внутри – два города. Один – на бумаге. Второй – в паузах». Рядом положил пакетик с Яромировой рожью и Лирину кость – «на месте». Голубой кристалл шевельнулся под тканью, как семя в ладони.

С улицы донёсся шёпот – негромкий, но цепкий, как нитка. Маррик приподнял край шторы: на площади при башне люди стояли поодаль – не толпой, а отдельными точками. Кто-то прислонился к стене, кто-то держал ребёнка на руках, кто-то просто сидел на каменном бордюре. Они ничего не делали. Только молчали. Тишина была странной – не протест и не молитва. Нота, на которую нельзя повесить табличку.

– Это и есть «тихие», – сказал Маррик, почему-то шёпотом.

– Это и есть «две песни», – сказала Айн.

– Это и есть раскол, – добавил Каэлен. – Только он не появляется криком. Он появляется, когда люди перестают петь в унисон.

Башня ещё раз вздохнула – руны вспыхнули ярче и снова легли. Где-то далеко уснул сторож у колодца, прислонившись щекой к тёплому камню. Илен в своём домике выводил крючки в ведомости: «ночной расход – без изменений», хотя каждый ковш сегодня вкуснее вчерашнего. Яромир переворачивал в ладони последние три зерна и слушал, как они живут. В другом конце деревни чиновник скоблил ногтем красную полоску, оставшуюся от старой надписи, и долго смотрел на чистый камень – как на зеркало.

А трое в маленькой комнате атриума сидели, не отвлекаясь на сон. Им предстояло идти дальше – туда, где башни растут выше, где слова «сдерживать» и «успеть» звучат громче, чем смех. И где имя Элиана будет звучать сразу в двух регистрах – надежды и страха.

– Завтра – на рассвете, – сказал Маррик, гасив лампу. – До первого поста – тихо, дальше – как получится.

– Ветер повернёт, – отозвалась Айн, не отрывая ладони от подоконника. – Встанет северник. Он любит тех, кто идёт, а не стоит.

Каэлен закрыл тетрадь. Перед тем как лечь, он поднял кость Лиры к уху. Внутри кости едва слышно, как кровь на кончике пальца, постукивала дорога. Он улыбнулся самому лёгкому звуку в мире – тому, который не стихает даже там, где башни уговаривают землю петь по нотам.

– Услышу, – сказал он тихо.

И ночь услышала. Она не дала обещаний, но и не забрала надежду. Только в щели между ставнями вставила тонкую полоску северного ветра – прохладную, честную. Именно такой ветер поднимает людей до рассвета. Именно такой ветер распутывает узлы, не разрубая жил. Именно такой ветер нужен тем, кто завтра войдёт в Империю по-настоящему.

Утро наступило мягко, как будто деревня хотела проснуться тише, чем обычно. Не было громких звуков, только шелест дверей и редкое позвякивание посуды. Руны на башне светились бледно, словно усталые, и казалось, что сама башня вздыхает после ночи, как человек после долгой работы.

Троица вышла рано, когда улицы ещё были полупустыми. Маррик шёл первым, уверенный, но сдержанный; Айн следовала чуть позади, её глаза скользили по каждому окну, по каждой фигуре. Каэлен не мог не чувствовать лёгкое напряжение: то, что они слышали ночью, те взгляды людей, тихие собрания на площади – всё это висело в воздухе.

Деревня за их спинами просыпалась, но не жила привычной жизнью: люди двигались быстро, но тихо, будто боялись разбудить кого-то. В воздухе был запах хлеба и дыма, но за ним пряталось что-то металлическое, как в прошлую ночь.

У ворот их снова встретили стражники, те же, что вчера. Один из них задержал взгляд на Маррике, кивнул.

– Уходите рано?

– Работа не ждёт, – ответил Маррик спокойно. – И мы не любим задерживаться.

– Правильно, – сказал стражник. – Сегодня будут гости из города. Лучше быть подальше, когда они приезжают.

Эти слова зацепили Каэлена, но он промолчал. Айн только слегка качнула головой – отметила про себя.

Ворота открылись, и они снова оказались на дороге. За деревней мир становился иным: земля была всё ещё упорядоченной, но здесь уже чувствовалась сила – не в мелочах, а в масштабе. Тракт был шире, камни свежее, вдоль дороги шли ровные канавы с водой, а на горизонте виднелись высокие столбы – возможно, линии связи или новые башни.

День был прохладным. Солнце едва пробивалось сквозь лёгкую дымку, и от этого цвета стали мягче: поля казались светлее, рощи – прозрачнее. Но чем дальше они шли, тем меньше было зелени. Поля сменялись пустошами, где землю покрывали белёсые пятна – соль или что-то похожее.

– Они держат почву рунными цепями, – сказал Маррик, показывая на тонкие металлические дуги, вбитые в землю. – Видишь? Они соединены под слоем земли.

– Как поводья, – сказала Айн. – Только у этой лошади глаза закрыты.

Каэлен записывал всё. Слова стражника про гостей из города, необычная тишина деревни, белые пятна, цепи в земле. Всё это было важно, всё это напоминало, что их путь не просто прогулка – это вход в сердце чего-то большего и, возможно, опасного.

В полдень они поднялись на высокий холм. С него открывался вид на равнину и реку, а дальше – на горизонт, где уже виднелась тень города. Это был не маленький поселок, а что-то большее: дым, башни, огни даже днём.

– Мы будем там к вечеру, – сказал Маррик. – Это ещё не столица, но уже центр. Здесь Империя показывает лицо.

Айн прищурилась, глядя на дым и башни:

– Лицо может улыбаться, но зубы всегда рядом.

Каэлен сжал в кармане голубой кристалл. Он чувствовал, что всё, что они видели раньше, только пролог. Мир вокруг говорил тихо, но настойчиво: что-то грядёт, и они к этому приближаются.

Дорога вела их вниз, по пологому спуску, и каждый шаг приближал их к миру, который жил совсем другими законами. С холма город был похож на серую рану в земле: дымящиеся башни, линии дорог, уходящие в стороны, и река, пересекающая его, как серебряный нож. Солнце отражалось от крыш и стен, но этот блеск был холодным, без тепла – скорее напоминание, что здесь правят рука и чертёж, а не ветер и росток.

Чем ближе они подходили, тем гуще становился воздух. Пахло не только дымом – пахло горячим железом, мокрым камнем, маслом, пряностями. Запахи сталкивались и смешивались, как голоса на рынке, и в этом шуме был ритм, который чувствовался даже в шагах.

Первым, что они увидели, был большой перекрёсток. Тракт, по которому они шли, вливался в мощёную дорогу, вдоль которой стояли караваны: повозки, лошади, редкие металлические повозки с рунными сердцевинами. Люди были разные – имперцы в серых плащах, ремесленники с инструментами, женщины с корзинами, даже пара кочевников из кланов, но в чужой одежде. Все спешили.

– Здесь всё движется, – сказал Маррик, оглядываясь. – Никто не стоит без дела.

– И никто не смотрит по сторонам, – добавила Айн. – Глаза только на дорогу.

Вдоль дороги начали попадаться строения. Сначала низкие склады с гербами и метками, потом лавки, мастерские. На некоторых дверях висели красные полосы ткани – знак, что внутри ведётся работа с эссенцией. Изнутри доносилось тихое жужжание – звук рунных механизмов.

Каэлен не мог оторвать глаз. Всё здесь было иным, чем его деревня: всё упорядочено, но не мёртво – здесь жизнь кипела, но была направленной, словно кто-то поставил стенки, чтобы поток не разливался. Даже дети, которых он видел, двигались быстро и молча, иногда останавливаясь, чтобы что-то записать в тонкие книжки.

– Это не деревня, – сказал он. – Это как большая мастерская.

– И каждый инструмент знает своё место, – отозвалась Айн.

У городских ворот стояла очередь, но она двигалась быстро. Стража была другой, чем в деревне: больше людей, чёткие команды, рунные браслеты светились ярче, а у ворот стоял высокий пост с эмблемой Империи – спираль и клинок.

Когда подошёл их черёд, Маррик протянул пропуск. Стражник внимательно изучил пластину, провёл её через небольшой механизм – руны вспыхнули зелёным светом. Его взгляд задержался на Каэлене и Айн.

– Кто они? – спросил он ровно.

– Полевая группа, – ответил Маррик. – Идём к городу по поручению Совета.

Стражник кивнул, но глаза его скользнули по Айн чуть дольше, чем следовало. Она не отвела взгляда, но чуть наклонила голову, словно показывая, что понимает его осторожность.

– Будьте внимательны, – сказал он. – Внутри шумно. Много гостей.

– Какие гости? – спросил Каэлен.

Стражник посмотрел на него быстро и коротко улыбнулся – устало.

– Город готовится слушать башни. И башни не молчат.

Ворота открылись, и шум накрыл их волной.

Город встретил их не тишиной, как деревня, а гулом. Здесь звуки были всюду: голоса, шаги, стук молотов, скрип колёс, крики торговцев. Узкие улицы шли между рядами домов, выше и плотнее, чем они привыкли. Камень и дерево сочетались с металлом, а руны на стенах светились, показывая направление или предупреждая.

Запахи были сильнее, чем снаружи: жареное мясо, пряности, горькая эссенция, дым кузниц. Люди шли быстро, но уже не молчали – говорили, спорили, смеялись, но всё это было как гул реки, где каждый звук смешивается с другим.

Каэлен чувствовал себя маленьким, но не потерянным. В каждой лавке, в каждом голосе он слышал истории. Кто-то продавал стеклянные шары с рунными узорами, кто-то – редкие травы, кто-то держал лавку с масками и инструментами.

Айн не говорила, но её взгляд был острым: она видела тех, кто смотрит слишком внимательно.

Маррик вёл их уверенно, но и он иногда задерживал взгляд на углах, где висели новые объявления: «Сбор данных», «Башня дышит – доверьтесь». И одно – перекрещенное красным: «Не тревожьте землю».

– Мы в сердце, – сказал он. – Здесь всё слышит, и всё говорит.

Каэлен записал в тетради: «Город. Башни шумят. Люди спешат, но устают. Глаза видят больше, чем рот говорит».

И впереди, среди домов, уже виднелась высокая башня с огнями на вершине – их цель становилась ближе.

Город не просто жил – он дышал, но это было дыхание человека, который бежит и не может остановиться. Каждый шаг по каменным плитам отзывался в теле как новый звук, и Каэлен ловил себя на том, что всё вокруг кажется слишком плотным, слишком насыщенным: запахи, звуки, цвета.

Улицы становились шире, и вместе с этим шум рос. Здесь были не только лавки, но и мастерские, кузницы, ряды торговцев. Металл гремел, стекло звенело, руны на стенах светились мягко или вспыхивали, если кто-то подходил слишком близко. Рынок занимал целую площадь, и она была похожа на муравейник.

Люди были разные: ремесленники с закатанными рукавами, женщины в простых платьях, купцы в длинных серых накидках, чиновники с медными жетонами на груди, военные в полированных доспехах, но без лишнего блеска – практичные, как сама Империя. Были и странные лица: путешественники, ученики, степняки в чужой одежде, редкие друидские плащи с зашитыми в них веточками, как знаки тайной веры.

Но главное – это глаза. Они редко смотрели на других, но если встречали взгляд, в них было не равнодушие, а осторожность. Будто каждый знал: лишнее слово или лишний жест может быть записан, а то, что записано, уже не принадлежит тебе.

На рынке шум стоял ровный, но под ним чувствовалось что-то ещё: напряжение, как в струне, натянутой слишком сильно. Здесь не было смеха, как в деревнях; если кто-то и улыбался, то быстро, только губами.

Каэлен и Айн держались близко к Маррику. Он вёл их не самым прямым путём, но тем, где меньше внимания. Иногда он кивал знакомым: коротко, сдержанно, не задерживаясь.

Они остановились у ряда лавок, где продавали травы и минералы. Здесь было тише: продавцы говорили полушёпотом, а товары лежали аккуратно, как драгоценности. На полках стояли стеклянные банки с порошками, связки сухих растений, куски кристаллов. Некоторые из них светились.

– Видишь это? – сказал Маррик, кивая на белый порошок в тонком сосуде. – Это соль из трещин. Здесь её продают как реактив, но она… капризная.

– А это? – спросил Каэлен, показывая на кусок тёмного камня.

– Срез из шахты. Им делают руны прочнее. Но земля за него платит.

Продавец, сухой мужчина с жёстким взглядом, наклонился к ним:

– Слухи идут. Башни шумят не только здесь. На востоке уже закрыли два узла. Говорят, трещины растут, а на северных дорогах – караваны под охраной.

– Слухи опасны, – тихо сказал Маррик.

– Опаснее молчания, – отозвался продавец и отвернулся к следующему покупателю.

Они двинулись дальше.

На площади, чуть дальше от рынка, стоял высокий помост. На нём, под навесом, несколько людей в серых куртках что-то читали. Толпа слушала, но без ропота, тихо. Слова были о поставках, о ремонте мостов, о порядке. Но среди обычных новостей звучали фразы: «временное ограничение доступа», «учёт воды», «повышенное внимание к северным постам».

– Они готовят что-то, – сказала Айн тихо.

– Они всегда готовят, – ответил Маррик. – Вопрос – к чему.

Когда они шли дальше, Каэлен заметил на стене между объявлениями свежую надпись углём: «Не связывайте рану». Кто-то пытался стереть её, но слова всё ещё читались. Рядом висела официальная табличка: «Прогресс требует жертв».

Это снова было напоминание: под этим порядком, под этими ровными улицами, под башнями, которые светятся ночью, есть что-то, что не укладывается в правила.

Каэлен записал в тетрадь: «Город. Рынок – шум. Слухи о трещинах. Башни говорят громче, чем люди».

Чем глубже они заходили, тем яснее становилось: город был не просто местом, где люди жили, – он был организмом. Днём он гудел, как улей, и каждый звук был частью общего ритма. Но этот ритм не был ровным: где-то он ускорялся, где-то сбивался, а иногда совсем пропадал, и тогда улицы становились странно тихими.

Они миновали центральную площадь и пошли по длинной улице, которая вела к верхним кварталам. Сначала дорога была широкой, с ровными плитами, дома высокие, выстроенные как по линейке, со знаками ремесленных гильдий и лавками, полными товаров. Здесь царил порядок: караваны, торговцы, люди в серых куртках, кто-то вёл записи, кто-то проверял грузы.

Но стоило свернуть в переулок, как мир менялся. Камни были сколоты, запах – сильнее: дым, пот, сырость. Люди шли быстрее, лица – уставшие. Здесь почти не было рун на стенах, и свет был тусклее. Лавки беднее, двери – перекошены, а за углами иногда мелькали взгляды, которые следили за каждым шагом.

– Здесь бедный ряд, – тихо сказал Маррик. – Город не любит показывать его.

– Но здесь дышит земля, – отметила Айн, касаясь рукой стены, где был старый, почти стёртый знак клана. – Смотри: кто-то писал углём.

На камне угадывались буквы: «Пыль вернётся». Слова были неровные, спешные, но живые.

Каэлен остановился, записал в тетрадь: «Две стороны города: порядок и трещины. Слова на камне: "Пыль вернётся"».

Они шли дальше. В переулке был рынок бедняков: старые столы, рваные тенты, на ящиках – корнеплоды, сушёное мясо, редкие зелья в глиняных сосудах. Здесь не кричали, но глаза были живыми. Люди переговаривались коротко, но внимательнее слушали.

– Здесь спрашивают меньше, – сказала Айн. – Но запоминают больше.

На краю площади сидел мальчишка, лет десяти, с рваной накидкой, и играл на деревянной свирели. Мелодия была странная – будто пыталась повторить шум ветра. Каэлен задержался, дал ему монету. Мальчишка кивнул и сказал тихо:

– Башни ночью разговаривают. Я слышу, как они шипят.

С этими словами он побежал, растворяясь в толпе.

Дальше начиналась новая часть города – кварталы ремесленников и учёных. Здесь дома были лучше, улицы чище. На дверях – символы мастерских: алхимические знаки, руны, чертёжные схемы. Люди шли быстро, но с гордо поднятой головой. Вдали виднелись башни лабораторий: стеклянные окна, из которых исходило мягкое свечение.

Маррик свернул к боковой улице.

– Здесь безопаснее, – сказал он. – Но и глаза больше.

Действительно, они заметили дозоры: патрули в серых плащах, у поясов – рунические жезлы. Они смотрели не грубо, но внимательно. На перекрёстках висели объявления:

– «Сдерживание – приоритет».

– «Сообщайте о разломах».

– «Вода – под контролем».

А ещё – красные полосы на некоторых дверях: «Закрыто по указу».

– Город устал, – сказал Каэлен тихо. – Даже руны устают.

– Он держится, так как устал, – отозвался Маррик. – И потому опасен.

Айн шла молча, но её глаза скользили по лицам. Она видела то, что они не замечали: как женщина у колодца прятала в рукав маленький пакет с семенами; как старик с обожжёнными руками перекладывал ленты, шепча что-то под нос; как юноша в сером, пряча жетон, быстро свернул в переулок, будто боялся быть узнанным.

И везде – башни. Не высокие, но много: они стояли на каждом углу, и каждая что-то хранила, что-то мерила, что-то помнила. И каждая дышала по-своему.

Каэлен чувствовал, что город – это не просто место. Это узел, в котором собраны все нити: страхи, надежды, власть, тайна. И скоро им придётся дотронуться до этого узла.

Он записал: «Город полон линий. Одни – ровные, другие – рваные. Внутри него прячется тишина, которая громче шума».

Они шли по улице, где камень лежал так ровно, будто его полировали каждый вечер. Шум рынка остался позади, и город сменил тон: вместо гомона – деловой гул, вместо запаха пряностей – холодное дыхание металла и масел. Впереди, за аркой с выгравированными спиралями, виднелось здание – вытянутый корпус из тёмного камня и стекла, без вывесок, только на косяке двери – узкий знак: руна «сдерживать», вписанная в квадрат.

– Малый полевой институт стабилизации, – сказал Маррик негромко. – Здесь принимают грузы с узлов, а ещё… – он чуть повёл плечом, – здесь умеют задавать вопросы так, что сам не замечаешь, как отвечаешь.

– Тогда будем слушать больше, чем говорить, – отозвалась Айн.

У входа – двое. Ни копий, ни мечей; на поясе – короткие рунные жезлы, на предплечьях – браслеты с тонкими огнями. Когда троица подошла, одна из стражниц – женщина с коротко остриженными волосами и взглядом, который останавливал шаг – подняла ладонь.

– Имена. Цель.

– Сержант Маррик, охранный корпус. Двое – полевые специалисты. Следуем к городскому узлу для передачи сведений, – Маррик подал пропуск.

Она провела пластину через узкую щель в коробе у двери. Внутри тихо щёлкнуло, руны на кромке на миг вспыхнули. Женщина вернула пластину, большим пальцем коснулась маленького шрама на шее – будто проверяя собственный пульс – и отступила в сторону.

– Проходите. Правило первое – не трогать ничего без разрешения. Правило второе – говорить ровно столько, сколько спросили. Если загудит громко – стоять, где стоите.

Внутри пахло сухим стеклом, тёплой медью и слабой травной горечью. Коридор глотал шаги, свет шёл не от ламп, а от самих стен, в которых тянулись тонкие рунные жилы. В нишах – ящики с печатями, стеклянные капсулы с голубоватой взвесью, аккуратно сложенные свитки с узкими ленточками. За стеклом – круглый зал. По полу – широкий рунный круг: медные жилы, впаянные в камень, пересечения отмечены серебряными заклёпками; вокруг – четыре столика с инструментами, на одном – «зеркальный стол» с тончайшей полированной пластиной.

– Стоим у порога, – шепнула Айн, почти не двигая губами. – Здесь всё слышит.

К ним вышел мужчина лет сорока с небольшим шрамом у губ, в сером халате без знаков должности. Ни жеста показного гостеприимства. Только внимательный взгляд, от которого хотелось стоять ровнее.

– Инженер-регистратор Лорн Кавер, – представился он. – Дежурю по приёмке. У вас есть что сообщить – говорите. Если пришли смотреть – смотрите глазами.

– Нам нужен проход дальше, – сказал Маррик. – И подтверждение, что караваны, что шли ночью, прибыли.

– Караваны прибыли, – Лорн не моргнул. – Один – повреждён, два – по графику. Грузы – в карантине. По поводу прохода – разговор с администратором. По поводу «что вы видели» – разговор со мной.

Он жестом пригласил их в боковую комнату – узкую, без окон. На столе – карта. Не бумага: тонкая пластина, на которой руны светились линиями и точками. Линии расходились от центра, как корни, пересекались, уходили в северо-восток. Три точки горели ярче – словно угли под золой.

– Северные точки, – сказал Каэлен, не удержавшись. – Мы слышали о них… на посту.

– Все слышат, – ровно ответил Лорн. – Но по-разному понимают. Вы – как понимаете?

Каэлен взглянул на Маррика; тот кивнул едва заметно: «Говори». Он говорил без красивостей – как на обходе возле больного поля.

– Мы видели провал к югу от гряды. Обломки – с вашей спиралью. Снизу – свет. В долине – полевой узел и цепи связи, ночью – «дрожь». На мосту – воронка, свет голубой. Караван – с ящиками «не вскрывать», внутри – свечение. На стенах деревни – «Сдерживать – приоритет». Ночью – «тихие часы». Люди… не поют.

Лорн слушал не кивая, пальцы его однажды тронули карту там, где сливались две линии.

– Вы – травник, – произнёс он, как факт. – Южная школа. Серпень, глина, «карманный» фильтр. У рта у вас – едва заметная царапина от жёсткой воды. – Он повернул голову к Айн. – Вы – кланница. Речные. Шрам – соляной ветер. Слушаете ветра лучше, чем людей.

– Люди говорят громче, – отрезала Айн.

– И глушат сами себя, – не споря, ответил Лорн и перевёл взгляд на Маррика: – Сержант – ваш пропуск действует по первому кольцу. Дальше – только по поручению. У вас – поручение?

– У меня – имя, – ответил Маррик спокойно. – Элиан.

Тишина дернулась, как натянутая нить. Где-то в глубине зала будто чуток сменился гул.

Лорн не вздрогнул, но свет на карте на миг стал холоднее.

– Имя действует сильнее, чем бумага, – сказал он. – Смотря кто произносит. – Пауза. – Что у вас «на руках»?

Маррик думал коротко. Говорить про кристалл – риск. Но и скрыть всё – значит остаться с пустыми ладонями. Он посмотрел на Каэлена.

– У меня есть образец, – сказал Каэлен. – Малый. С гряды. Игольчатый кристалл, сухой, но «дышит». Я не вскрывал. Не знаю, как поведёт себя при резонансе.

Лорн чуть вдохнул – не удивлённо, как человек, который много раз видел запретное, но всякий раз принимает его всерьёз.

– На «зеркало» не кладите, – сказал он. – Порвёте стол. – Он поднял ладонь. – И прежде чем – правила. То, что вы услышите здесь, останется между этими стенами. Не так как «секрет». Потому что слово – тоже руна. Неправильным словом сдвигают узлы.

– Мы не ищем беды, – ответил Маррик.

– Беда любит тех, кто её не ищет, – без улыбки бросил Лорн. – Проходите.

Они вернулись в круглый зал. В центре – второе устройство: невысокий стол с матовой каменной чашей и тремя вставками-щупами, уходящими в медные дорожки пола. Лорн взял у Каэлена холщовый конверт, не раскрывая, поднёс к чаше. Руны на ободе вспыхнули бледно. Он коснулся боковой пластинки – из глубины поднялся сухой, чистый звук, как если бы по стеклу провели смычком.

– Слабый резонанс, – сказал он. – Хорошо. – Осторожно развернул ткань. Кристалл лежал как тонкая игла инея, в основании – пыль. В воздухе появился привкус холода.

– Дышит, – тихо сказала Айн.

– Дышит, – подтвердил Лорн. – Не как эссенция в чистом виде. Как «тень». – Он не кладя иглу на камень, поднёс щуп ближе. На кромке кристалла – едва заметная вибрация, как рябь на воде. На стенах круга поплыли тонкие световые полосы.

– «Обратная связка», – произнёс он, больше себе. – Кто-то подаёт в сеть импульс – и получает от земли «ответ». Иглы – как заусенцы этой обратной волны. – Он прикрыл кристалл тканью. – Благодарю. Это не останется здесь. И не уйдёт в сводки. Я передам «наверх» и «в сторону».

– «В сторону» – это куда? – спросил Маррик.

Лорн впервые позволил себе тень улыбки.

– Там, где слушают, а не докладывают. – Он коснулся карты. На дальнем краю, у одной из ярких точек, горел крошечный знак – три коротких штриха, как веточки. – У вас в планах столица?

– Да, – ответил Каэлен. – И – Элиан.

– Тогда вам нужен пропуск второго кольца, – сказал Лорн. – И письмо, которое не горит, когда его читают не те. – Он кивнул в сторону коридора. – Администратор – там.

На пороге возникла женщина – ростом ниже Лорна, волосы собраны в узел, на лице – та усталая доброжелательность, которой прикрывают слишком большой объём работы.

– Нера Вель, – представилась она. – Бумаги, проходы, жалобы, благодарности. – Взгляд её упал на конверт в руках Лорна. – И то, о чём мы не говорим.

– Нам нужен проход, – сказал Маррик. – Трое. До второго кольца.

– Одно имя – достаточно, – ответила Нера и посмотрела на Каэлена. – Я знаю, кто вы. – Она подняла на свет узкую пластину, на которой руны полыхнули разом, будто узнали.

– Его имя – уже в городе? – осторожно спросил Маррик.

– В городе всё узнают раньше, чем это произносят, – сказала Нера без иронии. – Но не все знают, что это значит. – Она сунула пластину в узкую гнездовую рамку, руны пробежали по кромке. – Пропуск откроет два поста и одну дверь. Эту дверь вы узнаете. Вас попросят подождать. – Она подняла глаза. – Ждать – не значит слушаться. Главное – не потерять ухо, пока ждёте.

– Мы не теряем, – сказал Каэлен.

– Вы – нет, – согласилась Нера. – Город – теряет.

Лорн, до сих пор молчавший, слегка повернул карту. Линии на ней дрогнули. Три северные точки – пульсировали: ровно, потом чаще, потом разом замирали – как сердце, которое споткнулось.

– По плану «держать» нужно ещё десять суток, – сказал он нейтральным тоном. – Реальность – отстаёт от планов. Элиан – верит в план. Это – иногда спасает. И часто – ранит.

– Вы говорите о нём ровно, – заметил Каэлен.

– Потому что знаю ровно столько, сколько надо для работы, – ответил Лорн. – Остальное – вера. А вера – инструмент опаснее любого жезла. – Он посмотрел на Айн. – Вы будете рядом, когда он попросит «поднять порог»?

– Я буду рядом с землёй, – сказала она. – И с тем, кто её слышит. – Повернула голову к Каэлену. – Пока слышит.

В зал вошёл юноша-курьер, запыхавшийся, с сумкой через плечо. На запястье – маленькая руна, мерцавшая горячо.

– Срочное, – выдохнул он. – На имя… – он глянул в дощечку, – Каэлен из южных земель, по делу Совета.

Нера подняла бровь, протянула руку. Пакет был запечатан красной лентой с тремя короткими штрихами – теми самыми, как ветви. Не имперская спираль. Другой знак. Она взвесила пакет на ладони, словно пытаясь услышать его вес, и без слов передала Каэлену.

Печать не треснула от его пальцев – она «расцвела»: руны на ленте мигнули и разошлись, как если бы прогрелись от тепла. Внутри – узкая полоска плотной бумаги, ровный, сухой почерк.

«Ты идёшь туда, где слова становятся узлами, – было написано. – Смотри на линии глубже, чем на свет. Если попросят «держать» – спроси, что держат взамен. Встретимся у города, возле двери без знака. – Т.»

– «Т»? – переспросил Маррик.

– Тарин, – тихо сказал Лорн, и в голосе впервые прозвучало нечто похожее на облегчение. – Упрямый алхимик, который не верит в карты, пока не потрогает почву. В столице его терпят, так как без него – хуже. – Он повернулся к Нере. – Дай им «мягкий коридор» до второго кольца. И отметь, что мы видели «иглу».

– Отмечу, – сказала Нера. – Но в книгу – не слово. – Она подняла взгляд на Каэлена. – Запомните: в городе сейчас два слуха. Один – громкий и ровный: «мы успеем». Второй – тихий и рваный: «у нас отняли тишину». Между ними – правда. Она обычно ходит пешком и носит грязные сапоги.

Когда они выходили, гул в коридоре был прежним – ровным. Но у двери Айн задержалась, коснулась пальцами камня.

– Он у них тоже дышит, – сказала она.

– Кто? – спросил Маррик.

– Страх, – ответила она. – И надежда. В одном дыхании. Такой воздух тяжёлый.

На улице снова ударил город: шаги, голоса, запахи. Небо над башнями поблёкло, словно день раздумывал, стоит ли тратить на этот вечер краску. В кармане у Каэлена лежали две тяжести – пластина пропуска и тонкая бумага с единственной буквой. Он подумал о письме Элиана и словах Тарина – две веры, два метода, одна земля.

– Дальше – к двери без знака, – сказал он.

– Дальше – по «мягкому коридору», – поправил Маррик. – И шаг – тише, чем мысль.

– И ухо – шире, чем глаза, – добавила Айн.

Они двинулись вдоль стены, где в швах камня застряла белёсая пыль – не заметная для тех, кто привык спешить. Каждая пылинка в этом городе напоминала соль. Каждая руна – напоминала поводок. Каждый человек – напоминал струну, натянутую до предела. И где-то впереди, у двери без знака, их уже ждал человек, который верил не рунам, а трещинам в земле – так как только трещины честно признаются, что они – трещины.

Они вышли из корпуса института, и город будто на миг потемнел. Или это глаза привыкли к свету рун и теперь улицы казались грубее. Дневной шум не стих, но изменился: ближе к закату голоса стали резче, шаги – быстрее, а в воздухе чувствовалась усталость, как в кузнице, где угли уже отдали половину жара.

Маррик держал в руках пластину-пропуск, которую дала Нера. Металл был холоден, а руны на нём мерцали мягким золотом. Они шли быстро, не останавливаясь, но не спеша настолько, чтобы привлечь внимание.

– «Мягкий коридор» – что это? – тихо спросил Каэлен.

– Дороги, которые не любят показывать, – ответил Маррик. – Их делают для тех, кому нужно пройти быстро, но незаметно.

– Тайные ходы?

– Не тайные, – поправила Айн. – Просто забытые.

И действительно, через несколько поворотов город изменился. Улицы становились уже, свет тускнел, рун на стенах было меньше, но здесь было тише. Стены старше, камень – грубее, но чистый. Иногда они проходили мимо закрытых ворот, на которых висели печати: треугольники, круги, линии, понятные только тем, кто их ставил.

На одном из перекрёстков сидела женщина в серой накидке, с корзиной мелких рыжих яблок. Она не продавала их, просто сидела и смотрела на людей. Когда Маррик прошёл мимо, она слегка склонила голову, но не произнесла ни слова.

– Заметил? – спросила Айн.

– Сторожевые, – ответил Маррик. – Здесь всё – глаза.

Постепенно улицы начали спускаться вниз. Гул города оставался наверху, а здесь слышался только стук их шагов и редкое капанье воды. Запах стал холоднее, чище, с лёгкой металлической нотой. На стенах иногда попадались старые знаки – не имперские спирали, а что-то иное: руны, похожие на ветви, линии, словно нарисованные углём.

– Это что? – спросил Каэлен, дотронувшись до одной линии.

– Старые знаки Сердцеверия, – сказала Айн. – Кто-то рисует их, чтобы напомнить: земля помнит.

Маррик не стал спорить, только ускорил шаг.

Коридор вывел их к узкой двери, которая не имела ни ручки, ни замка – только гладкий камень и на уровне груди маленькая пластина с выемкой. Маррик приложил пропуск. Руны на пластине вспыхнули мягко, дверь дрогнула и отступила в стену бесшумно.

За дверью оказался зал – невысокий, но длинный. По стенам – старые карты, линии, которые тянулись к северу и востоку. На столе – кристаллы, травы, какие-то механизмы. Воздух пах сушёными корнями и металлом, и в этом запахе было что-то домашнее.

У стола стоял человек. На вид – чуть старше тридцати, волосы тёмные, но растрёпанные, глаза – глубокие, как у тех, кто много ночей проводит за работой. Он не носил униформы, только простую рубашку и жилет с множеством карманов. На руках – следы реагентов, синеватые пятна и царапины.

– Я думал, что вы дойдёте позже, – сказал он, не поднимая голоса. – Но город умеет толкать тех, кто спешит.

– Тарин, – произнёс Маррик.

– Сержант, – кивнул тот. Потом посмотрел на Каэлена, и его взгляд был резким, как клинок. – А это и есть мальчик с юга. Алхимик, который слушает землю, как песню.

– Каэлен, – сказал тот. – Я не мальчик.

– Это хорошо, – Тарин чуть улыбнулся. – Потому что дальше – мальчики не нужны. Здесь всё взрослое, даже ошибки.

Он подошёл ближе, и Каэлен заметил, что его глаза не просто внимательные, они уставшие, но живые. В них было что-то, чего не было у многих имперцев: сомнение и вера одновременно.

– У вас есть кристалл, – сказал Тарин. – Я слышал от Лорна. И письмо, которое пахнет солью.

– У нас есть вопросы, – ответил Каэлен.

– Прекрасно, – сказал Тарин. – Я тоже.

Он провёл их к столу, где на карте были отмечены точки. Каждая точка горела слабым светом.

– Смотрите, – сказал он. – Это не просто разломы. Это дыхание земли. И оно становится чаще. А Империя пытается его остановить. Но когда сдерживаешь дыхание слишком долго… – он замолчал и посмотрел на них. – Что будет, если перестать дышать?

Тарин стоял, облокотившись на стол, как человек, которому привычно не доверять стульям и дверям. Он не спешил говорить – сначала дал им время привыкнуть к месту. В комнате царил полумрак, свет шёл от ламп на стенах и от самой карты: она была живой, тонкие линии мерцали, как пульсирующие жилы. Каждая точка на карте дышала, и дыхание было разным: одни – ровные, другие – рваные, третьи почти гасли.

– У Лорна глаза честные, – сказал Тарин, наконец повернувшись к ним. – Но его руки связаны. Он служит Империи и верит, что карта всегда важнее того, что за окном. Я служил тем же, пока не понял, что земля не любит карты.

Каэлен слушал внимательно. В этих словах не было злости, но была усталость.

– А Элиан? – спросил он.

Имя прозвучало в комнате, как звон колокола. Тарин усмехнулся, но не зло.

– Элиан – архитектор. Он строит, так как иначе не умеет. Ему нужен порядок, даже там, где его быть не может. Он умный, яркий, как пламя, и так же опасен. Он верит, что спасёт всех, если сделает шаг быстрее других. Но пламя всегда сжигает то, что ближе всего.

Маррик нахмурился:

– Ты обвиняешь его?

– Я говорю, как есть, – спокойно ответил Тарин. – Он хочет спасти мир. И за это готов его поломать.

Он взял кристалл, тот самый, что они привезли. Держал аккуратно, как что-то живое.

– Вы нашли его в трещине?

– Да, – ответил Каэлен. – Он дышит.

– Все они дышат, – сказал Тарин. – И этот звук Империя пытается заглушить. Они думают, что если заглушат, мир перестанет рушиться. Но они не понимают: это не шум. Это зов.

Он положил кристалл обратно, а потом указал на три точки на карте, ярко мерцающие в северо-восточной части.

– Смотрите. Они растут. Каждый день. Там, где земля была мертва, она теперь шевелится. Там, где башни стояли спокойно, они начали вибрировать. И это не из-за климата, не из-за ошибок. Это – ответ. Земля отвечает на то, что мы делаем.

– Ответ? – переспросил Каэлен.

– Да, – кивнул Тарин. – Мы копали, мы чертили, мы ставили руны, чтобы заставить её работать на нас. А теперь она говорит: «Хватит». И говорит громко.

Айн стояла чуть в стороне, слушая, как ловчий.

– Ты думаешь, это наказание?

– Я думаю, это естественно, – ответил Тарин. – У любой раны есть боль. И если мы не лечим её, а ковыряем, она начинает кричать.

Маррик посмотрел на карту:

– Империя знает?

– Империя думает, что знает всё, – сказал Тарин. – Но она видит только свет башен. И всё, что не светится, для неё тьма.

Он обернулся к Каэлену:

– Ты не имперский. Ты слушаешь иначе. Ты чувствуешь травы, камни, воду. Ты видишь, как реагирует почва. Ты слышишь то, что другие пропускают. Поэтому Элиан позвал тебя. Он думает, что ты можешь помочь.

– И ты думаешь? – спросил Каэлен.

Тарин посмотрел на него внимательно:

– Я думаю, что ты будешь делать выборы, которые не понравятся никому. И это правильно.

Он провёл рукой по карте. Линии вспыхнули.

– Завтра вы пойдёте к столице. Вы увидите башни ближе, чем кто-либо из деревенских. И вы поймёте, что за каждой спиралью стоит человек. Уставший, испуганный, но всё ещё верящий. Запомни: когда башня рушится, первым гибнет тот, кто внизу.

Тарин подошёл к полке, достал узкий свиток и положил перед Марриком.

– Здесь – схема «мягких точек» столицы. Дороги, где реже стоят дозоры, и двери, что открываются только для тех, кто знает, куда идти. Не показывайте это никому.

Он посмотрел на Каэлена:

– А тебе – совет. Слушай Лиру. Слушай Айн. Слушай даже Маррика, когда он молчит. Но больше всего – слушай землю. Она говорит медленно, но каждое слово – правда.

В коридоре послышались шаги. Тарин быстро накрыл карту тканью, кристалл спрятал в мешочек. Дверь слегка скрипнула, и вошёл курьер, тот же, что принёс письмо.

– Приказ из центра, – сказал он. – Все переходы на север временно закрыты. Доступ только по особому разрешению.

Тарин вздохнул, и в этом вздохе было всё: усталость, раздражение и странное спокойствие.

– Вот и началось, – сказал он. – Время всегда спешит, когда его не ждёшь.

Он посмотрел на них:

– Уходите сейчас. Идите тихо. Завтра город будет шумнее.

Дверь за их спиной закрылась бесшумно, словно проглотив всё, что они услышали. Город за стеной не изменился, но теперь казался иным: свет фонарей был резче, звуки – громче, а в каждом прохожем чувствовалась спешка. На западе уже сгустились сумерки, башни начинали светиться, словно кто-то чертил в воздухе тонкие линии огня.

Маррик шёл впереди, держа пластину-пропуск в руке, но теперь его взгляд был внимательнее, плечи чуть напряжённее. Айн шла рядом с Каэленом, её шаги бесшумны, как тень.

– Тарин говорил правду? – тихо спросил Каэлен, когда они свернули на боковую улицу.

– Он говорил то, что знает, – ответила Айн. – Но правда всегда больше.

– А Элиан? – Каэлен смотрел на светящиеся башни, которые поднимались над городом, как пальцы, пытающиеся дотянуться до неба. – Что он сделает, если всё это правда?

– Он сделает то, что считает нужным, – сказал Маррик. – И спросит прощения только у себя.

Улицы пустели, но не было ощущения покоя. На углах стояли дозорные, их жезлы мерцали мягким светом, а лица были закрыты тенью капюшонов. Иногда слышался свист – короткий, резкий. Люди на этот свист реагировали моментально: ускоряли шаг, опускали глаза, кто-то скрывался в дверях.

– Они нервничают, – заметила Айн. – Как лошади перед грозой.

– Сегодня закрыли переходы на север, – напомнил Маррик. – Значит, есть причина.

Каэлен ощутил, как сжимается его рука в кармане, где лежал маленький пакет с кристаллом и письмо Тарина. Всё, что он слышал сегодня, было похоже на сеть: каждая нитка тянулась куда-то, и каждая могла оборваться.

Они вышли к узкому мосту. Вода под ним шла быстро, отражая огни башен. На другом берегу город выглядел иначе: темнее, плотнее, улицы уже. Но там тоже были люди: кто-то стоял у двери, кто-то разговаривал тихо, кто-то просто смотрел на реку.

– Мы идём к двери без знака? – спросил Каэлен.

– Да, – ответил Маррик. – Но осторожно.

Когда они переходили мост, Каэлен заметил: на камне, почти у самой воды, кто-то написал углём слово: «Слушай». Буквы были простые, но в них чувствовалось что-то живое. Он замедлил шаг, провёл пальцем по холодному камню, и слово распалось в пыль.

– Здесь тоже есть те, кто слышит, – сказала Айн.

– И те, кто боится, что их услышат, – добавил Маррик.

На другом берегу их встретила тишина. Улица была узкой, дома выше, окна закрыты. Они шли быстро, но тихо. Иногда навстречу попадались фигуры в серых плащах, но никто не задавал вопросов. Вскоре впереди показалась дверь. Она была настолько неприметной, что её можно было принять за часть стены: гладкая, без ручек, без замков, только тонкая полоска металла на уровне глаз.

Маррик достал пластину, но не приложил. Он остановился, посмотрел на Айн и Каэлена.

– Дальше всё будет сложнее. Не говорите лишнего. Слушайте. И помните: в этом городе стены имеют уши.

Каэлен кивнул. Он чувствовал, что за этой дверью будет что-то важное – возможно, опасное. Но страх сменялся любопытством. Он вспомнил слова Тарина: «Когда башня рушится, первым гибнет тот, кто внизу». Он сжал записную книжку и сделал короткую пометку: «Слушать. Всегда».

Маррик приложил пластину. Дверь дрогнула и открылась внутрь. За ней был коридор, и из него тянуло прохладой и запахом старой бумаги.

– Вперёд, – сказал Маррик. – Мы вошли в сердце.

За дверью их встретила тишина – плотная, как ткань. Коридор уходил вглубь, подсвеченный тонкими полосами света по краям пола. Здесь не было рунных рисунков на стенах, только камень и металл, но всё казалось продуманным: ни одного лишнего звука, ни одного скрипа.

– Здесь редко ходят чужие, – сказал Маррик вполголоса.

Вдоль коридора – двери, все одинаковые, гладкие. Некоторые имели небольшие таблички с условными знаками: круг, треугольник, спираль, но без надписей. Пахло старой бумагой, металлом и чем-то ещё – слабый аромат трав, но сушёных, словно кто-то хранит их как образцы.

Через несколько поворотов они вошли в зал. Небольшой, но высокий, с куполом. Вдоль стен – полки, уставленные книгами и свитками. По центру – большой стол, на нём – карты, рукописи, приборы. И главное – люди. Их было не так много: пять-шесть, но по выражениям лиц сразу было понятно, что это не стража и не чиновники.

Первым к ним подошёл высокий мужчина с седыми висками, в простой тёмной одежде, без знаков власти. Его взгляд был внимателен, но не враждебен.

– Значит, это и есть гости из деревни, – сказал он. – Вы вовремя.

– Кто вы? – спросил Каэлен.

– Тот, кто слушает, когда другие говорят, и молчит, когда другие кричат, – ответил мужчина, чуть улыбнувшись. – Зови меня Севран.

Он провёл их к столу, указал на карту. Это была не обычная карта Империи: на ней были отмечены не только города и дороги, но и трещины, венозные линии эссенции, зоны, где земля «дышала» особенно сильно.

– Мы наблюдаем, – сказал Севран. – Мы не против Империи и не за неё. Мы за то, что под ногами. За то, что трещит и шепчет.

– Тарин говорил о вас, – заметила Айн.

– Он иногда слишком много говорит, – сказал Севран. – Но он прав в одном: земля отвечает. И всё чаще.

Он указал на северо-восток карты. Там светились три яркие точки, вокруг которых были нанесены тонкие линии.

– Империя думает, что это ресурс, – сказал Севран. – Мы думаем, что это предупреждение. И предупреждения не игнорируют.

Каэлен смотрел на карту, чувствовал, как сердце бьётся чаще. Всё, что он видел раньше, – дороги, деревни, соль, беженцы – теперь складывалось в узор, пусть пока неполный, но тревожный.

– Почему вы показываете это нам? – спросил он.

– Потому что вы видите иначе, – сказал Севран. – И так как скоро придётся выбирать. А лучше выбирать, когда знаешь, что есть небо над головой, а не только крыша.

В зале повисла тишина. Где-то далеко гудела башня, и этот звук напомнил стук сердца.

– Мы покажем вам больше, – сказал Севран. – Но сначала отдохните. Город не любит тех, кто устаёт на его улицах. И завтра он будет шумнее, чем сегодня.

Когда остальные покинули зал, Севран жестом пригласил троицу пройти в боковую комнату. Здесь было тише, света меньше, но всё выглядело не случайным: длинная деревянная лавка, два стола, на одном – стопки бумаг и металлический ящик с печатями, на другом – аккуратно разложенные инструменты. Стены были увешаны картами, не новыми, местами потемневшими, но каждая линия на них была чёткой.

– Здесь можно говорить честнее, – сказал Севран и сел, указав им на места напротив. – Нас не так много. Мы не орден и не тайное общество. Мы – группа тех, кто хочет понять, что происходит, прежде чем что-то сломается окончательно.

– Значит, вы против Империи? – спросил Маррик.

Севран покачал головой.

– Мы не против. Мы просто не уверены, что Империя слышит всё. Иногда власть слишком громко говорит и слишком мало слушает. Мы изучаем то, что они называют проблемой. Для нас это – знак.

Он развернул одну из карт. На ней – северные земли, линии трещин, маленькие отметки, подписи странными знаками.

– Эти зоны растут, – сказал Севран. – Башни гудят громче, соль ползёт дальше, вода становится тяжелее. У нас есть отчёты, что в нескольких деревнях люди слышали ночные «голоса» из земли. Кто-то говорит, что это просто звук, кто-то – что это предупреждение.

– Голоса? – переспросил Каэлен.

– Шумы, вибрации, иногда свет. Земля говорит на многих языках. Мы не умеем все их понимать, но замечаем закономерности. А Империя… – он посмотрел на карту, – Империя видит угрозу и ищет способ заглушить её.

Айн наклонилась ближе.

– А что если заглушить нельзя?

– Тогда надо слушать, – сказал Севран. – И действовать осторожно. Но осторожность – не то слово, которое любят в залах власти.

Маррик нахмурился.

– Вы нам доверяете? Мы здесь всего день.

– Я доверяю тому, что вижу, – ответил Севран. – Каэлен, ты из тех, кто слушает землю. Айн – из тех, кто чувствует её страх. Маррик – солдат, но с глазами не чиновника, а человека. И ещё одно: вы не связаны узами столицы. А это редкость.

Он встал, прошёлся вдоль стола, взял маленький металлический цилиндр, положил перед ними.

– Здесь отчёты за последние месяцы. Если вы действительно хотите понять, с чем имеете дело, посмотрите их. Но будьте готовы: всё, что вы узнаете, сделает путь труднее.

Каэлен провёл пальцами по холодному металлу. Внутри что-то было – бумаги или записи. Он почувствовал ту же тревогу, что и в момент, когда держал письмо Тарина.

– Почему вы даёте это нам? – спросил он.

– Потому что скоро вы встретитесь с Элианом, – ответил Севран спокойно. – И он убедителен. Иногда слишком убедителен. Но правда редко бывает односторонней. Я хочу, чтобы у вас был другой взгляд. Чтобы вы знали: мир больше, чем залы Совета и формулы.

Он посмотрел на каждого по очереди:

– И ещё… Если вдруг вы услышите слово «сдерживание» в его устах, спросите: что именно он пытается удержать.

Тишина повисла, тяжёлая, как камень. Только за стеной тихо гудела башня.

– Город не спит, – сказал Севран. – И вы тоже не спите. Завтра будет длинным днём.

Он проводил их к дверям. На прощание сказал тихо:

– Помните, иногда правда говорит шёпотом. А самые важные слова – на краю слышимости.

Они вышли снова в прохладный коридор. Маррик шёл первым, но даже его шаги звучали тише, чем обычно. Айн шла молча, но на её лице был тот самый внимательный взгляд, когда она что-то слышит за пределами обычного. Каэлен держал цилиндр в руках, и ему казалось, что даже металл дышит.

Когда они снова вышли на улицу, город был уже другим. Солнце ушло за горизонт, и башни светились холодным светом, словно огромные свечи в стеклянных колпах. Ночь в Империи не была тёмной – руны на стенах мягко мерцали, фонари излучали ровное сияние, но эта подсветка делала тени глубже, а каждый звук – яснее.

Они шли быстро, не переговариваясь. Металлический цилиндр в сумке Каэлена отдавал тяжестью, будто внутри него лежал не бумажный отчёт, а что-то живое. Маррик держался уверенно, но глаза его постоянно скользили по крышам и углам. Айн шла чуть позади, её взгляд цеплялся за малейшие движения – кошка в тени, человек, который слишком долго задержал взгляд, редкая фигура в сером плаще.

– Тише, – сказал Маррик, когда они свернули в узкий переулок.

Каэлен прислушался. За обычными шумами города – звон посуды, шаги, далекий смех – был едва слышный звук, будто кто-то шел позади. Тот же ритм, что и их шаги, но чуть отставал.

– Слежка? – спросила Айн вполголоса.

– Может быть, – ответил Маррик. – Или просто город не спит.

Они ускорили шаг, потом резко свернули на другую улицу. Здесь было тише: ряды домов, закрытые лавки, узкие окна с тусклым светом. На углу – старик в плаще, корчащийся от холода или просто играющий роль. Он поднял глаза, и в них блеснуло что-то острое, как нож.

– Вижу, – сказала Айн и едва заметно кивнула. – За нами двое.

Маррик не замедлил шага.

– Не оглядываться. Держим темп.

Они вышли к мосту, который днём был шумным, а теперь пустовал. Вода внизу казалась черной, но в ней отражались огни башен. Ветер поднимался от реки и приносил запах сырости, соли и чего-то ещё – лёгкий химический привкус, как от рунного масла.

– Город пахнет напряжением, – тихо сказал Каэлен.

– Город пахнет страхом, – поправила Айн.

Когда они перешли мост, звук шагов позади стал тише. Или преследователи решили держаться на расстоянии. Впереди виднелся постоялый двор, тот самый, где они оставили вещи. В окнах горел тёплый свет, и на мгновение всё показалось почти спокойным.

– Не расслабляться, – сказал Маррик. – Город всегда слушает.

Внутри двора было тепло и тихо. Хозяйка подняла глаза, когда они вошли, и чуть нахмурилась – не от недовольства, а как человек, который видит, что гости вернулись другими.

– Долго гуляли, – сказала она. – Башни сегодня шумели, люди не спали.

– Мы слышали, – ответил Маррик.

Она посмотрела на Каэлена и тихо добавила:

– Здесь иногда стучат в окна ночью. Если услышите – не открывайте.

Они поднялись к себе. В комнате Каэлен достал цилиндр и положил его на стол. Металл казался холоднее, чем снаружи. Он открыл записную книжку и коротко написал:

«Город дышит ночью. За нами идут шаги. Башни шумят. Слушать».

Айн села у окна, не зажигая лампу, и смотрела на улицу. Её лицо было спокойным, но руки лежали на коленях так, будто каждая готова к движению.

Маррик проверил дверь, потом сел на стул, спиной к стене.

– Завтра будет тяжелее. Они уже знают, что мы не просто путешественники.

Каэлен кивнул. В голове звучали слова Тарина: «Иногда правда говорит шёпотом». Но этот шёпот сегодня казался громким.

За окном город жил своей ночной жизнью. Башни гудели низко, будто разговаривали друг с другом. И где-то там, в этих голосах, пряталась правда, которую они только начинали слышать.

Утро пришло медленно, как будто город не хотел его впускать. Сначала – мягкий серый свет за окнами, потом гул башен, который сменил ночное гудение ровным пульсом. На улицах слышались шаги раньше, чем крик петуха: Империя не спала до конца, и теперь спешила наверстать.

Каэлен проснулся первым. Он не сразу понял, что его разбудило: стук на улице или низкое, едва слышное дрожание каменного пола. Он сел на кровати, чувствуя, как металлический цилиндр на столе словно «отдаёт» холодом. В углу Айн, всё ещё в той же позе, сидела у окна и смотрела на улицу. Глаза её были усталыми, но внимательными.

– Спала? – спросил он тихо.

– Нет, – ответила она. – Город не дал. Дважды видела тени у ворот двора. Кто-то ходил.

Маррик встал уже одетый, застёгивая ремень. Он выглядел спокойно, но это спокойствие было поверх напряжения.

– Внизу шум, – сказал он. – Хозяйка сказала: ночью башни гудели громче обычного. И рано утром был гонец из узла.

Они спустились в общий зал. Там пахло хлебом и дымом, но люди ели молча, как будто завтрак был не для утоления голода, а для того, чтобы не отвлекаться от мыслей. Хозяйка передала Маррику сложенный лист, запечатанный знаком Империи – спиралью.

– Приказ, – сказала она. – Принесли к рассвету.

Маррик сломал печать и быстро пробежал глазами текст. Лоб его чуть нахмурился.

– Совет вызывает нас к узлу второго кольца. Сегодня. К полудню.

– Рано, – заметила Айн. – Мы только вчера вошли.

– Тем более, – ответил он. – Им нужно что-то. Или кто-то уже что-то сказал о нас.

Каэлен почувствовал, как дрогнула рука. Металлический цилиндр в сумке теперь казался тяжелее. Он подумал о Тарине, о Севране, о том, что видел на карте. Всё складывалось в рисунок, но каждый штрих был слишком тонким, чтобы видеть картину целиком.

За окном улицы заполнялись людьми. Мастерские открывались, торговцы выкладывали товар, дозорные уже стояли на перекрёстках. Башни, даже маленькие, мерцали на рассвете. И в этом свете было что-то нервное, как дрожь перед бурей.

– Мы пойдём, – сказал Маррик. – Но пойдём не самыми короткими путями. Город любит наблюдать, а мы любим дышать.

Перед выходом Каэлен взглянул на хозяйку. Она молчала, но её взгляд говорил больше слов: «Будьте осторожны».

На улице воздух был свежим, но прохладным, и в нём чувствовался запах железа. Люди спешили, но спешка была иная – собранная, сдержанная. И кто-то всё время смотрел: прохожие, дозоры, даже дети.

Они пошли в сторону второго кольца. Город жил, но за этой жизнью чувствовалась усталость, и каждый поворот казался короче, чем должен. Башни не молчали – их гул сопровождал каждый шаг, словно напоминая: время уходит.

Каэлен записал в тетради коротко:

«Город проснулся, но не выспался. Башни громче. Люди молчат. Совет зовёт».

Они вышли из двора, и утренний свет ударил в глаза резким серебром. Город уже жил, но жил иначе, чем ночью: не спешно и тайно, а громко и уверенно. Каменные мостовые звенели от шагов, телеги катились по мощёным улицам, руны на стенах мерцали мягким светом, указывая направления, предупреждая о запретных зонах.

Маррик вёл их уверенно, но не по главной дороге. Каждое его движение было точным, словно он видел за углом дальше, чем другие. Он держал руку на ремне, а взгляд скользил по людям: на продавцов с корзинами, на солдат у перекрёстков, на мальчишку, что слишком долго смотрел на их лица, прежде чем исчезнуть в переулке.

– Дозоров стало больше, – тихо сказал Каэлен, когда они миновали очередной пост.

– Город не любит сюрпризов, – ответил Маррик. – А мы для него пока загадка.

Айн шла чуть позади, но её глаза работали быстрее всех. Она замечала мелочи: следы от сапог, свежие следы копыт, запах рунного масла на ветру. На одном перекрёстке она задержалась, коснулась пальцами стены, где была тонкая черта углём.

– Их здесь больше, чем кажется, – тихо сказала она. – Люди, которые слушают землю, не исчезли.

Улицы становились шире по мере приближения к центру. Дома росли в высоту, и каждый был отмечен знаками: спирали, гербы, символы гильдий. Здесь был шум – не рыночный, а деловой: звон молотов, гул мастерских, выкрики приказов. Но над этим шумом чувствовалась упорядоченность, как музыка, написанная твёрдой рукой.

На одной из площадей они увидели колонну людей: чиновники в серых плащах, солдаты, несколько женщин с папками и картами. Все двигались к башне, что стояла в центре квартала. Её стены были гладкими, почти чёрными, и только наверху светился круг рун – ровный, спокойный, но в этом свете чувствовалась сила.

– Второе кольцо, – сказал Маррик. – Дальше только по пропуску.

У ворот стояли двое стражей, у каждого на груди медная спираль. Их глаза были внимательны, но не враждебны. Когда Маррик показал пластину, один из них провёл её через узкий слот, и руны на панели вспыхнули мягким золотом.

– Группа подтверждена, – сказал страж. – Проходите. Не задерживайтесь в коридорах.

Они шагнули внутрь.

За воротами город был другим. Здесь не было лавок, детей и телег. Дороги были чистыми, люди – собранными. Чаще встречались фигуры в длинных плащах, лица их были закрыты капюшонами. Башни здесь стояли чаще и ближе, а стены некоторых домов украшали только цифры и схемы, никаких вывесок.

– Здесь дышит власть, – тихо сказала Айн.

Каэлен не спорил. Он чувствовал, как воздух стал плотнее. Даже запах изменился: меньше хлеба, меньше дыма, больше металла, бумаги, масла.

Маррик остановился у узкого переулка.

– Совет любит порядок. Но иногда порядок строят на страхе. Смотрите и запоминайте. Здесь всё – намёк.

Они пошли дальше. Улицы вели их к зданию, которое уже виднелось вдали: широкое, с колоннами, из тёмного камня, а над ним – высокий шпиль с рунным кругом.

– Там, – сказал Маррик. – Совет. И Элиан.

Каэлен сжал ремень сумки, где лежал цилиндр и его записная книжка. В груди что-то дрогнуло – страх, любопытство или ожидание. Может быть, всё сразу.

Здание Совета не просто стояло – оно господствовало. Даже высокие дома вокруг казались меньше, тише, словно склонялись перед ним. Тёмный камень стен был гладким и плотным, как металл, и от него шёл холод, который чувствовался даже на расстоянии. Огромные двери – двойные, с бронзовыми ободами и рунными линиями, что мерцали слабым светом.

Перед входом – широкая площадь. По её краям стояли стражи в серых плащах, лица их были частично закрыты масками. У каждого – жезл, у некоторых – металлические диски на поясе, тихо вибрирующие. Люди, которые шли по площади, шли быстро и молча. Здесь не торговали, не спорили – здесь слушали шаги.

Маррик уверенно подошёл к двери, протянул пластину-пропуск. Страж проверил её, провёл рукой над кристаллом и кивнул.

– Группа допущена, – сказал он. – Следуйте за проводником.

Из тени вышел молодой человек в простом, но аккуратном сером костюме. Лицо спокойное, но взгляд внимательный, как у человека, который привык замечать лишние детали.

– Следуйте, – сказал он без лишних слов.

Двери открылись бесшумно. Внутри пахло холодом и бумагой. Коридор встретил их мягким светом, который исходил из стен – не от ламп, а от тонких жил рун, встроенных прямо в камень. Эхо шагов было приглушённым, но слышимым, словно здание само запоминало каждый звук.

Первый зал был огромным. Потолки уходили ввысь, поддерживаемые колоннами из того же тёмного камня, а между ними мерцали голографические карты и схемы: линии Вен, очаги эссенции, знаки городов. Вдоль стен шли люди в серых плащах, некоторые несли свитки, другие – планшеты с мерцающими символами.

Каэлен не мог отвести глаз. Всё здесь было упорядочено и живо одновременно: карты двигались, линии пульсировали, и казалось, что всё здание дышит.

– Красиво, – прошептала Айн, но в голосе её не было восхищения – скорее осторожность.

– Красота власти, – ответил Маррик. – Она всегда холодна.

Их проводили дальше. Узкие коридоры сменялись залами, где шли тихие разговоры. Иногда мимо проходили люди в длинных белых халатах, с инструментами и странными приборами. В одном из залов стояли столы с кристаллами, разложенными как драгоценности.

– Архив реагентов, – сказал проводник коротко, когда заметил взгляд Каэлена. – Только для допущенных.

На стенах висели объявления: короткие фразы, каждая в рамке:

– «Время дороже слова».

– «Сдерживание – приоритет».

– «Слушай, чтобы говорить».

Они поднимались выше. Лестницы были широкими, но тихими, и каждая ступень как будто резонировала, напоминая о весе, который на неё встаёт.

– Ты чувствуешь? – спросила Айн, когда они вошли в узкий переход.

– Что? – ответил Каэлен.

– Словно здание знает, что мы здесь, – сказала она тихо.

Он кивнул. И правда, стены будто имели свой слух, и каждый взгляд людей, которых они встречали, задерживался чуть дольше, чем требовал обычный интерес.

Они вошли в ещё один зал, где стояли длинные столы. На столах – бумаги, карты, схемы, и в центре каждого стола – небольшой кристалл, светящийся ровным светом. Люди вокруг них говорили быстро, делая заметки, и на лицах их была та же усталость, которую Каэлен видел у Лорна и Тарина.

Проводник остановился у двери, обитой медью. На ней был символ – спираль, внутри которой мерцал слабый свет.

– Здесь ждите, – сказал он. – Вас пригласят.

Они вошли. Комната оказалась меньше, но уютнее. В углу – низкий стол с книгами, рядом кресла, свет мягкий, тёплый. Окно выходило на площадь, и оттуда был виден город, который казался далёким и маленьким.

Маррик сел, Айн осталась стоять у стены, Каэлен прошёл к окну и посмотрел на башни. Они гудели даже отсюда, но звук был глухим, словно сквозь толщу камня.

– Теперь мы внутри, – сказал он. – Но что дальше?

– Дальше – Элиан, – ответил Маррик. – И его вопросы.

Айн коснулась рукояти ножа на поясе, не чтобы достать, а просто, как напоминание.

– И его ответы, – добавила она.

Комната, куда их пригласили, казалась островком тишины в шумном сердце здания. Стены были обшиты тёмным деревом, гладким и старым, а углы слегка закруглены, чтобы взгляд не цеплялся. Это было не место власти, а место ожидания, и оно было создано, чтобы подталкивать к размышлению.

На низком столе – аккуратно сложенные книги и папки. Бумага пахла чуть влажной пылью, но на каждой обложке были свежие метки чернил: кто-то работал с ними совсем недавно. На полке у окна – стеклянные сосуды с высушенными травами, кристаллы в металлических гнёздах, узкие колбы с мутноватой жидкостью. Всё выглядело упорядоченно, но не мёртво – как будто комната дышала чужими мыслями.

Каэлен сел на край кресла. Его ладони были сухими, но в груди было ощущение, будто он снова ученик перед первым экзаменом. Металлический цилиндр лежал в сумке, и его вес напоминал о словах Севрана и Тарина. Всё, что они узнали за последние дни, было как зыбкая лестница – можно подняться, но каждое движение требовало осторожности.

Маррик сидел у стены, не снимая плаща. Его лицо было спокойным, но глаза – внимательными: он следил за дверью, за окнами, даже за тенями. Айн стояла чуть в стороне, прислонившись к подоконнику. Она не расслаблялась, хотя её поза была внешне ленивой. В её руках не было оружия, но всё тело говорило о готовности.

Тишина длилась несколько минут, нарушаемая только глухим гулом башен за стенами. Этот звук здесь был едва слышен, но не исчезал, и от этого казался ещё настойчивее – как низкая нота, которую не слышишь ухом, но чувствуешь костями.

– Что думаешь? – тихо спросила Айн, глядя на Каэлена.

– Думаю, что у Элиана нет времени на любезности, – ответил тот. – И что каждая минута здесь стоит чего-то.

– Думаешь, он знает, что мы видели Тарина? – спросил Маррик.

– Скорее всего, – сказал Каэлен. – В этом городе стены слышат больше, чем люди.

Маррик чуть кивнул.

– Тогда готовься: сегодня проверят не только слова.

Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошёл мужчина средних лет. На нём был длинный серый плащ с медными застёжками, а на груди – знак Совета: спираль, обведённая тонким серебряным кругом. Лицо спокойное, но в глазах – холодная внимательность.

– Проверка перед аудиенцией, – сказал он без приветствия. Голос ровный, без эмоций. – Имя, цель, что несёте с собой.

Маррик встал первым, протянул пластину.

– Сержант Маррик, охрана. Сопровождаю специалистов.

– Дальше? – мужчина посмотрел на Айн.

– Айн, свободные земли, – сказала она. – Личное оружие – нож. Остальное – слова.

Он слегка кивнул, потом обратил взгляд на Каэлена. Тот поднялся, чувствуя, как сердце бьётся быстрее.

– Каэлен, южные земли, – сказал он. – Алхимик. С собой – записи и образец, переданный по поручению.

– Образец будет проверен, – спокойно сказал мужчина. Он протянул руку, но не прикоснулся к сумке, только сделал жест. – Вы оставите его здесь. Мы вернём его после.

Каэлен медлил лишь секунду, потом достал цилиндр и положил его на стол. Металл тихо звякнул, и звук этот показался громче, чем ожидалось. Мужчина склонился, провёл над цилиндром рукой. На его ладони вспыхнула слабая руна, но не яркая – скорее проверяющая, чем угрожающая.

– Запечатано правильно, – сказал он. – Хорошо.

Он посмотрел на каждого.

– Встреча скоро. Совет готов слушать. Но помните: здесь ценят не слова, а смысл. Говорите мало, но точно.

Он забрал цилиндр, отступил к двери и, уже уходя, добавил:

– И ещё… Элиан не любит сюрпризов.

Дверь закрылась мягко.

Трое остались одни. Тишина снова вернулась, но теперь она была другой – плотнее, насыщеннее.

– Кажется, всё серьёзнее, чем мы думали, – сказал Маррик.

– Я думала, что серьёзнее некуда, – ответила Айн.

Каэлен открыл записную книжку и написал:

«Не слова, а смысл».

Он закрыл её и глубоко вдохнул. Впереди была встреча, которая могла изменить всё, что они знали о мире.

Дверь открылась не резко, а как будто сама, без звука. Коридор за ней был ярче и холоднее: свет рунных линий шёл от самого камня, мягкий, но властный. В конце коридора виднелась другая дверь, высокая, с узким окном, за которым мерцал бледный свет.

Проводник появился снова, будто и не уходил.

– Совет ждёт, – сказал он коротко.

Троица поднялась. Маррик шёл первым, уверенно, но даже он держал руку ближе к ремню – не к оружию, а как к привычке защитника. Айн – рядом, тихая, но готовая к любому движению. Каэлен ощущал, как с каждой ступенью в груди поднимается лёгкий холод, не страх, но ожидание. В голове звучали слова: не слова, а смысл.

Дверь в зал Совета была массивной, обитой металлом. На ней не было знаков власти, только спираль, вписанная в квадрат, и едва заметная надпись: «Здесь решают небо и землю». Проводник коснулся панели, руны на мгновение вспыхнули, и дверь мягко открылась.

Внутри воздух был прохладен, и пахло не бумагой и маслом, как в других комнатах, а чем-то странным: смесью трав, металла и лёгкого озона. Зал был большим, но пустым. Потолок высокий, своды уходили вверх, как купол храма. Свет шёл от кольцевых линий, что тянулись по полу и стенам.

В центре – длинный стол из чёрного дерева, а за ним – несколько кресел. Большинство пусты, но на одном сидел человек. Он поднялся, когда они вошли, и в этот момент Каэлен понял, почему о нём говорили так много.

Элиан был высоким, но не внушал тяжести – скорее собранности. Его движения были лёгкими, но уверенными, взгляд – прямым и ярким. Волосы тёмные, с серебряной нитью на висках, лицо спокойное, но на нём лежала усталость, как тень. Одет он был не как маг и не как чиновник, а как человек, который привык работать: длинный плащ с рунами на подкладке, простой пояс, на котором висела лишь тонкая пластина с символом.

– Добро пожаловать, – сказал он. Голос был глубоким, но не громким, словно говорил человек, привыкший, что его слушают. – Каэлен. Айн. Сержант Маррик.

Он произнёс их имена легко, как будто давно их знал.

– Я рад видеть вас, – продолжил он. – Мир стал меньше, чем мы думаем, и время стало дороже.

Он подошёл ближе, остановился напротив Каэлена.

– Год назад ты выбрал путь, который не выбирают. Ты увидел то, что многие боялись увидеть. Теперь ты здесь, и мир изменился ещё сильнее.

Каэлен почувствовал, как в груди стало тесно. Элиан не давил, но слова его были точны.

– У нас мало времени, – сказал Элиан. – Башни гудят громче, трещины растут, и земля всё чаще отвечает. Ты видел образцы. Ты слышал тех, кто сомневается. Но теперь я хочу, чтобы ты услышал меня.

Он вернулся к столу, провёл ладонью по его поверхности. На тёмном дереве вспыхнули линии – карта мира. Линии Вен, города, башни, и среди них – яркие точки, как угли.

– Это – наш мир, – сказал он. – Он умирает, Каэлен. И мы должны выбрать, кого и что мы готовы потерять, чтобы спасти остальное.

Слова повисли в воздухе, как нота, не находящая разрешения. Айн стояла неподвижно, но в её глазах мелькнула тень тревоги. Маррик слегка напряг плечи.

– Сегодня мы начнём говорить не о том, что было, а о том, что может быть, – сказал Элиан, и в его голосе слышалась сталь. – И я хочу, чтобы вы были не свидетелями, а участниками.

Он посмотрел на них всех, поочерёдно.

– Вы пришли вовремя. Потому что мир уже не ждёт.

Дверь за ними тихо закрылась, словно отрезав их от остального города.

Глава 5: Город на костях

Столица открылась не дверью и не площадью, а высотой. После первой короткой беседы – больше приветствие, чем разговор – их провели по винтовой галерее на смотровой ярус. Воздух тут был иным: тонкий, жестяной, со вкусом озона и горячего камня. Под ногами – настил из чернёного металла с вставками рун, каждая вставка тихо дышала, и от этого казалось, что галерея – живая артерия, выпущенная на свет из чрева башни.

Город лежал кругами. Внутреннее кольцо – гладкие корпуса, стеклянные перемычки, мосты над улицами, по которым текли цепочки людей в серых плащах; дальше – венец рунических башен, тонких, как иглы, с огненными венчиками – там, наверху, плясали бледные короны света. За башенным кольцом – блеск крыш, рытвины строек, тёмные провалы шахт, куда спускались краны и лебёдки. Ещё дальше, за серыми кварталами, шёл пояс желтоватых пустошей: земля там была взбита и побелена, словно подкопчённый костьми снег. За пустошами – река, выложенная камнем, с парами измороси над струями; на дальнем берегу вился дым – рудники, обжигательные печи, отстойники эссенции.

– Вот он, – тихо сказал Маррик, будто боялся спугнуть панораму. – Сердцевик.

Сердцевиком здесь называли не одну башню, а весь центр – совокупность колонн и мостов, где внизу, под камнем, сходились главные рунные цепи. Сверху их не видно, но город стоял на них, как на связках сухожилий.

Айн не сразу заговорила. Она стояла, опершись ладонями о холодное ограждение, и смотрела туда, где кварталы «второго кольца» переходили в промышленный пояс. Там виднелись дугой длинные белёсые гряды – не скалы; гряды были слишком ровными, повторяли изгиб улиц. Город словно лежал на боку, и у него проступали рёбра.

– Это кости, – сказала она наконец. – Не людей. Земли.

– Кальцинированные вены, – отозвался подошедший проводник, молодой, с неизменной мягкой вежливостью. – Старые жилы Сердцеверия. Мы их закрепляем, чтобы город не осел. Иногда – режем на блоки. Из них делают известь и связку для «стабильного» бетона.

Слово «режем» легло на язык, как нож. Каэлен молчал: он вглядывался в светлые ребра, и ему чудилось, что они не мёртвые. Будто в глубине белым, еле заметным мерцанием переливается нечто, похожее на дыхание – длинное, редкое, тяжёлое.

Снизу донёсся скрежет. По узкой улице – там, где квартал ремесленников сходился с промышленной полосой, – полз караван гружёных платформ: на них – серые блоки, полосатые от пыли, и бочки с эмблемой «осторожно». Люди в коротких куртках шагали рядом, и у каждого – на груди медные лавры: «передовые рабочие стабилизации». Они не пели, но шли в такт – короткий ритм, как барабанный бой перед маршем.

– Пахнет горелой эссенцией, – сказал Каэлен. На языке – привкус горечи. У заводского пояса поднимался пар: на открытых площадках стояли низкие реакторы, их стенки переливались бледной синевой; рядом – отстойники воды, в каждом – застывшая пленка, как молоко на перекипевшей каше.

– Здесь богатеют быстро, – сухо заметил Маррик. – И стареют быстрее.

С высоты лицо города было красивым. Но когда проводник повёл их ниже, красота разошлась на запахи и треск. Лестницы облизала копоть, в пролетах висел металлический пылевой туман. На уровне мостовых слышно было всё сразу: скрип колёс, стук клёпок, свист мастеров, что созывали подмастерьев, гул башен – всегда фоном. И ещё – едва уловимое дрожание под стелью рта: как если бы язык ловил грозу за полдня до того, как небо решит.

– Смотрите под ноги, – предупредил проводник. – Здесь трещины любят тех, кто отвлекается.

Они сошли на площадку и чуть было не ступили в паутину волосных трещин. Камень был тонко иссечён, как полотно, на которое долго лили воду. Кто-то уже поставил вокруг рунные колышки – светлые булавки, – они шептали, звонко, как комары. На ближайшей лавке женщина в кожаном фартуке продавала «устойки» – амулеты против просадок: кожаные ремешки с вшитыми кусочками металла и нитями из «глухой травы». Покупатели брали молча, расчёт – быстрый, взгляд – короткий; ни один не задерживался у прилавка.

– Мы шьём землю, – сказала женщина, заметив Каэленов взгляд. – Пока держит.

– Что будет, если порвётся? – спросил он.

– Тогда зовут башню, – отрезала торговка. – Башня всё держит. – И уже тише, для себя: – Пока.

У перекрестка стояла «костница» – не храм и не мастерская, что-то между: широкий портал, арка с витражом, где ветви Сердцеверия переплетались с городской спиралью. Внутри – полутьма, каменные стеллажи; на них – белые пластины, как книги, каждая с клеймом квартала. У входа – табличка: «Материал изъят законно. При необходимости выдаётся по накладной». Рядом – мальчик лет двенадцати, тонкий, глаза слишком взрослые. Он клал на полку очередную пластину – и, прежде чем отпустить, как-то по-детски погладил её ребро.

– Чей дом? – спросила Айн.

– Ничей, – ответил мальчик и испугался собственного ответа. – Рёберо… э… платформа сошла под землю. Наши сняли слой. Чтобы не провалилось дальше.

В этот момент город ответил. Не громом – коротким рыком из глубины, будто гигант вздрогнул во сне. По мостовой пробежала нота – и перед лавкой, в полушаге, камень мягко сел; из щели выполз белёсый порошок. Кто-то вскрикнул. Двое в серых накидках – «сдержка», аварийная – мгновенно развернули треноги, поставили легкие зеркальные круги, по краю которых побежал свет. Свет ушёл вниз, тень отзеркалилась, щель словно сомкнулась. Пахнуло холодом.

– Проходите, – бросил один из «сдержки». – Здесь – временно стабильно. Не толпиться.

Толпа переступила, как живой организм. Никто не кричал. В глазах – привычность, будто город так дышит каждое утро.

– Почему «город на костях»? – спросил Каэлен у проводника – он не удержался, слово пришло само.

– Потому что ниже – слои, – тот кивнул на «костницу». – Старые жилы, старые фундаменты, старые города. Мы стоим на них, как на книгах, – и пишем поверх новые. Иногда буквы слепаются. – Он посмотрел вверх, на башни. – Но читать мы не перестаём.

Они пошли вдоль Сердцеканала – широкой, выложенной камнем реки, по которой в город шли плоты с бочками и блоками. На берегу – рампы, краны, вдоль воды – узкие станки, где рунными иглами «успокаивали» поток. Вода тут была другого цвета: в ней было мало неба и много камня. Она не звенела – тяжело проходила, как густая музыка.

– Здесь люди богатеют, – заметил Маррик, кивая на дом с новым стеклянным эркером и медным козырьком. У двери спорили двое: один в длинном пальто с застёжками в виде спиралей, другой – с неизменной кожаной курткой, руки в соли, ногти шершавые. Спор был тихим, но упрямым. – И платят по-разному.

Айн склонилась к воде, вдохнула. – У вас река глухая.

– Мы её лечим, – ответил проходящий мимо техник и даже улыбнулся. – Каждый день.

– А она вас – каждый час, – не удержалась она. Техник не обиделся. Только кивнул, как кивнули бы на боль в старой ноге.

Дальше – квартал, у которого плиту мостовой меняли на глазах. Шесть человек, двое подмастерьев, старший с планшетом. На планшете – схема рунной решётки, он прилаживал её к реальному камню, сверяясь с каждой линией. У края – девочка с корзиной яблок: красные, плотные, пахнут сахаром, но вкус – пресный. Каэлен взял яблоко, перекусил – почувствовал только воду и слабый намёк на осеннюю траву.

– Что-то пропало, – сказал он ей. – У ваших яблок.

– У нас у всех, – ответила девочка и пробежала дальше, смеясь – он точно не расслышал, смех ли это был или привычка.

Солнце клонится – а в столице это значит, что огни загораются раньше, чем темнеет. Рунные строки вдоль карнизов срывают сумерки на ленты, на перекрёстках вспыхивают сигналы, башни разом добавляют голос. От этого добавления у многих – лёгкая морщина у переносицы. Город делает себя громче, чтобы заглушить небо.

– Нам велели вернуться, – сказал проводник. – Архимаг освободил час. – Он глянул на Каэлена, и вежливость в голосе стала мягче. – Это редкость.

По пути обратно они миновали двор, где в белёсой тени сушились длинные «кости» – прямые, обтёсанные, – их мыли щётками мальчишки; рядом женщина с завязанными рукавами счищала с доски насыпавшуюся соль так привычно, как снимают стружку с дерева. Над двором висела табличка: «Материал – временный. Возврат в слой – по заявке». А под ней углём – тонко, чтобы не заметили сразу: «Не всё, что снято, мёртвое».

Каэлен задержал взгляд. Внутри шевельнулась мысль: если кость – это венозная корка, если в глубине ещё идёт тихий ток, тогда каждое «сняли» – это как пережать потайную жилу в живом теле. Картина была слишком ясной, и он поморщился, как от яркого света.

– Ещё увидишь, – тихо сказала Айн, не спрашивая, о чём он подумал. – Здесь у них много, чем гордиться. И много – чем молчат.

К башне они возвращались уже в шуме предвечернего ритуала: по главной аллее шли группы «сдержки» – смена, у всех одинаковый шаг, у каждого – взгляд, как у людей, которые не верят в чудеса, но делают то, что положено. Между ними мелькали «писцы воздуха» – юнцы с узкими досками, ловящие показания датчиков: уровень гула, температура плит, вибрация арок. Своды гудели чуть выше обычного – и этот лишний полутон слышали все, кто умел различать.

На верхней галерее снова потянуло озоном. Город внизу гасил огни и зажигал руны. Белые гряды рёбер уходили в тень, но и в тени они оставались светлее остального, как кости на ночном снимке. Где-то далёко, за промышленной полосой, мелькнул короткий, совсем детский голосок: кто-то запел, выбившийся из общего ритма. Песня оборвалась, и город опять дышал своим.

– Он позовёт тебя говорить, – сказал Маррик. – И спросит не про травы.

– Пусть, – ответил Каэлен, не отрывая взгляда от «рёбер». – Я всё равно слышу землю громче, чем себя.

– Слышать – не значит подчиняться, – бросила Айн. – Но и командовать – не значит править.

Дверь в приёмный зал открылась почти бесшумно. Тот же холод дерева, тот же свет, только теперь он казался светлее – не от ламп, от решения, которое приближалось, как вечерний ветер. Проводник поклонился и исчез, оставив их на пороге.

Город на костях лёг им в спины тяжёлой ладонью. Впереди был Архимаг – с усталостью и светом в глазах. Позади – рёбра земли. Между – один час, чтобы понять, какие «книги» снимать с полки, а какие – вернуть обратно в слой.

Внутри башни, куда они вернулись, воздух уже не казался тем же. После прогулки по промышленным кварталам запахи металла и соли теперь были ещё заметнее: тонкая горечь эссенции, лёгкий дым от рунных реакторов, и что-то ещё – почти незаметное, как сухой травяной запах, но с металлической нотой, будто город лечит свои раны и прячет боль под бинтами.

Проводник повёл их вверх, не спеша, но так, чтобы не терять темпа. Винтовые лестницы, переходы по галереям, и снова лестницы. С каждым этажом шум города становился глуше, а звон башен – глубже, будто они погружались в сердце огромного инструмента.

– Как часто город даёт сбой? – спросил Каэлен, не выдержав.

– Он не даёт сбой, – ответил проводник, не оглядываясь. – Он напоминает, что жив.

Они вышли в зал, который не был похож ни на один из тех, что видели раньше. Потолок низкий, но длинные окна пропускали свет, окрашенный в холодный голубой. Вдоль стен – полки с кристаллами, каждый помечен тонкой нитью рун. В центре – столы, на них схемы и карты. Люди работали тихо, почти без слов.

Маррик шёл напряжённо. Он замечал каждую деталь: кто стоит у стены, какие двери закрыты, где патруль. Айн, наоборот, расслаблена внешне, но её глаза метались, ловили запахи, движения, даже шорохи перьев на бумаге.

– Мы наверху? – спросила она.

– Нет, – сказал проводник. – Мы между.

Эти слова прозвучали странно. Каэлен заметил, что на каждом этаже стояли узкие двери, отмеченные спиралью, и от них исходило лёгкое гудение. Казалось, внутри что-то дышит или движется.

Наконец они вошли в узкий коридор, стены которого были отделаны не камнем, а гладким деревом. На дереве – тонкая резьба: ветви, переплетающиеся со спиралями, и редкие капли соли, словно россыпь песка в узорах.

В конце коридора – ещё одна дверь. Она была меньше тех, что они видели, но от неё шёл странный холод.

Проводник остановился.

– Архимаг примет вас здесь.

Он открыл дверь и отступил.

Комната была другой. Небольшая, с низким потолком, но светлая: в центре – широкий стол из тёмного камня, вокруг – книги, инструменты, несколько стеклянных сосудов, в которых тихо мерцала эссенция. Здесь не было помпы, только порядок и внимание.

У окна стоял Элиан. Он не обернулся сразу, но Каэлен почувствовал – его взгляд видел их даже спиной. Архимаг был одет проще, чем в прошлый раз: серый жилет, белая рубашка, рукава закатаны. Он держал в руке тонкий стержень и делал пометки на большой карте, закреплённой на доске.

– Садитесь, – сказал он тихо. Голос его был спокоен, но каждая нота несла вес.

Они расселись: Маррик чуть в стороне, Айн ближе к стене, Каэлен напротив.

Элиан повернулся. В его лице была та же уверенность, но теперь – с оттенком усталости, которую он не скрывал.

– Вы видели город, – сказал он. – И вы видели его кости.

Он сел за стол, положил перед собой тонкую папку.

– Теперь давайте говорить не о том, что видно, а о том, что скрыто.

Его взгляд задержался на Каэлене.

– Ты приносишь с собой вопросы, и это правильно. Но мир ждёт ответов.

Он раскрыл папку, и на столе вспыхнула проекция: белые пятна, линии, цифры. Точки на карте медленно мерцали.

– Это не просто город, – сказал Элиан. – Это организм. И он болеет.

Элиан провёл ладонью над картой, и линии на столе ожили. Мягкое свечение, едва голубое, разлилось по поверхности: контуры земель, города, узлы Вен. У каждого узла – тонкая подпись, дата, крошечный символ. И среди спокойных, ровных линий – несколько пятен, которые пульсировали слабым светом, словно раны.

– Эти точки, – сказал Элиан, не повышая голоса. – Вот что не даёт мне спать.

Он показал на север: три яркие отметки, одна ближе к реке, две – к степям. Потом южнее – ещё две, но тусклее.

– Это разломы? – спросил Каэлен.

– Не просто разломы. – Элиан повернул к ним карту: линии Вен вокруг пятен были смещены, как если бы ткань натянули и порвали в одном месте. – Земля меняется. Не быстро, но меняется. И не всегда по нашей воле.

Маррик нахмурился, рассматривая карту.

– Мы слышали, что некоторые трещины – работа кланов, их саботаж.

– Кланы, – повторил Элиан, как будто проверяя слово на вкус. – Кланы умны, но у них нет сил для такого. Они умеют разрушать мосты, сжигать амбары, прерывать торговлю. Но вот это… – он указал на яркую точку у границы степей, – это не человек.

Он нажал на символ, и проекция увеличилась: вид разлома изнутри. Белая кора земли, трещины, будто прожилки льда, и странное свечение, которое шло снизу вверх. В центре – тонкий столб света, словно дыхание.

– Оно растёт, – сказал Элиан. – Каждый день. Мы пытались изолировать, ставили башни, гасили энергию. Но это не затихает. Оно двигается.

– Живое? – спросила Айн.

– Возможно, – ответил Элиан. – Или что-то, что похоже на жизнь.

Он откинулся на спинку кресла, и в этом движении было нечто человеческое, усталое.

– Я не стану вас обманывать. Мы знаем слишком мало. Но есть факты: трещины становятся чаще. Белые ветры – сильнее. Почвы теряют плотность. А города – всё более зависимы от башен. Мы строим новые, так как старые едва держат уровень.

Каэлен слушал и ощущал, как слова ложатся тяжело, но понятно. Всё, что он видел на пути сюда: мёртвые поля, соль в траве, беженцы с серыми руками – всё это были не случайности, а узлы одной сети.

– Что вы хотите от нас? – спросил он.

Элиан посмотрел прямо, и этот взгляд был острым, как нож, но без угрозы.

– Вы умеете видеть иначе. Не как имперские инженеры, не как учёные, которые читают только цифры. Вы слышите землю. Вы держали травы, когда мы держали руну. У вас есть Лира, у вас есть Айн, есть Маррик – все вы из разных миров. А я хочу собрать эти миры в один взгляд.

Он замолчал на миг, словно выбирал слова.

– Я не прошу вас стать частью Империи. Я прошу вас стать частью решения.

Элиан снова повернулся к карте, провёл пальцем по трём ярким точкам.

– Мы готовим экспедицию. Небольшую. Туда, где эти пятна живут. Я хочу, чтобы вы были её ядром.

– Почему мы? – тихо спросил Каэлен.

– Потому что вы не боитесь задавать вопросы, – сказал Элиан просто. – И так как ваши ответы могут быть другими.

Он закрыл папку и сложил руки на столе.

– Это не приказ. Это приглашение. Но подумайте: мир не ждёт.

В комнате повисла тишина, только башни где-то далеко гудели низко, как сердце под камнем.

Комната слушала вместе с ними: дерево на стенах глотало эхо, рунные жилы под камнем держали свет ровным, а где-то в толще башни негромко шуршали механизмы – как дыхание спящего зверя. Элиан, сложив пальцы в «замок», дождался, пока тишина станет необходимой, и лишь тогда чуть наклонился вперёд – так делают люди, привыкшие не повышать голос.

– Спросите, – произнёс он. – Не по порядку, а как сердце велит.

Первой заговорила Айн. Её голос был низким, почти шероховатым, словно прошёл по сухой траве.

– Ты говоришь «экспедиция». В степях это слово означает: идёшь туда, где карта молчит. Кто ведёт? Кто решает, когда возвращаться? И что вы заберёте с собой – землю или людей?

– Ведёт тот, кто слышит раньше, чем видит, – ответил Элиан без паузы. – Маршрут будет собираться из трёх нитей: рунные указатели наших инженеров, тропы кланов, о которых расскажешь ты, и «мягкие коридоры» Тарина – он уже отдал мне чертёж. Решение о возврате – совместное, но в критической точке капитан группы получает право последнего слова. И забираем мы не землю и не людей, а шанс: измерения, образцы, живые свидетельства, которые позволят не гасить пожар вслепую.

– Капитан кто? – жестко уточнила Айн.

– Формально – Маррик, – спокойно сказал Элиан, и сержант едва заметно выпрямился. – Фактически – каждый из вас в той зоне, где его ухо слышит лучше. Если вы скажете «стоп» на запах ветра – капитан обязан остановиться, даже если руны молчат. Если руны кричат «опасность», а степной путь тёплый – идём по рунам. Это не компромисс, это конструкция.

Маррик перевёл взгляд с карты на Архимага.

– Конструкция держится на дисциплине, – произнёс он сухо. – Состав?

– Малое ядро: вы трое. Плюс двое связистов, один рунный инженер стабилизации, один медик-травник из базы Лорна – умеет работать без кристаллов, если придётся. В тылу – выдвижной пункт снабжения: пара возов под видом дорожной службы, документы готовы. Взаимодействие с местными – через тебя и Айн, с учётом кланных знаков. Время – семь дней на путь туда, три – на работу в зоне, семь – на возвращение. Это если мир позволит.

– Если не позволит? – отрывисто спросил Маррик.

– Тогда вы возвращаетесь живыми, – сказал Элиан, и в голосе его не было пафоса. – Даже без образцов. Потому что живой свидетель – ценнее любого кристалла.

Каэлен почувствовал, как в горле пересохло. Он обхватил пальцами край стола – камень был тёплым, будто впитал чьё-то тепло.

– Скрытые риски, – сказал он, подбирая слова, как травы на ладони. – Не те, что на карте. Те, что прячутся между строк. Что ты не сказал в зале?

Элиан не отвёл взгляда.

– Два слоя риска, – ответил он. – Первый – технический. «Обратная связка», о которой говорил Лорн, растёт по экспоненте, если мы поднимем порог башен выше, чем они могут увезти утечку. Мы держим ниже – город устает. Поднимем – земля ответит. Второй – человеческий. Слухи быстрее приказов. В кланах считают, что мы «сшиваем» рану таким швом, от которого она гниёт. В нижних кварталах шепчут, что башни «едят» тишину у детей. Любая искра – и мы получим не просто бунт, а отказ слушать. А это страшнее любого разлома.

– Ты всё равно поведёшь нас, – тихо сказала Айн. Не вопрос.

– Я поведу вас столько, сколько будет нужно, чтобы у вас появился ваш ответ, – поправил он. – И остановлюсь там, где мой ответ может стоить вам жизни.

Маррик, нахмурившись, кивнул на карту:

– Маршрут через второе кольцо и северо-восточные кварталы? Там сейчас «закрыто по указу».

– Формально – да, – кивнул Элиан. – Фактически вы пойдёте «сквозь». Я оформлю временный статус «аварийной ревизии». Ваши знаки не должны будить караулы. Но если кто-то всё же решит проявить рвение – не спорьте. Покажете эти две вещи. – Он вытянул из стола узкий футляр и тонкую пластину. – Письмо на носителе, который сгорает, если его тронет не тот, кому адресовано, и «немой» пропуск – он не светится, но в реестре вас видят как «своих». Не спрашивайте, почему так можно. Мы живём на костях не только земли, но и старых правил.

Он отложил футляр и наклонился к карте, коснулся одной из ярких точек – той, что у границы степей. Проекция послушно выросла: рваный край соли, тонкие иглы кристаллов, как инеевые ресницы, в глубине – лёгкий, почти стыдливый свет.

– Там мы начнём, – сказал он. – Здесь «дыхание» стабильнее: колеблется в полтора раза в сутки, пики – в «тихие часы». А это значит, что вы сможете слушать, не перекрикивая город.

– Ты сказал «слушать», – поднял глаза Каэлен. – Значит, меньше говорить и меньше трогать?

– Значит – меньше командовать, – коротко ответил Элиан. – Вы возьмёте с собой полный набор датчиков, но я не дам вам ни одного «усилителя». Ни одной башенки на треноге, ни одной спирали, которая качает вниз. Только «холодные» приборы, пассивные. Вы не лечите и не чините. Вы спрашиваете.

– А если мир ответит болью? – ровно спросил Маррик.

– Тогда вы отступаете, – так же ровно сказал Архимаг. – И сообщаете. И только потом мы решаем, где поднимать порог.

Айн чуть усмехнулась – без веселья:

– Так говорили и наши старики. «Если степь шипит – уйди. Она скажет, когда вернуться».

Элиан впервые позволил себе короткую улыбку – будто признал общую истину, не требующую гербов.

– Ты спросил про скрытое, – повернулся он к Каэлену. – Есть ещё третья трещина, не на карте. В людях. Между верой и усталостью. Это самый коварный разлом. Его не видно инструментом. Ты почувствуешь его в глазах тех, кто нам помогает. В голосах тех, кто нам против. И… – он на мгновение отвёл взгляд к окну, – иногда во мне.

В комнате будто похолодало – не от сквозняка, от честности. Каэлен поймал себя на том, что впервые видит у Архимага не просто усталость, а тень сомнения – руки строителя, которые знают, как класть камень, и при этом помнят каждый палец тех, кто под ним живёт.

– Тогда скажи правду до конца, – попросил Каэлен тихо. – Что ты готов отдать, если твоя формула сработает только наполовину?

Ответ пришёл не сразу. Элиан провёл большим пальцем по краю стола, где камень был чуть шерше: будто стирал невидимую грязь.

– Всё, что не разрушит будущего, – произнёс он негромко. – Я не стану жертвовать детьми и памятью. Я буду жертвовать скоростью, комфортом, славой, башнями, если надо. Я готов закрыть десяток проектов, чтобы спасти один родник. Но я не откажусь от попытки. Потому что иначе мы все очень скоро будем честно умирать под красивыми лозунгами.

– Лозунги у вас красивые, – сухо сказала Айн. – «Прогресс требует жертв». Видела на стенах. У нас написано иначе – углём, мелко: «Не связывайте рану». – Она кивнула на карту. – Ты хочешь сшить?

– Я хочу, чтобы рана перестала гнить, – ответил Элиан. – Может быть, это не шов. Может быть, – лангет. Или покой. Я не знаю. Для этого вы и идёте.

Он перевёл тему почти незаметным движением ладони – не уходя от сути:

– Практика. Связь – два канала. Первый – «чистый»: скидываете сухие числа на опорные башни каждые четыре часа. Второй – «живой»: раз в сутки в «тихий час» открываю окно на этот стол. Говорим голосом до трёх минут. Если связь молчит двое суток – вы разворачиваетесь. Пароли – будут в запечатке, – он кивнул на футляр. – Если вас спросят, кто вы – отвечаете правду, но ровно на один вопрос. Второй – оставляете без ответа. Кто настаивает – записывает себя в список тех, кому мы не обязаны ничего объяснять.

Маррик одобрительно хмыкнул:

– Наконец-то правило, которое легко помнить.

– Ничего лёгкого нет, – заметил Элиан, и между складок его усталости мелькнула смешинка. – Теперь – о людях. В северной полосе у нас есть двое, кому можно доверять. Лорн вы их отметил метками, не бросающимися в глаза: «яромирские семена» в лавке на развилке и «счётчик воды» у домика регистратора. Если скажете «два слуха – одна правда», вас поймут. Если скажете «сдерживание – тише» – вам закроют дверь.

– Друиды? – впервые за всё время вполголоса спросил Маррик, будто само слово требовало мягкости.

– У друидов – своя тишина, – ответил Архимаг без раздражения. – Если они выйдут к вам первыми – слушайте. Не бегайте за ними: это как бежать за утренним туманом, устанете – и останетесь ни с чем. Если приносить им знак, – он кивнул на Лирину кость, выглядывающую из сумки Каэлена, – приносите молча. Они поймут.

Каэлен опустил ладонь на кость – узор под пальцами был шершавым, как кора яблони. Он кивнул.

– Ещё – о кристаллах, – продолжил Элиан. – Ни один игольчатый срез не распаковывать в городе. Если возьмёте – хранить в «тёплой» ткани, как ты делал у Лорна. Ни одной попытки «подсветить» – только холодный слух. Твои «карманы» для воды, – он мельком взглянул на Каэлена, – используем, но рядом с башнями – без зёрен серпени: они дают фон. В степи – наоборот, с зерном.

– Ты читал мои записи? – удивился Каэлен.

– Я читаю воду в глазах людей, – ответил тот, но взгляд его улыбнулся. – Записи – позже.

Айн чуть сдвинула плечо:

– Ты знаешь, что нас уже заметили. Вчера и сегодня. Город любит глаза.

– Знаю, – без тени удивления произнёс Элиан. – Поэтому у вас будет «шум». Пара показных обходов по другим улицам, похожие сумки у других людей, два «двойника», которых видят там, где вас нет. Это грязная работа, но она спасает чистую. Не геройствуйте. Герои хорошо смотрятся на витражах, а в полях от них мало толку.

Маррик вздохнул – тихо, как люди, которым доверили то, за что отвечают обеими руками.

– Последнее, – сказал он. – Если всё пойдёт не так. Если мы встретим то, для чего нет слова.

Элиан не отвёл взгляда:

– Скажете «мы слышим громче, чем можем вынести» – и уйдёте. Это пароль на отступление. Никто не назовёт вас трусами. Кто скажет – будет говорить не со мной.

Он встал. Тень от него легла на карту, пересекла одну из белых точек и застыла там, как нож, остановившийся в миллиметре от кожи. Сверху, очень далеко, загудели башни – на полтона громче: город менял дыхание.

– Я верю, что вы вернётесь, – сказал он просто. – И вернётесь не с красивыми словами, а с тем, что держится в руках – пусть и обжигает ладони. Я дам вам всё, что могу дать, не разрушив остаток равновесия. Вы дадите мне – своё ухо. Не больше и не меньше.

Он подтолкнул к ним футляр и «немой» пропуск. Металл был тяжелее, чем казался, как книги в детстве.

– Отправление – на рассвете. Ветер будет северо-восточный, сухой и честный. Такой ветер не любит ложь. – Он кивнул Айн. – Ты это знаешь лучше меня.

– Знаю, – сказала она. – И знаю, что степь не прощает тех, кто идёт по ней с закрытыми глазами. Мы пойдём с открытыми. Даже если там больно.

– А боль – это тоже слово, – добавил Каэлен тихо, – если его правильно услышать.

На миг всем показалось, что камень под столом стал теплее. Или это просто мир на секунду перестал торопиться.

– Идите, – сказал Элиан. – Ночь короткая, город – длинный. У каждого есть, что собрать к рассвету: мысли, вещи, прощания. Я пришлю к вашей двери человека без знака. Он скажет: «Две песни». Ответьте: «Одна земля». После этого вы – тень до самой черты.

Дверь распахнулась сама собой – точно так же, как и входила тишина. За порогом ждал тот же ровный свет коридора и далёкий гул, похожий на море, которое никто из них не видел. Маррик поднял пропуск, Айн – взгляд, Каэлен – футляр.

Они вышли, унося с собой не приказ – конструкцию. И каждое ребро города, казалось, сопровождало их взглядом – как кости, что помнят, как по ним когда-то ходили живые.

Коридоры Совета казались уже другими. После разговора с Элианом стены словно сжались и распрямились: раньше это был просто путь, теперь – переход в новый слой мира. Каждый шаг отзывался мягким звуком, каждый взгляд встречного чиновника или стража казался чуть дольше. Казалось, башня слушала.

Они шли молча. Маррик держал футляр у себя, взгляд его был сосредоточен, но не напряжён. Он шёл, как человек, который привык к тяжести приказов и понимал её цену. Айн двигалась рядом, её шаги были лёгкими, но глаза не отдыхали: она замечала каждый узор на стене, каждую замершую тень за углом, каждую надпись – даже те, что были полустёрты.

Каэлен ощущал вес происходящего. Футляр, письмо, задание – всё это было новым и странно реальным. Он чувствовал, что каждый момент этого дня впечатывается в память, как в мягкий воск: слова Элиана, мерцание карты, намёки на риск, который не любят называть по имени.

– Ты заметила, – тихо спросил он у Айн, когда они свернули на узкий переход, – как он говорил о людях, а не о башнях?

– Да, – ответила она, не поворачивая головы. – И это тревожнее всего. Люди сложнее чинятся, чем камень.

– Он устал, – сказал Каэлен.

– Он знает цену. – Айн чуть скривила губы, но не как насмешку, а как признание. – У нас в степи говорят: «Тот, кто знает цену, всегда несёт больше, чем нужно».

Они вышли на нижний ярус. Шум города встретил их как волна: звон металла, голоса торговцев, гул башен. Но теперь в этом шуме было что-то другое – что-то, что они улавливали внутренним слухом: как если бы город действительно дышал, и каждое дыхание было чуть неровным.

– Нам нужен отдых, – сказал Маррик. – И вещи. Завтра всё начнётся.

– Завтра, – повторил Каэлен. Слово прозвучало тяжело.

Они прошли через контрольный зал, где стражи проверяли документы. Футляр проверять не стали – знак Элиана работал, словно тихий приказ, который даже не надо произносить. На улице воздух был прохладнее: вечер вступал в силу. Башни гудели мягче, но в этом мягком гуле слышался металл.

По пути к постоялому двору они снова почувствовали взгляды. Люди смотрели на них не с любопытством, а с тем вниманием, которое бывает у тех, кто хочет запомнить лица. Айн заметила их первой: трое у лавки с амулетами, один – на втором этаже у окна, женщина на углу, слишком уж неподвижная.

– У нас хвост, – сказала она спокойно.

– Сколько? – спросил Маррик.

– Минимум пятеро. И двое, кто не хотят, чтобы их видели.

– Думаешь, Совет? – спросил Каэлен.

– Думаю, город, – ответила Айн. – Город не забывает новых игроков.

Маррик сжал зубы.

– Сегодня нам не нужны конфликты. До двора – и всё.

Они ускорили шаг, но без суеты. Ветер с реки приносил запах соли и рунного масла. Улицы гудели, но шум уже не скрывал того, что город внимателен.

Когда они наконец вошли во двор постоялого дома, воздух там показался плотнее и теплее. Хозяйка встретила их коротким кивком – как будто знала, что гости пришли с грузом, который нельзя обсуждать.

– Ужин на столе, – сказала она. – А окна сегодня закрывайте. Башни поют громче обычного.

Они поднялись к себе. За окнами мерцали огни, и среди них, на дальних улицах, двигались тени.

– Завтра, – повторил Каэлен уже себе.

И впервые за долгое время он почувствовал, что сон будет не отдыхом, а подготовкой.

Ночь пришла незаметно. В столице Этерии темнота не была полной: башни светились мягкими венцами, руны мерцали по карнизам домов, даже узкие переулки дышали тёплым светом, будто город боялся оставаться слепым.

В их комнате было тихо. Хозяйка принесла ужин и ушла, не задавая вопросов. Внизу гул всё равно доносился – смех, шаги, иногда резкий крик торговца, а за всем этим – басовитое пение башен, которое не умолкало никогда.

Маррик разложил вещи на кровати. Его движения были привычными и точными: плащ, ремень, карты, футляр с пропуском и письмом, мешочек с монетами, короткий клинок в кожаных ножнах, три фляги. Он проверял каждый предмет, как солдат, который знает: лишнего веса не простит дорога, а забытая мелочь может стоить жизни.

Айн сидела на подоконнике. Окно было прикрыто, но не закрыто – она слушала улицу. В её руках вертелся нож: узкий, длинный, отточенный так, что сверкал даже в полумраке.

– Ты не спишь? – спросил Маррик, не поднимая глаз.

– У нас в степях спят, когда всё тихо, – ответила она. – А здесь тишина – это когда кто-то держит тебя за горло.

Каэлен сидел за столом. Перед ним – записная книжка, чернильница, несколько высушенных листьев и баночка с вязким раствором. Он делал пометки: короткие слова, схемы трав, рунные значки. Записывал не для красоты – чтобы в пути не забыть мелочей: какой настой помогает при соли в воде, как дезинфицировать рану, если нет чистого источника, какие признаки говорят о близости трещины.

– У нас пятеро хвостов, – тихо сказала Айн, не поворачиваясь. – Двое ушли, трое остались.

Маррик застегнул сумку.

– Завтра они увидят нас уходящими. Пусть смотрят. Может, это и к лучшему – кто-то будет следить за нашими спинами.

– Следить не значит защищать, – заметила Айн.

– Иногда это одно и то же, – ответил Маррик.

Каэлен поднял глаза от записей.

– Он говорил о трещине в людях, – напомнил он. – Может, эти трое – часть этой трещины.

Они замолчали. Слова Элиана, произнесённые днём, сидели в каждом: мир умирает, но молчит об этом. Каждый чувствовал это по-своему.

За окном город не спал. Караваны гремели колёсами по мостовой, башни звенели, иногда отдавая коротким всплеском, как молот по наковальне. Дважды мимо двора прошёл дозор – шаги ровные, голоса тихие, но твёрдые.

– Что ты возьмёшь? – спросил Айн у Каэлена.

– Минимум, – ответил он. – Набор трав, фляги, пара настоев, инструменты для срезов. Кость Лиры – для друидов, если встретятся. Записи. И глаза. Они – главное.

– Глаза? – переспросил Маррик.

– Видеть нужно иначе, чем они, – сказал Каэлен. – Мы идём не на войну. Мы идём слушать землю.

Снова тишина. Слышно было, как башни где-то далеко переговариваются низким гулом, словно огромные существа под землёй.

Маррик убрал оружие в ножны и сел на стул.

– Завтра я не командир. Завтра я мост.

– А мост иногда ломается, – сказала Айн.

– Тогда пусть ломается правильно, – ответил он и улыбнулся, но улыбка была короткой.

Каэлен закрыл книгу, задул лампу, оставив только тусклый свет от башен за окном.

– Спите, если можете, – сказал он. – Утро будет другим.

Они не спали сразу. Каждый сидел со своими мыслями. И город тоже не спал – он ждал их, как ждут первые слова, которые могут изменить тишину.

Утро было не похоже на остальные. С самого рассвета город звучал иначе: не суетой рынков, а собранной готовностью. Башни не просто гудели – пели низко и ритмично, словно огромный хор, который сам задаёт темп городу. Свет вставал над домами резче, чем обычно, и резьба на карнизах, руны на дверях казались чуть ярче, как если бы город проснулся раньше, чем люди.

В комнате пахло хлебом и дымом. Хозяйка принесла завтрак сама. Она поставила на стол глиняный кувшин с густым молочным напитком, тарелку с хлебом и мясом, но говорить не стала. Лишь, уходя, тихо сказала:

– Дорога длиннее, чем кажется. Слушайте ветер.

Маррик проверял ремни и сумки в последний раз. Его движения были отточены: каждый предмет лежал на своём месте, каждая застёжка проверена. Футляр с письмом Элиана был спрятан глубоко, но так, чтобы его можно было достать за секунду.

Айн стояла у окна. На улицах уже шли люди – ремесленники, дозорные, мальчишки с корзинами. Но её взгляд не цеплялся за обычное. Она искала другое: кто стоит дольше, чем нужно, кто слишком неподвижен, кто слишком рано на ногах.

– Трое, – сказала она тихо. – Тот же серый плащ у лавки, парень с доской на углу и женщина у фонтана. Они не спешат.

– С ними не будем играть, – ответил Маррик. – Увидят уходящими – и пусть.

Каэлен закрыл записную книжку и сунул её в сумку. Листы с заметками были исписаны мелким почерком, а в кармане лежала кость Лиры, обмотанная тканью. Он коснулся её на секунду, как человек, который хочет убедиться, что-то важное с ним.

– Готовы? – спросил он.

– Мы никогда не готовы, – сказала Айн, – но идём всё равно.

Они спустились вниз. Хозяйка ждала у двери. Она не спросила, куда они идут, но в глазах её было и тревога, и понимание. Она подала каждому маленький свёрток.

– Соль, – сказала она. – Если встретите воду, которая не хочет пить. И сухие корни. Иногда спасают от усталости.

Маррик кивнул.

– Мы вернёмся, – сказал он коротко.

– Возвращаются не все, – ответила она тихо, но улыбнулась, как улыбаются тем, кто ещё не знает, сколько весит дорога.

На улице воздух был свежим. Солнце поднималось над башнями, и его свет играл на рунах, делая их похожими на живые линии. Люди спешили по своим делам, но кто-то останавливал взгляд на троице. Иногда это был просто интерес, но иногда – внимательность.

Они шли быстро, но не торопясь. Улицы становились шире, дома выше, шум – плотнее. Караваны, телеги, дозоры. Башни гудели ровно, как будто разговаривали между собой.

– Куда дальше? – спросил Каэлен.

– За второе кольцо, к северным воротам, – ответил Маррик. – Там начнётся настоящая дорога.

– Думаешь, кто-то пойдёт за нами? – Айн скосила взгляд на переулок.

– Всегда кто-то идёт, – сказал Маррик. – Главное – пусть идут далеко.

Вскоре показались ворота второго кольца. Они были высокими, с узкими башенками по бокам и металлическими створками, украшенными рельефами – сцены строительства, карты Вен, символы имперских инженеров. У входа стояли стражи, их доспехи поблёскивали, а на груди каждого – медная спираль.

Маррик достал пропуск. Один из стражей провёл ладонью по руне, и та загорелась мягким светом.

– Разрешение подтверждено. Группа «аварийной ревизии», – сказал он. – Путь открыт.

Створки ворот двинулись плавно, и перед ними открылся вид на северные дороги.

Каэлен задержал дыхание. Город оставался за спиной, но его гул ещё чувствовался в груди, как отголосок большой песни. Впереди – путь.

Айн шагнула первой.

– Посмотрим, что говорит земля, – сказала она.

И ветер снаружи сразу ударил в лицо – сухой, хрустящий, пахнущий солью и дальними полями.

За воротами второго кольца звук мира изменился, будто кто-то убавил низкие частоты – город ушёл назад словно на несколько шагов и стал гулким воспоминанием. Перед ними распласталась северная дорога: широкая, собранная, местами стянутая скобами и рунными швами, как кожа на старой ране. Ветер ударил сразу – сухой, хрустящий, с соляной пылью на языке и тонкой горечью рунного масла. На раннем солнце всё казалось резче: тени от редких столбов лежали ровными стрелами, трава на обочинах была тускло-серая, как выцветшая шерсть, а небо – жестяное, ледяное, прозрачное до самого предела взгляда.

Первые верстовые столбы стояли через каждую полверсты. На каждом – неглубокая спираль и крошечная «ладошка» из меди: если приложить пальцы, под кожей отзывалась едва слышная вибрация. Каэлен прислонил ладонь к одной такой пластине – вибрировала не дорога, вибрировал мир, как струна, зажатая слишком осторожно. Вибрация шла неравномерно: два коротких толчка, пауза, ещё один. Он записал в тетрадь: «Пульс – 2–1. Сухой ветер усиливает ноту». Рядом с его пометкой легла короткая, почти детская линия карандашом – Айн, не отрывая взгляда от горизонта, провела ногтем по обложке: «Север шепчет».

На левом борту дороги тянулся канал – не река, а жила, выложенная камнем и рунными скобами-успокоителями. Вода шла вязко, без пены, будто несла на себе вес невидимой соли. Через каждые сотню шагов в воду свисали «слушающие гребни»: гроздья тонких пластин, на которых поблёскивали серебряные точки – датчики. Ветер закрывал запахи, но на одном из отстойников Каэлен различил знакомую тяжесть – железо и кисловатый дух «загустевшей» воды. Он попросил минуту, слил в чашу ковш, пробил «карман»: щепоть угля, тёплая глина, сорок крошек серпени. Вода села, как уставший человек на лавку, и из глубины поднялся запах мокрой коры. Он не стал пить – просто коснулся языком, коротко кивнул и снова записал: «Фон спал, но не исчез. Шов держит – не лечит».

Маррик не торопил, но взглядом отмерял время: у каждого привала должен быть смысл, а у каждого смысла – граница. Айн шла впереди без приметной спешки; у степняков шаг умеет быть и быстрым, и незаметным одновременно. Она щурилась на белёсые полосы вдалеке: там земля была вылизана ветром до камня, и на солнце соляная пыль играла так, будто кто-то рассыпал на равнине мелко истолчённое стекло.

– Вон там, – сказала она негромко, – ложбина, где ветер поёт чужим голосом. Правее от неё – низина, её подсекает канавой. Если пойдём прямо – нас вынесет под туман. Обход – на два часа, но уши останутся целы.

– Берём обход, – без колебаний ответил Маррик. – Доклады важнее скорости.

Дорога легла дугой. Справа показались поля «серпеня» – не для еды, для почвы: ряды высокой травы, вплетённой в рунную сетку. На концах гряд стояли «держатели» – короткие столбики с латунными гаечками, к которым были притянуты проволочные жилы. Растения тихо шуршали, и это шуршание, смешавшись с ветром, давало странную иллюзию человеческого шёпота. Среди рядов попался участок, где стебли побелели, как выцветшие кости, головки семян стали тяжёлыми и стекленели на солнце. Каэлен сорвал одну, и та хрустнула, оставив на пальцах тонкую пыль. Он склонился, понюхал: соли – много, но внутри, под солью, оставалась слабая, упругая жизнь, как у семян, переживших не ту зиму.

– Мутация, – сказал он. – Но не финал. Если дать покой – отойдёт.

– Здесь покой – роскошь, – отозвался Маррик и указал вперёд. – Смотри.

На развилке стояла «передвижная сдержка»: низкая платформа на колёсах, три треноги с зеркальными кругами, резной ящик с рунами и двое в серых накидках. Один держал зеркало, второй водил по земле тонким жезлом; от жезла к зеркалу шла тонкая, почти невидимая нить света, и там, где нить касалась камня, белёсая пыль оседала, будто кто-то пригладил разлохмаченные волосы. Они работали быстро, без суеты, как люди, которые уже сто раз спасали одно и то же место от одной и той же беды. На них никто не смотрел – караванщики, проходя, только едва заметно сбавляли шаг и поднимали плечи, как от внезапного сквозняка.

Первый «перелёт» – узкая балка через сухую балку – встретил их в полдень. Солнце поднялось выше, ветер стал порывистее, и каждый порыв нёс на себе искры песка. Под балкой – дно, ровное и серое, с широкими, как от когтей, штрихами: прошлой весной здесь шёл соляной поток. На противоположном скате – кусты, прижимающиеся к земле так, будто их кто-то научил «не торчать». Айн, ступая первой, проверила пяткой края, кивнула: «Держит». Перешли молча. На середине Каэлен замер и прислушался. Внизу, на уровне костей, мир постукивал – не равномерно, но не вразнобой. «Счёт» пришёл сам собой: раз, два… пауза… три. Он поймал ритм, и сердце у него отозвалось так же. Он улыбнулся, хотя улыбаться было нечему, и продолжил путь.

За перелётом дорога пошла под уклон, распластавшись двумя лентами. Впереди показался первый полу-пост – домик регистратора, колодец, вбитый в каменный зев, маленькая конюшня и стена досок, на которой висели таблички с отметками: «Шум – низкий», «Вода – густая», «Север – сухой». У окна сидел паренёк лет шестнадцати, у него были светлые ресницы и посеревшие от пыли пальцы. Он поднял голову, увидел «немой» пропуск в руке Маррика и сразу встал.

– «Аварийная ревизия» – проход без записи, – сказал он правильным голосом. А потом добавил другим, человеческим: – Пейте у боковой. Здесь – отстойник, там – живая.

У «живой» вода была не чище – легче. Каэлен слил ковш в ладонь, посмотрел на свет: в толще шёл мягкий, почти неуловимый «снег» – взвесь. Он поставил ковш, достал из сумки узкий стеклянный цилиндр, наполнил и запечатал. «Для сравнения с городом», – написал он на бумажной ленте. Айн не пила – просто окунула пальцы, потом провела ими по брови, оставила влажный след и кивнула: «Не больно». Это у степняков значит «пить можно». Маррик молча сделал два глотка, закрыл флягу и спросил у регистратора:

– Дальше по северному тракту «тихие» когда?

– Сегодня – на третьей стражи, – ответил паренёк. – Башня просила «медленного» хода. Ночью гул растёт. – Он скосил глаза в сторону табличек, будто боялся, что слово «гул» услышит стена.

Они ушли быстро. Солнце поднималось, дорога ширилась, но пейзаж с каждой верстой оголялся. Редкие посадки – ровные квадраты деревьев – стояли как шахматные фигуры, которые давно не переставляли. Между ними тянулись белёсые «жилки», открытые вены – тонкие зигзаги, по которым соль выбивалась на поверхность меловыми потёками. Иногда ветер внезапно срывался в одну ноту – как дудка пастуха, только без пастуха. Тогда Айн поднимала руку, останавливая, и они пережидали порыв, стоя боком, чтобы пыль била по плечу, а не по лицу.

К полудню навстречу вышла повозка – старая, колёса в соляных коростах, на козлах – мужчина с растрескавшимися губами, рядом – девочка лет восьми с белым шарфом. На телеге – мешки, тюк, старый кувшин, у края – связка сушёных корней. Мужчина остановил, но не просил – смотрел: можно ли говорить.

– Вода «густая», – сказал он первым. Голос его хрипел. – До города – день с половиной. Детям тяжело. У вас… – он умолк, не заканчивая.

Каэлен кивнул: у него был «лёгкий» настой на серпени и глине, без рунного обострения. Он развёл маленький порошок в их воде, подождал минуту, пока «снег» просядет, и отдал. Девочка выпила по глотку, глаза её перестали слезиться. Мужчина хотел благодарить деньгами, но Маррик отрицательно качнул головой:

– Скажите, что впереди? Шум? Ветер?

– Ветер – прямой, северный, – ответил тот. – Ночью – «счёт». Два и один. И ещё… – он помедлил. – На развилке у «костей» – новая табличка. «Не связывайте рану» кто-то снова написал. Стерли. Но видно.

Повозка покатила дальше, и только белый шарф девочки ещё секунду резал взгляд на ветру. Каэлен долго смотрел ей вслед. Потом снова достал тетрадь: «Люди – идут. Речь – короче. Глаза – длиннее».

Дорога взяла вправо. Над ней поднялись низкие столбы с тонкими щитами – «ветроотбойники». За щитами было тише, и сразу стали слышны звуки, которые прятал ветер: короткие стуки из недр, скрип рунных скоб, сыпучий шёпот соли. На одном из столбов висела металлическая птица – не живая, но сделанная так, чтобы ветер играл в её пустых полостях. Она поворачивала голову по порывам, и в её груди тихо дребезжала маленькая спираль. «Сторож», – подумал Каэлен. «Слух, вынесенный на воздух».

Ближе к закату их вывела к себе «Голубая переправа» – узкий мост, переброшенный через каменную расселину, внизу которой скапливалась вязкая вода. Почему «голубая», стало ясно сразу: в тени расселины вода светилась так, будто в неё опустили разбавленный небесный огонь. Не ярко – матово, лениво, как свет в глубоком стекле. По краям, где вода уступала место камню, лежали широкие «чешуйки» соли – каждая с тонкими нитями, тянущимися к центру, как если бы кто-то медленно вытягивал из земли белые жилы.

– Не задерживаться, – сказал Маррик, подстраховывая шаг. – Здесь нота другая.

Айн на середине моста замерла, закрыла глаза, положила ладонь на перила. Секунда, две… и она повела головой, как зверь, учуявший тёплый след. – Три – пауза – один, – проговорила она шёпотом. – А «один» – глубже.

– Записал, – отозвался Каэлен, хотя не записал – слова так точно попали в ухо, что лучше чернил их не удержать.

На том берегу «голубая» тень легла им в спины, и дорога снова стала каменной. Стая мелких насекомых – не мошка и не пчела, что-то стеклянное, с прозрачными крыльями и белой пыльцой на брюшках – пролилась мимо, ударившись о ветер, как о стену. Одна «стекляшка» села Каэлену на рукав. Он протянул палец – насекомое повело усиками, оставив на ткани едва заметный блеск. «Соль», – подумал он, – «но не мёртвая. Живая соль». Он стряхнул её бережно, и та полетела дальше, теряясь в потоке бликов.

К сумеркам левый край неба на северо-востоке будто приподнялся. Там, где линия земли должна быть ровной, выросла едва заметная «ступенька» – как если бы за горизонтом кто-то выдохнул и задержал дыхание. Ветер стал суше, тише; в этой тишине каждый шаг отзывался под ногами утолщённой ноткой, и вновь вернулся «счёт»: два – пауза – один – пауза – три. Не громко, но настойчиво, как когда ребёнок учится стучать ритм и не понимает, что учит этому весь дом.

– Мы дойдём до сторожки? – спросил Каэлен.

– Должны, – ответил Маррик, сверяясь с метками на невысоких столбиках. – По плану Лорна – ещё версты три. Слева должна быть «тихая ложбина» для лагеря, но сегодня там – не ляжет.

– Не ляжет, – согласилась Айн. – Там ветер ходит кругами. Сегодня он знает наше имя.

Последний перегиб дороги вынес их на плато – голое, колкое, с раздувшейся солью в щелях. Сторожка нашлась точно там, где обещал Лорн: низкое здание из тёсаного камня, крыша придавлена каменными плитами, чтобы ветер не сорвал; рядом – высохшее дерево, у которого вместо листьев висели полоски ткани – кто-то когда-то просил здесь тишины. На двери – знак «слух»: три коротких штриха-веточки. Маррик поднял руку, постучал не в дерево – в камень рядом. Так стучат те, кто не хочет пугать дом, в который входят.

Дверь открылась на пол-ладони. В проёме – женщина в простом камзоле, волосы убраны в платок, глаза – как два маленьких отсека с водой: спокойные, но глубокие. Она оглядела троих, задержала взгляд на «немом» пропуске, на сумке Каэлена, на ножнах Айн. Пальцы её дотронулись до косяка – ровно туда, где столетиями дотрагивались другие руки.

– «Две песни», – произнесла она тихо.

– «Одна земля», – так же тихо ответил Маррик.

Знак-пароль лёг на место, как камень в выкладке. Женщина открыла дверь шире.

– Внутри – тише, – сказала она. – Но гул слышно и в стенах. Сегодня он будет считать до трёх. Любит так в третью смену. – Она отошла, пропуская. – Я – Хель. Воду берите из правого корыта. Левое – «держим для башни». Говорить будем мало, слушать – много.

Они вошли. В сторожке пахло горячим камнем и сухой травой, в очаге тлела низкая ветка «глухого кустарника», которая давала тепла больше, чем света. На стене висела карта – не имперская, простая, рука чертила рельеф, а не линии снабжения. В углу стоял ящик с тонкими глиняными пластинами – каждая подписана датой. Хель взяла одну, подала Каэлену:

– Заполнишь утром. Что слышал, где нота ломалась, где вода «густела». Мы сводим. Пусть город слышит не только башнями.

Ветер снаружи, как будто услышав, что про него заговорили, отступил на шаг. И в этот момент пришло то, чего они ждали весь день – не звук, скорее согласие со звуком: из глубины земли поднялась волна, мягко ударила в стены, скользнула по столу и ушла вниз. Раз, два… пауза… один. Трое невольно переглянулись.

– Счёт, – сказала Айн.

– Счёт, – повторил Маррик, будто отмечая на плацу.

– Не мёртвая, – добавил Каэлен, – не глухая. Живая. Она зовёт не к шву, к уху.

Хель кивнула. В её глазах не было ни удивления, ни страха – только то, ради чего строят сторожки на границе уха и ветра: терпение.

– Ешьте, – сказала она. – До «тихих» два часа. Потом будем слушать. Если мир захочет – скажет больше. Если не захочет – мы тоже умеем молчать.

Снаружи соль заскрипела по порогу – ветер шевельнул белую пыль, как седую бороду старика, который собирается рассказать сказку, да вдруг передумал. Небо на северо-востоке тонко, едва слышно, треснуло светом – не молнией, другой, тугой, как жила, светлой трещиной, что дышит раз в час. И этот час приближался – медленный, упрямый, как шаги по дороге, где каждый столб помнит все ладони.

Внутри сторожки свет был мягким и ровным, словно огонь боялся громких движений. Стены из грубо тесаного камня казались теплее, чем снаружи, а потолок, низкий и чуть закопчённый, создавал ощущение убежища – временного, но прочного. Хель, хозяйка сторожки, двигалась уверенно, без лишних слов: на столе уже стояла глиняная миска с густой похлёбкой из зерна и кореньев, ломоть сухого хлеба, кувшин воды. Она не предлагала, а ставила – как ставят вещи, которые и так понятны.

– Ешьте, – повторила она. – Здесь не спрашивают, когда устали. Здесь кормят, пока вы ещё можете жевать.

Они сели, не споря. Маррик проверил угол, где можно было оставить оружие, Айн разулась и осторожно подвесила свои ножи на гвоздь у двери. Каэлен снял сумку и положил её рядом, почти инстинктивно прикрыв кость Лиры тканью.

– Здесь безопасно? – спросил он негромко, хотя понимал, что слово «безопасность» слишком щедрое для этой земли.

Хель усмехнулась – коротко, почти ласково.

– Настолько, насколько могут быть безопасны три шага от трещины. Если тихо – значит, слушают. Если шумно – значит, зовут. Сегодня будет тихо. Но к утру… – она на секунду задумалась, прислушиваясь к чему-то под ногами, – к утру башни запоют громче. Они любят это время, когда ветер идёт с северо-востока.

Они ели молча. Вкус похлёбки был простым, но густым, с лёгкой горечью степных трав и сладостью корня. Хель время от времени бросала взгляды на гостей – не оценивающие, а проверяющие: как держат ложку, как сидят, как слушают.

– Ты много пишешь, – сказала она вдруг Каэлену. – У тебя глаза, которые записывают даже, когда руки пусты.

– Иногда легче записывать, чем говорить, – ответил он, и Хель кивнула.

– Хорошо, – сказала она. – Но завтра тебе придётся говорить. Земля любит, когда её слышат вслух.

Ветер за дверью усилился. Тонкие полоски ткани на старом дереве снаружи затрепетали, и звук их был почти музыкальным – как если бы кто-то провёл пальцами по струнам. Айн подняла голову и прислушалась.

– Он меняется, – сказала она. – Слышите? Две короткие, длинная пауза. Он учится считать по-другому.

– Или это мы учимся слушать, – отозвался Каэлен.

Маррик, закончив есть, вытер ладони о тряпицу.

– Сколько времени до «тихого часа»?

– Меньше двух, – ответила Хель. – Ложитесь. Сон короткий, но нужен. Потом выйдем. Я покажу вам, где земля дышит.

Они разошлись по маленьким комнатам, каждая – не больше кладовой. Полки с узкими матами, низкие окна, узкая щель под дверью, чтобы слышать ветер. Каэлен лёг, но сна не было: в голове шли ритмы – два, пауза, один, пауза, три. Стук сердцевин земли, перемежающийся с гулом башен далеко позади.

Он поднялся, открыл тетрадь и сделал короткую запись: «Здесь ветер говорит короче, но весомее. Хель – тише, чем башни, но ближе к земле. Мы только слушатели».

И уже закрывая книгу, услышал тихий звук – не ветер, не сторожка. Что-то под ногами, под камнем, словно вздох огромного, спящего существа. Звук был мягкий, глубокий, но в нём чувствовался зов.

Каэлен положил ладонь на каменный пол и едва заметно улыбнулся.

– Мы слышим тебя, – прошептал он.

Тишина упала внезапно. Не так, как уходит шум – а так, будто мир сам задержал дыхание. Башни города остались далеко позади, их гул был лишь лёгким отголоском за каменными холмами, но даже здесь, в сторожке Хель, воздух вдруг стал плотнее. Хель приоткрыла дверь, жестом позвала:

– Пора.

Снаружи ночь не была чёрной – соль и пыль отражали бледный свет луны и рунных маяков, и всё казалось подсвеченным изнутри: камни, сухие кусты, даже линии на ладонях. Ветер стих, как будто спрятался. Ленты на дереве за дверью висели неподвижно. Только вдалеке, за горизонтом, светилась едва заметная трещина в небе – тонкая, как волос, но живая, пульсирующая.

Они шли молча. Шаги по камню отдавались глухо, будто земля слушала их осторожно. Хель вела уверенно, обходя небольшие впадины и белёсые участки почвы. Каждая её остановка была точной: она кивком указывала на что-то, чего другие не видели – тонкий разлом, где крошки соли сбились в спираль; пятно почвы, темнее остальных, пахнущее железом; низкий куст, который качался сам, хотя ветра не было.

Айн шла второй, её глаза ловили едва заметные изменения: следы мелких животных, странные круги на песке, словно кто-то чертил руны; тонкий, еле уловимый шум в камнях – не скрип, а гул, будто где-то глубоко что-то двигалось.

– Здесь она дышит, – тихо сказала Айн.

Каэлен замедлил шаг и присел. Земля была тёплой. Он положил ладонь на песок и почувствовал лёгкую дрожь – ровный, медленный ритм: два толчка, пауза, один. Потом тишина и снова ритм. Он достал маленький цилиндр, приставил его к почве. Внутри загудела тонкая пластина, зафиксировав вибрацию.

– Пульс стабилен, – прошептал он. – Но… она словно ждёт.

Хель не обернулась.

– Она всегда ждёт. Только не всегда – нас.

Они спустились к ложбине, где в темноте светилась тонкая нить воды. Не река, не ручей – просто влажная трещина, где блестели капли. Но над ней воздух был другим: гуще, прохладнее. Соль в нём была почти сладкой, и при каждом вдохе в груди что-то отзывалось – будто сердце вторило ритму земли.

Внезапно издалека донёсся звук. Не громкий, но резкий – как ломается сухая ветка, только глубже, с металлическим оттенком. Маррик напрягся, поднял руку, и все замерли. Тишина вернулась, но теперь в ней было что-то живое. Айн медленно достала нож, не для угрозы, а как часть тела.

– Это не зверь, – тихо сказал Каэлен. – Это ниже.

– Грунт, – подтвердила Хель. – Сегодня он говорит громче.

Они стояли ещё несколько мгновений, слушая. И вдруг из самой глубины донёсся другой звук – почти голос, но не человеческий. Глухой, низкий, протяжный, словно кто-то провёл рукой по струнам гигантской арфы. Земля под ногами дрогнула, но мягко, как кошка, которая меняет положение во сне.

Каэлен открыл тетрадь, но не стал писать. Слова были лишними. Он только произнёс, очень тихо:

– Мы слишком малы, чтобы понять, но достаточно близко, чтобы слышать.

Хель кивнула и жестом показала: назад.

– Хватит на сегодня. Земля дала знак. Дальше – опасно.

Когда они вернулись в сторожку, ночь стала гуще, и за горизонтом трещина в небе чуть расширилась – или им показалось. Башни далеко на юге вдруг зазвучали громче, словно отвечая. А ветер, который молчал весь этот час, теперь снова заговорил – но слова его были другими

Утро пришло не солнечным лучом – запахом камня, на котором выстоялась ночная влага. В сторожке было полутемно: Хель прикрыла заслонку очага, чтобы жар держался дольше, и оставила только узкую щель в ставне. Сквозь неё пробивалась тонкая полоса бледного света, от которой глина на стенах казалась теплее. Ветер, вчера осторожный, с рассветом стал суше и настойчивее: слышно было, как он прозванивает край крыши, будто проверяет, цел ли дом.

Хель уже была на ногах. Она откинула на стол холщевую скатерть, открыв карту – не имперскую доску с подвижными линиями, а рукописный лист на грубой бумаге. Слой за слоем: рельеф, «костяные поля», ложбины, где ветер любит бродить кругами, и – главное – тонкие обозначения «дышащих зон», помеченные углём и охрой. Рядом лежал костяной указчик – плоская игла с выжженной риской, и кусочек красного воска, которым Хель ставила сегодняшние отметки.

– Ешьте, пока тёплое, – сказала она, не поднимая головы. На лавке стояли миски с ячменной кашей, ломти серого хлеба, блюдце с тонкими солёными хлопьями – чистая соль, не «живая». – И подойдёте все трое. Слушать будем по очереди. Земля ночью говорила ровно, но на третьем цикле сбилась. Это значит – смена ветра, не наша ошибка.

Маррик ел быстро и без звука, как человек, который с юности привык завтракать на ходу. Айн разломила хлеб на тонкие полоски и крошила их в кашу – степная привычка «связывать» вкус, чтобы дольше держался. Каэлен, прежде чем притронуться к еде, достал цилиндр с записью ночной вибрации, приложил к нему ухо, проверил – пластина отзывалась глухим, уверенным «два—пауза—один». Он кивнул сам себе и только тогда взял ложку.

– Подойдёшь, – позвала Хель, когда они закончили. Карту она развернула на всю длину стола. – Запоминай руками. Глаз запоминает красиво, рука – правильно.

Она взяла костяную иглу и лёгким постукиванием обвела дугу от сторожки к северо-востоку:

– Вот «Голубая переправа». Дальше – «тихая ложбина» – сегодня мимо, ветер у неё «вяжущий». Вот этот бугор – «Старый зуб»: по ньому всегда первый порыв бьёт в правую скулу. Обойдёте слева, иначе попадёте под «шёпот стекла».

– Что это? – спросил Маррик.

– Так мы зовём длинное сыпучее поле с тонкими пластинами соли, – объяснила Хель. – Поёт красиво, а ноги режет. Человек там теряет шаг и слух. – Она провела иглой дальше: – Вот «песнь глины»: там, наоборот, звук глушится, и кажется, что вокруг – хлопок. Многие пугаются – думают, что оглохли. Не оглохли, просто земля решила не отдавать голос.

Айн наклонилась ближе. Её пальцы, сухие и цепкие, уже запоминали рёбра рельефа, микроповороты, где ветер меняет привычку.

– Здесь, – сказала она, ткнув в карту чуть севернее, – полосит соляной «дым». Видишь, как ложбинка на ложбинку заходит? Там шаг держать короче. Иначе сорвёт.

– Дальше у вас – «костяные поля», – продолжила Хель. – Не спешите по ним. Белый камень любит торопыг: он будто твёрдый, а под ним – пустота. Проверяйте край пяткой и палкой. Обход – час, но руки останутся целы. И вот тут, – игла постучала по углу карты, где охрой был обведён едва видимый овал, – «Согнутая жилка». Там сегодня будет главный «счёт». Раз – два – пауза – один. Если услышите «три—три», немедленно уходите влево, в «глухие кусты». Это редкое явление – «отзыв» наверх. Башни в такие минуты не любят конкурентов. Пойдут громче.

– А вода? – спросил Каэлен. – У «Согнутой жилки»… она живая?

– Живая, но «густая», – ответила Хель. – Пейте через твой карман. На «держателях» серпеня не задерживайтесь – в полдень там бывает «прыжок» звука. Слышится, будто где-то рядом лопнула струна. Это не опасно, но пугает, у многих дрожат руки, ломают стекло, роняют ножи. Не роняйте.

Она вынула из-под карты узкий матерчатый свёрток и развернула. Внутри – три коротких верёвочки разного плетения, каждая с узелками в своём ритме.

– Сигналы, – сказала Хель. – На случай, если друг друга не слышите. Одна – «стоп», два коротких узла, пауза, один. Вторая – «влево уходи». Третья – «возвращаемся». Отдаётся рукой по плечу. Степняки поймут сразу, а горожане – через раз. Значит, у вас будет преимущество.

– Возьмём, – кивнул Маррик и тут же продёрнул шнур сквозь ремень, закрепив так, чтобы не болтался. – Кто идёт первым?

– Я, – без паузы сказала Айн. – Уши – у меня. За мной – Каэлен с «карманом» и записями. Замыкает – ты, чтобы видеть нас обоих и «держать» хвост. На открытых местах меняемся: пусть дорога слышит разные шаги.

– С палкой пойдёшь, – добавила Хель и подала Айн прямой, лёгкий дрын с железной «пяткой». – Здесь палка – не третья нога, а язык земли. Стук – короткий и честный. Камень врёт редко, но врать умеет. Пятка это слышит.

Она перевела взгляд на Каэлена и неожиданно протянула ему тонкий кусочек угля.

– Дай руку.

Он протянул ладонь. Хель отметила на запястье маленькую угольную точку и рядом – ещё две, короткие, как «два» в ночном счёте.

– Это тебе на память о ритме. Если устанешь – посмотри. Тело вспомнит. И ещё: не клади кость близко к груди. Она не любит «бас» башен. Держи ближе к поясу. Там – тише.

– Снабжение, – напомнил Маррик. – Сегодня до полудня встречаемся с нашими возами?

– Да, – сказала Хель. – На «Обожжённом пригорке». Увидите чёрный камень, будто рука приложила его к жару. Возы встанут на подветренной стороне. Слово для своих – «две песни». Ответ – «одна земля». Если кто-то скажет наоборот – уходите. Это «отражённый» сигнал, так ловят неопытных.

Она отстранила карту и вынула из-под неё глиняную пластину, чистую, с оттиснутой сеткой:

– Заполнишь вечером. Не здесь – уже в пути. Отметь, где «счёт» ломался, где «живую» воду нашёл, где «стекло» шептало. Мы сводим такие пластины раз в декаду и отсылаем по цепи в две стороны – в город и в степь. Пускай два мира хотя бы раз в десять дней слушают одно и то же.

– Значит, план таков, – подвёл короткую черту Маррик. – Выходим в ближайшие четверть часа. Линия – «Голубая переправа» – дугой в обход «шёпота стекла» – «Старый зуб» слева – к полудню «Обожжённый пригорок». Далее по ветру до «Согнутой жилки», слушаем «счёт», работаем пассивно, не включаем ничего, что тянет вниз. Связь – по расписанию Элиана. В случае «три—три» – уход в «глухие кусты». Пароль – прежний. Вода – только через «карман». На «держателях» не задерживаемся.

– И добавь, – тихо вставила Айн, – если увидим людей между «жилкой» и «костями», не подходим первыми. Пусть они решат, хотят ли разговор. Мы не охотники и не пастухи.

– Верно, – согласился Маррик.

Хель подняла глаза – впервые за утро в них мелькнула улыбка.

– Хорошая конструкция. Не идеальная – идеальные ломаются. А эта – гнётся.

Она собрала карту, завернула в грубую ткань и протянула Маррику:

– Возьми копию. Мою не унесёте – пусть эта будет вашей. – Потом на секунду задержала его руку. – И ещё: если к вечеру почувствуете, что тянет «петь» в зубах, – это «возврат». Башни зовут воздух обратно. В такие минуты у слабых кровь идёт носом. Не геройствуйте. Присядьте, наклоните голову, положите язык к нёбу и ждите, пока нота уйдёт.

Сборы заняли меньше времени, чем разговор. Всё было готово вчера: ремни, фляги, тонкие рукавички для работы с игольчатыми кристаллами, мешочек с углём, глина в плоских коробочках, сухие корни, по щепоти на человека, бинты, иглы, верёвки. Каэлен уложил кость Лиры в поясной карман, переложил записи ближе к телу, чтобы не «гремели» в сумке. Айн затянула повязку на волосах и обмотала запястье сигнальным шнуром, проверив, как ложится узор узлов на кожу. Маррик провёл ладонью по клинку – не потому, что сомневался, а чтобы пальцы вспомнили ширину стали.

Перед выходом Хель вынесла из угла низкий глиняный кувшин, на горлышке которого висела тонкая проволочка с тремя бусинами.

– Это «тихая вода», – объяснила она. – Отстояна от «живых» швов, держится ровно. По глотку перед «жилкой». И ещё – соль. – Она подала им маленький мешочек. – Сыпнуть на язык, когда «песня глины» глушит. Возвращает ухо в голову.

Они вышли на порог. Соль заскрипела под сапогами. Небо, ещё серое, подтягивало синеву от востока, и «трещина» вдалеке, та самая светлая жилка на горизонте, стала заметнее – не ярче, а честнее. Ветер, как и обещала Хель, был северо-восточный, сухой, и шёл ровно, без шалостей.

– Вернётесь – постучите в камень, – сказала Хель. – Если меня не будет, оставите пластину в нише. Возьму ночью. – Она посмотрела на каждого дольше обычного – не прощаясь, утверждая. – И помните: сегодня земля считает вслух. Завтра может шептать. А послезавтра – молчать. Не требуйте от неё одного языка.

– Спасибо, – сказал Каэлен., сами собой, родились слова, которые обычно не говорят горожане: – Пусть ветер не потратит вас зря.

– И вас, – коротко ответила Хель и закрыла дверь.

Они двинулись. Сначала – знакомая уже тропа к «Голубой переправе»: камень, вкрапления белых прожилок, редкие кусты «глухого» с узкими листьями, что шепчут даже без ветра. На подходе к мосту Айн замедлила шаг и подняла палку – один короткий, один длинный стук. Маррик тут же сместился левее, прикрывая им спину. Каэлен пригнулся, касаясь ладонью камня: «пульс» шёл ровно. Через минуту они уже были на середине пролёта. Вода внизу светилась матовым небесным, и казалось, что этот свет не отражает небо, а питается им.

За переправой дорога взяла вправо и пошла вдоль низкого гребня. Там начинались «костяные поля». Камень был бел и тонок, как плитки из старой раковины, местами ломкий, местами коварно упругий. Айн шла, как учила Хель: пяткой проверяла край, палкой – подрезала пустоты. Когда белый лист под ногой отдавал глухо – «держит». Когда звенел – обходили. Дважды дорожный «язык» выдал резкий звон – «шёпот стекла» тёрся где-то по соседству, но дуга обхода держала их вне его «языка».

К полудню клин жаркого света лег им на плечи. Показался «Старый зуб» – каменный выступ, тёмный, с белыми потёками соли, словно его облизал кто-то с слишком сухим ртом. Обогнули слева, как планировали. И там, на подветренной стороне, впервые почувствовали не просто запах соли – её вкус, как для детей в городе: мокрый палец – в солонку. Ветер приносил в рот тонкую пыль, и язык немел – не от холода, от монотонности. Каэлен достал щепоть «тихой соли» Хель, положил на язык, и вкус сразу «зацепился» – ухо вернулось в голову, как она и говорила.

Дальше шёл короткий ровный участок – будто сама земля дала им дорожку, чтобы дойти до «Обожжённого пригорка» без испытаний. На вершине действительно сидел чёрный камень, матовый, с оплавленным краем, будто его держали в огне и положили остыть на сырую глину. На подветренной стороне виднелись два низких воза с глухими бортами – «дорожная служба», как говорил Элиан. У одного борта стоял человек в коротком плаще, у второго – женщина с повязанными рукавами; оба делали вид, что смотрят в разные стороны.

Маррик вышел первым, не торопясь, открыто, подняв ладонь с «немым» пропуском не выше пояса.

– Две песни, – сказал он, как обычную фразу о погоде.

– Одна земля, – ответила женщина, не улыбаясь.

Обмен состоялся – короткий, как касание. Впрок – вода, перевязочные, тонкие стеклянные оболочки для образцов, ещё одна глиняная пластина «на случай». Женщина кивнула на небо:

– К третьей стражи «счёт» будет тише. Но сегодня башни споют раньше. Город не любит, когда здесь слышно громче. – И тише, уже почти губами: – С юга – пыль. Возможно, наблюдатели. Не привлекайте.

– Идём «тенью», – коротко сказал Маррик.

Они снова двинулись. С каждой ступенью мир собирался в одну задачу: дойти до «Согнутой жилки» вовремя, поймать «счёт», понять его, вернуться целыми. Никакой героики – только шаг, воздух, ухо, камень. А где-то далеко позади, за «костями» и за «Голубой переправой», город, наверное, уже готовил свой вечерний хор – чтобы заглушить, если понадобится, любой чужой голос.

На краю зрения дрогнула линия горизонта. «Жилка» была близко. Ветер перестал «кусаться» и стал тоньше, как струна, протянутая через пустую комнату. Айн подняла палку и, не оборачиваясь, пальцами постучала Маррику по плечу: два – пауза – один. Стоп. Впереди земля изменила цвет – стала не белой и не серой, а той странной медовой охрой, которую редко увидишь в этих местах. И из-под неё – не звук, а согласие со звуком, как вчера ночью: дыхание.

– Мы пришли, – сказал Каэлен еле слышно, хотя никто не просил его шептать. – Слушаем.

Они остановились на границе цветной полосы земли, словно перед чертой, которую не стоит переступать без уважения. Охристая почва выглядела чужой: она была мягче, чем камень, но не пыльная – будто влажная внутри, хотя небо было сухим. Лёгкий туман, почти незаметный, поднимался на высоту человеческого колена и рассыпался при каждом движении воздуха, как если бы сам ветер боялся тревожить эту полосу.

Айн первой присела, провела пальцами по поверхности. Крупинки почвы прилипли к коже, оставив тёплое ощущение, не обжигающее, но неожиданно живое.

– Слушайте, – сказала она.

И действительно, звук был другой. Не гул, как в городе, и не шёпот ветра по кустам. Скорее, тихое, глубокое воркование земли, как дыхание животного, спящего под толстым покрывалом. Ритм: два удара, пауза, один. Иногда, казалось, что между этими ударами что-то мелькает – хрустальная трель, почти как звон стеклянной капли, упавшей в колодец.

Каэлен сел рядом, осторожно достал цилиндр с вибропластиной. Положил его на землю, накрыл ладонью, словно боялся, что звук убежит. Пластина загудела лёгким, ровным тоном, чуть дрожала, как натянутая струна.

– Сигнал чище, чем ночью, – прошептал он. – Пульс ровный. Но есть примесь. Слушайте…

Он повернул цилиндр, и дрожание усилилось. Теперь в звуке появилось что-то новое: короткие импульсы, похожие на дыхание, но с другой частотой. Айн нахмурилась, подняла голову:

– Это не ветер.

– Нет, – подтвердил Маррик. Он стоял чуть в стороне, держа руку на рукояти клинка, не от страха, а по привычке. – Ветер не умеет так.

Хель предупреждала их о «счёте», но не говорила, что он может быть сложнее. Каэлен записывал всё: короткие линии, схемы, заметки. Его почерк был быстрым, нервным, но чётким.

– Земля… как будто отвечает, – сказал он. – Не просто дышит. Слушает и отвечает.

Они замерли. Несколько мгновений не было ничего, кроме их собственного дыхания и далёкого гула башен, который сюда долетал едва слышно. И вдруг земля под их ладонями слегка дрогнула – не угрожающе, а словно кто-то на глубине перекатился на другой бок. Туман над почвой зашевелился, сложился в причудливые узоры и снова рассыпался.

Айн тихо выдохнула:

– Такого я не слышала даже в степях.

Маррик перевёл взгляд на северо-восток, к горизонту, где тонкая трещина в небе становилась чуть ярче.

– Быстрее не пойдём, – сказал он спокойно. – Здесь шаг – вопрос, не ответ.

Они разложили небольшой лагерь прямо на краю охристой зоны: палатка-полог для приборов, водяной «карман» Каэлена, сигнальные верёвки для Айн, клинок и записки у Маррика. Всё делалось тихо, размеренно, словно каждый понимал, что любое резкое движение может сорвать эту зыбкую гармонию.

Каэлен снова приложил ухо к земле. В этот раз он не услышал слов, но в груди откликнулся ритм – как будто его собственное сердце стало чуть тише и внимательнее. Он улыбнулся и сказал почти шёпотом:

– Мы в самом начале чего-то большего.

Маррик сел рядом, глядя на горизонт.

– И потому не спешим.

Айн, молчавшая всё это время, вдруг подняла взгляд:

– Я слышу… как будто шаги. Не здесь, глубже. Как если бы кто-то там, внизу, медленно идёт и не хочет, чтобы его слышали.

Они переглянулись, но не испугались. Было странное чувство – не опасности, а присутствия.

Каэлен закрыл тетрадь и сказал:

– Сегодня мы слушаем. Завтра – решаем, куда идти дальше.

День раскрылся быстро, словно небо, едва задумавшись, решило избавиться от ночи. Солнце поднималось без туч, и его свет был белым, почти металлическим, резал очертания. Согнутая жилка лежала перед ними, как змея, спрятавшаяся в складке земли: тёмно-охристая, с прожилками соли, что мерцали, словно влажные шрамы. Туман ушёл, но сама почва казалась живой, будто под ней что-то тихо дышало и ворочалось.

Каэлен первым встал на колени, достал тонкий нож с закруглённым лезвием и аккуратно отодвинул верхний слой земли. Пласт земли оказался чуть теплее воздуха и плотнее, чем казалось: крупинки сливались, будто в них было что-то клейкое. Он уложил их в стеклянную капсулу, отметил в тетради: «Температура +2 к среде, структура вязкая, соль вплетена».

– Смотри, – сказала Айн тихо. Она стояла чуть в стороне, прислушиваясь. – Слышишь? Сегодня ритм другой. Два… два… и пауза.

Они замолчали. И правда, ритм изменился. Он был медленнее и глубже, будто сердце большого животного, которое вдруг решило перевести дыхание.

– Записывай, – сказал Маррик, обводя взглядом местность. Он стоял, как всегда, чуть на возвышении, и внимательно следил за горизонтом. – Слева пыль, может, караван или дозор. Держитесь ближе к низине.

Каэлен снова достал цилиндр, подключил его к крохотной стеклянной мембране. Внутри зашумело, но шум был странный: неравномерный, словно кто-то пытался заглушить ритм. Тонкие иглы прибора дрожали, и одна даже сломалась, когда земля выдала короткий резкий толчок.

– Давление скачет, – сказал он. – Это не просто дыхание. Здесь идёт движение глубже. Возможно, вена.

– Если это вена, мы стоим на её кожухе, – тихо добавила Айн.

Маррик сжал губы. – Значит, быстро работаем и уходим.

Они двигались как отлаженная команда: Айн – уши, внимательная и спокойная, Маррик – глаза и спина, Каэлен – руки и память. Взяли несколько проб: верхний слой, соляные кристаллы, маленький пузырёк воды, что сочился из крошечного разлома. Вода была густой, мутной, но с лёгким голубым отблеском.

– Смотри, – сказал Каэлен, поднося пробирку к свету. – Видишь? Светится, когда меняешь угол. Это как будто отклик.

Айн посмотрела на него серьёзно. – Это не просто вода. Это кровь земли.

Маррик посмотрел на горизонт и снова вниз.

– Слышите?

Все прислушались. Ритм снова изменился. Теперь был тройной: два – один – пауза – два – один. Земля как будто пыталась что-то сказать.

– Может, совпадение, – тихо сказал Каэлен, но его лицо говорило обратное. Он уже писал заметки, чертя схемы, как будто пытался поймать язык.

В этот момент из-за холма донёсся глухой звук, как будто что-то большое и тяжёлое упало далеко, за чертой видимости. Земля слегка дрогнула, по почве пробежала едва ощутимая волна, и мелкие кристаллы соли затрещали, словно тонкое стекло.

– Уходим? – спросил Маррик спокойно, но твёрдо.

– Нет, – ответил Каэлен, и его голос был неожиданно твёрд. – Ещё пять минут. Я хочу закончить записи.

Айн хмыкнула, но ничего не сказала. Она присела рядом, положила ладонь на почву.

– Тогда быстрее. Здесь кто-то слушает нас так же, как мы его.

Секунды растянулись, как нити. Каэлен писал быстро, почти не отрывая пера от бумаги, а земля словно улавливала этот ритм. Он чувствовал, что каждая новая линия – не просто запись, а будто попытка разговора. Айн стояла на коленях, её ладонь всё ещё лежала на почве, глаза полуприкрыты, будто она слушала не ушами, а всем телом. Маррик не сводил взгляда с горизонта, держал руку на оружии, а в голове, как всегда, считал: «двадцать шагов до каменного склона, шесть до ложбины, ветер северо-восточный».

И вдруг прибор Каэлена пискнул. Тонко, резко, с фальшивой нотой. Пластина внутри цилиндра задрожала, и тонкая игла выгнулась, как будто наткнулась на сопротивление.

– Что это? – резко спросил Маррик.

Каэлен склонился к прибору, повернул его на бок.

– Сигнал неравномерный… – Он прикусил губу. – Нет, не сигнал. Давление.

Земля под ногами дрогнула ещё раз. Не сильно, но достаточно, чтобы пыль на поверхности вздрогнула мелкой дрожью и снова легла.

– Слышите? – Айн открыла глаза. – Ритм меняется.

И он действительно менялся. Было не просто «два – один», а что-то большее: короткие серии, как будто кто-то стучал из глубины. Два, два, пауза. Один, один, три.

– Это не случайность, – сказал Каэлен. Его голос был глухой и серьёзный. – Она… будто отвечает.

Маррик не отрывал взгляда от горизонта. – А если это не «она»?

Словно в подтверждение его слов, из-за гребня, где уходила дорога, показался лёгкий столб пыли. Сначала крошечный, как дыхание, потом выше.

– Движение, – сказал Маррик, сжал зубы. – Кто-то идёт или едет.

– Может быть караван, – тихо сказала Айн, но рука её уже скользнула к ножу.

Каэлен быстро закрыл цилиндр и убрал его в сумку, защёлкнув клапан. Записи зажал в блокнот, перетянул ремнём. Всё это – за несколько секунд, с движениями отработанными и уверенными.

– Мы уходим? – спросил он.

– Нет, пока нет, – ответил Маррик. Он прищурился. – Слишком мало пыли для телеги. И слишком ровно поднимается.

Земля под их коленями снова дрогнула, но иначе. В этот раз толчок был мягким, как будто не снизу, а рядом. Айн резко подняла голову.

– Это не ветер, – сказала она. – Что-то рядом двигается.

Они переглянулись. Всё было тихо, но тишина теперь была наполнена чем-то, чего они раньше не чувствовали. Словно сама почва перестала быть просто почвой, стала ближе, настороженней.

Каэлен снова присел, положил ладонь на землю. Почва была тёплой, и в этой теплоте была лёгкая дрожь – едва ощутимая, как дыхание под толстым одеялом.

– Мы не одни, – тихо сказал он.

Маррик поднялся.

– Тогда хватит наблюдать. Уходим. Идём так, будто ветер ничего не видел.

Они свернули лагерь в считанные минуты. Айн шла первой, внимательно глядя на каждый камень, будто мир сам стал подозрительным. Маррик замыкал, шаги твёрдые, глаза – как у охотника, привыкшего к засаде. Каэлен шёл между ними, обхватив сумку рукой, как если бы держал не приборы, а что-то живое и хрупкое.

Когда они покинули «Согнутую жилку», земля успокоилась, но ощущение взгляда в спину не ушло. Где-то позади пыль поднималась тонкой спиралью, и было непонятно, ветер ли её закрутил или что-то другое.

Они шли назад молча. Каждый шаг отзывался в ногах, как глухой барабанный бой, а ветер, который ещё утром казался ровным и понятным, теперь был прерывистым, рваным. Песчинки соли липли к сапогам, похрустывали, словно тонкое стекло. Солнце уже уходило к западу, делая тени длиннее, а свет – резче; почва вокруг, казалось, выгорела ещё сильнее, а «жилка» за их спиной мерцала охристой змеёй, которую они не успели приручить.

Маррик шёл сзади, глядя не только вперёд, но и назад: его глаза искали каждый намёк на движение, каждую искру пыли. Временами он останавливался на секунду, прислушивался, но слышал лишь шаги своих спутников и далёкое пение башен города, которое долетало до них еле, как воспоминание.

Айн шла первой, палка в руке стала не просто щупом, а оружием, каждый её шаг был выверен, каждый взгляд – цепким. Она не любила признавать тревогу, но в воздухе было что-то иное, новое: как будто сама земля была не просто декорацией, а свидетелем и участником. Иногда она задерживала дыхание и почти слышала: ритм под ногами был неравным, словно кто-то глубоко под ними ходил по коридорам, которых они не видели.

Каэлен, обычно спокойный, теперь шагал быстрее, чем хотел. Он крепко прижимал к груди сумку с приборами и пробами, словно это был живой ребёнок. Несколько раз он бросал взгляд на горизонты: на юго-западе тянулась полоса дымки – возможно, караван, возможно, всего лишь пыль от ветра, но в сердце щемило чувство, что это не случайность.

– Что-то есть, – сказал он тихо, будто сам себе. – Я не чувствую себя одиноким здесь.

– Никто не одинок в местах, где земля помнит, – отозвалась Айн не оборачиваясь. – Но это не значит, что она рада.

Слова звучали просто, но от них по спине Каэлена пробежал холодок.

Маррик ускорил шаг.

– Нам нужен дом. Хель говорила: к вечеру ветер меняется. Я не хочу, чтобы мы были в поле, когда башни начнут петь громче.

Дорога назад была знакомой, но ощущалась иначе. Белые пятна соли сверкали ярче, сухие кусты стояли настороженно, как часовые. Даже «Голубая переправа» казалась уже не мостом, а тонкой струной, натянутой над пропастью. Когда они прошли её, вода внизу отразила слабый свет заходящего солнца, и голубое свечение стало глубже, почти тревожным.

Сторожка Хель встретила их запахом дыма и горячего камня. Ленты на дереве у входа колыхались неровно, будто их дёргал не ветер, а какая-то невидимая рука. Дверь открылась до того, как они постучали.

– Я ждала вас раньше, – сказала Хель. Она стояла в проёме, волосы скрыты под платком, глаза – внимательные, без осуждения, но с тревогой. – За вами поднималась пыль. Видела с холма.

– Кто-то был? – спросил Маррик прямо.

Хель покачала головой.

– Я не видела людей. Но земля слышала шаги. – Она отступила, пропуская их внутрь. – Рассказывайте, что нашли.

Они сняли сумки, оружие, аккуратно разложили приборы на столе. Каэлен достал цилиндры с образцами, стеклянные пробирки, аккуратно поставил их в ряд. Хель наклонилась, посмотрела – её лицо осталось спокойным, но брови чуть сошлись.

– Слишком плотная, – сказала она, беря в руки пробирку с водой. – Густая, как смола. – Она поднесла её к свету, и голубой отблеск внутри вспыхнул. – Видите? Это свет, не отражение. Такого не было давно.

– Ритм изменился, – добавил Каэлен. – Два – два – пауза. Потом один – один – три. Как будто… он отвечает.

– Отвечает? – Хель подняла на него взгляд.

– Я не знаю, как иначе это назвать. Но приборы начали давать помехи. Иглы гнулись, один контакт сломался. Это не просто движение почвы, там что-то… как будто слышит нас.

Хель медленно отложила пробирку и провела ладонью по столу, как будто успокаивая невидимую ноту.

– Будьте осторожны со словами. Когда мир слишком долго молчит, даже его первый вздох может показаться песней.

– Мы не одни были там, – сказал Маррик. Он не сидел, стоял у окна и смотрел наружу. – Ветер поднял пыль, но не ветер её держал. Кто-то двигался.

Хель кивнула.

– Сегодня днём прошёл слух: два дозора, посланные к юго-восточным «жилкам», не вернулись. Башни подняли сигнал, но ответа нет. – Она посмотрела на них пристально. – Город молчит о таких вещах, но степь знает. И если пыль поднималась за вами – возможно, не только вы слышите землю.

Каэлен почувствовал, как внутри похолодело.

– Кто ещё может быть там?

– Кланы, – сказала Айн тихо, но покачала головой. – Но кланы не ходят так близко к башням. Они бы оставили знаки.

– Есть и другие, – сказала Хель, словно не желая произносить слова вслух. – Не все, кто слушает землю, хотят её лечить.

Они замолчали. Только огонь в очаге потрескивал, и за стенами ветер бился о камень, словно пробуя их на прочность.

Маррик наконец повернулся.

– Завтра мы пойдём дальше. Но сегодня – спим.

– Сегодня слушаем, – поправила его Хель. – Ночью земля может быть честнее, чем днём.

Она снова посмотрела на пробирки. Голубой свет в одной из них чуть дрогнул, как будто живой.

Вечер упал на сторожку почти незаметно. Сначала изменился цвет света – он стал мягче, медленнее, тени поползли по стенам и застыли в углах, будто прижимаясь к камню. Потом ветер изменил голос. Днём он был прерывистым, сухим, но с наступлением темноты он вдруг стал ровнее, глубже – как песнь, напетая в низкой тональности. Ленты на дереве перед дверью сторожки теперь колыхались мерно, будто кто-то водил по ним рукой.

Хель зажгла лампы: простые глиняные сосуды с фитилями, но каждая лампа стояла в нише, чтобы свет не бил наружу. Она двигалась тихо, словно давала комнатам привыкнуть к темноте. В это время Маррик проверял оружие и сумки, даже когда они были рядом и казалось, что здесь безопасно. Айн сидела у окна, не мигая глядя на темнеющий горизонт. Её профиль был неподвижен, но пальцы сжимали нож, словно она разговаривала с ним мысленно.

Каэлен сидел за столом, но не писал. Перед ним лежали пробирки с образцами, и в одной из них голубой свет колыхался едва заметно, будто внутри дыхание. Он не трогал её, только смотрел, пытаясь понять, не мерещится ли это.

– Оно светится даже в темноте, – наконец сказал он негромко. – Я думал, что отражение солнца, но теперь вижу: свет изнутри.

Хель, не поднимая глаз от лампы, ответила спокойно:

– Есть старые истории о том, что жила может «дышать». Но чтобы вода светилась… давно не слышала.

– Ты знала про другие группы? – спросил Маррик. – Сегодня ты сказала о дозорах, которые не вернулись. Кто они?

Хель повернулась. В её взгляде не было страха, только осторожность.

– Люди из города. Хорошо оснащённые, опытные. Их путь был южнее. Но степь помнит их шаги и говорит, что они исчезли у белых полей.

– Кланы? – спросила Айн.

– Возможно, – ответила Хель. – Или кто-то, кто хочет, чтобы мы думали о кланах. Но если бы это были кланы, земля показала бы знаки – костры, метки, следы. Здесь всё чисто.

– А пыль за нами? – напомнил Маррик.

Хель сжала губы.

– Не знаю. Может, городские разведчики. Может, охотники за Венами. Иногда появляются те, кто идёт туда, куда им не велят, – и не всегда возвращаются.

Айн провела ладонью по подоконнику, словно чувствовала холод камня.

– Здесь слишком тихо, – сказала она. – Тишина не всегда означает безопасность.

Ветер усилился и вдруг ударил в стену, как будто кто-то толкнул её. Лампы дрогнули. Каэлен инстинктивно прикрыл пробирки ладонью, чтобы они не упали. За стенами, там, где начиналась пустошь, раздался звук – не громкий, но чужой: короткое, сухое потрескивание, словно ломали тонкие ветки.

Все трое подняли головы. Маррик встал мгновенно, двинулся к двери. Хель подняла руку, останавливая:

– Не спешите. Это может быть ветер.

– Это не ветер, – тихо сказала Айн. Она встала, двигаясь почти бесшумно. – Ветер не ломает камень.

Потрескивание повторилось – ближе. Потом раз, два, пауза – и тишина.

– Счёт, – прошептал Каэлен. – Только не наш.

Маррик уже стоял у двери, рука на клинке.

– Спим по очереди, – сказал он. – Сегодня сторожка – не стена, а фонарь.

Хель потушила две лампы, оставив только одну, тусклую, в глубине комнаты.

– Не привлекайте светом. Ветер сегодня учится чужому голосу.

Они расселись ближе к стенам. В сторожке стало почти темно. Тени, казалось, слушали вместе с ними. И в этой полутьме каждый чувствовал: ночь принесёт не покой, а знания. И, может быть, цену за них.

Ночь в сторожке была не столько тёмной, сколько плотной. Воздух, насыщенный солью и сухим пылевым осадком, казался густым, будто его можно было резать ножом. Лампа горела едва, скрытая глубоко в нише, её свет падал на каменный пол мягким, почти тёплым кругом. Всё остальное погружалось в полутьму, и даже лица сидящих казались частью стены.

Маррик устроился у двери, спина к косяку, колени чуть согнуты, клинок на коленях. Он не спал и не отдыхал – просто сидел, как часовой, чей сон всегда на границе готовности. Айн выбрала место у окна, но не сидела – стояла, едва касаясь подоконника, и слушала. Её лицо было повернуто к ветру, словно она пыталась уловить каждое движение воздуха. Каэлен устроился ближе к столу: блокнот раскрыт, но перо лежало в стороне; его ладонь касалась холодного камня, как будто он ждал сигнала не от людей, а от земли.

Снаружи пустошь молчала, но в этой тишине слышалось слишком много: лёгкие щелчки соли под порывами ветра, далёкое глухое эхо башен, которое доносилось, как вспоминание. Иногда казалось, что кто-то тихо идёт по камню – шаг, пауза, шаг. Но каждый раз, когда Маррик задерживал дыхание, звук исчезал, растворяясь, будто прислушиваясь в ответ.

– Снова счёт, – едва слышно сказала Айн. – Слышите? Два – пауза – один. Но слишком ровно, будто кто-то повторяет.

Каэлен поднял голову.

– Думаешь, подражают?

– Думаю, мы не единственные, кто умеет слушать, – ответила она.

Маррик не шевельнулся.

– Держим режим. Пока не видим – не двигаемся.

Минута тянулась за минутой. И вдруг ветер переменился. Не стал сильнее, просто изменил направление, и с ним донеслось что-то, чего не должно было быть: глухой стук, дважды подряд, словно камень ударился о камень. Затем ещё один, чуть тише, и снова пауза.

Хель появилась бесшумно, как тень, и присела рядом с Каэленом. Она не спросила, что слышали. Только произнесла:

– Они близко.

– Кто? – спросил Маррик, не отрывая глаз от двери.

Хель пожала плечами.

– Может быть, ветер играет с нами. Может – кланы. Может – те, о ком город не любит говорить. – Её взгляд упал на пробирку, где голубой свет всё ещё дрожал, как живой. – Но сегодня земля тревожна. Она помнит шаги.

Они сидели так долго, что время потеряло форму. Тишина, иногда разрываемая коротким звуком, становилась только плотнее. И каждый понимал: ночь ещё не закончилась, и за этими стенами что-то ждёт, что-то смотрит, что-то учится.

Ночь стала плотнее, чем они ожидали. Даже те, кто привык к тишине степей, почувствовали: здесь воздух сам стал органом слуха, и каждый звук был не просто звуком, а намерением. Лампа в нише горела ровно, её пламя дрожало едва заметно, словно и оно боялось лишнего движения. Время тянулось, как длинная нить, и все четверо знали – они не одни.

Первым заметила Айн. Она стояла у окна, почти сливаясь с его рамой. Долго, слишком долго за горизонт не шевелилось ничего, но вдруг её взгляд зацепил нечто: тень, двигающаяся не по ветру. Она не была похожа на зверя – слишком низкая, слишком уверенная. Два шага, пауза. Три шага, пауза. И снова два. Ритм – чужой, но слишком точный, чтобы быть случайным.

– Есть движение, – произнесла она тихо, но в её голосе не было страха, только собранность. – Левее от мачты, на линии кустов.

Маррик уже был на ногах. Он не стал выглядывать в окно – медленно двинулся к двери, проверяя клинок. Хель, сидевшая в тени, подняла руку, останавливая его.

– Сиди. Кто идёт молча ночью – не хочет говорить.

Каэлен тоже поднялся. Он не видел того, что видела Айн, но чувствовал: воздух изменился. Пульс земли, который они ловили днём, словно стал чуть громче, чуть тревожнее. Он взял маленький цилиндр, включил тонкую пластину. Внутри прибор загудел слабым, ровным звуком, но через секунду дрогнул и выдал короткий, резкий писк.

– Слушают нас, – тихо сказал он. – Или повторяют.

Айн отошла от окна и присела на пол, чтобы свет из лампы не выдал её силуэт.

– Слишком ровные шаги. Не зверь, не ветер. Человеческие, но осторожные.

За стенами было тихо, но эта тишина была особенной – натянутой, как струна. И вот снова: звук. Сухой, едва слышный щелчок – будто маленький камень ударился о другой. Потом ещё. Два, пауза, один.

Маррик повернул голову к Хель.

– Они знают наши знаки?

– Или проверяют, что мы знаем, – ответила она, не шевелясь. – Тестируют границы.

Они сидели так, слушая. Ветер прошёлся по крыше, взлохматил ленты на дереве, но даже в этом шуме слышалось: кто-то там, за стенами, наблюдает. И он не спешит уходить.

Айн наконец поднялась.

– Если мы выйдем, они уйдут. Но оставят след.

– И если не выйдем, – сказал Маррик, – они узнают, как долго мы умеем ждать.

Хель поднялась и потушила лампу. В комнате стало почти темно, только угли в очаге давали мягкий свет.

– Пусть думают, что дом спит, – сказала она. – Иногда тишина говорит громче любых слов.

Вдруг издалека донёсся короткий глухой звук – не шаг, не голос, а как будто что-то тяжёлое медленно опустилось на землю. И снова тишина.

– Это ещё не конец, – произнёс Каэлен, почти шёпотом.

И никто не возразил.

Утро было тяжёлым, будто ночь не закончилась, а лишь сменила маску. Солнце поднялось неохотно, и его свет не согрел, а осветил мир холодным серебром. Сторожка Хель стояла так же тихо, но воздух вокруг изменился: он был насыщен чем-то невидимым, тонким напряжением. Даже соль на земле казалась ярче, будто ночь оставила на ней свои следы.

Первым поднялся Маррик. Он не любил проспанные минуты и всегда просыпался до света. Клинок был уже на бедре, плащ закинут, взгляд цепкий. Он молча обошёл дом изнутри, проверяя щели, окна, запоры. Потом открыл дверь. В лицо ударил утренний ветер – резкий, но не сильный, и принёс с собой запах сырости и чего-то незнакомого, чужого.

– Не нравится мне этот воздух, – произнёс он, не оборачиваясь.

Хель уже была на ногах, как всегда собранная, с платком на волосах и простыми, но точными движениями. Она принесла из внутреннего угла тонкую, плоскую палку с отметками.

– Ветер сегодня южнее. Ночью он был северный. Значит, то, что было, не ушло далеко.

Айн вышла вслед за Марриком, шаг тихий, взгляд напряжённый. Её лицо было спокойным, но в глазах блестела та самая тревога степняка, который чувствует чужое. Она сразу обратила внимание на землю перед дверью.

– Здесь были шаги. – Она присела и провела пальцами по камню. – Лёгкие, осторожные. Кто-то обходил нас.

Каэлен вышел последним. Он держал в руках блокнот и цилиндр с пластиной, будто не мог расстаться с ними даже во сне. Он выглядел усталым, но глаза светились – усталость не могла перебить интерес.

– Сколько следов?

– Мало, – ответила Айн, рассматривая камень. – Не больше трёх пар ног. Идут по краю, не подходили близко. Но слушали. – Она подняла голову. – Слушали очень внимательно.

Маррик оглядел горизонт.

– И исчезли?

– Нет, – сказала Хель, выйдя следом и вглядываясь в белые поля. – Они просто перестали быть видимыми. Здесь степь умнее людей.

Они пошли вокруг сторожки, каждый занял свою сторону. Земля была мягче, чем вчера, ночная влага ещё держалась. И сразу виднелись знаки: лёгкие отпечатки на соляной корке, полосы, где кто-то скользил, чтобы не оставлять чёткого следа, маленький камень, сдвинутый в сторону, как предупреждение.

Айн коснулась камня пальцем.

– Знак степняков. Но… нет запаха дыма, нет угля. Кто-то знает их манеру, но не до конца.

– Это может быть город, – сказал Маррик, нахмурившись. – У нас есть люди, которые учатся у степи. Шпионы, искатели, контрабандисты.

– Или кто-то третий, – тихо добавила Хель. – Не город и не степь.

Каэлен записывал всё, что слышал. Его интерес был почти болезненным. Он подошёл к одному следу, присел, достал узкую стальную линейку, замерил глубину отпечатка.

– Лёгкие ботинки, без каблука. Нагрузка небольшая, значит, человек не тяжелый. Но шаг уверенный. И посмотрите – здесь. – Он провёл линию от одного отпечатка к другому. – Они стояли. Долго. Просто слушали.

В этот момент ветер поднялся, и ленты на дереве снова колыхнулись. Но теперь звук был другим: как тихое предупреждение.

– Они хотели, чтобы мы знали, что они рядом, – сказала Айн.

– Или они проверяли нас, – ответил Маррик. – И знают теперь, что мы осторожны.

Хель молчала, глядя на горизонт. Её лицо стало серьёзным, почти суровым.

– В степях так не делают. Если хотят напугать – бросают знак. Если хотят скрыться – исчезают. А эти… оставили дыхание.

Каэлен снова присел, приложил цилиндр к земле. Тишина. Но едва он убрал руку, пластина издала тонкий писк, будто уловила эхо чужого звука. Он вскинул голову.

– Здесь что-то осталось. След не физический, а… звуковой.

Маррик коротко хмыкнул.

– Ты хочешь сказать, они умеют писать звуками?

– Может быть, – ответил Каэлен. – Или они просто умеют ждать.

Они вернулись к сторожке, но ощущение взгляда не ушло. Даже стены казались тоньше, чем вчера. Хель разложила на столе карту, отметила место, где они нашли следы, и сказала только одно:

– Сегодня вы идёте дальше. И сегодня вы не одни.

Ветер снаружи снова сменил тон, и его звук был уже не просто ветром. Он был похож на тихий, ровный шёпот – как если бы кто-то повторял вчерашний ритм: два, два, пауза, один.

Внутри сторожки воздух был сухим, но плотным, словно стены впитали утреннюю тревогу и теперь возвращали её обратно. На столе лежала карта – та самая, которую Хель показывала им вчера, но теперь на ней появились новые отметки: тёмные линии углём, три маленькие точки у западного края, где, по словам Айн, ночью ходили неизвестные.

Маррик стоял, опершись на стол, и говорил сдержанно, почти хрипло:

– Если они слушали нас всю ночь, они знают, что мы идём к жилке. И, возможно, знают, что у нас есть образцы.

– И знают, что у нас мало людей, – добавила Айн. Она стояла чуть в стороне, но её взгляд был прикован к карте. – Их трое, может четверо, но этого достаточно. В степи одного человека хватает, чтобы испортить всю дорогу.

Каэлен сидел на лавке, блокнот на коленях. Он писал, но больше не для себя: короткие пометки, схемы, даже рисунки, как будто боялся что-то забыть. В уголке страницы он отметил: «Ритм меняется. Пульс земли и чужие шаги неразделимы».

Хель молчала дольше всех. Она ходила по комнате тихо, как тень, и иногда останавливалась у окна. Потом вернулась к столу и сказала:

– Сегодня вы не можете идти так же, как вчера.

– Мы можем уйти раньше, чем они ждут, – предложил Маррик. – Пока утро свежее, пока ветер им мешает.

– Рано – не значит тихо, – возразила Хель. – Они могут быть ближе, чем мы думаем.

Айн взяла верёвочный сигнал, провела пальцами по узлам.

– Значит, меняем порядок. Я первая, Маррик замыкает, Каэлен – в середине, но ближе ко мне. Движемся тише, шаг короче.

– Идём не прямым путём, – добавил Маррик. – Зигзагами, оставляем ложные следы.

– У вас есть время только до полудня, – сказала Хель. – После полудня башни начинают «петь» сильнее, и если они будут слушать нас, услышат и их. Город любит вмешиваться.

Каэлен поднял голову:

– Думаешь, это люди города?

Хель посмотрела на него внимательно, словно хотела убедиться, что он готов услышать.

– Думаю, город не единственный, кто хочет знать, что происходит под ногами. Есть такие, кто не служит ни башням, ни степи. И таких всегда боятся больше.

Маррик резко поднялся.

– Значит, они – не союзники.

– Пока – не враги, – поправила Хель. – Но если вы встретитесь, они не захотят делиться дорогой.

Айн подняла голову от карты, её взгляд был твёрдым:

– Если они пойдут за нами, мы будем знать. У степняков слух – это оружие.

Хель подошла к полке, сняла оттуда маленький мешочек. На стол посыпались три тонких камешка, каждый серый, с белыми жилками.

– Это маркеры. Бросайте их там, где почувствуете чужое присутствие. Камень впитает звук и даст вам время – не много, но иногда хватит, чтобы уйти.

Каэлен взял один, подержал в руке. Камень был прохладным и странно лёгким.

– А если они догадаются?

– Тогда узнаете, как они думают, – ответила Хель. – И это тоже знание.

Они собрали вещи быстро: каждая сумка проверена, каждая пробирка на месте, оружие под рукой. Маррик натянул перчатки, чтобы не оставить следов. Айн обмотала запястье сигнальным шнуром и закрепила ножи так, чтобы их можно было достать молча. Каэлен спрятал кость Лиры ближе к телу, словно оберег, и положил блокнот во внутренний карман – теперь он был не просто записями, а, казалось, ответами, которых ещё никто не знал.

Перед самым выходом Хель подошла к двери и задержалась.

– Слушайте не только землю, но и воздух, – сказала она. – Сегодня ветер расскажет больше, чем обычно. И помните: если кто-то за вами идёт, это не значит, что он идёт против вас. Но вы должны решить первыми, на какой стороне стоите.

Маррик кивнул.

– Сегодня решаем, кто слушатель, а кто – рассказчик.

Они вышли. Воздух был холоднее, чем вчера, и в нём была какая-то свежесть, но не приятная – слишком чистая, слишком резкая, словно его вымели. Путь к «Согнутой жилке» лежал перед ними, но они шли не по прямой: Айн вела их боковыми тропами, петляла, оставляла следы и сразу обманывала их, уходя в сторону. Маррик шёл последним, иногда оборачивался, иногда прислушивался к ветру.

Каэлен шагал посередине, но его взгляд постоянно уходил к земле. Каждый камень казался теперь знаком, каждый хруст соли – вопросом. Иногда он наклонялся, трогал почву, будто пытался понять, не оставил ли кто-то послание.

И вдруг Айн подняла руку. Они остановились. Ветер донёс тихий звук – не громкий, но чужой. Далеко, очень далеко, за холмами, словно кто-то шёл следом, и шаги были слышны только тем, кто умеет слушать.

– Они не отстали, – сказала она.

Маррик поднял подбородок, глаза сузились.

– Пусть идут. Мы умеем уводить следы.

Каэлен не сказал ни слова, но в его груди родилось странное чувство: кто-то учится у них так же быстро, как они у земли.

Они шли молча, но молчание было не пустым – оно было наполнено звуками, которые слышали только они. Шорох сапог по соли, тихое дыхание ветра, стук палки Айн о камень. Даже лёгкий скрип ремня на плече Маррика казался громким. С каждым шагом они чувствовали спиной невидимое присутствие. За ними шёл кто-то терпеливый.

Тропа к «Согнутой жилке» была другой, чем вчера. Они сознательно меняли путь: уходили в сторону, петляли, заходили на каменные гребни и спускались в низины. Айн вела их, как следопыт: палка не просто проверяла землю, она ставила точки, которые говорили: «сюда можно, сюда нельзя». Каждый поворот был выбором, каждое замедление – сигналом.

Маррик замыкал цепочку, его глаза скользили по горизонту и по следам, которые они оставляли. Иногда он нарочно делал лишний шаг в сторону, оставляя «ложный» след, а потом возвращался на тропу. Иногда, проходя мимо мягкого грунта, он специально сбивал верхний слой камнем, создавая хаос, чтобы тот, кто идёт за ними, видел не прямую историю, а запутанную картину.

Каэлен шёл посередине, но не был пассивным. Он отмечал всё: где ветер изменился, где звук почвы был мягче, где соль трещала под ногами не так, как вчера. Несколько раз он останавливался, опуская ладонь к земле, чтобы почувствовать ритм. Пульс не был ровным. Земля теперь говорила короче: «два – один – один».

– Они слушают, – тихо сказал он, и Айн едва заметно кивнула.

Впереди показались «глиняные языки» – небольшие холмы, покрытые тонким слоем желтовато-рыжей земли. Они были коварны: стоило наступить не на тот участок, и нога проваливалась на пол-ступни. Айн предупредила жестом, и они пошли змейкой, легко, почти бесшумно. В одном месте она вдруг остановилась, присела и указала на следы.

– Это не наши, – сказала она. – Свежее, чем вчерашние. Маленькая стопа, лёгкий вес.

– Кто-то идёт впереди? – спросил Маррик.

– Или проверял дорогу ночью, – ответила Айн. – Они быстрые.

Хель говорила правду: кто-то умел слушать и двигаться не хуже степняков. Каэлен достал блокнот и коротко набросал форму следа. Нога узкая, обувь мягкая, почти без каблука, шаг уверенный. Он отметил глубину отпечатка: «не бегут, идут».

– Они не боятся, – сказал он. – Они учатся.

Солнце поднялось выше, и ветер стал суше. Звуки усилились: соль хрустела под ногами, а издалека доносился гул башен. Но между ними иногда вкрадывалось что-то иное – короткие, чужие звуки. Как будто камень падал, но не там, где они шли. Как будто кто-то шагнул, но в стороне.

– Влево, – сказала Айн и резко свернула. Они пошли по низине, скрытой от горизонта. Там воздух был тяжелее, и даже запах земли был другим – пряным, густым.

Маррик на мгновение задержался и бросил один из маркеров Хель на землю. Камень лёг тихо, но в ту же секунду, словно в ответ, ветер изменил тон: короткий свист и пауза.

– Они рядом, – сказал он.

Дальше путь шёл через «стеклянные поля». Белые пластины соли блестели, отражая свет, и шаги звучали иначе – звонко, предательски. Айн замедлила ход, проверяла каждый кусок палкой. Маррик двигался осторожно, оставляя хаотичные следы, будто пытался сбить с толку любого, кто шёл позади.

Каэлен достал цилиндр, но прибор едва уловил звук. И вдруг – короткий резкий писк. Он замер, повернул пластину к земле и снова услышал его: два – пауза – три.

– Они что-то говорят, – сказал он. – Но не нам.

– Или нам, но другим языком, – ответила Айн.

В этот момент ветер принёс лёгкий запах дыма – тонкий, как намёк. Маррик мгновенно поднял руку. Все замерли. Впереди, за холмом, что-то было: может костёр, может пепел, может чья-то стоянка.

– Мы не одни на этой дороге, – сказал он. – И сегодня мы будем не только слушателями.

Айн крепче сжала палку. Каэлен прижал блокнот к груди, чувствуя, как сердце бьётся чаще. Они пошли дальше, медленно, но уже не как исследователи – как люди, которые знают, что за ними наблюдают.

Их шаги стали ещё тише. Даже Маррик, который никогда не ходил скрытно просто ради осторожности, теперь двигался как охотник. Впереди – невысокий холм, за которым ветер пахнул дымом, едва ощутимым, как дуновение на свечу. Айн подняла руку, остановила всех и наклонилась, прислушиваясь. Звуков не было. Только воздух, насыщенный ожиданием, и звонкая, сухая тишина.

– Стоянка, – сказала она тихо. – Или пепелище.

Они двинулись медленно, ползком, чтобы силуэт не выдал их раньше времени. Каждый шаг проверялся палкой, каждый камень обходили, как будто на нём могла лежать невидимая нить. Каэлен сдерживал дыхание, пальцы крепко держали блокнот, хотя записывать было нечего – пока.

Когда они поднялись на гребень, перед ними открылась ложбина. Небольшая, но укрытая от ветра, словно кто-то специально выбрал это место. Земля там была темнее, влажнее, как будто её недавно тронули руки.

– Здесь были люди, – констатировал Маррик. Он спустился первым, осмотрелся. – Два, может три.

– Свежо, – добавила Айн, и её голос был спокойным, но внутри чувствовалась пружина. – Пыль не успела лечь.

Каэлен опустился на колени. Он провёл пальцами по почве: тёплой уже не было, но следы были чёткие. Линии обуви, отпечатки коленей, следы ладоней. И ещё кое-что – тонкие полосы, как будто кто-то перетаскивал лёгкую ношу.

– Сумки или ящики, – предположил он. – И смотрите… – он указал на небольшую яму, прикрытую камнем. Они осторожно подняли его. Под камнем была тряпка, свернутая вчетверо, и в ней – пепел.

– Это костёр, – сказал Маррик. – Но слишком маленький. Разогреть воду, не больше.

Айн подняла тряпку повыше. Ткань была грубой, но на ней – едва заметный рисунок: три узких полосы, параллельно друг другу, и маленькая точка внизу.

– Это знак, – сказала она. – Но не степной.

Хель говорила о таких знаках – их называли «немыми»: оставленные, чтобы увидеть, кто умеет читать. Они не грозили, не предупреждали, они просто констатировали: «Мы здесь были».

Каэлен достал карандаш, быстро набросал символ, отметил размер, расположение.

– Они не хотели прятаться, – сказал он. – Они оставили след. Возможно, чтобы мы его нашли.

Маррик не ответил. Он обошёл ложбину, смотрел в каждую впадину, каждую трещину. На краю нашёл обломок дерева – тонкий, ровно срезанный, не степной породы. Он поднял его и показал остальным.

– Это не местное. Привезли. Значит, не случайные.

Ветер усилился, и с ним донёсся отдалённый звук – глухой, почти нечеловеческий, как будто земля вдалеке что-то сдвинула. Звук был один, но мощный, как удар колокола. После него тишина стала плотнее.

– Мы не одни, – повторила Айн.

Маррик положил обломок дерева обратно.

– Уходим отсюда. Они ушли сами, но оставили знак. Значит, либо зовут, либо проверяют.

Каэлен ещё раз посмотрел на пепел. В нём, среди серой массы, мелькнуло что-то белое. Он осторожно выбрал щепоть золы, развёл её пальцами. Среди пепла блеснул крошечный осколок кристалла. Он был чистым, прозрачным, но с тонкой линией внутри – будто его тронули руны, но не закончили.

– Это имперская работа, – сказал он. – Но не законченная.

Айн нахмурилась.

– Тогда это не кланы.

– И не просто любопытные, – добавил Маррик. – Они знают, что делают.

Ветер тронул ленты на их сумках. Звук был резкий, будто предупреждение. Они переглянулись. В каждом взгляде было одно и то же: кто-то играет, и они – лишь одна из фигур.

Маррик коротко кивнул:

– Идём. Время не на нашей стороне.

Они двинулись дальше, но теперь шаги были ещё тише, глаза – внимательнее. Каждый камень, каждая линия на почве стали знаками. А где-то далеко, в той стороне, куда они шли, ветер снова донёс еле слышное эхо: два удара, пауза, один., почти невидимо, ещё один – третий, которого раньше не было.

Каэлен тихо произнёс, больше себе:

– Они добавляют ноту.

И это было хуже, чем молчание.

Дорога становилась всё более вязкой, как если бы сама земля не хотела их отпускать. Тропа, которую они выбрали, уходила на северо-восток, обходя хребты и белёсые пустоши, но каждый новый поворот открывал следы – слишком много следов. Здесь был кто-то ещё, и этот кто-то не пытался исчезнуть.

Айн вела их уверенно, но её шаги стали короче, движения – точнее. Она теперь не только слушала землю, но и время от времени прижимала ладонь к камню, словно проверяла его пульс. Ветер шёл ровно, но приносил запахи: сухого дыма, выжженной соли, железа.

Маррик всё чаще оборачивался. В его движениях не было паники, но было что-то новое – признание, что за ними играют. Он не любил, когда его ведут, и теперь каждое его действие было рассчитано: он сбивал следы, ставил ложные метки, иногда даже чертил на камнях короткие линии, чтобы сбить с толку тех, кто идёт позади.

Каэлен молчал, но его глаза были яркими. Он собирал всё: крошки информации, обрывки следов, кусочки ткани, если они попадались. Он был не только учеником, он становился свидетелем чего-то нового.

Первый знак они нашли через час пути. Камень, лежавший на склоне, был повернут неестественно – не ветер и не случай. На его поверхности – едва видимый след угля: два коротких штриха и круг.

– Они знают, что мы их видим, – тихо сказала Айн.

– Или хотят, чтобы мы знали, – ответил Маррик.

Дальше было больше. Следы на мягкой почве – слишком лёгкие, чтобы принадлежать охотникам. Тонкие линии, будто кто-то специально оставил отметки палкой. Один след – глубокий, словно кто-то присел или упал на колено, может, наблюдая за ними.

– Они не скрываются, – прошептал Каэлен. – Они показывают путь.

– Или ведут нас, – сказал Маррик.

Когда они спустились в низину, запах дыма стал сильнее. Здесь земля была другой: влажнее, темнее, и соль местами слипалась в плотные комки. Ветер приносил короткие звуки, словно щёлканье. Айн остановилась, присела и указала на мягкий грунт:

– Смотри.

Там, в грязноватом пятне, были следы – маленькие, но чёткие. Нога узкая, обувь мягкая, сшитая, не степная. Шаги были короткими, но ровными, идущими вдоль ручья, который едва блестел между камней.

Маррик присел рядом.

– Это городские. Но не солдаты. Слишком лёгкие и быстрые.

– Разведчики, – предположила Айн. – Но зачем им здесь быть?

– Возможно, за тем же, за чем и мы, – ответил Каэлен. – Но их знаки… слишком открытые.

Они прошли ещё немного и нашли то, что заставило их замереть. Небольшая площадка, спрятанная между двух холмов. Там были следы костра, уголь почти остывший, и рядом – кусок ткани, зажатый камнем. Ткань была странной: плотная, но изнутри прошита тонкими серебристыми нитями. На ней – символ: круг, пересечённый линиями, и маленькая метка в углу.

– Это уже не игра, – сказал Маррик. – Они оставляют вызов.

Каэлен коснулся ткани, но сразу отдёрнул руку: металл внутри был холодным, будто живым.

– Они умны, – сказал он. – И знают, что мы за ними идём.

В этот момент ветер донёс звук – глухой, но отчётливый. Где-то впереди что-то ударило по камню. Дважды. Потом пауза. И снова удар.

– Мы слишком близко, – произнесла Айн.

Они переглянулись, и каждый понял: встреча неизбежна.

Маррик выпрямился, клинок наготове, но взгляд спокоен.

– Сегодня мы узнаем, кто они.

Каэлен почувствовал, как дрожь прошла по земле. И не был уверен, что это только люди.

Они шли теперь, словно каждое их движение было частью невидимого диалога. Никто не говорил лишнего, только жесты, короткие взгляды, едва заметные кивки. Воздух стал суше, ветер будто намеренно затаился, но всё равно доносил странные отголоски: шорох камня, тихий, ровный стук, будто кто-то далеко впереди тоже считал шаги.

Первой снова услышала Айн. Она остановилась и подняла руку. Все трое замерли. Ветер принёс новый звук: не просто удар, не просто стук. Это был короткий шорох, как если бы кто-то провёл палкой по каменной кромке. Потом пауза. Потом два коротких щелчка.

– Это знак, – шепнула она.

– Для кого? – спросил Каэлен.

– Для тех, кто умеет слушать, – ответил Маррик. – А значит, для нас.

Они двинулись медленнее. Каждый шаг теперь был внимательным, каждый камень проверялся палкой, будто мог взорваться или заговорить. Ландшафт изменился: белые поля соли начали сменяться серыми пластами камня, кое-где покрытыми трещинами, как сетью старых шрамов. В этих трещинах иногда блестели крошечные кристаллы, едва заметные, но притягивающие взгляд.

– Смотри, – сказал тихо Каэлен, присев. – Здесь следы.

Он провёл пальцем вдоль трещины. Внутри был тонкий слой угля, будто кто-то специально оставил его. Чёрная линия, узкая, ровная.

– Они ведут нас, – тихо сказала Айн.

– Или проверяют, – поправил Маррик.

Когда они вышли на более открытую площадку, мир изменился ещё раз. Перед ними лежала почти ровная полоса земли, но по её краям виднелись странные отметки: низкие кучи камней, сложенные не ветром и не временем. Каждая кучка была аккуратной, словно её ставили руками. И на одной из них – кусок ткани, тонкий, серый, с нашитыми белыми полосками.

– Символ тот же, – сказал Каэлен, осторожно разворачивая ткань. – Три линии, круг, точка. Но добавили ещё одну линию, косую.

– Значит, сообщение, – тихо сказала Айн. – Но какое?

Маррик не стал трогать ткань. Он осмотрел окрестности, глаза сузились.

– Они здесь. Смотрят.

Ветер подтвердил его слова: с востока донёсся короткий звук, похожий на шаг по соли, и тень, совсем крошечная, мелькнула на гребне холма.

– Сколько? – спросил Каэлен.

– Двое, может трое, – ответил Маррик. – Но они двигаются лучше, чем мы думали.

Они не бросились в погоню. Не было смысла. Вместо этого Айн подняла палку и ударила дважды о камень: раз, пауза, раз. Звук ушёл в ветер, и на мгновение мир стал ещё тише. Потом, как ответ, издалека донёсся короткий сухой щелчок – один, пауза, один.

– Они понимают, – тихо сказал Каэлен.

– И играют, – добавила Айн.

Солнце поднялось выше, и свет стал резче, но казалось, что всё вокруг теряет краски. Перед ними уже виднелись очертания «жилки» – изломанная полоса земли, с охристым светом и серебристыми прожилками соли. Она выглядела опасно: как открытая рана, как путь, который не прощает ошибок.

– Там они ждут, – сказал Маррик. – Или ведут нас туда.

Каэлен сжал блокнот в руках. Его сердце билось быстрее, но внутри было странное чувство – смесь страха и восторга. Кто бы ни шёл впереди, они знали о жилке и знали о них.

Айн, не отрывая взгляда от тропы, произнесла:

– Сегодня мы не просто исследуем землю. Сегодня мы встретимся с теми, кто считает её своей.

Ветер ударил резче, как подтверждение её слов.

Они шли уже не исследователи и не путешественники, а участники тихой игры, правила которой им только предстояло понять. Земля перед ними менялась: всё больше трещин, всё меньше травы, соль и глина ложились странными пятнами. И главное – присутствие. Оно не было очевидным, не было громким. Но каждый из них чувствовал, что теперь не они наблюдают землю, а земля наблюдает их. И не только земля.

Первым это заметил Маррик. Его взгляд вдруг зацепился за камень, стоявший на самом краю узкой ложбины. Камень был небольшой, но лежал слишком ровно, как будто поставлен. Он сделал несколько шагов вперёд, присел, осмотрел его и тихо сказал:

– Знак.

Камень был повернут особым образом, а рядом – маленькая полоска ткани, прижатая другим камнем. На ткани – рисунок: два коротких штриха и косая линия, уходящая вверх, словно стремление. Под штрихами – маленькая точка.

Айн подошла ближе, осторожно, как к дикому зверю. Она провела пальцами по ткани, понюхала её, словно хотела узнать запах. Запаха почти не было, только лёгкая горечь золы.

– Это для нас, – сказала она тихо. – Они оставляют тропу, но не тропу беглецов. Это язык.

Каэлен открыл блокнот, быстро скопировал символ, отметил дату, направление ветра, положение камня. Его лицо было сосредоточенным, но в глазах светился азарт.

– Они хотят, чтобы мы поняли. Или хотя бы попробовали.

– И хотят, чтобы мы знали, что они впереди, – добавил Маррик. – Видишь вон тот след?

Он указал на песчаный склон. Там, среди мелких камней, было что-то похожее на отпечаток ладони, очень лёгкий, как будто человек спускался вниз, держа равновесие. След вёл к узкой тропе, а за ней исчезал.

– Они идут быстрее нас, – произнесла Айн. – И оставляют следы, так как так хотят.

Когда они спустились к тропе, ветер принёс неожиданный звук. Не шаги, не стук. Голос. Тихий, низкий, но несомненно человеческий. Он был далеко, но слова – нет, не слова, а ритм – дошли до них: два коротких звука, пауза, один длинный.

Маррик сразу поднял руку, остановил всех. Они прислушались, задержали дыхание. Голос не повторился. Только ветер двигался, но теперь он казался другим – будто несёт с собой чужое присутствие.

– Они знают, что мы слушаем, – сказал Каэлен, и голос его был почти шёпотом. – Это не просто следы. Это разговор.

– Разговор, где мы пока не знаем языка, – отозвалась Айн.

Маррик снова взглянул на горизонт.

– Тогда учимся быстро. Потому что впереди – жилка. И если они ждут там, значит, им есть что показать.

Они продолжили путь медленнее, но внимательнее. Каждый взгляд цеплял мелочи: маленький кусок дерева, воткнутый в щель; соляная полоска, вытянутая, как стрелка; крошечные камешки, сложенные в фигуру, похожую на рунический знак.

Каэлен записывал всё. Он больше не думал о том, зачем – просто фиксировал, чтобы потом, может быть, разгадать. Его мысли крутились вокруг одного: «Зачем они ведут нас сюда? И что случится, когда мы дойдём?»

Перед ними поднимался холм, последний перед самой жилкой. Солнце било прямо в глаза, и от света земля казалась серебристой, как зеркало. И вдруг на самой вершине мелькнула тень. Короткая, быстрая, но unmistakable – человек.

Маррик напрягся, но не двинулся. Айн прищурилась. Каэлен замер, держа блокнот, как щит.

Тень исчезла так же быстро, как появилась. Но теперь все знали: встреча неизбежна.

– Готовьтесь, – сказал Маррик спокойно, но твёрдо. – Они ждут нас.

И ветер снова донёс звук – лёгкий, почти насмешливый щелчок по камню, словно кто-то подтверждал его слова.

Они поднялись на холм осторожно, словно боясь спугнуть сам воздух. Маррик шёл первым, низко пригнувшись, клинок уже был в руке, но скрыт в складке плаща. Айн – за ним, бесшумная, как тень, палка в её руках была уже не просто щупом, а продолжением тела. Каэлен замыкал, но его глаза, обычно мягкие, сейчас были острыми: он не пропускал ни одного знака, ни одной линии.

На вершине открылось плато. Небольшое, но странно ровное, как будто кто-то долго выравнивал землю. По краям лежали камни, но слишком упорядоченно, будто их специально разложили. И почти в центре – то, чего они ждали и чего боялись.

Это был лагерь. Не настоящий, не постоянный, но достаточно явный, чтобы сказать: «Мы здесь были, и мы ушли, но скоро вернёмся». Следы костра – уголь свежий, ещё пахнущий горечью. Следы ног – три или четыре пары, лёгких, быстрых. И главное – предмет.

На камне, чуть приподнятом над землёй, лежал маленький свёрток. Ткань грубая, но чистая, обмотанная кожаным ремешком. На ремешке – символ: три линии, пересечённые кривой. На самой ткани – метка углём, простая, но уверенная: круг с точкой внутри.

– Это приглашение, – сказала Айн, и её голос был глухим, почти уважительным. – Так кланы не делают. Это чужая рука.

Маррик не тронул свёрток. Он обошёл его кругом, осмотрел следы.

– Здесь было не меньше трёх, может, четырёх. Были легки, но двигались уверенно. Ушли не спеша. Они знали, что мы придём.

Каэлен сел на корточки и осторожно потянулся к свёртку, но не коснулся. Он чувствовал, как сердце бьётся быстрее.

– Можно открыть?

Маррик покачал головой.

– Сначала слушаем.

Они замерли. Ветер усилился, и вдруг с восточного края плато донёсся звук – короткий, но чёткий, как удар камня о камень. Два раза. Потом пауза. Потом ещё один.

– Они здесь, – прошептала Айн.

Маррик поднял голову. Его глаза сузились, рука крепче сжала рукоять.

– Наблюдают.

Каэлен достал блокнот, не для записи, а чтобы держать руки занятыми, чтобы страх не дрожал в пальцах. Он смотрел на свёрток, на знак, на тень, которая вдруг мелькнула среди камней на дальнем гребне. Человек? Или игра света? Он не знал.

– Они хотят, чтобы мы знали, что их больше, – сказал он тихо. – И что они умеют быть невидимыми.

Айн наклонилась, взяла палку и дважды ударила по камню: раз, пауза, раз. Ответ пришёл быстро: короткий щелчок, словно кто-то усмехнулся ветром.

– Контакт установлен, – сказала она спокойно.

Маррик наконец кивнул:

– Открывай.

Каэлен осторожно взял свёрток. Ткань была тёплой от солнца, но внутри что-то холодило, словно кусочек ночи. Он развязал ремешок. Ткань раскрылась, и внутри оказался крошечный предмет – осколок прозрачного кристалла, но странный: на нём были выбиты тончайшие линии, похожие на руны, но незнакомые. Рядом – кусочек металла, плоский, с той же меткой: три линии и точка.

– Они знают руну, – сказал Каэлен, и его голос дрожал, но не от страха. – И хотят, чтобы мы это видели.

Маррик снова обвёл взглядом плато.

– Это не предупреждение. Это… предложение.

Ветер поднялся сильнее, и в нём послышался звук – тихий, но явный, словно чьи-то шаги уходили дальше, туда, к жилке. Они не торопились. Они знали, что будут ждать.

– Сегодня мы их увидим, – сказала Айн, и её глаза блеснули.

Каэлен сжал кристалл в руке и почувствовал, как земля под ногами дрогнула – лёгкий, почти ласковый толчок, но очень реальный.

– Или они увидят нас первыми, – добавил он тихо.

И они пошли дальше, уже не боясь и не скрываясь, но с вниманием, которого ещё не знали.

Холм закончился резкой кромкой, и под нею, будто в порезе, легла «жилка»: охристая полоса, местами тёмная, местами просвечивающая соляной искрой, с тончайшим дымком – не туман, а словно тёплое дыхание, которое нельзя разглядеть глазами, но можно уловить кожей. Ветер здесь сбивался, терял прямоту, шёл клиньями; звук становился мягким, а шаги – громче, чем хотелось бы.

Маррик поднял ладонь – «стоп». Другой рукой указал коротко: «низко – ползком – веером». Они рассыпались: Айн – левее, к более плотному камню; Каэлен – в центр, к выпуклому «ребру», где можно слушать; сам Маррик – правее, к тени валуна.

Площадки вокруг «лагерного» камня читались как книга. Свежее истёртое пятно у края – значит, сидели на корточках; два длинных «царапания» на соли – подтягивали ношу; аккуратная ямка ногтем в мягком слое – проверка влажности. И крайний, самый неприятный знак: на тонкой корке соли оставлены три… нет, четыре почти невидимых отпечатка пальцев – не как метка, а как привычка тех, кто говорит с миром не словами. Так делают люди, которые думают руками.

Айн припала к земле, вывернула палку и лёгко «постучала» пяткой по кромке: раз – тише – раз. Не вызов, а касание. Ответ пришёл не сразу, через миг тишины: из-за гребня, где начинался серый пласт, сухо щёлкнул камень о камень. Дважды. Пауза. Один раз – ниже, мягче, как будто тем же камнем, но в другой ладони.

– Они смотрят, – сказала Айн губами.

Маррик кивнул. Жестом показал: «контакт – без резких».

Каэлен лежал на локте, ладонь в тёплой охре. Дрожь тут была глубже, чем у сторожки: пульс жилки шёл широкими волнами – «два – пауза – один», но на гребнях слышался новый, совсем тонкий «свисток», словно стремящееся наверх дыхание прорывалось путаным ручьём. Он вытянул цилиндр, только положил – и пластина внутри едва слышно «запела» сама, без его пальцев. Прибор никогда так не делал.

– Слышит нас, – прошептал он, – и… тех тоже.

Вон там, на дальнем венце серого пластового камня, крошечная неровность шевельнулась – не светом, а тенью. Не зверь: зверь режет силуэт иначе. Фигура была низкая, обтекаемая, на плечах что-то вроде короткого плаща, по кромке – пришито белыми нитями, как шрам. На лице – полумаска из соляной ткани, какой пользуют в выработках, чтобы не жечь лёгкие. Руки пустые, но плечи свободны – значит, ножи у пояса.

Айн первым делом «убрала» рост: села на пятки, ладони разжала, палку положила поперёк колен – язык степи «я иду без зубов». Маррик, не меняя точки, отпустил рукоять клинка и медленно показал пустую ладонь, поднятую не выше груди – жест «я не вытягиваю руку дальше, чем мне позволили». Каэлен опустил взгляд, отодвинул прибор на ладонь от кромки, чтобы не звучать как вызов.

Фигура на венце не ответила жестом – ответила ритмом: стукнула чем-то мелким по камню – раз, раз; пауза длиннее обычной; затем тише – раз. И добавила то, чего ещё не было: едва слышный «скользящий» звук, как если бы ногтем провели по соляной корке вверх. Нота, которой не учат в дозорах и на плацах.

– Их счёт, – шевельнулись губы у Айн. – Они разговаривают в нашем ритме, но не нашим словом.

Слева, на параллельной кромке, вспыхнул и тут же погас «зайчик» – не солнечный блик, а отражение от тонкой металлической пластины. Второй. Третий – дальше. Значит, не один. «Глаза» по дуге.

– Трое минимум, – выдохнул Маррик. – Дистанции – перекрёст.

Тень на венце наконец «обозначилась» человеком. Он не встал – «приподнялся»: колени под себя, корпус прямо, руки не прижатые к теле, а вынесенные чуть вперёд ладонями вверх – поза, в которой степники предлагают обмен словами, а не силами. На запястьях – кожаные обмотки с вшитыми белыми нитями; на левой – тонкое металлическое колечко с спиралью, но не имперской формы – петель больше, чем обычно, как будто спираль «слышащая», а не «давящая».

Голос пришёл не лбом, а грудью: низко, без крика, но так, чтобы ветер донёс и не исказил.

– Слух за слово? – спросил он.

Фраза звучала так, словно её долгие годы шлифовали языки разных людей: городских, степных, тех, кто между. «Слух» – как единица ценности. «Слово» – как обязательство.

Айн не сразу ответила – не так как не знала, как, а так как в степи торопливый ответ считается грубостью. Она повернула палку «пяткой» вверх и дважды легонько ткнула землю слева от себя.

– Слушаем, – сказала она. – И просим не кричать земле.

Тень на венце кивнула едва заметно – или так показалось. Затем повторила той же мерой:

– Громкие дороги – для башен. Тихие – для живых. Вы идёте громко. – Он перевёл взгляд, и Каэлен физически почувствовал, как на нём «легли» глаза. – У вас в сумке – стекло, которое орёт.

Каэлен автоматически прикрыл ладонью клапан. Маррик на пол-вдоха «уронил» плечо – сигнал «спокойно, не дергайся».

– Мы изучаем, – ответил Каэлен, стараясь, чтобы голос не перекатился в оправдание. – Не чиним. Не давим. Пассивно. – Он чуть сдвинул цилиндр в сторону, от жилки, и прибор действительно «успокоился»: нота вернулась в глубокий, терпимый «два – пауза – один».

– Видим, – сказала тень. – И всё же громко.

С правого ребра «включилась» другая фигура – ниже ростом, движения резче. Из-под плаща на секунду выглянула ладонь – тонкая, с тем же кожаным ободком на запястье, но без металлки. Эта ладонь подняла небольшой круглый предмет – тонкий, как монета, – и щёлкнула им о край камня. Раз – пауза – раз. Это был уже не просто счёт – это был «знак двери».

– Вы оставили нам свёрток, – сказала Айн, глядя не на монету, а туда, где земля чуть приподнималась. – Мы поняли: не ловушка.

– Мы оставили вам «речь», – поправил первый. – Кристалл с линиями – это не руна. Это карта того, как здесь дышит. – Он коротко указал вниз. – За двадцать семь дыханий «жилка» изменит ноту. Вы стоите на «голосе». Если не уйдёте на плотный пласт – поскользнётесь внутрь. Мы не спасатели.

Фраза прозвучала без угрозы, без «я вас предупреждал» – как чистая механика: вода кипит на огне, соль сушит язык.

Маррик всосал воздух. Счёт – двинулся: «два – пауза – один – тише – три». А земля под ладонью Каэлена действительно «припала» на пол-ногтя. Небольшой «провал», как если бы пористая корка подсела на каплю.

– Отходим на ребро, – произнёс Маррик ровно, и в том, как встали двое его спутников, чувствовалась тренированная безмолвная согласованность.

Они «выкатились» не назад – вбок, на серый пласт, который давал чистый сухой звук под палкой. Фигуры на венцах тут же изменили позицию зеркально – как отражение: они не сокращали дистанцию, но держали их «в слухе».

– Кто вы? – спросил Каэлен уже с безопасной точки. – Не город и не кланы. Вы знали наши пароли у сторожки, но вы не «сдержка».

Небольшая пауза – не как зависание, а как выбор тона.

– Мы те, кого город зовёт «сборщиками пыли», – ответил первый. – А степь – «тем, кто слушает». Нас учили у тех и у этих. Мы не любим имена. И мы не любим, когда у земли спрашивают, не сняв обуви.

Айн ухмыльнулась коротко, без веселья:

– Мы разулись. – Она приподняла ногу – действительно, в мягкой обмотке, не в тяжёлом сапоге.

– Видим, – повторил он. И добавил, словно это уже было не к ним, а к себе: – Но вы всё равно громче, чем думаете.

Слева по дуге прошёл едва заметный «морозец» по воздуху – Каэлен почувствовал, как на языке выступила соль. Башни на юге сменили ноту – вживую здесь их не слышно, но воздух принёс на кость «отголосок». «Жилка» отозвалась по-своему: широкой, словно ленивой волной.

– Двадцать семь – это сейчас, – сказал первый тихо. – Смотри.

Он не «показал» рукой – хлопнул монетой о камень в такте «жилка»: раз – раз – пауза – один – долгий «выдох»; и в этот «выдох» край охры сполз на толщину пальца – как если бы кто-то срезал очень тонкий ломоть желе и позволил ему опасть.

Маррик вскинул бровь:

– Ты нас вывел с линии. Зачем? Если вы не спасатели.

– Потому что вы – не враги, – прозвучало без пафоса. – И так как у нас к вам «слух за слово». – Он чуть наклонил голову. – Вы идёте вглубь. Мы – тоже. Но вы идёте с «стеклом», а это – громко. Нам надо, чтобы вы отдали нам часть «речи», которую соберёте. Не городу. Не кланам. Нам. Взамен мы дадим вам наш «счёт». Без него вы провалитесь среди «петли».

– Петли? – уточнил Маррик.

– Там, где земля говорит два языка сразу, – сказал второй голос, справа, неожиданно мягкий, женский. – Вы уже слышали кусок. «Два – пауза – один – три». Это не просто пульс. Это смещение. Если вы станете между – у вас «зазвенят» кости, и мозг захочет лечь. – Она словно улыбнулась под маской. – Это неприятно.

Айн коротко вдохнула – её плечи расслабились на волос:

– Мы знаем про «песню глины». И знаем, как «возвращать ухо в голову».

– Это другое, – сказала правая тихо. – Но вы умные – поймёте.

Фигура слева – третья – наконец «обозначила» себя: она не поднималась, а, наоборот, опустилась ниже, на самый край серого пласта, и выдвинула к ним на ладони маленький предмет – плоский, как глиняная табличка, только из соли, прокопчённой дымом, с выбитой тонкой сеткой. Ни руны, ни письмена, ни знак – рельефные «волны», в которых Каэлен мгновенно узнал «снятый» с жилки ритм. Но не вчерашний и не сегодняшний – составной, циклический: две короткие, пауза, одна, слишком длинная, потом хриплая, как если бы дыхание «сорвалось» на кашель. Он не удержался, шагнул на пол-ладони вперёд. Маррик не удержал его – только перехватил взгляд: «осторожно».

– Это ваш «счёт»? – спросил Каэлен, и в голосе его впервые за разговор прозвучало не просто уважение, а жадность – исследовательская, неприличная для тех, кто обещал «не давить».

– Часть, – ответил первый. – Столько, сколько можно отдать, не потеряв. Остальное – на словах.

– А слова?

– Завтра, – сказал он. – Если вы вернётесь не с песней башен в горле.

Наступила пауза. Гул города под краем мира чуть усилился – не громко, просто мир напомнил, что он бизнесом занят. «Жилка» мягко «припала» – как кошка, у которой спросили право пройти и получили. Ветер с севера принёс тонкий запах – не дыма, не железа, а свежесломанной соли.

Маррик в этот момент медленно поднялся на пол-роста: ладони от тела, клинка в руках нет – «не бросаю тень на вас».

– Мы принимаем обмен, – сказал он так, как он привык говорить в строю, но без строевой жёсткости. – «Слух за слово». Мы отдаём сухие числа – сроком каждый «тихий час». Вы – даёте нам ваши «петли». И ещё… – он посмотрел прямо на первого, – вы называете, где ваша «дверь» в случае, если у нас будет «возврат». Мы не хотим ломать живое.

– Слова хороши, – отозвалась справа женщина. – Посмотрим, будет ли у вас время на них.

Первый, тот, что с металлической петелькой, сделал то, чего никто из них не ждал: снял соляную полумаску. Лицо оказалось не старым и не юным, иссечённым ветром, как у степняков, и не бледным, как у городских, – живым, с чёткой линией рта и спокойными глазами цвета сухой травы. Он выдохнул, позволяя им «увидеть», и произнёс:

– Нас зовут по разному. Если вам нужен звук – зовите меня «Ритм». – Он посмотрел на Каэлена. – Тебя – «Слух». Её – «Шаг». Его – «Грань». – Улыбнулся очень скупо. – Это я сейчас придумал, чтобы нам не мешали ваши имена.

– Ритм, – повторил Каэлен. – Слух слышит.

– Шаг услышала раньше, – скользнула мягкая реплика из-за правого ребра.

– Грань держит, – тихо закончил Маррик, и это прозвучало почти как клятва.

– Тогда – так, – сказал Ритм. – Через одну «тихую» – вон там. – Он показал не пальцем, а движением головы: низкая седловина между двумя серыми гребнями, у которой охра делала странный «язык», вдающийся в камень. – Не стойте там дольше, чем споют «два». Идите по левому краю – там твёрже. Ваше «стекло» не держите на «голосе», держите на «плече». И ещё: если услышите «три» – закрывайте ухо: язык к нёбу, глаза к земле. Это не для вас. Это мы говорим с теми, кто ниже.

– С кем? – не выдержал Каэлен.

– С теми, – Ритм взглянул в низ жилки, – кто нас всех переживёт. – И натянул маску обратно, быстро, как человек, который не хочет нравиться лицом. – Мы уйдём раньше. Вы – позже. Не перепутайте «последним» и «слабым». Иногда последний идёт первее.

Они двинулись. Не назад – вниз по своим дугам, растворяясь в рваном свете, как люди, у которых нет ни знамён, ни гербов, ни официальных троп. Через пять шагов их уже не было – только два аккуратных «щелчка» по камню ушли в ветер.

Некоторое время никто из троих не двигался. В мире снова стало привычно слышно: хруст соли, успокаивающее «два – пауза – один», далёкий, чужой город. Хель бы сказала сейчас: «Не требуйте от земли одного языка». Но Хели не было. Были они, и то, что только что случилось: встреча с теми, кого ни к городу, ни к степи не пришить ровно.

– Они ждали нас, – тихо произнесла Айн. – И не хотели убивать.

– Пока, – поправил Маррик, но без колкости. – Мы занесены в их «словарь». – Он склонился, поднял соляную табличку – ту, что показывал третий. – Осторожно. – Передал её Каэлену. – Береги как горло.

Каэлен взял табличку, и от неё к пальцам пошёл прохладный, совершенно неожиданный «отзвук», как от струны, к которой приложили кожу: не звук, а чувство звука. Он улыбнулся – на секунду, как ребёнок, до которого дошёл сложный узор.

– «Речью» на «слух». – Он вдохнул поглубже. – Записываю всё. Им тоже.

– Им – с умом, – заметила Айн и прочно «завязала» палку на запястье. – Громкое – в землю, тихое – в нас. Пошли. До «тихой» меньше часа.

Они двинулись к седловине, куда указал Ритм. Идя, держались левого края, как велено: там действительно «плечо» было плотнее, «стекло» в сумке молчало, а пульс жилки перестал «звать на низ». Ветер выровнялся. В спину им не смотрели – или это чувство отступило на шаг. А где-то в стороне, там, где растворились тени, «щёлкнул» в последний раз камень – коротко, сухо, как точка в конце фразы:

– …И встреча осталась не угрозой, а обещанием.

Они спускались к седловине медленно, будто каждый шаг мог вызвать эхо. Камни здесь были обманчиво ровными, но между ними прятались узкие трещины, похожие на разрезы, в которых таилась соль и слабый пар. Пахло сухо, горько, как в мастерской алхимика после неудачного опыта.

Свет менялся. Солнце поднялось высоко, и отражения на белых пластах ослепляли, словно тысячи мелких зеркал. Маррик шёл впереди, его глаза бегали по краю, и каждая мышца была напряжена. Он не доверял ни тишине, ни камням. Айн была чуть левее, её палка касалась земли перед каждой ступенью. Она проверяла ритм, словно музыкант, который боится сыграть фальшивую ноту. Каэлен шёл посредине, но часто останавливался, чтобы записать: линии жилки, трещины, символы, звуки.

Ритм, данная им короткая встреча, звучал ещё в памяти. Их слова были просты, но за ними чувствовалась сложная ткань знаний, тайных маршрутов и опасностей. Они называли себя «сборщиками пыли», и уже сам этот образ казался Каэлену странно поэтичным: люди, которые собирают следы, звук и дыхание земли.

– Они оставили метки, – тихо сказала Айн, и указала вперёд.

На камне, чуть в стороне, была линия соли, аккуратно посыпанная, словно песочные часы, пересыпанные боком. Рядом лежал маленький камушек, похожий на серое ухо.

– Это не просто знак, – сказал Каэлен. – Это… ориентир?

– Или предупреждение, – добавил Маррик. – Здесь шаг осторожнее.

Дальше тропа сужалась. По краям виднелись странные углубления, как будто земля в этих местах иногда проваливалась внутрь. Ветер снова изменился – теперь он шёл снизу вверх, донося сухой запах металла и пепла.

Каэлен невольно прижал к груди сумку с приборами. Кристалл, найденный в свёртке, казался холоднее обычного. Он хотел достать его, но удержался: слова Ритма о том, что «стекло орёт», всё ещё звучали в голове.

– Мы уже в зоне, где ошибка стоит жизни, – сказал Маррик. – Слушаем землю, не себя.

Айн остановилась у самой седловины и присела, положив ладонь на охристую жилу. Её глаза закрылись, дыхание стало ровным. Ветер трепал её волосы, но она не двигалась. Потом открыла глаза и сказала:

– Дальше слышно другое. Словно два ритма. Один наш, один чужой.

Каэлен присел рядом, вытянул прибор. Цилиндр зашипел, потом загудел низко, как будто кто-то пел глубоко под землёй. Линия на пластине дернулась, потом стала колебаться, то успокаиваясь, то ускоряясь.

– Это петля, – сказал он, и голос его был взволнованным. – Место, где два слоя встречаются. Они предупреждали.

Маррик осмотрел седловину, взглядом оценивая каждую тень.

– Если они знали об этом месте, значит, у них маршрут через такие зоны. И они оставили метку, чтобы мы не умерли по глупости.

Вдруг ветер донёс звук. Не удар, не стук, а тихое покашливание – как будто кто-то очистил горло. Все трое замерли. Звук повторился, но уже дальше, на противоположном краю.

– Они здесь, – прошептала Айн. – Следят, как мы идём.

Маррик сжал рукоять клинка, но не вынул. Он понимал: любое резкое движение превратит наблюдение в охоту.

Каэлен записал в блокнот: «Невидимое присутствие. Они ведут нас. Их игра – не нападение, а слушание».

Идти дальше было страшно и странно приятно. Впереди жилка уходила вниз, словно приглашала, а за спиной оставалась тень тех, кто называл себя Ритмом и говорил о словах и слухе. И Каэлен вдруг понял, что этот путь уже не только их. Мир говорил, и кто-то ещё слышал те же слова.

Седловина кончилась резким обрывом, как вздох, прерванный на полуслове. Внизу, под ними, начиналась «жилка» – не просто линия охры, а целое лоскутное полотно земли, словно распоротый шов, где изнутри проглядывала ткань мира. Пласты глины, соли, слюды, серебристые прожилки – всё перемешалось, как сложная мозаика, которую никто не создавал намеренно. В воздухе стоял запах – сухой, но нестерпимо плотный: металл, старая смола, что-то едва сладкое, как перегретый мёд.

Они стояли и смотрели. Даже Маррик, обычно равнодушный к красоте мира, задержал взгляд. Айн осторожно шагнула вперёд, вглядываясь в края, и только после долгой паузы тихо сказала:

– Это не просто трещина. Она живая.

Каэлен молча достал блокнот и быстро записывал. Он чувствовал, как земля отзывалась на их присутствие. Прибор в сумке тихо дрожал, словно чужой нерв, а в груди росло ощущение, что они вошли в пространство, где не действуют привычные правила.

Слева, ближе к стене обрыва, виднелись следы. Не один и не два. Лёгкие, осторожные отпечатки – кто-то спускался туда раньше. Между ними – тонкие борозды, как будто тянули что-то лёгкое или чертили палкой по соли. И снова знакомый знак: камешек, положенный поверх другого, а на нём – метка углём. Три коротких линии, но теперь добавилась маленькая дуга, почти незаметная.

– Они снова оставили тропу, – тихо сказала Айн. – Видишь дугу? Это значит «ниже – опасно».

Маррик наклонился, осмотрел знак, провёл пальцем по камню.

– Умные. Они предупреждают. И всё же ведут.

Ветер дул снизу, и вместе с ним пришёл странный звук. Не музыка, не слова – будто кто-то тихо шевелил камнями. Шорох, пауза, потом ещё один, дальше. Они переглянулись.

– Они там, – сказал Маррик. – Слушают нас.

Каэлен присел, вынул прибор и осторожно положил пластину на край. Линия на ней тут же задергалась, как если бы кто-то коснулся её кончиком пера. Ритм был другим, не как раньше: две короткие ноты, одна длинная, потом тишина. Снова две, но слабее.

– Земля меняется, – сказал он. – Или кто-то меняет её.

Айн проверила путь вниз. Тропа была узкой, но цепкой, с уступами и корнями, которые зацепились в трещины. Она двинулась первой, палка в руке, движения уверенные, но мягкие. Маррик шёл следом, его взгляд скользил по сторонам, выискивая малейшее движение. Каэлен спускался последним, и каждый раз, когда камень срывался под его ногой, сердце вздрагивало.

Чем ниже, тем сильнее ощущалось: что-то здесь не так. Иногда земля издавала звук – тихий, будто вздох; иногда с ветром доносился глухой стук, как далёкий молот. И каждый звук казался адресованным им.

На одной из площадок, небольшой и плоской, их ждал ещё один знак. Камень, на котором кто-то вырезал линию – неглубокую, но длинную, а рядом, под ним, лежала соль, сложенная в виде стрелы.

– Они показывают путь, – сказал Каэлен. – Но почему?

– Потому что хотят, чтобы мы дошли, – ответила Айн. – Или так как хотят, чтобы мы дошли туда, куда им нужно.

Маррик поднял взгляд к краям обрыва. Там, высоко, мелькнуло движение – кто-то стоял и смотрел. Только тень, только силуэт.

– Они следят, – сказал он. – И знают, что мы видим.

Ветер снова донёс звук. На этот раз – словно кто-то провёл ногтем по камню. Медленно, осторожно. Три длинных, пауза, два коротких.

Каэлен вскинул голову.

– Они говорят. Это язык, но мы его не знаем.

– Значит, будем учить на ходу, – тихо сказала Айн. – Только помни: земля здесь – их союзник.

Они продолжили спуск. Жилка раскрывалась всё шире, уходила в темноту, будто приглашая. И всё это время они знали: в этом странном пространстве они не одни.

Чем глубже они спускались, тем сильнее менялся мир вокруг. Воздух густел, становился почти осязаемым, как влажная ткань, натянутая поверх лица. Ветер здесь был редким гостем – едва заметные потоки скользили вдоль стен, унося с собой сухой запах соли и чего-то сладко-металлического, как если бы железо и мед сбежали из одной вены.

Тропа уходила вниз змейкой, извиваясь между каменных гребней. Каждый поворот открывал новые картины: то нависающие своды, словно обломки древних мостов, то гладкие пласты соли, отливавшие бледно-голубым светом. В некоторых местах земля тихо потрескивала, как старое дерево на морозе, и это заставляло всех троих замедлять шаг.

Айн шла первой. Её палка легко касалась земли перед каждым шагом, словно слушала, спрашивала: «Можно ли сюда?» Иногда она останавливалась, прикладывала ладонь к камню, закрывала глаза и ждала. Её лицо было серьёзным, но спокойным. Ветер развевал пряди волос, и казалось, что она сама – часть этой странной, тревожной симфонии.

Маррик шёл следом. Его глаза всё время скользили по сторонам, по теням, по трещинам, по случайным камням. Он не доверял этой тишине. Иногда резким, но точным движением проверял уступ ногой или рукой, иногда останавливался, чтобы услышать – не звук ли шагов за ними.

Каэлен был замыкающим. Он держал блокнот в одной руке, прибор в другой, хотя сам себе обещал его не включать слишком часто. Но удержаться было невозможно: пластина то и дело вздрагивала, искав сигналы, а он старательно записывал каждое изменение ритма, каждую непонятную ноту, которую «жилка» давала им.

– Земля здесь поёт, – прошептал он, когда прибор впервые издал тихий протяжный звук, будто кто-то дул в стеклянную флейту. – Слышите?

– Слышим, – коротко ответила Айн. – Только не знаем, кому она поёт.

Путь становился опаснее. Местами тропа сужалась до ширины плеч, а под ногами зияли расщелины, из которых доносилось странное тепло. Иногда соль на краях светилась мягким, едва зеленоватым светом, и это напоминало Каэлену детские сказки о духах земли. Но здесь не было сказки – только реальность, опасная и прекрасная.

Они нашли новый знак: на каменной плите лежал кусочек ткани, обгоревшей по краям, но чистой в середине. На ней углём было нарисовано что-то похожее на спираль, но не замкнутую – линии уходили наружу, словно звали за пределы.

– Они здесь были недавно, – сказала Айн, подняв ткань. – И хотят, чтобы мы шли дальше.

– Ведут, – тихо ответил Маррик. – Но зачем?

Каэлен коснулся спирали пальцем. Линия легко осыпалась, словно была нарисована в спешке.

– Они спешили. Или хотели, чтобы мы знали, что спешка есть.

Они двигались дальше, и чем глубже спускались, тем больше появлялось странностей. Один раз они услышали глухой звук, словно большой камень упал в глубину, но эха не было. Другой раз – ветер вдруг принёс короткий щелчок, как от металлической пластины, и следом лёгкий свист.

– Они следят, – сказал Маррик, не оборачиваясь. – И проверяют, как мы двигаемся.

Каэлен поднял глаза и успел заметить: на одном из уступов мелькнула тень. Человеческая. Небольшая, лёгкая, как будто принадлежала подростку. Она стояла, смотрела, и исчезла, как только он моргнул.

– Они знают, что мы их видим, – сказал он.

– И это их не пугает, – ответила Айн. – Они играют на своей земле.

Тропа вывела их на широкую террасу. Здесь земля выглядела особенно странно: огромные белые и жёлтые пятна соли перемежались с чёрными, словно обугленными участками. В центре террасы лежал камень, а на нём – тонкая пластина, сделанная из серого металла. На ней был вырезан знак: круг, три линии и та самая дуга, которую они видели раньше.

– Это ключ, – тихо сказал Каэлен. – Или предупреждение.

Маррик внимательно осмотрел окрестности.

– В любом случае, они ведут нас к чему-то. И мы уже слишком далеко, чтобы вернуться.

Айн опустила палку и постучала по камню дважды. Ответа не было. Но ветер вдруг переменился, и вместе с ним из глубины жилки донёсся звук. Тихий, низкий, но очень похожий на человеческий голос, только искажённый. Два слова? Или просто ритм?

– Они зовут нас, – сказала она. – Вперёд.

Каэлен почувствовал дрожь под ногами, как если бы земля была живой. И вдруг понял, что отступить уже нельзя.

Они двигались всё глубже, и каждый шаг ощущался как переход в иной мир. Солнце уже не было хозяином неба – его свет пробивался узкими клиньями через рваные края обрыва, превращаясь в блеклые полосы. Жилка открывалась перед ними, как разрезанная жила в теле гиганта, и в этом зиянии было что-то завораживающее и тревожное.

Стены трещины становились выше и суровее. Белые пласты соли чередовались с черными прожилками обугленного камня, а между ними то и дело мелькали тонкие серебристые нити – как жилы металла или высохшие корни. Земля дышала. Иногда они ощущали лёгкую вибрацию, будто что-то огромное и медленное двигалось глубоко внизу.

Айн двигалась осторожнее, чем когда-либо. Палка в её руках стала продолжением её чувств. Она слушала землю, как музыкант слушает тишину перед первой нотой.

– Здесь два ритма, – сказала она тихо. – Один старый, тяжёлый, как дыхание спящего зверя. Другой новый, быстрый, словно кто-то пытается его перекричать.

Маррик мрачно кивнул. Он не любил, когда в одном месте две силы спорили. Его ладонь время от времени ложилась на рукоять клинка – не для угрозы, а для уверенности. Он всё время поглядывал наверх, на края обрыва. И дважды ему показалось, что там мелькнула тень – короткая, словно человек, но не задержавшаяся.

Каэлен записывал всё. Его блокнот был полон рисунков: линии, спирали, символы. Прибор в сумке едва слышно гудел, словно пытался что-то предупредить. Иногда он вынимал его и прикладывал к земле. Цилиндр дрожал, и пластина выводила странные волны – словно два голоса спорили друг с другом.

– Они говорили о петле, – напомнил он. – Возможно, это и есть она.

Дорога вела их к узкой перемычке, похожей на мост из камня. Под ней зияла тьма, и оттуда поднимался тёплый воздух. Когда Каэлен нагнулся и бросил вниз маленький камень, тот исчез, не издав звука удара.

– Глубоко, – сказал Маррик. – Или не дно вовсе.

По ту сторону перемычки они нашли очередной знак. Камень, поставленный на ребро, а рядом – соль, посыпанная полоской, словно указатель. На камне углём были нарисованы три линии и дуга, уходящая вниз.

– «Внимание», – сказала Айн. – «Слушай, но не прыгай».

– Они снова нас ведут, – заметил Каэлен. – Но зачем?

Ответа не было, но ветер принес слабый звук – щелчок, потом пауза, потом ещё два, словно кто-то наверху тихо говорил с ними. Маррик поднял голову, но увидел только небо и кусок обрыва.

– Они не ушли, – сказал он. – И хотят, чтобы мы знали об этом.

Перемычка вывела их к большому уступу, напоминающему площадку. Здесь земля изменилась – соль отошла, уступив место серой глине, а из трещин пробивались маленькие кристаллы, мерцающие мягким светом. Они не видели, чтобы кристаллы светились сами по себе, но здесь это было естественно.

В центре площадки лежал предмет. Свёрток, но уже другой. На этот раз ткань была плотнее, а поверх неё – знак: круг, перечеркнутый линией, и три точки внутри. Рядом, будто специально, оставили тонкую металлическую пластину, на которой выбиты волнистые линии.

Айн не спешила. Она присела, посмотрела, коснулась пальцем ткани.

– Это не угроза, – сказала она. – Это… инструкция.

Маррик медленно поднял пластину. Металл был холоден, но лёгкий. На нём было что-то вроде схемы: линии шли вниз, соединяясь и расходясь, как корни. В одном месте – спираль, в другом – знак, похожий на круг, который они уже видели.

– Они хотят, чтобы мы знали маршрут, – понял Каэлен. – Или предупреждают о том, что внизу не всё спокойно.

И снова – звук. На этот раз ближе, как тихий стук каблука о камень. Все трое подняли головы. На гребне, далеко, но достаточно, чтобы увидеть силуэт, стояла фигура. Она не пряталась. Лёгкий плащ, белая маска, руки свободны. Человек смотрел на них.

– Они ждут, – сказала Айн.

Маррик не отводил взгляда.

– И хотят, чтобы мы пошли дальше.

Каэлен сжал блокнот. Мир, который он знал, становился сложнее. Не только башни и степи. Есть ещё кто-то. И они тоже хотят говорить.

Спуск закончился неожиданно. Как будто сама жилка решила: «Дальше вы не пройдёте.» Последний поворот вывел их на широкий уступ, откуда открывался вид на север. Сначала глаза не верили: после тьмы трещины свет казался слишком ярким, резким. Но постепенно, когда дыхание успокоилось и сердце перестало гулко бить, перед ними раскрылось то, что ждало их всё это время.

Город. Не деревня, не поселение, а нечто большее. Он раскинулся, как железный и каменный зверь, по холмам и равнинам, вплоть до горизонта. Башни вздымались, словно кости, обвитые рунами. По ним стекали светящиеся линии, как капли крови, которые светились от собственной силы. Издалека доносился низкий гул – не шум людей, а голос машин и рунных реакторов, мощный и непрерывный, как дыхание.

Каэлен замер, блокнот в руках. Ему казалось, что он смотрит на живое существо, которое строило себя веками. Сотни зданий, сотни дымящихся труб, мосты из камня и металла, покрытые сплетениями узоров. Здесь мир не просто жил – он работал, шумел, строил, ломал.

– Вот она, столица, – сказал Маррик, и в его голосе было что-то, чего они раньше не слышали: не страх, не восхищение, а уважение к силе.

Айн не ответила сразу. Она всматривалась в город так, будто пыталась понять, насколько далеко простираются его руки.

– Земля здесь устала, – сказала она тихо. – Слишком много камня, слишком мало дыхания.

И действительно, даже отсюда было видно: вокруг города земля была другой. Цвет её был тусклее, поля казались изломанными, а в некоторых местах соль выступала наружу, образуя белёсые пятна, как рубцы.

Но город сиял. Его стены отражали свет, башни были увенчаны рунами, которые мерцали, как созвездия, и казалось, что воздух над ними чуть вибрирует от силы.

– Они зовут нас туда, – сказал Каэлен. – И не только Элиан.

Маррик нахмурился:

– Ты про тех?

– Про всех, кто смотрит. – Каэлен кивнул в сторону жилки, откуда они вышли. – Они ведут нас к этому. И хотят, чтобы мы видели.

За их спинами в тишине раздался тихий щелчок. Все трое обернулись. На краю уступа, где заканчивалась трещина, лежал камень. На нём – свежий знак углём: три линии, круг и точка, а рядом короткая стрелка, указывающая вперёд, к городу.

– Они снова дали знак, – сказала Айн. – Это не конец.

Маррик подхватил камень, посмотрел на него и бросил обратно, небрежно, но точно.

– Мы поняли.

Дорога вниз от уступа вела к равнине. Там уже виднелись другие тропы – ровные, утоптанные, с редкими караванами и одинокими фигурами. Далеко, на пути к столице, мерцали огни дозоров.

– Пора, – сказал Маррик. – Нам нужна крыша над головой до заката.

Каэлен последний раз оглянулся на жилку. Она уходила в землю, как огромный шрам. Тени чужих уже не было видно, но ощущение взгляда не уходило. Кто-то знал, куда они идут. Кто-то знал, что они принесут в город не только себя, но и частицу этой земли.

Айн подтянула ремни сумки и улыбнулась коротко, без веселья:

– Теперь они будут слушать нас. И мы их.

И трое двинулись вниз, к дороге, что вела в сердце Аэлирийской Империи, в город, который шумел, дышал и грозил – Город на костях.

Тропа вниз с уступа сначала была мягкой, затем превращалась в настоящую дорогу. Соль и камни сменились на спрессованную глину, в которой виднелись отпечатки колёс и копыт. Следы были свежие: караваны, одиночки, повозки – всё это шло к городу или прочь из него. Пыль от этих следов висела в воздухе, тонкой дымкой, окрашенной в серо-золотой оттенок.

Они шли молча. После жилки слова казались ненужными, а тишина – слишком хрупкой. Но постепенно звуки нового мира стали вытеснять тишину: сначала лёгкий гул, потом шаги, затем голоса. На горизонте появились первые фигуры: путники, рабочие с повозками, несколько всадников. Их лица были уставшими, загорелыми, но глаза – живыми, настороженными.

Айн первой заметила запах. Он был тяжёлым и насыщенным: смесь дыма, металла, горелого масла и чего-то пряного. Город жил своей жизнью, и его дыхание было ощутимо за много вёрст.

– Слышишь? – тихо сказала она Каэлену. – Там всё поёт иначе.

Каэлен кивнул, записывая впечатления. Он отмечал всё: блеск рунических символов на башнях, линии, словно бегущие по камню, как живые сосуды; столбы дыма, поднимавшиеся в небо; движение повозок по дороге. Даже люди казались иными – они шли быстро, сосредоточенно, будто каждая секунда была важна.

Маррик шёл впереди. Его плечи были напряжены, взгляд бегал по сторонам. Здесь, ближе к столице, опасность имела другое лицо: не соль и пустота, а люди и власть. Он заметил дозор – трое вооружённых, в лёгких доспехах, с эмблемой Империи на груди. Они не останавливали никого, но их глаза были внимательны, как у хищников, которые ждут момента.

– Будь тише, – бросил он через плечо. – Здесь слышат всё.

Дорога расширялась. По краям появлялись строения – сначала редкие амбары и кузницы, затем мастерские, лавки, небольшие постоялые дворы. Звуки усиливались: звон молотов, скрип колёс, лай собак, крики погонщиков. Пахло хлебом и углём, солью и маслом.

Каэлен не мог оторвать взгляд. Каждый дом, каждая вывеска, каждая деталь казались частью огромной машины. Он видел светящиеся руны на дверях кузниц, трубы, из которых валил пар, и людей, которые привыкли к этому шуму, как к песне.

Айн шла рядом, но её взгляд был тревожным. Она смотрела на землю, на деревья, которые стояли редкими и пыльными. Здесь природа была не хозяином, а гостем, и её присутствие казалось чужим.

– Они ломают землю, чтобы строить, – сказала она тихо. – Но земля всё помнит.

Первый большой поворот дороги открыл им ворота города. Они были не просто воротами, а целой аркой, укреплённой камнем и металлом. На ней – рельефы: сцены битв, люди с факелами, рунические круги, из которых шли светящиеся линии. Стражи стояли по бокам, молчаливые, но настороженные. В воздухе пахло сталью и пылью, смешанной с ароматом жареного хлеба.

– Вот и всё, – сказал Маррик. – Добро пожаловать туда, где цена за шаг выше, чем думаешь.

Каэлен остановился на мгновение, чтобы записать этот момент. В его голове звенели слова Элиана, послание, приглашение, и всё то, что случилось до этого: жилка, сборщики пыли, тайные знаки. Теперь всё сходилось сюда.

Айн посмотрела на него и сказала:

– Запиши всё. Здесь нам понадобятся не только ноги, но и память.

И трое двинулись к воротам, не зная, что за ними их ждёт не просто город, а новый мир.

Ворота города открывались, как пасть живого существа. Они были не просто построены – вырезаны в камне и металле, словно кто-то вложил сюда не только силу, но и амбицию. Арки уходили вверх, будто хотели коснуться облаков. На их поверхности переливались рунические узоры, каждая линия – аккуратная, сложная, но гармоничная, как жила в теле. Словно этот город сам был создан, чтобы показать миру: «Мы сильнее времени».

Приближаясь, они услышали гул – тихий сначала, но всё более ощутимый, будто целая река звуков текла за стенами. Здесь слышалось всё: глухой звон металла, крики торговцев, резкий рёв механизмов, и даже странные, будто электрические щелчки, – работа рунных генераторов, которых они ещё никогда не видели.

Стражи у ворот стояли прямо, как статуи. На их плечах сверкали знаки Империи: круг с тремя вертикальными линиями, напоминающими башни. Они смотрели молча, но каждый взгляд был проверкой. Лёгкие доспехи, мечи у пояса, на запястьях – браслеты с рунными метками. Они не останавливали всех, но каждый, кто проходил, ощущал на себе этот взгляд.

– Держите себя спокойно, – тихо сказал Маррик. – Здесь слово иногда дороже клинка.

Айн сдержанно кивнула. Она шла уверенно, но глаза её скользили по земле. Её внимание было на корнях, на трещинах в камне, на следах. Она искала дыхание земли под городом, и, похоже, не находила. Всё было покрыто слоями камня и рун, словно здесь специально душили всё живое.

Каэлен чувствовал себя маленьким. Каждый звук, каждый запах был новым. Люди вокруг двигались быстро, словно время здесь текло иначе. Торговцы с повозками, ремесленники, курьеры, солдаты. Он видел, как по верхним мостам шли рабочие, неся корзины с кристаллами; слышал голоса детей, играющих в узких переулках; и запах хлеба, смешанный с гарью от рунных печей, кружил голову.

Они пересекли ворота, и город открылся, как книга, которую кто-то резко раскрыл на середине. Узкие улочки сменялись широкими проспектами, дома стояли плотными рядами, а над ними поднимались башни – одни из камня, другие из металла, третьи – словно ткань и кость, обвиты рунами. Везде были люди. Здесь они шли не просто по делам – каждый двигался, будто его шаг был частью общего ритма города.

Слева, за домами, возвышалась громадная конструкция – рунический реактор. Вокруг него кружились механизмы, светящиеся кольца вращались медленно, но постоянно. По трубам, похожим на жилы, стекала светящаяся жидкость, питая башни и улицы. Каждый раз, когда одно из колец замыкалось, воздух дрожал, словно город делал глубокий вдох.

– Они кормят его магией, – сказал Каэлен, не отрывая взгляда.

– И сами этим питаются, – тихо добавила Айн.

Площадь за воротами шумела. Здесь были лавки, повозки, сотни голосов. Кто-то продавал еду, кто-то – редкие ткани, кто-то разложил прямо на камне рунические камни, блестящие, как капли дождя. И среди этой толпы – лица, такие разные: имперцы, беженцы, степняки, чужаки.

Маррик шёл уверенно, но его глаза не упускали ничего. Он видел дозоры, отметил патруль, что двигался на другой стороне площади. В этом шуме он чувствовал скрытую упорядоченность: город жил по своим правилам, и каждое нарушение в нём видели.

– Нам нужна крыша и язык, – сказал он. – Здесь слушают не только ушами.

Каэлен всё записывал. Каждая деталь – вывеска с выгравированными рунами, маленький мальчик, несущий кувшин с водой, девушка, играющая на странном инструменте с пятью струнами, рабочие, поднимающие огромный каменный блок с помощью рунической платформы. Всё это было новым и пугающе прекрасным.

Айн задержалась у одной лавки. На прилавке лежали травы, но они были высушены и сложены в стеклянные банки, как драгоценности.

– У них нет живого запаха, – сказала она тихо. – Здесь всё убрано в стекло.

– Потому что так дольше хранится, – ответил Каэлен, но его голос был неуверенным.

Город жил. Он гудел, он дышал, и его дыхание было тяжёлым. Люди двигались как кровь по венам, механизмы гудели как сердце, башни – как нервы, готовые передать сигнал. Всё здесь было скоростью и силой. Но под этой мощью скрывалось что-то другое: тревога, усталость земли, напряжение, которое Каэлен чувствовал, как дрожь в кончиках пальцев.

– Они зовут нас в центр, – сказал он. – Я это чувствую.

Маррик кивнул:

– И мы пойдём. Но сначала – тихий угол, где нас не услышат.

Айн улыбнулась коротко, без веселья:

– Даже в сердце железа всегда есть тень.

И трое двинулись дальше, растворяясь в шуме и свете города, который жил своей жизнью и готовился показать им лицо, которого они ещё не знали.

Глава 6: Залы Совета

Город за воротами остался шумным, но чем глубже они шли, тем больше шум становился организованным. Толпа постепенно редела, улицы ширились, и дома становились выше, правильнее, словно сама земля выпрямляла спину перед чем-то важным. Здесь было меньше случайных людей и больше тех, кто двигался целеустремлённо: чиновники, посыльные, охранники.

Маррик шёл чуть впереди, но не слишком быстро, словно прислушиваясь к каждому камню. Его взгляд останавливался на стражниках, на символах Империи, что украшали дома: круги, пересечённые линиями, руны, словно застывшие в воздухе. Айн оставалась настороженной – глаза её блуждали по тротуарам и фасадам, замечая трещины, пятна, следы того, что город не хочет показывать. Каэлен же не мог скрыть своего восхищения. Он смотрел на всё и пытался запомнить каждую деталь.

Дорога к Совету проходила через кварталы, которые казались чужими для обычных людей. Здесь витрины были скромны, но дорогие: в окнах – книги с обложками из кожи, кристаллы, что светились мягким светом, статуи людей, которых он не знал. На углах улиц – посты стражи, но они уже были одеты иначе: длинные тёмные плащи, эмблемы Империи с золотыми швами, оружие с рунными гравировками.

– Здесь власть, – тихо сказал Маррик. – И власть любит тишину.

Гул города постепенно сменился другим звуком – низким, ровным. Он исходил откуда-то спереди, и чем ближе они подходили, тем больше этот звук напоминал дыхание огромной машины. На площади перед ними, вымощенной камнем, возвышалось здание Совета.

Это не была просто постройка – это был символ. Широкие ступени, ведущие к высоким дверям; фасад, украшенный барельефами и рунами, которые казались живыми; колонны, словно стволы деревьев, но сделанные из белого камня, переливающегося в свете солнца. Сама форма здания была странной – как если бы в нём соединили старые традиции и новую мысль.

Каэлен остановился на мгновение. Его сердце билось быстрее, чем он ожидал. Он чувствовал себя маленьким перед этим местом, как будто стоял у корней древнего дерева, которому тысячи лет. Айн тоже задержалась, но её взгляд был другим – внимательным, подозрительным. Она искала уязвимости.

– Они строят не для людей, – сказала она тихо. – Они строят для памяти.

– Или для устрашения, – добавил Маррик.

Они поднялись по ступеням. Камень был гладким и холодным. В каждой плите были выбиты символы, мелкие, едва заметные, но ощущавшиеся под ногами, как будто сами ступени знали, кто по ним идёт. У дверей стояли двое стражей – молчаливые, в тяжёлых плащах, с длинными копьями, на которых были закреплены кристаллы, мягко светившиеся.

– Имена? – коротко спросил один из них. Голос был ровным, без враждебности, но с ноткой привычной власти.

Маррик назвал своё. Потом – Лиры и Каэлена. Страж кивнул и провёл взглядом по их лицам. Задержался на Каэлене чуть дольше.

– Совет ждёт, – сказал он.

Двери открылись медленно, с тяжёлым звуком, словно сама масса города двигалась, чтобы дать им проход. И за ними открылся иной мир.

Внутри было тихо, почти торжественно. Звуки улицы остались позади, как далёкая память. Здесь царил полумрак, но не угрюмый, а рассчитанный: свет падал из высоких окон, окрашивал стены в мягкое золото. Запах был особенный – старой бумаги, металла и чего-то ещё, неуловимого, как тень леса.

Зал был просторен. Высокие потолки, колонны, уходящие ввысь, и по ним шли линии рун, которые мерцали едва заметно. Пол был гладким, выложен плитами, каждая из которых несла знак. А в центре – круг, широкий, словно арена, но пустой.

– Власть любит центр, – сказал тихо Маррик.

Каэлен шагнул вперёд, и звук его шагов отозвался эхом. Он чувствовал: впереди – ответы, но и новые вопросы. И среди этих стен, казалось, сам воздух хранил тайны.

Внутренний вестибюль встретил их не холодом власти, а выверенной тишиной. Не та, что глушит и давит, – другая, умная. Здесь всё устроено так, чтобы звук уставал: высокие своды с «глухими» кассетами, в которые была вмурована пористая глина; настил из чёрного камня, под которым прятались тонкие воздушные полости; мягкие, почти незаметные портьеры в простенках. Даже шаги стражи звучали иначе – не звоном, а сухим тактом.

Сразу за порогом – низкая латунная решётка в полу, на которой светились крошечные рунические точки. Страж с эмалевым знаком Империи, не меняясь в лице, жестом попросил: «на решётку». Маррик шагнул первым – привычка; Айн последовала, но пальцы её сами нашли ножны на запястьях; Каэлен ступил последним, внутренне повторяя: «мы гости». Решётка тихо «вздохнула», где-то глубоко щёлкнул клапан, и из воздуховода дохнуло сухим, терпким ароматом – смесью пепла и хвои.

– Проверка стока, – ровно произнёс дежурный писарь за узкой конторкой. – Дикое свечение, открытые контуры, следовые примеси.

По периметру решётки вспыхнули и погасли три кольца. У Маррика – чисто. У Айн – чисто, но по краю загорелся тонкий зубчик – её ножи отзывались на латунь. У Каэлена кольца на миг полыхнули ярче – сумка с цилиндром «зазвенела» едва заметной нотой.

– Полевой прибор, пассивный, – сразу сказал он, чтобы не тянулись руки стражи. – Нет источника, только мембрана.

Дежурный писарь поднял глаза. Молодой, с усталым ротом и чтобы-ничего-лишнего во взгляде. Он кивнул, показал на стоящую рядом каменную тумбу, сверху – мисочка с серой пылью.

– Глушь-соль, половина щепоти на ладони, проведите по периметру сумки. Лезвия – в кобуру. Рукояти наружу.

Айн, усмехнувшись одними глазами, подчинилась. Пальцы у неё двигались быстро, экономно: ножи легли в кожаный «карман», ремешок застёгнут, рукояти – как того требовали. Каэлен провёл глушь-солью по швам сумки; прибор сразу «сник», будто перестал слушать.

– Проходите, – писарь сделал помету в длинной книге с кожаной обложкой. Перо, которое он держал, было не обычным: у пера в «животе» глядело крошечное оконце, и в глубине светилась бледная нить – записывала не только буквы, но и время.

Первый зал – Галерея Молчаливых – вытянулся, как коридор между двумя эпохами. По левой стене – барельефы: изумрудные поля, когда они ещё были зелёными, люди у Вен – не из сказаний, а из работ: обвязанные ремнями, в масках, с корзинами кристаллов. По правой – карты. Не бумажные – стеклянные пластины с вживлёнными серебряными жилами; при взгляде на них начинал зудеть язык, как во время грозы: карты «слушали» того, кто смотрит. На каждой – тонкие метки, даты, слои. Где-то – мягкий зелёный свет; где-то – белёсая пустота с крохотной подписью «провал».

– Они всё сводят, – шёпотом сказал Каэлен сам себе. – Не только цифры – ноты тоже.

– Власть собирает тишину не хуже шума, – отозвался Маррик, не оборачиваясь. Его глаза вымеряли посты, углы, возможные «карманы». Тут не было случайных предметов: даже скамьи стояли так, чтобы не бросать «эхо» на центр.

Их встретил мужчина в тёмном сюртуке с серебряной тесьмой на вороте – не страж, не маг, служитель протокола. Лицо – как правильно застёгнутая пуговица: безупречно.

– Маррик, Каэлен, Айн, – он произнёс имена без ошибок и интонаций. – Совет в малом составе. Архимаг примет вас предварительно. Прошу.

Он повёл их Походной Галереей – узкой, но высокой. Слева – бронзовые таблички: «Год Пятой Сушки», «Год Коротких Волн», «Год Длинного Шёпота». Справа – витрины с предметами: обугленная ветвь, тонкая маска из соляной ткани, фляга с осадком «густой воды», детская игрушка – ступка с вытертой ручкой; под каждой – короткая подпись: «из Бледных степей», «найдено у жилы», «возвращено в город». Всё – как молитвенник, только молитвы здесь были к цифрам и фактам.

– Здесь они молятся себе, – сухо сказала Айн, но тихо, чтобы камень не запомнил её слов.

Служитель протокола остановил их у невысокой двери с тусклой спиралью. Он постучал не по дереву – по камню рядом, два – пауза – один; камень ответил тёплым «мм», будто у него в глубине кто-то шевельнул плечом. Дверь отошла в сторону без видимого механизма.

– Комната ожидания, – сказал он. – Дезактив, вода, запись. Архимаг задержится на малый круг.

Комната ожидания была не бедной и не роскошной, – функциональной. Низкий стол, три стула без подлокотников, чтобы руки не ленились; на стене – «плавающая» карта: сеть Вен, превращённая в мерцающую ткань света. В углу – круглая чаша с водой, над ней – подвес с трёхпальцевым «листом». Служитель кивнул на чашу:

– Норма протокола. Путь от полей – длинный. Пыль – упрямая.

Айн первой опустила ладони в воду – вода была не холодная, но «легкая», будто в ней растворили ветер. На коже остался запах хвои и чистого железа. Маррик помыл руки сухо, деловито; после – повёл плечом, как будто снял с него лишний вес дороги. Каэлен задержал ладони в воде дольше – через кожу пошёл утихающий звук: вода действительно «слушала» и убаюкивала.

На стол поставили глиняную пластину-реестр. На ней – ячеистая сетка и три строки с именами. Служитель положил рядом тонкое стеклянное перо.

– Краткое резюме. Где были, что слышали. Без выводов. Выводы – для зала. – Он посмотрел на Каэлена. – Особенно – про «счёт».

– Вы… получили уже сигнал от сторожки? – вырвалось у Каэлена.

– Сторожка Хель аккуратна, – сухо ответил служитель – и это прозвучало как похвала. – Камни пришли ночью.

Это «камни пришли» – как будто не люди приносили, а сами камни пришли. Каэлен коротко улыбнулся: городу есть по чему учиться у степи – метафоре.

Пока они писали – каждый в свою клеточку, коротко и без поэзии, двери бесшумно распахнулись. Внутрь вошли трое: старший писарь с грудой тонких досок, женщина в светлом плаще без эмблем – глаза бежали по ним, будто у неё в памяти был свой каталог людей, – и невысокий магистр с медной застёжкой-спиралью у горла. Магистр задержал взгляд на Айн – не враждебно, а измеряя.

– Вы – из Степи, – констатировал он.

– Из Степи, не из города, – ответила Айн так же констатирующе.

– Значит, слышите дальше, – он кивнул, будто подчёркивая для себя: «учесть». – Я – магистр Рал. Я буду гасить «эхо» в зале, чтобы вы не устали. Город шумит.

Его голос был будто смазан мягким маслом – не вязким, а приглушающим звон.

Служитель протокола сделал едва заметный жест – и двери открылись уже в малый зал.

Они ожидали большого театра власти. А увидели театр звука. Малый зал Совета был круглый, как барабан, и всё в нём подчинялось акустике. По окружности – ступени-места, стянутые бронзой; в нишах – «уши» камня, тёплые, с пористой поверхностью; в потолке – лучевые щели, по которым мягко стекал свет. В центре – гладкий каменный диск, размером с сельский ток, и по нему, как по коже, шла тонкая серебряная сетка – решётка резонансов.

Людей было мало. Малый состав – трое старших советников и пара магистров; двое писарей на боковой галерее, их перья шептали, как дождь по сухим листьям. На одной из ступеней сидела женщина в строгом тёмном – канцлер Вайра, если верить эмалевой веточке у её плеча; её лицо было резким, глаза – живыми, как лезвие. Рядом – высокий, сухой, с седой дорожкой у виска – протоколист Сев. Остальные – безымянны, но в их неподвижности читалась тренировка.

А над самым центром, на шажок правее резонансного диска, – он. Элиан.

Его можно было бы назвать молодым – если бы не глаза. В них был недосып из месяцев, а не ночей, решённые уравнения и те, что ещё не складываются, память о людях, которых он убедил, и о тех, кого переспорил. Лицо – правильное, но не статуйное; голос – низкий, не громкий и оттого слышимый. Он стоял без плаща, в простом, хорошо сшитом камзоле; на запястье – тонкий браслет с двумя спиралями, «слышащая и глушащая», как сказал бы любой магистр. И всё же главной была не одежда. Главной была собранность, как в струне, которую наладил мастер: держит, но не рвёт.

– Каэлен, – сказал он без предисловий, и на секунду стал прежним – тем, кто разговаривает с человеком, а не с залом. – Рал, что ты дошёл.

Это «дошёл» – не простая вежливость. Он видел дорогу в их плечах, в сухости губ, в белёсой пыли, забившей швы на сапогах.

– Айн, – он кивнул степнячке чуть глубже, чем требовал протокол. – Ваш слух – то, что мы забыли в своих стенах.

– Маррик, – взгляд остановился на солдате. – Ваше «держит» – нужно. Здесь многие думают, что стены держатся сами.

Рал в это время незаметно поднял ладонь – и шум города за стеной ещё упал на шаг. Серебряная сетка на центральном диске мягко вспыхнула – зал настроили.

– Вы принесли нам звук, – продолжил Элиан. – Не стекло и цифры – звук. Говорите. Как пела земля у «Согнутой жилки». Где ломался «счёт». Что изменилось.

Канцлер Вайра чуть подалась вперёд:

– И – кто с вами говорил.

В зале будто щёлкнуло невидимой шестерёнкой: слово «кто» важнее «что».

Маррик коротко посмотрел на Каэлена: ты – первый, ты умеешь «речь». Каэлен шагнул на край диска – и почувствовал, как решётка резонансов касается подошв, спрашивает: «готов?». Он не стал читать по бумаге – говорил, как слышал:

– Ритм – два, пауза, один – держался ночью. Утром – ломался: два, пауза; единицы – звенели. Под «Голубой переправой» – «выдох», по обеду – «сдвиг»; к «Согнутой жилке» – второй язык.

– «Петля», – кивнул Рал, и серебряная сетка отозвалась слабой волной.

– Мы встретили тех, кто слушает, – продолжил Каэлен. – Они назвали себя не именами – «сборщики пыли». Мы их назвали: Ритм, Шаг и третья – без имени. Они оставляли знаки: три линии, круг, точка; добавляли дугу – «внимание вниз». Они говорили на счёте – не нашими словами. Они предупредили о «петле»: «три» – закрыть ухо, язык к нёбу, глаза к земле. Они… – он поймал на себе внимательный взгляд канцлера – они не против нас. Но и не за. Они хотят обмена: «слух за слово».

– Куски «речи» в обмен на их маршруты, – подытожил Маррик, без украшений. – Они вывели нас с обвала. Не спасатели – чтоб мы не дурачились.

Айн, всё это время слушавшая зал, как степь, заговорила только теперь – тихо, но с твёрдостью, от которой у двоих писарей дрогнули перья:

– Городские уши забыли, что камень живой. Эти – помнят. Они не возьмут у нас «число», которое врёт. Они возьмут «честное».

Канцлер Вайра не улыбнулась, но во взгляде мелькнула сухая искра:

– Честное – дорогой товар. – Она перевела взгляд на Элиана. – Вы просили не упускать «третьи руки». Вот они.

– Вот, – согласился Элиан. Он не выглядел удовлетворённым – собранным. – Мы построили башни, чтобы говорить с небом. Они – чтобы говорить с камнем. Нам нужно оба языка.

Он шагнул ближе к центру; серебряная сетка чуть посеребрилась – будто приняла вес.

– Теперь – к делу. – Он посмотрел на писарей. – Снятие «счёта» – в два канала: «глухо» и «слухом». Не искажать. Хель – в благодарность, «тихую» воду – вдвое. – Перевёл взгляд на троицу. – А вам – в лаборатории и покой. Но прежде – ответьте мне честно.

Он смотрел на Каэлена, но говорил всем троим:

– Вы верите, что жилку можно лечить, не ломая?

Вопрос звучал просто. Но камень под их ногами словно подался ближе – зал слушал.

Маррик ответил первым – как отвечают на плацу, только без железа:

– Я верю в маршрут, который выводит людей живыми. Всё остальное – дальше в счёте.

Айн – без паузы:

– Я верю, что сначала надо замолчать. Земля тогда сама скажет, где ей больно.

Каэлен – последним, и слова шли сразу из того места в груди, где пока не поселился страх:

– Я верю, что если мы будем говорить только башнями – оглохнем. Если только шёпотом – ослепнем. Нам нужно… – он поискал слово и нашёл не красивое, а верное, – сведение. Баланс.

Вайра коротко кивнула, будто поставила галочку в своей невидимой книге. Рал убрал ладонь – шум города качнулся и снова лёг на тёплую спину зала.

– Хорошо, – сказал Элиан, и в голосе было не «доволен», а «принял». – Тогда вы услышите то, что пока слышали не все.

Он обернулся к одной из ниш, где стояла простая, ничем не приметная дверь. Провёл ладонью – не по ручке, по камню рядом. Камень ответил тем самым низким «мм», которое они услышали у порога первой комнаты. Дверь отошла.

– Лаборатории и тени, – произнёс он негромко, как будто повторяя заголовок будущей главы их жизни. – Мы покажем вам, как мы учимся говорить с грязью, солью и водой. И вы скажете нам, где мы кричим.

Он задержал взгляд на Каэлене долю секунды дольше.

– А потом – поговорим о цене.

В эту долю секунды в его глазах прошла тень усталости – не от ночи, от девяти месяцев, что прожил этот мир, и от тех, что впереди. Но поверх тени – стальной расчёт: «Прогресс требует жертв» – девиз Империи был здесь не на стене, а в человеке.

Служитель протокола шагнул к ним, приглашая следовать. Серебряная сетка тихо погасла. Зал выдохнул. За стеной упрямо пел город. И трое – Слух, Шаг и Грань, как их назвал человек из жилки, – пошли за Архимагом в коридоры, где камень учился отвечать на вопросы людей.

Они шли за Элианом по узкому коридору, который сразу чувствовался другим. В отличие от торжественного зала, где всё было рассчитано на впечатление, здесь царила тишина, но иного рода – не для устрашения, а для работы. Стены – серый камень с прожилками металла, на которых время от времени вспыхивали маленькие руны. Эти огоньки не были декоративными – они фиксировали движение, открывали и закрывали замки, а порой тихо гудели, словно спрашивали: «Кто идёт?»

Воздух изменился: пахло не только камнем, но и чем-то свежим, как весенний дождь, перемешанным с ароматом трав и лёгкой горечью алхимических смесей. Маррик шёл чуть сзади, но всё время следил за окружающим – здесь стены дышали, и в этой тишине всё казалось подозрительным. Айн шла уверенно, но её взгляд не задерживался ни на одном узоре – она пыталась «слышать» пространство, уловить любые вибрации или запахи, говорящие о жизни или опасности.

Каэлен, напротив, едва сдерживал восхищение. Его внимание цеплялось за каждую деталь: панели с рельефами трав, узкие трубы, по которым шли тонкие нити света, и механизмы, похожие на нервы, протянутые вдоль потолка. Всё это было не просто архитектурой, а частью живого организма города – нервной системой, ведущей к сердцу власти.

Элиан шёл быстро, но не спеша, как человек, который знает каждую плиту пола. Иногда он бросал короткие взгляды на Каэлена и его спутников, оценивая их реакцию. Лицо его было спокойным, но глаза – внимательными. Он, казалось, всё записывал про себя: кто смотрит на что, кто напрягается, кто доверяет.

– Совет был краток, – произнёс он негромко, не оборачиваясь. – Но вы должны понимать: там, за дверьми, – слова, а здесь, внутри, – действия.

Коридор расширился. Они вошли в полукруглый зал, освещённый мягким золотым светом. В центре – длинный стол из чёрного камня, на котором лежали книги, кристаллы и небольшие механизмы. По стенам – стеклянные шкафы с образцами: травы, минералы, куски земли, странные предметы, которые выглядели то как инструменты, то как артефакты.

– Это преддверие лабораторий, – сказал Элиан. – Здесь мы собираем то, что приносит мир.

Он указал на одну из витрин. Внутри – осколок прозрачного кристалла с выбитыми линиями, похожими на те, что они нашли у жилки.

– Ваши новые знакомые оставили следы. Мы их изучаем. Но каждый знак – загадка.

Айн подошла ближе, прищурилась:

– Вы читаете, но не слышите. Эти линии – не только знак, они – ритм.

Элиан повернул к ней голову, и угол его губ едва заметно приподнялся:

– Поэтому вы здесь.

Каэлен не удержался и взял в руки маленькую пробирку с тёмной жидкостью. Внутри что-то едва заметно светилось, как тлеющий уголь.

– Что это?

– Эхо земли, – ответил Элиан спокойно. – Следы тех же сил, что рвут степи. Остатки реакции. И да, опасно.

Маррик положил руку Каэлену на плечо, слегка потянул:

– Не трогай то, что не твоё.

– Нет, пусть трогает, – сказал Элиан. – Мне важно, чтобы он понял цену.

Слова его были спокойными, но в них чувствовалась сталь. Он подошёл к двери в глубине зала. Она была из матового стекла, за которым светились силуэты труб и сосудов.

– Вы пришли сюда не только слушать. Вы пришли помогать. У нас мало времени и слишком много ран.

Дверь мягко открылась. За ней – огромное помещение, разделённое на секции. Столы, колбы, светящиеся кристаллы, механизмы с вращающимися шестернями, рунные панели, на которых менялись схемы. Всё было в движении. Люди – алхимики, инженеры, писцы – скользили по залу, как нотки по партитуре. Здесь не было криков, но звук труда стоял особенный: шелест бумаги, звон стекла, мягкий гул приборов.

– Добро пожаловать в лаборатории, – сказал Элиан. – Здесь мы учимся лечить то, что разрушили. Или думаем, что учимся.

Он сделал шаг в сторону, пропуская их внутрь.

– Слушайте, смотрите, задавайте вопросы. Скоро вам придётся решать, что из всего этого – истина, а что – ложь.

Они вошли в лаборатории, и пространство будто проглотило их. Шум улиц остался далеко позади, но здесь царил иной ритм – тихий, ровный, будто сердце огромного организма. Не было ни беспорядка, ни хаоса: каждая секция дышала своим делом. Люди двигались быстро, но точно, не тратя лишних шагов. Кто-то записывал наблюдения, кто-то проверял реактивы, кто-то чертил схемы прямо на прозрачных панелях, где линии светились мягким голубым светом и медленно исчезали, уступая место новым.

Первым их встретил запах – сложный, многослойный. Горечь минералов, сладость сушёных трав, лёгкая кислинка кислот, знакомый запах соли, перемешанный с чем-то свежим, как весенний воздух после дождя. Каэлен невольно глубоко вдохнул, и его голова закружилась – не от опасности, а от богатства впечатлений.

– Не задерживайтесь у входа, – мягко сказал Элиан, поворачиваясь к ним. – Здесь каждый угол стоит времени.

Они пошли вдоль длинного коридора, отделённого от секций прозрачными стенами. За каждой из них открывался новый мир. В одной секции стояли массивные сосуды с прозрачной жидкостью, внутри которой плавали крошечные зелёные сгустки, похожие на живые семена, медленно пульсирующие светом. В другой – учёные склонились над чертежами рунных кругов, их руки двигались быстро, создавая новые символы, соединяя их в сложные комбинации, словно решали уравнение природы.

– Что это? – не удержался Каэлен, показывая на секцию с зелёными сгустками.

Элиан замедлил шаг и повернулся к нему.

– Попытка заставить землю прорастать там, где она мертва. Эти сгустки – зародыши почвы, в которые мы вплели рунные формулы. Пока они неустойчивы, но живут дольше, чем обычная трава.

– Живут, но чужие, – тихо сказала Айн, её глаза прищурились. – Они не знают песен ветра.

Элиан не обиделся. Наоборот, в его взгляде мелькнул интерес.

– Вы правы. Они молчат. Поэтому вы нам нужны – кто знает, как слушать.

Они двинулись дальше. В следующей секции пахло металлом и озоном. Здесь не было растений – только ряды кристаллов, каждый заключён в стеклянную призму. Тонкие нити света соединяли их, словно сеть. Над ними работали инженеры в коротких серых камзолах, их пальцы двигались по панелям, вызывая мягкие вспышки и ряды символов.

– Мы пытаемся поймать то, что уходит, – сказал Элиан. – Эссенция. Она истощается, и мы учимся удерживать её дольше, не разрушая сосуд. Но пока всё слишком хрупко.

Маррик нахмурился:

– И слишком дорого, полагаю?

Элиан коротко кивнул:

– Каждый кристалл – день работы десятков людей. И всё равно он трескается, как яичная скорлупа.

В одной из боковых секций Каэлен заметил странный уголок – не стекло, не металл. Там был тёмный песок и сухие ветви, будто кусок степи, перенесённый в стены города. Среди ветвей стояла женщина в простом одеянии, без эмблем. Она что-то шептала, проводя рукой над песком. Когда они прошли мимо, она подняла голову, и Каэлену показалось, что её взгляд был слишком живым, чтобы быть городским.

– Кто это? – спросил он.

– Советница по полевым связям, – ответил Элиан. – Мы учимся говорить и с землёй, и с теми, кто её хранит. Иногда слушатели приходят из тех мест, что мы не понимаем.

Маррик коротко хмыкнул:

– Значит, город всё-таки признаёт, что не всё можно взять силой.

– Если мир кричит, лучше слушать, – спокойно сказал Элиан.

Они подошли к большой двери. На ней не было украшений, только знак – круг и дуга, пересечённые линиями, как нервная сеть. Дверь откликнулась мягким щелчком, когда Элиан провёл по ней рукой.

– Здесь мы храним то, что не показываем всем. Тени. Не бойтесь слова, оно не всегда означает зло.

Дверь открылась, и за ней оказалось пространство гораздо более тихое, чем всё, что они видели прежде. Здесь не было шума приборов, не было запаха трав или металла. Только мягкий свет и ряды шкафов. На полках лежали свитки, таблички, образцы почвы, куски камня с древними отметками. И всё это казалось старше города, старше даже их тревог.

Каэлен подошёл ближе к одной из полок и провёл пальцами по шершавой поверхности таблички. Символы на ней были иными – незнакомые, как будто их писали руки, которые не знали руны Империи.

– Мы не всё понимаем, – сказал Элиан, и впервые в его голосе прозвучала едва уловимая усталость. – Но пытаемся. Иногда ответы хранятся в самом старом. Иногда – в том, что мы только создали.

Он посмотрел на них всех троих:

– Теперь вы понимаете, почему я позвал вас. Это не просто город. Это узел. Всё, что вы увидите дальше, потребует веры и осторожности.

Дверь за ними мягко закрылась, и шум внешнего зала исчез, будто его и не было. Внутри царил полумрак, но не глухой – свет исходил от тонких полос на стенах, мягкий, почти живой. «Тени», как назвал это место Элиан, не имели роскоши, не имели парадного блеска. Здесь чувствовалось что-то иное – осторожность, внимание и скрытая сила.

Они шли по длинному коридору, который постепенно расширялся, словно вел их вглубь памяти города. Пол был гладким, серым, но местами заметно истёртым, словно по нему ходили десятки поколений. Стены – голые камни, но каждый нес на себе шрамы времени: вырезанные знаки, едва заметные отметины, старые схемы, которые кто-то счищал, но они не уходили до конца, как следы мыслей, которые не удалось забыть.

– Это не место для глаз случайных, – сказал Элиан, и его голос звучал тише, чем прежде. – Здесь мы собираем не только знания, но и ошибки. Они нужны нам так же, как успехи.

Каэлен шёл чуть впереди, увлечённо всматриваясь в символы на стенах. Он узнал некоторые руны – простые защитные знаки, но были и такие, что выглядели чужими. Линии странно ломались, как будто язык был другим. Айн шла рядом, молчаливая, её пальцы иногда скользили по камню, будто она искала пульс земли даже здесь. Маррик держался чуть позади, но его глаза скользили по углам – он видел не только камень, но и ловушки времени, тени людей, которые могли наблюдать.

Они вошли в первый зал. Он был небольшим, но насыщенным деталями. По стенам стояли шкафы со свитками, на полках – каменные плиты и глиняные таблички. Некоторые были расколоты, но бережно собраны и перевязаны тонкими серебряными нитями. На длинном столе в центре лежали предметы, каждый – как история: кусок земли, прожжённый белыми пятнами; череп животного, у которого вместо зубов были тонкие кристаллы; маленький сосуд, внутри которого мерцал тёмно-зелёный свет, как замершая капля леса.

– Что это всё? – спросил Каэлен.

– Отголоски, – ответил Элиан. – Каждый предмет – след. Здесь мы храним то, что не вписывается в книги. Вещи, которые сами рассказывают истории.

Айн остановилась у одной из полок, где лежал камень, рассечённый пополам. Внутри – жилка белого цвета, сверкающая крошечными точками.

– Это не просто соль, – сказала она. – Она будто дышит.

Элиан подошёл ближе, посмотрел на неё внимательно:

– Вы слышите её?

– Я слышу, что это не мертво, – ответила она.

Он кивнул, как будто сделал пометку про себя.

– Именно поэтому вы здесь. Город часто считает, что всё можно измерить. Но есть вещи, которые нужно услышать.

Маррик присел на корточки у другого стола. Там лежали металлические пластины с выгравированными схемами – сложные круги, линии, пересекающиеся знаки. Некоторые были перечёркнуты.

– Ошибки?

– Да, – Элиан не стал скрывать. – Каждая из этих пластин – попытка. Мы думали, что можем управлять энергией, как инструментом. Но земля не всегда терпит. Пару раз мы будили то, чего лучше не трогать.

Он посмотрел на всех троих и добавил:

– Помните: самые страшные раны – те, что мы наносим, думая, что лечим.

В глубине зала был ещё один проход. Там не было света, только слабое мерцание на полу. Элиан пошёл первым, его шаги были твёрдыми, но осторожными. Они последовали за ним.

Проход вывел их в другую комнату, ещё более странную. Здесь стены были обиты тонкими пластинами металла, на которых кто-то рисовал символы углём. Некоторые из них казались свежими. На полу – круги, выложенные мелкими камнями и кусками соли. В углу – несколько стеклянных сосудов с мутной жидкостью, в которой плавали неясные формы.

– Что это за место? – спросил Каэлен, едва сдерживая любопытство.

– Наблюдательная, – сказал Элиан. – Здесь мы записываем то, что не понимаем. Не всегда удаётся сделать это в лаборатории. Иногда легче просто смотреть и ждать.

Айн присела у одного из кругов, провела рукой над ним, не касаясь.

– Они похожи на шаги, сказала она. – Кто-то искал путь.

Элиан посмотрел на неё внимательно:

– Может быть. Здесь иногда остаются следы тех, кто не хочет быть найденным.

Маррик нахмурился:

– Вы не всё контролируете, да?

– Никто не всё контролирует, – ответил Элиан спокойно. – И тот, кто говорит обратное, – либо лжёт, либо близок к падению.

Он повернулся к ним и сказал:

– Скоро я покажу вам кое-что, что знают только двое в этом городе. Но сначала вам нужно увидеть, чем дышит земля здесь, в сердце Империи.

Коридор, куда их повёл Элиан, был иным – уже не просто зал с полками и образцами, а пространство, где сама тишина казалась плотной. Свет уходил всё глубже, и чем дальше они шли, тем меньше становилось привычного тепла. Камень вокруг был тёмным, почти чёрным, с серебристыми прожилками, которые вспыхивали короткими искрами, когда мимо проходили люди. Здесь не пахло травами и алхимией, не слышался гул машин. Пахло временем.

Элиан не говорил, но его шаги уверенно звучали на гладком полу, а звуки их собственных шагов казались громче, чем стоило. Каэлен ощущал, как этот коридор впитывает звуки, а иногда словно возвращает их обратно – тихие, приглушённые эхо, будто кто-то повторял их движения. Айн шла медленно, ладонь слегка скользила по стене, и её лицо оставалось сосредоточенным – она, как и всегда, слушала землю, но теперь не было её привычной мягкой уверенности. Здесь даже она казалась осторожной. Маррик шёл последним, рука то и дело ложилась на рукоять клинка.

– Мы называем это Хранилищем, – наконец сказал Элиан, не оборачиваясь. – Место, куда не пускают даже многих советников. Здесь не секреты власти. Здесь тайны самой земли.

Коридор вывел их в круглый зал, и пространство словно открылось. Потолок был высоким, но свет падал только на центр. Вдоль стен стояли шкафы, но не книжные – они были похожи на саркофаги: высокие, узкие, с глухими дверцами, каждая украшена рисунком – линиями, кругами, незнакомыми символами. Между ними, как сторожа, стояли массивные каменные плиты, на которых виднелись следы времени: трещины, выщербленные края, старые метки, которые кто-то пытался стереть, но не смог.

В центре зала находился широкий низкий стол из чёрного камня. На нём – странные предметы: свитки, завернутые в плотную ткань, куски земли в стеклянных колбах, старые деревянные дощечки с выжженными знаками, ржавые инструменты. Среди всего этого лежала одна вещь, которая сразу притянула взгляд Каэлена: маленький осколок кристалла, почти прозрачный, но в глубине него словно плавал свет – мягкий, золотистый, живой.

– Это упавшее семя, – сказал Элиан, заметив его интерес. – Сердцевина, которую мы нашли глубоко под слоями соли. Мы не знаем, что это. Оно не реагирует на наши формулы, но не угасает. Десять лет – и оно всё ещё светится.

Каэлен не смог отвести взгляд. В этом свете было что-то чистое, будто память о времени, когда мир был другим.

– Вы его изучаете?

– Мы пытаемся, – Элиан чуть усмехнулся. – Но у земли свои тайны. Иногда лучше хранить, чем ломать.

Айн подошла к плите у стены. На ней были вырезаны странные символы: круги, линии, словно кто-то пытался изобразить движение ветра в камне. Она провела по ним рукой и тихо сказала:

– Это не ваши знаки. Это кто-то другой говорил с землёй.

Элиан замер на мгновение, потом кивнул.

– Да. Эти плиты старше Империи. Мы нашли их в Бледных степях, в местах, куда ступала нога немногих. И есть вещи, которые не поддаются ни нашему разуму, ни нашим схемам.

Маррик подошёл ближе к другому шкафу. Он заметил замок – сложный, рунный, но старый. Металл был потемневший, руны – почти стёртые. Он коснулся его и ощутил слабое тепло.

– Что здесь?

Элиан задержал взгляд на нём чуть дольше.

– Ошибки, которые нельзя повторить.

Сказал спокойно, но твёрдо. И в его голосе не было намёка на игру.

Они прошли вдоль стен, и Каэлен заметил, что некоторые шкафы были приоткрыты. Внутри лежали вещи, которых он никогда не видел: странные механизмы, наполовину металл, наполовину что-то органическое; сосуды с застывшими формами, похожими на корни, но светящимися; записи на хрупкой бумаге, на которых слова сплетались с рисунками.

Элиан остановился у одной полки и поднял тонкую табличку из белого камня. На ней были вырезаны три знака: два вертикальных штриха и круг.

– Видите? – он показал её Каэлену. – Этот знак мы нашли у жилки, подобной той, что вы прошли. Только глубже. Никто не знает, кто его оставил. Но с тех пор каждый раз, когда открывается новая трещина, кто-то рисует его снова. Как будто что-то или кто-то помнит.

Айн тихо произнесла:

– Это не город говорит. Это земля отвечает.

Элиан посмотрел на неё и впервые за долгое время его взгляд стал мягче.

– Возможно. Именно поэтому я позвал вас.

Маррик скрестил руки, его лицо было серьёзным.

– Вы хотите использовать всё это? Или вы боитесь того, что оно может сделать?

Элиан вздохнул.

– Я хочу понять. Страх и использование – два края одной дороги. Но пока мы не знаем, что это – мы только собираем.

Он сделал паузу, потом сказал:

– Я покажу вам одну вещь, которую видели только двое в Империи. И тогда вы поймёте, почему я говорю о цене.

Он подошёл к дальнему шкафу, провёл рукой по рунному замку, и тот открылся с тихим шипением. Внутри лежал небольшой цилиндр из меди и стекла. Внутри цилиндра что-то медленно двигалось – словно дым, но плотный, серебристый, как живая тень. Свет падал на него, и казалось, что этот дым пытался дотронуться до стен сосуда.

– Это не вещество, – сказал Элиан. – Это звук, который мы поймали. Песнь земли. Она живая. Мы не знаем, как она появилась, но она меняется. С каждым месяцем становится другой.

Каэлен почувствовал, как у него пересохло во рту. Айн сжала палку сильнее. Маррик нахмурился.

– Она пытается выйти, – тихо сказала Айн.

– Да, – ответил Элиан. – И рано или поздно мы должны решить: дать ей голос или навсегда заставить молчать.

Элиан держал цилиндр осторожно, почти с почтением, как держат свечу на ветру. Свет стекал по его пальцам, и серебристый дым внутри сосуда медленно двигался, меняя форму – иногда он казался нитью, иногда спиралью, иногда почти человеческим силуэтом. Трое стояли, не отрывая глаз. Даже Маррик, привыкший к виду оружия и крови, не скрывал напряжения.

– Запомните, – тихо сказал Элиан, – это не оружие и не инструмент. Это – память. Мы не понимаем её языка, но она говорит. Мы знаем только, что этот звук живёт своей жизнью. Он реагирует на нас, на магию, на даже самые тихие шаги.

Каэлен сделал шаг ближе, и дым словно потянулся к нему. Тень внутри цилиндра вытянулась, будто пробуя воздух.

– Она чувствует? – спросил он, не сводя глаз.

– Она слышит, – ответил Элиан. – И, возможно, запоминает.

Айн стояла неподвижно, но её взгляд был тревожным. Она казалась настороженной не к предмету, а к тому, что он означает.

– Если это поёт, значит, это живое, сказала она. – А всё живое – или просит, или предупреждает.

Элиан кивнул:

– Вы правы. И именно поэтому нам нужны разные уши. Уши города, уши степей, уши тех, кто не боится задавать вопросы.

Он поставил цилиндр обратно, и шкаф закрылся, рунный замок зажёгся мягким светом. В зале снова стало спокойно, но это спокойствие было обманчивым, как поверхность пруда, где глубина скрывает течение.

– Теперь вы видите, чем мы занимаемся, сказал Элиан, повернувшись к ним. – Мы не только строим и воюем. Мы собираем, мы слушаем, мы боимся и надеемся. Но мы также рискуем. Каждый день.

Он медленно прошёл вдоль полок, словно взвешивая слова:

– За каждое знание, за каждый осколок истины мы платим. Иногда людьми, иногда временем, иногда целыми землями. Прогресс требует жертв – это не лозунг, это правда.

Маррик сжал кулаки, но молчал. Его взгляд стал холоднее, как будто он оценивал, что именно считается «жертвой».

Элиан остановился напротив Каэлена.

– Ты видел жилку, слышал ритм, встретил тех, кто не живёт по нашим законам. И всё это ведёт сюда. Я не буду просить веры, но буду требовать честности. Если мы ошибёмся, мир потеряет больше, чем готов отдать.

Каэлен сглотнул, в голове крутились слова, но он сказал главное:

– Я помогу, но только если мы будем помнить: мы лечим землю, а не ломаем её сильнее.

Уголок губ Элиана дрогнул – то ли усмешка, то ли усталость.

– Это правильные слова. Пусть они будут тяжелее, чем кажутся.

Айн посмотрела на него пристально:

– Если вы забудете их, мы напомним. Даже если придётся напомнить громко.

Элиан выдержал её взгляд, потом кивнул.

– И это правильно.

Он прошёл мимо них и открыл другую дверь – простую, без замков, но за ней тянулся мягкий свет.

– Отдохните. Вас ждёт работа, которой вы не знали. Завтра мы начнём показывать, что скрыто за башнями и лабораториями. Но помните: чем глубже спускаешься, тем труднее дышать.

Они вышли из Хранилища. Коридор показался шире, воздух – чище, но что-то в каждом из них изменилось. Мир, который казался большим и пугающим, теперь стал ещё сложнее, ещё опаснее.

Маррик шёл молча, но его рука не отходила от клинка. Айн смотрела на пол, как будто думала о словах, которые никто ещё не слышал. Каэлен шёл последним, сжимая свой блокнот – теперь он понимал, что в нём слишком мало страниц.

И когда двери за ними закрылись, Элиан остался один. Он задержался у шкафа, где спал серебристый дым, и тихо сказал:

– Если они не услышат нас, может быть, ты услышишь.

Глава 7: Лаборатории и тени

Коридоры, ведущие к лабораториям, не имели парадной красоты залов Совета. Здесь царила другая эстетика – холодная, рабочая, словно каждая стена и дверь говорили: «Не для глаз случайных». Камень сменился металлом; гладкие панели, по которым пробегали тонкие нити света, реагировали на движение. Где-то внутри слышался ровный гул, как дыхание огромного механизма.

Элиан вёл их уверенно, шаг его был тих, но целеустремлён. За ним шли Каэлен, Айн и Маррик. Все трое были насторожены, каждый по-своему: Маррик всё время скользил взглядом по углам и дверям; Айн прислушивалась, будто искала в глубине здания хоть намёк на дыхание земли; Каэлен не отрывал глаз от каждой детали, пытаясь запомнить, как устроен этот скрытый мир.

Они прошли через две узкие двери с мерцающими символами. Каждая дверь открывалась мягким звуком, словно что-то живое впускало их. За второй дверью запах изменился. Здесь не было аромата трав или древесины, как в Хранилище. Здесь пахло металлом, озоном, маслом и ещё чем-то пряным, едва уловимым, что-то между дымом и пылью – запахом работы, экспериментов и риска.

Первое помещение было разделено на несколько отсеков. Прозрачные стены отделяли их друг от друга, и за каждой кипела своя жизнь. В одном отсеке алхимики колдовали над жидкостями в сосудах: растворы, которые переливались синим и зелёным светом. В другом – инженеры собирали устройства, похожие на сочетание механики и магии: шестерёнки вращались, руны вспыхивали на поверхности металла, нити света переплетались, как паутина.

Каэлен замедлил шаг. Он заметил полку с образцами земли. На каждой банке было написано название региона и дата, а внутри – разные цвета и фактуры: чёрная земля, белый порошок соли, красноватый песок. И на каждой – небольшая метка, будто они фиксировали изменения.

Элиан посмотрел на него через плечо.

– Мы изучаем не только магию. Всё начинается с почвы. Если земля умирает, любые формулы теряют смысл.

Айн остановилась у другой секции, где на стеклянной панели кто-то рисовал сложный узор. Она сказала тихо:

– Они ищут песни, но рисуют схемы.

Элиан чуть повернул голову, в его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения.

– Иногда схемы помогают услышать то, что песня скрывает.

Маррик оставался настороженным. Он отметил двух охранников, стоящих в тени возле двери. Их лица были спокойны, но глаза следили за каждым движением.

Они шли дальше. Помещения становились всё страннее. В одном из отсеков росли растения, которых Каэлен никогда не видел: листья серебристые, стебли толстые, почти древесные, и на каждом – рунный знак, словно ожерелье. Рядом сидела женщина, молодая, с усталым лицом, но внимательными глазами. Она что-то записывала, иногда касалась растения рукой, и оно едва заметно дрожало, как будто откликалось на прикосновение.

– Это эксперименты по стабилизации, – сказал Элиан. – Мы пытаемся сделать почву вновь плодородной. Но иногда она отвечает странно.

– Она отвечает, так как мы её трогаем слишком грубо, – тихо добавила Айн.

Элиан не спорил, только улыбнулся уголком губ, но в его глазах мелькнула тень.

Коридор вывел их в большое помещение, где не было стен, только перегородки и свет. Здесь стояли аппараты, которых Каэлен не мог описать одним словом. Цилиндры, трубы, панели, мерцающие символы – всё это было как музыка, но тяжёлая, глубокая, не для простых ушей. Люди двигались быстро, тихо переговариваясь. Никто не оборачивался. Каждый знал, что делает.

– Добро пожаловать туда, где вопросы дороже ответов, – сказал Элиан. – Здесь мы учимся понимать, что значит «лечить» и что значит «ломать». И иногда разница слишком мала.

Он повернулся к ним. Его лицо стало серьёзным.

– Но помните: чем больше мы узнаём, тем больше тень растёт. Сегодня вы увидите, что в этой тени.

Они углубились в коридоры, и мир вокруг них всё больше напоминал не здание, а живой организм. Казалось, стены были не просто камнем и металлом, а частью какой-то сети: по ним тянулись тонкие трубки, по которым бежали светящиеся потоки – то ярче, то тусклее, словно кровь в венах. Иногда трубы пересекались с узорами рун, и те вспыхивали короткой дугой света, сопровождаемой едва слышным звоном, будто музыка для тех, кто умеет слушать.

Первое помещение было меньше, чем Каэлен ожидал, но ощущение тесноты не возникало – всё было продумано. Здесь стены были из гладкого камня, но каждый метр испещрён рунными символами. Они были разного размера: от крошечных точек до сложных узоров, сплетённых в замысловатые круги. Некоторым было явно много лет: линии потускнели, а рядом с ними виднелись новые, яркие, свежие, словно кто-то дополнял чужие мысли. Вдоль стен стояли панели с выемками, в которых лежали пластины, каждая с гравировкой, словно страницы книги.

Элиан остановился и провёл рукой по одной из панелей. Символы загорелись мягким светом, и на поверхности появился узор, похожий на карту звёздного неба.

– Здесь мы учим руну говорить, – сказал он. – С каждым годом земля молчит всё громче. Мы вынуждены придумывать новые слова, чтобы достучаться до её слуха.

Каэлен не мог оторвать взгляд. Для него каждая линия была загадкой. Он подошёл ближе и заметил, что некоторые символы были перечёркнуты, а рядом – новые.

– Почему так много исправлений? – спросил он.

– Потому что мы часто ошибаемся, – ответил Элиан спокойно. – И каждая ошибка стоит нам не только времени. Иногда – людей.

Эти слова повисли в воздухе, и даже Маррик поднял взгляд. Но Элиан не стал объяснять подробнее. Он жестом пригласил их пройти дальше.

Во второй секции всё было другим. Здесь пахло озоном и горьким металлом. Стены покрывала сетка тонких проводов, которые светились мягким синим светом. В центре стоял высокий цилиндр из прозрачного стекла, в котором вращалась структура из множества рун, медленно изменяя форму. Каждое движение сопровождалось тихим треском, как электрический разряд.

– Это наш слух, – сказал Элиан, заметив взгляд Каэлена. – Мы пытаемся услышать, как меняется мир, как течёт эссенция. Иногда она говорит, иногда кричит.

Айн приблизилась, но не слишком. Её глаза следили за узорами, и она тихо сказала:

– Они не поют, они дерутся.

Элиан посмотрел на неё с лёгким удивлением.

– Драться и петь – не так уж различны. Иногда одно превращается в другое.

За стеклом работали двое молодых людей в длинных серых камзолах. Их руки двигались быстро, касаясь рунных панелей, изменяя свет, как музыканты, перестраивающие инструмент. Один из них обернулся, увидев Элиана, и коротко кивнул.

– Это Ларен и Саир, – сказал Элиан. – Они слышат то, что многим кажется шумом.

Каэлен заметил, что Ларен выглядел усталым. Его лицо было бледным, но в глазах – огонь. Саир, наоборот, двигался уверенно, но как-то слишком резко, будто каждая секунда была ценна.

– Почему они так напряжены? – спросил Каэлен.

Элиан замедлил шаг и сказал тихо:

– Потому что мы работаем на границе. Каждый раз, когда мы заглядываем глубже, мы рискуем. Земля не всегда любит, когда её слушают слишком пристально.

Маррик хмуро усмехнулся:

– Значит, вы и сами понимаете, что играете с огнём.

– И всё же мы играем, – ответил Элиан. – Потому что если мы замолчим, она заговорит громче. И тогда слушать будет поздно.

Они прошли дальше. Последняя дверь этой секции была массивнее, чем остальные, и открывалась медленно, как если бы проверяла, достойны ли они войти. За ней находилось помещение, в центре которого стояла платформа, а над ней вращался сложный рунный круг, светящийся мягким золотым светом. На стенах висели десятки схем, набросков, формул.

– Это сердце нашей речи, – сказал Элиан. – Здесь мы собираем всё, что понимаем и всё, что не понимаем. Каждая ошибка хранится, каждое открытие – здесь.

Каэлен почувствовал, что перед ним не просто лаборатория. Это было место, где знание и страх жили рядом.

– И вы верите, что это спасёт нас? – тихо спросил он.

Элиан улыбнулся, но улыбка была усталой.

– Я верю, что если мы не попробуем, нам не останется даже страха.

Дальше коридоры становились тише и темнее. Свет исходил уже не от панелей, а от отдельных точек – небольших ламп, встроенных в стены. Они мерцали как звёзды, словно кто-то решил, что свет должен быть редким, чтобы цениться. Здесь пахло иначе: меньше металла и трав, больше камня, пыли и чего-то сухого, хрупкого, как старые книги.

Элиан шёл уверенно, не замедляя шаг. Но Каэлен заметил, что его взгляд стал внимательнее, движения – чуть более собранными. Словно он знал, что за этой частью коридоров уже не все рады гостям.

Они прошли мимо двух постов охраны. Люди в серо-стальных мантиях стояли неподвижно, копья с рунными наконечниками светились мягким белым светом. Лица были скрыты наполовину, но глаза следили за каждым шагом. Когда Элиан проходил мимо, они молча кивали, но на Каэлена и его спутников смотрели пристально, оценивающе, словно решали, кто из них опаснее.

– Здесь начинаются наши тени, – сказал Элиан, не поворачивая головы. – У каждого места есть свой свет, но и своя тьма.

Двери, мимо которых они проходили, не имели табличек. Лишь узкие полосы света вдоль стыков и едва заметные метки. На некоторых дверях свет был ровным, на других – пульсирующим, словно за ними что-то дышало.

Каэлен остановился на мгновение, привлёк внимание узор на одной из створок. Линии были странные, не похожие на привычные руны, а словно нарисованные рукой, что спешила, боялась потерять мысль.

– Что за дверь? – спросил он.

Элиан на секунду задержал шаг, посмотрел на дверь, затем на Каэлена.

– Та, что учит нас осторожности. За ней результаты, которые мы не можем показать никому. Они слишком громкие.

Айн нахмурилась.

– Значит, вы прячете то, что не можете контролировать.

– Мы храним то, что может спасти, если понять, – ответил Элиан. – И то, что может уничтожить, если выпустить.

Маррик сдержанно усмехнулся, но промолчал.

Они дошли до зала, где стояли большие цилиндры, похожие на колбы, но внутри каждого – что-то тёмное. Иногда это было похоже на дым, иногда – на ветви, иногда – на свет, пойманный в стекло. Каждая колба тихо гудела, как будто у неё было собственное сердце.

Элиан подошёл к одной и коснулся панели у её основания. Стекло засветилось изнутри, и Каэлен увидел: внутри колбы была земля. Но не обычная – она мерцала крошечными огоньками, как ночное небо.

– Это остатки старых жил, – сказал Элиан тихо. – То, что остаётся, когда мир умирает. Мы собираем их, чтобы понять, что убивает и что ещё живо.

Каэлен почувствовал странное чувство – тревогу и восхищение. Он вдруг понял, что здесь всё было не ради власти, не ради золота. Это была работа людей, которые спорили со смертью. Но и играли с ней.

– И вы уверены, что это безопасно? – спросил он.

– Безопасность – слово для тех, кто не хочет идти дальше, – ответил Элиан. – Мы идём.

В этот момент что-то изменилось. Далеко в коридоре раздался звук – короткий, высокий, как стекло, которое треснуло. Один из охранников мгновенно поднял руку, другой развернулся. Свет вдоль стен дрогнул.

Элиан не торопился, но его лицо стало серьёзнее.

– Пойдём. У нас мало времени, и некоторые двери не любят, когда за ними стоят слишком долго.

Коридор, ведущий к следующему залу, был другим. Стены здесь были не просто гладкими – они казались живыми. На их поверхности поблёскивали линии, напоминавшие корни или жилы, вплетённые в камень. Время от времени по ним пробегали короткие вспышки света, как импульсы. Воздух был плотнее, тише. Даже шаги звучали глуше, как будто пространство не любило шум.

За массивной дверью, которую Элиан открыл рунным ключом, открылось помещение, не похожее на всё, что они видели ранее. Зал был высоким, с тёмным куполом, из которого свисали цепи и трубки. По стенам стояли стеклянные сосуды, цилиндры и конструкции, в которых что-то медленно двигалось. Свет был мягким, но холодным. И главное – тишина. Не полная, а внимательная. Казалось, что сам воздух ждал.

В центре зала располагался круглый стол, но не для совещаний. Это был массивный стол из чёрного камня, на котором лежали предметы, накрытые тканью. Рядом – несколько рабочих мест, где люди записывали что-то в толстые книги, перелистывали схемы, проверяли показатели на мерцающих панелях.

Каэлен замер, пытаясь осмыслить увиденное. Здесь не было того ощущения чистого порядка, которое царило в предыдущих секциях. Здесь было что-то другое – скрытая спешка, сосредоточенность, смешанная с тревогой.

Элиан остановился у первого сосуда. Внутри было нечто, похожее на сеть корней, тонких, как волосы, но светящихся мягким зелёным светом. Они медленно двигались, словно искали выход.

– Мы называем их нити, – сказал Элиан. – Они выросли на месте старой жилы, разрушенной бурей. Мы не знаем, что они ищут, но они растут даже без земли.

Айн подошла ближе, её лицо стало серьёзнее.

– Они ищут дом. Но вы их заперли.

– Мы их изучаем, – ответил Элиан. – Иначе их след потеряется.

Маррик молчал, но его рука снова легла на рукоять меча. Что-то в этой комнате вызывало у него беспокойство.

Вдоль другой стены стояли шесть узких шкафов, похожих на саркофаги. Их двери были закрыты, но на некоторых горели красные символы. Каэлен почувствовал странный холод, проходя мимо.

– Что там? – спросил он.

Элиан не сразу ответил.

– То, что мы ещё не готовы понять. Иногда знание нужно хранить, а не открывать.

Они подошли к дальней секции. Здесь не было света, только мягкое свечение от стола. На нём лежал металлический цилиндр, похожий на тот, что они видели в Хранилище, но больше, сложнее. Внутри что-то мерцало – серебристое, как ртуть, но двигающееся. Оно собиралось в узоры, затем распадалось, словно не могло успокоиться.

– Это результат одного из наших опытов, – сказал Элиан. – Мы пытались очистить воду с помощью рунной матрицы. Она очистилась, но стала другой. Мы не можем дать её людям.

Каэлен смотрел и не мог отвести глаз. Его сердце сжалось от чего-то непонятного – смесь страха, жалости и интереса.

– Это живое? – тихо спросил он.

Элиан встретил его взгляд.

– Мы не знаем.

Эти слова прозвучали тяжелее, чем всё, что он говорил раньше.

Айн опустила взгляд на цилиндр и прошептала:

– Оно не просит, но и не молчит. Это хуже.

Элиан обернулся к ним, и в его глазах мелькнула тень усталости.

– Именно поэтому я зову сюда тех, кто умеет слышать. Иногда земля отвечает не словами, а шёпотом, и в этом шёпоте могут быть вопросы, на которые нет ответа.

Звуки их голосов растворялись в этом зале, и Каэлен понял, что каждый шаг здесь – риск. Что за каждой дверью может быть не только знание, но и беда.

– Пойдём дальше, – сказал Элиан. – Есть места, которые я показываю только тем, кому готов доверять.

Следующий зал оказался шире всех предыдущих, но здесь царила не открытость, а замкнутость, как в глубине пещеры. Потолок уходил высоко в темноту, и лишь отдельные линии света на стенах напоминали о современности. Но главное, что чувствовалось здесь, – это напряжение. Оно висело в воздухе, густое, почти осязаемое, как перед грозой.

Дверь закрылась за ними с глухим звуком, и охранник, оставшийся снаружи, вставил ключ в замок. Каэлен почувствовал лёгкий укол беспокойства: впервые он понял они не просто гости, а свидетели того, чего видеть не должны.

Помещение было разделено на несколько зон. Справа – ряды длинных столов, заваленных чертежами, книгами и приборами. Здесь люди работали в полумраке, их лица были сосредоточены, глаза – напряжены. Иногда кто-то шептал что-то коллеге, иногда пискала панель, фиксируя данные. Каждый звук казался громким, как удар молотка.

Слева – аквариумы и цилиндры, наполненные жидкостью. В некоторых плавали странные формы: корни, похожие на нервы; фрагменты камня, излучающие слабое сияние; нечто похожее на кристаллы, но с мягкими, почти живыми пульсациями. У одного цилиндра стояла женщина с чёрными волосами, заплетёнными в сложную косу, и с глазами, в которых светилась усталость. Она записывала показания и, заметив Элиана, чуть поклонилась.

– Это Тария, – сказал Элиан. – Один из лучших специалистов по связям материи и рун. Её работа – понять, что происходит, когда энергия встречает жизнь.

Тария коротко взглянула на Каэлена, Айну и Маррика. В её взгляде не было враждебности, но было что-то вроде скрытого вопроса: «Зачем они здесь?»

– Мы ищем ответы, – сказал Элиан, словно отвечая на этот немой вопрос. – И нам нужны все глаза и уши.

Тария ничего не сказала, лишь снова повернулась к своим приборам.

В центре зала находилась закрытая секция – полукруглая стена из матового стекла. Там мерцал мягкий голубой свет, но контуры были расплывчаты. Два охранника стояли у входа, и даже для Элиана они слегка приподняли копья.

– Там наши самые рискованные опыты, – сказал он тихо. – Не потому, что мы ищем оружие. Потому что мы ищем слишком глубоко.

Каэлен почувствовал, как сердце стучит сильнее. Любопытство боролось со страхом.

– И что вы нашли?

Элиан посмотрел на него, и в этом взгляде было всё: гордость, усталость, сожаление.

– То, что не всегда хочет быть найденным.

Они не вошли внутрь, но даже стоя снаружи, ощущали странную дрожь пола – лёгкую, как дыхание чего-то большого, спящего за стеклом.

Маррик нахмурился. Его взгляд был холоден и оценивающ.

– Вы уверены, что контролируете это?

Элиан не ответил сразу. Он медленно провёл рукой по стеклу, словно что-то вспоминал.

– Контроль – иллюзия. Мы можем лишь наблюдать и учиться. Всё остальное – хрупкая надежда.

Айн стояла тихо, но её пальцы едва заметно сжимались. Она словно слышала то, что другие не могли.

– Оно не спит, – сказала она тихо. – Оно слушает.

В этот момент один из приборов издал короткий резкий звук. Несколько людей одновременно обернулись, один бросился к панели, другие что-то быстро записывали. Голоса зашептались, как ветер в сухой траве.

Элиан посмотрел на своих спутников и сказал:

– Нам пора. Чем дольше мы здесь, тем больше вопросов рождается. И не все из них нам понравятся.

Они двинулись дальше, но Каэлен чувствовал, как его разум цепляется за всё, что он видел. Ему казалось, что каждая деталь – знак, что за каждым углом скрыта правда, которую мир не готов принять.

Коридор, ведущий к следующему залу, был длиннее и тише всех предыдущих. Здесь исчезли декоративные элементы, свет стал ровным и холодным, а воздух – плотнее. Казалось, они переходят не просто из одного крыла здания в другое, а в иной пласт реальности. Элиан шёл первым, но даже его шаги стали медленнее, как будто он осознавал важность момента.

Они вышли к массивной двери. Она не была похожа на остальные – не металл, не дерево, а сплав чего-то светлого и тёмного, с прожилками, уходящими в глубину. На ней не было замка, только полоса узоров, словно написанных рукой, но приглядевшись, Каэлен понял: это не руны и не буквы – это что-то среднее между картой и пульсом.

Элиан коснулся узора. Линии загорелись мягким светом, дверь отозвалась гулом и медленно открылась.

Зал был огромен. Настолько, что первое впечатление – будто они вошли в утробу города. Потолка не было видно; где-то там, в темноте, мерцали точки света, как звёзды. Внизу – десятки платформ, переходов, мостиков, соединяющих между собой зоны работы. Это была не просто лаборатория, а город внутри города. Здесь были люди: инженеры, алхимики, рунописцы. Кто-то склонился над чертежами, кто-то проверял панели, кто-то что-то записывал. Звуки были приглушены, но их много: щелчки, тихие голоса, ритм машин.

Вдоль стен и в нишах стояли конструкции: длинные столы с прозрачными крышками, цилиндры, внутри которых клубилась эссенция, механизмы, напоминающие скелеты животных, но с металлическими костями и светящимися жилами. В некоторых отсеков виднелись странные растения – серебристые, с узорами на листьях. В других – схемы, сплетения рунных кругов, сложные, как уравнения, но с мягким свечением.

Элиан поднял руку.

– Добро пожаловать в сердце наших поисков, – сказал он. – Здесь мы собираем всё: знание, риск, надежду. Каждый отсек – шаг вперёд и шаг в пропасть.

Каэлен медленно обводил взглядом зал. Он видел людей, которые жили этим местом. Их лица были сосредоточены, но не бесстрастны – в них читалась усталость, азарт, иногда страх. Это были не чиновники и не воины. Это были исследователи, готовые спорить даже с землёй.

Айн остановилась у платформы, где в прозрачном резервуаре плавал кусок земли – он светился бледно-зелёным, словно изнутри исходило слабое дыхание. Рядом мужчина средних лет что-то записывал, и заметив её взгляд, коротко сказал:

– Мы нашли его на глубине восьмидесяти локтей. Там, где всё должно быть мёртвым. Но он дышит.

Айн кивнула, не отрывая глаз.

– Оно просит о помощи.

Маррик тем временем стоял чуть в стороне. Его внимание привлекли другие платформы, где работали с рунными схемами. Он видел, как молодые люди в серых мантиях переставляли пластины, добавляли знаки, стирали линии. Иногда что-то вспыхивало ярко, и тогда все отступали. Охранники стояли близко, их копья светились мягким белым.

– Здесь есть то, что вы бы не хотели видеть, – сказал Элиан, заметив его взгляд. – И то, что мы не хотим потерять.

Они пошли по мосту, ведущему к центральной платформе. С каждой ступенью Каэлен чувствовал, как растёт странное ощущение – смесь восхищения и тревоги. Всё это было грандиозно, но в этом величии была тень: что-то слишком хрупкое, слишком опасное.

На центральной платформе стояли трое. Один – высокий мужчина с седыми волосами, лицо суровое, глаза внимательные. Второй – молодая женщина с короткими рыжими волосами, энергичная, с быстрым взглядом. Третий – худой, бледный, с длинными пальцами и чуть нервным движением рук.

– Это Тарин, Селия и Хорт, – представил Элиан. – Люди, которые знают слишком много и всё ещё спорят со мной каждый день.

Тарин посмотрел на Каэлена, и его взгляд был холоден, но не враждебен – скорее оценивающий.

– Зачем вы привели их сюда? – спросил он.

– Потому что им нужно видеть, – ответил Элиан.

Селия прищурилась, её глаза блеснули интересом.

– Иногда лишние глаза видят то, что мы пропускаем.

Хорт не сказал ни слова, лишь нервно провёл пальцами по панели, вызывая на ней сложные схемы.

– Здесь мы делаем то, что никто не делал, – сказал Элиан, обернувшись к Каэлену. – Мы пробуем заглянуть глубже. Иногда нам удаётся услышать шёпот земли, иногда – только крик. И я хочу, чтобы вы поняли: всё, что вы видите, может стать ценой.

Каэлен слушал и чувствовал, как что-то меняется внутри него. Этот зал не был просто местом работы. Это было место выбора – между знанием и осторожностью, между надеждой и страхом.

– Я вижу, – сказал он тихо. – Но хочу знать больше.

Элиан кивнул.

– И узнаешь. Но не всё сразу. Некоторые двери открываются только тем, кто готов услышать ответ.

На центральной платформе воздух стал плотнее. Здесь не было привычной рабочей суеты. Люди говорили тихо, но их голоса звенели напряжением. Схемы на панелях светились, и каждая линия казалась живой.

Тарин стоял, скрестив руки, и смотрел на Элиана с выражением, в котором смешались уважение и недоверие.

– Ты ведёшь их слишком глубоко, – сказал он ровно. – Мы сами не уверены, куда идём.

Элиан спокойно встретил его взгляд.

– Потому что ты ищешь ответы в страхе. А я ищу их в действии.

Селия подошла ближе, быстрые движения выдавали нетерпение.

– Действие – хорошо. Но мы видели, что случается, когда шаг слишком длинный. Помнишь северные оазисы? Мы спасли воду, но почва умерла.

Элиан ответил короткой улыбкой – усталой, но твёрдой.

– И ты сама сказала тогда: «Мы учимся на ошибках». Мы всё ещё учимся.

Хорт, молчавший до этого, внезапно заговорил. Его голос был сухим, как шелест бумаги.

– Учиться хорошо, когда у тебя есть время. У нас его нет. Каждый эксперимент тратит эссенцию, каждая ошибка оставляет шрам. Мы не можем позволить себе роскошь проб и ошибок бесконечно.

Каэлен слушал, и внутри него рождалась смесь чувств. Он видел их спор не как конфликт, а как отражение разных правд. Эти люди были умны, но каждый по-своему: один осторожен, другой стремителен, третий замкнут. И все они боялись потерять больше, чем могли себе признаться.

Айн стояла чуть в стороне, её лицо было сосредоточенным.

– Вы все говорите об ошибках, – сказала она спокойно. – Но ни один из вас не слушает, что говорит сама земля. Вы думаете, что она молчит, но она отвечает. Только вы не слышите.

Тишина упала на секунду, и даже приборы казались тише. Элиан обернулся к ней, и его взгляд стал мягче.

– Может быть, именно поэтому ты здесь. Чтобы мы услышали.

Маррик, стоявший ближе к краю платформы, произнёс сухо:

– Слушать полезно. Но пока вы слушаете, кто-то может ударить. У врагов нет времени ждать, пока вы услышите песни земли.

Тарин повернулся к нему.

– И кто решит, что важнее: враги или трещины под нашими ногами?

Элиан поднял руку, останавливая их.

– Все вы правы. Именно потому это место – не о победе и не о поражении. Это место о цене. Мы не можем позволить себе верить в одну правду.

Он посмотрел на Каэлена.

– Ты видишь? Они спорят, так как понимают: если ошибёмся, платить будут все.

Каэлен кивнул медленно.

– И всё равно вы идёте дальше.

– Потому что мир не ждёт, – ответил Элиан. – И так как иногда лучше шагнуть в неизвестность, чем смотреть, как оно приходит само.

Эти слова прозвучали не как лозунг, а как признание усталого человека, который всё ещё надеется.

Элиан повёл их по переходу, который уходил вглубь зала, к более тёмной его части. Здесь звук шагов менялся – мостки были металлическими, и каждый их шаг отзывался глухим эхом. Свет гас постепенно, уступая место мягким вспышкам приборов, как будто сами стены дышали.

Они подошли к секции, скрытой от общего обзора. Дверь была узкой, но увесистой, без узоров, лишь с одним символом – тонкая линия, пересечённая точкой, как след на песке. Элиан провёл ладонью по сенсору, и дверь открылась.

За ней оказался зал меньше предыдущего, но куда более странный. Здесь не было привычных столов и панелей, а стояли изолированные модули – кубы, каждый со своим освещением и цветом. В некоторых виднелись фигуры людей, склонившихся над приборами; другие были закрыты матовым стеклом. Воздух пах не просто металлом, а чем-то сухим и резким, как озон после молнии.

Первое, что бросалось в глаза, – это стенд у левой стены. На нём находились образцы, похожие на кристаллы, но с живыми, пульсирующими вкраплениями. Их цвета менялись – от мягкого зелёного до кроваво-красного. Каэлен подошёл ближе и ощутил лёгкое давление в висках, будто кристаллы излучали не звук, а тихую вибрацию.

– Это редкие находки, – сказал Элиан. – Мы называем их «сердечниками». Они образуются, когда эссенция застаивается и пытается найти выход. Никто не знает, почему одни остаются спокойными, а другие… взрываются.

Каэлен почувствовал дрожь в руках.

– Вы их используете?

– Пока только изучаем. Некоторые реагируют на голос, другие – на прикосновение.

Айн осторожно коснулась одного из модулей, и свет внутри едва заметно усилился.

– Они живые, – сказала она тихо. – И они не любят клеток.

Элиан посмотрел на неё серьёзно, но промолчал.

Дальше был длинный стол с открытыми книгами и чертежами. Над ними склонился мужчина в длинном тёмном плаще. Его руки были в перчатках, а на лице – следы усталости. Рядом стояла женщина, молодой, но с глазами, в которых была не по годам взрослая холодность. Они спорили вполголоса.

– Мы не можем запускать реактор на непроверенной схеме, – говорил мужчина, едва сдерживая раздражение. – Мы видели, что случается, когда поток не стабилен.

– А если ждать, мы потеряем ещё одну жилу, – парировала женщина. – Мир рушится быстрее, чем ты пишешь свои формулы.

Элиан шагнул к ним.

– Нам нужны не споры, а решения. Каждая секунда стоит земли и жизней.

Мужчина обернулся, его взгляд был острым, но в нём мелькнула тень уважения.

– Ты ведёшь людей по краю пропасти, Элиан. Мы не знаем, что за этой линией.

– Знаем, – ответил Элиан. – Там пустота.

Эти слова прозвучали так спокойно, что Каэлен почувствовал холод на коже. он понял для Элиана риск – не выбор, а необходимость.

Дальше они подошли к секции, где стены были исписаны формулами. Рунные круги пересекались, складываясь в сложные рисунки, которые менялись при каждом взгляде. На полу стояли металлические сферы, внутри которых искрились миниатюрные молнии.

– Мы пробуем очистить землю, – сказал Элиан. – Иногда нам удаётся оживить её. Иногда… она отвечает слишком яростно.

В этот момент один из кубов за их спинами издал звук – глубокий, вибрирующий, как дыхание. Все обернулись. Свет внутри стал ярче, и на матовом стекле мелькнула тень, похожая на корень или руку.

Тишина была настолько плотной, что слышно было, как кто-то глубоко вдохнул.

– Здесь не всё под нашим контролем, – сказал Элиан спокойно. – Но иногда только так мы узнаём, куда идти дальше.

Каэлен посмотрел на него и понял, что то, что они видят, не просто лаборатории. Это – поле боя, но враг не человек, а сама природа, обиженная и изменённая.

Дальше переход сужался, и свет становился всё тусклее. Воздух менялся – в нём чувствовалась сухая прохлада, запах металла и чего-то горького, едва уловимого. Элиан замедлил шаг, словно предупреждая их невидимым жестом.

– Здесь работают не все, – тихо сказал он. – Некоторые проекты требуют тишины.

Дверь впереди открылась почти бесшумно, и они оказались в изолированной лаборатории. Помещение было невелико, но каждый метр использован. Пол и стены гладкие, стерильные, без узоров. Вдоль стен – четыре прозрачных модуля, каждый размером с небольшую комнату. Внутри – что-то различное: в одном прозрачный цилиндр с тёмной жидкостью, в другом – густой клубящийся туман, в третьем – рама с подвешенными металлическими конструкциями, на которых сверкали крошечные руны.

Но взгляд Каэлена сразу привлёк четвёртый модуль. Его стекло было матовым, но свет внутри пульсировал, как живое сердце. Иногда сквозь матовую завесу прорывались очертания – линии, словно корни, иногда вспышка, похожая на глаз.

У модуля стоял молодой учёный, худощавый, с дрожащими руками. Его глаза блестели – то ли от усталости, то ли от напряжения. Рядом с ним – женщина лет сорока, в очках, строгая, но собранная. Они что-то спорили шёпотом, но спор был явный.

– Мы не можем держать его здесь, – сказал мужчина громче, чем хотел. – Оно реагирует всё сильнее.

– Мы не можем прервать процесс, – твёрдо ответила женщина. – Если мы сейчас отключим питание, мы потеряем всё.

– Потеряем всё или потеряем людей? – бросил он, и его голос дрогнул.

Элиан подошёл ближе, и оба сразу замолчали.

– Спокойно. Объект стабилен?

– Пока да, – сказала женщина, но в её голосе не было уверенности. – Но оно меняется быстрее, чем прогнозировали.

Элиан смотрел на матовую панель, как будто видел сквозь неё. Его лицо стало жёстче, но спокойным.

– Продолжайте наблюдение. Если уровень реакции превысит порог, вы знаете, что делать.

Молодой учёный открыл рот, но потом опустил глаза.

Каэлен чувствовал, как напряглось всё его тело. Он ощущал, что за этим стеклом что-то важное – не просто опыт, а вопрос, на который никто не готов отвечать. Айн стояла неподвижно, но её пальцы дрожали едва заметно, и взгляд был прикован к матовой стене.

– Оно знает, что мы здесь, – сказала она неожиданно.

Элиан повернулся к ней.

– Ты слышишь что-то?

– Оно не говорит, – сказала она тихо. – Но оно знает. И это хуже.

В этот момент модуль слегка дрогнул, свет внутри усилился, матовое стекло стало чуть прозрачнее. На долю секунды Каэлен увидел очертание – что-то между корнем и молнией, ветвистое, но живое.

Молодой учёный бросился к панели, что-то быстро набирая. Женщина шагнула к Элиану.

– Мы держим уровень, – сказала она, но на лбу выступил пот.

Элиан кивнул и медленно отошёл.

– Достаточно. Уходим.

Они вышли, и дверь закрылась за ними тихо, но гулкий звук остался в голове.

Когда они снова оказались в коридоре, Каэлен ощутил, что впервые по-настоящему испугался. Не за себя, а за то, что кто-то открыл двери, которые мир не просил открывать.

Когда дверь изолированной лаборатории мягко закрылась за ними, коридор встретил их густой тишиной. Лёгкий гул систем вентиляции казался громче обычного, и каждый шаг отдавался сухим эхом. Каэлен чувствовал, как напряжение, накопленное в предыдущем зале, не рассеялось, а наоборот – стало плотнее.

Элиан шёл первым, но его спина была прямой и жёсткой, будто он держал на себе невидимую тяжесть. Айн шагала чуть позади, её лицо было задумчивым и настороженным. Маррик шёл замыкающим, рука почти не отрывалась от рукояти меча.

Они молчали до тех пор, пока коридор не вывел их в небольшую нишу – место для отдыха или, может быть, для тех, кто решился подумать. На стене светилась панель с мягким светом, рядом стоял длинный стол, на котором лежали несколько свитков и инструментов.

Элиан остановился. Он медленно повернулся к своим спутникам, и его лицо стало серьёзным.

– То, что вы видели, – сказал он негромко, – не предназначено для чужих глаз. Но я хотел, чтобы вы знали: даже мы не всегда понимаем, с чем имеем дело.

Каэлен чувствовал, как в груди растёт тревога.

– Вы не контролируете это?

Элиан улыбнулся, но эта улыбка была усталой.

– Контроль – слово, которое любят политики и торговцы. Учёные знают, что контроль существует только до первого неожиданного события. Всё, что мы можем – наблюдать, предугадывать, иногда направлять. Но не властвовать.

Маррик нахмурился.

– А если то, что вы держите в этих модулях, выйдет?

Элиан посмотрел на него прямо.

– Тогда нам придётся платить цену, которую мы не хотим платить. Именно поэтому мы осторожны. Но осторожность не должна быть страхом.

Айн тихо произнесла, глядя в пол:

– Земля уже злится. Я чувствую это. Она не любит клеток и стекла.

Элиан на секунду задержал на ней взгляд, и в его глазах мелькнуло что-то вроде признания.

– Возможно, ты права. Именно поэтому мне нужны те, кто слышит то, что другие не слышат.

Он снова повернулся к Каэлену.

– Ты видишь теперь, что мы не играем в богов. Мы просто пытаемся не умереть вместе с этим миром.

Каэлен кивнул, но его сердце было тяжёлым. он понял всё, что они видят, не только спасение, но и опасность, спрятанная за стеклом и светом рун. И теперь он понимал, что, возможно, самое трудное – это различить, где кончается надежда и начинается безумие.

Они шли дальше по коридору, который тянулся, казалось, бесконечно. Здесь стены уже не просто отражали свет – они его поглощали. Материал был плотным, тёмно-серым, с едва заметным рельефом, как будто под каменной поверхностью текли невидимые жилы. Каждый шаг отдавался тихим, но упругим звуком, словно их присутствие ощущал весь этот сложный организм, который назывался лабораторным комплексом.

Элиан шёл впереди, его шаги стали медленнее, и каждый поворот головы казался осознанным. Он уже не был тем уверенным лидером, который вёл их через светлые галереи с открытыми проектами. Здесь, в глубине, чувствовалось, что даже для него воздух стал плотнее. Каэлен замечал, как лицо Элиана слегка менялось – не страх, но усталость и, может быть, тяжесть. Словно каждое новое помещение напоминало ему о времени, которое уходит.

Коридор вывел их в небольшое помещение – своего рода узел, где сходились несколько переходов. В центре стоял длинный стол, по обеим сторонам которого были скамьи и панели. Несколько людей сидели там, тихо разговаривая, у кого-то в руках были свитки, кто-то что-то писал. При их появлении разговоры стихли. Взгляды были настороженными, некоторые – явно оценивающими.

– Здесь мы можем немного передохнуть, – сказал Элиан. Его голос звучал ровно, но в нём чувствовалась внутренняя собранность. – Дальше пойдут зоны, которые я не показываю даже многим из своих коллег.

Маррик сел на край скамьи, его взгляд бегал по лицам людей, а рука привычно касалась меча, будто он ждал угрозы в каждом углу. Айн стояла чуть в стороне, её глаза смотрели не на людей, а куда-то вдаль, за стены, как будто она слышала что-то другое.

Каэлен присел рядом, но не мог расслабиться. В его голове роились вопросы: что они скрывают? Как далеко Элиан готов зайти? И что это значит для них всех?

Элиан сел напротив. Он посмотрел на каждого по очереди – долгим, внимательным взглядом.

– Я знаю, что вы хотите спросить, – сказал он тихо. – И да, мы идём туда, где нет гарантий. То, что вы видели – лишь часть. Некоторые проекты настолько сложны, что сами учёные не всегда понимают, с чем работают.

Он сделал паузу, словно выбирая слова.

– Мы не ищем оружие, как многие думают. Мы ищем решение. Но иногда оно выглядит страшнее любой войны.

– Вы уверены, что это решение? – спросил Каэлен. Голос был спокойным, но внутри у него всё сжалось.

Элиан улыбнулся, но без тени веселья.

– Никто не уверен. Но ждать нельзя. Земля трещит быстрее, чем мы думали. Вены иссякают. И если мы не попытаемся, то всё остальное не будет иметь значения.

Тария, одна из тех, кого они встретили ранее, подошла и положила на стол несколько листов с чертежами.

– Они хотят увидеть больше? – спросила она, даже не глядя на гостей.

– Да, – ответил Элиан. – Они должны понимать, что наш мир не стоит на месте. И что цена каждого шага растёт.

Она кивнула и ушла так же молча, как пришла.

Айн подняла глаза.

– Вы всё ещё думаете, что мир можно спасти схемами и стеклом? – сказала она. – Иногда нужно слушать, а не строить.

Элиан посмотрел на неё спокойно, но его взгляд стал мягче.

– Именно поэтому ты здесь. Мы слишком привыкли смотреть на цифры и забывать о песнях земли.

Маррик фыркнул.

– Песни не защитят, если придёт враг.

– Может, враг уже пришёл, – тихо сказал Каэлен, глядя на стол. – Только мы его не видим.

Элиан посмотрел на него пристально.

– Ты прав. Враг может быть не там, где мы ждём. Может быть, это мы сами.

Эта фраза повисла в воздухе, как камень, брошенный в воду. Никто не перебил тишину.

Потом Элиан встал.

– Пора. Мы идём туда, где даже эта тишина будет казаться громкой. Всё, что вы увидите, может изменить вас.

Он повернулся и повёл их к узкому коридору, в конце которого горел мягкий, но яркий свет. И Каэлен чувствовал, что каждая клетка его тела ждёт чего-то нового – возможно, ответа, возможно, новой тревоги.

Коридор становился всё уже и темнее, свет уходил, будто боялся проникать глубже. Вскоре стены стали грубее, из гладкого камня перешли в неровный, будто высеченный прямо в скале. Потолок опустился ниже, и воздух стал холоднее, сырее. Каждый их шаг отзывался глухо, словно они шли по телу огромного спящего зверя.

Элиан не спешил, но его движения были уверенными. Казалось, он давно знает каждый изгиб этого пути, но уважает его. Айн шла рядом с ним, напряжённая, её глаза бегали, как у человека, который слышит то, что другим не дано. Маррик двигался последним, его плечи напряжены, рука снова на рукояти меча.

– Это старые тоннели, – сказал Элиан негромко. – Ещё до того, как Империя стала Империей. Мы нашли их, когда начали строить лаборатории. Многие хотели их засыпать, но я решил оставить. Здесь хранится то, что нельзя потерять.

Каэлен почувствовал дрожь. Слова «нельзя потерять» звучали тревожно.

Тоннель вывел их в просторный зал, высеченный в камне. Потолок терялся в темноте, а стены были покрыты странными отметинами – не рунами, не письменами, а глубокими, неровными линиями, словно кто-то или что-то пыталось выцарапать их изнутри.

Зал был разделён на уровни. На первом – ряды массивных контейнеров, похожих на саркофаги. Каждый запечатан, и только небольшие символы на крышках светились мягким светом. На втором уровне, за решётками, виднелись полки, уставленные флаконами и свитками. Некоторые светились, некоторые были тёмными, словно ждали своего часа.

Но больше всего привлекало внимание то, что было в центре: огромный цилиндр, уходящий в пол и потолок. Его поверхность была гладкой, серебристой, но по ней бегали искры, как молнии по стеклу. От него шёл тихий гул – ровный, но живой.

– Это хранилище нестабильных образцов, – сказал Элиан. – Мы нашли их глубоко под землёй. Некоторые реагируют на магию, некоторые – на голос. Есть те, что остаются мёртвыми, пока их не коснётся свет.

Айн остановилась, её взгляд был прикован к цилиндру.

– Это… неправильно, – прошептала она. – Оно не хочет быть здесь.

Элиан тихо вздохнул.

– Возможно. Но если оставить их там, где нашли, мы не сможем понять, что нас убивает.

Они двинулись вдоль ряда контейнеров. Маррик задержался у одного, на котором символы пульсировали быстрее остальных.

– Что внутри?

Элиан посмотрел на него серьёзно.

– Мы не знаем точно. Мы нашли его запечатанным, но не сумели открыть. Иногда он дрожит, иногда поёт.

Каэлен почувствовал странное давление на виски, словно воздух стал плотнее. Он поймал себя на том, что сердце бьётся чаще.

– И вы всё равно храните это здесь? – спросил он.

– Где ещё? – ответил Элиан. – Здесь хотя бы стены толще и люди осторожнее.

Вдруг раздался звук – короткий, звонкий, как удар по металлу. Свет на одном из контейнеров мигнул. Учёные, работавшие рядом, бросились к панели. Голоса зазвучали тревожно.

Элиан поднял руку.

– Спокойно. Система держит уровень?

– Пока да, – раздался ответ. – Но скачок был сильнее обычного.

– Удвоить охрану на этом участке, – приказал Элиан.

Айн не отрывала взгляда от мигающего контейнера.

– Оно слышит нас, – сказала она тихо. – И оно не любит, что мы рядом.

Каэлен взглянул на Элиана, но тот лишь коротко кивнул, словно подтверждая очевидное.

– Мы идём дальше, – сказал он. – Здесь нельзя стоять долго.

Их шаги снова эхом ушли в глубину тоннелей, но теперь у каждого из них внутри сидела мысль: в этих залах хранится не просто знание. Здесь хранится нечто, что может изменить всё – или разрушить.

Они спустились по узкой винтовой лестнице, чугунные ступени звенели под ногами. Здесь было холоднее, и влажность усилилась, на стенах блестели тонкие нити конденсата, как паутина. Лёгкий запах плесени смешивался с металлическим ароматом старых рун и пыли. Каждое дыхание оставляло след пара, и казалось, что воздух сгустился до состояния почти жидкого.

На этом уровне света было ещё меньше, но он исходил не от ламп. Вдоль коридора через равные промежутки стояли странные конструкции – низкие каменные пьедесталы, на которых покоились сферы. Они светились мягким, ровным светом, но каждый цвет был разным: голубой, янтарный, зелёный. Иногда один из них вспыхивал чуть ярче, словно реагировал на приближение.

– Это маяки, – сказал Элиан негромко. – Старые друидские узлы, найденные здесь задолго до Империи. Мы так и не поняли, кто их создал, но они удерживают что-то глубже.

Айн остановилась перед одним из пьедесталов и провела рукой над сферой. Свет стал теплее. Она нахмурилась.

– Оно не хочет, чтобы мы шли дальше.

– Оно нас предупредит, если станет опасно, – ответил Элиан. – Но пути назад нет.

Маррик осмотрел тёмный проход впереди.

– Мне не нравится место, где нас предупреждают камни.

Коридор вывел их в зал – ещё один, но более древний и суровый. Пол здесь был из каменных плит, потрескавшихся от времени. В стенах были ниши, и в каждой из них – фигурки, маски, сосуды. Некоторые светились тусклым светом, другие были абсолютно чёрными. Своды украшали резьбы, но резьба была странной, не похожей на имперскую: закрученные линии, символы, которые казались живыми, если смотреть слишком долго.

У дальней стены стоял человек в длинной серой мантии. Его лицо было скрыто тенью капюшона, но он явно ждал их. В руках – длинный посох, на вершине которого мерцал кристалл.

– Хранитель, – сказал Элиан, и его голос стал уважительным. – Мы проходим.

Человек слегка кивнул, но его слова были тихими и низкими:

– Дорога открыта. Но вы несёте с собой слишком много глаз.

Элиан ответил коротко:

– Они должны видеть.

Хранитель не стал спорить, лишь отступил в сторону.

Дальше путь вёл к огромным дверям из чернёного металла. На них были выгравированы сцены: фигуры людей и животных, сплетённые в танце и борьбе, а между ними – деревья, корни, молнии. Символы переливались слабым светом.

Элиан остановился перед дверями и положил ладонь на их холодную поверхность.

– Здесь хранятся записи и вещи, которые не должны попасть на поверхность. То, что Империя даже себе не признаёт.

Каэлен почувствовал, как его сердце ускорилось. Айн была неподвижна, но её взгляд был прикован к дверям, словно она видела то, что было за ними. Маррик стоял настороже, его рука не отходила от меча.

– Что там? – спросил Каэлен.

Элиан обернулся к нему.

– Память. И ошибки. Иногда они одно и то же.

Он провёл рукой по узору, и двери медленно открылись. Холодный воздух хлынул наружу, и внутри было видно пространство, наполненное полками, свитками, артефактами, и в центре – странный объект, накрытый чёрной тканью.

И в этот момент где-то глубже раздался звук. Тихий, низкий, похожий на вздох земли. Свет в коридоре дрогнул, а одна из сфер на пьедестале ярко вспыхнула.

Айн сказала тихо:

– Мы не одни здесь.

Они вошли в хранилище, и мир изменился. Воздух внутри был сухим, но холодным, как в древнем склепе, где время остановилось. Стены, уходящие в темноту, были покрыты полками, и на каждой полке лежали вещи, которые казались чужими этому миру. Здесь не было обычных артефактов – каждая вещь будто несла в себе тайну и опасность.

Свет исходил от кристаллов, встроенных в потолок, мягкий, приглушённый, чтобы не будоражить то, что хранилось. На ближайших полках лежали свитки в металлических контейнерах, некоторые с выцарапанными символами, другие – гладкие, словно сами по себе предупреждение. На нижних рядах – сосуды, в которых переливалась густая жидкость, иногда сменяя цвет, будто реагировала на присутствие людей.

Центр зала занимал высокий постамент. На нём лежал объект, накрытый плотной чёрной тканью. Он был большим, неуклюже массивным, и по его контурам можно было догадаться: внутри что-то неровное, словно сломанное, но не уничтоженное.

Элиан остановился перед ним. Его голос прозвучал тише, чем обычно.

– Это одна из первых находок. Мы нашли её глубоко под северными венами. Мы не знаем, откуда она, но когда она появилась, земля вокруг умерла. И всё же мы не смогли её уничтожить.

Каэлен чувствовал, как дрожь прошла по спине. Ему казалось, что сам воздух стал тяжелее, как будто ткань скрывала не просто предмет, а присутствие.

Айн тихо сказала:

– Оно помнит.

Элиан посмотрел на неё.

– Возможно. Иногда кажется, что оно… дышит.

Дальше они прошли вдоль других полок. Здесь лежали маски – странные, не похожие на человеческие, с длинными прорезями вместо глаз и изогнутыми линиями, которые складывались в узоры, похожие на карты. Были и предметы, напоминающие оружие, но странной формы – лезвия, которые плавно изгибались, стержни с вырезанными знаками.

– Эти вещи принадлежат эпохе, о которой мы знаем мало, – сказал Элиан. – Некоторые друиды считают, что это предупреждения, а не инструменты.

В глубине зала, в полумраке, они заметили несколько больших цилиндров, похожих на те, что видели наверху, но эти были треснуты и заварены грубыми швами. На одном из них виднелась большая вмятина, словно что-то пыталось вырваться изнутри.

Маррик остановился и нахмурился.

– Почему они здесь, если опасны?

– Потому что иногда опасность – лучший учитель, – сказал Элиан. – И лучше держать её там, где мы можем хотя бы наблюдать.

Они дошли до последнего ряда полок. Здесь были маленькие вещи – камни, кости, перья, но каждый предмет был заключён в отдельный прозрачный контейнер. Каэлен наклонился и увидел, что некоторые кости светятся изнутри.

– Это остатки существ, которых больше нет, – пояснил Элиан. – Мы думаем, что они жили тогда, когда эссенция была сильнее.

Но Каэлен не слышал конца фразы. Где-то глубже, за стенами, снова прошёл звук. Не вздох, не шорох, а тяжёлое, едва уловимое биение – как далёкое сердце. И на миг свет кристаллов дрогнул, словно что-то другое дышало вместе с ними.

Айн напряглась.

– Кто-то… что-то знает, что мы здесь.

Элиан стоял спокойно, но его глаза стали серьёзнее.

– Здесь всегда кто-то слушает. Поэтому мы и спешим.

Он обернулся к ним.

– Запомните это место. Возможно, всё, что нам нужно, – или всё, что нас погубит – лежит на этих полках.

Они углублялись в хранилище, и каждый шаг ощущался как вторжение. Воздух становился холоднее, а свет кристаллов, казалось, тускнел. В дальнем конце зала виднелся проход, ведущий в узкий тоннель, куда, судя по следам на полу, редко кто осмеливался заходить.

Элиан шёл первым, но на этот раз его движения стали осторожнее, как у человека, который знает, что под каждым камнем может скрываться опасность. Его лицо стало закрытым, сосредоточенным, словно он считывал невидимые знаки вокруг. Айн замедлила шаг, её глаза блестели странным светом – она словно слышала или чувствовала что-то, что было недоступно другим. Маррик шёл чуть позади, его взгляд постоянно скользил по нишам и углам, а рука, как и прежде, держалась за меч.

– Что впереди? – спросил Каэлен, стараясь говорить спокойно, но голос предал его лёгкой дрожью.

– То, чего никто не должен касаться, – ответил Элиан. – Иногда даже мы.

Проход привёл их в круглый зал, стены которого уходили вверх, теряясь во мраке. Здесь не было полок и артефактов – только гладкий камень и едва заметные символы, словно тени, вырезанные на поверхности. В центре зала находилась платформа, на которой стояла высокая конструкция – нечто среднее между пьедесталом и саркофагом. Она была покрыта сетью металлических обручей, между которыми вспыхивали тонкие молнии.

Когда они приблизились, воздух стал густым, и волосы на руках встали дыбом. Было ощущение, что сама земля под ногами тихо вибрирует.

– Это старше Империи, – сказал Элиан тихо. – Старше даже наших легенд. Мы не открывали его полностью. Каждый раз, когда пытались, вокруг появлялись трещины, а механизмы отказывались работать.

Каэлен почувствовал лёгкое давление на виски, как будто кто-то невидимый смотрел прямо сквозь него.

– Почему вы его не уничтожите?

– Потому что не знаем, можно ли. – Элиан повернулся к нему. – И так как иногда лучше запереть дверь, чем ломать её.

Айн сделала шаг вперёд и остановилась, её лицо побледнело.

– Оно слышит нас. Оно… знает, что мы здесь.

Элиан не стал отрицать.

– Оно всегда знает.

В этот момент что-то изменилось. Лёгкое мерцание на металлических обручах стало резче, молнии зашипели громче, а один из кристаллов на потолке мигнул и погас. Из глубины зала донёсся звук – низкий, как гул, но с оттенком чего-то живого.

Учёные, работавшие у стен, вскинули головы. Один из них бросился к панели, другой схватил кристаллический посох. Гул усиливался, словно что-то просыпалось или, наоборот, пыталось вырваться.

Маррик шагнул вперёд, но Элиан поднял руку, удерживая его.

– Спокойно. Это не атака. Это напоминание, что мы чужие здесь.

Вибрация прекратилась так же внезапно, как началась. Лишь тишина, слишком глубокая, и дыхание людей, слишком частое.

Элиан посмотрел на своих спутников.

– Вот почему я показываю вам всё это. Мы идём по тонкой грани. Мир наверху рушится, а здесь – то, что может стать ключом. Или катастрофой.

Каэлен почувствовал, как сердце стучит в горле. Айн опустила глаза, но её губы шевельнулись беззвучно, словно она молилась. Маррик только крепче сжал рукоять меча.

– Нам пора возвращаться, – сказал Элиан. – Это место долго не терпит чужих.

И они пошли обратно, но каждый шаг отзывался эхом, и каждый звук казался слишком громким в этом зале, полном тайн.

Они возвращались медленно, словно каждый шаг был частью ритуала, а не простым движением. Элиан шёл первым, но теперь его спина не была такой прямой, как раньше. Он двигался увереннее, но и осторожнее, будто за его плечами лежала не только тяжесть знаний, но и осознание, что эти знания могут быть опасны.

Тоннели отзывались на их шаги длинным эхом. Свет каменных маяков становился ярче, когда они проходили мимо, словно приветствуя возвращение или предупреждая об осторожности. Каждый пьедестал, каждая сфера, каждый треснувший символ на стене теперь казались Каэлену живыми, как глаза существ, которые наблюдают и помнят.

Айн шла чуть позади Элиана, но её лицо было сосредоточено и тревожно. Она словно пыталась услышать, не идет ли за ними тень. Временами она задерживала взгляд на тех сферах, что светились сильнее других, и один раз даже остановилась, положив ладонь на каменный пьедестал.

– Оно дышит, – прошептала она, не глядя на остальных. – Оно знает, что мы были у двери.

Элиан обернулся.

– Ты говоришь загадками, – сказал он спокойно. – Но я слушаю.

Они шли дальше, и вскоре коридор начал расширяться. Потолок поднялся выше, а стены стали ровнее, словно снова возвращались в привычный мир. Но напряжение не исчезало. У каждого из них в голове звучал отголосок того звука, что они слышали у саркофага, и воспоминание о мерцающих молниях на обручах.

Маррик нарушил молчание:

– Ты ведёшь нас туда, куда не каждый захочет идти снова. Я видел страх даже в глазах тех, кто там работает.

– Страх – полезен, – ответил Элиан, не замедляя шаг. – Он держит нас в тонусе. Но если позволить ему управлять, мы ничего не построим.

Каэлен посмотрел на Элиана, и его голос прозвучал тихо, но твёрдо:

– То, что мы видели… Оно не должно существовать. Если оно выберется?

Элиан замер на секунду, потом снова пошёл, но медленнее.

– Всё, что мы видели сегодня, существует именно потому, что мир рушится. Эти вещи – не зло. Они просто другие. Опасны – да. Но и мы опасны для них.

Он поднял взгляд, и в его глазах была усталость, которой Каэлен раньше не видел.

– Мы ищем путь не к власти, а к выживанию. Но иногда эти дороги одинаково темны.

Когда они добрались до первого узла, где сидели несколько хранителей, Элиан остановился и сел на край длинного стола. Он смотрел на них всех – на Айныну сосредоточенность, на сдержанную настороженность Маррика, на тревогу в глазах Каэлена.

– Я хотел, чтобы вы всё это увидели, – сказал он тихо. – Чтобы вы понимали: мы не играем в богов, как любят шептать на улицах. Мы – слепые, которые идут по кромке пропасти. И иногда дорогу показывает только шёпот земли.

Каэлен кивнул, но молчал. Айн опустилась на скамью и прикрыла глаза, словно пытаясь услышать что-то сквозь толщу камня. Маррик лишь крепче сжал ремни на доспехах, его взгляд оставался жёстким.

Тишина была длинной, но не давящей. Она была наполнена мыслями и невысказанными словами. И в этой тишине каждый из них понял: всё, что они увидели, – лишь начало.

Элиан встал, и его голос стал твёрже:

– Теперь мы возвращаемся наверх. Там ждут дела, а наверху всё то же: трещины, беженцы, соляные ветры. Но вы знаете больше, чем знали утром. Не забывайте это.

Они двинулись дальше, и шаги теперь звучали иначе – тише, но увереннее. Каэлен чувствовал, что мир стал шире и темнее, но вместе с этим у него появилась и новая цель: понять, что скрывают эти глубины, и какую цену они готовы заплатить за знание.

Они поднимались по тем же переходам, но теперь всё вокруг казалось другим. То, что раньше было просто коридорами, теперь ощущалось как вены живого существа – каждая трещина, каждая руна на стене напоминала о том, что внизу, под землёй, спрятаны тайны, слишком большие, чтобы их понять.

Свет становился ярче по мере того, как они приближались к верхним уровням. Воздух становился суше, привычнее. Но напряжение не рассеялось – оно шло за ними, как тень, как эхо.

Когда они достигли одного из промежуточных залов, где работали учёные, Элиан неожиданно остановился. Он окинул взглядом людей за столами, их приборы, их сосредоточенные лица. Потом обернулся к спутникам:

– То, что вы видели сегодня, не предназначено для слуха других. Мир наверху слишком хрупок, чтобы выдержать эти знания.

Айн ответила без тени страха:

– Хрупок не мир. Хрупки те, кто не хочет его слышать.

Элиан улыбнулся с усталостью, но не спорил.

– Возможно, ты права. Но пока нам нужны ответы, а не разрушения.

Они шли дальше, и разговор продолжался тише. Маррик был насторожен, он мало говорил, но его взгляд говорил за него: ему не нравилось, что Империя держит в глубинах вещи, которые даже не понимает.

Каэлен чувствовал, как в груди борются два чувства – восхищение и страх. Всё, что он увидел, доказало: мир гораздо сложнее, чем казалось. Но и гораздо опаснее.

Когда они вышли в главный зал лабораторий, их встретил гонец. Его одежда была пропитана дорожной пылью, лицо усталое, но голос твёрдый:

– Совет требует срочной встречи, Архимаг. Новый разлом… на юго-западе. Погибшие есть.

Элиан принял свиток, развернул его и пробежал глазами строки. Его лицо не дрогнуло, но в глазах мелькнул стальной отблеск. Он повернулся к своим спутникам:

– Вот почему у нас нет времени. То, что мы видели там внизу – не просто тайна. Это оружие и спасение одновременно. И каждый день мы ближе к выбору.

Он сжал свиток и пошёл вперёд, его шаги были быстрыми, решительными. Айн молчала, её взгляд был тревожным. Маррик посмотрел на Каэлена, но не сказал ни слова – всё было ясно и без слов: впереди их ждало что-то большее, чем просто знания.

Каэлен задержался на миг, глядя на те двери, которые скрывали глубины лаборатории. Он понимал, что вернётся туда, что ответы – там. Но теперь он знал главное: каждый ответ может стоить слишком дорого.

И с этой мыслью он пошёл за остальными, в мир наверху, который ждал их с новыми ранами и новыми вопросами.

Глава 8: Сердцевик и сталь

Столица встретила их тяжёлым дыханием камня и света. Империя умела впечатлять – и подавлять. С первых же шагов по широким мостовым, по звонким плитам из полированного базальта, Каэлен чувствовал, как его взгляд то и дело цепляется за новые детали. Высокие башни, оплетённые руническими линиями, сверкали в лучах солнца; на перекрёстках стояли стражи в светящихся доспехах, и даже их копья были инкрустированы узорами, в которых угадывался знакомый блеск эссенции.

Они двигались по центральному проспекту, и чем дальше шли, тем больше город напоминал не место для жизни, а организм, который питался энергией земли. Здесь всё дышало ритмом прогресса: мосты, которые складывались и расправлялись по мере движения; повозки, что катились без лошадей, с тихим гудением; торговцы, что выкладывали на прилавки кристаллы и травы, соединяя старое и новое. Но за всем этим чудом чувствовалась тень: дым, тонкими нитями поднимающийся из заводских труб, резкий запах раскалённого металла и горький привкус магии, осевший на языке.

Элиан вёл их через улицы уверенно, как человек, которому принадлежит этот город. Но лицо его было сосредоточенным, и шаги – быстрыми. Здесь не было времени для прогулок и восторгов. Они миновали широкие площади, где статуи из камня и бронзы возвышались над толпами: правители, герои, неизвестные творцы. Каждая статуя была инкрустирована светящейся линией, и при взгляде на них Каэлен ловил себя на мысли, что город не просто хранит историю, а разговаривает с ней.

Маррик шёл рядом, его глаза скользили по прохожим, по зданиям, по окнам. Он был настороже, как всегда, но в его взгляде сквозила и другая нота – гордость. Это была его столица, его Империя. Айн же выглядела чужой, ещё более замкнутой. Её взгляд останавливался на заводских трубах, на рунных панелях, на блеске стали – и в этих взглядах было осуждение и тревога.

Наконец они достигли квартала, где шум города стих. Здесь воздух был чище, здания – выше, и на каждом из них виднелись знаки, предупреждающие о допуске. Высокие ворота из чёрного металла открылись перед ними бесшумно, и они вошли на территорию, куда чужие глаза не заглядывали.

Лаборатории и мастерские Империи раскинулись здесь, как город в городе. Узкие улицы между корпусами, мосты, ведущие от здания к зданию, купола, в которых мерцал мягкий свет. В центре возвышалось главное здание – башня, чьи стены были гладкими, будто стеклянными, но при этом казались прочнее скалы. По её поверхности медленно скользили узоры рун, светящиеся едва заметно, как дыхание гиганта.

Когда они вошли внутрь, Каэлен ощутил перемену. Воздух стал прохладным и чистым, запахи города исчезли, их сменил аромат металла, масла и чего-то свежего, как будто здесь воздух фильтровали. Пол был гладким, отражающим свет. Люди двигались быстро и уверенно, на них были мантии или рабочие комбинезоны, многие несли свитки, книги, контейнеры с образцами.

Элиан повёл их по лестницам и коридорам, и вскоре они оказались в зале, где шум был тише, но воздух насыщен энергией. Здесь стояли механизмы, которые Каэлен никогда не видел. Огромные сосуды, наполненные жидкостью, внутри которых плавали растения необычной формы; столы, заваленные чертежами и приборами; панели, на которых линии рун светились, словно дышали.

– Здесь сердце Империи, – сказал Элиан, останавливаясь. – И здесь рождаются решения.

Он обернулся к Каэлену, его взгляд был внимательным.

– Ты хотел видеть правду? Это она. Сталь и корни, магия и разум. И каждое решение здесь стоит дороже, чем кажется.

Каэлен чувствовал, как его сердце бьётся чаще. В нём боролись восхищение и тревога. Всё, что он видел, говорило об одном: Империя не остановится. Она готова использовать всё, что есть в мире, чтобы выжить. Но цена… цена была написана на этих стенах, на лицах людей, в блеске холодного металла.

И где-то глубже, в тени коридоров, уже ждали те двери, которые он пока не мог открыть.

Первый подъёмник шёл почти без звука, только лёгкая дрожь пола напоминала, что под ними работает что-то огромное. Сквозь прозрачные панели стен пролетали этажи: галереи с архивами, отсеки, где по круговым столам шли рунные расчёты, мастерские с подвешенными на траверсах механизмами. Где-то внизу мелькали люди – как ноты в партитуре, каждый в своём такте. Чем выше они поднимались, тем холоднее становился свет, суше воздух и строже линии архитектуры – словно башня избавлялась от лишнего и оставляла только главное.

Элиан стоял лицом к стеклу и не говорил. Отражение делало его старше – в профиль проступали тени бессонных ночей. Айн стояла рядом, но смотрела не наружу, а вниз, туда, где по стенам шли тонкие светящиеся жилы. Она едва заметно шевелила пальцами, будто пыталась поймать их ритм. Маррик держался у входа кабины, привычно оценивая расстояние до ременной шахты, до крюков, до щитков аварийного тормоза – в подобных местах он считал заранее все пути отхода. Каэлен пытался охватить взглядом сразу всё: схемы на карнизах, номера уровней, врезанные в металл дробными рунами, – каждый знак хотелось запомнить.

Подъёмник остановился рывком, и дверь ушла в стену. Их встретил коридор, похожий на продольный разрез машины: слева – стена из стекла, за ней шли трубы с мерцающими потоками; справа – гладкий металл, отлитый в одну плоскость, словно лезвие. Консоли дышали холодным светом. Вдалеке, за поворотом, слышался низкий, уверенный гул.

Это оказался зал наблюдения. Пол – чернёная сталь, потолок – решётчатый, сквозь который мягко сочился свет. По периметру – ряды пультов, в центре – амфитеатр с наклонной трибуной, обращённой к высокому стеклу. За стеклом начиналась другая реальность: огромная камера, где, как в чаше, сходились арматурные дуги, а между ними, в кольцевом ложе из белого композита, лежал «сердцевик».

Он был не похож ни на кристаллы, что видел Каэлен раньше, ни на те мутные осколки из Хранилищ. Скорее – как застывший овал дерева, у которого вырезали всю кору и оставили только сердцевину: гладкие, но живые, концентрические линии, будто годичные кольца, только не из древесины – из полупрозрачной материи, в которой медленно, с дыханием, ходили огни. Ближе к центру – теплее, золотистее; к краям – холодные зеленоватые отсветы. В местах, где по касательной к сердцевику сходились стальные обручи, вспыхивали тончайшие молнии и гасли, не оставляя следов.

– Сердцевой блок номер семь, – сказал Элиан, не повышая голоса. – Стабильная фаза. Добыт на глубине сорока девяти локтей у старой жилы под долиной Ветреных нар. Мы сняли с него три слоя корки, не повредив пульс. Дальше – только съём, без проникновения.

К ним подошли двое. Первая – женщина в светлом рабочем халате, с короткими, почти мальчишескими волосами, веснушки пересекали переносицу. Она быстро двигалась, будто всегда спешила догнать мысль. Вторая фигура – высокий мужчина с серыми, как пепел, волосами, собранными на затылке в тугой узел; взгляд у него был ровный, чуть холодный.

– Селия, Тарин, – представил их Элиан. – Сегодня вы ведёте показы. Гости видели низы. Теперь – верх.

Селия кивнула, улыбнулась каэленовскому любопытству, как улыбаются выходцу из деревни, который сам дошёл до столицы, – без снисхождения, но с теплом к упрямству. Тарин не улыбался.

– На языке простых, – быстро начала Селия, – сердцевик – это сгусток структурированной эссенции. Не кристалл в классическом смысле. Он растёт, как дерево, но не из соков, а из потока. «Кольца» – это периоды колебаний жилы, которые он пережил. Мы наводим поле, и он отдаёт нам излишек – не разрушаясь, если не жадничать.

– Если не жадничать, – повторил Тарин, как проверку. – А если жадничать, он треснет. Пойдут радиальные разломы, пульс уйдёт вразнос, и всё помещение окажется в соляной пыли. У нас есть отчёты. И имена.

Селия бросила на него взгляд, в котором было больше огня, чем в сердцевике.

– Потому мы и не жадничаем, – отрезала она. – Поток на сьём – семь процентов от порога.

Маррик смотрел на обручи. Его интересовала не красота и не загадка, а слабые места: крепление к опорам, шаг клемм, дублирование питания. Он заметил, что у восточной дуги стояли две ремонтные тележки, а на полу – ещё не убранный ключ-молоток, и это ему не понравилось.

– Это сцена или работа? – спросил он сухо.

– Работа, – ответил Тарин. – Но иногда приходится показывать, – и скользнул взглядом по Элиану.

Айн стояла у стекла так близко, что на поверхности оставался тёплый след дыхания. В её зрачках сердцевик отражался, как солнечное пятно во льду.

– Он не любит сталь, – сказала она тихо, и Каэлен услышал не упрёк, а констатацию. – Но терпит.

– Потому что сталь держит то, что вокруг него рассыпается, – ответил Элиан. – Иначе от терпения останется поэзия, а нам нужна вода в кувшине.

Селия щёлкнула тремя тумблерами. На пультах ожили шкалы. Тихо, как вдох, зашумел воздух из щелей кондиционеров – охлаждение. По аркам побежали тонкие световые дорожки; где они сходились к сердцевику, их оттенок теплил.

– Прогоним «дыхание», – сказала Селия. – Без нагрузки.

На графиках мягко побежали волны. Сердцевик будто отозвался – огни в его глубине закачались в такт, и Каэлен ощутил в груди знакомое чувство: как когда стоишь у ночной реки и угадываешь, где перекат, а где яма. Он поймал себя на том, что незаметно дышит синхронно с этой штукой.

– Чувствуешь? – прошептала Айн, не отводя взгляда.

– Да, – ответил он. – Будто он сам выбирает, сколько отдавать.

– Он и выбирает, – сухо вставил Тарин. – Мы лишь ставим рамки.

В дальнем конце зала открылась боковая дверь, и внутрь вошла Лира. Она шла быстро, как всегда, будто несла невидимую ношу, которую нельзя уронить. На ней был неброский тёмный плащ, волосы убраны, глаза – уставшие, но ясные. Каэлен невольно выпрямился. За прошедшие месяцы она стала тоньше и твёрже – в лице копилась напряжённость, которой раньше не было.

– Задержали на фильтре, – коротко бросила Лира, кивнув Элиану. – Говорят, у меня «слишком много полевых запахов». Передаю привет вашим протоколам.

– Привет принят, – сдержанно отозвался Тарин. Но Селия улыбнулась искренне:

– Полевые запахи – это то, чего нам здесь не хватает.

Лира подошла к стеклу. Смотрела на сердцевик внимательнее, чем на людей.

– Вы делаете из него домовую печь, – сказала она тихо. – А он – кусок неба под землёй. Не забывайте этого.

Селия хотела было ответить остро, но удержалась. Элиан перевёл разговор:

– Сегодня у нас две цели. Первая – показать ребятам, как мы снимаем питание с сердцевика безопасно. Вторая – обсудить прототип очистки – то, ради чего, собственно, я тянул Каэлена в столицу.

Его взгляд коснулся блокнота у Каэлена в руке.

– Твоя идея с травами и рунной мембраной у нас не умерла. Мы собрали стенд в мокрой секции. После прогона здесь – спустимся туда.

– Вы… – Каэлен проглотил волнение. – Вы правда сделали?

– Мы не всё умеем говорить, – ответил Элиан. – Но многое умеем делать.

Селия переключила камеру – на стекле ожил боковой ракурс камеры-чаши, сердцевик выглядел как полупрозрачная раковина с мерцающим зародышем. На соседнем экране бежали числа: температура, дрейф фазы, пульс.

– Включаю «тихий съём», – сказала она. – Три процента, тридцать секунд.

Огни в глубине сердцевика не погасли, но стали ровнее, как дыхание спящего, и тонкая цепочка показаний мило поползла вверх. Через стекло услышался лёгкий, сухой треск – не опасный, как издалека, а как щёлкает мороз на тонком льду. Маррик повернул голову. Лира сжала пальцы плаща. Айн прижала ладонь к стеклу – не касаясь, в сантиметре – и прошептала, как к больному ребёнку:

– Дыши.

Тридцать секунд прошли. Селия сбросила съём. Шкалы вернулись к фону.

– Чисто, – сказал Тарин, не отрываясь от линии дрейфа. – Без зубцов.

– Пройдёмся второй раз, – Селия легко двигалась по пультам, как пианистка, которой нравится трудный пассаж. – Пять процентов. Двадцать секунд.

– Селия, – тихо сказал Тарин. – Без спектакля.

– Я знаю, – ответила она так же тихо.

Пять процентов зазвучали тоньше. Сердцевик ответил иначе – не ровнее, а глубже; где-то в золотой сердцевине промелькнула волна, как если бы кто-то провёл пальцами по натянутой струне. И в тот же момент в нижнем левом углу экрана, где серая линия дрейфа всегда была лентой спокойствия, появился тончайший зубчик. Тарин тут же щёлкнул по аварийному флажку.

– Сброс!

Селия уже сбрасывала. Зал не вздрогнул, ни один болт не запел, но все разом сделали вдох – синхронно, как люди, стоящие на карнизе.

– Это граница, – сказал Тарин, холоднее обычного. – Ты её видишь?

– Вижу, – ответила Селия, и в голосе её была не обида, а досада на саму себя. – Всё, уходим на ноль.

Элиан всё это время молчал. Он не поторопился с комментарием, не упрекнул, не похвалил. Просто стоял и смотрел на сердце в стали.

– Запомните рисунок, – сказал он наконец. – Этот «зубец» – как шёпот. Он предупредил раньше, чем мы привыкли. Значит, слышать надо тоньше.

Айн выдохнула – долго и тихо, как отпускают чужую боль. Лира опустила глаза, и Каэлен вдруг заметил – она не переносит звук тонких тресков. Слишком много треска слышат те, кто лечит людей рядом с жилой: кожу, лёгкие, мысль.

– Пойдёмте, – сказала Селия уже своим обычным голосом. – Мокрая секция ждёт. Иначе поспорим тут до ночи.

Они вышли из зала наблюдения через боковой шлюз и по узкой галерее спустились на три уровня ниже. По дороге воздух стал влажнее, пахнуло нагретым стеклом, травяным паром и чем-то морским – солёным, как берег после шторма. На двери было написано всего одно слово: «Осадки».

Мокрая секция была иной: не строгий металл, а стекло, керамика, белые столы и множество прозрачных сосудов – от колб толщиной с палец до бассейнов с человеческий рост. Между ними – висячие мостки, рунные панели под плёнкой, резиновые фартуки на крючьях. В дальнем углу шумел фильтр – как водопад за стеной. Под потолком висели мягкие лампы, от которых капли на трубках казались шнурами жемчуга.

– Вот он, – Селия указала на длинный стол, разделённый на секции. – Стенд «Мембрана-7». Ванна – осолонённая вода из Бледной кромки, уровень соли – как в отчёте, – она кивнула Лире; та коротко ответила взглядом. – Слой трав – твоя матрица, Каэлен, помнишь? – смешение листьев ярры, корня рель, стеблей верелы; всё вымочено и пройдено через тонкий пресс. Сверху – рунная мембрана: «тишина», «связь», «перелив». Подача питания – от сердцевика через гаситель. Цикл – десять минут. На выходе – надеемся получить воду до порога «сухого дыхания». Если повезёт – запах уйдёт.

Каэлен подошёл ближе. Его собственные слова, записанные когда-то у ночного костра в степи, здесь лежали на столе – в стекле и рунах, в трубках и кранах. Он едва сдержал желание протянуть руку и потрогать матовый лист мембраны. Лира была рядом; он почувствовал её присутствие как тепло перед дождём.

– В твоём рецепте не было верелы, – сказала она спокойно. – Но здесь она нужна – свяжет осадок.

– А «тишина»? – спросил он. – Я говорил о ней, но не знал, как её вписать.

– Мы поставили «тишину» не над водой, – вмешался Тарин, – а в шов. Там, где в норме происходит «сор», – он ткнул в прозрачный разрез стенда, – затишье должно удержать перегиб.

– Ты говоришь, как плотник, – усмехнулась Селия. – Но плотник из тебя хороший.

Они заняли места. Селия дала знак технику у панели. Ванна-вход заполнилась мутно-зелёной водой с едва уловимым масляным переливом на поверхности. От запаха щипало в носу – соляной ветер, перенесённый в стекло. Над ванночками встали тонкие туманы – травы пустили последнее тепло.

– Готов? – Селия смотрела на Каэлена, но вопрос был ко всем.

– Готов, – ответил он. Голос у него чуть охрип.

– Тогда идём. Питание – минимальное. Мембрана – дышать.

Техника отработала, и всё сразу стало одновременно очень простым и очень сложным. Вода медленно пошла через первый слой – травяной. На границе стекла возникла дрожащая линия – как бы граница мира. Рунная мембрана ожила: тонкие «нить-знаки» вспыхнули и погасли, оставив на глазах у всех не свет даже – впечатление света, как бывает после молнии.

Первые капли на выходе были грязноваты; Селия терпеливо держала цикл; Тарин не моргал. Лира присела к выходной чаше, её пальцы – уверенные, спокойные – приготовили бумажные тесты; Айн стояла чуть в стороне, ладонь её висела над мембраной, как ладонь над кошкой, которую не хочешь спугнуть.

К четвертой минуте цвет процедуры вдруг изменился: вода в средней секции потемнела, будто что-то сбежалось в центр, и на мембране, в шве, где Тарин обещал «тишину», проступило крошечное, едва заметное серебристое пятнышко. Не треск – всплеск. Как если бы мембрана дёрнулась от щекотки.

– Видишь? – прошептал Тарин.

– Вижу, – ответила Селия. – Но держится.

На пятой минуте Лира наклонилась к выходной чаше, капнула реагент. Бумага, которую она опустила, сначала дала серый, потом – почти белый.

– Соль ушла, – сказала она. – Запах… – она вдохнула очень осторожно, – мягче.

– Не радуйся раньше времени, – отрезал Тарин. – Смотри на волокно.

На шестой минуте травяной слой вздохнул – видно было, как часть волокон набухла до хруста, а часть, наоборот, повяла, как трава под инеем. Селия заранее подала минимальный «перелив», чтобы нагрузка ушла в руну, и серебристое пятнышко на шве погасло.

– Хорошо, – тихо сказал Элиан, и в этом «хорошо» не было торжества, только облегчение, что край ещё не перешли.

Десятая минута встретила их прозрачной, почти без запаха струйкой. Бумага Лиры стабильно держала «белый». Айн первой убрала ладонь – не отводя взгляда, как будто боялась спугнуть удачу. Селия отключила подачу и перекрыла краны.

– Первый прогон – чист, – подвёл черту Тарин. – Осадок – к анализу, волокно – на микроскоп, мембрану – не трогать, пусть остынет.

Каэлен вдруг понял, что стоит, уперевшись ладонями в край стола, и пальцы у него дрожат. Он отстранил руки и невольно улыбнулся – не широкой улыбкой, а той, которая будто спрашивает у мира: «Можно?»

– Это только первая струйка, – Лира, как всегда, вовремя возвращала к земле. Но и в её голосе проскочила тонкая, как жилка света, радость. – Главное – что травы не «сошли с ума».

– Пока, – холодно подытожил Тарин. – Завтра они могут «запеть» иначе.

– Завтра мы будем слушать, – ответил Элиан. – А сейчас – фиксируйте всё, даже тени.

Он обвёл взглядом команду, задержался на каждом. В этот момент башня, казалось, снова стала не машиной, а домом, где люди после тяжёлой работы позволили себе думать о завтра.

Но мир снаружи не собирался ждать. В дверь постучали быстро, почти невежливо. Страж в сером, не переводя дыхания:

– Архимаг, из Совета. Разлом у Лестниц Полудня растёт. Три поста просят перекрытие жилы. Беженцы уже в нижних кварталах.

Слова повисли в воздухе, как ножи. Селия прикусила губу; Тарин закрыл глаза на секунду – короткая, как мигание, молитва без богов. Лира подняла взгляд на Элиана. Айн уже смотрела туда, где в стене тонко гудели трубы – будто слышала дальнее, невидимое.

– Протокол «Половина мостов», – сказал Элиан тихо, больше себе, чем стражу. – Воды – в двойную норму для низов. Охране – не блокировать проходы вверх, только распределять. И… – он задержался, – подайте в резерв «семёрки» ещё один комплект гасителей, если придётся тянуть питание ночью.

Страж кивнул и исчез.

– Мы закончим цикл, – Селия взяла себя в руки так быстро, будто ничего и не было.

– Закончите, – подтвердил Элиан. – Но не начинайте новый без меня.

Он повернулся к Каэлену, Лире, Айн и Маррику:

– Вы со мной. Совет ждёт. Сердцевик дал нам дыхание. Будем решать, куда его направить.

Они шли к выходу, и Каэлен оглянулся на мокрую секцию. В прозрачной чаше лениво стекала чистая вода – она казалась такой простой, что трудно было поверить, сколько людей, железа и чужой силы понадобилось, чтобы у неё появился вкус жизни. Каэлен подумал о деревне, о полях, где трава растёт пятнами, о детях, которые пьют «тяжёлую» воду так, будто иначе нельзя. И впервые за долгое время позволил себе короткую, как вспышка, надежду.

На лестничной площадке их настиг сумрачный вечер. Сквозь длинные окна тянулись полосы медного света; над городом уже висели первые столбы дыма – не от заводов, от очагов, где варят густую похлёбку для пришедших с окраин. Ветер нёс запахи хлеба и соли. Башня прожужжала где-то внутри – как живое, уставшее тело.

– Ты видишь? – спросил Элиан у Каэлена, не останавливаясь. – Мы можем вернуть миру глоток. Но город попросит у нас море. А море у нас – один сердцевик и одна мембрана.

– Значит, будем учиться дышать экономно, – ответил Каэлен, и сам удивился собственной твердости.

– Значит, – повторил Элиан, и на миг его профиль стал легче, почти молодым. – Но сперва – Совет.

Они ускорили шаг. Шум столицы поднимался им навстречу, как прибой, и где-то за этим шумом, очень далеко, но уже знакомо, жило глухое дыхание земли.

Они шли к Совету через коридоры, которые были совсем не похожи на научные залы. Здесь было больше тишины и меньше света. Стены украшали резные панели из тёмного дерева, в узорах которых угадывались старые символы Империи – круги, линии, ветви. Между панелями стояли фигуры стражей – не просто солдаты, а ветераны, облачённые в доспехи с магическими печатями. Каждый шаг эхом отдавался по каменному полу, и это эхо напоминало: дальше начинается политика, и здесь ошибки стоят дороже, чем на лабораторных столах.

Элиан шёл уверенно, но Каэлен чувствовал напряжение в его движениях. В его взгляде уже не было той лёгкости, что внизу, в лабораториях. Он был собран, сдержан, почти закрыт. Маррик шёл рядом, угрюмый и сосредоточенный – словно предчувствовал, что здесь его меч может оказаться бесполезным. Лира шагала чуть позади, но её взгляд был внимательным: она замечала детали, слушала звуки, словно пытаясь понять не только слова, но и дыхание места. Айн держалась особняком, её глаза изучали не людей, а сам воздух – она словно чувствовала напряжение камня, в котором строилась эта башня власти.

Зал Совета был огромным, и не потому, что так было нужно – просто здесь каждая деталь говорила: «Мы больше вас». Высокий купол, витражи с изображениями рек и лесов, ныне уже исчезающих; мозаики на полу, в которых были спрятаны карты старых Вен. И в центре – круглый стол, где каждый стул был больше и тяжелее, чем следовало бы.

Члены Совета сидели, словно не сдвигались с места целую вечность. Мужчины и женщины разного возраста, но все с одинаково холодным взглядом. Кто-то – в богатых одеждах, кто-то – в мантиях учёных, кто-то – в простой броне. Их голоса были низкими, слова – медленными. Когда Элиан вошёл, они подняли головы, и каждый взгляд ощупал его, как рука – лезвие.

– Разлом на юго-западе, – произнёс седой советник, сидевший ближе всех. – Говорят, он движется быстрее, чем предыдущие.

– Мы перекрыли часть жилы, – спокойно ответил Элиан. – Но нужны новые меры. И нужны ресурсы.

– Ресурсы, – повторил другой, худощавый, с чертами лица, будто высеченными из камня. – Их нет. Мы и так отдали три башни под фильтры, и каждый день нам несут мёртвых.

– А каждый день вы ждёте, что они перестанут приходить, – резко сказал Элиан, и в его голосе впервые прозвучала сталь. – Но земля не ждёт. Она ломается.

В зале повисла тишина. Кто-то постукивал пальцами по столу, кто-то наклонился к соседу, но слова были слишком тихи.

Каэлен стоял чуть позади Элиана, наблюдая и слушая. Для него всё происходящее было не просто разговором – это была битва, только вместо мечей здесь были цифры, факты и чужие жизни. Он видел, как Лира тихо обменивалась взглядами с одним из членов Совета – молодым, с умными глазами, но усталым лицом. Айн не отрывала взгляда от витража, где зелёные леса казались почти насмешкой.

– Мы готовы к новым шагам, – продолжил Элиан. – Прототип мембранного фильтра дал первые результаты. Мы можем замедлить соляное заражение воды.

– Прототип? – скептический голос раздался с другой стороны стола. – Мы слышали это слово уже много раз. Сколько жизней вы готовы отдать за «прототип»?

– Столько, сколько придётся, чтобы спасти остальные, – ответил Элиан, и его голос звучал так, будто слова были выжжены.

Каэлен почувствовал, как мороз прошёл по коже. В этих словах не было жестокости, только понимание цены.

Совет слушал. Кто-то молчал, кто-то улыбался едва заметно. Кто-то смотрел на них так, будто уже подсчитывал цифры. И вдруг один из членов Совета наклонился вперёд, опершись на ладони:

– Мы дадим вам людей и материалы. Но, Элиан, знайте: если вы ошибётесь, ошибётесь один раз.

Элиан кивнул, и в этом кивке не было страха.

Они вышли из зала спустя ещё час, и каждый из них чувствовал: не только мир ломается, но и стены Империи трескаются.

Они вышли из зала Совета молча. Слова, что звучали там, не исчезли, а будто отзвуками шли за ними по коридорам. Каменные стены с резными панелями казались холоднее, чем прежде, а шаги отдавались громче. Каждый из них был погружён в свои мысли.

Элиан шёл первым. Его лицо было замкнуто, как будто внутри происходил спор, которого никто не слышал. Маррик держался рядом, глаза его не переставали сканировать пространство, но теперь в них было не только привычное напряжение – там жила тревога. Лира шла чуть позади, её взгляд был направлен на пол, но мысли явно были далеко: она видела не камень, а картины разрушенных деревень, детей, пьющих мутную воду, лица тех, кто ждал помощи. Айн молчала, но её пальцы иногда касались стены, как будто она пыталась почувствовать, что скрывается за ними.

– Они не верят, – сказала она наконец тихо.

Элиан не повернулся, но ответил:

– Они верят, но их вера – это цифры. И цифры не плачут, когда умирает ребёнок.

– А если твои цифры ошибутся? – спросил Маррик.

Элиан посмотрел на него.

– Тогда я ошибусь один. Но если мы ничего не сделаем – умрут все.

Эта фраза, сказанная спокойно, без пафоса, разрезала тишину острее ножа.

Они вышли к окну, которое открывало вид на город. Внизу, под ними, столичные улицы кипели: телеги с припасами, колонны солдат, толпы беженцев. В одном месте дым поднимался выше, чем обычно – то ли пожар, то ли просто слишком много очагов. Ветер приносил запах хлеба и железа, а где-то в глубине слышались отдалённые крики.

Лира остановилась, глядя вниз.

– Мы делаем вид, что мир всё ещё управляем. А на самом деле он уже давно не слушается.

– Мир никогда не слушался, – сказал Элиан. – Мы только учимся говорить громче.

Каэлен стоял рядом и молчал, но внутри у него бурлило. Всё, что он увидел сегодня – сердцевики, лаборатории, Совет, – казалось частями огромного механизма, который сам не понимал, куда движется.

Айн вдруг повернулась к нему и тихо сказала:

– Ты понимаешь, почему они зовут тебя? Они видят в тебе не их отражение, а землю. Ты пахнешь не сталью, а травой.

Каэлен смутился, но ответил:

– Если травы смогут спасти мир – пусть пахнет ими.

Элиан посмотрел на них и кивнул, словно соглашаясь с чем-то внутри себя.

– У нас мало времени. Сегодня ночью мы вернёмся к мембране. Завтра – к сердцевику. А послезавтра… – он не договорил. – Послезавтра может случиться что угодно.

Они шли дальше, и каждый шаг звучал как отсчёт. Мир над трещинами жил своей жизнью, но в нём уже чувствовалось что-то новое: напряжение, которое не ослабевает, а только растёт.

К вечеру город менял кожу. Днём он был стальным и гулким, с блеском рун на башнях и мерным шагом гарнизонов, а к сумеркам становился мягче, темнее, и из всех швов начинали сочиться человеческие голоса. Небо выгорело до медного, на западе затлела тонкая пурпурная кромка, и ветер с низких кварталов принёс запахи – хлеба, коптильни, влажной шерсти, лекарственных отваров, – и поверх всего лёгкую, едва уловимую горечь соли, как напоминание, что даже здесь, в сердце Империи, в ночи есть вкус степи.

Они вышли на широкий балкон перехода, откуда открывался вид на южные районы. Свет рунических фонарей только вспыхивал – матовыми шариками вдоль улиц, – и в этой прослойке между днём и ночью всё казалось не настоящим, будто город задержал дыхание, прежде чем снова зашуметь. Вдалеке, над чернеющим кварталом пристаней, тянулись вверх первые столбы костров – полевые кухни. У ворот уже стояли очереди: женщины в обветренных платках, мужчины в потертых куртках, дети на руках, и у каждой очереди – знакомый, неумолимый жест имперского писца: палец, ведущий по списку.

Лира остановилась у перил. Сквозь металлическую решётку под ногами тянулось вниз, в глубину, ровное, как пульс, гудение башни. Она смотрела на город глазами лекаря: в толпе видела бледность щёк и сухость губ, по походке – боль в коленях, по тому, как люди держат детей – скрытую лихорадку. Её руки знатно знали, куда тянуться, но здесь, наверху, руки приходилось удерживать.

Плечом к плечу с ней встал Каэлен. Он не говорил – просто смотрел туда же. Между ними висела та особая тишина, которая не требует слов: тишина, где слышно, как улица поднимает шёпот и как ветер перебирает верёвки на мачтах.

Их обошёл Элиан, будто чувствовал, что станет лишним, если задержится. Он уже был не учёный среди своих приборов, а тот, кого зовут говорить от имени всех: шаг его стал быстрее, лицо – закрытее. За ним бесшумно шёл адъютант из серой канцелярии – худой мужчина с резкими скулами и пальцами, всегда сжимающими пачку записок. Они свернули в боковой коридор, уводящий к административному ядру башни, где окна узки, а двери толсты.

Маррик остался на площадке. Его внимание привлёк непоказный угол у лестничной башенки, где, казалось, ничего не происходило. Но как раз в таких местах и происходили нужные ему вещи. К нему, не поднимая глаз, подошёл молодой капрал городской стражи, – шрам от старого ожога размечал щёку – и как бы невзначай положил на перила пустую деревянную чашу. Внутри лежала тонкая металлическая пластинка с выдавленным узором – круг, пересечённый двумя короткими штрихами. Капрал кашлянул, даже не посмотрев в лицо.

Маррик прикрыл пластинку ладонью, как прикрывают случайную монету, и столь же невзначай сдвинул чашу обратно. На миг в глазах его мелькнуло раздражение: не время, не место. Но приказы приходят тогда, когда приходят. Он не посмотрел на Каэлена и Лиру – не так как хотел скрыть, а так как так было безопаснее. Пластинка исчезла в потайном кармане, и странное, отточенное за годы спокойствие вернулось к нему, будто ничто и не нарушало его вечной осторожности.

Айн тем временем не выдержала высоты и твердого пола. Она попросила Каэлена жестом – коротким, понятным – спуститься вниз, к людям. Лира, услышав шаг её сапогов, обернулась и кивнула: вернётся позже. Здесь, наверху, были слова и решения, там, внизу, – дыхание. Они двинулись по служебной лестнице – узкой, тесной, притихшей, – и воздух с каждым пролётом становился теплее и живее.

Низовые кварталы столицы не знали величия. Здесь были дома на тесных фундаментах, а между ними – дворы-колодцы, где, словно в шахте, висело бледное небо. У перекрёстков, на самодельных козлах, стояли котлы – пахло ячменём, сушёной рыбой, горечью трав. Вдоль стены тянулась очередь – люди держали руки на груди, чтобы не расталкивать соседей, дети молча тянули носы к краю пара. Над очередью висела деревянная табличка с выжженными рунами: «Горячее – по спискам, вода – каждому».

Четыре больших бочки с уставленными кранами стояли на стыке улиц. Над каждой бочкой – здоровенная руническая коробка – фильтр, сложенный из кирпичных пластов и стеклянных коллон, – глухо шумела, как море за стеной. К бокам бочек были прикручены простые, но аккуратные трубки, и по ним неспешно текла вода – чистая, прозрачная. Не пахла солью. Возле бочек стояли двое в серых фартуках, – пар от тёплой воды поднимался от их рукавов – и следили, чтобы кран не ломали и очередность соблюдали.

Эта простая сцена ударила Каэлену в грудь сильнее любой величественной машины наверху. Здесь, в бочке у стены, его мембрана – ещё утром чертёж и песня – стала питьём. Он видел, как старик приложил к губам жестяной кружок, как девочка, не отрываясь, сделала три маленьких глотка, как женщина перелила в бурдюк и на миг прислонилась лбом к тёплой древесине. И в этом прикосновении было не поклонение – благодарность без имен.

Айн подошла к бочке и положила ладонь на её бок. Глаза её чуть прикрылись. Она стояла так несколько дыханий, слушая поток, как слушают реку ночью: не слова, а теченье. Потом отняла руку и повернулась к Каэлену.

– Он ещё терпит, – сказала тихо, – но не любит, когда его торопят.

– Передам, – ответил он, и впервые за долгие месяцы почувствовал, как легко бывает обещать то, что можешь выполнить.

По улице прошёл отряд городовых – не строем, но плотно, – впереди – дозорный с жезлом, на жезле потухший знак власти. Глаза строгие, не злые – усталые. Они оглядели очередь, окинули взглядом бочки, и начальник коротко кивнул людям у фильтра. Порядок держался не только символами, но и пониманием: если сейчас сорвётся этот краник – сорвётся всё.

– Нам сюда нельзя застревать, – шепнул Маррик, который каким-то образом оказался рядом – тихо, как тень. – Вечер – время слухов. Пойдём.

Они сделали круг по кварталу. Столица к вечеру становилась расписной – не богатством, а лицами. На ступенях сидели старики, чинили обувь; в лавке слышалось шуршание бумаги – писарь переписывал списки прибывших. В подворотне трое подростков, прижавшись к стене, делили кусок сладкой тянучки – один ломтик на троих; один глядел поверх плеча прохожим в лицо, второй смеялся, третий пытался не кашлять. У столба висел плакат – руны крупные, чёткие: «Переход наверх – по талонам. Деритесь не друг с другом». Кто-то карандашом дописал внизу: «А с кем?» – и руна «кто» переломилась, как стрелка на ветру.

Айн задержалась у палатки полевого врача. Внутри – два стола, на одном – бледный парень, рука бинтована, из-под белого сочился розовый; на другом – женщина, глаза закрыты, дыхание ровное, под руками лекаря лежали влажные полотенца – соляной ожог лёгких. Лира, не успевшая уйти далеко, уже оказалась здесь – она двигалась быстро, без суетливости. Её «мы» включало любого, кто попадал под её руки. Она спросила коротко, врач ответил – так же коротко. Лира достала из сумки тонкий стеклянный пузырёк, капнула три капли в глиняную чашку с тёплой водой, поднесла ко рту женщине. Та выпила, содрогнулась, губы дрогнули. Лира кивнула врачу – тот ответил кивком, где было и спасибо, и понимание: сейчас не время говорить длинно.

Над вечерним городом время крутилось как веретено: рунические фонари зажглись в полную силу; запахи с кухонь плотнее легли на улицу; где-то в сквере заиграл мальчишка на тростниковой дуде – мелодия простая, та, что играют под ярмарочную пляску. От этого звука горло сжимало: музыка умеет говорить, когда слов уже не хватает.

Они вернулись наверх другой дорогой – по служебному подъемнику, который знал только два состояния: вниз и вверх, без остановок посередине. Кабина дрожала, как мужицкая телега на мостовой, и Айн шагнула назад, в угол – ей были привычнее тропы и степные повозки, чем внутрикаменная кишка. Маррик, наоборот, расслабился – замкнутые пространства давали ему ясные правила.

Башня приняла их как дом, где лампы уже зажжены, где ладони знают перила. На одном из административных этажей было тихо – двери поглощали звук. Элиан ждал их в своём кабинете – большом, но не пышном. Три стены – книги, карты, полки; четвёртая – окно от пола до потолка, смотрит на запад: там последние просветы сгорали в рыжей дымке, и город давал понять, кто здесь звезда.

На столе перед ним лежали два документа. Первый – толстый, в переплёте с тиснёной руной «доступ», – таблицы, графики, списки. Второй – тонкий, туго перевязанный шнуром, с печатью. Элиан стоял, опершись ладонями о край стола. Он ждал – не столько людей, сколько момента, когда он сможет произнести решение вслух, и тем самым сделать его настоящим.

Он посмотрел на них. Сначала на Лиру – как смотрят на врача перед операцией: холодная необходимость и глубокое доверие. Потом на Каэлена – его взгляд смягчился: в нём была просьба, которую стесняются формулировать. На Айн – ровно, уважительно, так как её слух был нужен там, где не работают руны. На Маррика – жёстко: тот в ответ едва заметно кивнул – два человека, понимающие, сколько стоит чужой порядок.

– У нас есть день-два, – сказал Элиан наконец. – Не больше. Фильтры поставим на ещё четыре квартала к рассвету. Сердцевик выдержит. Но дальше – не потянем, если не снимем часть нагрузки с жилы. Совет даст людей, но не даст времени. Поэтому – план.

Он взял толстую папку, раскрыл – карты разломов, сеть Вен, пометки красным на полях: «ослабление», «нестабильно», «перенаправить». Рядом – схема башни: тонкие «нервы» питаний, контуры рунных «клапанов», отмеченные строгими цифрами.

– Мы освоим «полумосты» на южной гряде, – продолжил он. – Снимем давление с двух шпилей, покормим нижние водные ряды. И параллельно – поставим временные мембраны в школах и госпиталях. Не как большой поток – как островки, где можно дышать.

– Это всё – в пределах разрешённого, – сухо заметил Маррик. – Ты не выламываешь двери.

– Пока – да, – ответил Элиан, и в этом «пока» прозвучала сталь будущего. – Но если разлом дойдёт до Лестниц Полудня – введу чрезвычайный доступ к Венам. Центральный контур, общий клапан. Один на город.

Лира подняла голову: в её глазах не было удивления – только точное понимание цены.

– Это отрежет верхние кварталы от «излишка», – сказала она. – И ударит по мастерским.

– Это даст низам воду, – ответил Элиан. – И может сдержать соляной вал. Я не собираюсь держать рукоять власти ради власти. Но рука должна быть на рукояти, когда мост шатается.

– Ты уже написал приказ? – спросила Айн.

Элиан молча положил ладонь на тонкий свиток с печатью. Не ответил – показал. Печать – его же, но не как Архимага-исследователя, а как Чрезвычайного попечителя. Печать, которую ставят редко и снимают трудно.

Тишина в комнате стала иной. В неё вошла ответственность, которую не любят называть: та, которая оставляет в глазах у людей тень.

Каэлен подумал о бочке воды у стен. О девочке, которая делала три глотка, не отрываясь. О серебристом «зубце» на графике в мокрой секции. О сердцевике – огромном, тихом, тёплом внутри. И о словах, что он произнёс днём: будем дышать экономно.

– Если подпишешь, – сказал он негромко, – я останусь в мокрой секции на ночь. Даже если будут сбои – мы удержим «тишину» в швах.

Лира кивнула: она, кажется, уже решила для себя раньше, чем он сказал. Её «да» было в том, как она присела на край стола и взяла в руки чистую бумагу для записей: врач, готовый снова быть рядом с болью.

Айн задумалась, глядя в окно. Ветер внизу поднял бумажный мусор и уволок его вдоль площади; над мачтами – первый ночной светильник взял высоту. Её голос прозвучал глухо:

– Если ты откроешь общий клапан, земля вздрогнет. Но если не откроешь – вздрогнут люди. Я не стану благословлять ни одно из решений. Я буду слушать и говорить, что слышу.

Маррик, не меняя позы, чуть подался вперёд:

– А если улицы не примут? Вверху – мастерские, внизу – беженцы. Оба голоса могут зазвучать громко. У тебя есть план для этой части?

Элиан кивнул: этот вопрос он задавал себе уже не раз.

– Низам – вода и свет в центре ночи. Верхам – прямой доступ к отчётам и цикл ночных работ в обмен на ресурсы. Никаких тайн в цифрах. Только в механизме. Людям нужны не обещания, а понятные правила. И кто-то, кто не дрогнет.

Они долго обсуждали подробности – не как на Совете, где каждое слово идёт через туман чужих интересов, – как люди, у которых ночь длиннее, чем кажется. Списки мест для мембран: школы, храмы, два рынка, лазарет у ворот. Резервисты, которых можно перебросить к фильтрам. По два человека к каждой бочке – не из стражи, из местных: чужой руку отдернёт, свою – удержит. Пары из мокрой секции, готовые выезжать на полевые фильтры – на телегах, если придётся.

Пока они говорили, ночь вступила в права. За стеклом город светился по-новому: тонкие нити фонарей вязали узоры улиц; над рынками дым лежал ниже, чем днём; на Прядильной набережной пели – тихо, глухо, но так, что слышно даже сюда. Башня, казалось, чуть наклонилась к окну – прислушаться.

В дверь осторожно постучали. Вошёл адъютант – тот же худой, с пальцами-скобами.

– Архимаг, от низов донесли, – сказал он, не поднимая глаз. – Два случая волнений у раздачи. Без крови. Но… – он замялся.

– Но? – коротко спросил Маррик.

– Кто-то пустил слух, будто фильтры «пьют души», – выпалил адъютант быстро, как нож из ножен. – Что руны забирают силу у детей. С утра уже три порчи табличек. Мы сняли. Но слова быстрее рук.

Тишина после этих слов была короткой, как вспышка идущей по проводу искры.

– Вот твоя «политика», – тихо сказала Лира. – Вот почему цифры не плачут. За них плачут люди.

– Мы опередим, – отозвался Элиан. – Ночной прогон у Южной стены. Свет, вода, хлеб – вместе. Пусть слух отступит перед фактом.

Он взял тонкий свиток, разрезал печать ножом и быстро поставил подпись. Печать легла на воск, и на миг в комнате явственно запахло ладаном старых канцелярий – как в храмах знания. Элиан перевязал шнур и отдал свиток адъютанту.

– Несите в канцелярию чрезвычайных. И поднимите трубы на седьмой. Сегодня они не спят.

Когда дверь закрылась, Каэлен понял, что ночь теперь будет другой. Не тишиной, а работой. Он уже мысленно шагнул в мокрую секцию: проверить швы, сменить часть трав, согреть ладонями мембрану, как греют плечо лошади перед дальним переходом. Лира встала – её руки сами нашли сумку, она привычным движением проверила пузырьки. Айн подошла к окну и открыла узкую вентиляционную форточку: впустила внутрь немного улицы – чтобы башня дышала не только своими трубами.

– Если всё пойдёт так, как ты задумал, – сказала она, не оборачиваясь, – завтра город проснётся с сухими губами, но с надеждой. Если нет – он проснётся злым.

– Если нет, – сказал Элиан, – мы всё равно будем рядом. Пока есть кто дышит – есть кому работать.

Они вышли вместе. На лестничной площадке ночь встретила их ровным светом и слабым, но устойчивым дуновением воздуха из шахт. Где-то на нижних уровнях ударил в металл молот – один, два, три – задал ночной ритм. Снизу, с улиц, поднялся растянутый гул – как море на отливе – это город переставлял своё сердце на ночной такт.

И только Маррик задержался на шаг у двери, незаметно для остальных. Он ещё раз ощутил тонкий холод металла той пластинки под подкладкой, и во рту стало сухо. Его «служба» и его «охрана» иногда шли рядом, а иногда – в разные стороны. Сегодня они шли рядом. Но недолго – это он знал лучше других. Он шагнул догонять – в его походке не дрогнул ни один мускул.

Снаружи ветер стал резче. На мгновение он принёс в башню знакомый запах – не город, не хлеб, не масло – запах полынных кромок, берегов, где соль скрипит под сапогом. А потом ветер утих, будто сам прислушался к тому, как наверху зажигались лампы, а внизу – текла вода.

Ночь в столице началась. И вместе с ней – работа, в которой не было места быстрым победам. Их дело было тоньше: удержать «тишину» в швах, пока мир учится снова дышать.

Когда они вышли из кабинета и двинулись по коридорам башни, город уже окончательно погрузился в ночь. Фонари на улицах снизу горели, как сеть светляков, а башня внутри светилась мягким, ровным светом рунных ламп. Но ощущение покоя было обманчивым: каждый звук казался резче, каждый шаг – важнее, чем днём.

Элиан шёл впереди, в его фигуре чувствовалась собранность. Он не был усталым, скорее наоборот – будто ночь для него означала начало работы, а не конец дня. Его взгляд скользил по картам памяти, которых не видел никто, и всё его тело говорило о том, что решения, принятые им, не подлежат сомнению.

Маррик шёл следом, но его внимание было разделено. Он видел стены и двери, но думал о тонкой пластинке под своим мундиром. Слова Совета и новости с улиц сплетались в голове с чужими приказами. Его мир всегда был сложнее, чем казалось другим, но сегодня он чувствовал вес своей тайны особенно остро.

Лира шла тихо, её взгляд задерживался на мелочах: открытые двери лабораторий, где под светом рун спали учёные, не выпуская из рук перо; столы, на которых лежали травы, покрытые рунной пленкой; простые таблички с надписями: «Смена 3», «Не тревожить». Её сердце, несмотря на усталость, отзывалось сочувствием к каждому, кто работал этой ночью.

Айн держалась чуть позади. Она слушала. Казалось, что её внимание направлено не на людей, а на саму башню: на ритм труб, на гул под ногами, на шорохи в стенах. Для неё камень и металл были не просто материалом – они говорили.

Они остановились у круглой двери, украшенной множеством мелких рун. Элиан прикоснулся к панели, и дверь мягко отъехала в сторону, открыв перед ними зал ночных смен. Здесь кипела тихая работа. Люди двигались быстро, но без суеты; на стенах мерцали схемы, кто-то записывал данные на свитки, кто-то на прозрачные пластины.

Элиан окинул взглядом зал и сказал, не повышая голоса:

– Сегодня мы делаем больше, чем можем. Мы должны.

Его слова не были приказом – скорее напоминанием. Люди кивнули, даже не поднимая головы от работы.

Каэлен подошёл к одному из столов, где лежали сосуды с водой и мембраны, похожие на тонкие ткани. Он провёл пальцами по краю мембраны, чувствуя её влажность, и вспомнил девочку у бочки. Весь его мир сжался в одном мгновении: от чертежей до живых рук, что будут держать эту воду завтра.

– Дай мне время, – сказал он тихо, не к кому-то конкретно, а как просьбу миру.

И ночь, казалось, ответила ему лёгким шумом труб и мерцанием рун, как будто башня слышала.

Ночь не спешила сдавать свои позиции. В башне было ощущение, что время тянется медленнее: ровный свет рун, мерное дыхание труб, тихий шелест страниц и стук инструментов. Но за этим спокойствием чувствовалась работа – напряжённая, цепкая, как нить в руках ткача.

Элиан ненадолго оставил группу, отправившись к старшему инженеру. Он исчез в дальнем коридоре, оставив их втроём – Каэлена, Лиру и Айн – среди стеллажей и приборов, которые напоминали одновременно и алхимическую мастерскую, и механический цех.

Каэлен опустился к рабочему столу. На нём лежала новая партия мембран – прозрачных, почти невесомых, словно листы воды, натянутые на тонкие рамки. Он взял одну из них, провёл пальцами и ощутил едва заметную вибрацию.

– Они живые, – сказал он тихо. – Слушай…

Лира подошла, положила ладонь на край и улыбнулась:

– Как кожа. Но эта кожа пропускает надежду.

Айн не стала прикасаться. Она стояла чуть в стороне, её взгляд был сосредоточен, как у зверя, чутко слышащего лес.

– Слишком тонкие, – сказала она. – Они не выдержат, если вода станет злой.

Каэлен обернулся:

– Что ты называешь злой водой?

– Та, что возвращается, – ответила Айн. – В степях есть места, где вода пила соль слишком долго. Она бьёт из земли мутной и не даёт пить. Иногда она тише, чем ветер, но злее, чем песчаная буря.

Слова Айны вызвали у Каэлена тревожную мысль. Он посмотрел на схемы, висящие на стенах. Линии жил, графики, от которых рябило в глазах. Местами красные метки были слишком плотными, и даже непосвящённый понял бы – это места беды.

Лира заметила его взгляд.

– Мы всё равно идём в эти зоны, – сказала она. – Ты знаешь.

Каэлен кивнул.

– Но мы должны знать, что делать, когда мембрана не справится.

Их разговор прервал тихий гул – не из труб и не из залов, а из самого пола. Он был похож на короткий вздох. Лира насторожилась, Айн мгновенно выпрямилась.

– Что это? – спросил Каэлен.

Айн приложила ладонь к камню.

– Это не сердце башни. Это глубже. Оно проснулось или оно хочет предупредить.

В этот момент появился Элиан, быстрый, как тень. Его лицо было спокойным, но в глазах мелькнула настороженность. Он взглянул на Айн и кивнул:

– Слышишь?

– Да, – ответила она. – И мне не нравится его голос.

Элиан подошёл к панели и что-то проверил. Его пальцы скользили по рунам легко, как если бы он гладил струны. Потом он обернулся:

– Это нижний контур. Возможно, перегрузка. Но на сегодня хватит намёков. Мы работаем.

Он говорил спокойно, но Каэлен чувствовал: это не просто перегрузка. И, возможно, не случайный звук.

Они продолжили работу, но ночь перестала казаться тихой. Даже лампы теперь светили чуть ярче, а тени на стенах казались длиннее. И каждый из них знал: башня жива, а значит, у неё есть память.

Коридор к закрытому сектору был почти пуст. Здесь не стояли ученые, не бегали ученики, не было звона инструментов. Воздух был плотнее, словно каждая частица несла на себе печать тишины. Стены меняли цвет – не белый камень, не металл, а тёмный серый, с легким отливом, словно кто-то выточил их из окаменевшего угля. Руны здесь были меньше, глубже утоплены, светились неярко, но от них веяло силой, которой нельзя было касаться легкомысленно.

Элиан шёл впереди. В его фигуре появилось что-то иное, то, что Каэлен ещё не видел: осторожность. Архимаг словно сбросил уверенную лёгкость и теперь напоминал скульптора, который боится смахнуть пыль, чтобы не повредить форму. Маррик шёл рядом, тихий и собранный; даже его обычно настороженный взгляд стал жёстче.

– Здесь не для глаз всех, – сказал Элиан негромко. – Вы увидите не всё. И даже то, что увидите, не всё поймёте.

Каэлен обменялся быстрым взглядом с Лирой и Айн. Никто не ответил. Каждый понимал, что шаг за эту грань – это не просто любопытство, это ответственность.

Они прошли через круглую дверь, что открылась после длинного, почти ритуального касания рун. Дверь сдвинулась бесшумно, и за ней открылось пространство, которое врезалось в память сразу.

Это был зал, но не зал лаборатории. Скорее святилище науки. Потолок терялся в тени, и по нему шли толстые жилы из неизвестного материала, тянущиеся вниз, как корни. В центре стояла конструкция, похожая на сердце города: огромный сосуд из стекла и металла, внутри которого медленно вращалась густая жидкость цвета меди, а в ней плавали что-то вроде кристаллов и ветвей. Рядом – столы, но почти пустые; лишь несколько приборов, напоминающих сразу и алхимические реторты, и инженерные штурвалы.

Тишину прерывал только звук, похожий на глубокий вздох. Он не был постоянным; он жил.

– Сердцевик, – сказал Элиан. Его голос прозвучал торжественно, но и тревожно. – Здесь мы собираем и храним силу. Здесь же мы учимся платить цену.

Каэлен подошёл ближе, но остановился. Жидкость внутри не была статична – она двигалась, как живая, и в её глубине, казалось, что-то шевелилось. Лира тихо произнесла:

– Оно как дышит.

– Оно и есть дыхание, – сказал Элиан. – Остатки жил, собранные, переплетённые, очищенные. Мы работаем с ними осторожно. Слишком много – и город рухнет. Слишком мало – мы умрём раньше.

Айн молчала. Её взгляд был суровым и холодным. Она шагнула к перилам и приложила руку к металлу. Потом отдёрнула, как от ожога.

– Оно кричит, – сказала она. – Только вы не слышите.

Элиан резко повернулся, но не с гневом, а с усталостью.

– Я слышу. Но если мы не будем слушать его крик, то услышим крик тысяч.

В глубине зала мелькнула тень. Маррик заметил движение, лёгкая рука к эфесу. Но это оказался техник: худой парень, с бледными пальцами, несущий прозрачную трубку. Он даже не поднял глаз.

– Здесь работают только немногие, – пояснил Элиан. – Всё, что вы видите, не выйдет за эти стены.

Они двинулись вдоль перил, и Каэлен чувствовал, что каждая клетка его тела напряжена. Он видел инструменты, которые он не мог назвать, чувствовал запах – холодный, почти металлический, но с ноткой трав. Лира шла рядом, её пальцы привычно считали варианты – как лекарь оценивает рану, прежде чем прикоснуться. Айн всё время держалась чуть в стороне, будто не хотела дышать этим воздухом.

У дальней стены стояли запертые двери, тяжёлые, с глубокими печатями. Элиан не подошёл к ним. Он лишь бросил взгляд – короткий, но внимательный, как человек, который знает: за ними тайна, ещё более опасная.

– Время позднее, – сказал он. – Вы видели достаточно.

Но Каэлен знал: они не увидели главного. И знал также, что это «достаточно» – лишь начало.

Они вернулись тем же коридором, но путь казался длиннее. Закрытый сектор остался позади, но его тень словно шла за ними, дышала им в спину. Никто не спешил говорить – каждый из них переваривал увиденное. Свет рун мерцал мягче, чем раньше, а тишина усиливалась шагами, как если бы башня слушала их.

Элиан шёл вперёд, не оборачиваясь. Он был сосредоточен, лицо стало холоднее, чем прежде. Каэлен заметил, как его плечи чуть напряжены, как пальцы иногда сжимаются в кулак. Это был человек, несущий груз, который не готов делить.

Лира молчала, но её взгляд был острым. В её памяти уже складывались вопросы: что скрывают за теми печатями, почему сердцевик звучал живым и почему Элиан говорил о цене так, будто уже оплатил её.

Айн выглядела сдержанно, но её молчание было особенным – не спокойным, а глухим, как земля перед бурей. Она избегала смотреть на Элиана и всё время прислушивалась к камню под ногами, словно проверяла, не дрожит ли башня от чужого дыхания.

Маррик держался ближе, чем обычно, и это было тревожным знаком. Его глаза не отдыхали, они искали углы, двери, тени. Он словно ждал, что за следующим поворотом появится не человек, а решение, которое придётся принять оружием.

Когда дверь закрылась за ними, Каэлен не выдержал:

– Элиан, что это было?

Элиан не замедлил шаг.

– То, что держит нас всех в живых.

– Но оно живое, – сказала Айн резко. – Я слышала его крик.

Элиан остановился. Медленно повернулся к ней. В его взгляде было и уважение, и усталость.

– Всё живое кричит, когда его разрывают, – сказал он тихо. – Но иногда этот крик – единственное, что позволяет другим молчать.

Лира шагнула ближе:

– А если цена слишком высока?

– Тогда нам придётся заплатить её самим, – ответил Элиан.

Он снова пошёл вперёд, и разговор оборвался, но напряжение не ушло. Оно лишь стало плотнее, как воздух перед грозой. Каждый из них понял: внутри этой башни есть не только лаборатории и святилища, но и тайны, способные изменить всё.

Каэлен, глядя на спину Элиана, вдруг почувствовал холод. Он верил этому человеку – но впервые задумался, куда ведёт их его вера.

Они шли по коридорам башни, и каждый шаг казался тяжелее. Казалось, что стены всё ещё хранят эхо того, что они видели в глубине. Когда двери закрытого сектора остались позади, воздух стал чище, но напряжение не исчезло. Оно шло с ними, как невидимый спутник, напоминая, что открытые тайны не закрываются просто так.

Элиан молчал. Его лицо, обычно уверенное и открытое, было теперь непроницаемым. Каэлен заметил, как тот чуть быстрее шагал, словно хотел уйти вперёд, скрыться от вопросов. Маррик, наоборот, замедлил темп, его взгляд метался по сторонам – не от страха, а от привычки искать угрозы в каждом углу.

Лира шагала рядом с Каэленом, её взгляд был сосредоточен. Она не отрывала мыслей от сердцевика.

– Ты тоже слышал это? – спросила она едва слышно.

– Что?

– Это дыхание. Оно не было механическим.

Каэлен кивнул.

– Да. И мне не нравится, что Элиан не удивился.

Айн шла чуть позади, но её голос прозвучал резко, словно стальной обод ударился о камень:

– Оно не просто дышит. Оно живое. И оно злое.

Слова повисли в воздухе, и никто не стал их оспаривать.

Они вышли на балкон, где ночной ветер встряхнул их, как ветви после дождя. Город внизу светился сетью фонарей, улицы были живы даже ночью: телеги, охрана, медленные потоки людей. Где-то слышалась музыка – тихая, как дыхание. И в этом шуме большого города было место для тревоги, что не утихала.

Маррик подошёл к перилам, прислонился к ним и бросил короткий взгляд на Элиана:

– Ты понимаешь, что держишь в руках? Это не инструмент, а…

– Это шанс, – оборвал его Элиан. – И да, цена высокая. Но выбора нет.

Айн усмехнулась, но в её усмешке не было радости.

– Всегда есть выбор. Иногда просто страшно его признать.

Элиан не ответил.

Они молча стояли, каждый погружён в свои мысли. В этой тишине слышалось многое: и гул сердца города, и тихий зов того, что осталось глубоко внизу. И каждый понимал: следующая их встреча с сердцевиком может не быть столь спокойной.

Каэлен чувствовал, что глава их пути изменилась. Они не просто ищут знания – они шагнули в зону, где сама земля стала противоречивой, где союзники могут стать врагами, а друзья – источником новых вопросов. И эта ночь была лишь началом.

Глава 9: Первый эксперимент

Имперская башня проснулась ещё до рассвета. В её стенах было нечто большее, чем просто шум людей и машин: она дышала, как живой организм, улавливая каждый звук, каждую тень. Внизу, где ряды труб сливались с жилами камня, шелестели клапаны, в верхних секциях мелькали слабые огни ночных смен. Но утро несло не только работу – оно несло ожидание.

Каэлен проснулся рано, ещё до того, как к нему постучал Маррик. Сон был коротким и беспокойным: перед глазами всё ещё стоял сердцевик, его медные отблески и тихое, пугающе живое движение внутри. Ему снились корни, уходящие в глубь, и крик земли, который он не мог расслышать. Но теперь сон ушёл, и его место заняла привычная собранность: утро требовало действий.

Комната, выделенная для них, была строгой и чистой. Узкие окна пропускали холодный свет, на столах лежали записи – их записи – схемы фильтров, зарисовки трав, заметки Лиры. Айн спала у стены, но глаза её были открыты, как у охотника: она не спала полностью, она лишь ждала момента.

– Вставай, – сказал Маррик коротко. – Элиан ждёт в лаборатории.

Умывшись ледяной водой из металлической чаши, Каэлен почувствовал, как мысли становятся яснее. Он накинул лёгкий жилет с множеством карманов, проверил сумку: травы, маленькие ампулы, несколько рунических мелков. Лира была уже готова, её волосы заплетены, взгляд сосредоточен. Она молча протянула ему маленький сосуд с настоем – крепкий, горький, чтобы прогнать остатки сна.

– Нам придётся сделать невозможное, – сказала она, когда они вышли в коридор. – Мембрана – только начало. Но если мы сегодня ошибёмся, ошибёмся громко.

– Мы не ошибёмся, – ответил Каэлен, хотя в голосе его звучало больше уверенности, чем он чувствовал.

Лестницы башни выводили их вверх, но казалось, что они спускаются вглубь, так как свет становился мягче, а стены – плотнее. Их путь вёл к лабораториям, куда допуск был ограничен. У дверей их встретил Элиан. Он выглядел собранным, но уставшим: ночь не принесла ему сна. В руках он держал тонкую металлическую палочку – ключ к рунной системе замков.

– Сегодня мы попробуем сделать то, чего ещё не делал никто, – сказал он без предисловий. – Мы дадим земле новую воду. И посмотрим, захочет ли она её принять.

Лаборатория встретила их тёплым светом и шумом приборов. Здесь не было пышности – только столы, стекло, металл и запах трав, перемешанный с озоном. Вдоль стен стояли полки с сосудами: прозрачные, зелёные, дымчатые. В центре – длинный стол с мембранами, рунными схемами и несколькими кристаллами, которые светились мягким светом, как угли в очаге.

На дальнем конце зала висела карта: сеть жил, которые переплетались, как корни дерева. Красные метки горели, показывая места, где земля болела.

– Здесь мы проверим твои идеи, – сказал Элиан, обращаясь к Каэлену. – Ты говорил, что природа может помочь удержать силу, если её правильно направить. Сегодня у тебя шанс это доказать.

Каэлен подошёл к столу. Внутри него поднялась странная смесь чувств – страх и восторг. Он видел свои записи, свои травы, но теперь они были не просто словами, а частью чего-то большего. Лира заняла место рядом, её руки привычно готовили настои. Айн стояла чуть в стороне, её взгляд не упускал ни одного движения.

– Начнём, – сказал Элиан. – И запомним: каждый шаг сегодня – это шаг в неизвестное.

Подготовка заняла почти час, хотя каждый из них знал порядок действий наизусть. Селия разложила на белом столе инструменты так, будто расставляла ноты: пинцеты, тонкие костяные шпатели для трав, кристаллические иглы для рун, три вида стеклянных палочек с притёртыми пробками. Тарин перенёс на вспомогательный стол переносной регистр – тяжелую коробку из чёрного дерева с врезанными пластинами: линия «пульс», линия «дрейф шва», линия «утечка». На стене ожили две диаграммы: «температура» и «молекулярный шум», последняя всегда казалась Каэлену колдовством цифр – серые зерна хаоса, склонные внезапно складываться в рисунок.

Входная ванна жила по своим правилам: мутно-зелёная вода из Бледной кромки равномерно струилась из питающей трубы, и даже через стекло было видно, как тяжёлые кристаллики соли лениво вращаются в микровихрях. Запах стоял узнаваемый – степная горечь с металлической нотой, от которой першило в горле. Над столом висела развёрнутая схема стенда «Мембрана-7»: три слоя трав, три рунных шва, «сердцевой» ток пониженной силы через гаситель, пузырьковый отстойник на выходе.

Лира молча перебирала пучки трав. Корень рель – тёмный, горький, хрупкий; ярра – светлая, с тонкими жилками, пахнущая сухим мёдом; верела – светло-серебряная, почти бесцветная на воздухе, но оставляющая на пальцах влажный след. Она резала их под острым углом, чтобы не ломать волокна, и выкладывала на решето. Время от времени она сдувала с ладони пыльцу, чтобы та не попала на швы – руны не любят чужих примесей.

Айн стояла чуть в стороне, как дозорная у изгиба дороги. Её ладонь то опускалась на край стола, то зависала над внутренней рамой мембраны. Она не вмешивалась, но слушала. Однажды она тихо произнесла:

– Здесь глухо. Значит, можно. Если бы стену звенело, я бы сказала «нет».

Селия кивнула, словно получила подтверждение из иных источников.

Элиан не суетился. Он обошёл зал, отметил расположение людей, проверил, чтобы охрана держалась за дверью, а не над душой, и только потом встал к пульту питания. Он выглядел не командиром, а дирижёром – и это подействовало на всех успокаивающе. Когда он коснулся руны «подача», тонко, как комариный звон, заработал гаситель. На панели загорелась филигранная архаическая надпись: «семь долей».

– Пойдём по контуру, – сказал Тарин. – Каэлен, твой слой – первый. Лира, держи отвар рели на «мокрой тени». Селия – швы. Если «дрейф» даст зубец более чем на две десятых, я сбрасываю без обсуждений.

– Сбрасывай, – отозвалась Селия. – Мне не нужна красивая кривая на стене и мёртвый стол.

Каэлен поднял первый лист мембраны – тонкий, как луковая кожица, светящаяся изнутри слабым, молочным светом. Он уложил его на рамку, ощупью проверил, чтобы волокна легли вдоль потока, а не поперёк. Пальцы были сухие, но тёплые: мембрана «любит» тепло рук, это Селия повторяла всем, как заклятье. Над листом, точно крылом, легли травы. Ярра – тонкий слой, как дыхание; рель – реже, кусками, чтобы «держал» соль; верела – местами, как заплатки.

– Тишина – в шов, – напомнил Тарин.

Селия наклонилась к рамке. Кончиком иглы она начертила в месте будущего соединения две короткие «связи», тишину заложила не на поверхность, а в паз, где стекло встречается с волокном: это была их новая хитрость – держать «спор» там, где он обычно и начинается. Потом, уже почти машинально, подняла второй лист мембраны и закрыла травы, прижимая кромку ладонью. В лёгком нажатии была нежность человека, который много раз спасал то, что ломается без крика.

– Запись пошла, – сказал Тарин.

Панели ожили. Из входной ванны вода, глухо звякнув по стеклу, пошла по лотку к первому шву. На границе, где зелёный мутный поток встречал светлый край мембраны, возникла зыбкая линия, и на миг показалось, что вода упёрлась и не станет идти дальше. Но руна «связь», шепча то ли давно выученные слова, то ли просто повторяя ритм потока, взяла своё – и вода, тяжело ворча, начала протискиваться сквозь травы.

Запах изменился первым. Привычная соляная горечь сунулась в нос и отступила, будто ударившись лбом о стекло. В её место вступил сухой травяной пар, настойчивый, но не обидный. Лира потянулась к «мокрой тени» – блюдцу с тёмным отваром рели, – смочила им кончик деревянной лопаточки и провела по шву, как списком проверяя ровность закона.

– Тихо, – сказала она. – Держит.

– Посмотри на «шум», – бросил Тарин.

На диаграмме «молекулярный шум» серые зерна действительно отступили от границы, в центре стало светлее, словно кто-то выровнял песок ладонью. Каэлен не понимал математики этого чуда, но сердцем чувствовал: это и есть то, ради чего они копались в рунах ночами – тонкое, почти невидимое «затихание» там, где обычно начинается раздрай.

Первые капли в выходной чаше были мутноваты, но держали белёсый, добрый оттенок. Лира опустила полоску бумаги. Серый – почти белый. Она кивнула.

– Пойдём на две доли выше, – предложила Селия. – Чуть-чуть.

– Держи «перелив» на готове, – сухо сказал Тарин. – Если траву поведёт, заглушим всплеск в руну.

Они подняли «подачу» до девяти долей. Гаситель пискнул – едва слышно, как скрип снежинок под сапогом в безветрие. Внутри мембраны трава зашевелилась – но не от ветра, от силы. Ярра легла плотнее, как если бы её листочки вспомнили древний навык делать тень; рель, наоборот, разошёлся волокнами, выпуская наружу скрытую горечь; верела стала влажнее, и от неё – это было удивительно – пошёл лёгкий, едва уловимый свет, словно она внутри себя задержала что-то и теперь тихо делилась.

Каэлен чувствовал, что дышит в такт стенду – глупость, но тело само выбрало ритм. Он оглянулся на Айн: та смотрела на мембрану так, как в степи смотрят на тучу, которая может пройти стороной или лечь на землю на неделю. Айн шепнула:

– Если вода злится, «тишина» должна быть глубже.

– Мы и заложили её глубже, – ответила Селия, не отрываясь от шкал. – Но я слышу тебя, степь.

К четвёртой минуте выходная струйка стала почти прозрачной. Запах – чистый, как после короткого ливня, когда дорожная пыль оседает, а земля успевает вдохнуть. Лира провела второй тест. Полоска пожелтела – знак, что посторонние «соли-провокаторы» ушли вместе с осадком. Она не улыбнулась, но в голосе прозвучало:

– Пьётся.

– Не спеши, – отрезал Тарин, но и у него дрогнули уголки губ. – Смотри на «дрейф».

И как будто в ответ на его слова на графике дрейфа тонкая линия чуть приподнялась – не зубец, а дыхание. Селия сразу приложила ладонь к шву, будто рукой можно было удержать капризность мира. Руна «тишина» послушно блеснула, и линия легла почти ровно.

– Дальше не идём, – сказал Тарин. – Держим десять минут и на сброс.

– Держим, – кивнула Селия.

Время сделалось вязким. Секунды тянулись, как тонкая золотая нить, и любая неосторожность могла её порвать. Внутри мембраны что-то едва заметно менялось: ярра насыщалась водой, становилась тяжелее, рель отдавал горечь послушно, как старый солдат, а верела – верела и оставалась загадкой – она словно «пела» на грани слышимости, и от этого пения волоски на руках вставали дыбом. Айн тихо, будто боялась спугнуть, прошептала:

– Стой. Не толкай.

Элиан стоял у пульта как статуя. Он не вмешивался – и тем самым вмешивался сильнее всех: присутствием, которое держало общую «тишину» в людях. И только глаза его время от времени касались гасителя – будто там, в этой маленькой коробочке, лежала не медь, а чья-то судьба.

На восьмой минуте Лира наклонилась к выходной чаше, зачерпнула в ложечку и поднесла к губам – не выпивая, а вдохнув. Она умела «слышать» воду носом – по влажности, по остаточной горечи. Её брови чуть разошлись:

– Мягче. Но на языке – тень.

– Тень чего? – спросил Каэлен.

– Семени, – ответила она неожиданно. – Как будто вода помнит траву. Ничего плохого. Но в больших объёмах будет спор.

– Значит, – сказал Тарин, – на полевой версии придётся ставить отстойник на ступень больше. Запиши.

Селия уже писала.

Минуты девятая… девять и половина… десятая. Селия мягко повела тумблер на «сброс», и стенд послушно начал глохнуть. Поток через травы ослаб, мембрана «отпустила». Графики снизились – не к нулю, но к ровной черте. Гул гасителя стих. Все выдохнули – почти синхронно.

– Первый цикл – чисто, – произнес Тарин, и даже позволил себе короткое, редкое слово: – Браво.

И тут почти нечаянно случилась мелочь – такая, на которую в учебниках отводят полстроки, а в жизни рушатся недели. На внутренней кромке мембраны, в том самом шве, где «тишина» держала разлад, едва – настолько едва, что это можно было принять за игру света – мелькнул крохотный искорный отблеск. Селия, уже убирая руку, коснулась краем перчатки рамки, не сильнее, чем касаются щеки спящему. Ничего бы не произошло – если бы в эту же секунду из входной ванны не пришёл ложный пульс: клапан в магистрали чихнул – то ли от давления, то ли от «усталости». Две случайности сложились, как зубцы шестерён.

Руна «тишина» не сломалась. Она дрогнула. Внутрь шва, как игла, вошла тончайшая струйка сырого, ещё злого потока.

Краем глаза Каэлен увидел, как на «дрейфе» выскочил крошечный зубец. Тарин пальцем уже был на аварийном сбросе, но не нажал – это не было «аварией», это был «гость». Селия резко прижала ладонь к шву, но на долю сердца опоздала. И в эту долю времени слой ярры, напившийся воды до предела, отреагировал не по схеме.

Он вздохнул. Не «лёг» – вспух, как хлебный мякиш на жаре. Внутри мембраны, между листами, что-то бесшумно распёрло травяной пласт, и в эту щель, как в нору, нырнула агрессивная влага.

– Перелив! – коротко бросил Тарин.

Селия ударила по рунной полоске – «перелив» светанул, как тонкая молния, – взял на себя удар, но то, что успело пролезть, уже делало своё.

Сначала это было красиво. Ярра, подхваченная незапланированным током, на глазах стала чуть прозрачней – её жилки заполнились светлыми пузырьками. Верела, будто радуясь чужому напору, дала по волокнам серебристые жилки – как мороза узоры на стекле. Рель остался держать горечь, но на самом краю, там, где листы мембраны сходились, на поверхности выросло то, что Лира называла словом «цвет» – не краска, не знак, а тон, чуждый естеству.

Пятнышко размером с ноготь. Зеленовато-белое, как молодая соль в тени. Оно появилось и тут же пустило тонкий стеклянный блеск, и для глаза это блеск был красивым – как светлый мёд в сотах на солнце.

– Остановить, – сказал Элиан.

Голос его прозвучал не громко – и оттого резче.

Селия уже вела на «ноль». Гаситель зашипел, поток сдуло, швы погасли. Все трое – Лира, Каэлен, Айн – стояли, не дыша. В тишине было слышно, как где-то далеко, в другом крыле, кто-то выронил металлическую ложку.

Пятнышко не исчезло. Более того, на его кромке, там, где мембрана спаяна со стеклом, выступила крошечная капелька – прозрачная, с бесстыдным блеском. Капле понадобилась секунда, чтобы вытянуться и, не отрываясь, потянуться вниз. Она оставляла за собой тончайший след – линию, что на глазах кристаллизовалась в микроскопическую корочку.

Лира первой нашла голос:

– Это соль.

Она произнесла слово без удивления, как врач, узнавший старого врага в новой одежде.

– Сброс полнейший, – повторил Тарин, теперь уже так, словно спорил с самим собой за прежнюю секунду. – Питание – в ноль. Давление – в ноль.

Панели подчинились, воздух стал холоднее, лампы будто побледнели. Но мембрана жила по своему законам. Пятнышко, лишённое подпитки, не исчезло, а расцвело мельчайшими «корнями» – паутинкой, которая полезла по внутренней стороне стекла, стараясь найти вниз путь, к лотку, к воде, к миру.

Айн протянула ладонь – не касаясь, на два пальца от поверхности – и резко убрала.

– Оно хочет наружу, – сказала она. – Оно зовёт.

– Анализ, – бросил Элиан. – Лира?

Лира уже держала стеклянную иглу. Она коснулась самой кромки – лёгко, как крыло. Игла вынула крошку – не кристалл, не траву – нечто промежуточное, влажное, живое. Крошка на воздухе тут же потемнела и начала «схватываться» – белеть, как соль на камне после волны.

– Состав – завтра, – сказала она ровно. – Но это похоже на соляную фракцию, только с «памятью». Она ведёт себя так, будто у неё есть цель.

– На нас смотреть не надо, – сухо сказал Тарин, хотя никто на него и не смотрел. – Мы знали, что «утечки» будут. Мы хотели – чтобы они были маленькими.

– Они маленькие, – ответила Селия очень тихо. – Пока.

Каэлен стоял, сжав пальцы до боли. Радость первой чистой струи ещё не остыла, и новый страх ударил в ту же точку – так сильнее всего и больно. Он смотрел на паутинку соли и думал о девочке у бочки. В горле снова появился знакомый соляной привкус – не от воздуха, от памяти.

– Это не провал, – сказал Элиан, и тишина подчёркнула простоту фразы. – Это ответ.

В голосе не было ни радости, ни поражения. Было – принятие работы, у которой нет коротких путей.

– Протокол, – продолжил он уже привычно. – Зафиксировать «пятно». Задуть шов. Мембрану – изолировать в стеклянный колпак. Осадок – на стекло, воздух – сухой. Людям – отдых на двадцать минут. Потом – цикл на «холодной тяге», без травы, только «тишина». Я хочу знать: это мы «разбудили» соль травой или она жила в воде изначально и нашла лазейку.

– И ещё, – добавил Тарин, даже не глядя на Элиана, – на поле ставить двойной кожух. Если «пятно» побежит на бочке – чтобы ему некуда было бежать.

– Поставим, – отозвалась Селия.

Айн, не двигаясь, смотрела на паутинку. В её взгляде не было паники. Там было то, что у степных называют «смотрит далеко». Она тихо сказала:

– Это как сорняк. Не сожжёшь – вернётся. Не поймёшь – заглушит всё.

– Значит, будем понимать, – сказал Элиан. – И жечь – там, где надо.

Он обвёл всех взглядом. И только теперь позволил себе жест – короткий, человеческий, почти домашний: ладонью коснулся плеча Селии. Та кивнула – благодарно, но без лишней мягкости: ещё рано благодарить.

Каэлен глубоко вдохнул – впервые за эти минуты позволил воздуху войти до конца. Его пальцы разжались, и он снова ощутил – не силу, нет – возможность. Возможность – это когда ты видишь врага в лицо. Даже если это лицо – крошечная белая корочка на стекле.

Лира накрыла шов стеклянным колпаком. Внутри стало на миг мутно – дыхание людей осталось снаружи. Паутинка соли, лишённая воздуха, вздохнула – и застыла. Но где-то в её сердцевине, как в мелком зёрнышке, таилась живая искра – так показалось Каэлену, и он не стал говорить этого вслух.

– Двадцать минут, – повторил Элиан. – Пейте тёплую воду. Без разговоров – пока.

Они расступились от стола. Тишина стала иной – не напряжённой, рабочей. У каждого было своё дело – и свой вопрос, который он унесёт в эти двадцать минут.

Каэлен подошёл к окну-щели под потолком. Сквозь неё в лабораторию просачивалась бледная полоска утра. Город за ней ещё не проснулся, но где-то уже звякали ведра, и кто-то внизу, может, в той же очереди, мечтал о прозрачной, тихой воде, которая не оставляет соли на губах. Каэлен сжал край подоконника.

– Мы не ошиблись, – сказал он негромко, сам себе. – Мы услышали.

И за его спиной мембрана – прикрытая стеклом, запертая на «тишине» – лежала спокойно, как дикая зверушка, которую на миг убаюкали. Но в углу контура, в месте, где свет почти не касался стекла, что-то едва заметно мело, как снег в щёлке двери. Это было начало новой работы – более трудной, чем они думали утром. И никто из них уже не хотел лёгких дорог.

Двадцать минут отдыха пролетели незаметно, но они были нужны каждому. Лира присела на край стола, молча обтирая руки мягкой тканью, впитывающей запахи трав. Айн стояла у стены, скрестив руки на груди, как часовой: её глаза то закрывались, то снова открывались, и в каждом взгляде читалась сосредоточенность, будто она держит слух не на людей, а на саму башню. Маррик вышел ненадолго, чтобы проверить коридор, но вернулся так же тихо, как уходил.

Каэлен всё это время не отходил от окна. Он смотрел на полоску света, которая постепенно расширялась – утро над городом разгорается медленно, но уверенно. Вдали, там, где крыши укрывали рынки и дворы, уже поднимался дым от кухонь. На миг он представил: женщины несут ведра, дети тянут руки к воде, кто-то зачерпывает ковшом и пьёт, не задумываясь, что эта вода прошла через травы, руны, через их сомнения и страхи. Эта мысль вернула силы.

Когда Элиан вернулся, его вид почти не изменился: всё тот же собранный человек, но в глазах появилась усталость, спрятанная глубоко. Он встал за пультом и, прежде чем начать, долго смотрел на накрытую стеклянным колпаком мембрану.

– Мы не закрываем дверь из-за странного звука, – сказал он спокойно. – Мы идём дальше, чтобы понять, что за ней.

Селия подняла взгляд от записей:

– Шов держится. Я задала минимальное питание, чтобы осадок не пересох. Он стабилен.

Тарин стоял у регистров, его пальцы бегали по панелям быстро, как у музыканта.

– Я готов. Схему я перераспределил. На этот раз обойдемся без «пульса» из магистрали, будет только локальное питание.

Лира, проверив отвар рели, добавила тихо:

– Мы изменим порядок слоёв. Рель – поверх, верела – в сердцевине. Она гибче.

Элиан кивнул:

– Сделайте. И запишите каждую мелочь.

Они действовали молча и точно. Каждый шаг – как ритуал: новый слой мембраны лёг на рамку, травы рассыпались тонким рисунком, руны вырезались острейшей иглой. Даже запах стал другим – мягче, суше, почти приятный, как утренний хлеб.

Когда питание пошло снова, весь зал будто задержал дыхание. Тонкий гул пробежал по трубам, графики ожили. Сначала поток шёл спокойно, но на второй минуте Каэлен заметил, что трава внутри мембраны реагирует иначе. Ярра не легла, как прежде, а расправила волокна, словно ловя свет. Верела не просто светилась, она слегка колыхалась.

– Это не просто фильтрация, – сказал Каэлен, сам не заметив, что говорит вслух. – Она слушает воду.

– Она не слушает, – поправила Айн тихо. – Она спорит с ней.

Поток на панели оставался ровным, но на «шуме» появился знакомый всплеск – не угроза, но предупреждение. Тарин сразу отреагировал:

– Я вижу. Селия, держи ладонь на шве. Лира, приготовь связку трав «тихого яра».

На пятой минуте появились первые капли на выходе – чистые, прозрачные. Их даже не тестировали сразу: Лира взглянула и поняла. Она кивнула Элиану.

Но радость была недолгой. Почти сразу на панели «дрейф» мелькнула тонкая линия – слабее, чем в первый раз, но она была. Внутри мембраны один участок начал темнеть – не соль, не травы, а тонкий, едва заметный оттенок серого, словно тень пробежала под листом.

– Видите? – сказала Лира. – Она находит новые пути.

Элиан молча подошёл к мембране, наклонился, словно хотел услышать её дыхание.

– Запомните это место. Не трогайте пока.

Тень не росла, но не исчезала. Она была как след, оставленный на песке.

В этот момент дверь тихо скрипнула, и в лабораторию вошёл гонец в серой форме. В руках у него был свёрток с печатью Совета. Элиан взял его, не открывая сразу.

– Новости приходят всегда не вовремя, – сказал он и отложил пакет. – Мы закончим цикл и только потом посмотрим, что им нужно.

Но все понимали: эта тень в мембране и этот свёрток связаны лишь одним – их работа теперь не только наука, но и политика. И с каждым шагом они всё ближе к черте, за которой ошибки станут громче, чем победы.

Гонец стоял в дверях, словно не решался переступить черту. Его серый мундир был покрыт пылью дорог, на сапогах – следы влаги, будто он шёл и под дождём, и по пеплу. Лицо усталое, но собранное; глаза чуть расширены, как у человека, который несёт в руках что-то, что не должно упасть.

Элиан поднял взгляд на него, и в этом взгляде было всё: усталость, ожидание, лёгкая тень раздражения. Он не любил, когда его прерывают в работе. Но он понимал: гонцы не приходят сюда по пустякам.

– Входи, – сказал он тихо.

Гонец шагнул вперёд. Его движения были сдержанными, но плечи выдали напряжение. Он протянул свёрток обеими руками, как дар или как приговор. Печать Совета – тёмная, с серебряной нитью – казалась непривычно толстой, как будто её накладывали не один раз.

Элиан взял свёрток и задержал его в руках, словно слушал. В лаборатории повисла тишина. Даже капли в выходной чаше теперь казались слишком громкими.

– Кто передал? – спросил Элиан.

– Совет. Лично. – Гонец запнулся, потом добавил: – Архивариус Тендр. Сказал: «Срочно. Открыть немедленно».

Элиан кивнул. Тонкие пальцы легко сорвали печать, серебряная нить тихо звякнула и упала на стол, как капля ртути. Разворачивая письмо, он стоял спокойно, но его спина была прямой, как копьё.

Лира и Каэлен стояли рядом. Маррик переместился ближе к двери, чтобы прикрывать вход, его рука невольно легла на эфес меча – привычка, а может, предчувствие. Айн даже не приблизилась; она смотрела в окно, но её слух, казалось, был весь здесь.

Письмо оказалось не свитком, а несколькими плотно сложенными листами. Ровный почерк, но не чернила, а тёмно-серые штрихи – как будто письмо написано не рукой, а сделано копией. Элиан читал молча. Его глаза двигались быстро, но выражение лица оставалось неподвижным. Только раз бровь едва заметно дрогнула.

Тишина тянулась слишком долго. Даже Тарин, обычно невозмутимый, поднял голову от приборов.

– Что там? – тихо спросил Каэлен.

Элиан не ответил сразу. Он положил листы на стол, пальцы слегка прижали края, чтобы они не свернулись обратно. Потом поднял глаза.

– Совет требует ускорения, – сказал он коротко. – Они хотят первые полевые испытания. Не через месяц. Не через неделю. Завтра.

В лаборатории стало ещё тише. Даже приборы будто смолкли.

– Завтра? – повторила Лира. – Но мембрана не готова. Мы только начинаем понимать её поведение.

– Совет не ждёт понимания, – Элиан говорил ровно. – Они ждут результатов.

– Они видели соль? – спросила Айн.

Элиан перевёл на неё взгляд.

– Они слышали слухи. И слухи их не пугают. Их пугает тишина.

Маррик шагнул ближе.

– Это опасно. Мы не знаем, что случится в полевых условиях.

– Именно поэтому они хотят это, – ответил Элиан. – Им нужно показать силу, а не осторожность.

Он снова посмотрел на письмо, на ровные, бесстрастные строки. В этих строках чувствовался холод: требование, не просьба. Каэлен почувствовал, как внутри него зашевелилось что-то похожее на протест. Но он молчал, так как понимал: спорить с Советом – как спорить с ветром в степи.

Лира, напротив, не молчала.

– Если мы выйдем завтра, мы выйдем вслепую. Мы не знаем, как соль поведёт себя на земле. Не знаем, что увидят люди. Если мембрана даст сбой…

– Если мембрана даст сбой, – перебил Элиан, – мы будем там. Мы будем держать её сами.

Эти слова прозвучали твёрдо, но в них слышалась и сталь, и тень усталости. Он смотрел на каждого из них по очереди, словно хотел убедиться, что они услышали главное: времени больше нет.

Айн скрестила руки и сказала тихо, почти себе:

– Завтра земля заговорит громче, чем мы.

И на этих словах в лаборатории снова загудел гаситель – короткий сигнал о том, что система готова к следующему запуску. Вода в лотке тихо зашевелилась, как если бы сама хотела напомнить: ждать нельзя.

После слов Элиана в лаборатории воцарилось напряжение, которое трудно было не заметить. Оно не было похожим на страх – скорее это была тягучая, липкая сосредоточенность, в которой каждый пытался найти опору. Даже звук приборов стал каким-то иным, будто башня слушала их разговор.

Первой заговорила Лира. Она подошла к мембране, всё ещё закрытой под стеклянным колпаком, и провела пальцами по стеклу.

– Завтра… – её голос прозвучал хрипло. – Это безумие. Элиан, мы едва понимаем, что сделали. Мы видели соль, видели, как она ищет выход. А что, если в полевых условиях она вырвется?

– Поэтому мы будем рядом, – спокойно ответил Элиан. – Поэтому завтра поедем все.

Маррик шагнул ближе. Его движения были чёткими, но в них чувствовалась скрытая тревога.

– Совет играет не в науку, а в политику. Это испытание – не просто проверка. Это демонстрация силы. Если что-то пойдёт не так, они не будут защищать вас, Элиан.

Архимаг усмехнулся – без радости.

– Я это знаю.

Каэлен до сих пор молчал. Он стоял чуть поодаль, но взгляд его был направлен на карту жил, висевшую на стене. Красные отметки на ней казались теперь ярче, чем утром. Он подошёл, указал пальцем на одну из них – юго-восточный край карты, почти у самой границы степей.

– Они хотят испытание там?

Элиан кивнул.

– На землях, которые уже почти мертвы. Совет считает, что если мы сумеем оживить хотя бы лужицу, это будет победа.

Айн рассмеялась тихо, безрадостно.

– «Оживить лужицу»… Они даже не понимают, что такое мёртвая земля.

Её голос заставил всех обернуться. Взгляд Айны был твёрд, но в нём жила горечь.

– Вы можете заставить воду течь, можете наложить сто рун, но если земля не примет, вы получите только зеркало, в котором отразится ваша гордыня.

Элиан выдержал её взгляд, потом сказал:

– Вот почему ты едешь с нами. Ты знаешь, как говорит земля.

Они замолчали. И тишина была не просто паузой – это было признание того, что завтра им предстоит не просто эксперимент, а испытание.

Подготовка началась сразу. Тарин и Селия ушли к шкафам, чтобы собрать запасные мембраны. Каждая была упакована в прозрачный цилиндр, словно в кокон. Лира составляла список трав, её пальцы двигались быстро, уверенно, но по лицу скользила тень тревоги: каких-то растений оставалось слишком мало.

– Придётся использовать заменители, – сказала она тихо Каэлену. – Они хуже держат соль.