Зов Афины

Пролог

Холод мрамора на фасаде храма ощущался даже сквозь тонкую подошву моих кожаных сандалий. Кажется, безликий камень втягивал в себя каждый удар моего сердца,  –  и чем быстрее оно стучало, тем глубже внутри Акрополя поднимался гул. Мое дыхание ускорилось, в ушах уже давно набатом стучала кровь, которая бежала по моим венам с бешеной скоростью, не позволяя разобрать шум ночной природы. Порой мне казалось, что даже мертвенно-бледные колоны храма, вокруг которого я которую неделю наворачивал круги, поскрипывали в такт моим шагам.

Я бежал. Голова опустела, мысли замолкли. Первый круг вокруг святилища Афины – разминка: холодное тело готовилось к нагрузкам, ноги напряглись и нехотя несли меня по песчаной тропинке, где в темноте ночи, я почти не видел собственных следов.

Второй круг – вызов: я ускорился, привык к полутьме и мягкому, едва различимому свету факелов на фасаде храма, и попытался заглушить болезненные воспоминания рокого дня из прошлого, когда мой привычный и счастливый мир рухнул. Образ отца в оковах и закрывающиеся перед его лицом ворота Дипилона до сих пор стоят перед глазами, хотя минуло уже больше десяти лет. Тогда мое фамильное имя вычеркнули из всех городских списков, будто моего рода никогда и не существовало, будто не мои предки положили жизнь ради благополучия Афин и его народа, будто я сам паршивая овца в безупречном стаде и не достоин носить имя гражданина полиса.

Третий круг – преодоление: я бежал на пределе возможностей и с каждым ударом сердца, с каждым скрипом кожанных сандалей, с каждым треском факельного огня, напоминал себе, что кровь на песке палестры высыхает, смешивается с грязью, исчезает навсегда, а вот позор – никогда. Он навсегда со мной.

На четвёртом круге легкие начали болеть, будто кто‑то сжал их властной холодной ладонью. Опять в голове вспыхнуло воспоминание: отец, облитый каплями освященного масла, кричит, что не крал ни драхмы; архонты смеются, а я, двенадцатилетний, не нахожу слов, которые бы могли спасти родителя. Я только скребу ногтями по стене судного крыльца, пока камень не крошится под пальцами. В тот день я поклялся, что однажды разорву кандалы лжи тех, кто предал мою семью, кто лишил меня спокойного и равноправного будущего в мире и гармонии с собой, государством и природой. Даже спустя декаду эта клятва эхом раздается в моей голове. Я выиграю Панатенейские игры и заслужу статус героя, чего бы это мне не стоило! Иначе все было зря.

Пятый. Луна зависла над Афинами бледным оболом – чеканка, которой мне уже никогда не расплатиться за долг семьи. Деньги не помогут. Честь не купить, ее можно только заслужить. Я верю в это. Сквозь рваные вдохи до меня доносится топот собственных ступней  –  он похож на барабанный бой, возвещающий казнь. Хотелось вскрикнуть, сорвать горящую одновременно от стыда и жажды мести кожу с груди, но я лишь упрямее впечатывал пятку в насыпную дорожку.

Шестой. Ветер, кажется, переменился, запахло оливковой золой из жертвенника и горьким дымом смол. Я задумался о матери. Днём она постоянно прячет лицо под вуалью, чтобы случайные зеваки не узнали в ней вдову изгнанника, потому что это опасно – люди непредсказуемы в своем осуждении, –  а ночью мать штопает чужие хитоны, чтобы купить мне новые ремни для копья, ведь я должен тренироваться. Только так из меня вырастет настоящий мужчина, способный бросить вызов сопернику не только на арене палестры, но и за ее пределами. Каждый стежок материнской иглы гремит у меня в ушах ровно так же громко, как смех соперников, когда они укладывают меня на лопатки в очередном спаринге.

Седьмой. Боль в плече вспыхнула искрой: вчера Дамис словил меня на захват, будто играл с куклой, а не обученным атлетом. Тогда он шепнул на ухо: «Сломать тебе руку перед играми или дать шанс попросить пощады перед всем городом?». Я не ответил – из горла вырвался только сдавленный рык, смесь стыда и ярости. Сейчас горячая боль напомнила его издевку. Дамис хотел меня унизить, хотел заставить молить о прекращении поединка, как когда-то о прощении молил архонтов мой отец, среди которых был и Дамис-старший. Как же я ненавидел эту семейку.

Восьмой круг обрывался под аркой портика. В лунном свете я разглядел цепочку босых следов – темные росчерки на песке – и тут же понял, что стер кожу в кровь, но остановиться сейчас было равносильно тому, что бы сдаться перед божественными испытаниями, которые и так сыпяались на меня как из рога изобилия. Пускай сухой ненасытный песок пьёт мою кровь  –  её всё равно меньше, чем слёз, выплаканных мной за последние десять лет жизни в титуле изгнанника.

На девятом кругу я вспомнил о Мелианике: ее строгие глаза пронизывали возражениями любые мои молитвенные доводы так же точно, как я мечтал научиться пронзать мишень копьём. Она постоянно любила повторять: «Ты носишь цепь гнева и зовёшь её добродетелью». Эти слова всегда били больнее прямого удара в живот, потому что я понимал их справедливость, но каждый раз притворялся, будто не слышал, не понимал, не принимал их философского смысла. Сейчас же они звенели в сознании, как звук удара в медный гонг. Возможно, Мелианика права? Вот только снять эту пресловутую цепь гнева значило простить архонтов, но я точно знал, что не смогу этого сделать. Они должны заплатить.

Десятый. Лизонид – тренер и наставник – учил меня во время бега всегда слушать дыхание. Он говорил, что нужно найти ту секундную пустоту между вдохом и выдохом, где живёт душа, которая дает сил преодолевать любые трудности и достигать невозможного. Сколько бы я ни пробовал искать эту трещину в своих способностях, всегда натыкался только на пульс ярости, закипающей в крови. Именно он двигал меня вперед, заставлял бежать до изнеможения, бороться до сломанных костей, прыгать до боли в коленях, плыть до последнего вздоха. Я поднял голову к темному небу, на котором рассыпались яркие звезды. На мгновение прикрыл глаза и попытался поймать поток прохладного ветра, как это делают птицы, когда летят. Порыв подхватил меня под руки, и я чуть не споткнулся о камень, вскрывшийся на тропинке. Удержав равновесие, я чертыхнулся по себя и опустил голову. Надо было бежать дальше.

Одиннадцатый. Где-то ухнула сова и раздался тихий хлопок крыла над фронтоном. Серебристая тень скользнула по колоннам  –  или это галлюцинация спустя сорок стадиев? Говорят, Афина шлёт птицу тем, кто стоит на распутье. Глупое суеверие – и всё же по спине у меня пробежала ледяная капля страха. Я ненавидел это состояние. Оно сбивало с баланса, мешало двигаться дальше и превозмогать трудности.

Двенадцатый. Обычно это последний круг для любых атлетов. Тренеры на палесте в этот момент всегда кричат: «Хватит!». Но я в эти последние секунды слышу лишь хрип собственных лёгких, ведь знаю, что будут кричать те другие – зрители. «Сын святотатца» – обязательно раздастся с трибун, если я проиграю. «Предатель Афины» –  так они уже писали о моём отце, когда ломали табличку с его именем на фронтоне нашего дома. Это одни и те же люди, они точно не изменились и им все равно, что я из себя представляю, как человек. Я непроизвольно сжал кулаки, аж ногти впились в ладони, прорезали кожу, и продолжил бежать на пределе сил. Легкие в груди горели, горло обжигал сухой прохладный воздух, перед глазами маячила финишная черта. Я пересеку ее, никто меня не остановит.

Я сделал шаг. Ещё один. И устремидся на тринадцатый круг.

Запрещённый, лишний, совершенно ненужный на соревнованиях. Его не увидят ни жрецы, ни архонты. Он только мой. Я преодолеваю его для себя, чтобы доказать, что могу. Каждый глухой стук сандалей о дорожку – моя клятва мести.

За изгнанного отца.

За плачущую мать.

За пепел разбитого домашнего очага.

Мой мир дрожал, тело летело по насыпной дорожке на пределе физических возможностей, сухой воздух скребся по горлу. И за этим испытанием я кристально ясно осознавал, что жив, не сломлен, а значит имею право кричать в лицо судьбе и не соглашаться с ее подарками, ведь они мне совершенно не по душе.

Когда я пересек черту последнего круга, колени тут же подогнулись и я упал на песчаную, пыльную тропинку с заметными следами моей крови. Холод внезапно пронзил тело, но я чувствовал как горели кончики пальцев, в них ощущался живой, упрямый пульс.

– Слышишь, богиня? – выдохнул я еле слышно. Голос дрожал, хотелось пить. – Я вернусь с лаврами или сгину на стадионе под крик разъяренной толпы, но голову никогда не склоню!

Акрополь в ответ молчал. Хотя чего я ожидал? Вряд ли Афина или Арес спустятся с Олимпа по одному моему зову, чтобы утешить или придать сил. Я человек не их масштаба, не избранный, не одаренный. Да я даже не прошел военную службу, чего уж говорить об остальных привилегиях настоящих граждан полиса. Мои длинные неостриженные волосы каждый день служили окружающим доказательством никчемного статуса «сына изгнанника». Минутное умиротворение в душе, которое я всегда испытывал после изнурительных тренировок, растворилось, сменяясь раздражением.

Нехотя я поднялся на ноги, проверил плечо. Вроде пока не ныло, но выводы пока делать было рано. Посмотрю, как будет утром. Обращаться за помощью не хотелось – это очередная слабость, на которую я не имел права.

Спускаясь вниз с холма, до меня внезапно дошло, что за горизонтом уже завязывался рассвет. Сколько же я бегал?

До Панатенейских игр  –  сорок три дня. Это все, что отвели мне боги. За спиной остался храм, в котором мой пот и кровь смешались с пылью – первый дар Афине, залог того, что я ещё вернусь сюда, только уже не просящим мальчиком, а мужчиной-победителем!