Дело о янтарном кулоне

Глава 1: Место преступления

Сырой октябрьский ветер гнал по брусчатке внутреннего двора палую листву, швыряя ее под колеса серой полицейской машины. Капитан юстиции Денис Ковалев, подняв воротник тяжелого пальто, вышел и на мгновение замер, вдыхая промозглый воздух старого Петербурга. Этот город умел хранить тайны. Он был идеальной декорацией для историй, в которых элегантность фасадов скрывала человеческие драмы.

Дом, в котором располагалась мастерская, был из тех, что пережили и революцию, и блокаду. Массивные стены, высокие арочные окна, патинированная медь на карнизах. На первом этаже, за тяжелой дубовой дверью с лаконичной латунной табличкой "Реставрационная мастерская И. А. Белецкого", уже работала следственно-оперативная группа.

– Денис Андреевич, – негромко приветствовал его молодой сержант, отступая от входа. – Криминалисты уже внутри. Ничего не трогали до вашего приезда.

Ковалев кивнул и шагнул через порог.

Первое, что ударило в нос – это не запах смерти. Это был густой, сложный аромат самой жизни этого места: терпкая смесь скипидара, древесной пыли, горячего воска и чего-то старого, почти церковного – кажется, ладана, который иногда используют для пропитки древесины. Мастерская Игоря Белецкого была не просто рабочим помещением. Она была храмом.

Вопреки ожиданиям, здесь не царил хаос. Наоборот, Ковалев, за свою двадцатилетнюю практику повидавший сотни мест преступлений, был поражен почти хирургическим порядком. Вдоль длинной кирпичной стены тянулся верстак, на котором инструменты были разложены с педантичностью операционной сестры. Скальпели и резцы лежали на бархатной подкладке в строгой градации от большего к меньшему. Десятки баночек с пигментами, лаками и морилками были выстроены в идеальные ряды, каждая с аккуратной, выведенной каллиграфическим почерком этикеткой. На стеллажах покоились фрагменты антикварной мебели, заботливо укрытые светлой тканью: резная ножка от кресла эпохи ампир, инкрустированная перламутром дверца шкатулки, спинка стула с почти стершейся позолотой. Все здесь говорило о владельце – человеке методичном, терпеливом и безгранично влюбленном в свое дело.

Этот идеальный порядок был нарушен лишь в одном месте.

В центре просторного зала, на дорогом персидском ковре, который, казалось, был здесь не для уюта, а для того, чтобы глушить шаги и пыль, лежало тело. Игорь Белецкий, мужчина лет под шестьдесят, крепкого телосложения, с густой сединой в волосах, застыл в неестественной позе на спине. Его глаза были открыты и смотрели на высокий сводчатый потолок с безразличием, которое может подарить только внезапная смерть. Дорогой кашемировый свитер темного вишневого цвета на груди пропитался кровью, растекшейся уродливым пятном.

Ковалев медленно обошел тело, не пересекая черту, мысленно очерченную криминалистами.

– Что у нас? – тихо спросил он у склонившегося над телом судмедэксперта, пожилого патологоанатома с усталым лицом.

– Один удар, капитан. Прямо в сердце. Профессионально, если можно так выразиться, или просто очень повезло. Оружие здесь же.

Эксперт кивнул в сторону груди убитого. Из раны торчала витая рукоять старинного стилета, украшенная тусклым серебром.

– Не двигали?

– Нет. Судя по всему, его и оставили в теле.

Ковалев присел на корточки, всматриваясь. Стилет не был похож на случайное оружие. Он был частью этого места, таким же предметом искусства, как и все вокруг.

– Осмотрите коллекцию на стене, – бросил он одному из оперативников.

Через минуту тот доложил:

– Есть, товарищ капитан. На стене, над камином, коллекция холодного оружия. Кинжалы, кортики. Одно место в центре пустое. По форме и размеру – как раз для этого стилета.

Ковалев поднялся. Картина становилась яснее, но от этого – лишь загадочнее. Следов взлома на массивной двери не было, да и сломать ее без специального инструмента было бы невозможно. Окна, выходившие во двор, были закрыты изнутри на старинные шпингалеты. Судя по беглому осмотру, из мастерской ничего не пропало: на столе лежали дорогие часы Белецкого, в ящике стола виднелся бумажник. Версия с ограблением отпадала сразу.

Это означало одно: убийца был тем, кого Белецкий знал. Тем, кому он сам открыл дверь. Возможно, они сидели у камина, разговаривали, пили коньяк – на небольшом столике стояли два бокала и едва початая бутылка дорогого напитка. А потом что-то пошло не так. Разговор перерос в ссору, и один из собеседников схватил со стены первое, что попалось под руку – смертоносный предмет искусства.

– Кто обнаружил? – спросил Ковалев, обводя взглядом помещение.

– Его ученик. Павлов Арсений, – ответил сержант, заглядывая в блокнот. – Он и позвонил в сто двенадцать. Сказал, что пришел утром на работу и нашел… это. Сейчас он в соседней комнате, с психологом. В состоянии шока.

Ковалев кивнул. Ученик. Правая рука. Вероятный наследник. Это был первый и самый очевидный кандидат на допрос.

Его взгляд снова скользнул по ковру и зацепился за что-то маленькое, едва заметное в густом ворсе, в паре шагов от тела. Что-то, что блеснуло в свете криминалистического фонаря теплым, медовым светом.

– Сюда, – подозвал он фотографа.

Присев снова, Ковалев указал на находку. На ковре, расколотый на две части, лежал янтарный кулон в серебряной оправе. Судя по старинной, потемневшей от времени работе по металлу и глубокому, насыщенному цвету камня, это была дорогая, антикварная вещь. Одна половинка лежала плашмя, другая – на ребре, словно застыв в момент падения.

Он не был похож на женское украшение. Скорее, это был массивный мужской амулет. Сорванный с шеи во время борьбы? Или упавший из кармана убийцы? Или, может быть, его обронил сам Белецкий?

Капитан Ковалев смотрел на эту маленькую, сломанную вещь посреди застывшей сцены трагедии. В этом храме порядка и красоты янтарный кулон выглядел единственной неправильной нотой в идеальной партитуре. И интуиция старого сыщика подсказывала ему, что именно в этой ноте и скрывается ключ ко всей истории. Истории, которая только начиналась.

Глава 2: Первые показания

Комната для допросов в отделе была полной противоположностью мастерской Белецкого. Казенное, безликое помещение, выкрашенное в унылый бежевый цвет, с единственным зарешеченным окном под потолком, выходящим на глухую стену соседнего здания. Воздух здесь был спертым и пах старыми бумагами и слабым раствором хлорки. Единственными предметами мебели были тяжелый металлический стол, два стула и настенные часы, чье монотонное тиканье, казалось, отмеряло не секунды, а крупицы человеческой судьбы.

Арсений Павлов сидел на одном из стульев, ссутулившись и обхватив руками пластиковый стаканчик с водой. Ему было двадцать шесть, но сейчас, с бледным, осунувшимся лицом и темными кругами под глазами, он выглядел старше. Длинные пальцы, привыкшие к тонкой работе с деревом и перламутром, мелко дрожали. Дорогая, но уже помятая куртка, темные джинсы, растрепанные русые волосы – он производил впечатление человека, вырванного из своей привычной жизни и брошенного под безжалостный свет люминесцентных ламп. Шок, который поначалу полностью парализовал его, начал отступать, уступая место растерянности и подступающему страху.

Капитан Ковалев сел напротив. Он не стал класть на стол папку с делом или включать диктофон, создавая давление. Он просто смотрел на молодого человека спокойным, немного уставшим взглядом. Он знал, что первые часы после трагедии – самое важное время. Человек еще не успел выстроить глухую оборону, его эмоции были настоящими, а воспоминания – самыми свежими.

– Арсений, – начал Ковалев ровным голосом, – мне нужно, чтобы вы рассказали о вчерашнем вечере. Все, что помните. С самого начала и до момента, как вы ушли из мастерской. Любая деталь может быть важна.

Павлов медленно поднял глаза. В них плескалась смесь горя и недоумения.

– Игорь Александрович… Белецкий… Он был мне как отец. Вы понимаете? Я у него с девятнадцати лет. Он меня всему научил. Всему.

– Я понимаю, – мягко сказал Ковалев. – И соболезную вашей потере. Но сейчас нужно помочь следствию. Расскажите о вчерашнем дне.

Арсений кивнул, сделал глоток воды.

– Вчера… был обычный день. Мы работали над комодом восемнадцатого века. Очень сложная работа, маркетри. Днем все было как всегда. Мы почти не разговаривали, когда работали, понимали друг друга без слов. А вечером… вечером я решился.

Он замолчал, собираясь с мыслями. Ковалев терпеливо ждал.

– Я уже несколько месяцев думал о том, чтобы открыть свое дело, – продолжил Арсений, глядя куда-то в стену. – Небольшую мастерскую. Я нашел помещение, прикинул смету. Я не собирался уходить от Игоря Александровича, не хотел его предавать. Я думал, мы могли бы сотрудничать, брать больше заказов. Я вырос. Я хотел… самостоятельности. Я рассказал ему об этом вчера, когда мы закончили.

– И как он отреагировал?

Лицо Арсения исказилось болезненной гримасой.

– Плохо. Очень плохо. Он… он взбесился. Он назвал меня предателем. Неблагодарным щенком. Говорил, что вложил в меня душу, открыл все секреты, а я хочу уйти и стать его конкурентом. Он кричал, что я ничто без его имени, что все мои клиенты – это его клиенты.

Ковалев мысленно сделал пометку. Мотив начинал прорисовываться. Не просто ссора, а глубокий личностный и профессиональный конфликт. Разрыв отношений, которые были сродни семейным.

– Вы ругались? – спросил следователь, хотя уже знал ответ.

– Да, – голос Арсения дрогнул. – Я тоже не сдержался. Я сказал, что он просто боится остаться один. Что он деспот, который не может отпустить меня, потому что привык все контролировать. Я наговорил лишнего… Я был зол, что он меня не понимает, не хочет порадоваться за меня. Это было… грязно. Мы никогда так не ругались.

– Соседи по зданию подтверждают, что слышали повышенные голоса из мастерской примерно с семи до восьми вечера, – будничным тоном вставил Ковалев, внимательно наблюдая за реакцией.

Арсений вздрогнул, но кивнул.

– Да, наверное. Мы кричали. В какой-то момент он подошел к столу, схватил первый попавшийся счет и на обратной стороне начал что-то писать. Сказал, что раз я так хочу уйти, то он прямо сейчас вносит правки в свое завещание, и я не получу ни единого резца из этой мастерской, хотя раньше он обещал… он обещал оставить дело мне.

Картина становилась все более четкой и невыгодной для молодого человека. Ссора из-за профессиональной ревности, усугубленная финансовым вопросом. Классический набор для трагедии.

– Что было потом?

– Я… я не выдержал. Сказал, что мне не нужны его подачки, развернулся и ушел. Просто вышел и хлопнул дверью. Это было около восьми вечера. Я еще постоял во дворе, пытался отдышаться, остыть. Думал вернуться и извиниться, но… злость была сильнее. Решил, что поговорю с ним утром, на свежую голову.

– И вы поехали домой?

– Нет. Я побродил по набережной час или полтора. Потом поехал домой, – сказал Арсений, но на последней фразе его взгляд на долю секунды метнулся в сторону. Едва уловимое движение, которое не ускользнуло от Ковалева. Он не стал заострять на этом внимание. Пока.

– А утром вы пришли в мастерскую, и?..

– Я пришел к девяти, как обычно. Дверь была заперта. Я открыл своим ключом. Внутри было тихо. Я подумал, что он проспал или ушел куда-то. Позвал его… а потом увидел. Он лежал на ковре… Боже, этот стилет… Я… я не знаю, что было дальше. Кажется, я подбежал к нему, пытался нащупать пульс… Может быть, я даже дотронулся до этого стилета, хотел вытащить… не помню… все как в тумане. Потом я вызвал скорую и полицию.

Он закрыл лицо руками, его плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Это не выглядело игрой. Человек был раздавлен. Но чем? Горем от потери наставника или страхом перед неотвратимым обвинением?

Ковалев дал ему несколько минут, чтобы прийти в себя. Он поднялся и подошел к окну. Снаружи моросил мелкий, нудный дождь. Капли медленно стекали по грязному стеклу.

Все сходилось в одну логичную, последовательную и до ужаса простую цепь. Глубокий конфликт. Вспышка гнева. Удобно висящее на стене оружие. Удар в сердце. Ученик, убивающий учителя в порыве ярости из-за разрушенных надежд и оскорбленной гордости. Утром он возвращается на место преступления, имитирует шок и вызывает полицию. Банально. И оттого – очень правдоподобно.

Следователь вернулся к столу.

– Арсений, нам придется взять вашу одежду, в которой вы были вчера, на экспертизу. Это стандартная процедура.

Павлов молча кивнул, уже не сопротивляясь ходу событий, который неумолимо тянул его на дно.

Читатель, следующий за мыслями капитана Ковалева, к концу этой главы должен был прийти к почти полной уверенности: мотив был, возможность была, косвенные улики – ссора, подтвержденная свидетелями, – тоже имелись. Версия обвинения выглядела крепкой и логичной. Арсений Павлов был идеальным подозреваемым. Слишком идеальным. И именно это настораживало опытного следователя больше всего. Но пока у него не было ничего, что могло бы опровергнуть эту простую и страшную версию. Ничего, кроме едва уловимого движения глаз при вопросе о том, куда он поехал после ссоры.

Глава 3: Улики

Прошло двое суток. Двое суток, за которые дело об убийстве Игоря Белецкого из туманной трагедии превратилось в аккуратную стопку папок на столе капитана Ковалева. Дождь за окном сменился холодным, по-осеннему ясным небом, но в кабинете следователя атмосфера, казалось, только сгустилась. Каждый новый отчет экспертов, каждый протокол ложился на стол весомым аргументом, и все эти аргументы указывали в одну сторону. На молодого человека с дрожащими пальцами и глазами, полными отчаяния.

Первый отчет принесли из экспертно-криминалистического центра ранним утром. Ковалев изучал его, медленно потягивая остывший кофе. Это был протокол дактилоскопической экспертизы стилета. Сухие, лишенные эмоций строки констатировали факты, которые были красноречивее любых показаний.

На витой серебряной рукояти оружия были обнаружены многочисленные отпечатки пальцев, принадлежавшие двум людям. Часть из них, наиболее четкие и полные, полностью совпадали с дактилокартой Игоря Белецкого. Это было ожидаемо – оружие было частью его коллекции, он наверняка держал его в руках десятки раз, протирал, любовался. Но среди них, частично перекрывая отпечатки хозяина, были и другие. Несколько фрагментарных следов, принадлежавших Арсению Павлову.

«Следы папиллярных узоров, принадлежащие Павлову А.С., носят смазанный, скользящий характер, – говорилось в заключении эксперта. – Что может свидетельствовать о приложении значительного усилия к предмету в момент контакта, либо о проскальзывании ладони по рукояти».

Ковалев отложил отчет и посмотрел на стену, где уже висела фотография с места преступления. Он мысленно реконструировал картину, которую так убедительно рисовала экспертиза. Ссора достигает пика. Белецкий стоит спиной к камину. Арсений, в порыве ярости, срывает со стены стилет. Возможно, Белецкий пытается его остановить, хватается за оружие – отсюда его четкие отпечатки. Но силы неравны. Рука молодого, разгневанного мужчины сильнее. Она сжимает рукоять, пальцы скользят от напряжения в момент нанесения удара – вот и объяснение «смазанного, скользящего характера» следов.

Показания Арсения о том, что он мог дотронуться до стилета, когда нашел тело, теперь выглядели жалкой и неубедительной попыткой оправдаться. Если бы он в шоке вытаскивал оружие, отпечатки имели бы другой характер – тянущий, направленный от тела. А эти следы говорили о давлении, о силе, направленной внутрь. Физическое доказательство связало руку Арсения Павлова с орудием убийства. Это был первый гвоздь.

Второй гвоздь пришел из мира, далекого от криминалистики – из тихой нотариальной конторы на Невском проспекте. Следуя за ниточкой, брошенной Арсением во время допроса, Ковалев связался с семейным юристом Белецкого, пожилым интеллигентным мужчиной по фамилии Разумовский. Тот, узнав о трагедии, немедленно согласился сотрудничать со следствием.

Их разговор по телефону был коротким, но чрезвычайно емким.

– Да, капитан, Игорь Александрович звонил мне в вечер своей смерти, – подтвердил нотариус своим сухим, шелестящим голосом. – Он был, мягко говоря, не в духе. Взволнован, очень зол. Он требовал, чтобы я немедленно, вот прямо по телефону, аннулировал его текущее завещание.

– Он уточнил причину? – спросил Ковалев.

– Он выразился предельно ясно. Цитирую: «Этот неблагодарный мальчишка больше не получит из моего наследства ни копейки». Он говорил об Арсении Павлове. Игорь Александрович назначил мне встречу на десять утра следующего дня, чтобы официально составить новый документ.

– А что было в старом завещании? – это был главный вопрос.

На том конце провода повисла пауза.

– В соответствии с законом о тайне завещания, я не мог бы… Впрочем, учитывая обстоятельства… Согласно волеизъявлению Игоря Александровича, составленному два года назад, все его имущество, включая мастерскую, коллекцию антиквариата и банковские счета, после его смерти переходило в полное владение Арсения Сергеевича Павлова.

Ковалев молчал, давая информации уложиться в голове. Это меняло все. Речь шла не просто об обиде. Речь шла об огромных деньгах. Мастерская в центре города, уникальная коллекция, солидные счета – все это в один вечер ускользало из рук Арсения. Он терял не просто работу или наставника. Он терял будущее, которое считал своим по правu. Мотив из размытого «конфликта отцов и детей» превратился в конкретный, весомый и понятный любому присяжному финансовый интерес. Ссора была лишь детонатором. Убив Белецкого в тот вечер, Арсений, как он мог полагать, не давал ему дойти до нотариуса. Он убивал, чтобы сохранить свое наследство.

Третий и, возможно, самый сокрушительный удар по версии о невиновности Павлова нанесли результаты экспертизы того самого янтарного кулона. Крошечные улики требуют самой кропотливой работы, и специалисты из лаборатории потрудились на славу.

Отчет, который лег на стол Ковалева после обеда, сопровождался несколькими фотографиями, сделанными через электронный микроскоп. На одной из них был виден скол на серебряной оправе кулона. В этой микроскопической трещине застряло нечто, похожее на комок пыли. На следующем фото этот комок был увеличен в сотни раз. Это были несколько темно-синих синтетических волокон.

Далее следовало заключение спектрального анализа. Волокна по своему химическому составу, структуре и цвету были идентичны волокнам ткани, из которой была сшита куртка Арсения Павлова. Та самая куртка, которую он добровольно отдал на экспертизу.

Ковалев закрыл глаза, прокручивая сцену еще раз. Борьба. Белецкий, пытаясь защититься, хватается за одежду нападавшего. Его ногти царапают ткань, пальцы срывают с шеи Арсения кулон. Или же, в момент удара, когда Арсений склоняется над ним, кулон цепляется за что-то, падает на ковер и разбивается. В любом случае, эта улика неопровержимо связывала Арсения, его одежду и момент насилия в одной точке пространства и времени. Она была красноречивее отпечатков пальцев. Она была материальным свидетелем борьбы.

Вечером капитан Ковалев стоял у пробковой доски в своем кабинете. В центре висела фотография Арсения Павлова. От нее, словно паутина, тянулись нити к другим фотографиям и документам. Одна нить – к снимку стилета с отпечатками пальцев. Вторая – к копии старого завещания Белецкого. Третья – к увеличенному изображению микроволокон на разбитом янтаре.

Мотив – есть. Угроза потери огромного наследства.

Оружие – есть. С отпечатками подозреваемого.

Возможность – была. Он последний, кто видел жертву живым после подтвержденной свидетелями ссоры.

Прямые улики – есть. Микрочастицы с его одежды на предмете, сломанном на месте преступления.

Дело казалось ясным, как холодный октябрьский день за окном. Логичным, последовательным и абсолютно не надуманным. Все части головоломки сложились в единую, непротиворечивую картину. Картину хладнокровного или, по крайней мере, совершенного в порыве ярости убийства.

Ковалев взял со стола ручку и на чистом листе бумаги написал заголовок: «Постановление о привлечении в качестве обвиняемого». У него больше не было сомнений. Или, по крайней мере, он заставил себя в это поверить.

Глава 4: Первые сомнения

Дело было готово к передаче в прокуратуру. «Постановление о привлечении в качестве обвиняемого» лежало на столе капитана Ковалева, ожидая лишь его финальной подписи. Все было на своих местах: мотив, улики, показания. Любой молодой следователь счел бы это дело подарком – простое, ясное, с очевидным исходом. Но Ковалев не был молодым следователем. И именно эта безупречная ясность вызывала у него глухое, иррациональное беспокойство, похожее на зуд под кожей. Слишком гладко. Слишком просто. Жизнь редко бывала такой однозначной.

Он снова и снова прокручивал в голове показания Арсения Павлова. Его шок и горе выглядели неподдельными. Конечно, хороший актер мог сыграть и не такое, но что-то в его поведении не вязалось с образом хладнокровного убийцы, имитирующего скорбь. Это было отчаяние человека, попавшего в жернова обстоятельств, которые он не мог контролировать.