Тень Карпатской ночи

ПРЕДВЕСТИЕ

Жаркий полдень. Солнце пробивается сквозь плотную крону деревьев, играя золотистыми солнечными зайчиками на изрезанной веками коре могучих сосен. Деревня давно осталась позади, и теперь меня окружают одни лишь буки, ели да заросли можжевельника. Всё дальше разносятся голоса ребятни. Много нас сегодня собралось, целая ватага. Пока родители справлялись о вечернем праздновании дня солнцестояния, дети устремились гулять в лес. Я не сразу понимаю, что заблудилась, что чаща становится непроницаемее и темнее, что под сенью деревьев всё студенее делается, а по земле стелится туман вместе с пряным и густым запахом болот.

Слышу, как Думитру кличет меня – голос его смешным кажется; тетушка моя объясняла, что он у Думитру ломаться начал и скоро загрубеет, – однако дорогому другу отчего-то не отвечаю. Иду всё дальше в лес, ибо кажется мне, что кто-то другой шепчет моё имя, зовёт, манит, дразнит. Туман ложится белёсым полотном меж стволов, и каждое дерево будто вырастает вдвое выше, чем прежде. Ветер качает верхушки, но в лесу царит мертвая тишина.

А потом вдруг слышу: где-то совсем рядом звенит тонкий смех – женский, детский ли, не разберу.

– Каталина… – шёпот снова зовёт, уже ближе, у самого уха. Я оборачиваюсь, но вижу лишь сизую дымку меж вязов. Взгляд цепляется за что-то тёмное у корней. Чудится: силуэт сидит, согнувшись. Но стоит мне моргнуть, одну только чёрную кочку и дымку болотного пара различаю.

Я делаю шаг назад, ветки хрустят под ногами; и в тот же миг слышу чужой шаг, с тем же гулким треском.

– Думитру?.. – выдыхаю, голос дрожит, но лес отвечает только тишиной.

Иду всё дальше и дальше, уже и деревьев не узнаю, пока не оказываюсь на прогалине, где стоит огромный дуб. Ствол его чёрен, обуглен, и темно вокруг. Страшно так, что мурашками мороз по коже ползет. Голоса громче и громче – уже не окрест, а внутри меня раздаются. Зовут, молят, ругают, упрашивают, чтобы в воду ступила… И впрямь за дубом вдруг река бурлящая проступает.

А затем у самого уха моего голос раздается: "Судьбу материнскую повторишь, коль смелости не достанет порвать путы и мраку в лицо взглянуть".

Я вскрикиваю, оборачиваюсь, вижу лицо черное, непроницаемое, лишь два глаза ярко сияют, ослепляя и…

Открываю глаза, тяжело хватая воздух и силясь отдышаться.

Солнце закатывается за горизонт, огненные языки танцуют в такт налетевшему с реки ветерку, а сердце пташкой в груди быстро-быстро рвется.

– Каталина? – осторожно спрашивает Анка, на чьем плече пробуждаюсь. – Кошмар привиделся?

– На закате задремала, вот и почудилось… – оправдываюсь, выдавливая улыбку и выпрямляясь.

Подруга тянет уголки губ, кивает, вновь оторачиваясь к разгорающемуся костру.

Я чуть потягиваюсь – волнение по телу бежит, сковывает, – гоня прочь остатки морока, да оглядываюсь, глубже вдыхая свежий вечерний воздух. Медленно расправляю плечи, ещё ощущая дрожь сна, и смотрю на угли, тлеющие в костре.

Десять лет уж прошло с того жаркого полдня, когда я в лесу заплутала. Ничего не помню, что происходило в те часы, но до сих пор изредка летом мне снятся сны о голосах, зовущих меня по имени, о чащобе и о тени, наблюдающей из-за деревьев. Как рассказывала тетушка, в тот день меня отыскал среди буков Думитру, да отнес в деревню. Мальчику помог дед Михай, что в лесу удачно дрова заготавливал.

У реки несколько девушек стирают одежду. Чуть поодаль – Вероника, давняя наша подруга, однако общество прежних приятелей будто ей опротивело, всё чаще сама по себе остается. Гуляет, поет на закате, спускаясь одна к прохладной воде, собирает зверобой и пижму, крутит их в скрутки, плетет венки…

Выдыхаю медленно, шумно. Провожу ладонями по шее. Прижимаюсь грудью к ногам и кладу подбородок на колени, переводя взгляд на огонь, а следом – поверх него. Сердце еще колотится торопливо, тревожно, но беспокойство свое оправдываю дурным кошмаром и хмельной после сна головы.

Смотрю на юношей, что сидят по другую от девиц сторону, да россказнями напугать пытаются. Они перебивают друг друга, один громче другого. Отблески костра бросают мягкий, теплый свет на лица собравшихся.

Тепло от огня медленно растекается по телу, успокаивая дрожь. Треск дров и запах дыма кажутся оберегом: здесь я в безопасности, здесь всё настоящее.

– А знаете, что дед Захар говорил? – худой злотокудрый Ион крестится, хотя и нарочно небрежно. – В старом колодце за церковью ночами слышен плеск, и кто заглянет туда, того утянет вниз мертвая невеста. Говорят, она сидит там вся белая, волосы длинные, глаза пустые…

– Брехня, – хохочет Добран, хотя и косит быстрый взгляд в сторону темнеющего леса. – Вот вы бы послушали лучше, как мой батяня рассказывал про вырколаков. В полнолуние они в выпотрошенные овечьи шкуры прячутся, да на охоту выходят. И не заметишь их сразу: вроде смотришь – стадо пасётся; а к утру хозяин на пастбище выходит, да видит, что вместо овец – кости да шерсть окровавленная клочьями, а рядом – следы. И хорошо еще, если в деревню твари не пойдут, а то и людей пожрать могут.

– Вырколаки, вырколаки, – поддразнивает Анка. – Смешные вы, право слово!

– А стригои? – не унимается Добран, глядя на смеющуюся девушку горящими карими глазами. – Знаешь, что они по осени в нашу деревню под чужими лицами приходили? Мой брат с соседкой ночью поздоровался, а у неё вместо зрачков – белые глаза. Зубы острые, уши длинные, на шее – след от петли…

– Твоему брату меньше надо пить да по чужим дворам шататься, – игриво журит его Анка, опуская взгляд и разглаживая складки на голубом платье.

– Чу! – всплескивает руками Добран. – Неужто не веришь мне?

– Брату твоему не верю.

– Так мне верь, Анка! Всякая жена мужу своему доверять должна.

– Я тебе не жена! – вскидывает брови девушка, не сдерживая рвущегося смеха.

– Пока, – хитро подмигивает Добран, да Анка, цокнув, лишь отмахивается от него, демонстративно отворачиваясь.

Огонь трещит, угли раскаляются, в небе звезды вспахивают далекие и холодные, а ветер, путающийся в моих темных волосах и заплетенных в них алых лентах, с реки несет запах сырости и чего-то прелого. От воды туман поднимается, стелется по берегу, цепляясь за камни и коряги, и девушки, подхватывая корзинки на плечи, поднимаются на пригорок.

– Давайте я лучше про невесту расскажу, что ушла на закате в лес, а вернулась на рассвете без лица!

– Вчера уж рассказывал, Ион, – перебивает его старшая Заряна, не поднимая взгляда от нитей в своих руках. – Аль другого не выдумал?

– Так чистая же правда, вот те крест святой!

– Полно, полно, – машет рукой девица, кривясь.

– А ночью та невеста за грудничками в чужие дома крадётся, пока матери спят! Ибо своего-то родить не успела…

Девушки приглушенно ворчат, охают, переглядываясь, а юноши словно тише становятся, будто кто-то и вправду может нас подслушивать… Я слышу обрывки их историй, лишь немного прикрывая глаза. Жаркий день сменяется прохладным вечером, и сон подкрадывается. К тому же весь день на ногах провела, уж лечь хочется да уснуть.

Тем временем к костру возвращается Вероника, занимает свое место подле огня, распускает свои густые косы.

– А может про женщину в белом, которую одни лишь дети видят?

– Так это и есть моя история, Добран! Про невесту-то!

– Лучше про пропавшего с десяток лет назад пастуха, – подает голос Эльвира, чьи зеленые глаза ни одно сердце с ума свели. Говорит нарочно тихо, почти томно, но от слов её мороз по коже ползет. – Ночью он слышал голоса в тумане, вышел со двора, да за ними устремился. А потом видит – огоньки за ним следуют! А зовет его женщина из чащи, зовет… – девушка оборачивается к Иову, касаясь пальцами его подбородка и чуть лицо к себе поднимая. – И знаешь, что сделала пастух? – Иов качает головой нетвердо, сам весь в сторону девушку наклонившись. – Обернулся! – резко и громко отвечает на свой же вопрос Эльвира; мы все вздрагиваем, следом посмеиваясь.

– И что же потом случилось? – хмыкает Заряна недоверчиво.

– Наутро нашли лишь его овчарку с вырванными глазами и глубокие когтистые следы, ведущие в лес, – пожимает плечами Эльвира, горестно вздохнув.

– Не знал, что такие истории собираешь, – ластится к ней Иов, да только девушка его отталкивает игриво, отворачиваясь.

Вероника обводит взглядом нашу шумную компанию. Никто из собравшихся её сердцу не мил.

– А вы про Мурную рассказы слыхивали? – спрашивает Эльвира, подбрасывая в костер веток. – Про ту, что из тумана встаёт и зовёт по имени?

– Она хитра и ждёт, пока сам шагнешь к ней в сети, и коль обернуться к ней не побоишься – то не воротишься больше. Никто не возвращается… – приговаривает Добран, нарочно голову опуская, чтобы отсветы от костра жутче на его лице играли; смотрит на улыбающуюся Анку, губы облизывает, и все за костром знают, что не напугать он ее пытается, а страстно внимание привлечь старается. – Мурная тебя пожрет, кости все пережует. Скрипнет дверь – она уж близко, шепчет что-то тихо, низко…

У меня по спине бегут мурашки. Я сглатываю, крепче прижимаю колени к груди.

– Да тише ты, – одергивает юношу Анка. – Ночь длинная. На себя накличешь.

– Боишься всё-таки? Не страшись! – он заливается глубоким, урчащим смехом. – Коль надо, Анка, я и против полчищ ада за тебя горой встану!

Все смеются, кроме меня и погруженной в тоску Вероники. Лицо подруги бледное в отблесках костра, а глаза горят так, будто знает она больше, чем сказано.

Огонь трещит с новой силой, искры взвиваются вверх.

КЫРТИЦА

Ночь постепенно растворилась в предрассветной тьме, россказни о шепчущих голосах и тени Мурной растаяли вместе со снами, стерлись слова, исчезло горячее дыхание среди звездного света. Я проснулась задолго до рассвета, оставив усталость безветренной ночи, и, пока деревня ещё дремала в тумане, миновала несколько дворов. Вышла к линии леса, где на пригорке густо росли травы и цветы, чтобы собрать букет для стола.

В Кыртице начинался новый день.

Поднимаю глаза к небу. Этим ранним утром оно затянуто густым серым туманом, что мягкими волнами струится между мрачными елями и вековыми буками. Лес кажется бескрайним, его глухая тишина лишь изредка нарушается криком дикой птицы, да гуляющим в высокой траве ветром.

Воздух плотный, влажный; несет он запахи прелой листвы, древесной коры и чего-то едва уловимого – не то горьковатого шлейфа горных трав, не то потрескивающего костра, что разжигает на окраине деревушки дед Михай. Добрый он, мудрый, хотя ребятня и боится излишне серьезного лесоруба, построившего дом на отшибе. А может это я уже привыкла к его хмурым бровям. Семнадцать лет, с самого своего рождения ведь живу рядом, принятая и воспитанная строгой Руксандрой. Пожалуй, мне бы благодарить тетушку, не оставившую осиротевшую малютку и взявшую под свою опеку, да только благодарность – чувство сложное, оно любовью оказалось поглощено искренней, и воспринимала я Руксандру, как мать свою.

Тетушка всегда была женщиной строгих правил и не любила излишнего шума в своем доме. После смерти мужа, отдавшего Богу душу во французских войнах, Руксандра сама управляла единственным небольшим постоялым двором в Кыртице. Она занимались закупкой продуктов, приёмом нечастых путников – а так как характер у нее был железный (мужики даже посмеивались за спиной, что Руксандра согнет любого легче, чем самый матерый кузнец железо), то и авторитет в деревушке закрепила за собой без труда. Тетушка вставала на рассвете, готовила густую мамалыгу, и, пока я, как ей казалось, не видела, читала старинные заговоры, оберегающие дом от зла. Говаривали, что в молодости Руксандра сама сталкивалась с чем-то потусторонним, и с тех пор её вера в обряды и старые традиции стала непоколебимой, но все-таки осторожной.

Наверное, потому она не любит, когда вечерами я засиживаюсь с девицами и юношами у костра, обмениваясь страшными сказками.

Вздыхаю, перебирая голубые цветочки, что собрала для букета. Поглядываю на горизонт, где в дымке прячутся горные вершины.

Люблю нашу деревню всем сердцем, хотя порой и хочется сбежать в город – путники рассказывают, что в Бухаресте роскошные дворцы и невероятной красоты церкви, широкий улицы и усыпанные огнями площади… А Кыртица точно застыла во времени. На дверях каждого дома – венки из чеснока и связки зверобоя; перетянутые тугие пучки вербены и чертополоха расставлены по окнам.

За спиной хрустит ветка, и я оглядываюсь. Никого.

Лес, что обрамляет Кыртицу, был для нас всем: он кормил, согревал зимой, давал укрытие в летнюю жару… И одновременно внушал страх. После захода солнца никто не смел ступать под его густые своды. Тёмная чаща казалась живой, словно наблюдала неустанно, слушала и хранила свои тайны. Шелест листвы и треск веток порой звучали так, что казалось, будто лес шепчет что-то нам, своим детям, предупреждая и маня одновременно. Слишком много легенд рассказывалось в Кыртице: о лисовицах, что появляются под старыми дубами, о мавках, заманивающих глупцов на болота; о вырколаках, беснующихся под полной луной; о стригоях, выпивающих младенцев досуха…

И о Мурной. Бесплотной тени, что крадёт души, питается завистью и страхом.

А лес словно был живым существом, дышащим и наблюдающим за нами. Я порой задавалась вопросом, кто или что прячется в его чащобе, скрытой от наших глаз.

Могли ли поведать мне ветви, шелестящий под ночным ветром, истории, которые не следовало бы слышать? Могли ли ручьи спеть мне стихи о Мурной? О том, существует ли она в самом деле или лишь плодом воображения тех, кто слишком долго жил в тени дремучей чащи?

Сажусь на камень, что еще хранит тепло вчерашнего жаркого дня, и, оперев подбородок о руки, гляжу поверх невысоких крыш Кыртицы, про себя называя имена живущих в домах. Невольно задерживаю взгляд на добротном дубовом домике, во дворе которого поскуливает крупная пушистая собака. То дом Вероники.

Вероника всегда была особенно суеверна. Она знала все старые поверья и любила их пересказывать, вкрадчивым шёпотом повествуя о том, как правильно варить "заговоренный" чай или отгонять дурные сны, поджигая сухую лаванду. Мы, молодые девицы, часто собирались у реки на закате, и, пока стирали вещи, обменивались небылицами и томлениями сердец. Вероника мечтала о кузнеце Думитру, да только тот был без памяти влюблен в другую, и хранил ей верность, пока девушка не давала четкого ответа на его горячие признания.

Хорош собой Думитру, "дьявольски привлекателен", как отмечала Руксандра. Его смех был глубоким и низким, словно отголоски грома. Тёмные глаза, широкая улыбка, сильные руки – но не только его красота манила, а спокойная зрелость да уверенность.

Мы росли рядом. Сначала играли вместе, соревновались и дразнили друг друга, как все дети, потом он защищал меня от мальчишек, когда я оказывалась слабее. С годами Думитру менялся – стал старше, сильнее, а я сама взрослела, превращаясь из девочки в юную девушку. И однажды я почувствовала, что между нами возникло что-то иное. Я ловила его взгляды, слышала в них новый огонь, и понимала: Думитру видит во мне уже не ребенка.

Сейчас, когда мне семнадцать, а ему двадцать, мы всё ещё можем смеяться и дурачиться, но паузы в наших разговорах стали длиннее, и каждое его движение, каждый взгляд отзывались во мне странным волнением. Даже воздух рядом с ним казался плотнее, теплее. С Думитру было легко и безопасно, словно за спиной моя невидимая защита, но сердце всё равно ёкало. С ним наедине хотелось чувствовать себя в опасности. Из-за него. И сдаться ему хотелось. Я сама обрывала себя на этих запретных мыслях, не понимала до конца, что происходит со мной, и боялась этих чувств. Думитру намеков не делал, и всё равно его присутствие било ударом в грудь.

Руксандра наблюдала за нами издалека, её глаза тревожно блуждали между нами, и я понимала: она видит больше, чем я, знает, какой огонь горит в Думитру, и старается защитить меня, не дать сгореть. Её строгий взгляд был одновременно предупреждением и защитой. "Он уже не мальчик, Каталина, – повторяла тетушка бесчисленное количество раз, – кровь у него горячая, тело своё требует. Да и дом пора свой заводить – пусть не морочит голову тебе".

Я невольно облизываю губы, сжимая ноги и клоня голову в другую сторону.

Руксандра давно ворчит: "Кузнец – хоть и надежен, да для тебя тесно будет в Кыртице". Она всё норовит присмотреть мне мужа из соседних сёл или у знакомых купцов, что проезжают с обозами. Говорит, мол, "умна ты и пригожа, не ковать тебе вечно в дыму железо рядом с Думитру, а дом покрепче нужен". Я слушаю её и молчу, ибо знаю: тетушка мечтает лучшую долю для меня выторговать.

Отвожу взгляд к реке, пока солнце неторопливо подкрадывается к горизонту, окрашивая серый небосклон предрассветным румянцем.

Вероника часто вечерами спускалась к реке сама, садилась на камни и смотрела на подтянутую фигуру кузнеца, когда тот, потный и уставший, возвращался домой после работы. Сердце её трепетало – тихо, но настойчиво, – и вместе с тем она понимала, что Думитру никогда не заметит её по-настоящему. Он был недосягаемым идеалом, источником восхищения и тихих мечтаний. Вероника не знала, как управиться с этим чувством, с этим притяжением, что рождалось внутри, но не исчезало. В девичьей душе, полной надежд и суеверий, она растила веру, что любовь кузнеца поддастся ее усилиям.

Иногда, стоя у воды и глядя на уходящий свет, она шептала в темноту старые заговоры и тайные слова, словно пыталась убедить мир – и себя – что однажды сердце кузнеца ответит ей. Надеясь, что на следующее утро её судьба изменится, и Думитру отдаст ей свое сердце.

Но сердце верного кузнеца было моим.

Пожалуй, я сбежала бы с ним, даже в тот же Бухарест; не пугал меня гнев Руксандры, не страшили бы тяготы и трудности. Но… Но я не могла. Не могла по той простой причине, что, несмотря на все свои мечты и желания, в глубине души я знала: если уйду, то часть меня останется здесь. В Кыртице, среди этих влажных лесов, за туманным горизонтом, среди молчаливых горных вершин и блуждающих ночами суеверий.

Я кладу руки на колени, расправляю грубую ткань расшитого платья. Закрываю глаза, прислушиваюсь к миру. Дед Михай колет дрова. Где-то ржет лошадь. На постоялом дворе открываются ворота. И так спокоен предрассветный час, что не хочется даже шевелиться. Дурные мысли и сомнения растворяются в тумане, и мне верится, что жизнь сама сплетет судьбы нужными нитями.

– Каталина! – раздается голос тетушки, и я вздрагиваю. – Каталина! – проносится по округе. Несколько псов начинают выть в ответ, где-то хлопает дверь.

А я, подобрав подол платья и схватив букетик, бегу с холма вниз. Скорее к тетушке, пока та не начала серчать – сегодня много приготовлений сделать нужно, помощь моя нужна; вечером день солнцестояния в Кыртице праздноваться будет, – иначе придется объясняться, почему я поднялась в такую рань… И боюсь, глаза мои выдадут, что просто не нашлось еще времени на сон.

Горячи, все же, признания Думитру.

НОЧЬ ЛЕТНЕГО СОЛНЦЕСТОЯНИЯ

Весь день в Кыртице суета. Женщины вывешивают у дверей пучки зверобоя, полыни и чеснока – от дурного глаза и лесных духов. Дети бегают с охапками цветов, соперничают, у кого венок пышнее, а старики поджав губы ворчат, что трава нынче суше, чем в прошлые годы: "Не то лето, не та земля".

Воздух пахнет дымом от костров.

Я помогаю Руксандре, мну тесто для лепёшек, раскладываю по плетеным корзинам орехи и ягоды. Руки пахнут мукой и травой, но мысли всё равно уплывают далеко. Невольно вспоминаю вчерашние россказни у костра, выражение лица Вероники; мечтаю о далеком чужом городе, да воображаю, как покину деревню. Однако же грёзы далеко, а жизнь настоящая – тут, за окном. Вечером ждет нас костер, танцы, венки – самый длинный день провожать будем да самую короткую ночь встречать; и, говорят, в эту ночь можно услышать, как шепчет река, если подойти к ней в одиночку.

За окном щебечет птица, а следом, сорвавшись с крыши, исчезает в голубизне неба.

– Не витать бы тебе в облаках, Каталина, – ворчит Руксандра, поджимая губы, но взгляд у неё мягкий, теплый. – Гостей ждать – дело хлопотное, а ты всё грезишь наяву.

– Я просто думаю… – шепчу, пряча взгляд.

Руксандра вздыхает, вытирает руки о передник, затем проводит ладонью по моим волосам:

– Всё думаешь, всё вглядываешься куда-то. Мир и так неспокоен, люди нынче на людей злее стали, – и поворачивается к печи, пряча тревогу в хлопотах. – Береги себя, Каталина, – она замолкает, будто сказала лишнее, и уже другим, деловым голосом добавляет, – иди, проверь, как тесто подошло.