Тень двадцатого года

Во мраке стен

Обычный дождливый сентябрьский день. Капли дождя барабанили по крыше. Я сидел у себя в комнате за ноутбуком, как вдруг на телефон поступил звонок. Взяв трубку, я сразу услышал вопрос: “Ты где?”. Это была моя классная руководительница. Сегодня нужно было прийти на какую-то там линейку, но я предпочел пропустить ее и остаться дома в свой законный выходной.

«Я дома», – ответил я безразличным голосом.

«Я вот не понимаю, что в моей речи вчера было не понятно? Вроде бы четко было сказано прийти ВСЕМ!» – сказала классная.

«Сегодня выходной. Хочу – буду дома, хочу – пойду на линейку», – ответил я.

«Хорошо, тогда захочу – поставлю тебе тройку в аттестат, захочу – четверку», – ответила классная.

«…» Я не знал, что сказать. Из головы вылетело, что это последний год обучения.

«Ну вот, давай не будем друг другу портить настроение», – сказала она.

«Почему мы должны идти в свои выходные на какую-то фигню?» – спросил я.

«Давай придешь, я тебе все объясню. Все жду», – ответила классная, после чего сбросила трубку.

Понимая, что портить с ней отношения в последний год обучения – плохая идея, я решил все-таки сходить на эту линейку. Одевшись в школьное, схватив зонт, я вышел на улицу. Дождь шел сильный, будто бы тонко намекая, что сегодня лучше сидеть дома, но не судьба.

Закрыв ворота дома, я вышел на тротуар и не спеша направился в сторону школы. Сентябрьский дождь продолжал идти, назойливо накрапывая, и одежда уже не спасала от сырости, хотя мой зонт, кажется, еще держался. На полпути я услышал за спиной крик: «Вова, стой!». Обернувшись, я увидел двух моих одноклассников – Андрея и Женю. Они спешили ко мне, их лица выражали явное облегчение от того, что они наконец-то меня догнали.

«Привет! Мы тебе кричим уже минуты три!» – сказал Андрей, пытаясь отдышаться. По всей видимости, его внушительный живот теперь дышал вместе с ним.

«Привет», – ответил я, пожимая руки Андрею и Жене. Их мокрая одежда и растрепанные волосы говорили о том, как они постарались меня нагнать.

«Ну что, тебя тоже вызвонили?» – спросил Женя, пытаясь удержать свой промокший капюшон, который уже плохо справлялся с дождем.

«Ага, под угрозой тройки в аттестате», – ответил я, стараясь скрыть досаду.

«Это ладно, меня характеристикой запугивать начала. Мол, Петров, я тебе такую накатаю характеристику, что ни один колледж тебя не возьмет», – поделился Андрей, наконец сняв с себя промокнувший капюшон, который уже абсолютно не держал воду. Он отжал его, и мелкие капли разлетелись вокруг.

«Капец ты промок. Ай да ко мне под зонт», – сказал я, понимая, что мы оба насквозь мокрые, но Андрей, похоже, пострадал больше.

«Да было бы не плохо, спасибо. Я честно говоря не думал, что такой дождь будет, поэтому зонт дома оставил», – сказал Андрей, после чего аккуратно пристроился слева от меня, стараясь не задевать меня мокрой одеждой.

«Мда, а я значит, стой под дождем», – возмутился Женя, стоявший справа от нас, тоже явно недовольный своим положением.

«У тебя дождевик, так что не ной!» – парировал Андрей.

«Да он воду пропускает!» – продолжал возмущаться Женя, показывая на свой явно негерметичный дождевик.

«А ну-ка, давайте дальше на месте стоять под дождем, выясняя, кто больше промок?» – предложил я, чувствуя, что наша встреча теряет всякий смысл в такой мокрой компании.

«Ну да, давайте пойдемте ,вы то под зонтом не мокните.», – согласился Женя, понимая, что спор бессмысленен.

И мы, трое промокнувших до нитки одноклассников, продолжили свой путь к школе, каждый погруженный в свои мысли о школьной линейке и непредсказуемой осенней погоде.

Мы вновь возобновили свое движение, обсуждая насущные вопросы, и спустя минут пять подошли к школе. Школа представляла собой типичное двухэтажное здание советской постройки, сложенное из светло-коричневого кирпича. Ритмичный строй прямоугольных окон тянулся вдоль фасада, создавая впечатление монотонности. Над входом, выкрашенным в темно-зеленый цвет, нависал небольшой козырек, едва защищавший от дождя. Перед зданием простиралась широкая асфальтированная площадка, ведущая к зеленым воротам. Сквозь решетчатый узор ворот виднелась аллея из стройных берез, словно приглашающих пройти внутрь. Общий вид школы был скорее функциональным, чем привлекательным, но в его простоте чувствовалась какая-то основательность и надежность.

В этом здании отучилось не одно поколение – моя мать, тетка, дед и даже прадед, правда, в здании, которое сгорело еще в годы его юности. Понятное дело, школу не раз ремонтировали и реставрировали, но дух поколений жил в этих стенах, а главное – в этом здании были и хранители этого духа: преподаватели, некоторые из которых еще моего дядю в угол ставили. За эти годы она видела многое, слышала смех и слезы, радости побед и горечь поражений, в ее стенах плелись интриги и зарождалась первая любовь. Школа, казалось, была живым свидетелем истории нашего маленького поселка.

Мы зашли в здание. С Жени и Андрея медленно стекала вода, образуя небольшие лужицы на полу. Техничка, стоявшая на входе, смерила нас взглядом и укоризненно заметила:

«Вы там в лужах купались, что ли? Почему вы такие мокрые?»

«Это большое спасибо директору, что в такую погоду нас сюда загнали», – с сарказмом ответил Женя, выжимая воду из волос.

«Эх вы… Люд, у нас есть полотенца?» – крикнула техничка своей коллеге в подсобку, располагавшуюся слева от входа,в левом крыле школы, где традиционно размещались кабинеты труда. Запах опилок и лака, всегда витавший в воздухе этой части здания, казалось, пропитал даже стены.

«Что?» – проследовал приглушенный вопрос из подсобки.

«Полотенца говорю, у нас остались после лагеря?» – повторила свой вопрос техничка громче.

«А! Да конечно, они в седьмом кабинете», – отозвалась Люда.

«Так, вы тут постойте», – сказала техничка, глядя на нас. Она взяла ключи с ключницы и прошла в правое крыло, где располагались кабинеты начальных классов. Пока ее не было, я окинул взглядом холл. На стенах, покрашенных масляной краской, висели стенды с фотографиями выпускников, школьными мероприятиями и различными достижениями. На полу, выложенном потрескавшейся плиткой, стояли несколько старых деревянных скамеек, на которых обычно сидели ученики, ожидающие начала уроков. Потолок был высоким, с висящими люминесцентными лампами, которые тускло освещали помещение. Все здесь дышало историей и какой-то усталостью, но в то же время чувствовалась неизменность, как будто время здесь текло по-своему. Спустя пару минут техничка вернулась, неся в руках стопку полотенец.

«Вот, возьмите, оботритесь, а то как оборванцы», – сказала техничка, протягивая нам пару полотенец.

«Спасибо! Как Максим?» – спросил Андрей у технички.

«Да нормально, жив-здоров. А у бабушки как дела?» – поддержала беседу техничка.

«Да так же, жива-здорова», – ответил Андрей, вытирая мокрое лицо.

Мы обтерли волосы полотенцами и, слегка обсохнув, прошли в сторону спортзала, где и проходила линейка. Шум голосов доносился уже издалека, создавая ощущение, что вся школа собралась в одном месте.

Мы прошли прямо по холлу, попав в коридор, который вел в сторону спортзала, а также столовой. Пройдя мимо рукомойников и краников для питья воды, нас вышла встречать классная руководительница.

«Вот они, министры! Только вас и ждем», – сказала классная, запыхаясь от злости. Ее лицо было красным, а в глазах читалось явное недовольство.

«Министры под дождем не мокнут, а мы вон до нитки промокшие», – огрызнулся Женя.

«Евгений, после линейки с тобой поговорим. Вот вы, святая троица, вечно от вас одни проблемы», – ответила классная, после чего добавила более строгим тоном: «Все, пошли за мной».

Несмотря на свой преклонный возраст и малый рост, наша классная была довольно властной женщиной и имела взрывной характер. Ее острый язык и неукротимая энергия могли дать фору любому молодому учителю. Она, казалось, держала всю школу в кулаке, и даже самые отъявленные хулиганы старались не переходить ей дорогу. Мы, зная ее нрав, покорно последовали за ней, понимая, что спорить с ней сейчас бесполезно. Нас ждала линейка и, возможно, не самый приятный разговор после нее.

И вот мы зашли в спортзал. Тут были выстроены все старшие классы и часть средних. Воздух был спертым и влажным от большого количества людей, а эхо усиливало шум разговоров. Как только мы переступили порог спортзала, директриса и завучи окинули нас неодобрительным взглядом, словно мы сорвали им какое-то важное мероприятие. Директриса, стоявшая у микрофона, откашлялась и начала свою речь.

«Теперь, когда все ученики в сборе, я рада объявить вам важную новость! С сегодняшнего дня все классные часы будут проходить по субботам в школе, а также дополнительные элективные курсы для выпускных классов. Но это еще не все, цель сегодняшней линейки – провести с вами профилактическую беседу на тему травли.»

Ее слова потонули в недовольном гуле, прокатившемся по залу. Перспектива проводить субботы в школе явно не вызвала восторга ни у кого из присутствующих. Чувствовалось, что настроение у всех резко испортилось но директриса, Елизавета Константиновна, обладала редким сочетанием стальной выдержки и аристократичного достоинства. Высокая, с безупречной выправкой, она казалась воплощением порядка и несгибаемой воли. Её лицо, с выразительными чертами, словно высеченными искусным скульптором, никогда не выражало бурных эмоций, но глубокий, проницательный взгляд серо-голубых глаз мог заставить любого ученика почувствовать себя как на ладони. Волосы, гладко зачесанные и собранные в аккуратный пучок у затылка, лишь подчёркивали строгость её облика. В её движениях чувствовалась уверенность и некая размеренность, словно каждое её действие было заранее обдумано. Даже её официальная полуулыбка, иногда появлявшаяся на тонких, чётко очерченных губах, не смягчала общего впечатления суровой, но справедливой властительницы школьного мира. Директриса, сделав паузу, чтобы утихомирить шум, продолжила свою речь с новым энтузиазмом, словно не замечая всеобщего недовольства.

«Травля в школах – это не что-то новое. В мое время такое было, во время взросления моих детей была травля, и, понятное дело, в ваше тоже. Травлю искоренить невозможно, но ее можно пресекать, и педагогический состав вам в этом всегда рад помогать…»

Директриса говорила очевидные вещи, и я не до конца понимал, зачем ради этого нужно было собирать полшколы. Ее слова звучали как заученный текст, лишенный всякой искренности. В этот момент стоявший рядом со мной Дима толкнул меня локтем.

«Слышь, ты слышал, что случилось?» – сказал Дима приглушенным голосом.

«Нет, а что?» – ответил я вполголоса, заинтересованный его тоном.

«Вчера вечером Софа Понкратова из 9Б вены вскрыла, а в предсмертной записке она описала, как над ней издевались и что администрация школы на это внимание не обращала», – продолжил Дима, еще больше понизив голос.

«Так вот, зачем они тут линейку собрали», – высказал я вслух предположение. Теперь все становилось на свои места. Эта внезапная обеспокоенность травлей, эти заученные фразы про помощь педагогического состава – все это было попыткой замять скандал, избежать ответственности.

«Также вы всегда можете позвонить на телефон доверия, где вас всегда поддержат. Вы должны помнить, вы еще молодые, у вас все впереди, и у каждого из нас в жизни есть взлеты и падения, так что вы должны держаться за свою жизнь…» – продолжала директриса вести свою заученную речь. Ее слова звучали все более и более фальшиво, словно она читала текст, в котором не было ни капли сочувствия или понимания.

Как вдруг из толпы кто-то выкрикнул: «А где вы были, когда Софу в женском туалете избивали?»

Директриса ненадолго прекратила свою речь, замерла, пытаясь вычислить человека, который это выкрикнул. По залу пронесся шепот. Наконец, она снова заговорила, стараясь сохранить спокойный тон:

«Нам никто не сообщал о данном инциденте, и поэтому мы не смогли провести оперативную работу. Именно поэтому мы и собрали вас здесь, чтобы напомнить вам: если вас травят или вы видите, как кого-то травят, сообщайте нам. Вы можете сказать это лично мне, вашему классному руководителю, психологу или даже через техничек».

Ее слова звучали неубедительно. Все понимали, что даже если бы кто-то и сообщил о происходящем, вряд ли бы что-то изменилось. В школе, как и везде, предпочитали замалчивать проблемы, а не решать их.

Директриса читала лекцию еще минут двадцать, после чего она подошла к концу. Как только мы хотели разойтись, завуч подошел к микрофону и сказал: «Не расходимся! Вы все должны пройти по своим классам для классного часа. Потом можете идти домой». Гул возмущения прошелся по всему спортзалу, но все подчинились. Огромная толпа людей начала толпиться у выхода из спортзала, чтобы пройтись до своих кабинетов.

Я же решил подождать, когда большая часть пройдет, и только тогда пойти. Ко мне подошел Дима, что решил тоже не торопиться и подождать, когда толпа рассосется. Дима был высоким и худощавым парнем с вечно взъерошенными темными волосами и пронзительным взглядом серых глаз. Его часто можно было увидеть в наушниках или с книгой в руках. Пока мы стояли в ожидании, Дима решил завести разговор.

«Слушай, ты слышал когда-нибудь о проклятии нашей школы?» – сказал Дима с таинственным видом.

«Проклятии?» – переспросил я Диму, слегка удивленный.

«Да, проклятии. Раз в двадцать лет в школе пропадают ученики, а перед этим всегда происходит трагедия», – ответил Дима, понизив голос.

«Да ну, бред. Сам придумал?» – возмутился я, скептически на него посмотрев.

«Хах, почти. У нас и вправду раз в двадцать лет пропадали ученики, правда, без трагических инцидентов до этого, но все же. Последний случай был в 2002 году, тогда пропали двое учеников, их так и не нашли».

«Бред», – ответил я, закатив глаза.

В этот момент к нам подошли Женя и Андрей, заметившие, что мы задержались.

«А вы что тут стоите? Все почти уже ушли», – спросил Женя, оглядываясь по сторонам.

«Да так, я ему про проклятие рассказываю», – сказал Дима, хлопнув меня по плечу.

«Проклятие? Это про… что?» – с недоумением задался вопросом Андрей, почесывая затылок.

«Да ну, ты тоже не знаешь? Ну, там про то, что каждые двадцать лет ученики пропадают», – ответил Дима, стараясь придать своему голосу загадочности.

«А! Я этот бред слышал еще классе во втором от деда. Эту байку еще в годы его юности придумали», – сказал Андрей, махнув рукой.

«Бред не бред, но завтра как раз день, когда проклятие должно проявиться», – сказал восторженным голосом Дима, после чего продолжил: «Как вам идея завтра в школу пробраться и проверить?»

«Сразу говорю, хуйня идея», – отрезал Женя.

«Я тоже пасс», – добавил Андрей.

«Ну, я тоже не горю желанием, сорри, бро», – сказал я, понимая, что эта затея слишком рискованна.

«Мда, очкошники вы, вот и все», – с досадой сказал Дима.

«Сам очкошник! Мне завтра бате с обшивкой дома надо помочь», – возразил Женя.

«Ага, а мне завтра катку надо доиграть. Кто, кроме меня, за совок Рейх капнет?» – поддержал Андрей.

Пока мы спорили, директор и физрук, стоявшие где-то в стороне, подошли к нам.

«А вы чего тут стоите?» – строго спросила директриса, на что мы обернулись и осмотрелись. Как оказалось, и вправду уже все разошлись, кроме нас. Пустой спортзал казался огромным и гулким.

«Эээ, да мы тут заговорились немного», – сказал Дима, пытаясь сгладить неловкую ситуацию.

«И о чем вы тут сплетничаете, девочки?» – пошутил физрук стоявший прямо передо мной, словно статный дуб, чьи корни глубоко вросли в эту землю, а могучая крона раскинулась над нами, даря одновременно тень и ощущение незыблемости. Широкие плечи, крепкое телосложение – всё в нём говорит о годах, проведённых в спорте, и о жизни, наполненной событиями. Его коротко стриженные, уже тронутые сединой волосы, обрамляют лицо с резкими, но благородными чертами. Морщинки у глаз, словно отметины от долгих лет, проведенных на ветру и под палящим солнцем, говорят о том, что он многое пережил. Лёгкий, едва уловимый запах сигарет, который всегда витает вокруг него, лишь добавляет штрихов к этому образу человека, привыкшего справляться с трудностями. Голос у него низкий, бархатный, но с такой внутренней силой, что может заставить любого, даже самого упрямого, прислушаться. Он любит пошутить, и его шутки, часто с долей самоиронии, разряжают атмосферу и заставляют улыбнуться. Но при этом, когда дело доходит до тренировки, он становится сосредоточенным и требовательным, но всегда справедливым. В его глазах нет злости, только строгая, внимательная оценка. Он умеет находить подход к каждому, и даже те, кто обычно увиливает от занятий, чувствуют в нём что-то притягательное, что-то, что заставляет двигаться вперёд, преодолевать себя.

«Да ни о чем, собственно», – добавил Женя, пожимая плечами.

«Ясно. Ну, раз так, то вы пойдете со мной», – сказал физрук, скрестив руки на груди.

«Куда?» – спросил я, немного насторожившись.

«В подвал, нужно спортинвентарь поднять сюда», – ответил на мой вопрос физрук.

«Эксплуатация детского труда под запретом у нас в стране», – возразил Андрей, нахмурив брови.

«Помощь школе – это не эксплуатация, а залог твоего зачета по физре. Или ты хочешь мне нормативы по подтягиванию сдать?» – съязвил физрук, недвусмысленно намекая, что Андрей подтягиваться не умеет.

«Да и ваши родители подписали разрешение на ваш труд», – добавила директриса, смотря на нас с легкой усмешкой.

«А я эту бумажку вам не сдавал, да и вообще нечестно нам угрожать оценками», – парировал Андрей.

«А ты весь в деда, он в молодости такой же был», – ответила директриса, после чего добавила с мягкой улыбкой: «Как там бабушка? Держится?»

«Ей пока, конечно, тяжело, но она уже смирилась. Как ни крути, но от смерти еще никому не удалось уйти», – ответил Андрей, слегка расстроенным голосом.

«Это точно. Но если ты вес не сбросишь, тебя она быстро настигнет», – сказал физрук, слегка прихлопнув по животу Андрея.

«Вас уж точно переживу», – ответил Андрей, после чего добавил: «Бабушка вам просила передать, что в четверг сорок дней деду, и она интересуется, вы придете или нет?»

«Конечно, приду, твой дед мне как брат был», – сказал физрук, и в его голосе послышалась искренняя печаль.

«Я точно в понедельник скажу», – сказала директриса, немного отстраненно.

«Ладно, все девочки за мной», – сказал физрук после чего развернулся и пошел в сторону выхода, а мы за ним, словно привязанные одной веревкой.

Мы прошли до холла школы, после чего свернули к лестничной клетке, где как раз и располагался вход в подвальное помещение. Физрук достал из кармана связку ключей, выбрал нужный и открыл старую железную дверь, с которой почти полностью сошла краска, обнажая ржавчину. «После вас, девочки», – сказал он, посторонившись.

Мы начали спускаться по старой, местами отбитой бетонной лестнице, уходящей вниз, в темноту. Каждый шаг отдавался гулким эхом. В нос ударил запах сырости и плесени. Спустя две минуты мы оказались в подвале. Тусклые, мерцающие лампы дневного света освещали длинный коридор, по обе стороны которого, через каждые пару метров, располагались деревянные двери, покрытые слоями облупившейся краски. Казалось, что каждая дверь скрывает свою собственную тайну. На полу валялись обломки кирпичей и комья земли. Физрук, спустившись вслед за нами, обогнал нас и пошел дальше по коридору. Мы же, неохотно, следовали за ним. Он привел нас к самой дальней двери, которую открыл со скрипом, и сказал: «Ну вот, все коробки нужно поднять наверх. Ясно?»

«Ясно», – ответили мы хором, понимая, что от работы нам не отвертеться.

Мы по очереди начали доставать коробки и медленно их поднимать наверх. Каждая коробка казалась тяжелее предыдущей, словно в неё специально насыпали свинца. Помещение, в котором стояли эти коробки, представляло собой продолговатую комнату с грубой черновой отделкой. Стены, сложенные из старого, потемневшего кирпича, местами были покрыты разводами сырости и зловещими пятнами плесени. Когда-то, еще в советские времена, в этом подвале планировали организовать бомбоубежище, на случай ядерной войны, но потом, видимо, решили, что проще сгореть в огне, чем коротать вечность в этом сыром и мрачном месте. Идею отложили, а подвал превратился в склад для всего, что школе было жалко выбросить. Теперь эти помещения даже при желании переделать было бы тяжело: кирпичи осыпаются при малейшем прикосновении, местами видна ядовито-зеленая плесень, а про паутину, густо облепившую углы и трубы под потолком, и говорить не стоит – казалось, что она живет своей собственной жизнью. Да и количество вещей, что школа на протяжении всей своей истории тут складирует, кажется, даже инвентаризации не подлежит. Здесь были сломанные парты, старые учебники, пыльные глобусы, порванные карты, разобранные спортивные снаряды – казалось, сюда свозили весь школьный хлам.

Я взял очередную коробку, почувствовав, как спину пронзает острая боль, и понес ее наверх, стараясь не споткнуться на неровном полу. Потом спустился, взял еще одну коробку, проклиная все на свете, поднялся, и так несколько раз. С каждой ходкой пот прошибал все сильнее, липкими струйками стекая по лицу и шее, а в мышцах чувствовалась приятная, ноющая усталость. И вот, наконец, последние коробки. Помещение, в котором хранились коробки, освободилось процентов на сорок, дав доступ к вещам, стоявшим в глубине. В полумраке стали видны очертания каких-то старых шкафов, пыльных ящиков и свернутых в рулоны плакатов. Мы с пацанами, измученные тяжелой работой, но полные любопытства, а также из-за отсутствия контроля со стороны физрука, решили осмотреть то, что было скрыто от наших глаз. Тяжелая работа разбудила в нас жажду приключений и дала прекрасное оправдание для небольшого перерыва. Что же скрывается в глубине этого пыльного и забытого подвала?

Как оказалось, ничего необычного. Плакаты – это эхо советской эпохи. На них красовались лозунги: “Мир! Труд! Май!”, “Мастерству учиться – всегда пригодится!”, “Важнейшей задачей для нас является сейчас: учиться и учиться!”. Их там было много, аккуратно свернутые и перевязанные веревкой, покрытые толстым слоем пыли. Пыльные ящики были почти все заполнены советскими учебниками по физике, химии, математике – пожелтевшими и потрепанными временем. Кроме одного, стоявшего в самом крайнем углу, на котором гордо красовалась надпись черным маркером: “Конфискат”. В этом ящике лежали конфискованные вещи у учеников годов 80-ых, времен строгой морали и борьбы с западным влиянием. Там были яркие футболки с иностранными надписями, узкие джинсы-клеш, туфли на высоком каблуке, книги с западной “неправильной” литературой – Хемингуэй, Ремарк, Фицджеральд. Помимо этого, в ящике лежали рогатки, петарды, самодельные взрывпакеты и другие “запрещенные” школьные радости. Но венцом всего этого был большой рисованный плакат с голой прекрасной девушкой в стиле пин-ап, с кокетливой улыбкой и развевающимися волосами. Удивительно, что эти вещи не перепродали спекулянтам, не сожгли в школьной кочегарке, или просто не выбросили на свалку. Возможно, про эту коробку просто забыли, поэтому она осталась нетронутой, словно капсула времени, переносящая нас в прошлое. В момент, когда мы, завороженные, любовались плакатом, словно пытаясь прикоснуться к духу свободы и бунтарства, к нам подошел физрук и резко сказал: «Ну чё, нравится?»

«Очень» Ответил Женя, что не мог отвести взгляд от рисунка.

«Не удивительно, это Светка Неплюева из 9А, 82-ого года выпуска», – ответил физрук, присев на корточки рядом с нами и рассматривая плакат с ностальгической улыбкой. Его лицо, обветренное и морщинистое, казалось, помолодело на несколько лет. «Она была главной красавицей школы, все пацаны по ней сохли, а досталась такая краса одному хмырю-художнику из 10-го класса. Ну, он ее и нарисовал в таком виде, принес этот плакат и повесил его в мужском туалете», – договорил физрук, после чего достал из кармана пачку “Беломора” и, ловко скрутив самокрутку, подкурил ее. Едкий запах дешевого табака наполнил подвальное помещение.

«И почему этот плакат здесь, а не где-нибудь в кочегарке или не дома у кого-нибудь из пацанов?» – спросил я, не отрывая взгляда от изображения.

«Ну, когда толпа пацанов собралась у туалета, от первых до десятых классов, тогда техничкам тоже стало интересно, что там происходит. Они пришли, увидели это художество, быстро сняли и отдали тогдашнему директору», – Физрук затянулся самокруткой, выпустив клуб дыма, который медленно растворился под тусклым светом лампочки, после чего сбросил пепел на пол и продолжил: «Ну, тогда директор вызвал всех причастных к себе, художника исключили из пионеров и перевели в другую школу, в качестве назидания остальным. Света же… Вообщем, ей было очень тяжело от такого внимания», – физрук снова сделал затяжку, на этот раз более глубокую. «Она была приличной девушкой, из хорошей семьи. Доверилась не тому человеку, открыла душу, за что и поплатилась. В то время такие вещи не прощались».

«Интересно, что с ней сейчас», – сказал Дима, задумчиво глядя на плакат.

«Скорее всего, уже сгнила в гробу, к сожалению. В тот же год она покончила с собой», – сказал физрук, потушив самокрутку о бетонный пол, после чего встал и отряхнул штаны. «Ну что, пошлите, у вас тут еще работка есть. Нечего тут в прошлое заглядывать, оно может и укусить». Его слова прозвучали как-то мрачно и предостерегающе.

Мы встали, отряхнули пыль с одежды и пошли вслед за физруком, который, казалось, внезапно переменился в лице. Его обычная бодрость и шутливость словно испарились, сменившись какой-то мрачной сосредоточенностью. Он провел нас в соседнее помещение, расположенное в самом дальнем углу подвала. Здесь, как и в предыдущей комнате, стояли коробки, но их было заметно меньше. Физрук буркнул что-то вроде: “Перетаскать их в ту комнату, чтобы тут было пусто”, и его голос звучал как-то приглушенно и нехотя.

Единственное утешение заключалось в том, что коробок было немного. Мы взяли по паре коробок, стараясь не обращать внимания на их вес и пыль, и быстро перенесли их в освобожденное помещение, снова захламив его, но при этом оставив эту комнату пустой. Меня не покидало ощущение, что физрук что-то скрывает, и его поведение казалось каким-то странным и неестественным.

Это помещение отличалось от предыдущих. Помимо того, что оно было абсолютно пустым, в дальней его части стоял пьедестал. Необычный пьедестал, словно взятый из исторического фильма. Он явно не был из советской эпохи, а будто бы из времен царской России, выточенный из темного, полированного дерева и украшенный изящными резными узорами. Мое любопытство, словно магнит, потянуло меня к нему. Что такая вещь забыла в школьном подвале? На пьедестале лежал конверт, обычный белый конверт, без каких-либо надписей или опознавательных знаков, словно его специально обезличили. Он был запечатан старинной сургучной печатью, но мое любопытство одержало верх над здравым смыслом, и я вскрыл его, разорвав пожелтевшую, тонкую бумагу.

Я достал оттуда лишь один листок, сложенный в несколько раз. Развернув его, я увидел, что на нем не было ничего, кроме странного символа, нарисованного черной тушью. Символ представлял собой переплетенные линии, образующие сложный и непонятный узор. Это не было похоже ни на одну из известных мне письменности. Какая-то древняя руна или забытый алхимический знак. Символ словно гипнотизировал меня, заставляя забыть обо всем на свете. Физрук, видя, что я что-то рассматриваю, подошел ко мне, чтобы посмотреть, что тут такого интересного. Его шаги звучали как-то тяжело и настороженно.

Увидев у меня в руке этот листок, он выхватил его из моих рук с такой силой, что я пошатнулся и чуть не упал. Я посмотрел на лицо физрука и готов поклясться, что никогда не видел такого страха на лице человека. Его старое, сморщенное, седое лицо было перекошено от ужаса, будто он увидел самого дьявола. Его глаза расширились от ужаса, а губы дрожали. Он застыл на месте, словно парализованный, и тяжело дышал. Казалось, он увидел саму смерть, стоящую за моей спиной

“Что это?” – спросил я, пытаясь вытянуть хоть какое-то объяснение из оцепеневшего физрука. Но ответа не последовало. Он стоял, неподвижный как изваяние, и смотрел на листок с каким-то нечитаемым ужасом, будто увидел на нем лик самой смерти. Его взгляд был прикован к символу, нарисованному на пожелтевшей бумаге, и казалось, что он провалился в какой-то другой мир, недоступный для меня.

Я подошел ближе, стараясь разглядеть символ, но он лишь вызывал во мне какое-то смутное беспокойство. Я слегка толкнул физрука в руку, пытаясь привлечь его внимание. Он резко вздрогнул, словно очнувшись от кошмара, и посмотрел на меня, но его глаза оставались стеклянными и безумными. Он оглянулся по сторонам, словно боясь, что кто-то нас подслушивает в этом забытом богом подвале, и прохрипел дрожащим голосом: “Так, парни, бегом к себе в кабинет! Живо! А ты за мной”, – сказал он, указывая на меня дрожащей рукой, на которой выступили капельки пота. Его голос звучал хрипло и сдавленно, словно он задыхался.

Пацаны, не задавая лишних вопросов и не дожидаясь повторения приказа, быстро побежали наверх, радостно предвкушая окончание этого неожиданного трудового дня. В их глазах читалось облегчение от того, что им удалось избежать какой-то опасности. А я, с нарастающим чувством тревоги и необъяснимого предчувствия беды, пошел за физруком, который в момент замкнулся в себе и начал что-то шептать под нос. Что он бормочет, я не понимал, но его голос звучал как молитва или заклинание, произносимое на каком-то древнем, забытом языке.

И вот мы поднялись из мрачного подвала в ярко освещенный холл школы. Он, крепко сжимая в руке этот проклятый листок, пошел прямым, быстрым шагом в кабинет директора, что находился недалеко от вахты техничек. Его движения были резкими и дергаными, словно он пытался убежать от чего-то невидимого.

Я шел за ним, чувствуя, как внутри меня нарастает паника. Что происходит? Что это за символ? Почему физрук так напуган? В какой-то момент он резко остановился посреди холла, словно что-то вспомнил, и, посмотрев на меня с каким-то отчаянием и мольбой в глазах, сказал: “Так, слушай, давай ты быстро сходишь к трудовику, скажи ему, что пришло письмо. Скажи кодовое слово – ‘Белая лилия’. Он все поймет, – Его слова прозвучали как отчаянная просьба, не терпящая возражений.

Я, послушно кивнув, развернулся и побежал в левое крыло, где располагались кабинеты труда и технологий. Мои ноги несли меня, словно я участвовал в каком-то важном соревновании. Подбежав к кабинету, я попытался открыть дверь, но она была заперта. Сердце бешено колотилось в груди. Из-за двери доносился приглушенный смех техничек и трудовика, словно у них там своя тайная вечеринка. Я постучал сначала тихо, потом еще сильнее, но реакции не последовало. Казалось, они специально меня игнорируют, делая вид, что ничего не слышат. Что происходит? Почему они не открывают? Не понимая, что происходит, и чувствуя, как время утекает сквозь пальцы, я развернулся и побежал обратно к физруку, который уже стоял у вахты с директрисой. Они что-то тихо обсуждали, склонившись друг к другу, и их лица были напряжены и взволнованны. Казалось, они решают судьбу всего мира.

Как только я переступил порог двери, отделяющей холл от левого крыла школы, словно по какому-то зловещему сигналу, двери с оглушительным грохотом захлопнулись, отрезая меня от остального мира. Двери в правое крыло школы, что располагались прямо напротив, тоже с лязгом закрылись, словно ловушка захлопнулась, отрезая пути к отступлению. Двери на лестничную площадку, ведущую на второй этаж, а также двери, что вели в столовую и спортзал, оказались намертво заперты, словно вся школа внезапно превратилась в гигантскую, зловещую клетку.

Резко на улице усилился дождь, превратившись в яростный, неистовый ливень. Капли барабанили по окнам, словно кто-то отчаянно пытался пробиться внутрь. Свет внутри помещения начал мерцать, то вспыхивая ярче, ослепляя, то угасая, погружая холл в зловещую полутьму. Лампы издавали противный, раздражающий треск, нагнетая и без того напряженную атмосферу. Я, охваченный паникой и ужасом, подбежал к физруку и директрисе, не в силах сдержать крик: “Что тут за херня творится?!”, полностью плюя на нормы морали, субординацию и школьный этикет. Но ответа не последовало. Они стояли, словно парализованные, застывшие в немом оцепенении, и молчали, уставившись в одну точку с выражением неподдельного ужаса на лицах. Казалось, они видят что-то, чего не вижу я, какую-то жуткую, невообразимую угрозу.

Внезапно листок, который физрук так крепко сжимал в своей дрожащей руке, вырвался из его пальцев, словно его унесло порывом шквального ветра, хотя в холле не было ни малейшего дуновения. Листок пролетел несколько метров вперед, словно ведомый невидимой силой, кружась в воздухе, как осенний лист, после чего плавно опустился на пол, прямо посередине холла. И тут произошло нечто невообразимое, не поддающееся никакому логическому объяснению. Из листка, словно из портала, внезапно выпрыгнул неизвестный человек, словно он был сложен вдвое, в старомодном и крайне странном костюме, словно сошедшем со страниц исторического романа или с театральной сцены. Под костюмом была белоснежная рубашка из тонкого полотна с высоким кружевным воротником. Поверх рубашки надета расшитая золотыми нитями “веста” – жилет из бархата, а поверх весты надет сюртук из темной шерсти, плотно облегающий худощавую фигуру. На ногах у него были обтягивающие узкие “килоты” – бриджи из кожи, заправленные в высокие кожаные сапоги на каблуках. Его фигура была внушительной, но не громоздкой, а скорее статной, как у человека, привыкшего держать себя в руках и отдавать приказы. Он был высокого роста, с широкими плечами и прямой спиной, что придавало ему какую-то природную власть. Голос его, низкий и бархатистый, когда-то казался мне успокаивающим, но теперь приобрел зловещие оттенки, наполненные холодом и решимостью.

Лицо Абердина было, пожалуй, его самой яркой чертой. Оно было вытянутым, с острыми чертами, как у хищника, выслеживающего добычу. Высокие, скупые на эмоции брови придавали его взгляду какую-то вечную настороженность. Глаза – глубоко посаженные, серые, словно два осколка льда, – смотрели пронзительно, изучая и оценивая. Его губы были тонкими, всегда сжатыми, редко растягивались в улыбку, а если и делали это, то улыбка эта была пустой и безжизненной. Волосы, коротко стриженные, цвета пепла, добавляли ему строгости и некоторой аскетичности.

Фигура резко выпрямилась и встала напротив нас, грациозно и низко поклонившись. В одной руке он держал изящную трость с серебряным набалдашником, которую прижал к своей груди, а другую руку демонстративно убрал за спину. Приняв эту театральную позу, он с притворной вежливостью произнес: «I’ve been looking forward to meeting you…», после чего, словно спохватившись, добавил с легким акцентом: «Ой, извините, я хотел сказать – я ждал встречи с вами».

Закончив эту небольшую театральную паузу, он выпрямился во весь рост, поставил трость перед собой, упершись на нее обеими руками, и продолжил своим слащавым голосом: «40 лет прошло с нашей последней встречи. Вы, мисс Елизавета, похорошели с годами, а вы, господин Илия, однако постарели и поседели».

Директриса, заметно нервничая и стараясь не выдать свой страх, резко откашлялась и, собравшись с духом, начала свою речь: «Здравствуй, Абердин, действительно давно не виделись. Вы разве не завтра должны были явиться?»

Фигура, которого назвали Абердином, перехватила трость в правую руку и, поигрывая ею, ответила с холодной улыбкой: «Мой господин хотел провести крупный эксперимент, и для этого нужно было много людей, а тут такой неожиданный подарок ему представился. Вот мы и решились устроить его прямо сейчас». Закончив говорить, он бросил на меня мимолетный взгляд, словно оценивая, и спросил с наигранным любопытством: «А кто этот юноша? И почему он здесь, а не в кабинете?»

Физрук, словно защищая меня от опасности, поспешно встал передо мной, закрывая своей широкой спиной: «Парень тут случайно оказался. Просто помогал с уборкой».

Абердин наклонил голову набок, внимательно рассматривая меня, словно сканируя, после чего, пожав плечами, произнес: «Ладно, не буду об этом спрашивать. В конце концов, все случайности не случайны».

Он перекинул трость снова в другую руку с каким-то изящным, почти танцевальным движением и резко спросил, прожигая взглядом физрука и директрису: «Кстати, Илия, Филя, Лиза здесь, а где Ваня? Он среди вас самый разговорчивый, да и благодаря ему вы вернулись сорок лет назад».

Я стоял, словно в тумане, и не понимал, что тут происходит. Чувство нереальности происходящего давило на меня со всех сторон. Такого страха я еще никогда не испытывал, но мое животное нутро мне отчаянно кричало, что нужно бежать, бежать как можно дальше от этого странного человека, от этого места, от всего этого безумия.

Фигура, не получив ответа, повысила тон и еще раз спросила, на этот раз с явной угрозой в голосе: «Где Ваня? Или он в школе больше не работает?»

Директриса, явно пытаясь выиграть время и перевести тему разговора, задала встречный вопрос фигуре: «И что теперь? Что ты и твой хозяин задумали… Не удивлюсь, если ту бедную девушку вы же и свели с ума, подтолкнув ее к самоубийству».

Фигура, казалось, начала терять свою холодность и сдержанность в общении. Ее голос стал повышаться, выдавая скрытое раздражение: «Для начала вам нужно ответить на мой вопрос, иначе это некультурно с вашей стороны. Потом, мы ничего не делали, вы сами собрали детей здесь, мы лишь выждали подходящий момент. Да и я могу сказать, что хозяин не хочет детям зла, они просто поучаствуют в эксперименте, как вы когда-то».

Физрук, который стоял и преимущественно молчал, наблюдая за происходящим с хмурым видом, внезапно вмешался в диалог, и в его голосе звучала неприкрытая ярость: «Безобидный эксперимент? Такой же, через который мы прошли? Да я те дни вспоминаю как самые худшие в жизни. Мы из-за вас убили нашего товарища, Костю, и вы хотите опять невинных детей вплетать в свои какие-то опыты?»

Фигура, выслушав гневную тираду физрука, с презрением посмотрела на него и в повышенном тоне ответила: «Вы, ничтожества, буквально и одной сотой процента того эксперимента не прошли. Мой господин просто вас пожалел, проявил милосердие, которого вы не заслуживаете»

Физрук, явно не горя желанием продолжать этот бессмысленный диалог и слушать дальнейшие издевательства фигуры, резко достал из-под спортивного костюма пистолет Макарова и, не целясь, сделал выстрел. Пуля попала в фигуру, и та с гротескной покорностью упала на пол, словно марионетка, у которой перерезали нити.

Физрук, тяжело дыша, повернулся к директрисе и произнес с каким-то триумфальным облегчением в голосе: «Ну вот! Прав был Ваня, царство ему небесное, что эту тварь можно убить освященным оружием».

В этот момент фигура, лежащая на полу, начала смеяться. Смех был неестественным, зловещим и настолько громким, что казалось, будто бы мои барабанные перепонки вот-вот лопнут. Как только Абердин прошелся в своем безумном смехе, он внезапно, словно через рупор, начал говорить, и его голос приобрел какой-то потусторонний оттенок: «ВЫ СЕРЬЁЗНО ПЫТАЛИСЬ МЕНЯ УБИТЬ ОБЫЧНЫМИ ПУЛЯМИ?!»

После этих слов фигура резко, словно по мановению волшебной палочки, встала с пола и, как будто бы ничего не произошло, продолжала свою речь спокойным, даже несколько насмешливым голосом: «Жаль Ивана, хороший был парень. Удивительно, что Филька, которому уже 80 лет, пережил Ваню».

Физрук, понимая свою ошибку и не веря своим глазам, снова выстрелил, но на сей раз Абердин каким-то непостижимым образом поймал пулю в полете, словно она была теннисным мячиком. Удерживая ее между указательным и большим пальцем, с презрительной усмешкой на лице, он отправил пулю обратно физруку. Пуля, словно выпущенная из сверхмощной винтовки, со свистом врезалась в голову физруку, пройдя ее насквозь. Тело физрука безжизненно рухнуло на пол, образовав вокруг себя лужу крови.

Я стоял, не в силах пошевелиться, словно парализованный. В голове эта ужасная картина никак не укладывалась. Все происходящее казалось каким-то кошмарным сном, от которого я никак не мог проснуться. Сердце бешено колотилось в груди, словно птица, запертая в клетке, а руки дрожали, как осенние листья на ветру. Тело физрука лежало пластом, без признаков жизни. Его мозг разбрызгался по стене, словно художник-абстракционист решил создать кровавое полотно, а кровь медленно, но верно покидала тело через образовавшееся отверстие, растекаясь по полу, образуя зловещую лужу. Запах крови, терпкий и слегка сладковатый, расползался по коридору, вызывая тошноту. Мне тяжело было понять, что делать: плакать, кричать, бежать? Но пока я стоял в оцепенении, словно наблюдатель какого-то жуткого и плохого фильма, в котором я невольно оказался главным героем.

Директриса, сломленная горем, упала на колени и, захлебываясь в слезах, подползла к физруку. Схватив его за руки, она начала говорить уже с очевидно мертвым физруком: «Илья! Илья! Вставай!!», – она продолжала произносить эти слова, словно молитву, пока Абердин не перебил ее своим холодным и насмешливым голосом: «Ну же, вы взрослая женщина! Падать на колени и рыдать, как безумная, совсем не подобает вам!». Эти слова, словно нож, били по самому больному, причиняя невыносимую боль не только директрисе, но и мне. Слезы непроизвольно потекли из моих глаз, глядя на эту жуткую картину, на это бессмысленное горе.

Абердин, заметив мои слезы, обратил на меня внимание: «Ну, а вы, юноша, куда? Вы же мужчина!». Эти слова, словно пощечина, вывели меня из роли наблюдателя и заставили вступить в этот кошмар. «Что тут происходит за пиздец? Объясните мне!», – сказал я, и мой голос дрожал, как у ребенка, потерявшегося в толпе. Я был на грани того, чтобы разрыдаться.

«Ой! Прости, если напугал, я забываю, что, несмотря на то, что вы юноша, вы еще ребенок», – Абердин внезапно поменялся в лице и повадках, сменив свой игривый и насмешливый тон на тон словно бы он был обеспокоенный родитель. «Я искренне приношу извинения за этот казус с убийством учителя на твоих глазах, но он пытался меня убить, а я лишь ответил на его выпад! Это была самооборона!», – закончил он, разведя руками в притворном сожалении.

Как только директриса, что все это время безутешно плакала у тела физрука, внезапно встала, выпрямилась и сказала Абердину с ненавистью в голосе: «Ты! Какая же ты мразь! Ты и твой хозяин ответите за все! Я клянусь, вы поплатитесь за это!». После чего она достала из внутреннего кармана пиджака какой-то старинный кинжал с потемневшей от времени рукоятью и книгу в кожаном переплете. Завидев книгу, Абердин очень сильно удивился, его лицо исказила гримаса ярости и страха: «Ого! Это же альманах! Так, все-таки, вы его украли в тот раз! И что теперь, будешь меня изгонять? Думаешь, это поможет?». Произнеся последние слова, на лице Абердина появилась улыбка, чут ли не до ушей.

Директриса, охваченная паникой, лихорадочно листала старинную книгу, словно ища в ней спасение от наступающего кошмара. Абердин, с довольной, почти хищной улыбкой на лице, наблюдал за её метаниями, наслаждаясь её беспомощностью. Он наслаждался каждым её нервным движением, каждым сдавленным вздохом. Прошло всего несколько мгновений, но казалось, прошла вечность. Наконец, она нашла нужную страницу. Дрожащей рукой она поднесла пожелтевший лист к глазам, пытаясь разобрать незнакомые символы. “Эго дико а те…” – с трудом начала она, её голос срывался от волнения. Её глаза метались по строкам, но освещение в холле было ужасным, тусклый свет ламп лишь подчёркивал мрак вокруг. Очки, без которых она обычно не могла обойтись, остались где-то в кабинете, и теперь буквы расплывались перед её глазами, сливаясь в неразличимые пятна.

“Ест паст…” – выдавила она из себя, всё ещё борясь со слезами и собственным страхом.

Как вдруг Абердин, словно устав от её беспомощности, или, возможно, желая усилить её мучения, прервал её, едко заметив: “Вам дорогу, Елизавета, очки подать? Неужели за столько лет вы ещё не выучили этот простой отрывок наизусть? Неужели так сложно запомнить пару строк?”

Но директриса, игнорируя его язвительные слова, сосредоточила всё своё внимание на книге, на том единственном шансе, что она ещё видела. “Диаблус обертинус…” – прошептала она, нараспев, её голос был едва слышен.

Абердин вновь вмешался, его голос звучал как насмешка, полная презрения: “А вы знали, уважаемый директор, что для того, чтобы мольба была услышана, необходимо правильно произносить латинские слова? Ваша латынь, признаться, просто больно слушать. Как будто ребёнок пытается выучить новый язык”.

Ещё три строчки, и директриса закончила чтение. Она замерла в ожидании, словно затаив дыхание. Но ничего не произошло. Никакого магического вмешательства, никакого спасения. Тишина повисла в воздухе, только мерцающий свет ламп и приглушенный звук дождя снаружи нарушали её. Абердин, явно уставший от этой сцены, или, быть может, просто решив, что момент для продолжения настал, спросил с показным нетерпением: “Это всё? Или у тебя ещё что-то осталось? Неужели это все?”

Директриса, не ответив, словно обезумев, отбросила книгу и с кинжалом в руке, бросилась на Абердина. В её глазах горел огонь отчаяния и ярости. Но Абердин, с ловкостью, которой можно было бы позавидовать, одним молниеносным взмахом трости выбил кинжал из её ослабевших пальцев. “Мой господин уже устал ждать, – произнёс он, его голос звучал как приговор. – Пора начинать эксперимент. А для вас, увы, роли там не найдется.”

После чего, другим концом трости, он с ужасающей силой ударил её в грудь. Раздался хруст, и директриса, издав предсмертный хрип, упала на пол. Трость, словно острый меч, пронзила её насквозь. Абердин резко вынул её, и тело директрисы, из которого продолжала сочиться кровь, обмякло. Лужа крови мгновенно образовалась под ней, а она, находясь в таком положении, ещё пыталась ползти к телу физрука, словно ища у него хоть какое-то утешение, хоть какую-то защиту в последние минуты своей жизни

Абердин, невозмутимо, словно завершив какую-то мелкую формальность, достал из кармана своего старомодного костюма аккуратный платочек. Им он тщательно, с видимым отвращением, вытер свою трость, обагренную кровью. Я же, стоявший рядом, уже не плакал и не пребывал в панике. Наступило какое-то странное, гнетущее спокойствие. Я просто ждал своей участи, наблюдая за происходящим как сторонний наблюдатель.

Он посмотрел на меня, его взгляд был холоден и отстранен, но в нём промелькнула какая-то доля… снисхождения? “Вот так вот, юноша!” – произнес он, и в его голосе не было ни тени раскаяния. “Бывает же, живешь себе спокойно, никого не трогаешь, а потом тебя убивают – и на этом жизнь обрывается! Но не переживай, ты еще поживешь!”

После этих слов он щелкнул пальцами. И тут же я почувствовал, как мир вокруг меня поплыл. Мои собственные ноги подкосились. Я потерял контроль над телом, словно кукла, у которой перерезали нити, и упал плашмя на пол. Стараясь не закрывать глаза, чтобы сохранить последние проблески сознания, я смотрел перед собой. Передо мной, в своей неизменной позе, стоял Абердин, наблюдая за мной с той же холодной улыбкой. Перед моими глазами, которые уже начинали тускнеть, лежали два тела. Два человека, которых я знал, чьи голоса еще недавно звучали в этом коридоре, но которые теперь стали лишь бездыханными оболочками. Два человека, ставших жертвами неведомой силы. В конце концов, веки мои сомкнулись, погрузив меня во тьму, в последнее, что я увидел, было расплывчатое пятно крови на полу, над которым возвышалась безучастная фигура Абердина.

Тьма. Только тьма и отголоски слов физрука и директрисы звучали в моей голове, словно призрачные эхо прошлого. Тяжесть и безысходность окутывали меня, и я не мог понять, где я, что произошло. Но вот среди этой кромешной темноты появился резкий свет, пронзивший мрак, и чей-то крик, громкий и настойчивый: “Вова, вставай!”

Я резко вздрогнул, открыв глаза. Голова раскалывалась, словно после глубокого наркоза. Я сидел где-то на полу в какой-то темной, сырой комнате. Лишь тусклый лунный свет, пробивающийся сквозь грязные окна, освещал это мрачное помещение. Я медленно обернулся и увидел людей, которые так же лежали на полу, словно выбитые из жизни. Среди них был лишь один человек, который, как и я, сидел, обхватив голову руками, словно пытаясь удержать её от разрыва.

Я медленно, ощущая головокружение и легкую тошноту, поднялся на ноги. И тут меня осенило. Люди, лежащие рядом, это мои одноклассники. А тот человек, сидящий вдали, сгорбившись и держащийся за голову – Антон Винокуров. Всё стало на свои места, и ужас этого осознания накатил новой волной.

Медленно, преодолевая неведомую слабость, я обернулся. И увидел их. Людей, лежащих на полу, словно выбитых из жизни. И среди них – одного, кто, как и я, сидел, обхватив голову руками, в позе абсолютного отчаяния. Антон Винокуров.

Сложно было пошевелиться. Тело отказывалось подчиняться, словно было наполнено свинцом. Мокрота в горле, как ком ужаса, мешала произнести хоть слово. Я попытался откашляться – и этот звук, глухой и надтреснутый, привлёк его внимание. Винокуров поднял голову. Его глаза, в которых ещё недавно читалось лишь школьное любопытство, теперь горели страхом и отчаянием. Он нерешительно попытался встать. Казалось, это было для него непосильным трудом. Я же, пошатываясь, как маятник, утративший равновесие, тоже медленно поднимался.

Антон, собрав последние силы, ковылял ко мне. Каждый его шаг был мучительным. Он старался не наступать на лежащие на полу тела наших одноклассников, словно боясь разбудить их, или, быть может, боясь прикоснуться к тому, что осталось от них. Наконец, он оказался рядом.

“Где мы?” – прошептал он, его голос был хриплым, словно пересохшим от ужаса.

“Не знаю”, – выдавил я из себя. Образы директрисы и физрука, их последние мгновения, пронеслись в моей голове, вызывая новый приступ тошноты. Говорить об этом было невыносимо.

Внезапно его тело дёрнулось. Он потерял равновесие и пошатнулся, цепляясь за меня, чтобы не упасть. Я инстинктивно подхватил его, моя собственная рука дрожала. Мы стояли так, поддерживая друг друга, две сломленные фигуры в этом проклятом месте, минуты казались вечностью.

И тогда, постепенно привыкая к сумраку, мои глаза начали различать детали. Это был наш класс. Знакомые парты, но не такие, как прежде. Некоторые стояли ровно, а на них лежали тела наших одноклассников, словно сломанные куклы. Другие парты были опрокинуты, и под ними виднелись сплетённые в жутком хаосе конечности. Я и Антон оказались в той части класса, где парт не было, на полу. И там тоже лежали наши одноклассники. Я медленно начал считать. По одному, по два, по три… Двадцать четыре. Весь наш класс.

Внезапно, с другого конца класса, там, где когда-то гордо возвышался учительский стол, возвещая о власти знаний, теперь царил хаос. Послышались шорохи – тихие, едва уловимые, но в этой гнетущей тишине они звучали как выстрелы. Я, чьи глаза уже начинали адаптироваться к полумраку, смог разглядеть движение. Это была Даша. Моя одноклассница, всегда такая жизнерадостная, сейчас медленно, словно пробуждаясь от летаргического сна, поднимала голову.

Как только её сознание вернулось, осознание реальности ударило по ней с такой силой, что она не смогла сдержаться. Её тело напряглось, и из её груди вырвался крик. Крик, полный первобытного ужаса, пронзительный, словно рёв раненого зверя, эхом отразился от стен нашего некогда родного класса, пробуждая остальных.

Словно по команде, началось пробуждение. Один за другим, словно проклятые души, наши одноклассники стали приходить в себя. Их тела, ещё недавно неподвижные, теперь сотрясались от медленных, мучительных движений. Тяжёлые стоны вырывались из их уст, перемешиваясь с хватанием за виски, словно пытаясь удержать расколовшийся мозг. Некоторые прикрывали рот рукой, сдерживая рвотный позыв, вызванный, вероятно, запахом крови, вид которой, как оказалось, пробивался сквозь тусклый лунный свет, и общим гнетущим ощущением нереальности происходящего.

Класс наполнился этой какофонией боли и страха. Крики, стоны, приглушённое рыдание – всё смешалось в ужасающий хор. И посреди этого безумия, раздался голос Антона. Его собственный голос, когда-то полный уверенности, теперь был хриплым, ослабленным, но пронзительным: “Даша, завались! Видишь, и без того людям херово.”

Его слова, как ни парадоксально, достигли цели. Крик Даши, что только начинал набирать силу, резко оборвался. Словно кто-то выключил звук. Наступила короткая, напряжённая пауза, в которой лишь тяжёлое дыхание и приглушенные стоны тех, кто ещё не оправился от шока, нарушали эту мёртвую тишину.

Я и Антон, что стояли, обреченные на взаимную опору, наконец, разъединились. Тяжесть ситуации, осознание всего произошедшего, высасывало последние силы. Антон, собрав остатки воли, пошел куда-то вперед, к началу класса, туда, где когда-то располагался учительский стол. А я же, словно обессиленный, опустился на пол. Ноги отказывались держать, и единственное, что мне оставалось – это прислониться к холодному линолеуму, пытаясь перевести дух.

В этот момент, когда я сидел, уставившись в пол, ощущая, как мир продолжает вращаться, чья-то рука легла мне на плечо. Я вздрогнул, но не от страха – от внезапного прикосновения. Рядом со мной сел Женя. Он посмотрел на меня, и его лицо, слегка прыщеватое, как всегда, выражало не страх и не панику, а лишь непонимание обстановки. Будто бы для него происходящее было чем-то обыденным, чем-то, что не выбивало его из привычного ритма.

“Слушай,” – начал он, его голос звучал ровно, без тени того ужаса, который, я был уверен, отражался на моих чертах, – “а где мы?”

Я посмотрел на него, и в его глазах, несмотря на окружающий мрак и очевидность беды, я не увидел того же отчаяния, что захватило меня. Его спокойствие, его будто бы невозмутимость, казалось, были куда более странными, чем весь этот кошмар, в который мы попали.

“Не знаю,” – ответил я, отвернувшись обратно к полу. Мой голос звучал глухо, словно я говорил с самим собой. Женя же просто сидел рядом, тоже уставившись в пол, видимо, пытаясь осмыслить новую реальность.

“А ты не видел мой телефон?” – спросил он снова, его тон всё так же был невозмутимо ровным.

В этот самый момент меня словно облило ледяным потом. Точно, телефон! Где мой телефон? Паника, которую я так старательно пытался подавить, тут же вернулась с удвоенной силой. Я начал лихорадочно ощупывать свои карманы, переворачивая их, вытряхивая всё, что там было. И понял – моего телефона тоже нет. Пустота.

В голове пронеслась мысль: если у меня нет телефона, и у Жени нет, то, возможно, их нет ни у кого? Возможно, их специально забрали? Эта мысль была хуже всего. Я резко встал, почувствовав, как комната начала вращаться, перед глазами поплыли темные пятна. Собрав последние силы, я крикнул, мой голос дрожал от смеси страха и отчаяния: “У кого-нибудь из вас есть телефон?!”

Я и Антон, связанные общей бедой, наконец-то, с трудом, разомкнули свои объятия. Физическая опора, которую мы так отчаянно искали друг в друге, теперь не казалась столь необходимой, но ощущение пустоты от разрыва этой связи было почти осязаемым. Антон, собрав остатки сил, медленно двинулся вперед, к передней части класса, туда, где когда-то стоял учительский стол – символ порядка и знаний, а теперь просто еще один источник тревоги. Я же, измотанный до предела, опустился на пол. Ноги отказывались держать, и единственное, что я мог делать – это позволить себе погрузиться в это странное, гнетущее состояние.

Именно в этот момент, когда я сидел, словно выжатый лимон, уставившись в пол, пытаясь найти ответы в его унылой поверхности, чья-то рука мягко, но ощутимо легла мне на плечо. Я вздрогнул, не от страха, а от неожиданности. Рядом со мной присел Женя. Его лицо, слегка припудренное прыщиками, как всегда, было непроницаемым. В его глазах не было той паники, которая, я был уверен, отражалась на моем лице, ни страха, который я чувствовал сам. Вместо этого – чистое, незамутненное непонимание. Словно он очнулся посреди обыденного дня, и единственная его забота – это понять, где именно он находится.

“Слушай,” – начал он, его голос был ровным, лишенным какой-либо эмоциональной окраски, – “а где мы?”

Я посмотрел на него, пытаясь отыскать в его глазах хоть малейший намек на понимание, на осознание всей чудовищности нашего положения. Но его спокойствие, его будто бы невозмутимость, казались куда более пугающими, чем все кошмары, пережитые мной. Это было не просто непонимание – это было какое-то странное, пугающее безразличие к происходящему.

“Не знаю,” – ответил я, мой голос прозвучал глухо, словно из дальнего колодца. Я снова отвернулся к полу, пытаясь собрать свои мысли в кучу. Женя же просто сидел рядом, так же уставившись в пол, видимо, тоже погруженный в свои, совершенно иные, размышления.

“А ты не видел мой телефон?” – спросил он, и в этот момент меня словно облило ледяным потом. Телефон. Телефон! Где мой телефон? Внезапная, острая волна паники накатила на меня. Я начал лихорадочно ощупывать свои карманы, выворачивая их, вытряхивая все, что там могло быть. Пустота. Моего телефона тоже не было. И если у Жени его нет, и у меня нет… возможно, их забрали у всех? Мысли о том, что это не просто случайность, что нас лишили средств связи, еще больше усугубили страх.

Я резко встал. Комната поплыла перед глазами, перед взором пронеслись темные пятна. Собрав последние силы, я крикнул, мой голос дрожал от смеси ужаса и отчаяния: “У кого-нибудь из вас есть телефон?!”

По классу пронесся коллективный гул. Шуршание одежд, приглушенные вздохи, отрицательные покачивания головами. Из этого хора голосов, из этой массы беспомощных ответов, вырисовывалась удручающая картина: телефонов не было ни у кого.

В отчаянии я подбежал к окну. За стеклом виднелся двор. Привычный двор. Но что-то было не так. Приглядевшись, я заметил, что там, где обычно виднелись дома, их не было. Исчезла и дорога, ведущая в город. Остался только этот пустынный, неестественно чистый двор. “Может, темнота и дождь?” – попытался я себя обмануть. Но тут же понял, насколько это абсурдно. Дом напротив школы, с его вечно светящимися окнами, должен был быть виден даже в такую погоду. Но его не было. И окна… наши окна были пластиковые, современные. А эти, что смотрели на меня из темноты, были старые, облезлые, с деревянными рамами – советские.

Я обернулся, чтобы еще раз осмотреть класс. Теперь, когда мое внимание было привлечено к деталям, я видел их отчетливее. Стены, которые раньше казались мне просто тусклыми, на самом деле были другого цвета – какого-то болезненно-зеленого. Вместо привычных ламп, освещавших наш кабинет, зиял пустой потолок. Доска, которую я всегда помнил зеленой, здесь была красной, как те, что стояли в старых советских школах. Государственной символики, которой мы были окружены, здесь не было и следа. Но парты… и шкафы… они были точно такими же, как у нас. И даже баннеры, висевшие на стенах, с правилами ОБЖ, выглядели до боли знакомо, словно их просто перенесли сюда из нашего времени. Я замер, пытаясь осознать этот кошмар. Мы оказались не просто в другом месте. Мы оказались в другом времени

По классу разнесся гул. Школьники, приходя в себя, шептались, пытаясь понять, что произошло. Многие пытались вспомнить последние события, но воспоминания были обрывочными, туманными, как дурной сон. Кто-то, охваченный паникой, попытался выйти из кабинета, но двери были заперты. Окна, эти старые, советские, без единого следа современных пластиковых рам, оказались запертыми изнутри, без малейшей возможности их открыть.

Вдруг за окном сверкнула молния. Яркая, ослепляющая вспышка, на мгновение осветившая весь кабинет, вырвав его из объятий темноты. И в этот самый момент, у доски, там, где еще секунду назад была лишь красная, старая поверхность, появился человек. Неизвестный.

В кабинете резко стало светло. Источников света, казалось, не было, но каким-то образом помещение наполнилось ровным, неестественным светом, который отчетливо выделил появившуюся фигуру. Это был мужчина лет сорока пяти. Он был одет в элегантный смокинг-костюм, а в руке он держал трость. Почти такую же, как та, что была у Абердина. Только эта была из темного дерева, с рукоятью, инкрустированной чем-то, что слабо поблескивало в новом, странном освещении. Его лицо, обрамленное аккуратно подстриженными седыми висками, казалось спокойным, но в глубине глаз таилось что-то, что заставляло кровь стыть в жилах.

Весь класс, завороженный и подавленный страхом, застыл в молчании. Неподвижность, словно могильный холод, окутала все вокруг. Незнакомец окинул нас долгим, оценивающим взглядом, словно взвешивая каждый наш вздох. И после того, как его взгляд пробежал по каждому, он, словно профессиональный тамада, с лукавой усмешкой на губах, начал свою речь:

“Доброго времени суток, юноши и девушки!” – его голос звучал громко и уверенно, наполняя собой весь класс. С каждой его фразой холод, царивший в аудитории, все больше сменялся паникой. “Меня зовут Антон Павлович Романов, и я являюсь глашатаем, что прибыл к вам, дабы сообщить одну занимательную деталь, от которой ваша жизнь перевернется с ног на голову: вы все, в полном составе, будете участвовать в… Эксперименте!”

Слово “Эксперимент” прозвучало как приговор, от которого все вздрогнули, предчувствуя самое худшее.

Фигура Антона Павловича была подтянутой, энергичной, с широкими плечами, выдающими в нем, возможно, бывшего спортсмена. Волосы, густые и каштановые, с легкой проседью на висках, были аккуратно уложены. Лицо его, широкое и открытое, с высоким лбом и выразительными карими глазами, излучало не столько строгость, сколько игривость. Ровный нос, тонкие губы, которые так и норовили растянуться в ехидной улыбке, и небольшая, но аккуратная бородка, придавали ему вид одновременно интеллигентного джентльмена и лукавого проказника.

Одет он был, как и положено глашатаю, в элегантный смокинг-костюм безупречного кроя, с белой рубашкой и галстуком-бабочкой, подчеркивавшими его безупречный вкус. В его руке, тонкой и ухоженной, он держал трость из темного дерева, с рукоятью, вырезанной в форме головы змеи, чьи глаза, казалось, поблескивали в странном свете. В целом, Романов производил впечатление человека, который, несмотря на всю свою кажущуюся легкость и иронию, был опасен. В его облике сочетались интеллект, харизма и какая-то скрытая сила, которая заставляла невольно подчинятся его воле.

«Что же!» – воскликнул Антон Павлович, резко повернув тростью, словно дирижируя оркестром кошмаров. – «Когда все ваши глаза, наполненные ужасом и недоумением, устремлены на меня, я начну вам рассказ о том, что вам предстоит делать!» Он сделал паузу, позволяя каждому впитать его слова.

«Вы, уважаемые ученики,» – продолжил он, его голос приобрел зловещий оттенок, – «будете выживать в этом здании! Сразу же отмечу, что выйти отсюда невозможно. Понимаете ли, это здание находится в карманном измерении. Поэтому выход отсюда будет проходить исключительно так, как мы это установили!»

После его слов по классу снова прокатился гул, словно мы оказались внутри гигантского улья, полный встревоженных голосов. Кто-то, не выдержав, выкрикнул: «Так мы тебе и поверили!» Другой подхватил: «Да ты несешь бред!»

На эти дерзкие слова Антон Павлович, казалось, даже не вздрогнул. Он лишь невозмутимо ударил тростью в пол. В тот же миг что-то неуловимое изменилось. Мир вокруг нас сжался, словно диафрагма фотоаппарата. Мы все, как по волшебству, оказались сидящими за партами, причем в той позе, в которой находились до его слов. Любое движение, любая попытка что-то сказать, стали невозможны. Словно наши тела были скованы невидимыми цепями.

«Ну вот!» – произнес Антон Павлович, обводя нас взглядом, в котором читалось явное удовлетворение. – «Надеюсь, теперь вы убедились, что вы полностью находитесь в нашей власти. Если мы хотим, то вы сидите неподвижно и без возможности сказать и слова!»

«Ну, продолжу,» – произнес Антон Павлович, вновь обратив свой взгляд на нас, словно прокурор, готовящийся огласить приговор. – «Ваша главная задача – выжить здесь, в этом здании. Под зданием подразумевается вся школа, а также дополнительные секретные помещения и этажи, о существовании которых вы даже не догадывались.»

Он сделал небольшую паузу, давая нам возможность осознать масштаб нашего нового “дома”. «И чтобы выбраться отсюда,» – продолжил он, – «вам дано три варианта. Первый: найти все пятьдесят шесть манускриптов и собрать их в альманах. Тогда вы сможете завершить эксперимент.»

Он посмотрел на нас, словно ожидая нашей реакции, но, не получив ее, продолжил: «Но! Не всё так просто. Эти манускрипты хрупкие, они могут порваться, сгореть или ещё чего доброго. Вам разрешено утерять лишь три листа. Если больше – то выход по данному пути для вас будет закрыт.»

Его глаза сверкнули. «Второй вариант – это одолеть всех Покровителей и Господина. Это самый сложный способ, но! Покровители, как и Господин, лишены девяноста девяти процентов своих сил. Так что вы можете спокойно их одолеть, если у вас есть такое желание!»

Он сделал драматичную паузу, словно опытный актер, предвкушающий кульминационный момент. Затем, резко, с хищной улыбкой на лице, он добавил: «Ну, и есть третий способ.» Он оглядел нас, наслаждаясь нарастающим в классе напряжением. «Вы устроите королевскую битву. Но выйти в таком случае сможет лишь один.»

Эта последняя фраза повисла в воздухе, тяжелая и мрачная. Королевская битва. Один против всех. На лицах одноклассников отразилось все: от шока до жуткой решимости. Эксперимент только начинался, и он уже обещался быть кровавым.

«Кроме вас,» – произнес Антон Павлович, его улыбка стала еще шире, предвещая что-то зловещее, – «есть и остальные классы. Так что, после моего ухода, не спешите пускать друг другу кровь!» Он окинул нас снисходительным взглядом, словно мать, поучающая непослушных детей.

«Конечно же,» – продолжил он, – «за любой из этих способов выхода вы получите награду. В первом варианте, когда вы соберете альманах, вам будет сделан подарок Господином. Во втором варианте, одолев Покровителей, вам будет даровано право выбрать любой артефакт Покровителя либо манускрипт. А в третьем пути…» Он сделал еще одну паузу, и на этот раз его глаза заблестели от предвкушения. «…в третьем пути вы получите возможность забрать Покровителя.»

Его слова повисли в воздухе, каждый из вариантов звучал как новая, еще более сложная ловушка. Убить, украсть, найти… или просто выжить, сражаясь друг с другом. И все это ради некой “награды”, которая в этом жутком месте могла значить лишь одно – возможность выбраться из ада, в который нас бросили.

«Я вижу по вашим глазам,» – произнес Антон Павлович, с удовлетворением наблюдая за нашим выражением полного замешательства, – «что у вас возникает главный вопрос: а в чем же подвох? И я с удовольствием на него отвечу.»

Он сделал эффектную паузу, медленно обводя взглядом наш класс, словно хищник, предвкушающий свою трапезу. «Дело в том, что на каждом этаже этого здания обитают определенные существа, которые жаждут вашей смерти. Именно поэтому ваша дверь была заперта. Она откроется после моего ухода, и вы сможете выйти в коридоры и встретиться с ними лично!»

Упоминание о существах, жаждущих нашей смерти, вызвало новую волну паники. «На каждом этаже их немало,» – продолжал он, – «так же, в определенных комнатах, вас поджидают особые, более опасные твари.»

Он перевел дух, словно вспоминая важные детали. «У каждого этажа есть свой Покровитель, который обитает в определенных кабинетах. Например, на втором этаже его место – в актовом зале, на первом – в спортзале. У вас же, на третьем этаже, Покровителя нет. Но взамен здесь гораздо больше обычных тварей.»

Затем он перешел к самому насущному: «Что касается ресурсов. У каждого класса начальные запасы отличаются. У вас, к примеру, есть двадцать банок тушенки, десять литров воды, пятикилограммовый мешок крупы и прочее. Эти ресурсы восполняются раз в месяц, но каждый раз это будет что-то новое, как по составу, так и по количеству. В конце концов, к концу года мы перестанем вам выдавать ресурсы, и вам придется самим как-то выкручиваться.»

Последние слова повисли в воздухе, как зловещее предзнаменование. Как нам готовить еду, как выживать без постоянной подпитки?

«Что касается вопросов,» – продолжил Антон Павлович, предугадывая наши невысказанные сомнения, – «например, как нам греть еду? Вы можете без страха разжигать костер. В этом мире угарный газ вам не страшен, и поэтому костры в замкнутом помещении абсолютно безопасны. Но! Пожары никто не отменял. И если вы не уследите, то мы не вправе будем винить себя.»

Он сделал глоток из небольшой бутылочки, которую извлек из кармана. «И так же насчет ран и смерти. Здесь у вас будет повышенная регенерация. Раны заживают в три раза быстрее, заражение крови вам не страшно, как и столбняк. Но от смерти вам не уйти. Если вы умрете здесь, вы умрете и в вашем мире.»

Эти слова прозвучали как окончательный приговор. Мы попали в ловушку, из которой выход был лишь один – либо через кровь, либо через смерть.

«Вроде бы всё рассказал…» – произнес Антон Павлович, поправляя воротник своего смокинга, – «Хотя нет! Есть кое-что еще.» Он снова сделал паузу, и эта пауза казалась особенно значимой.

«Так как воды вам может не хватить, или еды, к примеру,» – продолжил он, – «вы сможете её восполнить в столовой либо с любого крана. Но учтите, это будет для вас рискованно. А! Точно!» Он хлопнул себя по лбу, словно вспомнив что-то важное. «Вы можете зачистить этаж. В определенных манускриптах содержится информация об этом, и, следуя им, вы сможете обезопасить свои этажи. Но опять же, не победив Покровителя, этаж вы не зачистите. Вам в этом плане, кстати, повезло больше, чем другим.»

Он окинул нас взглядом, в котором читалось некое подобие снисхождения. «На этом, пожалуй, всё.» Его тон стал более личным, словно он обращался к нам уже не как к подопытным кроликам, а как к… чему-то другому. «Я лишь от себя вам хочу сказать: не верьте никому. Некоторые артефакты и манускрипты прокляты, и у них есть свои хозяева. Не спешите убивать друг друга, ведь лишь единившись, вы станете сильнее!»

Последние слова прозвучали как последний совет, или, возможно, как предостережение. С этими словами он резко исчез. В тот же миг, словно по его сигналу, неестественный свет, наполнявший кабинет, погас. Нас вновь окутала темнота, более густая и жуткая, чем прежде. И тишина. Тишина, которая была предвестником чего-то худшего.

Как только Антон Павлович растворился в воздухе, мы разом обрели контроль над своими телами. И тут же разразилась всепоглощающая паника. Девушки, испуганные и растерянные, начали плакать, их всхлипы смешивались с глухим ропотом. Парни же, поначалу ошеломленные, теперь, словно очнувшись от гипноза, начали проявлять свою реакцию. Кто-то нервно расхаживал по классу, сжимая кулаки, кто-то пытался с силой открыть дверь, кто-то просто замер, глядя в пустоту. Мое сердце колотилось в груди, словно пойманная птица. Стены, казалось, давили на меня, а окружающий шум – гомон паники, всхлипы, нервные шаги – давил на мозг, усиливая ощущение безысходности.

Внезапно, сквозь этот хаос, раздался громкий крик. Это Антон, мой одноклассник, тот самый, что всегда отличался спокойствием и здравомыслием, вышел к доске.

“Так! Все заткнулись и послушали меня!” – его голос, обычно ровный, теперь звучал напряженно, но властно. И, как ни странно, сработал. В классе моментально воцарилась тишина, нарушаемая лишь редкими, запоздалыми схлипами.

«Мы попали в какую-то задницу,» – продолжил Антон, его взгляд скользил по нашим испуганным лицам, – «и нам нужно успокоиться и переварить всё, что на нас сейчас скинули. Мы где-то в каком-то измерении, и тут на нас ведется охота. А выйти отсюда можно, найдя какую-то фигню, перебив каких-то челиков, либо перебив друг друга. И это всё звучит как полная шиза, в которую никто из нас не верит, так?»

«Да,» – выдохнул кто-то. «Так,» – отозвался другой. «Конечно, нас просто похитили! Нас хотят напугать, заставить думать, что отсюда нет выхода!» – продолжали по очереди доноситься ответы из разных уголков класса, в каждом из которых слышались нотки недоверия, возмущения и надежды на скорейшее пробуждение от этого кошмара.

Антон, словно подтверждая их слова, кивнул, его спокойный взгляд скользнул по растерянным лицам одноклассников. «Ну вот!» – повторил он, его голос звучал ровно, но в нем проскальзывали нотки решимости, – «Давайте проверим. Нам сказали, что дверь должна отпереться после его ухода. Что ж, посмотрим. Это первое, что нужно сделать.»

Он сделал небольшую паузу, и затем, словно вспомнив что-то важное, направился к окну. Его взгляд задержался на прочном стекле, которое теперь выглядело совсем иначе, чем раньше. Оно уже не казалось просто окном в школьный двор. Оно было чем-то большим, чем барьером, отделяющим нас от внешнего мира. «И давайте ещё кое-что проверим,» – добавил он, его голос теперь звучал более серьезно.

С этими словами Антон, не раздумывая, подошел к одному из стульев. Он схватил его, ощущая, как налились мышцы от напряжения, и со всей силы швырнул его в окно.

Мы замерли, ожидая если не чуда, то хотя бы хрупкости стекла. Но стул, пролетев несколько метров по воздуху, с грохотом ударился о поверхность окна. И… отскочил. Не оставив на нем ни единой царапины, ни единого скола.

Тишина, повисшая в классе, была оглушительной. Надежда, еще недавно теплившаяся в сердцах, погасла. Изумление сменилось страхом, неверие – осознанием. Стул упал на пол, а мы, потрясенные, осознали, что находимся не в обычном классе. Мы были в ловушке, в ловушке, из которой просто так выбраться не получится.

«Так…» – пробормотал Антон, подходя к окну и проводя пальцем по гладкой, неповрежденной поверхности. – «Ну, стекло, скорее всего, закаленное. Это объясняет прочность.» Он кивнул, словно сам себе, и продолжил, обращаясь к классу: «Нам сказали, что у нас тут есть припасы, но не сказали, где. Кто-нибудь осматривал шкафы?»

Понятное дело, никто из нас, ошеломленных и напуганных, не занимался такими бытовыми вопросами, как осмотр шкафов. Все наши мысли были заняты нелепым исчезновением, странным классом и загадочным исчезновением Романова.

«Хорошо,» – решил Антон. – «Давайте проверим все шкафы. Вместе.»

И мы, как один, начали методичный обыск. Проверяли каждую полку, каждый ящик, каждый закоулок. И действительно, вскоре начали появляться первые находки. В одном из шкафов обнаружились десять литров воды в пластиковых канистрах. В другом – пара десятков банок тушенки. Потом нашли мешочек с гречкой, который, казалось, был единственным видом крупы. Внезапно кто-то вытащил из-под парты острый охотничий нож, а из дальнего шкафа – пару подушек и одеял. Были также найдены сладости – конфеты, заботливо уложенные в мешок, и, что самое странное, мешок с землей, весом килограммов десять, как мы потом прикинули.

Любопытно, что на банках тушенки, на конфетах, да и, в принципе, на всех найденных вещах не было ни маркировки, ни названий. Просто голые, ничем не примечательные упаковки. Словно всё это было специально приготовлено для нас, но без каких-либо опознавательных знаков. Это добавляло еще один штрих к общей картине абсурда, в который мы угодили.

Мы аккуратно сложили все наши находки на учительский стол. Это был самый большой стол в классе, и теперь он служил импровизированным складом наших скудных припасов. Мы, всем классом, склонились над этими вещами, пытаясь осмыслить, что же нам досталось.

«Не густо…» – тихо произнесла Лера, ее голос звучал растерянно. «Действительно,» – согласился Андрей, с горечью глядя на скудный набор.

В этот момент Ваня, всегда отличавшийся практичностью, резко взял нож в руки. Он повертел его, ощущая вес и баланс.

«Острый,» – констатировал он, его глаза внимательно изучали лезвие. – «Заточен великолепно, да и сделан явно не из вторсырья. Чистая сталь!»

«А ты разбираешься в них, что ли?» – с удивлением спросил Женя, никогда не замечавший в Ване такой тяги к ножам. «Немного,» – ответил Ваня, продолжая вертеть нож. – «Батя охотник, и часто их покупает, так как часто их теряет там же, в лесах.»

Его слова прозвучали как луч надежды в этом мрачном хаосе. Если Ваня разбирается в ножах, возможно, он сможет помочь нам и с другими вещами. Возможно, он знает, как выжить в этих условиях.

«Ну вот! Нож уже есть, теперь давайте резать друг друга», – ляпнул Никита и, подхихикивая, ткнул пальцем в плечо Вани.

«Окей, ты первый на очереди», – ответил Ваня с самым серьезным видом, и демонстративно замахнулся ножом. Никита взвизгнул и отпрыгнул в сторону: «Эй, стой! Я ж пошутил!»

Ваня картинно нахмурился, снова замахнулся, на этот раз схватив Никиту за рукав. «А я – нет!» – прорычал он сквозь зубы. В классе воцарилась тишина. Все замерли, готовые заорать от ужаса.

Но тут Ваня расхохотался и отпустил рукав Никиты. «Видели бы вы сейчас свои рожи! Испугались, что я и правда конченный?» Он вытер выступившие от смеха слезы. «Ну вы и дауны!»

Класс выдохнул, как после забега на длинную дистанцию. Напряжение немного спало, и мы, словно стая перепуганных птиц, вновь принялись обсуждать наше кошмарное положение, пытаясь хоть как-то объяснить происходящее и наметить дальнейшие действия. В голове каждого ворочались сотни вопросов, но ответов не было.

«Я вот считаю, что всё происходящее – часть какого-нибудь безумного ток-шоу! Ну, как в Японии, знаете, когда чувака закрывают в комнате и выдают ему всякую рандомную фигню, а он должен выжить. Может, и у нас так же? Только в масштабах целого класса?» – предположил Дима, пытаясь сохранить хоть какое-то подобие оптимизма и бодрости духа. Он даже попытался улыбнуться, но улыбка получилась какой-то кривой и натянутой.

«Бред какой-то! Мы в России, а не в Японии, и за похищение целого класса для чего-то подобного любому телеканалу светит такой штраф, что они до скончания веков расплачиваться будут», – возразил кто-то из задних рядов, чей голос дрожал от страха. Версия Димы казалась слишком нереальной, чтобы в нее поверить.

«А может, это ток-шоу для даркнета? Знаете, для тех, кто готов платить огромные деньги, чтобы смотреть на чужие страдания?» – тихо, но отчетливо предположила Оля, и в ее голосе прозвучала такая тревога, что по коже побежали мурашки. Версия с даркнетом казалась еще более ужасной, чем просто ток-шоу.

«Как вариант… Но очень мрачный вариант», – сказал Андрей, нахмурившись и почесав затылок. – «Но… Как мы тогда объясним момент, когда этот Антон Павлович рассадил нас по партам? Это же какая-то магия! И как он нас заморозил, что мы и слова сказать не могли? Это точно не похоже на обычное шоу.»

«Пф! Да газом нас усыпили, пока мы в отключке были, расставили по местам, потом вкололи что-нибудь типа анестезии, чтобы мы не дергались. Вот и все», – отмахнулся Дима, пытаясь заглушить страх более правдоподобной, хотя и бредовой версией.

«Ну, хз… Должны же быть следы какие-то, побочки, в конце концов. Ну, вот как когда мы проснулись в начале, нас всех тошнило, в глазах двоилось, голова раскалывалась, и головокружение жуткое было. Вот этот момент можно приписать к снотворному или анестезии. Но в момент с Антоном Павловичем ничего подобного не было. Никаких побочек. Как будто нас просто выключили и включили заново», – возразил Андрей, явно не убежденный версией с газом. Он внимательно оглядел каждого из нас, словно ища ответ в наших лицах. «И потом, как он вообще появился в классе? Двери заперты, окна тоже… Что-то тут не сходится.»

«Ладно тогда, как вариант – гипноз? Как по мне, вполне рабочая тема», – сказал я, решив все-таки принять участие в мозговом штурме, хоть и с трудом. В глубине души я отлично помнил все произошедшее с директрисой и физруком, и прекрасно понимал, что мы реально «попали» во что-то чертовски опасное и необъяснимое. Но озвучивать свои страхи не хотелось, чтобы не сеять панику.

В то время как мы продолжали спор, пытаясь найти хоть какое-то рациональное объяснение происходящему, вдруг со стороны двери раздался резкий щелчок. Звук был настолько громким и неожиданным, что перебил все наши переговоры, заставив замолчать на полуслове.

Повисла тишина, нарушаемая лишь учащенным дыханием и стуком сердец. Медленно, словно по команде, весь класс повернулся в сторону двери. Ваня, крепче сжав в руке найденный нож, первым двинулся к ней, его лицо выражало решимость и настороженность. Следом за ним пошли и остальные парни, образовав импровизированный отряд, готовый ко всему. Страх и любопытство боролись в их глазах. Что ждет нас за этой дверью? Спасение? Или еще большая опасность?

Ваня, с ножом наготове, осторожно подошел к двери и, глубоко вздохнув, распахнул ее, выходя в коридор. Мы, настороженно переглядываясь, пошли следом за ним. Коридор оказался таким же, как и всегда: длинный, с рядами дверей кабинетов по одну сторону и окнами, выходящими на улицу, – по другую. Но что-то было не так. Коридор был неестественно темным, словно свет, даже лунный, отказывался проникать сюда. За окнами царила кромешная тьма. И еще здесь жутко пахло сыростью, словно мы оказались в заброшенном подвале, а воздух был ощутимо холоднее, чем в кабинете.

Переступив порог и выйдя в коридор, мы вдруг услышали жуткий вой, доносящийся со стороны лестничной клетки. Он был похож на вой стаи волков, но в этом вое отчетливо проскальзывали человеческие нотки, вызывая первобытный ужас. Многие парни, не выдержав, с криками бросились обратно в класс. В коридоре остались только я, Ваня, Антон и Дима, застывшие в оцепенении.

Спустя мгновение после жуткого воя, по лестнице, словно черная лавина, молниеносно поднялось огромное количество существ. Они были одеты в черные балахоны, а глубокие капюшоны скрывали их лица. В руках у них сверкали ножи. Я в панике обернулся в другой конец коридора и увидел, что и с той стороны они тоже поднялись, и все бегут к нам. Не раздумывая ни секунды, мы бросились обратно в класс, пытаясь закрыть за собой дверь. Но в суматохе и панике Дима, захлопывая дверь, не заметил, как одна из этих тварей успела проскользнуть внутрь вместе с нами.

Существо, не теряя ни секунды, с диким рыком бросилось прямо в толпу, словно хищник, выбравший свою жертву. Но Никита, проявив недюжинную реакцию, успел огреть тварь стулом, сбив ее с ног. Существо, зашатавшись, попыталось подняться, но тут же Ваня, не давая ему опомниться, с яростным криком вонзил нож прямо в голову.

Существо мгновенно обмякло, перестав подавать признаки жизни. Из раны, расползаясь черным пятном по полу, хлынула странная, темная жижа, которая тут же начала испаряться, оставляя после себя лишь слабый запах гари.

Осторожно приблизившись к поверженному врагу, мы, переглядываясь, сняли с существа капюшон, пытаясь рассмотреть его лицо. Оно было обезображено глубокими, уродливыми шрамами и ожогами, словно его лицо когда-то было объято пламенем. Кожа, натянутая на кости, имела болезненный, багрово-фиолетовый оттенок. Один глаз был затянут мутной пленкой, а на месте носа виднелась лишь кривая, запавшая яма.

Пока мы с ужасом рассматривали изуродованное лицо существа, его тело начало медленно таять, превращаясь в ту самую черную жижу, которая испарялась, не оставляя после себя ничего, кроме запаха гари. Стало очевидно, что ножи, которые они носили с собой, были не просто оружием, а частью их самих, продолжением их тел. Заиметь их оружие, таким образом, не представлялось возможным.

В этот момент ни у кого из нас не осталось ни малейшего сомнения: все, что говорил Антон Павлович, – жуткая, но реальность. Мир, в котором мы оказались, был кошмаром, и мы должны были выжить в нем любой ценой.

Пока мы, словно парализованные, стояли и смотрели, как тело твари тает, превращаясь в зловонную лужу, в дверь нашего кабинета стали неистово ломиться. Дверь, к счастью, открывалась наружу, но твари, словно обезумевшие, пытались выломать ее внутрь, что пока и спасало нас от неминуемой гибели.

Я, как человек, стоявший ближе всех к двери, бросился ее держать, вложив в это все свои силы. Подбежав к двери, я увидел в замочной скважине ключ. Не раздумывая ни секунды, я повернул его, запирая дверь на замок. И тут же, словно по волшебству, твари прекратили ломиться, будто наткнувшись на невидимую преграду.

Я с облегчением выдохнул, сполз по двери на пол, обессиленно прислонившись к ней спиной. И в этот момент по всему кабинету раздался хорошо знакомый голос: «Внимание! Говорит ваш покорный слуга, Антон Павлович. Забыл вам сказать, дорогие мои ученики, вы должны следить за дверями! Пока эти твари достаточно тупые и не понимают, как правильно пользоваться дверями, и как на вас охотиться, но они будут со временем умнее, и такая оплошность, как незапертая дверь, может стоить вам жизни. На этом все. Прощаюсь!»

По классу вновь прокатился хаос, но на этот раз он был иным – куда более диким и отчаянным. Паника, словно зараза, охватила большинство. Кто-то в истерике кричал, что мы все умрем, заламывая руки и прикрывая рот ладонями. Другие, словно обезумевшие, бросились обыскивать каждый угол, каждую щель, выискивая камеры, жучки и микрофоны, надеясь найти хоть какую-то зацепку, хоть какое-то объяснение происходящего, которое не сводилось бы к чистой фантасмагории.

Я же, напротив, будто каменная статуя, не сдвинулся ни на йоту от двери, которую только что удалось запереть. Сидя на холодном полу, прислонившись к дереву, которое казалось единственной преградой между нами и кошмаром, я смотрел на этот разбушевавшийся вокруг меня хаос. Я видел их страх, их отчаяние, их безумные попытки найти логику там, где ее, скорее всего, и в помине не было. Но мой разум был сфокусирован на другом – на двери, на замке, на том, что мы все еще в относительной безопасности. И на том, что слова Антона Павловича, каким бы абсурдным ни казался его тон, несли в себе нечто важное. Слова о том, что они учатся. А это означало, что все только начиналось.

Спустя час, когда первая волна паники схлынула, в классе воцарилась какая-то странная, надтреснутая тишина. Одни, изможденные слезами и страхом, мирно уснули, свернувшись калачиком на партах. Другие, с потерянным взглядом, сидели, выводя на листках бумаги что-то вроде предсмертных записок – их пальцы дрожали, а глаза были полны отчаяния. Я же, как и некоторые другие, просто сидел, уставившись в одну точку, погруженный в собственные размышления, пытаясь уложить в голове всю сюрреалистичность происходящего.

В этот момент к доске вышла Лера. Ее голос, осипший от долгих рыданий, прозвучал удивительно уверенно, хотя и с нотками усталости: «Ребят! Я понимаю, сейчас нам всем нелегко, и страшно до чертиков, но… по всей видимости, нам нужно это принять. Мы люди, и нам не в первой приспосабливаться к худшим условиям. Так что давайте соберемся, возьмем себя в руки и найдем отсюда выход!» В ее словах, несмотря на хрипоту, прозвучала какая-то искра надежды, которая, казалось, смогла разбудить в нас угасающий огонек.

Она прокашлялась и продолжила, обращаясь к классу: «И для начала, нам бы не помешало поесть… Как вам такая идея?»

«Еда!» – эта мысль эхом отдалась в моей голове и желудке. Я вдруг осознал, что с самого утра ничего не ел.

«Отличная идея! Думаю, нам всем нужно плотно похавать!» – неожиданно крикнул Саша, чьего голоса мы до этого не слышали, и который, видимо, притаился где-то в дальнем углу.

Его слова словно разрядили обстановку. Толпа зашевелилась, между ребятами пошли перешептывания, на лицах мелькнуло что-то похожее на радость. Но тут же наступила другая проблема, о которой я и спросил вслух: «А в чем нам, собственно, готовить?» Вопрос повис в воздухе, возвращая нас из хрупкого мира надежды в суровую реальность.

Ну как в чем? А ведро для мытья полов?” – с энтузиазмом воскликнул Никита, подхватывая с пола грязноватое пластиковое ведро. Он поставил его на парту в центре класса, словно предлагая священный артефакт: “Да, оно грязное, но его можно помыть!”

“Хорошо, а как огонь разводить будем? Нет, не так… Из чего?” – тут же подхватил я, чувствуя, как мои последние силы покидают меня от голода, и мысль о еде становилась навязчивой идеей.

Никита резко впал в ступор, беспомощно вертя ведро в руках. “Ну… Э-э…”

“Давайте просто шкаф разберем на дрова!” – неожиданно предложил Женя, подходя к массивным деревянным дверцам шкафа, стоящего у стены, и оценивающе постукивая по нему.

“Не, плохая идея!” – тут же возразила Оля, подходя к тому же шкафу. – “Я там видела небольшой тазик! Давайте просто гречку туда положим, дадим ей набухнуть, и тогда поедим!”

“Сырую, что ли?” – перебила ее Даша, явно скептически настроенная.

“Не сырую, а запаренную! Так она даже полезнее будет”, – парировала Оля, старательно сохраняя спокойствие.

“И сколько ее ждать в таком случае?” – продолжила Даша, и ответ Оли – “Часов пять” – вызвал волну разочарования и недовольства. Пять часов ждать еды, когда желудок сводит от голода? Это было невыносимо. Но в этот момент я решил заступиться за Олю, предложив компромисс, который, как мне казалось, мог бы всех устроить: “Вообщем, давайте сделаем так! Гречку оставим набухать, а сами пока поедим консервы!”

Моя идея была встречена бурной радостью. Все ринулись к банкам с консервами, которые, к счастью, оказались на столе у учителя. Но тут дорогу нам преградил Ваня. Он встал у стола, преграждая всем путь, и, держа в руке нож, грозно заявил: “Так, бля! В сторону, дикари! Налетели, у нас их мало, так что нужно экономить! Или вы хотите до конца месяца этой гречкой давиться? Или, может, вам просто до столовой идти?” Его слова, хотя и были резкими, остановили всех. Нам действительно нужно было думать о будущем, а не только о сиюминутном насыщении.

“Да, что это мы…” – сказал Антон, явно придя в себя от изначальной паники и теперь поддерживая Ваню, чья роль “охранника” казалась ему правильной. Его голос звучал спокойнее, но в нем все еще ощущалась тревога. – “Давайте пока съедим пять банок. Разлив между нами всеми.”

Эта фраза повисла в воздухе, обрисовывая всю нелепость и остроту нашего положения. 24 человека и всего 5 банок консервов – драгоценный, но такой мизерный запас. Но, несмотря на очевидную недостаточность, голод брал свое, и мы все, словно по негласному соглашению, кивнули.

Оля, словно вспомнив о своих наблюдениях, направилась к тому самому шкафу. К нашей несказанной радости, кроме таза, там обнаружились и наши старые добрые тарелки, ложки и кружки – то, что мы, видимо, забыли после какого-то давнего чаепития, когда еще не было ни черных балахонов, ни жутких воев, ни загадочных учителей. Оля, как заботливая хозяйка, быстро раздала всем необходимое. Пока она сосредоточенно заливала гречку водой в тазике, давая ей возможность набухнуть, Ваня, с присущей ему деловитостью, принялся вскрывать консервные банки.

Каждый из нас получил по крошечной ложке содержимого. Это было настолько мало, что казалось издевательством. Не успели мы проглотить первую порцию, как стало очевидно – этого катастрофически не хватает. Скрепя сердце, пришлось открывать еще две банки. Я устроился за партой, сжимая в руке свою тарелку. Мне досталось немного жира и крошечный, буквально в пару миллиметров, кусочек мяса. У моего соседа по парте ситуация была еще хуже – у него был лишь один жирный, маслянистый кусок. Но в тот момент никто не жаловался. Мы ели быстро, жадно, стараясь растянуть это скудное угощение, превращая каждый глоток в маленькое событие, которое помогало забыть о происходящем, хотя бы на несколько мгновений.

Когда мы доели, Ваня, видимо, решил, что нужно хоть как-то подсластить наш первый день в этом кошмаре. Он достал откуда-то небольшую конфету, которую, как он сказал, нашел еще при обыске. Затем, с присущей ему аккуратностью, он мелко нарезал ее ножом, разделив на крошечные, почти невесомые кусочки. Каждому из нас достался по такому микроскопическому угощению, которое, хоть и было мизерным, но ощутимо добавило ощущение чего-то нормального в этот безумный день.

Так, с остатками гречки, консервов и крошечными сладкими крошками, прошел наш первый день в этом странном, пугающем мире. День, который начался с обычного школьного собрания, а закончился борьбой за выживание. И мы не знали, что ждет нас завтра.

После столь “сытного” ужина, если это можно было так назвать, я решил немного вздремнуть. У многих из нас были с собой рюкзаки, полные тетрадей, ручек и прочей школьной утвари, но сейчас мой рюкзак послужил мне подушкой. Я обхватил его руками, положил голову и медленно погрузился в сон.

Спал я крепко, пока резкий крик не вырвал меня из объятий Морфея. Я резко сел и увидел, как Андрей и Александр устроили потасовку.

“Выверни карман, крыса!” – кричал Андрей, держа Сашу за руку, которая была судорожно спрятана в карман. – “Да пошел ты, жирдяй!” ,в этот момент Ваня проснулся и подбежал с криком “Что случилось?”

Андрей, не выпуская Сашиной руки, которая всё ещё была судорожно спрятана в кармане, посмотрел на Ваню: “Этот отброс со стола конфету умыкнул, что нам выдали, и спрятал в карман!”

“Да пошел ты, жирдяй!” – раздалось в ответ, и Саша, наконец-то вырвавшись из цепких пальцев Андрея, отшатнулся. Его обычно спокойное лицо, с легкой смуглотой, обрамленное русыми, немного растрепанными волосами, сейчас было напряжено. Среднее телосложение не выдавало в нем борца, но он стоял, выпрямившись, и пытался выпутаться из обвинений.

“Ты отброс общества, так еще и вор!” – продолжал наседать Андрей, его собственное лицо, припухшее от волнения, выражало неподдельную злость. Он тяжело дышал, явно тратя последние силы на эту словесную битву.

“Это моя конфета! Ты, свиноматка, просто пытаешься ее у меня отнять!” – выкрикнул Саша, снова пытаясь вырваться, но Андрей держал его крепко.

“Если это твоя конфета, достань и покажи”, – резко вмешался Никита, который, видимо, не желал, чтобы остатки нашего скудного пайка делили в таких условиях.

Саша, воспользовавшись моментом, когда Андрей немного ослабил хватку, наконец-то освободился. Он не стал спорить, не стал доказывать. Вместо этого, он пулей рванул к выходу из класса. На бегу, не сбавляя темпа, он судорожно вытащил из кармана ту самую конфету. Не теряя ни секунды, он развернул бумажную обертку и отправил ее в рот, разжевывая ее с такой скоростью, словно боялся, что ее отнимут прямо изо рта.

В этот момент Андрей, который все еще стоял, тяжело дыша, поднял с пола бумажную обертку. Она была простой, белой, без каких-либо надписей – точно такой же, как те, в которые были завернуты наши скудные сладости, выданные нам ранее. Это был неопровержимый факт. В этот момент стало ясно, что Андрей, несмотря на свою внешность и гнев, был прав. Александр действительно украл конфету.

Саша, дожевав последний кусочек, с вызовом крикнул: “Ну и что? Будто бы никто из вас так не хотел бы сделать или не сделал бы?” Его голос, хоть и был слегка приглушен остатками конфеты, звучал дерзко.

Андрей, явно не собираясь останавливаться, снова набросился на Сашу, подойдя к нему вплотную. “Да мы все так думаем, но держим в руках! А ты, сучий потрох, не можешь этого сделать!” – его слова были полны презрения и злости, словно Саша не просто украл конфету, а совершил какое-то немыслимое преступление против всего класса.

В этот самый момент Женя, который, казалось, наблюдал за всем этим со стороны, внезапно подался вперед. Он подошел к Саше со спины, стремительно, без предупреждения, и схватил его за горло. С неожиданной силой он начал медленно, но неумолимо опускать Сашу на колени, заставляя его съежиться под натиском. “А ты извиниться перед нами не хочешь, а?!” – прорычал Женя, его голос был низким и угрожающим, полный сдерживаемой ярости. Саша, задыхаясь и пытаясь выпутаться, оказался в полной власти Жени.

“Мы тебя не слышим!” – снова выкрикнул Андрей, его голос звучал как сквозь зубы. Он стоял перед Сашей, который, сбитый с ног и всё ещё задыхающийся, пытался выпутаться из цепких объятий Жени. Саша был на коленях, но в его глазах всё ещё горела искра неповиновения.

Но в этот момент, будто почувствовав внезапный прилив адреналина, Саша сумел вывернуться из рук Жени. Это было резкое, отчаянное движение, результат чисто инстинктивного желания выжить и защититься. Не теряя ни секунды, не давая себе времени на раздумья, он резко вскинул голову. В следующее мгновение его кулак встретился с лицом Андрея. Удар пришелся точно в челюсть, и Андрей отшатнулся, схватившись рукой за кровоточащую губу. Этот удар, неожиданный и сильный, был первым физическим проявлением ярости, которое мы увидели в Саше.

Женя, невозмутимый и быстрый, как тень, тут же снова бросился к Саше. На этот раз его действия были более расчетливыми. Он схватил Сашу за руки, крепко прижав его к себе со спины, надежно фиксируя его руки и лишая его возможности нанести новый удар или вырваться. Саша беспомощно болтался в его хватке, его тело напряглось в тщетной попытке освободиться, но сила Жени была подавляющей. В его глазах, направленных на Андрея, ещё плескалась ярость, но теперь она была закована в стальную хватку Жени.

Я, как и многие другие, инстинктивно подошел ближе, словно притянутый к эпицентру этого внезапного конфликта. Зрелище было напряженным, воздух гудел от невысказанной агрессии. Андрей, все еще стоявший перед Сашей, который оставался в хватке Жени, отдернул руку от своего лица. Он внимательно рассматривал выступившую кровь, которая тонкой струйкой стекала по его пальцам. Затем он поднял взгляд на Сашу.

“Знаешь,” – произнес Андрей, и его голос, только что кипевший от злости, вдруг стал удивительно спокойным, почти ледяным. – “мы ведь с тобой никогда до крови не дрались. Впрочем, ты как был ничтожеством, которого все избивали, так и остался.” В этих словах не было прежней бравады, скорее, какая-то холодая констатация факта, окрашенная легким презрением. Андрей будто изменился на глазах, как будто сбросил маску гнева и надел другую – маску расчетливой силы.

Он сделал шаг вперед, приблизившись к Жене, и тихо попросил: “Отпусти его.” Женя, без лишних слов, ослабил хватку. Как только Саша почувствовал, что его держат слабее, он тут же, словно пружина, рванул вперед, пытаясь нанести еще один удар Андрею. Но Андрей был готов. Его тело, несмотря на только что полученный удар, среагировало молниеносно. Он увернулся от стремительного удара Саши, а затем сам нанес ответный. Первый удар пришелся в нос, и мы услышали характерный хруст. Лицо Саши исказилось от боли, кровь хлынула сильнее. Прежде чем Саша успел опомниться, Андрей, воспользовавшись его замешательством, подскочил ближе и ударил его коленом в живот. Удар был настолько сильным, что Саша, охнув, согнулся пополам и рухнул на колени.

Это было особенно странно, потому что Андрей никогда не был задирой. Мы знали его как сторонника борьбы, как парня, который мог заламывать людей и просто своим весом давить оппонента на землю, удерживая его там. Его сила была в технике и выносливости, а не в резких, кулачных ударах. Но сейчас он дрался всерьез, и это было пугающе. Саша, всё ещё на коленях, тяжело дыша, тут же получил удар ногой по лицу. Андрей, теперь уже полностью погруженный в эту новую для него агрессию, продолжал бить его ногами, не давая Саше ни единого шанса подняться или ответить.

Я, наблюдая за этим жестоким избиением, больше не мог оставаться в стороне. Зрелище было слишком отвратительным, слишком бесчеловечным. Я сделал шаг вперед, схватил Андрея сзади за плечи и изо всех сил потянул его от Саши. В этот момент Ваня, который до сих пор стоял в стороне, словно оцепенев, наконец-то решил вмешаться. Он подбежал к лежащему Саше и принялся помогать ему подняться, вытаскивая его из-под ног Андрея.

Туша Андрея, пылающая яростью, пыталась вырваться из моей хватки, и я с трудом удерживал его. Его мышцы напряглись, каждый его мускул был готов к новому рывку. “Дай добить мне эту псину!” – выдохнул он, его голос был на грани срыва, словно он вот-вот потеряет всякий контроль.

Я, пытаясь его успокоить, ответил: “Остынь! Убивать человека за конфету – это через чур!” Я чувствовал, как его тело дрожит от сдерживаемой силы, но надеялся, что мои слова смогут пробить эту пелену гнева.

“Да ладно вам!” – продолжил Андрей, но в его голосе уже не было прежней звериной ярости, скорее, горькая усмешка. – “Моралисты! Будто вам его жалко, а когда мы его в раздевалке избивали, где были ваши моральные принципы?”

“Это было три года назад,” – сказал я, заметив, что Андрей начал постепенно успокаиваться, его хватка ослабла. – “Мы были тупые.” В этих словах была не столько защита, сколько признание ошибки, которое, кажется, наконец-то дошло до Андрея.

Тем временем, Даша и Полина уже подбежали к Саше. Они осторожно помогали ему, затыкая ноздри салфетками, чтобы остановить обильное кровотечение. Саша, всё ещё на коленях, с трудом дышал, но, казалось, чувствовал их заботу.

Чуть поодаль Лера и Ира подошли к Андрею, который теперь стоял, тяжело дыша, но уже без той разрушительной ярости. Они помогали ему привести в порядок его одежду, освежить разбитое лицо, успокаивая его, словно пытались вернуть в реальность после какого-то страшного видения.

Сашу, всё ещё немного шаткого, отвели в другой угол класса. Там, в относительной тишине, он медленно приходил в себя, пока Даша и Полина помогали ему справиться с последствиями схватки. Его лицо было бледным, но, казалось, он уже начинал осознавать произошедшее.

Андрей же, словно сбросив с себя остатки ярости, присел в кругу нескольких парней. Его дыхание выравнивалось, а на лице проступила смесь раскаяния и растерянности. “Простите, парни… Что-то у меня фляга засвистела,” – произнёс он, его голос звучал немного приглушённо.

“Да ладно,” – махнул рукой Данил, похлопав его по плечу, пытаясь разрядить обстановку. – “Бывает. Мы вон с Женей как-то сцепились перед алгеброй, чуть не поубивав друг друга за листовку, просунутую за шиворот.”

“Хаха, капец, что ты вспомнил!” – рассмеялся Женя, и эта общая улыбка, пусть и немного нервная, помогла немного снять напряжение.

“И всё же…” – Андрей снова стал серьёзным, его взгляд обратился к нам. – “Нельзя оставлять такое без внимания. Нужно как-то регулировать наши отношения внутри класса.”

“Согласен,” – поддержал я его, понимая, что без каких-либо правил мы просто перебьём друг друга. – “За конфету нужно наказывать, но не избивать до такой степени.” Я сделал паузу, обдумывая, какое наказание могло бы быть справедливым и предотвратить подобные инциденты в будущем. – “Предлагаю за такие проступки наказывать отбиранием еды на сутки.”

“А, что, хорошая идея!” – одобрил Ваня, который, видимо, тоже ощутил потребность в какой-то структуре.

“Ага, и первым делом за дебош лишим еды тебя и Сашу!” – с явным подколом сказал Никита, показывая пальцем на Андрея. Было видно, что он пытается разрядить обстановку шуткой.

“Да нет, его за что?” – тут же возразил Женя, справедливо заметив, что Андрей, по сути, защищал общие интересы. – “Он на нашей стороне был. Давайте у всего класса узнаем.”

Эта идея понравилась многим. После недолгого обсуждения Женя вышел к доске. “Внимание, класс!” – громко объявил он, привлекая к себе всеобщее внимание. – “У нас произошла потасовка, и нам нужно решить, что делать с дебоширами!” Он сделал небольшую паузу, переводя дух, прежде чем озвучить своё предложение: “Давайте проведём голосование. Кого накажем, лишив еды на сутки?”

Весь класс тут же окунулся в оживлённое перешептывание. Было видно, что все обдумывают, как лучше поступить. Затем, словно по команде, из уст десятков человек прозвучало: “Давай!”

Сашу и Андрея, виновников этой некрасивой сцены, вывели к доске. Начался своего рода “суд”, где председательствовал Женя. “Ну что,” – начал он, глядя на класс, – “кто за то, чтобы наказать Сашу?” Почти весь класс поднял руки, выражая своё несогласие с его поступком. Саша лишь пожал плечами, произнеся тихое “Пфф”, словно ему было всё равно.

“А кто за то, чтобы наказать Андрея?” – последовал следующий вопрос. На этот раз руки подняли лишь двое – я и, кажется, Лера, которая, вероятно, тоже была свидетелем всей этой ситуации.

“Решение принято!” – объявил Женя, обводя класс взглядом. – “Саша остаётся без еды. Андрея же милуем.” И, к моему удивлению, в этот момент весь класс почему-то начал хлопать. Видимо, все были рады, что конфликт исчерпан, пусть и таким своеобразным образом.

После того как решение о наказании было принято, класс медленно разошелся. Многие отправились по своим делам, кто-то углубился в тихие беседы, а кто-то искал развлечений. Я заметил, как Дима и Данил заняли место за одной из парт, готовясь к армрестлингу. Вокруг них собралась небольшая толпа – парни и пара девушек, с азартом наблюдавшие за схваткой их рук. Этот процесс, словно маленький островок привычной жизни, помогал нам забыть о странностях этого места. Так, в подобных простых занятиях, и прошли эти сутки.