Проект Эвтаназия
Глава 1. Обычное утро
Холодная простыня. Это было первое ощущение. Глубокой ночью он инстинктивно потянулся к ее теплу, к знакомому изгибу спины под мягкой тканью пижамы, но наткнулся лишь на пустоту и холодную льняную гладь. Он не проснулся тогда, лишь глубже ушел в сон, в котором искал ее безуспешно по бесконечным коридорам.
Окончательно его выдернуло из объятий сна не резкое трезвоние будильника, а тишина. Слишком уж тихо было. И неправильно пусто. Макс приоткрыл глаза. Спальня тонула в предрассветном полумраке. Полоска бледного, безжизненного света пробивалась сквозь щель между шторами, выхватывая из тьмы край комода, знакомую тень настенных часов. Воздух был неподвижным, пахло стиранным бельем и легкой пылью, которую Ольга так яростно вытирала каждый день, но которая, казалось, просачивалась в квартиру из самого мироздания.
Он потянулся рукой на ее половину кровати. Простыня была холодной и смятой. Сердце на мгновение сжалось от бессознательной, животной тревоги. Он приподнялся на локте, вслушиваясь в тишину, и тут же замер.
Из гостиной, приглушенно, сквозь стену, донесся звук. Сначала тихое, жалобное похныкивание, такое знакомое, что отзывалось где-то глубоко в подкорке, а следом – голос. Сонный, уставший до глубины души, но бесконечно нежный, смягченный любовью и ночью.
– Тш-ш-ш, солнышко мое, мама здесь, – послышалось за стеной. – Сейчас, сейчас, все будет хорошо…
Тревога мгновенно растаяла, сменившись привычным, теплым чувством вины. Ольга встала к малышке раньше него. Опять. Он с силой провел ладонью по лицу, сгоняя остатки сна, и сел на краю кровати. Паркет под босыми ногами оказался ледяным. Он поежился и, нащупав взглядом в полумраке скомканную на стуле футболку, натянул ее на себя. Ткань пахла им самим – чистым телом и едва уловимым запахом пота прошедшего дня.
Он вышел из спальни, движимый внутренним компасом, ведущим его к этим двум голосам – плачущему и утешающему. В коридоре было чуть светлее. Из-под двери в детскую тянулась узкая полоска теплого желтого света. Он приоткрыл дверь без стука.
Комнату освещал лишь маленький ночник в форме месяца, отбрасывающий на потолок причудливые блики. В центре этой мягкой подсветки, в большом кресле-качалке, сидела Ольга. Она прижала к груди их дочь, маленькую Алису, закутанную в пушистый пледик с зайчиками. Голова Ольги была склонена к головке ребенка, темные волосы спадали ей на лицо, скрывая выражение, но по идеальной, утомленной линии ее щеки и шеи он читал всю историю этой ночи – бесконечные укачивания, кормления, короткие вспышки сна.
Кресло тихо поскрипывало, создавая убаюкивающий ритм. Макс сделал шаг внутрь. Пол скрипнул. Ольга подняла на него глаза. Они были огромными, подернутыми дымкой недосыпа, с синевой у внутренних уголков, но в них не было раздражения. Лишь усталая, всепоглощающая нежность.
– Разбудила? – ее голос был хриплым шепотом.
– Нет, – так же тихо ответил он, подходя ближе. – Сам проснулся. Почему не позвала?
– Ты вчера поздно с работы приполз, – она улыбнулась уголками губ, не переставая легонько похлопывать Алису по спинке. – Решила, хоть немного поспишь.
Он наклонился, и его мир сузился до этой точки. Он уткнулся носом в ее макушку, вдохнул знакомый, родной запах – детский шампунь, которым она теперь пользовалась, смешанный со сладким запахом грудного молока. Это был аромат их новой жизни. Потом он коснулся губами макушки Алисы, такой теплой и покрытой едва заметным пушком. От нее пахло чистотой, молоком и чем-то бесконечно своим.
– Как она? – спросил он, все так же шепча, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие ночи.
– Наелась, теперь капризничает, хочет на ручки, – Ольга покачала головой, но в ее голосе сквозила гордость. – Характер уже проявляет. В папу.
Он фыркнул и выпрямился. Рука сама потянулась поправить на Ольге халат, натянуть его на плечо.
– Иди, чайник уже закипел, – сказала она, снова погружаясь в созерцание своего ребенка. – Молоко на второй полке.
Он кивнул, хотя она уже не смотрела на него, и вышел, прикрыв за собой дверь.
На кухне его встретил влажный, уже остывший воздух. Ольга, видимо, уже проветривала. Он щелкнул выключателем, и под потолком зажглась люстра с матовыми плафонами, залившая комнату резким, недобрым светом. Он поморщился и включил вместо нее бра над столом – так было уютнее.
Действуя на автомате, он поставил закипать чайник еще раз, достал из холодильника пачку творога, банку сметаны. Холодильник густо вздохнул на него холодом. На его дверце, прилепленные в случайном порядке, красовались магниты – сувениры из отпусков, подарок клиентов с логотипом компании, смешная открытка от друзей. И фотография. Их с Ольгой в день свадьбы. Они стояли под дождем из лепестков роз, смеющиеся, абсолютно мокрые и безумно счастливые. Он провел пальцем по ее залитому смехом лицу. Главное – чтобы все были здоровы, пронеслось у него в голове старой, заезженной пластинкой. Остальное – ерунда. На работе разберутся, деньги заработаются, сон наверстается. Главное – это они. Вот в этой квартире. Сейчас.
Чайник взвыл и резко щелкнул. Звук был таким привычным, что растворялся в фоновом шуме жизни. За окном, в сером предрассветном мареве, завелся и затарахтел чей-то двигатель. Сверху донеслись глухие шаги – сосед на работу собирался. Мир просыпался, и его обыденность, его предсказуемость были самым большим утешением.
Он налил чай в большую кружку с надписью «Самый Лучший Папа» – подарок Ольги на первый его отеческий день рождения. Бросил в него пакетик с бергамотом. Аромат мгновенно разлился по кухне, смешиваясь с запахом ночи и утра. Он сел за стол и принялся механически есть творог, уставившись в экран телефона. Мессенджеры молчали. Рабочая почта была пуста. Еще слишком рано. Хорошо.
Он убрал за собой, помыл кружку. Пора было собираться. Из детской доносилась тишина – значит, Ольга уложила Алису. Он прошел в спальню, облачился в подобранный вечером костюм – темно-синие брюки, светлую рубашку. Без галстука. В айтишном отделе это дозволялось.
Он уже натягивал пиджак, когда в дверь просунулась Ольга. Она выглядела изможденной, но умиротворенной.
– Уходишь? – она подошла к нему и своими теплыми руками автоматически поправила воротник рубашки, потянула пиджак на плечах, смахнула невидимую пылинку. Ее прикосновения были легкими, быстрыми, отточенными до ритуала.
– Ага, – он поймал ее руки и поднес к своим губам, поцеловал сухие, теплые пальцы. – Сегодня постараюсь рвануть пораньше. Может, успею с ней перед сном поиграть.
– Она будет рада, – Ольга улыбнулась, и в этой улыбке была вся ее усталость и вся ее любовь. Потом ее лицо стало серьезным. – Смотри, не забудь купить молока. И позвони родителям, а то мама вчера звонила, волнуется, что мы пропали. Говорит, ты ей три дня не звонил.
– Не забыл, – он покачал головой, делая мысленную пометку. Молоко. Родители. – Позвоню в обед. Обещаю.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее на прощание. Ее губы были мягкими и чуть потрескавшимися. Она ответила на поцелуй, но сразу же отстранилась, уже поглядывая в сторону детской, прислушиваясь.
– Ладно, иди, а то опять пробка встанет на выезде, – потянула она его за рукав к выходу.
В прихожей он натянул ботинки, взял с тумбы ключи, телефон, положил в карман пиджака кошелек.
– Люблю вас, – бросил он уже из коридора.
– И мы тебя, – донесся ее голос, приглушенный расстоянием и заботой. – Осторожнее за рулем.
Дверь захлопнулась с тихим щелчком. Лифт, пахнущий озоном и чужими духами, плавно понес его вниз. Он прислонился к прохладной стенке кабины, глядя на свои отражения в полированной стали дверей. Тридцать лет. Семья. Работа. Ипотека. Все как у людей. Все правильно.
Он глубоко вздохнул, выпрямил плечи и достал телефон, чтобы проверить пробки. Начинался новый день. Самый обычный день его самой обычной жизни.
Отлично. Продолжаем. Вторая глава должна углубить погружение в мир Максима, показать его социальные связи, рутину работы и закрепить ощущение нормальности и реальности происходящего.
Глава 2. Колесико в механизме
Пробка на выезде из спального района была такой же незыблемой константой, как восход солнца или ночной плач младенца. Макс привычно встроил свой не самый новый седан в вереницу машин, ползущих к главной магистрали. Солнце, уже набравшее силу, слепило в лобовое стекло, и он щелкнул рычажком, опуская солнцезащитный козырек. В салоне пахло кофе из термоса и искусственным запахом освежителя воздуха в виде елочки, качающейся на торпедо.
Радио бубнило о чем-то своем – очередной рост ключевой ставки, пробки на кольце. Он убавил громкость. Тишина стала фоном для мыслей, которые уже переключались с уютного хаоса дома на структурированный хаос работы. Нужно было не забыть проверить пулл-реквест Дмитрия, допилить тесты к новому модулю, да и тот легаси-код, доставшийся в наследство от прежней команды, уже который день не давал покоя, маяча на периферии сознания назойливой ошибкой компиляции.
Вспомнив обещание, данное Ольге, он нашел в списке контактов номер «Мама» и нажал вызов.
Трубку взяли почти сразу, словно ждали.
– Максюша? – голос Галины, матери, всегда звучал так, будто она поднимала трубку посреди ночи, даже если это было утро. В нем смешивались радость, тревога и легкий упрек. – Привет, сынок! Живой? Мы уж думали, ты в тайге пропал без вести!
– Живой, мам, жив-здоров, – автоматически улыбнулся он, глядя на задние огни впереди стоящей машины. – Просто неделя выдалась сложная. С Олей и малышкой все в порядке.
– А мы и не сомневаемся, что Оленька справляется, она у нас молодец, – в голосе Галины зазвенела материнская гордость за невестку. – Это, ты-то как? Не перерабатываешь? Выглядел ты в воскресенье уставшим. Николай, – крикнула она куда-то в сторону, – Николай, бери трубку, сын звонит!
На том конце провода послышалось недовольное ворчание и шаги. Через мгновение голос стал ниже, тверже.
– Максим. Все в порядке?
– Все, пап. Работаем.
– Понимаю. А с тем API разобрались? – Николай, отец, всегда говорил с ним на языке проблем и решений. Бывший инженер, он до сих пор интересовался технической стороной его работы, видя в ней продолжение своей профессии.
– Почти. Сегодня как раз планируем закрыть тот баг.
– Правильно. Главное – системный подход. Не геройствуй в одиночку, команда для чего? – послышалось одобрительное кряхтение. – Ладно, не отвлекаем. Езжай аккуратнее. Передавай привет Оле и нашей принцессе.
– Передам. В выходные позвоню.
Он положил трубку, чувствуя странное спокойствие. Этот короткий, деловой разговор с отцом был таким же ритуалом, как утренний кофе. Он ставил все на свои места: есть проблемы, но они решаемы. Есть семья, и она тебя поддерживает.
Офисный центр, зеркальная стеклянная башня, вздымавшаяся в небо, проглотила его вместе с потоком таких же, как он, спешащих на работу людей. Лифт умчал его на четырнадцатый этаж, и вот он уже входил в царство открытого офиса.
Воздух здесь был другим – прохладным, кондиционированным, с устойчивой нотой горького кофе, свежей распечатанной бумаги и легкого озона от электроники. Гул был негромким, но плотным: клавиатурный стук, шепоток голосов из наушников, гудение системных блоков, приглушенный смех из кухни.
– Мужчина, приветствую! – раздался сбоку голос. Из-за соседней перегородки поднялась знакомя голова Антона, руководитель смежной команды. Его лицо украшала трёхдневная щетина и выражение человека, уже пережившего два стендапа и одно срочное совещание. – Как выживаешь?
– Пока на плаву, – отшутился Макс, включая мониторы. Экранчики ожили, подсвечивая его лицо холодным синим светом. – Жду, когда приплыву.
– Доплывешь, – хмыкнул Антон и скрылся за перегородкой.
Утренний стендап их команды прошел быстро и динамично. Пять человек по очереди делились статусом. Макс коротко доложил о прогрессе по своему модулю, упомянул о проблеме с legacy-кодом, который «нужно или переписать, или пристрелить, потому что он уже и кошмары снится». Коллеги понимающе засмеялись. Продукт-менеджер что-то записала в свой планшет, кивнув. Все было четко, ясно, предсказуемо.
А потом наступил «поток». Он надел наушники, включил фоном инструментальную музыку, и внешний мирперестал существовать. Остались только строки кода, пляшущие на экране, логика архитектуры, решение сложной задачи. Он ловил баги, как рыбацкий траулер в северных морях – медленно, методично, с холодной яростью профессионала. Время сжалось, превратилось в абстрактную величину. Он не заметил, как пролетели два часа. Не заметил, как кто-то принес пакет с круассанами. Он нашел основную причину проблемы – ошибку в чужой библиотеке, сделанную одному Богу известно когда. Чувство глубокого, тихого удовлетворения разлилось по телу, согревая изнутри. Он откинулся на спинку кресла и с наслаждением потянулся, хрустнув позвонками.
– Выглядишь довольным, – заметил Антон, появляясь у его стола с двумя кружками кофе. Одну он протянул Максу. – Нашел клад?
– Нашел говнокод, – Макс с благодарностью принял кружку. Горячий пар щекотал ноздри. – Теперь знаю, кого проклинать в следующий раз, когда все полетит к чертям.
– Всегда есть, кого проклинать, – философски заметил Антон, присаживаясь на край стола. – Кстати, видел вчера матч? «Динамо» опять облажалось. Просто позор.
– Не, не видел, – Макс сделал глоток. Кофе был крепким и обжигающим. – Алиска капризничала, укачивали до полуночи.
– А, понимаю, – лицо Антона смягчилось. – У меня вот Машка в сад пошла, а все равно каждую ночь прибегает, что монстр под кроватью. Приходится дежурить. Жена говорит, это я ее разбаловал.
Они еще минут десять болтали о детях, о безумных ценах на квартиры, о глупом решении руководства поменять поставщика кофе в офисе. Это был простой, бессмысленный и такой необходимый разговор – лубрикант для социальных шестеренок. Макс чувствовал себя своим, частью этого механизма.
Внезапно телефон на столе мягко завибрировал. Он глянул на экран. Сообщение от Ольги. Одно фото. Алиса, укутанная в тот самый заячий пледик, сладко спала в коляске на балконе. Личико было розовым, безмятежным. Ресницы длинными тенями лежали на щеках. Подпись: «Вырубилась после битвы с погремушкой. Скучаем. Как ты?»
Он улыбнулся. Широко, по-настоящему. Все напряжение кода, все раздражение от работы улетучилось. Он посмотрел на это фото несколько секунд, сохранил его в «Избранное» и только потом отправил смайлик с сердечками в ответ.
– Ну что, – поднялся Антон, прерывая его созерцание. – Идем похаваем? Я вчера открыл для себя одну кофейню через дорогу. Кофе у них просто волшебный, и сэндвичи с копченной говядиной – пальчики оближешь. Разомнем кости.
Макс глянул на время. Час дня. Работы еще горы.
– Да я, вроде, не очень… – начал он.
– Да брось, – отрезал Антон. – На полчасика. Солнце посмотришь. А то заморишь себя тут. Код никуда не денется.
Макс колебался секунду, потом махнул рукой.
– Ладно. Только быстренько. Мне еще тесты гонять.
Он сохранил все изменения в Git, с комментарием «исправление древнего зла», и выключил монитор. Поднялся, чувствуя, как затекли спина и ноги. Да, размяться бы не помешало.
Они вышли из прохладного кондиционированного холла на улицу. Полдневное солнце ударило по глазам. Город гудел, как огромный живой организм. Воздух пах выхлопными газами, асфальтом, нагревшимся за утро, и далеким запахом цветущих лип.
Антон сразу же полез за сигаретами. Макс остался стоять у входа, зажмурившись от яркого света. Он достал телефон, еще раз глянул на спящую дочь. Улыбнулся.
Пешеходный переход через оживленную четырехполосную дорогу был прямо перед ними. Зеленый человечек на светофоре уже мигал, предупреждая о скором переключении.
– Опа, – сказал Антон, выпуская струйку дыма. – Сейчас красный загорится. Бежать будем?
Макс сунул телефон в карман пиджака.
– Давай, – кивнул он, делая первый шаг с тротуара на теплый, прогретый асфальт. – Успеем.
Глава 3. Белый шум
Первый шаг с бордюра был стремительным, почти прыжком. Антон, хихикая, как школьник, рванул чуть вперед. Макс последовал за ним, его туфли уверенно ступили на белые полосы «зебры». Мысль мелькнула обрывком: «Главное – не споткнуться о гравий».
Солнце, отражаясь от лакованного капота припаркованной неподалеку машины, ударило в глаза ослепительной бликующей полосой. Он на мгновение зажмурился, отшатнувшись внутренне, но ноги продолжали нести его вперед по инерции. В ушах стоял городской шум – гул десятков моторов, далекий гудок, чьи-то смешливые возгласы с тротуара, навязчивая мелодия из открытого окна где-то справа.
Он успел заметить, как зеленый человечек на светофоре погас, сменившись на желтый предупреждающий цвет. Антон уже был почти на той стороне, обернулся, что-то крича ему и смеясь, его лицо было искажено гримасой веселья и напряжения. Макс ускорил шаг.
Именно в этот момент, на самой середине дороги, его сознание зафиксировало аномалию.
Краем глаза, с левой стороны, где поток машин должен был стоять, покорно ожидая зеленого, он уловил движение. Не просто движение – резкий, стремительный рывок. Темно-синий внедорожник. Он не просто ехал. Он летел, нарушая все правила физики и ПДД, не снижая скорости перед пешеходным переходом.
Мир не замедлился, как показывают в кино. Он, наоборот, рванул с бешеной скоростью, превратившись в кашу из обрывочных ощущений.
ЗВУК. Его обрушила первая волна. Не просто громкий. Это был всесокрушающий, животный рев мотора, выкрученного на пределе, сливающийся с пронзительным, исступленным визгом шин, вгрызающихся в асфальт. Этот звук врезался в барабанные перепонки физической болью, вытеснив все остальные шумы города, заполнив собой вселенную.
ЗАПАХ. Резкий, едкий, сладковато-горький – паленой резины, перегретого металла и… чего-то еще. Спиртного? Сладковатого, как перебродивший сироп. Этот запах ударил в нос, заставив задохнуться.
СИГНАЛ. Один-единственный, короткий, истеричный гудок. Не предупреждающий, а уже запоздалый, полный чьей-то собственной, осознанной паники.
У Макса не было времени обернуться. Не было времени среагировать. Мозг, получая сигналы от глаз и ушей, только начал строить картину угрозы, посылая в мозг команду «ПРЫГАТЬ!», но было уже поздно.
Удар.
Нечто огромное, неостановимое, неумолимое врезалось в него сбоку.
Это не было похоже на толчок или падение. Это было тотальное уничтожение. Ощущение собственного тела разом исчезло, растворилось в белом калейдоскопе боли. Он не почувствовал, как отрывается от земли. Он просто полетел. Бесформенная, разбитая кукла.
В воздухе, который свистел в ушах, мелькнули обрывки: синее-синее небо без единого облачка, грязное подбрюшье внедорожника, отлетевший куда-то в сторону ботинок, испуганное, перекошенное лицо Антона на тротуаре, уже далеком-далеком.
А потом – второй удар. Жесткий, сухой. Асфальт. Он приземлился на него всем телом, и мир взорвался окончательно. Боль, которая до этого была одним сплошным фоном, внезапно локализовалась, рассыпалась по телу миллиардом осколков: переломанные ребра, раздробленная ключица, разорванные внутренности. Голова с оглушительной силой ударилась о дорожное покрытие, и внутри черепа погас свет.
Тишина.
Она наступила не сразу. Сначала был просто оглушительный звон в ушах, который постепенно начал отступать, как морской прилив, обнажая дно. И на этом дне проступали другие звуки. Глухие, приглушенные, будто доносящиеся из-за толстой стеклянной стены.
Чей-то визг. Женский. Пронзительный, полный чистого, неконтролируемого ужаса.
– О боже! О боже, нет!
Глухой мужской голос, пытающийся быть командным, но срывающийся на фальцет:
– Не трогайте его! Вызывайте скорую! Ты, мудак, куда?! Стоять!
Далекий, нарастающий вой сирены. Не одной. Нескольких. Они сливались в один пронзительный, тревожный аккорд.
Макс не чувствовал своего тела. Оно было чужим, непослушным, разбитым сосудом. Но сознание… сознание работало с пугающей, кристальной ясностью. Он не мог пошевелить рукой, не мог открыть глаза, но он СЛЫШАЛ. И он ПОНИМАЛ.
Мысли текли медленно, густо, как патока.
«Так вот как оно… умирать»
«Оля… прости»
«Алиса… я же обещал поиграть…»
«Мама… пап…»
Он чувствовал, как по его лицу, по шее что-то теплое и липкое растекается медленной, тяжелой волной. Кровь.
Кто-то склонился над ним. Он почувствовал чье-то присутствие, услышал сдавленные всхлипы.
– Держись, мужик… держись, скорая уже близко… – чей-то дрожащий голос прямо над его ухом. Пахло потом и дешевым табаком.
Потом голоса отдалились, зашумели, перемешались. Сирены заглушили все, выливаясь прямо в мозг. Чьи-то руки, уверенные и резкие, трогали его, переворачивали. Новая, сокрушительная волна боли прокатилась по телу, вырвав из небытия короткий, хриплый стон, который он сам не узнал.
– Множественные переломы! Внутреннее кровотечение! Давайте обезболивающее! Быстро!
– Давление падает!
– В машину! Везите!
Его подхватили, куда-то понесли. Мир качался, трясся, прыгал. Свет прожекторов скорой помощи резал сквозь веки, даже закрытые. Потом – звук захлопывающейся двери, и тряска стала другой, вибрирующей, мчащейся сквозь пространство.
Он лежал на жестких носилках, и каждый толчок колес о кочки отзывался в нем новым взрывом агонии. Дыхание стало даваться с невероятным трудом. Каждый вдох был хриплым, клокочущим усилием. Внутри что-то было сломано, порвано, разлилось.
Медсестра в машине что-то говорила ему, гладила по руке, но он почти не различал слов. Только тон – испуганный, жалостливый.
И тогда пришло ощущение… легкости. Тело, которое еще секунду назад было грузом невыносимой боли, вдруг начало отделяться. Боль отступила, стала далекой, чужой, как плохая связь по телефону. Ему стало холодно. Очень холодно. Он проваливался куда-то в темноту, мягкую и ватную.
А впереди, в самом конце этого тоннеля из тьмы и отдаленных, искаженных голосов, затеплился свет.
Не яркий, не ослепительный. Сначала – просто размытое белое пятно. Оно росло, приближалось, становилось все больше, затягивая в себя. Оно не пугало. Оно звало. Обещало покой. Обещало конец этой дикой, разрывающей боли.
«Это смерть» – пронеслось в его проясняющемся, отлетающем сознании. «Я умираю. Сейчас будет конец»
Он мысленно обнял Ольгу. Прижал к груди Алису. Попрощался с родителями.
И отпустил себя. Позволил этому белому, чистому, безмятежному свету поглотить себя целиком. Он плыл навстречу ему, и последние звуки реальности – вой сирены, голоса медиков, биение его собственного сердца – угасли, растворились в нарастающем, всезаполняющем гудении.
Тишина. Абсолютная, конечная, вселенская тишина.
Он умер.
Глава 4. Чужая кожа
Белое.
Не ослепительная вспышка, не свет в конце тоннеля. А ровное, мягкое, безграничное белое. Оно было повсюду. Оно было ничем. И он был ничем, парящим в этом ничто. Не было тела, не было боли, не было мыслей. Только покой. Абсолютный, бездонный, заслуженный покой.
Так длилось вечность. Или мгновение. Понятия времени не существовало.
Первый луч сознания прорезал эту пустоту, как игла. Он был тонким, острым и болезненным.
«Я…»
Мысль была хрупкой, едва оформленной. За ней потянулась другая.
«Где… я?»
Белое вокруг не изменилось. Но в нем что-то появилось. Не звук. Скорее, вибрация. Колебание, идущее извне и достигающее того, что когда-то было его «я».
Вибрация обрела форму. Стала ритмом. Ровным, механическим, навязчивым.
Бип… Бип… Бип…
Он знал этот звук. Из фильмов, из сериалов. Монитор сердечного ритма. Значит, он не умер? Значит, больница? Команда медиков все-таки успела?
Облегчение, теплое и вязкое, разлилось по несуществующему телу. Он попытался сделать вдох, чтобы ощутить его полной грудью, но… не смог. Не было команды. Не было легких, которые могли бы подчиниться. Паника, острая и стремительная, кольнула его.
«Я не могу дышать!»
Он попытался закричать, позвать на помощь – беззвучный вопль застрял в несуществующем горле. Он попытался дернуться, пошевелиться – ничего. Полный, всепоглощающий паралич. Он был заперт внутри себя, в этой белой пустоте, с одним лишь монотонным Бип… Бип… Бип…
Сознание, вырванное из объятий небытия, начало работать с лихорадочной, бешеной скоростью, натыкаясь на стены собственной беспомощности. Он был разумом без тела. Призраком, прикованным к аппарату искусственного поддержания жизни.
«Кома. Я в коме. Это она и есть. Ольга… она где-то рядом. Она ждет. Надо проснуться. НАДО ПРОСНУТЬСЯ!»
Он сосредоточил всю свою волю, все свое существо на одном – пошевелить пальцем. Просто одним пальцем. Это будет сигналом. Доказательством, что он здесь, что он борется. Он представлял себе этот палец, его привычную форму, шрам на костяшке, оставшийся с детства. Он мысленно напрягал несуществующие мышцы, посылал им приказ.
Ничего.
Только ровное, насмешливое Бип… Бип… Бип…
Отчаяние начало затягивать его, холодной, черной трясиной. Он снова умирал, теперь – умственно, духовно, заживо похороненный в собственном теле.
И тогда сквозь монотонный звук монитора прорвался другой. Голос.
Женский. Низкий, спокойный, почти механический. В нем не было ни тревоги, ни сочувствия медсестры, ни эмоций врача. Только холодная, отстраненная констатация.
– Показатели стабилизируются. Нейроактивность нарастает. Выход инициирован.
Слова были знакомыми, но собранными в странную, пугающую конструкцию. «Выход инициирован»? Что это значит? Выход из комы?
Он почувствовал… движение. Не физическое. Ощущение скольжения. Белое пространство вокруг начало меняться. Оно теряло свою однородность, в нем появилась глубина, текстура. Свет не резал глаза, он был мягким, рассеянным.
– Реципиент проявляет признаки осознания. Понижаю уровень седации, – снова прозвучал тот же голос, теперь чуть ближе.
«Реципиент?» – пронеслось в его сознании. Странное, чужеродное слово.
Он попытался снова открыть глаза. И вдруг… получилось.
Веки были тяжелыми, словно сделанными из свинца, и слипшимися. Он с трудом разлепил их. Мир перед ним был размытым, затянутым молочной пеленой. Он поморгал, заставляя мышцы глаз работать.
Зрение медленно возвращалось, привыкая к свету.
Белое над ним оказалось не безликим светом, а ровной, матовой поверхностью потолка, от которого исходило мягкое, равномерное свечение. Ни люстры, ни ламп. Просто светился сам потолок.
Он лежал на чем-то очень жестком и прохладном. Не на больничной койке, а скорее на… столе? Платформе?
Он попытался повернуть голову. Шея скрипнула, мышцы жалобно ныли, но подчинились. Его взгляд скользнул по помещению.
И его сознание, едва пришедшее в себя, содрогнулось от попытки осмыслить увиденное.
Он находился в комнате, но комнате такой, какой он никогда не видел. Стены были плавными, без единого угла, словно выточенными из цельного куска перламутрово-серого материала. На них мерцали едва заметные голубоватые узоры, напоминающие схемы или неизвестные письмена. Ни окон, ни дверей. Мебели не было вообще. Только ровный, блестящий пол и та платформа, на которой он лежал.
Воздух был стерильным, без единой пылинки, и пахнет озоном, как после грозы, и чем-то еще… металлическим, чуть сладковатым.
А рядом с платформой стояла она.
Женщина. Высокая, худая. Лицо ее было идеально симметричным, скулы высокими, кожа неестественно гладкой, без единой поры. Она была одета в облегающий комбинезон из серебристой ткани, которая переливалась при малейшем движении. В руках она держала какой-то сложный планшет, с поверхности которого поднималась голограмма – вращающаяся, многослойная модель… мозга? Его мозга?
Его взгляд встретился с ее глазами. Они были очень светлыми, почти прозрачно-серыми, и в них не было ничего человеческого. Ни испуга, ни радости, ни удивления. Лишь холодный, аналитический интерес.
Она наблюдала за ним, как ученый наблюдает за интересным экземпляром в чашке Петри.
– Марк? – произнесла она. Ее голос был ровным, без единой эмоциональной ноты. – Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете?
Он открыл рот, чтобы ответить. Издать хоть какой-то звук. Но из его горла вырвался лишь хриплый, сиплый выдох, больше похожий на скрежет.
Она кивнула, как будто это был ожидаемый и правильный ответ, и что-то ткнула в своем планшете.
– Мышечный тонус низкий, голосовые связки не разработаны. Это нормально после такого длительного погружения, – она говорила не ему, а скорее, констатировала для кого-то другого или для себя. – Марк, не пытайтесь говорить. Ваше тело долгое время было обездвижено. Ему требуется время на адаптацию.
«Длительное погружение? Обездвижено? Адаптация?» – его мозг, отказываясь понимать, цеплялся за знакомые слова, не в силах сложить их в смысл.
Он снова попытался сесть, опереться на руки. Руки были чужими, ватными, непослушными. Он лишь слабо дернулся, и боль пронзила спину – но не острую боль от аварии, а тупую, ноющую, как после долгой неподвижности.
Женщина сделала еще одно движение рукой по планшету.
– Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Вы в безопасности. Вызванные вами воспоминания – это остаточные эффекты симуляции. Они скоро пройдут.
«Воспоминания? Симуляция?»
Он уставился на нее в немом ужасе, не в силах вымолвить ни слова. Его взгляд скользнул по ее лицу, по странной одежде, по стенам этой нереальной комнаты, по собственным рукам, лежащим на холодной поверхности платформы. Руки были… его. Но в то же время чужими. Кожа слишком гладкая. Старые шрамы исчезли. Даже родинка, что была у него на тыльной стороне левой ладони, пропала.
И тогда, с леденящей душу ясностью, до него начало доходить. Это не больница. Кома не бывает такой. Реальность не бывает такой.
Что-то случилось. Что-то ужасное. Нечто гораздо более чудовищное, чем смерть под колесами автомобиля.
– Где… – он с силой выдавил из себя хриплый, срывающийся шепот, заставляя работать онемевшие губы и язык. – Где я?.. Где… Ольга?..
Женщина наклонила голову набок, ее бесстрастное лицо на миг оживилось легким любопытством.
– Ольга? – она повторила имя так, как будто впервые слышала его. – Ах, да. Персонаж вашего симулякра. Не беспокойтесь, Марк. Ее не существует. Ее никогда не существовало.
Она улыбнулась. Короткой, вежливой, абсолютно безжизненной улыбкой.
– Добро пожаловать в реальный мир. Добро пожаловать в 2097 год.
Глава 5. Вес пепла
Слова повисли в стерильном воздухе комнаты, тяжелые и нелепые, как свинцовые шары. Они отскакивали от его сознания, не желая складываться в смысл. «Добро пожаловать в 2097 год». Звучало как плохая шутка, как кошмарный бред, вызванный лихорадкой и мощными препаратами.
Он заморгал, ожидая, что видение рассыплется, что он увидит потолок больничной палаты, услышит голос врача, почувствует запах антисептика. Но ничего не менялось. Только ровное голубое мерцание на стенах и бесстрастное лицо женщины перед ним.
– Что? – это было все, что он смог выдавить из пересохшего горла. Звук был сиплым, чужим.
– Вы провели в состоянии погружения значительно дольше планового срока, – голос женщины, назвавшей себя Лией, был все так же спокоен, как если бы она объясняла работу микроволновки. – Восемнадцать месяцев. Это рекорд для системы «Эйдоc». Побочные эффекты в виде временной дезориентации и контаминации воспоминаний ожидаемы. Ваш мозг привык к нарративу симулякра. Ему требуется время, чтобы отличить имплантированные воспоминания от реального опыта.
Каждое слово било по нему обухом. «Восемнадцать месяцев». «Симулякр». «Имплантированные воспоминания». Его руки, лежащие на холодной поверхности платформы, вдруг задрожали. Он сжал пальцы, пытаясь ощутить знакомую шероховатость кожи, давление ногтей на ладони. Но ощущения были приглушенными, будто сквозь толстые перчатки. Эти руки… они были его, но в них не было его жизни. Не было мозоли от ручки, которую он всегда держал неправильно. Не было шрама от пореза о консервную банку в детстве.
– Это… это невозможно, – прошептал он, и голос его сорвался на истеричную ноту. – Я… меня сбила машина. Я умирал. Я чувствовал… Я слышал скорую!
Лия взглянула на голограмму над своим планшетом, где мигали какие-то сложные схемы.
– Критический сбой в системе эмуляции, инициированный на пике эмоциональной вовлеченности, – прокомментировала она, больше для себя, чем для него. – Стандартный протокол отключения не сработал. Ваше сознание интерпретировало системный сбой как физическую травму, чтобы сохранить целостность картинки. Довольно изящное решение, надо признать. Мозг всегда ищет логичные объяснения.
Он сглотнул ком в горле. Слюны почти не было.
– Вы… вы говорите, что все… что моя жена, моя дочь… что все это было… игрой? – он вынуждал себя произнести это вслух, чтобы самому услышать всю чудовищную нелепость.
– Термин «игра» не совсем корректен, – поправила его Лия. – «Эйдос» – это платформа для глубокого погружения. Мультисенсорный симулятор опыта. Но да, если вам так проще. Все персонажи, все события, включая «смерть» от транспортного средства, были частью смоделированного сценария.
Внутри него что-то оборвалось. Рухнуло. Рассыпалось в прах. Он увидел перед собой лицо Ольги, уставшее и нежное в свете ночника. Услышал ее смех. Почувствовал теплый, сладкий запах макушки Алисы. Такая острая, такая живая, такая РЕАЛЬНАЯ боль потери, что перебивала даже тупую ломоту в спине.
– Нет, – простонал он, закрывая глаза, пытаясь спрятаться в темноте под веками. – Нет, вы лжете. Это невозможно. Я их помню. Я их ЛЮБЛЮ!
Его собственный голос прозвучал дико, полным отчаяния и неподдельной агонии. В нем дрожали слезы, которые не могли пролиться.
Лия смотрела на него все с тем же научным интересом.
– Эмоциональная привязанность к симулякрам – частое явление, – сказала она, и в ее голосе впервые прозвучало нечто, отдаленно напоминающее попытку утешения. – Особенно после столь длительного погружения. Нейронные связи, отвечающие за привязанность, формируются абсолютно идентично реальным. Для вашего мозга не было разницы. Но вам необходимо понять: это была лишь сложная иллюзия. Программа.
Он резко дернулся, пытаясь подняться. Мышцы живота жалобно заныли, но на этот раз послушались. Он сел, свесив ноги с платформы. Голова закружилась, в висках застучало. Он был одет в простой серый комбинезон из мягкой, неизвестной ему ткани. На ногах не было обуви. Холодный, идеально гладкий пол обжигал босые ступни.
– Где я? – спросил он, уставившись в этот странный, перламутровый пол. – Где это? Что это за место?
– Это реабилитационный модуль центра «Эйдос», – ответила Лия. – Вы находитесь в Нью-Хейвене. Сектор семь.
Нью-Хейвен. Знакомое название. Но из другого контекста. Университет. А не город будущего.
– Я хочу… мне нужно встать, – он сказал это больше самому себе, пытаясь найти точку опоры в этом рушащемся мире.
– Ваш вестибулярный аппарат еще не адаптировался, – предупредила Лия, но не стала останавливать его.
Он медленно, как старик, соскользнул с платформы на пол. Ноги подкосились, и он едва удержался, ухватившись за холодный край стола. Сердце бешено колотилось где-то в горле. Он сделал шаг. Потом другой. Каждый шаг отдавался глухим эхом в безвоздушном пространстве комнаты. Он дошел до стены, той самой, с мерцающими голубыми узорами. Она была теплой на ощупь и идеально гладкой.
Он повернулся к Лии, прислонившись спиной к стене, чувствуя ее необъяснимый, живой жар.
– А кто я? – спросил он, и его голос наконец обрел какую-то твердость, отточенную краем отчаяния. – Если все это было ложью, то кто я на самом деле? Откуда я? Где мои… – он запнулся, поняв, что следующий вопрос теперь висел в воздухе тяжелым, абсурдным грузом. – Где мои настоящие родители?
Лия отложила планшет. Впервые ее бесстрастная маска дрогнула. В ее слишком светлых глазах мелькнуло что-то… что-то похожее на осторожность. Даже на жалость.
– Ваше имя – Марк Стоун, – произнесла она, и звучание его собственного имени показалось ему чужим, неуместным. – Вы являлись одним из ведущих тестировщиков проекта «Эйдос». Добровольцем. Что касается ваших биологических родителей…
Она сделала паузу, и эта пауза была страшнее любых слов.
– …то согласно данным вашего личного дела, они погибли в результате аварии на орбитальном лифте двенадцать лет назад. У вас не было зарегистрированных близких родственников или партнеров на момент начала тестирования.
Орбитальный лифт. Двенадцать лет назад. Погибли.
Он медленно сполз по стене на пол, не в силах больше держаться на ногах. Колени подкосились, и он грузно опустился на холодную, теплую поверхность. Он сжался в комок, уткнувшись лбом в колени, обхватив голову руками – этими чужими, гладкими, безжизненными руками.
Внутри него не осталось ничего. Ни злости, ни отрицания, ни страха. Только огромная, всепоглощающая пустота. Белое, беззвучное ничто, гораздо более страшное, чем то, что было после удара.
Ольги не было. Алисы не было. Его родителей… тоже не было. Вся его жизнь, каждое ее мгновение, каждая улыбка, каждая слеза, каждая боль – все это оказалось сложной, детализированной, бесчеловечно прекрасной ложью.
Он сидел на полу футуристичной комнаты, в году, который не должен был наступить еще семь десятилетий, и тихо сходил с ума. Единственное, что он мог сделать – это беззвучно, судорожно рыдать, ощущая, как по его щекам, впервые за это новое существование, катятся настоящие, горячие, бесполезные слезы.
Глава 6. Стекло и сталь
Он не знал, сколько времени просидел на полу, сжавшись в комок. Слезы высохли сами собой, оставив после себя стянутость кожи на щеках и пустоту, такую глубокую, что казалось, она поглотит сам воздух вокруг. Он чувствовал себя вывернутым наизнанку, опустошенным до самой последней клетки. Все его воспоминания, все его «я» были выскоблены острым ножом, оставив после себя лишь глубокую, кровоточащую рану.
Лия не трогала его. Она отошла к другой стене, которая бесшумно растворилась, открывая нишу со странным оборудованием, и занялась своими делами. Ее движения были экономичными, точными. Она не смотрела на него с жалостью или нетерпением. Она просто давала ему время. Как дают время экспериментальному образцу, чтобы тот стабилизировался после встряски.
Наконец, он поднял голову. Глаза болели, голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Он уставился на свои босые ноги, на странный серый комбинезон. Каждая деталь этого места, этого времени, впивалась в него тысячью мелких иголок.
– Вам требуется гидратация и нутритивная поддержка, – голос Лии прозвучал ровно, без упрека. Она подошла к нему, держа в руке нечто, напоминающее прозрачную капсулу, заполненную голубоватой жидкостью. – Ваше физическое тело долгое время поддерживалось парентерально. Пероральный прием необходим для запуска систем.
Он молча взял капсулу. Она была гладкой и прохладной. Он смотрел на жидкость внутри, ожидая увидеть хоть какое-то подобие воды, но она была слишком голубой, слишком идеальной.
– Что это? – его голос сорвался на хриплый шепот.
– Вода, обогащенная электролитами, глюкозой и адаптогенами, – ответила Лия, как будто это было самым обычным делом.
Он с отвращением поднес капсулу к губам. Жидкость не имела ни вкуса, ни запаха. Она была просто влажной и холодной. Он сделал глоток, ожидая удушья, рвотного позыва, но ничего не произошло. Жидкость легко проскользнула в горло, не оставив после себя ничего, кроме легкого ощущения прохлады. Он допил все. Пустая капсула в его руке тут же смялась, стала мягкой и через секунду начала растворяться, превращаясь в легкий, быстро исчезающий гель.
Он с оторопью смотрел на пустую ладонь.
– Биоразлагаемый полимер, – пояснила Лия. – Стандартно.
Стандартно. Все здесь было «стандартно». Кроме него.
– Встаньте, пожалуйста, – сказала она. – Необходимо начать двигаться. Мышечная атрофия минимальна благодаря нейростимуляции, но тонус необходимо восстанавливать.
Он с трудом поднялся, держась за стену. Ноги дрожали, но держали. Лия не предлагала помощь, лишь наблюдала, готовая подхватить, если он упадет.
– Пройдитесь, – скомандовала она.
Он сделал несколько неуверенных шагов по гладкому полу. Казалось, комната реагировала на его движение – голубые узоры на стенах мерцали в такт его шагам, создавая иллюзию, что пол плывет под ногами. Это вызывало легкую тошноту.
– Где… где здесь туалет? – спросил он, внезапно осознав одну из самых базовых потребностей.
Лия кивнула в сторону той же ниши. Часть стены изогнулась, формируя нечто, отдаленно напоминающее унитаз, но сделанное из того же перламутрового материала, без крышки и привычных деталей.
– Санузел, – сказала она. – Система автономная. Антисептик и рециркуляция встроены.
Он с отвращением и стыдом воспользовался этим приспособлением. Все происходило бесшумно, чисто, стерильно. И абсолютно бездушно. Ни запаха, ни звука смыва. Стена просто сомкнулась, когда он отошел, не оставив и следа.
Он чувствовал себя лабораторной крысой в идеально чистом, бесчеловечном лабиринте.
– Я хочу выйти, – сказал он, поворачиваясь к Лие. Его голос звучал тверже. Пустота внутри начала заполняться чем-то другим – пока еще смутным, но уже растущим протестом. – Я хочу увидеть… это место. Этот… ваш мир.
Лия изучающе посмотрела на него, затем на данные на своем планшете.
– Ваши показатели в норме. Краткая экскурсия возможна. Но предупреждаю, вероятен нервный срыв. Будьте готовы.
Она подошла к участку стены, который казался таким же монолитным, как и все остальное, и провела ладонью по поверхности. Стена бесшумно растворилась, образуя арочный проем. За ним был не коридор, а нечто вроде лифта или капсулы – небольшое округлое помещение с мягкими сиденьями по периметру.
– Пойдемте, – сказала Лия, шагнув внутрь.
Он последовал за ней, сердце заколотилось где-то в горле. Капсула была такой же тихой и стерильной. Двери сомкнулись без единого звука. Он не почувствовал ни движения, ни ускорения, только едва уловимое изменение давления в ушах.
Через несколько секунд двери снова раздвинулись.
И его дыхание перехватило.
Он стоял на смотровой площадке, под открытым небом. Но это небо было не голубым. Оно было цвета бледной лаванды, и по нему плыли перламутровые, переливающиеся размытые полосы, похожие на гигантские полупрозрачные медузы. Воздух был прохладным и на удивление свежим, пахнущим озоном и чем-то цветочным, но без узнаваемых нот.
А внизу… внизу лежал Город.
Это не был город из его воспоминаний. Не было прямоугольных коробок зданий, прямых улиц, знакомого хаоса. Перед ним простирался ландшафт из изогнутых, струящихся форм. Башни, похожие на гигантские стебли растений или сталагмиты, вздымались к небу, переплетаясь между собой мостами-паутинками, по которым бесшумно скользили капсулы, похожие на ту, в которой он только что был. Стены зданий были не статичными – они переливались, меняя прозрачность и цвет, показывая то внутренние помещения, то сложные узоры, то голографические рекламные послания на незнакомом языке.
Зелени почти не было. Только кое-где на изогнутых балконах и террасах виднелись полосы какой-то яркой, неестественно зеленой растительности, больше похожей на мох.
И людей. Он видел людей. Они были далеко внизу, маленькими, как муравьи. Они двигались неторопливо, плавно. Одеты были в облегающие костюмы разных оттенков серого, серебристого, синего. Никто не спешил. Никто не разговаривал. Никто не смеялся. Тишина, стоявшая вокруг, была не природной, а искусственной, гнетущей. Даже звук его собственного дыхания казался здесь грубым и чужим.
Это был город будущего. Чистый, стерильный, технологичный и до ужаса бездушный. В нем не было места запаху жареного кофе, крикам детей, скрипу тормозов старого автобуса, случайной улыбке незнакомца. Это был совершенный механизм. И он, Марк Стоун, бывший Максим, был сломанным, ненужным винтиком, застрявшим в его шестеренках.
– Нью-Хейвен. Сектор семь. Население двести сорок тысяч человек, – голос Лии прозвучал прямо у его уха, заставив вздрогнуть. – Основной экономический хаб Северо-Восточного мегаполиса. Уровень преступности близок к нулю. Загрязнение воздуха контролируется наномитами.
Он молчал, впитывая это зрелище, чувствуя, как холодок ужаса медленно ползет по его позвоночнику. Его мир – мир Ольги, Алисы, его родителей, запаха пирогов и скрипа половиц в доме отца – был теплым, живым, настоящим. А это… это было красиво. И мертво.
– Как… – он сглотнул, пытаясь найти слова. – Как вы здесь живете?
Лия повернула к нему свое идеальное, безэмоциональное лицо.
– Мы живем эффективно, Марк. Без избыточных эмоций, без деструктивных социальных конфликтов, без болезней, без хаоса. Мы достигли стабильности.
Он посмотрел на этот город стабильности, на эти безликие башни и молчаливых людей, и его вдруг охватила дикая, животная тоска по грязному, шумному, пахнущему бензином и шашлыком миру, которого, если верить Лии, никогда не существовало.
Он отвернулся от смотровой площадки.
– Я хочу назад, – прошептал он. – В комнату.
Лия кивнула, без комментариев. Она поняла. Она все понимала. И в этом не было ни капли сочувствия. Только констатация факта.
Он был чужим здесь. Чужим в этом идеальном, страшном, будущем. И единственный мир, где он был своим, оказался красивой, жестокой ложью.
Глава 7. Чужой среди своих
Обратный путь в реабилитационный модуль был молчаливым. Марк – он пытался заставить себя думать об этом имени, но оно отскакивало, как горох от стенки – сидел в капсуле, уставившись в безупречно чистый пол. В ушах стояла оглушительная тишина, нарушаемая лишь мягким гулом невидимых механизмов. Он больше не пытался говорить с Лией. Что он мог сказать? Спросить, почему небо цвета лаванды? Как работают наномиты? Его интересовало только одно, единственное, и это было невозможно.
Капсула остановилась. Стена снова разошлась, впуская их обратно в стерильную, перламутровую комнату. Воздух здесь показался ему еще более безжизненным после краткого соприкосновения с «наружным» миром, даже таким искусственным.
– Вам требуется отдых, – констатировала Лия, подходя к нише, которая бесшумно трансформировалась, образуя нечто вроде кушетки. Она была такой же гладкой и монолитной, как и все здесь. – Процесс реинтеграции требует значительных энергозатрат.
Он молча опустился на нее. Поверхность тут же мягко прогнулась, приняв форму его тела. Было удобно. Слишком удобно. Без единой жесткой пружины, без привычного провала посередине, как у их дивана… «их дивана?» Нет. Не их. Ничьего. Призрачного.
– Я не могу просто отдыхать, – он сказал это в пол, голос его был глухим. – Вы говорите, я был… тестировщиком. Добровольцем. Я должен что-то помнить. Хоть что-то реальное.
Лия взглянула на свой планшет, пальцы пробежали по голографическому интерфейсу.
– Глубинная амнезия – стандартный защитный механизм при длительном погружении. Мозг блокирует воспоминания о реальности, чтобы избежать когнитивного диссонанса во время симуляции. Ваша личность, ваши базовые установки, профессиональные навыки – все это сохранено. Но автобиографическая память о событиях, предшествовавших погружению, будет возвращаться фрагментарно. Или не вернется никогда.
«Никогда.» Слово прозвучало как приговор.
– Покажите мне, – он поднял на нее глаза, в которых тлела искра отчаянной надежды. – Покажите мне контракт. Мою подпись. Мои… мои фотографии. Что-нибудь, что доказывает, что я – это я.
Лия секунду помедлила, затем кивнула. Она провела рукой по стене рядом с кушеткой. Поверхность ожила, превратившись в матовый экран. На нем возникли строки текста на незнакомом языке, который, к его удивлению, он смог прочесть. «ДОГОВОР О ТЕСТИРОВАНИИ. Проект «Эйдос». Сторона А: Корпорация «Нексус». Сторона Б: Марк Стоун, ID 734-Delta».
Он впился глазами в текст, выискивая знакомое. Ничего. Юридический язык, перечисление рисков, пункт о конфиденциальности. Все чужое. Его взгляд упал на нижнюю часть экрана. Там была подпись. Не привычная закорючка, а ровный, геометрический узор, явно сгенерированный цифровым ключом. И рядом – голографическое изображение лица.