Подслушано у костра

В черном, черном лесу на краю черного, черного болота, среди чахлых сосен и вязкой тины, в покосившейся черной, черной избе, обросшей черным мхом, жил-был Темноглот. Кожа его была покрыта тиной, а глаза светились жёлтым, как болотные огни. Говорили, что глотка у него была пустотой и бездной, куда проваливались крики его жертв. Болото съело его душу, оставив лишь злобу.

Каждую полночь Темноглот выходил на тропу и зажигал синий фонарь. Заблудившиеся путники, видя огонёк, думали – тут живёт добрый старик, и шли к нему, утопая по колено в грязи. А когда переступали порог, избушка захлопывалась за ними навсегда, будто пасть.

Утром на болоте появлялся новый уродец: с кожей, как мокрая глина, с пальцами – щупальцами, сросшимися в перепонки, с ртом, зашитым чёрными нитями. Они молча ползали по топи, собирали для Темноглота грибы-поганки, рыли ямы, в которых потом исчезали новые жертвы.

Но однажды к болоту пришла девушка с серебряным колокольчиком – дочь пропавшего дровосека. Колокольчик звенел так чисто, что монстры закрывали уши, а Темноглота завыл от боли. Девушка бросила его в трясину, и болото тут же поглотило колдуна с жадным чавканьем. Твари рассыпались в прах.

А из топи ещё долго доносилось бульканье: это Темноглот, теперь уже навеки раб болота, таскает для него ил в своём прогнившем ведре.

Артёму было настолько плохо, что он не мог встать с кровати. Третьи сутки.

Тело выкручивало изнутри, будто невидимый механизм зацепился крючьями за его жилы и теперь методично, с тупым скрежетом, перемалывал кости в мелкую труху. Каждый сустав горел, будто в него залили раскалённый свинец, каждый мускул сжимался в судороге, рвал связки, выворачивал конечности в неестественных, чудовищных узлах. Даже дышать было больно – лёгкие склеивались, как мокрый целлофан, и каждый вдох отдавался хрустом, будто внутри шевелилось что-то живое, что-то с острыми лапками и хитиновым панцирем.

Его глаза – мутные, с чёрными, бездонными зрачками, которые даже в кромешной тьме комнаты оставались неестественно широкими, – бессмысленно уставились в потолок. Белки были прорезаны алыми нитями лопнувших сосудов, будто кто-то выцарапал на них тонкие, кровавые руны. Веки дёргались в такт пульсации в висках, а в глубине зрачков, если приглядеться, мерцало что-то чужое – крошечные, как игольные уколы, огоньки, будто там, за плёнкой сознания, кто-то зажигал спички.

Взгляд то безучастно скользил по трещинам в штукатурке, которые вдруг начинали шевелиться, расползаясь в паутину мерзких, извивающихся линий, то вдруг становился лихорадочно-живым – когда очередная волна паранойи заставляла его вслушиваться в тишину.

«Скребут… под кроватью скребут…»

Голос был хриплым, чужим, словно его выдавливали из пересохшего горла пальцами. Он знал, что там, в тёмном просвете между полом и матрасом, что-то есть. Что-то, что дышит влажным, прелым дыханием, что-то с длинными, костлявыми пальцами, которые царапают по дереву, оставляя липкие следы. Леший ждёт. Ждёт, пока он наконец не посмотрит вниз. А потолок над ним медленно дышал – штукатурка вздымалась и опадала, как гниющая плоть, и из трещин сочилась тёмная, вязкая жидкость. Капли падали ему на лицо, оставляя жгучие следы, но он не мог пошевелиться, не мог смахнуть их – его тело больше не слушалось. Он пытался собрать воедино осколки мыслей и придумать, где взять денег. Бабкины иконы? Уже проданы. Старый ноутбук? Сдан в ломбард ещё в прошлом месяце. Но боль нарастала, заполняя черепную коробку горячим свинцом. Сейчас главным было избавиться от боли. Где носит, мать его, Никитоса? Вертелся единственный вопрос в голове, как заезженная пластинка. Дозу… Надо дозу… Неожиданно головную боль разорвал пронзительный гадкий звук дверного звонка. Артём застонал. Звонок повторился – настойчиво, злобно.

«Никитос… Это Никитос…»

Он попытался приподняться, но тело не слушалось. Тогда звонок сменился ударами в дверь – тяжёлыми, ритмичными, как удары молота по крышке гроба. И сквозь шум в ушах Артём разобрал голос:

– Открывай, ублюдок! Я знаю, ты там!

Он знал, что это звонит его торговец Никита, а значит – дело в деньгах. Или в отсутствии оных. Голова гудела, как трансформаторная будка, а тело казалось чужим, тяжелым, будто его залили свинцом. Артём с трудом оторвал голову от подушки, и в этот момент его взгляд уловил странное движение: дверная ручка медленно поворачивалась сама по себе.

Кто-то уже был внутри, но звонок всё еще раздавался с улицы. Это сводило его с ума – двойственность ситуации, ощущение, что его ловят в ловушку с двух сторон. Артем знал, что Никита пришел за деньгами, которые он задолжал уже давно. Но с другой стороны, если он даст ему подохнуть, то не получит бабок вообще. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился Никита – высокий, поджарый, с холодными глазами и дорогими кроссовками на ногах. Его лицо искажала гримаса презрения.

– Козёл! Время вышло, где мои деньги? – его голос резал, как нож. – Я тебе что, мамочка родная, слюнявчики менять? Ты мне обещал 20-го, сегодня 21-е. День – это тебе мой подарок, скот, за былую «дружбу».

Артём попытался приподняться, но тело не слушалось. Руки дрожали, во рту пересохло.

– Не гони, чувак! Сейчас всё будет… Дай мне отойти… Есть с собой? Сдохну!

Никита фыркнул и приблизился. От Артёма воняло – смесью пота, перегара и чего-то химически-сладкого, от чего в горле сразу же вставал ком. Никита относился к таким людям со смесью брезгливости и злобы. Он сам не употреблял – не потому что боялся, а потому что считал это слабостью. Но это не мешало ему распространять. В конце концов, бизнес есть бизнес.

Они были бывшими одноклассниками, но явной дружбы между ними никогда не было. После школы их пути разошлись: Никита не без помощи родителей закончил коммерческий вуз и быстро влился в мир лёгких денег. Артёму не так повезло – он рос с бабушкой, денег вечно не хватало. Пошёл в шарашку, потом сразу на работу. А потом бабушки не стало. И всё рухнуло. Одиночество душило, пустота внутри разрасталась, и единственным спасением стали таблетки, порошки, уколы – что угодно, лишь бы не чувствовать. Никита наклонился, схватил Артёма за воротник и приподнял.

– Ты думаешь, я тебе благотворительность устрою? – прошипел он. – Деньги. Сейчас. Или я тебя сам отправлю в ту дыру, из которой ты не вылезешь.

Артём закашлялся. Глаза застилала пелена. Он знал, что время на исходе. Но выбраться уже не мог.

– Никитос, тормози. У меня будут деньги, скоро. Есть одна идея…

Голос Артема дрожал, но в глазах мелькнуло что-то странное – не то надежда, не то безумие.

– Я тебе так и поверил, держи варежку шире. – Никита скривился. – Не уйду, пока не получу свои бабки. Он начал обыскивать комнату, яростно вытряхивая содержимое ящиков, переворачивая подушки, заглядывая даже в морозилку и сливной бачок унитаза. Когда стало ясно, что денег и правда нет, он вернулся в комнату, лицо его было темнее тучи.

– Говори!

Артем провел ладонью по лицу, словно пытаясь стереть пелену забытья.

– Я вспомнил… Бабушка рассказывала про дом в деревне, который остался от ее бабки. Старый, но все равно чего-то стоит. Он замолчал, будто-то в его сознании что-то щелкнуло.

– Она оформила его на меня… Где-то должны быть документы … и ключи.

Глаза его метались, словно он сам не был уверен, правда это или бред.

– Только я не знаю где он …

Артем замер на несколько секунд, будто забыл, что хотел сделать. Резко рванул к старому комоду, выдернул ящик, оттуда выпала пыльная папка. Трясущимися руками он начал листать бумаги – квитанции, справки, старые фотографии. И вдруг на пол упал конверт. Желтый, потрепанный, с выцветшими чернилами. На нем был написан адрес: Свердловская область, Белоярский район, деревня Парши, д. 5.

Артем схватил его, нервно тряся им перед лицом Никиты, улыбаясь ртом без одного клыка.

– Вот! Видишь?! Нужно собираться. Где мой телефон, посмотрю как доехать.

Никита смотрел на него как на психа.

– Придурок, на какие деньги ты собираешься купить билет? У тебя даже на дошик нет.

– Займу, не впервой,– буркнул Артём, уже копаясь в карманах в поисках телефона.

Оказалось, что добраться до деревни – задача не из лёгких. Глухомань, затерянная в лесах, куда даже электрички ходят раз в сутки. Сначала – до Еката, потом на дребезжащей электричке до Белоярского, а оттуда – 50 км на попутках, по убитым грунтовкам, через лесные чащи, где даже связь не ловит.

– Блять! Ты что, издеваешься?! – Никита сжал кулаки.

Но Артём уже не слушал. В его глазах горел странный огонь.

– Никитос, продам дом, расплачусь… и поменяю свою жизнь.

В этот момент что-то шевельнулось в углу комнаты. Тень. Быстрая, скользящая, как дым. Никита резко обернулся, но там никого не было.

– Ты… что-то слышал? – спросил он, голос стал тише.

Артём не ответил. Он смотрел в пустоту, будто видел что-то за гранью этого мира. А на полу, возле конверта, лежал старый ржавый ключ.

– Да у тебя крыша едет, обдолбанный! – Никита фыркнул, но в глазах мелькнуло что-то тревожное.

Тень в углу снова дрогнула. Артём не отреагировал, продолжая бормотать что-то про дом и деньги.

– Ладно, слушай сюда, – Никита резко схватил его за плечо. – Я тебе сейчас вколю, ты отрубишься, а я разберусь с билетами. И чтоб без фокусов – не отпущу тебя одного, а то сбежишь, как последняя шлюха. Артём слабо попытался вырваться, но руки уже не слушались. Никита достал шприц, быстрым движением ввёл ему в вену. Через пару секунд зрачки Артёма расширились, тело обмякло.

***

Очнулся он уже в тряском "бусике", несущемся по разбитой лесной дороге. За окном – мрак, стволы сосен, мелькающие как спицы колеса. Рядом сидел Никита, злобно курил и что-то бурчал в телефон.

– Где… мы? – Артём с трудом разлепил язык.

– Почти на месте, – скривился Никита. – Твой дед Пахом нас подобрал. Говорит, знал твою прабабку.

На переднем сиденье, за рулём, сидел тощий старик. Кожа на его лице была похожа на высохший пергамент, натянутый на череп так плотно, что казалось – вот-вот лопнет у висков. Выцветшие, мутные глаза, будто затянутые плёнкой гнилой воды, смотрели не на дорогу, а сквозь неё, в какую-то незримую точку за горизонтом. Зрачки – крошечные, чёрные, как засохшие мушки в мёде, – не реагировали на свет. Его руки, лежащие на руле, напоминали скрюченные корнища: пальцы неестественно длинные, с жёлтыми, слоящимися ногтями, похожими на когти стервятника. Суставы выпирали буграми, будто под кожей кто-то намертво завязал узлы из жил. Когда он поворачивал голову, раздавался тихий, влажный хруст – словно позвонки скрипели, как не смазанные петли старой двери.

– Ага, – хрипло пробормотал дед. – Матрёна-то твоя… она ж тут не одна осталась.

Машина резко тряхнула на кочке. В свете фар на секунду мелькнул покосившийся указатель: "Парши – 3 км".

– Кто… не одна? – Артём почувствовал, как по спине побежали мурашки.

Дед Пахом не ответил. Только ухмыльнулся в темноте, обнажив чёрные, как уголь, зубы. А в зеркале заднего вида что-то шевельнулось. Быстро. Бесшумно. Как будто кто-то третий уже сидел сзади… "Раньше тут болота были, – хрипло начал дед Пахом, не отрывая глаз от дороги. – Не то что нынче. Топи на километры, вода чёрная, как смоль. И вонь… Стояла такая вонь, что даже волки обходили." Машина подпрыгнула на ухабе, и Артём невольно вцепился в сиденье. Никита нервно затянулся сигаретой, но слушал. "Три дома всего и было. Ваш, да ещё два. Жили там три семьи – Матрёна твоя, да Степаниды, да ещё Гаврилы. А потом началось…" Дед резко свернул на размытую грунтовку, и "бусик" заскрипел, будто протестуя. "Первым Гаврилу утянуло. Пошёл за клюквой – и след простыл. Через неделю Степанида по воду сходила, да так и не вернулась. Только ведро нашли… полное. Но не воды." Никита перестал курить.

"Полное чего?" – спросил он, хотя, кажется, уже догадывался. Дед Пахом повернул голову и посмотрел на них мутными, будто затянутыми плёнкой глазами. "Волос. Длинных, женских. А вода в колодце после этого три дня алая была." В салоне стало тихо-тихо. Даже двигатель будто притих. "Матрёна твоя тогда заперлась в доме. Не выходила. Но через окно видела – по болоту что-то ходило. Высокое, худое… А когда поворачивалось – лица не было. Только рот. Широкий-широкий." Артём почувствовал, как волосы на затылке шевелятся. "Потом и она пропала. А болото… высохло за одну ночь. Как будто кто-то всосал всю воду. И в тех трёх домах с тех пор никто не жил." Машина резко остановилась. "Приехали." Перед ними в лунном свете стоял бревенчатый дом с заколоченными окнами. На крыльце что-то блеснуло – то ли стекло, то ли чьи-то глаза. А сзади, в темноте салона, раздался тихий смешок. Но когда они обернулись – там никого не было. Только на сиденье лежал мокрый след. Как от болотной воды.

"Какой бред", – подумал Артём, чувствуя, как по спине пробежал холодный пот. Дед Пахом явно кукухой поехал на старости лет, вот и несёт всякую хрень. Всё это казалось дешёвой страшилкой из детского лагеря.

– Утром разберёмся, что да как, – буркнул он себе под нос, но почему-то голос его дрогнул.

– И вот этот сарай ты хотел продать?! – Никита остолбенел, уставившись на покосившееся строение с прогнившими стенами.

Дом стоял, словно разлагающийся труп, выброшенный временем на обочину реальности. Тёмные доски почернели не просто от времени – они впитали в себя что-то липкое, гнилостное, будто сама древесина медленно превращалась в окаменевшую плоть. Стены изгибались неестественно, как рёбра сломанного зверя, а кое-где в щелях виднелись тёмные, влажные пятна – словно дом истекал чем-то густым и тёмным изнутри. Крыша просела посередине, будто невидимый великан наступил на неё сверху, оставив вмятину, похожую на вдавленный череп. Ржавые гвозди торчали из прогнивших стропил, как обломки костей, а кое-где свисали клочья старого толя – кожистые лоскуты, шевелящиеся на ветру с тихим шуршанием, будто что-то под ними дышит. Окна были заколочены грубыми, кривыми досками, но не просто так – не для того, чтобы защитить дом от чужих. Нет. Доски были вбиты изнутри. Будто кто-то когда-то пытался запереть что-то внутри.

Или не дать чему-то выбраться. Сквозь щели между досками струился мутный, желтоватый свет – неясный, как от гниющего фосфора. Иногда казалось, что за этими щелями мелькает что-то тёмное, скользящее, будто кто-то стоит там, вплотную к окну, и смотрит наружу. Дверь, покосившаяся и покрытая глубокими царапинами, будто её долго скребли изнутри, приоткрывалась на ветру с протяжным, тоскливым скрипом. За ней – только чернота. Густая, плотная, словно жидкая смола. И тишина. Неестественная тишина. Будто дом затаился. И ждёт.

– Я сам его впервые вижу, – Артём попытался звучать уверенно. – Но фундамент крепкий, и земля в собственности. Давай внутрь заглянем. Он сделал шаг вперёд, и что-то хрустнуло под ногой. Он посмотрел вниз. Кость. Артём резко отдернул ногу.

– Ладно, ребяты, вы осматривайтесь, обживайтесь, – дед Пахом крякнул, поправляя кепку. – А завтра утром за вами зайду. Покажу округу, деревня ещё теплится. Да к председателю сходим. Расскажете про свои планы, небось чем-то пособим.

– Спасибо, дед Пахом, спокойной ночи! – Артём кивнул, но внутри что-то сжалось.

– Спокойной, спокойной…– старик криво ухмыльнулся, обнажив почерневшие дёсны, и поплёлся к машине.

Его "бусик" медленно покатил по разбитой дороге, фары дрожали, как у испуганного зверя, и вскоре исчез во тьме. Вокруг стояла мёртвая тишина, только ветер шевелил высокую траву, которая опутала дом, как щупальца. Ставни были заколочены наглухо.

– Блять, как тут темно… – Никита достал телефон, включил фонарик.

Свет дрогнул, выхватывая из тьмы облезлые стены, покрытые плесенью. Артём подошёл к одному из окон, попытался отодрать доску. Дерево не поддавалось. Он сжал пальцы, потянул сильнее – доска скрипнула, но не сдвинулась.

– Ты слабак, Артём, – прошипел Никита.

Артём сжал зубы, снова рванул – и вдруг… Над самым ухом раздался шёпот:

– Что, малец? Не можешь сдюжить?

Голос был хриплый, скрипучий, как ржавые петли. Артём вздрогнул, рука соскользнула по шершавой доске, и острая щепка впилась в ладонь. Потекла кровь. Теплая, липкая.

– Ты… слышал? – он обернулся к Никите.

Тот напрягся, вглядываясь в темноту.

– Херню какую-то несешь. Давай, ломай. Помогу, а то до утра будем вокруг дома ходить.

Дом изнутри оказался больше, чем казалось снаружи. Гораздо больше. Длинные сени, покрытые слоем пыли, вели в большую кухню. Запах как в склепе. Сладковатый, тяжёлый, с примесью тления. Справа стояла огромная печь, её чёрная пасть зияла, как рот мертвеца. Впереди – дубовый стол. На нём что-то лежало. Тонкое, серое. Артём подошёл ближе. Паутина? Нет. Волосы. Длинные, седые, спутанные. Как будто кто-то их вырвал… и аккуратно положил.

– Какого… – Никита отшатнулся.

Дальше виднелись три комнаты, выходящие одна из другой. Вдоль стен – кровати. Узкие, с провалившимися матрацами. А в углу – огромное зеркало. Покрытое тёмными пятнами. Артём медленно подошёл, сдернул тряпку. Отражение было мутным, будто сквозь туман. На него смотрело землистое лицо, с проступающей желтизной под глазами, будто кожа впитала в себя всю грязь и никотин. Скулы острые, словно вырезанные ножом, а щёки ввалились, обнажая чёткий рельеф черепа. Он походил на тень человека – будто сама жизнь из него вытекала капля за каплей, и осталась только эта высохшая оболочка, которая ещё шевелится по привычке. Артем провел рукой по грязным, слипшимся, цвета мышиной шкурки волосам. Неожиданно он понял, что в зеркале отражение не повторило его действия. Артём замер перед зеркалом, ледяной пот стекая по спине. Его отражение не двигалось. Оно просто стояло и смотрело на него. Не мигая. Не дыша. Сквозь мутное стекло в комнату тянулись тонкие, как паутина, трещины. Они расходились от краёв, будто зеркало медленно лопалось изнутри. Артём резко махнул рукой – отражение не повторило движения. Вместо этого уголки его губ дрогнули и медленно поползли вверх в неестественной, растянутой улыбке.

– ЧТО ЗА ХЕРНЯ?! – Артём отпрянул, ударившись спиной о стену. В этот момент в комнату ворвался Никита, размахивая фонариком.

– Ты чего орёшь?

– З-зеркало! – Артём трясущимся пальцем тыкнул в стекло. – Оно… оно не…

Никита посмотрел. Обычное зеркало. Обычное отражение.

– Да ты совсем обдолбался, – Никита фыркнул. – Тебе уже и глюки мерещатся.

– Нет, я же видел! Оно не двигалось! Оно… улыбалось!

Никита подошёл ближе, постучал костяшками по стеклу.

– Видишь? Обычное говно.

Артём не сводил глаз с зеркала. А оно не сводило глаз с него.

– Ладно, хватит, – Никита резко развернулся. – Завтра разберёмся. Ложимся спать.

– Спать?! Ты серьёзно?!

– Ага. Чем быстрее продадим эту развалюху – тем быстрее свалим. Так что заткнись и дай поспать. Он плюхнулся на прогнившую кровать, которая скрипнула под ним, будто жалуясь на тяжесть. Артём не решался отвести взгляд. Но зеркало больше не шевелилось.

– Давай уже спать, – буркнул Никита, переворачиваясь на скрипучей кровати. – Завтра с утра поедем в деревню, разузнаем про дом…

В этот момент  громко хлопнула дверь. Оба вздрогнули. Из темноты донесся женский голос:

– Эй, новенькие! Вы там живы?

В сенях раздались шаги – быстрые, уверенные. В дверях появилась женщина лет тридцати в поношенном медицинском халате, пожелтевшим под мышками, с выцветшей красной полосой на кармане, джинсах и старых кроссовках.

Рыжие волосы, собраны в небрежный пучок. Лицо почти красивое, но усталое. Глаза серо-голубые, с темными кругами под ними – видно, что спит плохо. Губы узкие, поджатые, привыкшие молчать, с остатками дешевой розовой помады. В руке, покрытой мелкими шрамами, она держала керосиновую лампу, свет которой бросал дрожащие тени на стены.

– Я Света, местная медсестра. Ну, как медсестра… – она усмехнулась. – В деревне-то пять старушек да я. Дед Пахом сказал, что вы приехали. Решила проверить.

Артём с облегчением выдохнул. Человеческое лицо после всех этих жутких видений казалось спасением.

– Ты… ты одна здесь живешь? – спросил он.

Светка закатила глаза:

– Одна? Да тут полдеревни пустует. Но я-то тут родилась. И знаю каждый дом. Хочу уехать в город, но мне не к кому. – Она внезапно пристально посмотрела на Артёма. – Ты бледный как смерть. Дрожишь. Давай-ка я тебя посмотрю.

Никита фыркнул:

– Да ему просто приход плохой. Обдолбался и глючит.

Светка неожиданно резко повернулась к Никите:

– А тебе не кажется, что в таком доме и трезвому-то страшно? – Ее голос звучал странно – слишком тихо для таких слов. Она подошла к Артёму, приложила холодную ладонь ко лбу:

– Лихорадит. И зрачки… – Она наклонилась ближе, и Артём почувствовал запах – спирта, лекарств и чего-то еще…

– Тебе нельзя оставаться здесь ночью, – прошептала она. – Особенно в этой комнате. Никита резко поднялся:

– Да хватит уже страшилки рассказывать!

Светка медленно повернула голову в его сторону. В колеблющемся свете лампы ее лицо казалось то молодым, то внезапно старым – с глубокими морщинами, впалыми щеками.

– Хорошо, – сказала она неестественно ровно. – Но если ночью услышите, как кто-то ходит по коридору… Не выходите. И не смотрите в зеркало.

Она направилась к двери, ее тень на стене казалась слишком высокой, слишком худой.

– А утром… – она обернулась на пороге, – заходите в медпункт. Он в доме с красным крестом на ставнях. Только… не ошибетесь дверью.