Переяславль. Огненный Венец
Глава 1: Мирный Полдень
Солнце стояло в зените, и Переяславль дремал в его жарких объятиях, точно сытый кот. Воздух дрожал над крытыми соломой крышами, пах пылью, нагретым деревом и ленивой рекой Трубеж. Для Мирослава этот полдень пах еще и глиной – влажной, податливой, живой. Его ладони, покрытые серой коркой, уверенно обнимали бесформенный ком на гончарном круге. Под его пальцами глина пела, вытягивалась, обретая изгибы будущего кувшина.
Жар от горна, стоявшего в углу навеса, дышал ему в спину, смешиваясь с полуденным зноем. Этот жар был его стихией, его другом и его мучителем.
– Опять бокам недодал, – раздался за спиной скрипучий голос Устина, старого мастера. – Пузатый сделаешь, а как воды нальют – развалится. Форма должна силе служить, а не красоте одной. Запомни, парень.
Мирослав не обернулся, лишь замедлил вращение круга.
– Я помню, учитель. Я хочу, чтобы он был и крепок, и ладен. Чтобы рука сама к нему тянулась.
Устин крякнул, подошел ближе. Его тень упала на круг, принеся короткое облегчение. Старик был сух и жилист, как старый корень дуба. Он взял почти готовый кувшин в свои узловатые пальцы, огладил его, словно живое существо.
– Глина тебя слушает, парень. Это дар. Не каждому дано мертвое в живое обращать. Но ты всё о своём клейме мечтаешь… Сначала руку набей так, чтобы без клейма твою работу узнавали. Вот тогда и будешь мастером.
– Я не о славе думаю, Устин, – тихо ответил Мирослав, смачивая руки в лохани с водой. – А о том, чтобы свое дело иметь. Свой горн. Свой навес. Чтобы знать – вот это всё моё. От земли до дыма.
– Своё… – Устин хмыкнул, возвращая сосуд на круг. – Своё – это мозоли на руках да больная спина к старости. Всё остальное – от богов да от князя. Сегодня есть, а завтра пришли гости незванные – и нет у тебя ничего.
Разговор прервал звук, который заставлял сердце Мирослава биться чаще, чем удары по наковальне в княжеской кузне. Совсем рядом, на вытоптанном плацу у стен детинца, лязгнула сталь. Там княжеская дружина проводила учения.
Мирослав поднял голову. Сквозь щели в частоколе, отделявшем ремесленный посад от княжьего двора, виднелись мелькающие фигуры. Мужские голоса, грубые выкрики и один – звонкий, девичий, отдававший приказы.
– Зоряна опять мужиков гоняет, – усмехнулся Устин, заметив,куда смотрит его ученик. – Девке бы за прялку, а она меч из рук не выпускает. Не наше это дело, Мирослав. Наше дело – горшки. Воины пусть воюют, мы – кормить да поить будем. Из нашей посуды. Крути.
Но Мирослав уже не мог. Он поднялся, вытер руки о холщовые порты и подошел к частоколу. Пальцы сами нашли знакомую щель в дереве.
Там, под палящим солнцем, стояла она. Зоряна.
Её русая коса, толстая, как канат, была перехвачена кожаным ремнем и металась по спине при каждом движении. Рубаха из грубого льна промокла и липла к широким плечам и крепкой спине. Она не была похожа на других девушек посада – мягких, смешливых, с плавными движениями. Зоряна двигалась иначе. Резко, точно и смертоносно.
Она работала в паре с Боримиром, здоровенным дружинником, который был на голову её выше и вдвое шире в плечах. Их мечи пели. Неистовый танец стали, выпады, уклонения, финты. Боримир давил силой, его удары были подобны ударам молота. Но Зоряна была быстрее. Она уходила с линии атаки, словно речная вода, обтекающая валун, и тут же жалила в ответ. Её лицо было сосредоточенным, нахмуренные брови, плотно сжатые губы. Капельки пота блестели на висках и над верхней губой.
Мирослав смотрел, не дыша. Он, человек, чьи руки привыкли к покорной и мягкой глине, не мог постичь, как её ладони, наверняка покрытые мозолями, могут так крепко держать рукоять меча. В его ночных грезах, от которых поутру становилось стыдно и жарко, он представлял эти руки. Сильные, уверенные. Что, если бы они коснулись не стали, а его плеча? Или прошлись бы по глиняному боку его лучшего кувшина?
Он представлял, как она, уставшая после боя, пьет холодную воду из его чаши, и капли стекают по её подбородку на крепкую шею… От этих мыслей в паху становилось тяжело, и он сглотнул, отводя взгляд. Это было безумием. Она – воин из личной охраны князя Доброгнева, дочь славного воеводы. Он – простой гончар, чей мир ограничен кругом, горном и рынком.
– Чего уставился? Невесту себе приглядел? – раздался рядом насмешливый голос Гаврилы-кожемяки. Тот нёс на плече стопку свежевыделанных кож, вонявших дубильным раствором так, что слезились глаза. – Так она тебе не по зубам, гончар. Ей муж нужен под стать, богатырь. А ты что? Руки в глине, сам худ, как жердь. Она тебя одним пальцем переломит.
Мирослав вспыхнул и отпрянул от забора.
– Иди своей дорогой, Гаврила. Твои кожи весь аппетит отбивают.
– О, да у нас тут нежные носы, – хохотнул Гаврила, но тут же понизил голос. – А если серьезно… слыхал, на южных рубежах опять неспокойно? Купцы из Тмутаракани вернулись, говорят, хазары в степи собираются. Большой ордой. Голод у них, что ли…
– Пустые слухи, – отмахнулся Мирослав, возвращаясь к своему кругу. Сердце неприятно екнуло.
– Может, и пустые, – пожал плечами кожемяка. – А может, и нет. Ладно, бывай.
Он ушел, оставив после себя смрад и тревогу. Мирослав снова сел за круг, но руки его дрожали. Он посмотрел на испорченный кувшин. Слова Устина и Гаврилы смешались в голове. "Гости незванные"… "Не по зубам"… "Ордой идут"…
В этот момент лязг мечей на плацу стих. Мирослав снова поднял взгляд. Учения закончились. Дружинники, смеясь и толкаясь, шли к колодцу. Зоряна шла последней. Она сняла с головы кожаную повязку, и влажные волосы рассыпались по плечам. Движением, полным усталой грации, она зачерпнула ковшом воды и стала жадно пить, запрокинув голову. Вода стекала по шее, прокладывая дорожки в пыли и оставляя влажные пятна на рубахе, обозначая полные, крепкие груди.
Их взгляды встретились. Всего на мгновение. Сквозь щели в частоколе. В её серых, как грозовое небо, глазах не было ничего, кроме усталости. Но Мирославу показалось, что уголок её губ едва заметно дрогнул. Не улыбка, нет. Лишь тень узнавания. Она видела его здесь не в первый раз.
Она отставила ковш и пошла прочь, к княжьим хоромам.
Мирослав сел за круг. Его пальцы легли на влажную глину. Но мирный полдень был разбит. Расколот, как треснувший горшок. Он смотрел на свои руки, перепачканные глиной – субстанцией, из которой лепят мирные вещи, – и впервые в жизни подумал, как бы они выглядели, если бы сжимали не податливую глину, а твердую и холодную рукоять меча.
Мысль была чужой, страшной и на удивление пьянящей.
Глава 2: Голодные Степи
Здесь не было ленивого полуденного зноя, как в Переяславле. Только ветер. Он рождался где-то за краем мира, летел над выжженной, потрескавшейся землей, и умирал, ударяясь о редкие курганы. Он нес с собой не запах трав, а горькую пыль и предчувствие холода. Солнце висело в блеклом небе не как животворящий бог, а как безразличный медный щит.
В центре кочевья, окруженного тысячами низких, прижавшихся к земле юрт, стоял шатер бека Тогрула. Он был больше остальных, а у входа на длинных копьях висели конские хвосты, почерневшие от времени и степной погоды.
Внутри было сумрачно и пахло дымом, старой кожей и кислым кумысом. В очаге тлели несколько сухих веток кизяка – драгоценность в этих безлесых краях. Вокруг огня на потертых коврах сидели вожди родов, тарханы. Люди, чьи лица были неотличимы от дубленой кожи, а глаза сузились от постоянного вглядывания в горизонт.
Тишина в шатре была тяжелой, гнетущей. Никто не решался нарушить её первым. Все смотрели на бека. Тогрул сидел неподвижно. Он был не стар, но глубокие морщины уже избороздили его лоб и залегли в углах глаз. Шрам, пересекавший правую бровь и щеку, белел на фоне темной, обветренной кожи. Он медленно обвел взглядом своих тарханов.
– Вы привели своих коней, и я вижу их торчащие ребра, – начал он, и его голос был тих, но проникал в самый костяк. – Вы пришли ко мне, и я вижу голод в ваших глазах, который вы пытаетесь скрыть за гордостью. Говорите.
Старый Бури, чей род кочевал ближе к соленым озерам, кашлянул.
– Пастбища мертвы, великий бек. Трава высохла на корню еще до середины лета. Козы дают молока ровно столько, чтобы не сдохли их козлята. Наши запасы вяленого мяса… они не дотянут и до первых снегов.
– У меня в роду уже умирают старики, – добавил молодой и яростный Арслан, стиснув кулак. – Они отдают свою еду детям. Говорят, что уже пожили свое. Это позор! Мы воины, а не стадо, покорно ждущее бойни!
Тогрул молчал, давая высказаться каждому. Слова были разными, но суть одна. Голод. Не просто голод, а костлявая тень грядущей зимы, что уже легла на их земли. Когда все закончили, бек повернул голову к человеку, сидевшему чуть в стороне, закутанному в меха даже в эту относительную теплынь.
Это был Кара- Колчун, шаман. Его лицо походило на печеное яблоко, а в мутных, почти бесцветных глазах, казалось, отражалась сама вечность степи.
– Что говорят духи, старик? Что говорит тебе ветер?
Шаман долго молчал, словно прислушиваясь к чему-то, недоступному другим. Он медленно качнулся взад-вперед.
– Духи молчат, – проскрипел он, словно ржавые петли. – Когда Великое Синее Небо довольно, духи поют. Когда гневается – кричат. Но когда оно отворачивается… они молчат. И это худший знак. Земля закрыла свое чрево. Она не родит больше траву. Ветер приносит лишь пыль с могил наших предков. Я бросал кости. Я вглядывался в дым. Ответ один: эта земля больше не хочет нас кормить.
В шатре стало еще тише. Эти слова были страшнее любого вражеского клича.
Тогрул кивнул, словно ждал именно этого.
– Я послал караван в Кафу. С золотом. С лучшими нашими коврами и серебром, что мы взяли у горских племен.
Он сделал паузу, и все подались вперед. Кафа. Богатый греческий порт на юге. Единственная надежда.
– Караван вернулся вчера ночью, – продолжил Тогрул. – Греки приняли послов. Они показали им свои амбары. Они ломятся от зерна. Пшеница, ячмень… хватит, чтобы пережить три зимы.
Лицо Арслана просветлело.
– Так в чем дело, бек? Золото им не по нраву? Дадим им вдвое!
Тогрул медленно покачал головой.
– Грекам не нужно наше золото. Оно у них есть. У них есть шелка, есть вино. У них нет только одного. Рабочих рук. Им нужны рабы для их виноградников и галер. Крепкие мужчины. Податливые женщины.
Наступила ошеломленная тишина. Кара-Колчун закрыл глаза.
– Они требуют за зерно живой товар. Не скот. Людей. Такова их цена.
Бури, старый тархан, сплюнул в огонь.
– Проклятые торгаши душами! Они готовы смотреть, как умирают наши дети, чтобы какой-то жирный грек мог пить вино, не утруждая своих рук?
– Таков их мир, Бури. И таков теперь наш, – жестко ответил Тогрул. Он поднялся, и все в шатре невольно выпрямились. – Я вижу два пути. Первый – остаться здесь. Мы будем есть наших коней, потом собак, а потом начнем смотреть друг на друга. Наши дети увидят весну иссохшими мумиями. Наши жены забудут, как смеяться. Мы исчезнем. Ветер заметет пылью наши юрты, и никто даже не вспомнит имени нашего народа.
Он обвел всех тяжелым взглядом.
– Второй путь… на севере. Там, где текут полноводные реки и стоят леса. Там живет другой народ. Русы. Их земли богаты. Их амбары полны. Их города – тоже. Они сидят за своими деревянными стенами и думают, что степь далеко.
Арслан вскочил на ноги, его глаза горели.
– Да, бек! Пойдем на них! Возьмем их города! Приведем грекам столько рабов, что они дадут нам зерно на десять лет вперед! Мы вернемся с добычей! Слава Великому Небу!
– Сядь, Арслан, – приказал Тогрул, и молодой тархан нехотя повиновался. Бек посмотрел на старого Бури. – Что скажешь ты? Ты молчишь.
Бури вздохнул. Его плечи были ссутулены не только от возраста, но и от груза потерь.
– Я скажу, что пятнадцать лет назад мой отец ходил походом на их пограничные городки. Я был тогда юнцом, как сейчас Арслан. Русы – не пастухи, которых можно разогнать криком. Они дерутся за каждый клочок своей земли, как волки за свое логово. Их стены из бревен крепче камня. Рабов не берут голыми руками, бек. За них платят кровью. Кровью наших воинов. Наших сыновей. Прежде чем мы возьмем тысячу рабов, сотня наших женщин станет вдовами. Ты готов заплатить эту цену?
Спор был вечным, как сама степь. Ярость молодости против мудрости старости. Надежда на добычу против страха потерь.
Тогрул выслушал его, и на его лице не дрогнул ни один мускул.
– Я готов, Бури. – его голос звенел, как натянутая тетива. – Я готов заплатить кровью воинов, чтобы не платить жизнями детей. Лучше почетная смерть в бою, чем позорная – от голода. Мы все умрем. Вопрос лишь в том, как – как мужчины, с оружием в руках, добывая жизнь для своего рода, или как скот в пустом загоне. Я свой выбор сделал.
Он подошел к очагу, взял в руку горсть серой золы и сжал её в кулаке.
– Готовьтесь. Через три дня, на исходе луны, мы идем на север. К богатым городам. К Переяславлю. Пойдем быстро, как пожар по сухой траве. Либо мы приведем оттуда караваны с живым товаром и спасем наш народ, либо наши кости останутся под их стенами. Третьего пути нет.
Никто больше не возразил. Даже старый Бури молча кивнул. Решение было принято. В пламени очага, отражавшемся в глазах Тогрула, уже плясали отсветы далеких пожаров.
Глава 3: Тревожные Вести
Через два дня после памятного полудня, когда Мирослав впервые поймал на себе взгляд Зоряны, зной спал. С севера пришел прохладный ветер, принесший с собой запах мокрой листвы и ощущение близкой осени. Жизнь в посаде текла своим чередом: стучали молоты, скрипели гончарные круги, кричали торговки на пристани. Но в самом воздухе висело что-то неуловимо тревожное, словно затишье перед грозой.
Мирослав как раз вынимал из остывающего горна партию новых горшков, проверяя каждый на звук – чистый, звонкий, без дребезжания трещин, – когда со стороны южных ворот донесся необычный шум. Не мерный скрип телег, не гул голосов, а что-то рваное, тревожное. Затем ударил набатный колокол на сторожевой башне. Раз, другой, третий. Резко, отрывисто, как крик раненой птицы.
Работа в посаде мгновенно замерла. Люди застывали на полуслове, на полудвижении, поднимая головы к башне. Набат – это не праздничный перезвон. Набат – это беда.
Мирослав бросил горшок на солому и побежал к воротам, присоединяясь к ручейкам встревоженных ремесленников, стекавшихся туда же. У ворот уже собралась толпа. Княжеские гридни, оттесняя любопытных, расчищали дорогу. В проеме ворот, запыхавшись, стоял конь. Его бока вздымались, изо рта шла пена, а на спине сидело то, что когда-то было человеком.
Одежда на нем висела грязными лохмотьями, лицо было покрыто слоем пыли, сквозь который проступали свежие царапины и старая, запекшаяся кровь. Глаза его, дикие и безумные от ужаса, метались по толпе.
– Князя… – прохрипел он, соскальзывая с седла прямо на руки гридней. – Ведите к князю…
Через несколько минут новость уже неслась по посаду, переходя из уст в уста, обрастая страшными подробностями. Это был Еремей, житель пограничной веси Добрый Колодезь. Орда. Хазары. Идут, сжигая все на пути.
Толпа, а вместе с ней и Мирослав, двинулась к детинцу, к княжескому терему. Людей не пускали за ворота, но все остались ждать, перешептываясь и с тревогой глядя на высокое крыльцо, украшенное резными коньками.
В это время в просторной гриднице князя Доброгнева пахло медом, воском и страхом. Еремей сидел на лавке, жадно пил воду из глиняной корчаги, и его трясло так, что вода расплескивалась. Перед ним, нахмурив густые русые брови, стоял сам князь.
Доброгнев был человеком в расцвете сил, широкоплечий, с крепкими, привыкшими и к меду, и к мечу руками. Его лицо, обычно открытое и приветливое, сейчас было подобно грозовой туче. Рядом с ним стоял его старый воевода Ратибор, седой, одноглазый воин, чье лицо было картой былых сражений. Здесь же была и Зоряна. Она стояла чуть позади отца, положив руку на рукоять меча, и ее лицо было непроницаемо, но в серых глазах плескался холодный огонь.
– Говори по порядку, Еремей, – голос князя был спокоен, но в этой спокойности чувствовалась сжатая пружина. – Сколько их? Когда ты их видел?
Еремей поставил корчагу, вытер рот тыльной стороной ладони.
– Кто ж их считал, княже… Тьма. Сколько глаз видит – столько и коней под ними. Вся степь… она почернела. Как саранча. Они налетели на рассвете. Мы и не ждали. Думали, просто отряд, за добычей. А они…
Он запнулся, сглотнул.
– Они не грабили, княже. Они убивали. Тех, кто сопротивлялся, – сразу. Стариков и детей, что бежать не могли, – тоже. А молодых и сильных… вязали. Гнали в свой стан. Они не кричали боевые кличи, как печенеги. Они делали это молча. Словно работу работали. Это страшнее всего, княже. Эта тишина…
Ратибор нахмурился еще больше.
– Говоришь, вязали? Зачем? В полон?
– На продажу, – выдохнул Еремей. – Один из них, видно, старшой, ходил между нашими бабами… осматривал, как кобыл на торгу. Говорил на ломаном нашем: "Эта годится. Эта старая. Этого мальца в Кафе не купят". Они за живым товаром пришли, княже. За душами нашими…
Зоряна сжала рукоять меча так, что побелели костяшки. Князь Доброгнев провел рукой по бороде.
– Что было дальше? Как ты ушел?
– Моя хата на отшибе, у самого леса. Пока они в селе управлялись, я жену и сына в погреб спрятал, а сам… сам коня поймал и ушел лесом. Я слышал крики, княже. Долго слышал… Я не защитил их. Я бежал…
Голос его сорвался. Он уронил голову на руки и зарыдал – беззвучно, страшно, сотрясаясь всем телом. Это были не слезы облегчения, а слезы позора и бессилия.
В гриднице повисла тяжелая тишина. Каждый думал о своем. Зоряна – о тех, кто не смог убежать. Ратибор – о тактике степняков, о скорости их продвижения. Князь Доброгнев смотрел на сломленного человека и видел в нем судьбу своего города, если он промедлит.
– Успокойся, Еремей, – наконец произнес он, и в голосе его прозвучала сталь. – Ты не струсил. Ты принес весть. Ты дал нам время. Это тоже бой. Зоряна, позаботься о нем. Дайте ему поесть и место для отдыха.
Зоряна кивнула и, положив руку на плечо рыдающего мужчины, повела его из гридницы.
Когда они вышли, князь посмотрел на старого воеводу.
– Ну, что скажешь, старый волк?
Ратибор потер единственный глаз.
– Если он говорит правду, и это не просто набег, а вся орда… то они идут сюда, к Переяславлю. Это самый богатый город в округе. Стены у нас крепкие, но людей мало. Дружины не хватит, чтобы держать всю стену.
– Значит, будет ополчение, – просто сказал Доброгнев.
– Ополчение? – усомнился Ратибор. – Княже, это ремесленники. Гончары, кузнецы, рыбаки. Они топор от секиры с трудом отличат. Что они сделают против степной конницы? Это же мясо.
Князь подошел к окну, выходившему на площадь, где гудела встревоженная толпа.
– Ты видишь их, Ратибор? Да, они не воины. Они отцы. Мужья. Сыновья. Они будут драться не за меня и не за славу. Они будут драться за то, что у них за спиной. За своих жен, что будут точить для них ножи. За своих детей, что спрячутся в подвалах. Нет воина яростнее, чем отец, защищающий свое дитя. Я видел это. И ты видел.
Он повернулся, его взгляд был тяжелым и ясным.
– Мы не знаем, зачем они пришли. Голод их гонит, жадность или чья-то злая воля – неважно. Важно то, что они уже здесь. И они не остановятся. Созывай людей на площадь. Всех, кто может держать оружие. Я поговорю с ними сам.
Через час Мирослав стоял в гудящей толпе на площади перед теремом. Мужчины, старики, почти мальчишки. Все смотрели на крыльцо, куда вышел князь Доброгнев без плаща и боярской шапки, в простой рубахе и портах.
– Мужи Переяславля! – Голос у князя был сильный, и он разнесся над площадью, заглушая шепот. – Пришла беда, откуда не ждали! Степь пришла к нашему порогу! Дикая орда идет сюда, оставляя за собой пепел и слезы. Они не хотят дани. Они хотят наших жен и детей, чтобы продать их в рабство! Они хотят нашей земли, чтобы пасти на ней свой скот!
Толпа замерла, вслушиваясь в каждое слово.
– У меня есть дружина! Славные воины, что не раз смотрели смерти в лицо! Но их мало, чтобы удержать наш город! Сегодня каждый из вас должен стать воином! Каждый! Гончар, рыбак, плотник! С этой минуты нет ремесел! Есть одно ремесло – защита нашего дома! Кто из вас мужчина, кто готов встать на стену плечом к плечу со мной и моей дружиной, чтобы враг захлебнулся в собственной крови у наших ворот?!
На мгновение повисла тишина. А потом над площадью прокатился рев. Нестройный, яростный, идущий из сотен глоток. Это был не боевой клич дружины, а рев отчаяния, ярости и решимости.
Мирослав тоже кричал, сам не понимая почему. Он смотрел на князя, на стоявших рядом с ним воинов, среди которых была и Зоряна. Она смотрела на толпу, и в её глазах не было ни страха, ни жалости. Только суровая, тяжелая решимость. И когда ее взгляд на секунду скользнул по его лицу, ему показалось, что она смотрит не на него, а сквозь него, оценивая, годится ли он для стены.
И Мирослав понял. Мирный полдень кончился. Время лепить горшки прошло. Пришло время становиться стеной.
Глава 4: Прощание с Ремеслом
Дневной зной, казалось, испарился вместе с миром. Сумерки сгущались, и над Переяславлем висела не вечерняя прохлада, а липкая тревога. Уличные торговцы спешно сворачивали лавки. У входа в княжеский детинец уже стояли мужчины, толпой сгрудившись вокруг столов, где десятники записывали имена и выдавали оружие – копья, старые топоры, иногда короткие мечи, обвешанные паутиной в оружейной кладовой.
Мирослав шел туда, как и все. Шаг был тяжелым. Руки до сих пор помнили податливую мягкость глины, а теперь ему предстояло ощутить вес металла.
– Мирослав!
Его догнал Устин. Старик дышал тяжело, но в глазах его горел необычный огонек. В руках он держал длинный нож с массивной костяной рукоятью.
– Держи, – протянул он. – Это мой. Покойный отец передал. От зверя хорошо, а от человека – еще лучше. Старый, но сталь не подведет. Острее твоих горшечных зубил.
Мирослав взял нож. Клинок был холодным и непривычно тяжелым. Поверхность его была испещрена мелкими щербинами от прежних боев, а клеймо мастера почти стерлось. Но лезвие, остро отточенное, сверкнуло в свете догорающего дня.
– Спасибо, учитель, – проговорил Мирослав, вкладывая его в свой пояс. Рядом с ним его нож на боку выглядел просто детской игрушкой.
Они подошли к мастерской, где еще утром жизнь била ключом. Горн остыл, круг молчал, а недоделанные кувшины на полках казались свидетелями давно ушедшей эпохи. Мирослав остановился у порога, не решаясь войти. Он словно видел в глиняной пыли отражение своей прежней, мирной жизни, к которой, быть может, ему никогда не вернуться.
– Не томись, парень. Зайди, попрощайся. Ведь неизвестно, кто и когда первым вернется сюда, – тихо сказал Устин.
Мирослав вошел. В сумраке мастерская выглядела непривычно пустой и холодной. Он огладил еще не обожженную глиняную заготовку на круге – большой, пузатый кувшин. Тот самый, из-за которого спорили.
– Помнишь, Устин? Мы сегодня о нем говорили. Я хотел, чтобы он был и прочным, и ладным.
– Теперь у тебя есть другое "ладно", Мирослав. Чтобы оно было живым. Твоим, и тех, кого ты защитишь, – отозвался Устин, его голос вдруг стал на удивление мягким.
Мирослав подошел к небольшой глиняной табличке на стене, где были выгравированы узоры, которые он мечтал однажды сделать своим клеймом.
– Моя мечта, Устин, – тихо сказал он, проводя пальцами по шершавой поверхности. – Мой горн. Мой навес. Мое дело. Я думал, это моя судьба. Теперь я чувствую… будто все это не важно.
Устин подошел ближе, положил свою костлявую руку на плечо ученику.
– Важно, Мирослав. Всё это очень важно. Именно поэтому мы сейчас идем туда, – он кивнул в сторону стен, откуда уже доносились голоса десятников, собирающих ополчение. – Мы идем защищать не князя. И не даже город, в первую очередь. Мы идем защищать вот это. Вот этот твой кувшин. Эту пыль, что прилипла к подолу твоей рубахи. Запах твоих глиняных рук. Мы защищаем нашу жизнь, которую мы лепим сами, день за днем, крошечными усилиями, из куска мертвой земли. Хазары хотят отобрать это у нас. Они не строят, они разрушают. Их руки знают лишь плен да смерть, а твои – знают, как придать форму ничему. Неужто отдашь им это без боя?
Мирослав медленно покачал головой. Он посмотрел на своего учителя, и впервые увидел в его старых глазах не только мудрость, но и отголоски той самой жизни, которую он только начинал познавать.
– Но… как мне биться, Устин? Я не воин. Я никого никогда не убивал. Даже мышь не зарезал, не то что человека. Мои руки привыкли…
– Твои руки привыкли работать. Твои руки крепки, – прервал его Устин, сжав его плечо. – Ты не будешь биться, как княжий дружинник, Мирослав. Не станешь плясать с мечом. Но ты можешь держать копье. Можешь быть стеной. Можешь стоять рядом с тем, кто сражается искуснее. Помни: глиняная стена, пусть и не так прочна, как каменная, все равно стена. Главное – не давать в ней трещин. Не дрогнуть. От этого и будут зависеть твоя судьба и твой дом. От крепости твоего духа.
Он выпустил Мирослава из своих объятий, и Мирослав почувствовал, что старик как будто передал ему часть своей давней, невысказанной силы.
– Теперь иди. И возвращайся. Чтобы долепить свой кувшин. Чтобы он стал и прочным, и ладным. А если… – Устин замялся, впервые за долгое время выглядя неуверенным. – Если не суждено… пусть помнят, что здесь жили люди, чьи руки знали созидание, а не только смерть.
Мирослав кивнул. Он повернулся к своему кругу, к полкам, уставленным сосудами разных размеров, к печи, в которой еще совсем недавно плясал огонь, даря глине новую жизнь. Он посмотрел на кусок влажной глины, что так и остался на круге, бесформенным и не начатым. Завтра он будет сухим и расколется. Или кто-то другой, быть может, неверной рукой, завершит его.
Он почувствовал горечь в горле, но вместе с тем и решимость. Своим долгом, своим будущим и прошлым, своим миром он прощался сегодня. Взял с притолоки маленький оберег – вылепленного из глины Перуна – и положил его за пазуху.
Выйдя из мастерской, Мирослав увидел закатное солнце, окрасившее западное небо в тревожные, кровавые тона. Он крепче сжал древко копья, что ему дали в руки у ворот. Теперь это было его новое ремесло. Новая глина. И ему предстояло лепить из неё что-то, чего он пока не понимал – свою жизнь или свою смерть. Или и то, и другое. Он обернулся, чтобы последний раз взглянуть на знакомый, теперь такой чужой мир. Но Устин уже запер дверь мастерской. Вздохнув, Мирослав отправился к стенам.
В его мыслях не было места Зоряне в эту минуту, но бессознательно он, как и Устин, ощущал ту же мысль: он шел защищать невидимую глину мира, что дарит смысл его существованию, ту форму, которую он когда-то мечтал вылепить вместе с ней.
Глава 5: Первый Удар
Ночь была обманчиво тихой. Сверчки, не ведающие о человеческой тревоге, стрекотали в приречных камышах. Над Переяславлем рассыпались звезды – холодные, далекие, безразличные. Но под этим вечным куполом город не спал. На стенах горели редкие факелы, отбрасывая дрожащие тени на лица защитников.
Мирослав стоял на северной стене, сжимая в онемевших руках тяжелое, пахнущее смолой копье. Рядом с ним переминался с ноги на ногу Гаврила-кожемяка, от которого даже сейчас, на ветру, несло кислым запахом дубильных чанов.
– Тихо-то как, – прошептал Гаврила, нервно облизывая пересохшие губы. – Аж в ушах звенит. Может, зря панику подняли? Может, они мимо пройдут?
– Они не за грибами в лес пришли, – буркнул пожилой ополченец по имени Прохор, стоявший с другой стороны от Мирослава. Его лицо было морщинистым, как печеное яблоко, а взгляд спокойным и усталым. – Степной пожар мимо не проходит. Он идет, куда ветер дует. А ветер сейчас на нас.
Мирослав молчал. Он вслушивался в ночь, пытаясь различить в стрекоте сверчков и шелесте листвы что-то иное. Что-то враждебное. Страх, который ледяным комом стоял в животе с самого вечера, то отпускал, то сжимался с новой силой. Он чувствовал себя самозванцем. Глиняным истуканом среди настоящих воинов, который рассыплется от первого же удара.
Внезапно стрекот сверчков оборвался. Словно кто-то невидимый разом накрыл луг тяжелым одеялом.
– Слышите? – прохрипел Прохор, наклонившись вперед.
Все замерли. И в этой звенящей тишине до них донесся едва уловимый звук. Глухой, ритмичный топот множества копыт по сухой земле. Он не приближался, а словно рождался из самой тьмы, становясь все плотнее и громче.
– На юге! – крикнул кто-то с соседней башни.
Мирослав вцепился в бревенчатый парапет. Он смотрел в сторону южных ворот, за которыми начинался степной тракт. Там, примерно в полуверсте от стен, на небольшом холме горел дозорный костер – маленькая точка надежды в море тьмы. Возле него несли стражу пятеро дружинников из отряда Зоряны.
И тут тьма пришла в движение.
Она выплеснулась из-за дальнего перелеска черной, безмолвной волной. Десятки, а может и сотни, всадников без единого крика неслись на дозорный пост. Они были похожи на призраков, на порождения ночного кошмара.
– Боги… – выдохнул Гаврила, и его голос утонул в реве сигнального рога, который затрубил на главной башне.
Гулкий, тревожный звук разорвал ночь, и город за его спиной вздрогнул, окончательно проснувшись. На стенах забегали люди, послышались скрип натягиваемых тетив самострелов, бряцание оружия.
Мирослав смотрел, оцепенев. Он видел, как дозорные вскочили на ноги, как один из них попытался вскочить на коня, но было уже поздно. Хазарская лава накрыла их. Мелькнуло несколько отблесков стали в свете костра, раздался короткий, отчаянный крик, тут же оборвавшийся. Костер был растоптан копытами, и холм снова погрузился во тьму.
Все произошло так быстро, что разум отказывался верить. Пять живых людей. Пять горящих факелов жизни. И вот их нет. Просто погасли.
Вслед за этим из тьмы вырвался дикий, гортанный вой, от которого у Мирослава кровь застыла в жилах. Это был не человеческий боевой клич, а ликующий рев хищников, почуявших кровь. Хазарский авангард, разделавшись с дозором, теперь мчался прямо к стенам.
– Лучники! Огонь по готовности! – проревел голос воеводы Ратибора, пронесшийся вдоль стены.
Мирослав увидел, как Зоряна, уже в кольчуге и шлеме, появилась на стене недалеко от него. Она не кричала, не суетилась. Она просто взяла у оруженосца лук, положила на тетиву стрелу и замерла, вглядываясь в приближающуюся тьму. Её лицо в свете факела было бледным и жестким, как у статуи богини войны.
Первые всадники вылетели на освещенное пространство перед стенами. Они кружили на своих низкорослых, косматых конях, вздымая тучи пыли. Их кривые сабли ловили отсветы факелов.
– Пускай! – скомандовал Ратибор.
Сотня тетив щелкнула почти одновременно. Воздух наполнился злым, поющим свистом. Несколько всадников качнулись в седлах и рухнули на землю. Запахло озоном и кровью.
Мирослав стоял, прижавшись к стене, не в силах пошевелиться. Копье в его руках казалось бесполезной палкой. Это не был бой. Это была бойня, которую он наблюдал с безопасного, как ему казалось, расстояния. Но тут одна из вражеских стрел, пущенная наугад из темноты, ударилась в бревно прямо у его головы. Деревянная щепа больно хлестнула по щеке.
Он отшатнулся, сердце заколотилось где-то в горле. Смерть пролетела в ладони от него. Холодная, безликая, случайная.
– Чего застыл, гончар?! – рявкнул на него Прохор. – Прижмись к стене, коли стрелять не умеешь! Не мешайся!
Но хазары и не думали штурмовать. Это была разведка боем. Прощупывание обороны. Демонстрация силы. Они покружили еще немного, выпустив тучу стрел, которые беспомощно вонзились в толстые бревна стен, а затем, издав прощальный издевательский клич, растворились в ночи так же внезапно, как и появились.
Снова наступила тишина. Но теперь она была другой. Мертвой. Наполненной запахом пролитой крови и ожиданием. Мирослав смотрел на тела, оставшиеся лежать на вытоптанной траве у стен. Мертвые враги. И где-то там, во тьме, на растоптанном холме – мертвые свои. Он впервые видел смерть так близко. Не стариковскую, тихую, в постели, а быструю, жестокую, вырванную с мясом. Она была до тошноты реальной. Это были не сказки у костра. Это были люди. Которые еще минуту назад дышали.
Он услышал, как тяжело дышит рядом Гаврила. Кожемяку трясло.
– Они… они просто звери, – прошептал он. – Они убили их… как скот…
– Нет, Гаврила, – тихо и твердо ответил Прохор, вытаскивая хазарскую стрелу из бревна и рассматривая ее наконечник. – Они не звери. Зверь убивает, чтобы есть. Эти убивают с умом. С расчетом. Они показали нам, что будет с каждым, кто окажется за стенами. Это хуже. Это люди. Такие же люди, как мы. Только голодные и злые.
От этих слов Мирославу стало еще страшнее. Сражаться со зверем – одно. Сражаться с человеком, который хочет тебя убить и забрать все твое, – совсем другое.
Тяжелый, гулкий скрип разнесся над городом.
Это закрывались главные южные ворота. Их массивные, окованные железом створки медленно сошлись. Затем лязгнул тяжелый дубовый засов. Щелк. И еще один.
Этот звук был громче любого боевого клича.
Это был звук захлопнувшейся ловушки. Теперь никто не войдет. И никто не выйдет.
Осада началась.
Глава 6: Черный Лес Копий
Рассвет пришел не золотом и лазурью, а серым, стылым пеплом. Туман, поднявшийся от реки, цеплялся за бревна стен, делая их мокрыми и скользкими. Но когда первые лучи солнца пробили эту мутную пелену, защитникам Переяславля открылось зрелище, от которого кровь стыла в жилах.
Вся земля вокруг города, сколько хватало глаз, почернела.
То, что вчера было лугами и полями, превратилось в кишащее море людей, коней и юрт. Они стояли так плотно, что казалось, будто за одну ночь вокруг Переяславля вырос уродливый, темный лес. Лес из юрт, конских грив и, самое страшное, – из тысяч копий, что торчали в небо, как мертвые, безлистые деревья.
Мирослав стоял на стене, вцепившись в свое копье, и чувствовал себя песчинкой на краю бездны. Он видел, как кочевники разводили костры, дым от которых – едкий, с запахом кизяка – тянулся к городу, словно грязные пальцы. Видел, как женщины в незнакомых пестрых одеждах хлопочут у котлов, как бегают между юртами чумазые дети. Они не готовились к битве. Они просто жили. Разбили лагерь, как будто пришли сюда навсегда. Это было страшнее любого штурма.
В разных местах лагеря на высоких шестах возвышались зловещие тотемы – конские черепа, украшенные пучками крашеных перьев и лентами. Они, казалось, щербато улыбались городу, обещая ему смерть и забвение.
– Боги-праотцы… – выдохнул рядом Гаврила. Его лицо было цвета той самой невыделанной кожи, с которой он работал. – Нас раздавят. Как муравьев.
– Молчи, кожемяка! – оборвал его Прохор. Он не отрываясь смотрел на лагерь, и в его единственном глазу не было страха – только тяжелая, сосредоточенная ненависть. – Видишь? Вон там, на холме, шатер с хвостами. Это бек. Их главный. Все смотрят туда. Это голова змеи. Отрубишь голову – и туловище будет дергаться без толку.
– Так-то оно так, Прохор, – вздохнул Гаврила, – Да только чтобы до головы добраться, надо через все это… жало пролезть.
Вдоль стены послышались тяжелые шаги и приглушенные голоса. Шел князь Доброгнев. С ним был воевода Ратибор, несколько дружинников и Зоряна. Князь был уже в доспехах, но без шлема. Его русые волосы трепал утренний ветер. Он не шел строевым шагом, а останавливался возле каждой группы ополченцев, заглядывал в глаза, находил для каждого простое, понятное слово.
Когда он подошел к ним, Мирослав инстинктивно выпрямился, крепче сжимая копье.
– Ну что, воины? – Голос князя был ровным, без тени страха. – Видели гостей наших? Много их. Пришли незваными.
Гаврила молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
Доброгнев усмехнулся, но усмешка вышла невеселой.
– Смотрят на нас, как волки на овчарню. Думают, что мы – овцы. Что мы испугаемся их числа, их диких криков и черепов на палках. Они думают, что мы сдадимся, откроем ворота, отдадим им наших жен в рабство, а детей – на продажу.
Он сделал паузу, обводя взглядом их троих. Его взгляд задержался на Мирославе. Не осуждающий, не насмешливый, а серьезный, оценивающий.
– Ты гончар, да? – спросил он прямо.
Мирослав опешил, но кивнул:
– Да, княже.
– Хороший гончар, говорят. Крепкие твои горшки, не трескаются, – сказал Доброгнев. – Вот и ты будь, как твой лучший горшок. Крепким. Снаружи и внутри. Пусть они разобьют об тебя свои копья.
Затем он повернулся ко всем и повысил голос, чтобы его слышали и на соседних участках стены.
– Смотрите на них! – он указал широким жестом на вражеский лагерь. – Да, их много. Но за их спинами – пустая, голодная степь. Они пришли сюда за нашим хлебом, за нашими жизнями. А теперь посмотрите за свои спины!
Все невольно обернулись. Позади, внизу, расстилался их город. Их мир. Улочки, по которым они ходили с детства. Крыши, под которыми спали их семьи. Из труб поднимался дымок – женщины готовили скудный завтрак. Слышался плач ребенка, лай собаки. Жизнь.
– За нашими спинами – наши жены и дети! – голос князя загремел. – Там, внизу, сейчас молятся наши матери. Там наши дома, построенные нашими руками! Эта земля напоена потом наших отцов и дедов! Каждый камень этой мостовой помнит их шаги! Неужели мы отдадим всё это чужакам, чей бог – это голод, а закон – это сабля?!
В его словах была такая мощная, первобытная правда, что она пробирала до костей. Мирослав почувствовал, как страх, сжимавший его нутро, начал отступать, уступая место чему-то другому. Горячему, злому. Ярости.
– Они думают, что сломают нас! – продолжал Доброгнев. – Что возьмут измором, страхом! Но они не знают русичей! Мы можем голодать! Мы можем страдать! Но мы не умеем стоять на коленях! Каждая пядь этой стены станет для них могилой! Пусть их будет тьма! Мы встретим их сталью и огнем! За Переяславль! За землю нашу!
– За Переяславль! – хрипло крикнул в ответ Прохор.
– За Переяславль… – повторил, как в тумане, Гаврила.
Мирослав молчал, но его пальцы так сжали древко копья, что на ладонях остались красные вмятины. Он смотрел не на князя, а на Зоряну. Она стояла чуть позади отца, и ее взгляд был устремлен на вражеский лагерь. На ее лице не было ни ярости, ни страха. Было лишь спокойное, холодное понимание того, что должно произойти. Словно она давно знала, что этот день настанет, и была к нему готова.
Князь пошел дальше, а его слова остались висеть в воздухе. Они сделали свое дело. Они превратили дрожащих от страха ремесленников в защитников.
Прохор похлопал Мирослава по плечу.
– Слыхал, гончар? Крепким будь. Не подведи князя.
Мирослав посмотрел на вражеский лагерь новыми глазами. Да, это был черный лес копий. Но теперь он видел не только их число. Он видел чужаков. Тех, кто пришел забрать у него его круг, его горн, его так и не вылепленный лучший кувшин. Забрать тот мир, в котором где-то там, внизу, смеются дети, и тот мир, в котором он мог украдкой смотреть на девушку с косой цвета спелой ржи и мечом в руке.
И он понял, что не отдаст. Даже если придется стать осколком своего собственного, разбитого вдребезги горшка.
Глава 7: Голос Морока
Прошел день. Хазары не шли на штурм. Они словно играли с городом в зловещую игру, как кошка с мышью. Из их лагеря доносились звуки чужой, гортанной музыки, стук барабанов и вой, похожий на волчий. К вечеру напряжение на стенах достигло предела. Ожидание битвы изматывало хуже самой битвы.
Солнце, садясь за дальним лесом, окрасило небо в болезненно-багровые тона. Именно в этот момент стук барабанов в лагере кочевников стал громче, ритмичнее. Он походил на биение огромного, злобного сердца.
И тогда Мирослав увидел их. На холме, где стоял шатер бека, появились фигуры в странных одеждах, увешанные костями и перьями. Это были шаманы. В центре стоял старый Кара-Колчун. Они зажгли высокие костры, в которые стали бросать какие-то травы. В сторону города потянулся густой, маслянистый дым с тошнотворно-сладким запахом.
– Что это они затеяли? – пробормотал Гаврила, с подозрением принюхиваясь. – Травят нас, что ли?
– Хуже, – прохрипел Прохор, осеняя себя старым, полузабытым знаком. – Колдуют, ироды. Морок насылают.
Сначала ничего не происходило. Но по мере того как дым окутывал стены, мир вокруг начал меняться. Вечерний туман, поднимавшийся от реки, стал неестественно плотным, серо-фиолетовым. Он не просто лежал на земле – он клубился, полз вверх по стенам, цеплялся за защитников холодными, влажными щупальцами.
А потом начался шепот.
Он рождался, казалось, из самого воздуха. Сотни, тысячи голосов сливались в один монотонный, сводящий с ума гул. Они говорили на разных языках, но каждый в этом шепоте слышал что-то свое. Что-то, предназначенное только ему.
– Мирослав… сынок… замерз я…
Мирослав резко обернулся. Голос был точь-в-точь как у его покойного отца, умершего прошлой зимой от легочной хвори. Он посмотрел по сторонам. Никого. Только белесые космы тумана.
– Отец? – прошептал он.
Рядом побледнел Гаврила. Он отшатнулся от края стены, глядя в пустоту широко раскрытыми глазами.
– Машенька? Доченька, ты чего здесь? Иди домой, простудишься… Не плачь, папка скоро придет…
У него не было никакой Машеньки. Его единственная дочь умерла в младенчестве.
Туман сгущался. В его клубах стали проступать образы. Неясные, расплывчатые, как рисунок на мокрой глине, но от этого не менее страшные. Мирослав увидел, как из тумана выплыла фигура. Один из тех дружинников, что погибли ночью в дозоре. На его лице застыла маска ужаса, а в груди торчала черная хазарская стрела. Он молча протягивал к Мирославу руки, словно прося о помощи.
Мирослав попятился, наткнулся спиной на бревенчатую стену. Холодный пот прошиб его. Он закрыл глаза, но видения не исчезали – они проникали прямо в мозг.
– Это неправда… Этого нет… – бормотал он, стискивая копье так, что дрожали руки.
– Держись, гончар! – услышал он сквозь шепот голос Прохора. Он открыл глаза. Лицо старика было серым, но взгляд оставался ясным и злым. – Не слушай их! Не смотри на них! Это твой страх. Они берут твой страх и показывают тебе его. Смотри на огонь! Смотри на живое!
Прохор указывал на факел, горевший в железном кольце на стене. Его пламя казалось маленьким, но оно было настоящим, живым. Оно трепетало, боролось с наплывающим туманом.
Шепот становился громче, настойчивее.
«Ты умрешь…»
«Твой дом сгорит…»
«Тебя забудут…»
«Они уже за твоей спиной…»
Один из молодых ополченцев на соседнем участке вдруг закричал, размахнулся и ударил топором стоявшего рядом товарища.
– Предатель! Хазар! – вопил он, а глаза его были пустыми и безумными.
Завязалась короткая, уродливая потасовка, пока нападавшего не оглушили и не связали. Паника, липкая и заразная, начала расползаться по стене. Люди шарахались от теней, заговаривали с пустотой, кто-то плакал, вспоминая давно умерших.
– Это они? – спросил Мирослав, глядя на туманные фигуры. Голос его дрожал. – Это души тех, кого они убили?
– Нет, парень, – ответил Прохор, не отводя глаз от лагеря. Его лицо было напряжено. – Души к богам уходят. А это… это грязь. Это их злоба, их голод, их страх. Шаманы собирают это все, как падальщики, и бросают на нас. Они хотят, чтобы мы утонули в своей собственной тьме, чтобы перегрызли друг другу глотки еще до того, как они пойдут на штурм. Хитрые бестии.
Мирослав попытался последовать совету старика. Он заставил себя смотреть на пламя факела. Оно плясало, и в его танце было упрямство жизни. Он вспомнил жар своего горна. Такой же живой, настоящий, очищающий. Он стал думать об этом жаре, о том, как он выжигает из глины всю воду, всю слабость, делая ее твердой, как камень.
Но шепот не унимался. Теперь он принял голос Зоряны.
«Ты слабый, гончар… Ты не защитишь меня… Ты умрешь первым, а я увижу твою смерть…»
Это был самый страшный удар. Мирослав стиснул зубы. Он знал, что это ложь. Морок. Но от этого не становилось легче.
Внезапно раздался звонкий, властный крик.
– Стоять! Всем стоять, где стоите! В глаза друг другу смотрите!
Это была Зоряна. Она шла вдоль стены, и ее лицо было как высечено из камня. За ней шли двое дружинников. Морок, казалось, отступал перед ее уверенной поступью.
– Это колдовство! Обман! – кричала она. – Они боятся нашей стали, потому и прибегли к бабьим козням! Не верьте глазам! Не верьте ушам! Верьте тому, кто стоит рядом с вами! Верьте камню под ногами и дереву, к которому прислонились!
Она остановилась недалеко от Мирослава и посмотрела прямо на Гаврилу, который что-то лепетал своей мертвой дочке.
– Гаврила! – ее голос был как удар бича. – Посмотри на меня!
Кожемяка вздрогнул и поднял на нее мутный взгляд.
– Твоей дочери здесь нет. Она в лучшем мире. А здесь – война. Здесь твои друзья. И если ты сейчас не придешь в себя, мы все отправимся к твоей дочери раньше срока! Ты этого хочешь?!
В ее словах была жестокость, но это была жестокость лекаря, который режет, чтобы спасти. Гаврила несколько раз моргнул, и в глазах его начала проступать искра разума.
Затем Зоряна посмотрела на Мирослава.
– А ты, гончар? Кого увидел?
– Отца… – выдавил он.
Её взгляд на мгновение смягчился.
– Он бы не хотел видеть тебя таким. Он бы хотел видеть сына, который стоит на стене, а не дрожит, как осиновый лист. Правда ведь?
Мирослав не ответил, лишь кивнул. Слова Зоряны, ее уверенность, ее реальность были якорем в этом море безумия. Он понял, что Прохор был прав. Морок питался их страхом. И чем больше ты ему поддавался, тем сильнее он становился.
Нужно было найти что-то настоящее. Что-то сильнее этой лжи.
Он снова посмотрел на хазарский лагерь. На шаманов, пляшущих у костров. И вместо страха он почувствовал холодную, трезвую злость. Они ковырялись в его душе грязными руками. Они использовали память о его отце как оружие. Это было подло.
Морок не отступил, но он перестал быть всепоглощающим. Он стал просто туманом. Злым, ядовитым, но просто туманом, через который можно было видеть. Можно было сражаться.
Где-то в центре города глухо ударил колокол. Один раз, потом еще и еще. Тяжкий, низкий звук, от которого, казалось, содрогнулась сама земля. Это звали на помощь другую силу. Силу, способную противостоять этому колдовству. Это был голос волхвов.
Глава 8: Огонь Волхвов
Звук большого колокола, донесшийся от капища в сердце детинца, был не похож на тревожный набат. Он был густым, медленным, и каждая его волна, казалось, физически раздвигала липкий туман морока. Люди на стенах вздрогнули, услышав этот знакомый, почти забытый в мирной жизни зов.
На главной площади, перед идолом Перуна, вырезанным из могучего дуба, уже суетились люди. Не воины. Молодые послушники в простых белых рубахах безмолвно складывали особый костер – не из сырых поленьев, а из сухих дубовых плах, которые годами хранили в подклети капища.
Вскоре появился и сам Велимудр. Старый волхв двигался медленно, опираясь на резной посох из рябины, но в его походке не было старческой немощи. Была тяжесть веков. Его длинные, седые как лунь волосы не были заплетены, а свободно ниспадали на плечи, седая борода почти касалась пояса. Но глаза… глаза под нависшими бровями были поразительно ясными и молодыми, цвета чистого льда. Они, казалось, видели не то, что было снаружи, а суть вещей.
Он остановился перед сложенным костром. Его ученики расступились, склонив головы. На площади собрались женщины, старики и дети – те, кто остался в городе, те, за кого сейчас бились на стенах. Их лица были полны страха и надежды.
Один из бояр князя, молодой и нетерпеливый, подбежал к волхву.
– Отец Велимудр, скорее! Морок душит воинов на стенах! Люди теряют рассудок!
Велимудр даже не повернул головы в его сторону. Он смотрел на сложенные поленья.
– Торопливость нужна при ловле блох, боярин, а не при разговоре с богами, – ответил он спокойно, и голос его, тихий и глубокий, перекрыл шепот толпы. – Огонь не любит суеты. Он требует уважения.
С этими словами он взял из рук ученика глиняную чашу, в которой тлели угли, принесенные от неугасимого огня в святилище. Он зачерпнул их ладонью – и не обжегся. Медленно, почти торжественно, он опустил тлеющие угли в самое сердце костра, на сухой мох и щепу.
– Отец-Сварог, что выковал землю! Даждьбог-Солнце, что даешь свет и тепло! – начал он говорить, и это были не просто слова, а древний, тягучий речитатив. – К вам взываем! Взгляните на детей ваших! Тьма пришла на нашу землю, не рожденная ночью, а созданная злой волей! Морок пеленой окутал град наш, душит воинов, разум им мутит!
Сухой мох вспыхнул. Маленький огонек лизнул дубовые плахи. Велимудр поднял руки к небу.
– Разгонись, Огонь-Семаргл, священный и чистый! Сожги ложь! Испепели наваждение! Дай воинам нашим ясность взора и крепость духа! Пусть свет твой проникнет в их сердца, прогонит страх, что поселила в них тьма степная! Как пламя пожирает сухую траву, так пожри ты чары черные!
Костер занялся, затрещал, выстреливая искрами в фиолетовое от морока небо. Языки пламени росли с каждой секундой, становясь все выше, все яростнее. И по мере того, как разгорался огонь, происходило нечто странное.
На стенах это почувствовали сразу. Теплый, чистый воздух, пахнущий не гарью, а смолой и силой, начал оттеснять сладковатую вонь колдовского дыма. Шепот, сводивший с ума, не исчез, но стал тише, отдалился, словно его источник уносило ветром. Призрачные фигуры в тумане начали таять, терять очертания.
Мирослав почувствовал, как спадает ледяной обруч, стиснувший его голову. Видение отца исчезло. Голос Зоряны в голове умолк. Он посмотрел на Прохора. Старик облегченно вздохнул и кивнул в сторону детинца.
– Слышишь, гончар? Это наши боги отвечают. Наш огонь всегда был сильнее их тьмы.
На площади Велимудр продолжал. Он уже не говорил, а почти пел, и в его голосе слышались рокот грома и треск огня. Ученики, подхватив его песнь, начали водить вокруг костра хоровод, ускоряя темп. Пламя взметнулось вверх на несколько саженей, превратившись в огненный столб. Казалось, он подпирает само небо.
– Ты думаешь… это правда поможет? – с сомнением спросил Гаврила, все еще дрожа. – Против стольких сабель…
Прохор посмотрел на него тяжелым взглядом.
– Ты лепишь кожу, Гаврила. Мирослав – глину. Кузнец – железо. А волхв лепит дух. И сейчас дух важнее любой стали. Если воин сломлен внутри, самый острый меч в его руках – не более чем железяка. Велимудр сейчас кует наши души, как кузнец раскаленный металл. Он выжигает из них страх. Чтобы мы стали крепче.
Мирослав понял, что старик прав. Дело было не только в колдовстве. Дело было в вере. В том, что там, за спиной, есть сила, которая борется вместе с ними. Это было знание того, что они не одни. Огромный костер на площади стал маяком, светочем в море безумия. Он был виден с любой точки стены. Он напоминал каждому воину, за что он сражается. За этот огонь. За этот мир.
Постепенно фиолетовый туман морока начал редеть, истончаться, превращаясь в обычную ночную дымку. Он не исчез полностью, цепляясь за низины и темные углы, но его сила иссякла. На стенах перестали кричать безумцы. Ополченцы неуверенно переглядывались, приходя в себя, словно после тяжелой болезни. Раздавались тихие, облегченные вздохи. Кто-то опустился на колени, шепча слова благодарности.
На главной площади огонь достиг своего пика, а затем начал медленно, ровно оседать. Велимудр опустил руки. Его лицо в отсветах пламени казалось измученным, он словно постарел на десять лет за эти несколько минут. Он влил в этот ритуал всю свою силу.
Один из молодых послушников подошел к нему.
– Отец, ты в порядке?
Велимудр медленно кивнул, опираясь на посох.
– Вода… дайте мне воды…
Он сделал несколько жадных глотков из поднесенной кружки.
– Морок мы отогнали. Но шаманы не отступятся. Они как стервятники – будут кружить и ждать, когда мы ослабнем. Ночью они попытаются снова. Эта война, мальчик… она идет не только на стенах, но и здесь, – он постучал себя по груди. – И здесь проигрывать нельзя. Никогда.
Пламя на площади умиротворенно гудело. Воины на стенах снова видели звезды над головой. Они обрели ясность ума. И вместе с ней пришло полное осознание ужаса своего положения. Но теперь это был не панический, животный страх. Это была холодная, звенящая решимость. Война началась. И на небе, и на земле.
Глава 9: Первый Штурм
Ночь, очищенная от морока, стала еще страшнее. Тишина, которая пришла на смену колдовскому шепоту, была натянута до предела, как тетива боевого лука. В хазарском лагере погасили большинство костров. Тьма стала плотнее, скрывая передвижения врага. Защитники стояли на стенах, вслушиваясь в каждый шорох, и эта тишина давила на нервы сильнее, чем грохот барабанов.
– Идут, – глухо сказал Прохор, приложив ухо к стене. – Земля гудит. Тихо идут. Пешие.
Мирослав тоже прислушался. И правда, сквозь ночную прохладу пробивалась едва уловимая, низкая вибрация. Тысячи ног ступали по земле, стараясь не производить шума. От этого беззвучного приближения по спине пробегал холодок.
Внезапно тьма взорвалась.
Сотни факелов вспыхнули одновременно в каких-то ста саженях от стены, выхватив из мрака волну атакующих. Их было несметное количество. Они бежали к стенам, неся на плечах грубо сколоченные осадные лестницы. За ними двигались лучники, прикрывая первую волну.
И тут же ночь разорвал оглушительный, первобытный рев. Смесь боевого клича, воя и визга, от которого закладывало уши и звенело в зубах. Они больше не крались. Они шли на убой.
– Держать строй! – прогремел над стеной голос Ратибора. – Лучники, первый залп по несущим лестницы! Остальным – копья наготове!
Мирославу показалось, что сердце у него остановилось. Все, что было до этого – тревожные вести, ожидание, морок – было лишь прелюдией. Настоящий ужас был здесь, сейчас. Бегущая на него ревущая толпа с оскаленными в свете факелов лицами.
Рядом щелкнули тетивы. Туча стрел со свистом ушла в ночь. Несколько факелов упали и погасли, кто-то из нападавших вскрикнул и повалился на землю, роняя свою ношу. Но на их место тут же вставали другие. Волна даже не замедлилась.
– Глыбы! Катить! – донесся приказ.
На стене, где стоял Мирослав, несколько ополченцев, кряхтя, подкатили к краю огромное, замшелое бревно и сбросили его вниз. Оно с глухим треском и хрустом врезалось в гущу нападавших. Раздались предсмертные крики.
– Мирослав! Гаврила! Ко мне! – позвал Прохор. Они втроем схватили здоровенный камень, который едва могли поднять.
– На счет «три»! – просипел Прохор. – Раз… два… ТРИ!
Они сбросили камень. Мирослав на мгновение заглянул вниз и увидел искаженные ненавистью и напряжением лица врагов. Они были так близко. Такие же люди. С руками, ногами, глазами…
Первая лестница с грохотом ударилась о стену в нескольких шагах от них. К ней тут же кинулись двое дружинников. Они рубили секирами по рукам, цеплявшимся за перекладины, отталкивали лестницу баграми.
Но лестниц было слишком много. Одна, вторая, третья врезались в стену, как когти гигантского зверя. И по ним, прикрываясь щитами от летящих сверху камней и кипящей смолы, полезли хазары.
Начался ад.
Лязг стали, глухие удары, хрипы, крики – все смешалось в одну чудовищную какофонию. Мирослав стоял, прижавшись к стене, сжимая свое копье. Руки стали ватными, в голове был туман. Он видел, как первый хазарин вскочил на стену рядом. Прохор, не говоря ни слова, шагнул вперед и с силой ткнул копьем ему в живот. Хазарин выронил саблю, схватился за древко обеими руками, посмотрел на Прохора с удивлением, а потом его ноги подкосились, и он рухнул на дощатый настил.
Смерть была не героической и не страшной. Она была… будничной. Быстрой и грязной.
– Чего застыл?! – заорал на Мирослава Прохор, выдергивая копье. – Коли!
И в этот момент на стену прямо перед Мирославом вскарабкался еще один хазарин. Молодой, с дикими черными глазами и тонкой косичкой. Их взгляды встретились. На одно невыносимо долгое мгновение Мирослав не видел в нем врага. Он видел просто парня, почти своего ровесника. И этот парень поднял кривую саблю, чтобы его убить.
Что-то первобытное, что спало в глубине души гончара, проснулось. Он не думал. Тело сработало само. Он шагнул вперед и ударил копьем. Он целился в грудь, но в суматохе попал в плечо. Наконечник вошел глубоко, с хрустом ломая кость. Хазарин взвыл от боли и ярости, сабля выпала из его онемевшей руки.
И тогда Мирослав совершил то, чего не ожидал от себя никогда. Он навалился на копье всем весом и сбросил раненого врага со стены. Крик оборвался глухим стуком внизу.
Мирослав стоял, тяжело дыша, и смотрел на свои руки, сжимавшие древко. Он это сделал. Он убил. Не ранил, не прогнал – убил. Ни радости, ни облегчения не было. Только тошнотворная пустота в желудке.
Он не успел опомниться, как раздался яростный рев. В нескольких десятках шагов от него, у главных ворот, хазарам удалось закрепиться. На стене закипела настоящая свалка. И там, в самом пекле, Мирослав увидел Зоряну.
Она не была похожа на девушку, которую он видел на учениях. Она была воплощением войны. Вся в грязи и чужой крови, ее коса растрепалась, шлем съехал набок. Она двигалась в каком-то безумном, смертоносном танце. Ее меч, казалось, был продолжением ее руки. Она не рубила наотмашь, как ополченцы. Ее удары были короткими, точными и страшными. Укол в горло, удар под щит, быстрый разворот и удар рукоятью в лицо следующему. Она не кричала. Она билась молча, с плотно сжатыми губами, и в ее серых глазах горел холодный огонь. Она была не просто воином – она была хищником в своей стихии. Вокруг нее образовалось небольшое свободное пространство, усеянное телами врагов.
Мирослав смотрел на нее, и ужас боя на мгновение отступил перед этим зрелищем. Она была прекрасна. Не женской, мягкой красотой, а дикой, первозданной красотой бури, огня, самой смерти. И в этот момент он понял, что его робкая влюбленность – это детская забава. То, что он чувствовал к ней сейчас, было чем-то иным. Благоговением. Ужасом. И отчаянным, всепоглощающим желанием, чтобы эта страшная, прекрасная женщина осталась жива.
– Мирослав, мать твою! Помоги!
Крик Гаврилы вырвал его из оцепенения. Кожемяка отбивался от здоровенного бородатого хазарина, который теснил его к краю стены. Топор Гаврилы был выбит из рук, и он едва сдерживал удары сабли небольшим деревянным щитом.
Мирослав, не думая, бросился на помощь. Он не умел фехтовать. Он просто ткнул копьем в спину бородачу. Тот взревел, обернулся, и в этот момент подоспевший Прохор ударил его своим копьем в бок.
Битва превратилась в хаос. Время исчезло. Были только крики, стоны, запах пота, крови и смерти. И лязг стали, который, казалось, впитался в саму древесину стен.
Штурм продолжался целую вечность, которая уместилась, может быть, в один час. Хазары лезли волна за волной, но защитники, разъяренные, отчаянные, стояли насмерть. Они не отступили ни на шаг. Наконец, когда небо на востоке начало светлеть, из лагеря кочевников донесся протяжный звук рога. Сигнал к отступлению.
Хазары, рыча от злости, нехотя отхлынули от стен, унося с собой раненых и оставляя под стенами десятки мертвых тел.
Первый штурм был отбит.
Глава 10: Кровь на Дереве
Крики и лязг стали стихли, сменившись стонами и тяжелым, прерывистым дыханием. Рассвет, пробивавшийся сквозь рваные облака, высветил картину побоища. Стены Переяславля были похожи на разоренный муравейник. Тела врагов вперемешку со своими. Сломанные копья, разбитые щиты, брошенные шлемы. Деревянный настил стен пропитался кровью так, что стал темным и липким. Воздух был густым и тяжелым, в нем смешались запахи крови, пота, гари и смерти.
Мирослав стоял, оперевшись на свое копье. Адреналин боя, державший его на ногах, отхлынул, оставив после себя тошнотворную слабость и гул в ушах. Руки дрожали так, что он едва удерживал оружие. Он смотрел на тело хазарина, которого помог убить вместе с Прохором. У того были седые пряди в бороде и грубые, мозолистые руки. Отец. Муж. Кто-то, кого, может быть, ждут в одной из тех юрт. Эта мысль кольнула неожиданной, неуместной жалостью, которую он тут же задавил.
– Живые – помочь раненым! – раздался усталый, охрипший голос Ратибора. – Мертвых… мертвых потом. Сначала спасти тех, кого можно.
Люди зашевелились, как сонные мухи. Началась другая битва – тихая, изматывающая, без лязга стали, но не менее страшная. Битва за жизнь.
– Эй, гончар, не спи! – Прохор тронул Мирослава за плечо. Лицо старика было серым от усталости, на щеке запеклась длинная царапина. – Вон Гаврила. Давай поможем.
Мирослав посмотрел туда, куда указывал Прохор. Кожемяка сидел на земле, привалившись к стене. Его рукав был пропитан кровью.
– Живой, Гаврила? – спросил Прохор, присаживаясь рядом.
– Да вроде… – прохрипел тот. – Руку саблей чиркнули. Горит, зараза…
Рана была глубокой, но кость, кажется, не задело.
– Надо в лазарет, – решил Прохор. – Перевяжут, травой присыпят. Встать сможешь? Мирослав, подсоби.
Они вдвоем подхватили Гаврилу под руки и повели его со стены. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. Вокруг них делали то же самое. Кто-то нес товарища на импровизированных носилках из плаща. Кто-то просто тащил, волоча по земле. Раненые стонали, матерились, иногда плакали от боли и бессилия.
Лазарет развернули в просторном доме купца, отданном под общие нужды. Едва переступив порог, Мирослав понял, что здесь ад не кончился. Он просто стал другим. Пахло кровью, мочой, гноем и отварами горьких трав. На полу, на лавках, на столах – везде лежали люди. Десятки искалеченных, изрубленных, пронзенных стрелами тел. И между ними, как тени, скользили женщины и старики. Лица их были бледными, сосредоточенными. У них не было времени на слезы и причитания.
Старая ведунья Миланья, с лицом, похожим на сушеный гриб, командовала всем.
– Этому залить рану кипящим вином! Ты, девочка, неси чистые тряпицы! Быстрее! Этот уже не жилец, оставь, не трать время, помоги тому, кто еще дышит!
Ее голос был резким, но не злым. Это был голос человека, который каждый день смотрит в лицо смерти и научился торговаться с ней за каждую жизнь.
Они уложили Гаврилу в углу. К нему тут же подошла молодая женщина. Ее руки дрожали, но она уверенно промыла рану горячим отваром. Гаврила зашипел от боли, стиснув зубы.
– Потерпи, воин, – сказала она тихо. – Живым остался – уже удача.
Мирослав стоял посреди этого хаоса и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Здесь его копье было бесполезно. Он не умел перевязывать, не знал трав. Он просто смотрел на страдания. На молодого дружинника, у которого стрела торчала из живота, и он тихо просил воды. На ополченца, потерявшего в бою глаз и теперь безучастно смотревшего в потолок.
– Чего стоишь? – окликнула его Миланья, заметив его растерянный вид. – Руки-ноги целы?
– Д-да, – выдавил Мирослав.
– Тогда неси воду от колодца! И дров для котлов! Быстрее, пока все раненые кровью не истекли!
Мирослав, благодарный за приказ, который вывел его из оцепенения, бросился наружу. Свежий утренний воздух после смрада лазарета показался чистым, как родниковая вода. Он бегал туда и обратно, таская тяжелые ведра и охапки дров. Работа спасала. Физическая усталость оттесняла ужас увиденного.
Принеся очередную порцию дров, он замер у входа. В лазарет ввели воеводу Ратибора. Старый волк шел сам, но его поддерживал дружинник. Левый рукав кольчуги был разрублен, из-под него сочилась кровь.
– Пустяки, – рычал он, отмахиваясь от пытавшихся помочь ему женщин. – Там парни и похуже лежат. Сначала ими займитесь!
Рядом с ним была Зоряна. На ней не было ни царапины, только лицо и доспехи были забрызганы чужой кровью. Она смотрела на отца с тревогой, но и с огромным уважением.
– Позволь им помочь, отец, – сказала она тихо, но твердо. – Мертвый воевода Переяславлю не нужен.
– А хромой нужен? – проворчал он, но все же сел на лавку.
Зоряна обвела лазарет тяжелым взглядом. Ее глаза задержались на молодом парне, который лежал у стены, и Миланья качала головой, отходя от него.
– Сколько? – спросила она глухо у ведуньи, кивнув на весь лазарет.
– Десятка два тяжелых. Еще столько же полегче. И это только те, кого донесли, – ответила Миланья, не прекращая рвать тряпицы. – А не донесли… еще человек тридцать. Добрый урожай собрала костлявая сегодня.
Зоряна сжала кулаки. Ее взгляд случайно встретился со взглядом Мирослава. На мгновение ее лицо, бывшее до этого маской воина, дрогнуло. В ее глазах промелькнула такая усталость и боль, что у Мирослава перехватило дыхание. Она видела не просто раненых. Она видела своих товарищей, тех, с кем вчера делила хлеб, с кем смеялась.
– Ты… целый? – тихо спросила она, и этот вопрос, заданный ему, гончару, прозвучал в его ушах как награда.
– Да, – кивнул он. – Меня… не задело.
Она кивнула в ответ и отвернулась, снова надевая свою непроницаемую маску.
Мирослав вышел из лазарета и прислонился к стене дома. Солнце уже поднялось высоко. Штурм был отбит. Они выстояли. Но цена… цена была слишком высока. Он посмотрел на свои руки. Они были в саже, в занозах от дров, в засохших каплях чужой крови. И под всем этим была въевшаяся в кожу глина. Он все еще был гончаром. Но глина, из которой теперь лепилась его жизнь, была замешана на крови. И отмыться от нее он уже не сможет никогда.
Глава 11: Разговор у Костра
Солнце в степи вставало иначе, чем в городе. Оно не поднималось из-за крыш, а выкатывалось из-за края земли, огромное, красное, заливая выжженную равнину кровавым светом. Этот свет падал на хазарский лагерь, на ряды юрт, на пасущихся коней, на людей, молча завтракавших вяленым мясом. Но сегодня этот рассвет не нес бодрости. Он лишь подсвечивал потери.
Перед шатром бека горел небольшой костер. Клубы дыма лениво тянулись в утреннее небо. Тогрул сидел на походном табурете, завернувшись в плащ из волчьего меха. В руке он держал простую деревянную чашу с горячим, горьким отваром степных трав. Он пил его мелкими глотками, не чувствуя ни вкуса, ни тепла. Его взгляд был устремлен на далекие стены Переяславля, которые в утренней дымке казались клыками мертвого зверя.
Рядом, присев на корточки, сидел его главный военачальник, тархан Илмар. Человек средних лет, чье лицо было покрыто сетью шрамов, а единственная целая рука лежала на рукояти сабли. Вторую руку он потерял в битве с аланами десять лет назад, но это не сделало его менее опасным. Он был не таким яростным, как молодой Арслан, и не таким осторожным, как старый Бури. Илмар был хитер и терпелив, как степной волк, выслеживающий добычу.
– Сотня и тридцать два воина, – сказал Илмар ровным, лишенным эмоций голосом, словно считал овец. – Это те, кого мы оставили под стенами. Еще столько же раненых. Многих придется бросить, они не доживут до вечера. Они хорошо укрепились. На стенах бьют смолой, кипятком и камнями. У них много лучников, и бьют они метко.
Тогрул медленно отставил чашу.
– Я видел. Я стоял на холме и видел, как наши лучшие воины, покорители горских племен, разбивались об их бревна, как морская волна о скалы. Я видел, как их убивали… вчерашние пахари и ремесленники.
Он поднял взгляд на Илмара. В его глазах не было гнева. Только холодная, задумчивая усталость.
– Ты видел их глаза, Илмар? Когда они бросали камни? Я не видел. Далеко. Но я чувствовал их ярость. Они дерутся, как загнанные волки в своем логове. Каждый их удар – это удар за детей, которые прячутся в подвалах. Мы пришли за рабами и хлебом, а нашли народ, который готов умереть, но не стать ни тем, ни другим.
Илмар кивнул, подбрасывая в костер сухую ветку.
– Это их земля, мой бек. Они ее кормили своим потом. Теперь готовы накормить своей кровью. Это нужно понимать. Силой, в лоб, мы положим здесь половину орды. И даже если возьмем город, то что получим? Развалины, населенные призраками, и горстку измученных рабов, которые умрут по дороге в Кафу. Это не та цена, которую мы готовы заплатить.
– Арслан требует нового штурма, – безразлично бросил Тогрул. – Говорит, что первый раз мы их просто напугали. Что нужно ударить еще раз, сильнее, и они сломаются.
Илмар криво усмехнулся, обнажив крепкие желтые зубы.
– Арслан молод. Его кровь горяча, а сабля остра. Но ум его еще туп. Он видит только славу. Он не видит, как наши женщины будут выть, когда мы привезем им вместо мужей только их оружие. Пугать нужно овец, бек. А волков пугать бесполезно, их можно только убить. Или перехитрить.
Он взял палочку и начал чертить на пыльной земле план. Круг – город. Линии – реки.
– Их стены крепки, это правда. Но дерево горит. Можно подобраться ночью и поджечь.
– У них дозоры, – возразил Тогрул. – И они льют воду. Мы потеряем больше людей, чем при штурме.
– Можно сделать подкоп, – продолжил Илмар, не обращая внимания. – Обрушить стену изнутри. Это долго, но надежно.