Арка

Кто копает яму, тот упадет в нее, и кто разрушает ограду, того укусит змей. (Екклесиаст)

То, что мешает видеть – это глаза, пораженные сиянием (Платон).

ПРОЛОГ

Эмма не видит. Снова в глазу что-то застряло. Лежа на полу в больничной палате легко ли видеть собственную тень?

Сестра Джорджия в накрахмаленном халате вновь хватилась своего блокнотика – чтоб ей удавиться! – и это была Эмма Шепард. Знает ли сестра о том, что между палатами есть тайное общение шифрами? Оно не мешает, а лишь дополняет обыденные беседы, делает их мистическим действом. Ни один из кодов она не озвучит, записав в свою книжечку, а знаете почему? Потому что она немая. Джорджия не говорит. Бренда может ей рассказать, конечно, но сама Джорджия все равно ничего не поймет потому, что слабоумная. А испытуемые видят, глаз развит у каждого, словно у портного. Орать можно сколько угодно, но с ними чаще всего общаются шепотом и шипением, не смотря в глаза. Зев открывается, зев закрывается, язык прохаживается по зубам, зубы стукаются друг о друга, словно битые фарфоровые кружки, слюна растекается под языком и меж зубами, голосовые связки треплются, словно мокрое белье – и все это для того, чтобы сказать «помолчи, иди в палату» или «ешь, что дают».

Эмма вертела в пальцах правой руки блокнотик, который не знала, зачем украла, и левой рукой колупала в глазу. Глаза испытуемых стали радиоприемниками, в кристалликах выросли тончайшие костные узоры, которые ловили некий звуковой сигнал, который подопытные каким-то причудливым образом воспринимали ушами (лучше сказать, внутри головы), а доктора пытались его расшифровать. Вскоре голубыми структурами стал зарастать их мозг, откуда появились необычные ум и выносливость. Последними задачами было: установить способы интеграции сигналов, распределения функций сообразно структуре радиоприемника, и, наконец, понять источник песнопений. При всем этом подопытные отлично видели, хотя анатомически это было полным бредом. Каждый утверждал, что «начал видеть по-настоящему», что вначале приняли за причуды сумасшедших, а уже потом попытались понять.

Шепард болтала босой ногой в воздухе, перебирая блокнотик гусеничным шагом. Глаз болел, музыка в голове, которая сопровождала здесь каждого, перестала звучать. Ей не хватало питания, нужно было залезть под одеяло с головой. Для этого нужен был партнер. Девушка натужно поднялась с пропахшего хлоркой пола, надела тапочки, и, крадучись, вылезла из палаты, предварительно засунув книжечку в пижамные штаны. Прохладная фактура блокнота терлась о ее гениталии, всевозможные «комплексные списки» были посрамлены обычным машинальным жестом воришки. Нет, Джорджия не записывала, кто жевал ковер, кто – мастурбировал, а кто бился головой о стену, нет, у нее было особое задание: следить за заросшими глазами, кто и как их ковыряет и чешет, кто как присматривается к своей тени, низко ли или высоко голова от земли. Девушка прошмыгнула в коридор, за поворотом начиналась гостиная, где большинство испытуемых уже вовсю играли в крэпс. Десять человек сидело за большим прямоугольным столом, обитым мягким лазурным бархатом, углы у стола были отбиты и исшарканы. У стены был стеллаж с книгами, диванчики расположились буквой «Т». Фальшивое окно застилала плотная синяя штора.

– Эй, у меня семерка! Хэнк, я бросаю следующим, отдай кубики! – возмутился большеротый юноша, весь усыпанный веснушками.

– У тебя шестерка, идиот! Слепой? – фыркнул полноватый парень лет двадцати. – Пойнт. И не плюйся, весь стол заплевал!

Эмма протиснулась между выпирающим косяком и оставшейся посреди дороги уборочной тележкой (очевидным образом двигать что-либо было запрещено), и решила идти спокойно, будто ничего не прячет. Медсестры обедали, был полдень, но легко терялся счет времени: здесь все было другим. Эмма не находилась в обычной психиатрической больнице, это был бункер, куда сгоняли самые неординарные случаи. Клуб «Электрошок» состоял из двенадцати таких случаев: Эмма Шепард, замкнутая и странная девушка, Ханна Розенфельд – болезненная девочка еврейского происхождения, любящая поэзию и мечтающая стать писателем, Марк Уоррен, веснушчатый подросток-сирота и любитель поиграть в азартные игры, юный авантюрист, Хэнк Нортон, полноватый мальчик, обожающий видеоигры, Джимми Уоррингтон, застенчивый парень, за которым присматривает бабушка, Оливия Делапорт, полноватая девушка с короткой стрижкой в футболке с логотипом NASA, жаждавшая стать компьютерным гением, Кристина Кальтенбруннер, воспитываемая суровой матерью и желающая стать моделью по ее же наущению девушка-подросток с нордическими чертами лица американо-германского происхождения. Она постоянно ходила с искусственно прямой спиной, собирая каштановые волосы в шишечку, но выпуская одну прядь, считая это сексуальным. Кристина была самой младшей из всех двенадцати пациентов. Также были Фрэнк и Дэвид, похожие друг на друга парни в футболках с эмблемами рок-групп, медно-рыжая Бекки Блэквуд и кудрявая в роговых очках Бриджет МакМиллан, две активистки (особенно этим страдала Бриджет, за что и получила почет и уважение в клубе). Был еще Гарольд, но он ничем особенным не выделялся. Все они страдали шизофренией. Их случай исследовался учеными и тщательно скрывался от общественности. Из глаз в голову попадал сигнал, поэтому они его слышали как бы внутри головы, как галлюцинации, прислушивались к этой таинственной музыке, а за тенями охотились потому, что им казалось, что тени вот-вот исчезнут.

Эмма Шепард, если говорить о ней подробнее, была тихой и застенчивой хорошисткой из приюта, заканчивала последний класс, социальная тревожность и дрожащие руки не давали ей знакомиться с мальчиками, которые ее презирали за то, что она была странной: бормотала что-то, словно на искусственном языке, часто настороженно прислушивалась без видимой причины. Однажды ее концентрация стала хуже, дела перестали интересовать, она лежала на постели и не хотела спускаться даже к общему ужину… Нормально для шизофреника? Нормально. Но самым странным было то, что она на день упала в сон, а после того, как проснулась, рассказала воспитателям про кольца и арку, иглы, состоящие из сахара, растущие под лазурными небесами с десятью солнцами, пирамиды, храм и ангелов. Как оказалось, ее мозг в этот момент находился между сном и явью, она не спала в обычном смысле этого слова. Это было что-то наподобие медитации или транса, во время которого она видела нечто неописуемое и крайне нелепое. Связь ее с высшими существами, состоящими из чистой открытости, она всегда описывала как музыку, словно бы в ее голове есть компас, поворачивающийся на мелодичный зов, не умеющий остановиться. Это все настолько замучило Эмму, что она согласилась лечь в больницу. Она говорила, что это дар, что ей нужно транслировать истины, которые человечество запамятовало многие века назад. Этот «сон» ранее не был изучен в медицине: именно такой внезапный, такой бескомпромиссный, ведь как не буди – девушка не просыпалась, глаза ее были распахнуты, а на лице сияла самая гротескная улыбка, какую только можно представить. Скулы девушки свело судорогой, а губы растянулись так, что разорвались. Швы, которые пришлось наложить, задубели и чесались, она часто потирала щеки.

– Как думаешь, тетя Джилл сама пробовала свою стряпню? – иронично поинтересовалась Бриджет у соседки по креслу.

– Заглохни, она здесь самая добрая, – ответила ей курносая Кристина Кальтенбруннер. – Кексы лучше, чем больничная кормежка. У меня мама пудинг готовит на всех. Как же его сейчас не хватает…

Эмма шла спокойным шагом по гостиной, но запнулась о задранный уголок ковра, и книжечка, так хорошо скрытая, вывалилась из штанов.

– Эмма, слышишь? Иди сюда, я тут нашла вещицу, тебе понравится.

Это была бледная и болезненная девушка с длинными русыми волосами, падающими на лицо, которая рылась в книжных полках, а звали ее Ханна Розенфельд. Полки были окрашены синей краской, их пухлый каркас молчаливо делил стену на квадраты, а комнату – на ищущих и уже нашедших.

– Си… Селан. Немец что ли? – недоуменно вопросила Эмма Шепард, взяв книгу с полки.

– Сама ты немец, он еврей, – отобрала у нее книжку Ханна. – И не «Селан», а Целан.

– И что там интересного? – буркнула Эмма.

– Знаешь, как он видит? Он – гений!

Ханна положила книгу на кофейный столик возле кресел и рассмотрела ее. Книга была совсем новой. Девушка читала стихи Пауля Целана в детстве, но не понимала их сути, а теперь, уже будучи двадцатиоднолетней, стала что-то понимать.

– Пошли ко мне в палату, – резко сказала Эмма и дернула Ханну за руку. – Голоса поют все громче, глаз видит отчетливее, я чувствую, что назревает.

ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ

Ханна была озадачена такой поспешностью и словом «назревает», но Эмма уже схватила ее за руку и потащила в палату. В углу возле кровати Эммы стояла батарея, которую все почему-то обходили стороной. Вокруг нее не особенно убирали, повсюду была паутина и отвратительного вида плесень. Но там был источник.

– Знаешь, кто сидит за батареей? – спросила Эмма у Ханны.

– Никто там не сидит, – ответила Ханна, недоумевая.

– А я думаю, что там кто-то есть… Кто-то из моего мира. Но я пока не уверена и хочу посмотреть. Мы это сделаем.

– Но как?

Девушки забрались на кровать и сели друг напротив друга на корточки. Эмма вытянула руку, Ханна робко сцепила свои пальцы с ее. Они накрылись одеялом, выставив ноги и смотря на них, приподняв одеяло.

– Смотри на свою тень.

Ханна стала смотреть на свою тень, идущую от левой ноги. Внезапно она почувствовала, что через кисть что-то стало двигаться: в пальцах началось онемение, подушечки покалывало, а по костяшкам будто невролог ударял молоточком. Через минуту появилась тупая боль, Ханна пыталась разлучить свою руку с рукой Эммы, но у нее не выходило: Эмма вцепилась так, что связь невозможно было разрушить. Вскоре Ханна заметила, что ее тень исчезла: Эмма Шепард забрала ее ловким движением пальцев. Она стала двигаться: подушечка большого пальца соприкасалась с каждой костяшкой Ханны. Словно роботизированная рука растворялась в воздухе и вливалась в кости, встраивалась и выстраивалась под кожей. Ханна услышала ксилофон: сначала мягко и тихо, а потом все громче. Рот Эммы, глаза которой стали абсолютно пустыми и страшными, открылся:

– Видишь что-то?

Ханна ничего не разобрала.

Потом она перестала что-либо различать вокруг, все сползлось в единую тупую массу из расплывчатых очертаний. Потом тьма стала расползаться по кровати неровными, танцующими движениями, и как только она коснулась тела девушки – началось пение. Будто болезненный хор плотным звуком наполнял храм, белые свечи плясали в церковных подсвечниках, и танец этот было страшно повторять, каждый поющий лишь смотрел и повиновался.

«Альфа».

Голос Эммы звучал у Ханны в голове. Девушка оказалась внутри храма. Безобразные люди стояли перед алтарем на ступенях, их ряды множились кверху. Рядов было много, сорок точно, а купол храма маячил далеко наверху. Песнопения были странными, словно бы никто и никогда этому не учил, а управлял их сознаниями, насылал в них слова. Купол был так высоко! Ханна задрала голову. Готические окна пропускали неестественно-белый свет. Девушка попятилась от призраков к выходу, но в конце концов оперлась спиной о запертую дверь. Хористы в масках из тяжелого пластика все мурлыкали свою песнь, свечи плясали уродливый танец. Девушка подошла к алтарю – и увидела зеркало, на котором были написаны какие-то слова на неизвестном языке.

Внезапно из центра иконостаса с абсолютно пустыми иконами (без предполагаемых в них изображений святых) стала выплывать фигура. Она мягкими покачивающимися движениями разрезала иконы, словно тупой нож – масло. Ханна открыла в изумлении рот: фигура оказалась такой высокой, что доставала головой почти до последнего ряда поющих. Она стала обретать материальность, уменьшилась в размерах – и оказалась лысым, бесполым существом-альбиносом. Альбинос посмотрел младенчески-голубыми глазами в серые глаза Ханны – и тут девушка согнулась от белого шума в голове. Ей было почти физически больно смотреть существу в глаза. Оно подошло к девушке, указало на место в третьем ряду. Розенфельд повиновалась и поскорее подбежала к хористам, заняла пустое место.

Существо стало петь. Голос его был совершенно не похож на высокие голоса хористов: низкий, неприятный, словно простуженный. Оно опустилось на колени и закрыло яйцеобразную голову пергаментно-белыми руками.

– Ты кто такой?

Существо подняло глаза на Ханну. Девушка спустилась к нему. Внезапно окна храма впустили такой сильный ветер, что иконы чуть не упали, а свечи потухли. Ветер был прохладным, но не ледяным. Мышиного цвета волосы, постоянно мешающие смотреть, стали летать вокруг лица, шеи и плеч девушки, одна прядь забралась в полуоткрытый рот. Она подобралась к существу, которое стало еще меньше ростом, и положила руки ему на плечи, невольно присев, ведь оно все равно было ее выше. Существо посмотрело внимательнее на Ханну, затем на свои руки. На белесых пальцах без ногтей стала выступать кровь. Хриплый голос снова зазвучал в храме, Ханна вдруг отпрянула и попятилась к алтарю. Существо с трудом поднялось с колен, и будто вынуждено было петь, будто его кто-то заставлял, и иного решения у него не было. Но чем громче оно пело – тем сильнее текла кровь. Ханна закрыла рот рукой в ужасе и горечи. Существо в изнеможении снова опустилось на колени. Кровь лилась на пол храма уже ручьями, все руки существа покрылись зияющими ранами, как от канцелярского резака. Глаза существа начали сиять.

Пол начал вибрировать, Ханна уцепилась за алтарь, сбила плохо приклеенный к нему изумруд до боли в локте. Существо издало протяжный визг почему-то с улыбкой на лице – и под ним моментально разверзлась земля. «Нет!» – закричала Ханна Розенфельд, но существо исчезло.

Девушка вышла из церкви и стала ходить по улицам какого-то старинного городка. Дома были причудливо украшены, в садах росли черные цветы. Но смерть яйцеголового беспокоила ее. Она вернулась в храм, увидела стоящую в углу урну с прахом. Один из хористов внезапно подбежал к девушке и заставил ее съесть горсть праха: она кашляла и сопротивлялась, но ее все же накормили, запихав пепел в рот. Зачем?.. Ответ тут же пришел: она оказалась в реальности.

– Нет, нет, что ты сделала, он же умер! Яйцеголовое существо умерло!

Ханна вопила, когда медсестры скручивали ее и Эмму, чтобы развести по палатам. Одеяло свалилось на пол.

– Он жил, он был жрецом, а теперь закончил свой век как призрак, который уже отработал свое. Это неприятно, но он плакал от счастья. Я видела сон об этом. Понятно?

– Нет!

– А ну замолчали обе, иначе хорошая доза транквилизатора – и под себя будете ходить!

Ханна рыдала, как на похоронах. Ей уже собрались ставить укол…

– Нет, Джорджия, Бренда! Они мне нужны, обе!

Это был главный ученый и психиатр клиники – Коул Джордж Петерсон (предпочитал просто «Коул»). Он работал в бункере, изучая голубые структуры в глазах пациентов, а жил в особняке в привычном для всех мире. Он подошел к девушкам и предложил им пройти в свой кабинет, они покорно пошли за ним. Он был рыж, с остроконечной бородкой и слегка зализанными назад волосами, немного сутулился и имел привычку раздавать распоряжения, правда, был весьма трусоват и слезлив, и за желанием командовать прятал свои неприличные для мужчины черты. Он был вдовцом, бездетным, ценил себя за профессионализм и старался всегда относиться к пациентам ответственно. С молодости Коул мечтал стать ученым и изобретателем, создал совместно с программистами аппарат для измерения показателей в мозге его подопытных.

Петерсон отметил, что эмоциональное возбуждение Ханны отразилось на состоянии структур в ее глазах: они, обычно активные (особенно при чтении еврейской поэзии), перестали шевелиться и принимать сигналы. А вот состояние глаз Эммы было ровно противоположным: ее структуры претерпевали метаморфозы, звенели, словно колокольчики или ксилофон. Но что девушки делали вдвоем в палате Эммы?

– Эмма, ты обидела Ханну? – поинтересовался доктор.

– Да, но мы уже помирились, – честно соврала Эмма.

Местный «доктор Локриан»1 отметил, что взгляд Эммы не выражал абсолютно ничего. Он был пустым, как у человека с тяжелой многомесячной депрессией. Она будто пережила эмоциональную травму. Что же у них случилось с Ханной Розенфельд?

– Эмма, ты уверена, что у вас с Ханной все хорошо?

– Да, доктор Петерсон, – спокойно ответила девушка, опустив глаза в пол.

– А вот я не уверен, – продолжил Коул. – Что вы делали в палате под одеялом? Расскажешь мне?

Шепард подняла голову и посмотрела на врача. Ее лицо за доли секунды показало боль, страх и какое-то религиозное смирение, словно принятие собственной нелегкой доли. Доктор слегка прищурил глаза и улыбнулся, стараясь придать лицу как можно более дружелюбное выражение.

– Вы с Ханной принимали сегодня лекарства?

– Принимали, – ответила Эмма.

– А как с музыкой, которую вы слышите? Как ваши глаза?

– Я ничего не слышу. Стойте…

Эмма вздрогнула, швы на лице стали болеть.

– Музыка… Кто-то поет высоким, электронным голосом… Это он. Яйцеголовые – это умершие жрецы, они общаются с ангелами. Ангелы помогают им переродится, насылают на них вибрации. Ханна увидела, как перерождается яйцеголовый, там явно должен был быть сильный ветер – это насылаемые ангелами вибрации. Я в приюте это все видела в виде галлюцинаций, а также мне это снилось. Вот…

Доктор вгляделся в глаза девушки, но ничего не смог увидеть. Что-что? Какие ангелы? Дверь была распахнута, двое медбратьев тащили барахтающуюся и визжащую Эмму в лабораторию, чтобы подключить ее к трансляторам сигналов, а «Локриан» ждал Ханну, которая уже была напугана криками подруги и не желала идти в кабинет. Какие еще к черту ангельские вибрации? Что она такое наговорила?

Эмму погрузили в медикаментозный сон, ведь именно в тот момент, когда отключалось сознание, структуры в глазах давали более четкий сигнал. Некоторые исследователи предлагали вернуться к тому моменту, когда подопытные были в сознании, но они верещали от боли из-за огромного количества электрического тока, который через них пропускали во время попыток поймать нужную частоту, а это невыносимо нервировало. А предлагали потому, что однажды вырвали слово, вернее, букву, часть шифра. На экране показали совокупность точек, которую расшифровали как греческую букву «альфа». Это была единственная зацепка ученых, но как они ни старались – больше выцепить ничего не смогли. «Альфа… Может быть, Альфа Центавра? Или это код… Но к чему? Боги передают нам сообщение, может, они хотят сказать нам нечто важное? Например, рассказать зачем нас создали? Альфа значит “первый”, может, с нами желало говорить главное божество?» Петерсон днями и ночами размышлял в своем кабинете, но кроме догадок вряд ли мог что-то представить на собрании. Он вспомнил каббалу, герметизм… Но все было без толку. Ни в одной теории не находил он ответ. Верующим доктор Петерсон себя не считал, но с философией религии был знаком несколько ближе, чем требовалось для его профессии: юношеское увлечение.

Структуры в глазах измеряли, обвешивали датчиками, но никак не могли понять из какого материала они состоят. Одному подопытному вырезали часть вещества из глаза, но слышать песнопения в голове и временами видеть с четкостью, какая бывает у орлов, он не перестал. Результат удаления частицы вещества внутри глаза отдали на анализ химикам, те обеспокоенно ответили, что такого вещества они еще не видели. Может, наконец-то найдут средство против рака? Странная надежда влекла медиков к этой голубой ткани. Но природа вещества все равно оставалась загадкой, за ним неусыпно наблюдали в отдельной лаборатории в том же бункере.

До этого все пациенты лежали в психиатрической клинике, где работал и Петерсон. Разумеется, сначала никто не верил в россказни шизофреников о каких-то песнопениях, но странный «массовый психоз» встревожил доктора Петерсона, и он созвал своих коллег для обсуждения феномена, с которым человечество ранее не встречалось. «Они слышат одну и ту же музыку, транслируемую из глазных структур! Это нужно исследовать, бог знает, к чему приведут наши опыты. Я надеюсь, что это будет значительное открытие в…» Да, не могли определиться с отраслью исследования. Биология? Но биологически в организмах подопытных все было органично: вещество из кристалликов сочеталось с веществами во всем организме, несмотря на какое-то поистине внеземное происхождение. Химия? Но химики почти отчаялись с анализом вещества, из которого состояли структуры; неизвестно какие полезные свойства имело, казалось и совершенно чуждым органике, и одновременно телесным. Вроде бы это кость или хрящевая ткань, но человеческая кость не состоит из такого вещества, оно его плотней. Психиатрия? Но подопытные почти ничего не говорили, а пытать их было бы негуманно, вдобавок они сами не осознавали того, что же с ними происходит (кроме Эммы, та хоть иногда выдавала описание, правда, совершенную ахинею), на лекарства структуры не реагировали. Физика? Но физики считали проект бредовым и отказывались в нем участвовать, так что формально это было «развлечение идиотов». Один Петерсон неистово верил в загибающийся проект и пытался посылать флюиды уверенности коллегам.

Эмма была во сне пока ученые пытались поймать последовательность небольших, но ярких сигналов из ее глаза. На ее голове был шлем с датчиками, он светился голубоватым светом.

– Есть! Есть!

Это был крик одного из ученых: он получил эти знаки! Осталось только показать дешифровщикам. Знаки были похожи на готические кресты с искрами внутри; лучи искр раздвигали «торсы» крестов, будто в компьютерной программе растягивали картинку. Это было немного похоже на то, что мы видим, когда смотрим на эквалайзер. И таких искр в каждом кресте было три, а крестов – шестнадцать.

– Шестнадцать крестов! Эрик, посмотри!

К ученому подбежал коллега.

– Но нам пока это ни о чем не говорит.

– Самое главное, что получили, остальное – не наша работа. Пошли выпьем пива.

Ханна сидела в кабинете доктора Петерсона и понуро жевала прядь волос.

– Ханна, что вы делали в палате Эммы?

– Сложно сказать, доктор Петерсон… У Эммы есть какие-то способности. Я видела странные вещи.

– Я слышал, что ты кричала Эмме, что кто-то умер. Кто?

– Существо. Но вы – врач, вы все равно не поверите. – Девушка опустила глаза.

– Почему не поверю? Расскажи мне, что это за существо. Пожалуйста, – улыбнулся Коул. Он хотел сказать «живо», но нужно было расположить к себе собеседницу.

– Я была в храме, там пели какие-то полулюди, в окна бил ярко-белый свет, танцевали свечи. Потом из иконы выползло создание, оно было абсолютно белым. Оно пело, из его рук сочилась кровь из-за этого, но оно не могло не петь, и в итоге завизжало и умерло. Эмма убила его.

– Почему Эмма? Может быть, оно умерло само? Для чего оно пело?

– Словно кто-то приказывал ему петь. Вы мне не верите. Я вижу.

Доктор поднял взгляд на девушку. Ханна ковыряла в носу.

– Я тебе верю. Хорошо, я ничего не буду записывать.

«Благородная ограниченность психиатрического ума…»

– Я не знаю, он не говорил мне. Он вообще не разговаривал. Но ему было горько…

– Это он? Он мужского рода?

– Наверное, – вздохнула Ханна, снова принявшись жевать волосы.

– А почему ему было горько? Он плакал?

– Да, он плакал, но будто бы от счастья. Словно он отжил свое.

«Хм… Божественному существу не было нигде места? От свое отжил? Бог страдает? У греков, помнится, боги испытывали всю гамму человеческих чувств… А еще страдал Христос. Хотя нет, это все очень не похоже на христианство».

– А на кого он был похож? Каков из себя?

– Белый, голова как яйцо, голубые глаза.

«Это что-то индийское? Нет…»

– Хорошо, давай на этом остановимся. Иди в палату.

Ханну отпустили, она брела по коридору клиники. Крэпс давно закончился, в гостиной сидела пара человек (видимо, им больничная кормежка надоела, или же они поели слишком быстро), остальные обедали.

– Ханна? Ты чего? Что с вами случилось в ванной? Что врач говорит?

К девушке подбежал веснушчатый парень «с шестеркой».

– Отстань, Марк! Да что вы ко мне все пристали? – Ханна топнула ногой и демонстративно ушла в свою палату. Марк остался в недоумении.

***

Через несколько дней Эмма вновь лежала на полу палаты. Джорджия погрозила ей за блокнотик кулаком, но ругать не стала: больно девушка была слаба после измерений. Ханна боялась к ней подойти, но через два дня решила навестить. Палата «сжимала» Ханну, делила на точки и углы бессвязную жизнь, белая краска была отметиной бессилия на всем бункере. Здесь однажды были проблемы с проводкой, Эмма беспрестанно утверждала, что это из-за белой пародии на мир высших, пока ей не поставили внушительную дозу аминазина2.

– Ты как?

Эмма подняла на Ханну понурый взгляд.

– Вставай с пола, простынешь.

Ханна попыталась поднять Эмму, та приняла руку, встала и пересела на кровать.

– Я нормально. Не знаю, что они со мной делают, но в ухе снова тихонько поют. Интересно, почему голубые структуры выросли не в ушах, так было бы проще…

– У меня тоже поют. Но у нас у всех такое, помнишь? Пошли книжку почитаем. Ты почти неделю не выходила, медсестра тебе все носила на подносе. Ишь цаца какая! Вставай, ребята беспокоятся. Кстати, у меня пропала тень.

– То есть полностью?

Эмма посмотрела на стену, где должна быть тень Ханны – и ничего не увидела.

– Наверное, от моего ритуала. Но тебе же это не мешает?

– Нет, но это странно…

Эмма Шепард взяла Ханну Розенфельд за руку, и они вдвоем выбрались из палаты. В гостиной опять полным ходом шла игра.

– Эмма, привет! В бридж сыграть не хочешь?

Это была Кристина Кальтенбруннер. Ее костлявые ноги опять стояли слегка косолапо.

– Давайте, – внезапно согласилась Эмма. Даже Кристина удивилась такой активности: Шепард обычно не играла, а лишь сидела в стороне, наблюдая.

Они играли пару часов пока не позвали на обед. Джорджия и Бренда – медсестры, которых ненавидели больше всего – сидели на посту и буднично обменивались фото питомцев на телефонах. На обед давали, как и обычно, початок кукурузы, куриную ножку и пюре. Эмма была такой голодной после дневного сна, что выпросила початки у тех, кто их не любил. Кристина обмазалась пюре и рассказывала, как они с отцом, матерью и братом Гансом ездили в Калифорнию на машине, и она чуть не утонула там в океане. «Зато загорела – шик! Можно на обложку “Vogue”, не правда ли?» – хвасталась Кальтенбруннер. Эмма смеялась, глядя на лицо Кристины, которое выражало безумное отвращение в той части истории, где были медузы-прилипалы. Бекки, соседка Эммы, неожиданно тоже принялась рассказывать о поездке, но уже в Денвер к родственникам на Рождество. Она поведала пациентам о том, как заклинило дверь в подвале двухэтажного дома ее тетушки, и Бекки просидела там три часа в жуткой темноте, пока не выпустили с большим трудом.

«Их можно снова вести в лабораторию. Всех, кроме… Розенфельд и Шепард. Я немного переживаю за них. За ними надо глядеть в оба», – думал Коул, наблюдая за подопечными. Эмма случайно обернулась – и увидела доктора, которого побаивалась, но Кальтенбруннер похлопала ее по плечу, предложила куриную ножку, и девушка отвлеклась.

Подопытные месяцами не видели солнечного света, и истории из прошлого успокаивали их утомленные души. Книги почти никто не читал, кроме Хэнка, Ханны, Эммы и Кристины. Иногда к ним присоединялась Оливия. Кристина страдала тем, что пыталась забраться на стеллаж с книгами и пялилась на угол за ним. Джорджия все записывала в свой блокнотик, а Петерсон потом все читал. «Кальтенбруннер любит забираться наверх – она слушает ангелов, смотрит, скорее всего, тоже на них, или так следит за своей тенью. Шепард, как мне докладывали, прислушивается к полу и смотрит на тень своей руки, лежа на полу палаты. По-видимому, имеет место всестороннее влияние высших сил», – писал он в своем выполненном на заказ ежедневнике с репродукцией «Старой таверны в Хаммондс-вилле».

Коула поддерживал во всех начинаниях университетский друг Альберт, решивший стать психоаналитиком, но у него была масса собственных дел, и нечастые визиты поэтому радовали психиатра словно ребенка. От наивности? Скорее, по зову сердца и дружбы. Друг хотел наведаться через несколько дней, и Петерсон сильно этого ждал. Остальные ученые делились на два лагеря по отношению к боссу: одни беззлобно посмеивались над доктором как над умалишенным и не возмущались абсурду всего происходящего, а другие не выносили на дух само слово «высшая сила» и делали работу просто потому, что за нее платят, иногда угрюмо ворча в сторону Петерсона и пуская злые шутки. Тот ученый, что нашел шестнадцать крестов, был из второго лагеря, и открытие это взбаламутило его разум. Не будучи религиозным, он решил, что сам Бог дал ему знак, но потом как следует выпил и успокоился.

После обеда подопытных повели в лабораторию и опять обвесили датчиками, что, впрочем, было каждодневной рутиной, так что никто не возражал. Эмма и Ханна остались в гостиной.

– Как думаешь, почему нас не отправили на процедуры? – поправила Ханна упавшую на лицо челку.

Эмма из далеких миров услышала тихий голосок Ханны. Но ответа у нее не было, так что девушка предпочла промолчать. Медсестра на посту жевала жвачку и глядела прямиком на пациенток.

Шла уже пятнадцатая минута их совместного молчания: на стене висели часы, по которым это можно было проверить. Что-то зарождалось в душе Шепард, но что – она не могла внятно пояснить.

– Ты бы хотела побывать в другой галактике?

Это уже Эмма нарушила тишину. Ханна задумалась.

– Хотела бы. Но что бы я там нашла? Космос – страшное место. А вдруг меня бы там убили? Приняли за соглядатая – и чик по горлу!

– Космический шпионаж? – Эмма улыбнулась.

– И ответ на вопрос о вселенной, – хихикнула Розенфельд. – Хочешь я тебе Целана почитаю?

Томик лежал на своем месте, Ханна достала его и раскрыла.

Кольцо – что для натягивания лука –

было послано вдогонку за стайкой слов,

рванувшихся за пределы мира

со скворцами,

Стреловидная, когда свищешь-навстречу-мне

я знаю, откуда ты,

я забываю, откуда.

– Что это значит? – спросила Эмма. – Все его стихи какие-то непонятные.

– Их надо не понимать, а чувствовать, как и любые стихи, – ответила Ханна. – Я вот, например, чувствую, что натянута до предела, так, что память отшибает. Есть что-то большее, чем ты или я. И мы должны быть готовы ко встрече с этим. Выстоять перед ним.

– Это же тот мир, который ты видела! Целан будто сам там побывал!

– А если мир этот убьет нас?

– Не убьет.

– Тогда зачем готовиться?

– Он может поглотить тебя. Ты – стрела, а он – язык. Это эротика.

– Я тебя не очень понимаю…

– Давай еще одно.

Это больше не

та

постепенно с тобой

часу на дно уходившая

тяжесть. Это другая.

Это вес, приносящий назад пустоту,

спут-

ницу твою.

Он, как ты, безымянен. Быть может,

вы оба одно. Быть может,

и ты однажды меня назовешь

вот так.

– А это о чем? – спросила Эмма.

– Ты и мир – одно и то же. И у этого целого нет имени, мы с миром – это не выразить. И это тяжело.

– Я поняла: существа, которых ты видела, это знают с рождения: они уже рождаются или взрослыми, или детьми на выбор ангелов. Целан и тут чувствует: когда рождается существо – оно уже ощущает целостность с миром, и оттого так хочет уже умереть. Они хотят умереть, понимаешь?

Ханна и Эмма задумались.

Медсестра что-то записывала в свой блокнот. Медсестра, стоявшая, словно прокурор за трибуной – это ножницы, разрезающие любую сумасбродную теорию. А Эмме нужно было снова провести ритуал на своей кровати.

– Нужно снова туда, где мы были, – шепнула Эмма Шепард Ханне Розенфельд на ухо. – Я тебе еще многое покажу.

– Опять кого-нибудь уничтожишь? – злобно ответила ей Ханна. – Мне было его так жаль…

– Нет.

– А они случайно не бессмертны? Но ты же говорила, что они хотят умереть!

– Они иначе понимают смерть. Давай покажу.

– Но как пройти мимо Джорджии?

Девушки поняли, что это будет проблемой. Она же не уходит, следит за каждым их шагом! Чертов врач науськал! Они как на ладони, а остальных еще нескоро приведут. Надо было придумать план.

– Она одна. Она немая. Мы можем пойти к тебе в палату и там… Давай рисовать план!

– Зачем рисовать? Что она нам сделает? Ну, пойдем. Хотя… лучше завтра: я как-то устала…

На следующий день было купание, и девушки попросились мыться последними. Мылись они в одиночестве, что было неплохо. Сестра-вампир лишь стояла за дверью и слушала. Эмма была первой. Им разрешали носить с собой дорогие сердцу вещи (если они, конечно, не были кулонами, к примеру). Им разрешали также сидеть в чужих палатах.

После ванной девушки, как в прошлый раз, сели друг напротив друга на кровати Эммы, накрылись одеялом и взялись за руки.

«Эпсилон».

Ханна оказалась в какой-то темной комнате с низким потолком. Она упала на колени и стала ощупывать землю, земля оказалась цельным камнем, покрытым вековым слоем пыли. Руки заскользили вверх, по стене, стена была пологой. Средневековая келья? Темно – хоть глаз выколи. Девушка поползла вдоль стены, кашляя от затхлого воздуха, и неожиданно наткнулась на отверстие в стене. Она попыталась заглянуть внутрь – и обнаружила далеко внизу не менее затхлую комнату с длинным столом, на котором что-то лежит. Пролезть не выходило, Ханна Розенфельд скребла пол ногтями – но неизменно ей оставалось лишь смотреть. Внезапно лежащее на столе тело – а это, вне всяких сомнений, было оно! – начало шевелиться, только гротескно, словно кукла-марионетка; оно дергало конечностями, раздавался неприятный хруст. Девушка стала пятиться в ужасе – и крик ее отозвался гулким эхом: она провалилась в большую черную дыру неподалеку.

Ханна летела вниз и в сторону, визжа, словно на карусели; затем ее отбросило влево – и она заскользила, словно по горке. Поверхность тоннеля, по которому она летела, была гладкой, каменной, но угольно-черный камень словно был не с планеты Земля, без единой шероховатости. Идеальный.

Полет закончился в той самой комнате, куда смотрела Ханна сквозь отверстие в стене. Она приземлилась с потолка на деревянный пол. Комната оказалась светлее, чем келья, однако пыли здесь тоже было немерено, вся одежда оказалась испачкана. Девушка все же постаралась встать на ноги, поняв, что опасности в помещении нет. Может, ей только почудилось, что тело двигалось?

Она подошла к столу. Перед ней был труп, похожий на женский, ссохшийся, словно урюк, покоящийся в изломанной позе, в локти и колени были воткнуты огромные иглы. Однако запаха не было, тело было словно мумифицировано. Выхода из комнаты Ханна не видела. Мертвая женщина пугала все сильнее.

Внезапно в полной тишине раздался хриплый шепот. А потом хрюканье. Ханна прижалась к стене, закрыв руками лицо. Послышался треск сухой кости. Ханна взвизгнула и попятилась кругом, чтобы обойти стол и поискать выход, но потом услышала слова на непонятном языке и в ужасе упала наземь, закрыв голову руками. Стены стали желтеть. Женщина на столе пробормотала что-то и замолчала.

Прошло некоторое время. Ханна решила понемногу начать подниматься, ее руки от страха стали слабыми и еле держали тело. Внутри проснулось отвержение, повлекшее за собой смелость, и Ханна все же встала во весь рост.

– Это не реально, это не реально, – бормотала она.

В эту же секунду мертвая захрустела снова, ее кости изгибались под невероятными углами в полной тишине, и наконец она превратилась в некую костную спираль. Ханна плакала от ужаса и молила Эмму вытащить ее отсюда, но старалась не закрывать глаза.

Стол начал плавиться. И тут откуда-то возникло существо, напоминающее ангела, но жуткое: глазные яблоки плавали в пустоте его головы. Оно поправило корону и принялось втыкать в локти и колени мертвой женщины огромные иглы. Женщина будто бы стала выпрямляться и оживать, и, наконец, стала живой, правда, часть ее грудной клетки занимали зеленоватые кристаллы. Ангел достал Скрижали и прочел их на непонятном языке. Женщина встала и тут же испарилась. И ангел пропал.

Нащупав за собой очертания двери, девушка с великим счастьем спасения толкнула ее и пустилась наутек. Она бежала по зеленым коридорам больницы. Больница была старая, повсюду витал тяжелый запах хлорки и лекарств. Коридор был будто бесконечным, в палатах кричали какие-то люди. «О, боже, о, боже, помоги мне!» – молилась Ханна. Ей казалось, что она попала в самый жуткий кошмар наяву.

Наконец, она увидела выход, и бросилась из больницы на улицу. Деревья были размытыми, словно воспоминания. Звучало хоровое пение, словно кто-то излечился от скорби, было облачно, но солнечные лучи редкими столбиками пронзали небесную пелену. Ханна долго бежала по лесу, пока не выбилась из сил, а потом наткнулась на огромное старое кладбище. На кладбище было спокойно, многие могилы поросли анютиными глазками и маленькими розами. Ужасная, мертвая, коричневая земля – и такие милые цветы…

Деревья шумели так по-доброму, что, казалось, колесо жизни вернуло девушку в детство. Она присела на скамейку, разрисованную мелками. Она ощущала себя совсем маленькой, словно оказалась в детском сне, что обычно приходит под утро спящей в холодном помещении ребенку, насмотревшемуся чудаковатой американской мультипликации. Да и в больнице Ханна куковала довольно часто. Этот удлиняющийся с каждым шагом коридор словно засасывал, словно был болезнью, на которую была управа, но лекарства действовали с перебоями, медленно и безо всякой надежды. Это словно была отсрочка самого худшего.

Девушка наконец вышла из оцепенения и огляделась. Не хотелось возвращаться в больницу, еще менее – заходить в склеп. «Сколько еще продлится сеанс?» – малодушно подумала она, тревожно обняв себя за плечи. – «Я хочу назад». Дорожка была сделана из камешков разной формы и размера, она пошла по ней обратно в больничный двор. Деревья вокруг до сих пор были размытыми, они словно устали. Плутание вымотало Розенфельд, она совсем забыла дорогу, а кладбищенская давно прервалась. Земля была мерзлой, повсюду с шелестом носились опавшие листья.

До больницы Ханна дошла без особых приключений. Старая деревянная дверь, словно в сарай, со скрипом отворилась, Ханна зашла. Мучительного зеленого коридора не было, здание опрокинулось на нее белизной палат, злобной чистотой, от которой сосало под ложечкой.

Наконец девушка зашла в какую-то палату. Ханна боязливо подошла к кровати, помяла подушку рукой. И в эту же минуту в палату ворвался старик с неоново-голубым языком до пупа и прокричал:

– Iuta larvat neve!3

Он схватил ее и засунул в рот горсть пепла. Ханна стала терять ориентацию в пространстве, картинка поплыла… И вот их уже хватают медсестры, разрывают сцепленные руки, растаскивают по углам. Взгляд Ханны Розенфельд потерянный, Эмма Шепард тяжело дышит.

В импровизированной гостиной собрались все пациенты, словно бы ожидая шоу. Ханну поволокли по полу в ее палату, ибо она никак не желала подниматься на ноги. Эмма обессиленно рыдала, пока Джорджия вкалывала ей нейролептик, Ханна пустым взглядом дырявила пространство, пока Бренда делала то же самое, что немая коллега. В штате было примерно десять медсестер, но обычно они бездействовали: пациенты были спокойными. Бренда удивлялась, почему Ханна позволяет доводить себя до такого состояния и добровольно страдает, и почему Эмма не прекращает своих ритуалов. Но ответа медсестра так и не дождалась.

Ханна смогла поговорить с Эммой лишь на следующий день: их насильно разлучили и старались держать поодаль друг от друга.

– Что ты видела? – спросила Эмма, вне себя от любопытства: она хотела понять, так ли все в том мире, как она видела во снах и галлюцинациях; однажды она видела какую-то больницу из того мира и людей с кристаллами в телах, которых насильно кормят пеплом, чтобы, видимо, «излечить».

Ханна рассказала об увиденном.

«Все именно так, как я думала», – мысленно решила Эмма. – «Стоит привести в систему знания об этом мире».

Ханне пришлось рассказать об увиденном доктору Петерсону, но Эмма этого не знала: Ханне стыдно было рассказывать подруге, что она делится тайнами ее мира.

***

Проводник объявил нужную станцию, и Альберт спешно сошел с поезда, машинально посмотрев на часы. «Еще часа три, чтобы добраться до бункера… Там, наверное, мне подадут кофе. Или Коул расщедрится на стаканчик бренди. Летел двести километров в час к лучшему другу, потратил почти двести баксов – не может не угостить. В субботу нужно зайти за обратным билетом: так выгоднее. Нью-Йорк – дорогой город, нужно быть экономнее». Стояла прекрасная солнечная погода, а теплый, ласковый ветер забирался под одежду и освежал тело.

В последний месяц психоаналитик беспокоился о душевном состоянии своего друга и коллеги: он слишком много времени проводил с пациентами и переносил их переживания на себя, что чревато, особенно потому, что Коул при этом не имел супервизора. По телефону они могли беседовать по часу и по три, Петерсон рассказывал о своих исследованиях, а особенно о двух девушках, которые проводили какие-то ритуалы.

– Они сидят, взявшись за руки, их глаза потом чуть ли не разрываются от сигналов, а еще их глаза пустые, словно у мертвецов… Мозг работает в диком режиме… Боже, Альберт, не путешествуют ли они по тем мирам, откуда мы принимаем сигналы?

Этот эксперимент сам гость еще не видел, лишь был наслышан от друга по телефону. Они давно не виделись, и было интересно понять, в чем сущность тех ритуалов. Об остальном Альберт был уведомлен сполна; еще была любопытна загадочная новость о шестнадцати крестах.

Временами Альберт думал, что его старый приятель сошел с ума. Что это за структуры в глазных кристалликах из материала, будто бы неизвестного на планете? Выглядит как идея для фантастического фильма – не более. Стенли Кубрик оценил бы. Коул уговаривал приехать, хотя Альберт и не любил покидать родной штат, куда переехал с женой пять лет назад. Но Альберт поддался на уговоры и решил купить билет на поезд из своего далекого Спрингфилда. Жена попросила надолго не задерживаться, но Альберт-то знал, что сегодняшний вечер будет длинным, а беседы еще и растянутся на несколько дней.

Он ждал такси на вокзале, иногда поправляя очки. Повсюду сновали люди с чемоданами на колесиках или дорожными сумками, кто-то ловил попутку, девочка младшего школьного возраста спорила с пухлым подростком, что съест сэндвич-«субмарину» быстрее него, неподалеку покачивался с носков на пятки уставший полицейский. Такси скоро приехало и повезло Альберта в отель. Там он разобрал вещи, умылся и передохнул, а затем вызвал новую машину и направился в пригород, где его будет встречать Коул. Через несколько минут поездки позвонил Петерсон.

– Салют! Едешь?

– Еду.

– На улице тепло?

– Ты серьезно? Ты давно из лабораторий своих выходил? Бункер давно покидал? – шутливо возмутился Альберт.

– Ой, да ну тебя. Так тепло?

– Да, восемнадцать градусов, слабый ветер. Но я очень устал с дороги и хочу кофе или чего покрепче. Организуешь?

– Конечно. Слушай, тебе же будет нужен пропуск, возьми… А, лучше не так: я выйду на станцию и проведу лично: при себе только паспорт или права. Все, жду.

Альберт был обычным врачом, далеким от науки, но всегда любопытствовал на ее счет, а также хотел почувствовать то, что чувствует ученый, когда совершает важное открытие: эйфория ли это от самого факта, или страх от того, что же будет дальше?.. Наконец они с Коулом встретились на станции, окруженной хвойным лесом.

– Альберт! Сколько лет!

Они обнялись.

– Ты что-то плохо выглядишь, Коул. Ритмы у вас, ученых, бешеные. Отдохнул бы…

Петерсон пригласил друга пройтись по тропинке, довел до бункера и позвал к своему столу в кабинете.

– Ну вот, как раз кофе-брейк. Как доехал?

– Недурно, правда, слегка укачало. Хочу чего-нибудь бодрящего.

– А чего в «Старбакс» не зашел, пока был в городе? Ладно, я достану из закромов немного хорошего бренди (знаю, ты любитель). Но я пить не буду: не хочу. И так голова болит. Я лучше кофе.

Сели, выпили каждый свое.

– Ты тут мне рассказывал о двух девушках, которые проводят ритуалы. Можешь мне их показать? Мне как специалисту интересно, – спросил гость.

– А остальное тебе не интересно? – шутливо бросил Коул.

– Про остальное ты мне уже рассказывал.

– Но не показывал! – широко улыбнулся ученый и пригладил свою небольшую остроконечную бородку.

– А… можно? Разве не секретно?

– Для тебя – нет. Скажу начальству, что ты приехал ко мне как супервизор, что помогаешь с пациентами. Мы же оба с тобой – мастера-универсалы; я в психоанализе разбираюсь, однако ты в сотни раз в этом деле лучше меня. Скажу, что трудности возникли с этими пациентками. И вообще: я тут главный! – откинулся в кресле Петерсон.

– Годы идут – а ты все такой же денди, – заметил Альберт. – Еще выглядишь молодо. Но глаза… Да, в них вся мысль человечества.

– Да брось, – рассмеялся ученый. – Я – маленький человек. Скиннеру и Блейлеру не чета. Я тут Поппера стал изучать, Витгенштейна…

– А как же ритуалы? Хочешь их объяснить при помощи методов логических позитивистов?

– Никак. В том-то и дело, что никак. Но и включать магическое мышление тоже не привык.

– Это крайности, Коул, – возразил Альберт, глядя на абстрактную картину Поллока, висящую на стене. – Мышление постмодерна постулирует отсутствие единого основания у всего сущего. Множественность – интересная установка для изучения явлений. Ни одна точка зрения не сильнее остальных: демократия, о которой говорил Фейерабенд. А прагматизм не пытается стать ключевой точкой зрения и господствовать над остальными?

– В моем мышлении – нет, – махнул рукой Петерсон. – Я давно в поиске и пока блуждаю, словно Гензель и Гретель.

– Так что там с крестами? – спросил Альберт, переведя взор на картину Номана.

– Они похожи на католические… Во всяком случае, явно западноевропейские религии. Возможно, в этих мирах существа, подобные каким-нибудь с полотен Босха.

– А ты уверен, что в принципе правильно трактовать то, что поступает из этих миров через обыденные символы? Может, это и не кресты вовсе? Язык эльфов какой-нибудь…

– Эльфов тоже изобрело человечество, – настоял Петерсон. – Во снах человек видит огромное количество культурных кодов.

– То – сны. А тут – разновидность измененного состояния сознания, причем искусственно!

– Искусственно? То, что они делают, для них естественно. Ох уж это отсутствие внятного метода для исследования подобных явлений… – посетовал Коул. – Я столько всего перелопатил… Пока пытаюсь изучать их как психиатр. Но неизбежно становлюсь философом и религиоведом… Австралийские, индейские, африканские культы… О, сколько я читал, голова шла кругом… Нигде нет подобного ритуала. Нигде, Альберт! И я уже не могу считать их простыми шизофрениками, которые делают свои «бредовые штучки». Шизоанализ Делеза и Гваттари говорит, что мнение пациента равноценно мнению психиатра. Я пытаюсь слушать их.

– И что же ты уже услышал? – приподнялся в кресле Альберт.

– На первом сеансе они увидели существо, напоминающее призрака, обретшего плоть, а также поющих людей в масках на лицах… Вернее, не они, а одна из них. Другая умеет погружать в измененное состояние, и вот, собственно, погружает первую. Да, призраков создал человеческий ум, но как объяснить внешний облик этого существа? Ссылаться просто на фантазию я не могу: больно неестественно это существо, даже для шизофренического сознания. Второе существо еще ужасней: ангел с глазными яблоками. Да, может быть и вольная фантазия (шизофренический стиль мышления и не на такое способен), но как объяснить реакцию в глазах и мозге? Наш проект никто особенно не поддерживает, сидим тут почти на птичьих правах… Иногда у меня ощущение, что нас просто терпят. Полезных свойств нового вещества пока не выявлено, но мы работаем над этим. И ты помнишь, что я рассказывал о девушках, историю их жизни…

– Ну так покажи их!

Петерсон встал, направился в гостиную, где шла игра в «Монополию», в которой участвовали и Эмма, и Ханна. Он позвал девушек, и девушки покорно поплелись за ним.

– Эмма, Ханна! Это мой друг – доктор Альберт Шнайдер, прошу любить и жаловать, – представил он своего друга пациенткам. Те смотрели в пол.

– Милые дамы, – начал Альберт, – рад знакомству.

Он пожал девушкам руки. Ханна глянула гостю в глаза с интересом. Втроем они присели на диван.

– Как дела у вас?

Девушки держались за руки и молчали, как сестры, которых привели на смотрины. Альберт изловчился и повернул к себе лицо Эммы, словно любознательный ребенок, Шепард дернулась.

– Ну-ну. Я не сделаю тебе больно. У тебя не болят глаза? А что ты слышишь в голове?

– Пение, – хрипло проговорила Эмма. – Эй, слышите, мы не диковинные зверьки! – добавила она наглым тоном.

– Девушки, будьте-ка вежливы с гостем! – строго сказал Коул.

– Да ладно тебе, Коул, они просто знают свои права, – улыбнулся Альберт. – Покажи мне потом рентгены и кусочек этого вещества, страсть как хочется поглядеть!

И тут Шепард злобно глянула на гостя. Тот увидел в ее огненных глазах что-то, что его очень смутило, и даже вызвало горсть мурашек и холодок по спине. Девочек поскорее отпустили.

– Что-то дикое в ее глазах, тяжелое… Словно она не по годам взрослая, – задумчиво сказал Альберт. – Не опасно ли? Может, пусть они того… слышат и видят все, что захотят, зачем их изучать? Я увидел столько боли в ее лице, оно исказилось, словно у страшной ведьмы.

– Знаешь, я хочу заработать на их способностях, – признался Петерсон, ухмыляясь. – Только не распространяйся, это секрет. Знаешь, когда рядом две девочки с какими-то магическими способностями – хочется навариться на них. Одно время мне искренне хотелось разгадать их тайну – а теперь я жажду обычной славы… Патент, любовь окружающих, выступления по ТВ… Да, пока все делается скрытно, но как узнаем что-то полезное – можно и обнародовать… Да, иногда мне стыдно, но я не хочу бросать проект.

– Зато ты честен, – развел руками гость.

– Сколько я изучал, сколько читал… Я не отступлю.

– Ты мне напоминаешь Ллойда4 из любого фильма с ним. Такой же энергичный.

Эмма и Ханна сидели в углу гостиной на ковре. Ханна теребила ковер, оторвала ворсинку и пыталась что-то в ней высмотреть.

– Очередные любопытные глазки.

– И не говори.

Эмме до ужаса хотелось провести ритуал.

– Давай снова. Мне надо.

Ханна вгляделась в синие глаза Шепард и обняла свои голые коленки. Им разрешали ходить в своей одежде, и на девушке была длинная шерстяная юбка винного цвета.

– Давай. Но как? Медсестра!

Джорджия листала дурацкий журнальчик и иногда косилась на игроков в «Монополию».

– Мне уже плевать. Пошли.

Эмма Шепард резко встала с пола и потянула подругу за собой. Откуда-то вынырнула Бренда и больно цапнула девочек за руки.

– Куда отправились?

Руки пульсировали болью. Эмма, злая, словно фурия, стала кусаться.

– Джорджия, давай!

Джорджия очнулась, отбросила журнальчик и насилу разняла кусающуюся Шепард и потирающую плечо коллегу.

– Зафиксировать тебя, чтобы спокойнее была? – прошипела Бренда.

Шепард трясло от боли, из глаз лились непрошеные слезы.

– Мне нужно… вы не понимаете… ритуал…

– Какой тебе ритуал? Туалет, если что, в конце коридора. Сидите в углу и молчите, пока доктор не пришел.

– Бренда! Пусть идут! Альберт, ты будешь свидетелем…

– Нет!

Альберт, вышедший на шум из кабинета Коула, стал свидетелем этой пронзительной сцены. И Коул – за ним.

– Пусть идут. С этого дня разрешайте им делать все, что они хотят. Я так сказал, – приказно-деловым тоном поручил Петерсон. – Только пускайте и меня с ними в палату: я хочу видеть.

– Нет!

Это снова протестовала Ханна Розенфельд.

– Это только наше с Эммой! Измеряйте сколько угодно своими приборчиками – а секрета не разгадаете! – злилась она. Маленькая слюнка выскочила из красивого розоватого рта девушки и упала на ковер. А потом потекло еще. Она постаралась утереть слюну.

– Хорошо, но хотя бы один раз… покажите, как вы это делаете, – взмолился Петерсон в пику собственному статусу.

– Нет, не покажем, – уперлась Ханна. Эмма стояла позади нее и дрожала.

– Хорошо. Идите.

Эмма и Ханна отправились в палату Эммы. Там было сухо и прохладно, но душно. Девушки забрались на кровать.

– Включай свой ксилофон. Я чувствую, как меня уже распирает изнутри.

Ханна накрыла Эмму и себя одеялом, они сцепились в магическом объятии.

«Гамма».

Ханна оказалась в чьем-то доме, в кладовке: швабра, метла, веревка, какие-то коробки, йо-йо, бутылка хереса и старые, обветшалые письма на верхней полке шкафа. Она постаралась толкнуть дверь, и со второго раза смогла выбраться, уронив швабру, но вовремя подобрав и поставив на место. Коридор был узким и кривым, со стен смотрели безвкусные картины, пол поскрипывал от каждого шага. Она увидела слева лестницу наверх и начала подниматься по ней. Комната вбежала в ее зрачки тревожно, словно кролики – в чужой сад, покачивая набухшие пионы. Покатые стены были побелены, пшеничного цвета шторы качались на окне. Мальчик лежал на деревянной кровати с пологом в розово-белую полоску, рядом с ним стояла капельница. Напротив кровати стоял резной шкаф из красного дерева, на нем находились коробки с игрушками. Из одной коробки свисал игрушечный револьвер, его дуло кругловато блестело. Ханна смотрела на мальчика, он не подавал признаков жизни, был бледен, из-под одеяла выглядывали его желтоватые, болезненные пятки, а с другой стороны – головка со светлым пучком волос, курносым носом, и худые плечи. Изо рта вываливался длинный неоново-голубой язык, лежавший на подушке. Иногда кадык рефлекторно подергивался, будто мальчик что-то глотал во сне.

Послышались шаги. Ханна Розенфельд обмерла от страха и постаралась спрятаться между шкафом и стеной. Вошли двое взрослых: женщина в платье с оборками будто бы из девятнадцатого века и горбоносый мужчина в одутловатых брюках и с пенсне. У обоих были на лице маски из тяжелого пластика. Они разбудили ребенка, он заплакал и взмахнул рукой, которая была подвязана к капельнице. Женщина дернулась, но постаралась проворковать что-то успокаивающее на неизвестном языке. Мальчик выдохнул и позволил родителям – без сомнения, это были они – накормить себя голубой… микстурой от кашля? Он глотал натужно, без желания, а затем закашлялся, словно давно был тяжело простужен. Рука его задрожала, мать взялась за голову и понеслась в соседнюю комнату. Вернулась она с новым капельным пакетом с серебристой жидкостью внутри. Она подкрутила его к капельнице, вещество принялось сочиться по гибкой трубке, бежать, словно солнечная дорожка, – и ребенок снова заснул. Ханна сидела в шкафу, боясь выйти, и ждала, пока что-нибудь произойдет.

Мальчик проснулся в слезах, начал хныкать. Он попытался подняться в постели, радуясь отсутствию родителей, но у него не вышло, он шлепнулся на подушку. Ханне казалось, что отчаяние душит его, невыносимый тремор жаждет вырвать его из его ложа, нервная назойливая дрожь сотрясает его копчик. Ребенок насилу поднялся – и одним резким движением попытался выдернуть катетер из вены. Он потащил его мстительно, не пользуясь второй рукой, с покрасневшим лицом, жгучая дорожка на руке начала сочиться кровью. И наконец свободная рука его избавилась от боли. Он сел на колени, сложил руки в молитвенном жесте, прошептал что-то на непонятном языке… Его глаза стали глубокими и белыми, страшными, словно могущественные звезды, засияли иллюзионами огней… Родители в панике вбежали в комнату, увидели кровь на полу… Мальчик повис в воздухе, раскраивая полог и крышу, кровь втягивалась в его плоть, у Ханны сосало под ложечкой. Наконец под вопли взрослых ребенок сбежал из дома, выпрыгнув из окна.

– Я б-больше н-не могу… – сказала она.

Внезапно отец мальчика сорвался с места и открыл шкаф, где она спряталась.

– Iuta rata? Thrathu! 5

– Не убивайте меня! – крикнула Ханна.

Существо собралось с духом, ушло из комнаты куда-то вниз. Ханна умоляюще посмотрела на женщину, но та, похоже, в шоке. Наконец, он вернулся и скормил девушке горсть пепла из урны, которую он принес с собой.

Эмма Шепард упала с кровати, смяла одеяло. Ханна Розенфельд спешно заправила кровать Эммы и попыталась поднять подругу с пола, потом, поняв, что слишком слаба, чтобы поднять девушку, открыла дверь в гостиную и попросила персонал привести подругу в чувства.

– К приборам! Быстрее! – вместо этого прокричал Петерсон.

Эмму понесли в лабораторию, все спешили, словно секундные стрелки на огромных часах, и все в одну сторону.

– Святая Мария и Иосиф! Коул, что с ней? – спросил испуганный гость.

– Ритуал погружения. Они проводят это уже в третий раз, – а я так и не понял его механизма…

– Может быть, ты просто придаешь их играм слишком много значения? – усомнился Альберт.

– Сигналы из глаз! Там… сейчас увидишь.

Они прибежали в лабораторию и подключили Эмму к приборам. Рядом с Ханной стояли Бренда и еще одна медсестра в чепце.

– Все равно введите ее в сон: неизвестно, когда и как она очнется, а я не хотел бы слышать ее крики, – распорядился психиатр.

Эмме дали наркоз, ее безжизненное тельце опутали проводами. Ханна плакала в сторонке. Вычисление началось.

– Эй, девочка… Что вы там делали? Да не бойся меня, – протянул руку Альберт, – я сегодня даже не доктор, а просто гость. Иди сюда.

Ханна попятилась, но полноватая медсестра в кургузой медицинской форме живо поймала ее, обхватив руками. Девушка не желала идти на контакт и смотрела в пол. На заднем фоне лежало тело Шепард с надетым на голову шлемом, ученые выписывали что-то, а Петерсон стоял, как вкопанный, наблюдая за ними, и теребил свою остроконечную козлиную бородку.

– Ты даже дяде Коулу не рассказываешь, чем вы в ванной занимаетесь? – стараясь смягчить тон, пропел Шнайдер.

– Нет, – прохрипела Ханна Розенфельд. – Это тайна.

– Не забывай, что ты в научном центре и под круглосуточным наблюдением, – уже строже добавил Альберт. – Мой друг исследует ваши возможности…

– А нам все равно! – огрызнулась девушка. Альберт махнул рукой и оставил попытки с ней поговорить.

Тем временем получили две буквы: «эпсилон» и «гамма». Также на экран компьютера вывели шестнадцать крестов.

– И что это все значит? – скептически бросил Альберт.

– А вот что, – начал его друг. – Смотри. Каждый раз после их сеансов мы получаем шифры. Если буквы расшифровываются быстро, то кресты так и остались загадкой. Видишь их?

– Вижу.

– Это послание из тех миров, куда они путешествуют. Или это код ситуации, которую они видят… Я должен сам побывать там, чтобы убедиться, что мои предположения имеют место. Только как? Шепард погружает в измененные состояния сознания только вот ее, Розенфельд. – Он указал на Ханну, которая закрыла свое горящее лицо волосами. – Спелись с первого дня. Вечно сидели и читали книжки. Розенфельд ей стихи наизусть зачитывала какие-то, – медсестры говорили.

– А когда они впервые совершили свой ритуал? – с интересом спросил Шнайдер, почесывая ухо.

– Несколько недель назад. Они всегда делали только то, что придавало структурам в их ушах активность… Розенфельд читала свою еврейскую поэзию, а Шепард воровала. Ханна вообще достаточно умная девочка, просто прячет это. А Эмма – вот эта, которая сейчас в шлеме – абсолютно бездарная и агрессивная особа. Тест Айзенка показал всего восемьдесят пять баллов. А у Ханны – сто сорок! Видал, а? – будто бы собственным достижением похвастался психиатр. – Интеллигентная, старается встроиться в общество. А эта сидит одна как сыч и периодически ворует. Дикарка.

– А их родители? Они знают об исследованиях?

– Родителей нет, обе из разных детских домов, – пояснил Коул.

Приборы отключили, тело Эммы перестало дергаться.

– Мистер Петерсон! Смотрите! – вскрикнул один из работников.

Петерсон подошел ближе к экрану, поманив за собой друга. На экране была поликонечная звезда; концов было шестнадцать, они были клиновидными. Коул принялся считать.

– Символов все больше… Каждый раз их количество увеличивается… В первый раз был один, затем шестнадцать крестов, а теперь два единичных и один множественный в шестнадцать концов… Жаль я не математик! – посетовал психиатр. – Девочки не идут на контакт – значит, я не в силах понять, что происходит…

– Может быть, я попробую пообщаться с ними? – осторожно предложил Альберт, поправив очки.

– Тебе они будут доверять еще меньше: вы не знакомы.

– Дай попробовать! – У Альберта зажглись глаза. – Мне кажется, я смогу. Пару-тройку дней побуду в Нью-Йорке, могу вместо тебя последить за бункером. А ты отдохни: ты видел размер синяков под своими глазами? Я беспокоюсь о твоем здоровье!

– Заботливый какой… Ну ладно, полежу дома, а ты попробуй выйти с ними на контакт.

– Предлагаю спор: если я смогу – ты угостишь меня на любую сумму в самом дорогом ресторане города, – потер руки Альберт. – А если я не смогу – я угощаю тебя.

– Давай, по рукам.

На этом и условились. «Самый дорогой ресторан… а я смогу? Зря я согласился на этот дурацкий спор», – подумали оба.

Ханна обнаружила, что вместо тени у нее теперь рисунок зеленых молний. Почему молний и почему зеленых – было неясно. Он отчетливо очерчивал контуры ее тела. Она рассказала об этом Эмме, но та лишь пожала плечами: сама не знала, как могут отразиться путешествия на путешественнице.

– Это всего лишь эксперимент, но он более безопасный, чем то, что творит с нами Петерсон, – убеждала она Ханну. И Ханна пока что верила ей.

***

В бункере все было мучительно белое: стены, тарелки из безопасных материалов, зубы медсестер и их приказы, стриженные ногти, страницы книг, бессилие и боль. Альберт почувствовал накал отчаяния в первый день на рабочем месте своего друга и читая «Smithsonian» и «World Report». Пациенты были временами веселы: мурлыкали про себя песни, играли в настольные игры, чесали свои диковинные глаза, смотрели на свои тени (теперь все знали, что у Ханны особая тень, и постоянно ее разглядывали, в том числе и доктор Петерсон: ему рассказал Альберт, который заметил диковинные зеленые структуры на стене), грызли кукурузу в обед и фантазировали, а также прислушивались к полу и потолку, чесали глаза и уши. Шнайдер сидел в гостиной и наблюдал за ними. Эмма Шепард опять лежала в палате, скрючившись и суча ногами под одеялом, Ханна скромно сидела в углу и читала Целана, большеротый Марк все же обыграл Хэнка и болтался по гостиной с довольным видом, приставая ко всем, а потом вырвал из рук Ханны книгу и показательно выбросил ее в пустую плетеную урну. Ханна злобно отбросила длинные тусклые волосы и дала парню сочную затрещину, тот, потирая щеку, вернул ей книгу и решил почитать что-нибудь самостоятельно. Медсестры даже не успели их разнять – настолько быстро завершилась стычка. Но и в этом забавном инциденте сквозила безысходность: молодые девушки и юноши превратились в малышей, вернулись словно на годы и годы назад, чтобы по-детски играть во взрослые игры, разговаривать о ерунде, а потом их подключали к считывателям сигналов.

Альберту показали рентгены и кусок вещества из глаза пациента по имени Джимми Уоррингтон. Оно было голубоватым, похожим по структуре на слоеный пирог, плотным, но вместе с тем свет вещества был мягким, обволакивающим, тающим, словно пломбир. Никакой прогресс не был сравним с этим теплым сиянием, оно словно давало надежду. Удивительный сканер знаков, который разработали подключенные к проекту студенты вместе с Коулом, покоился в лаборатории и бесперебойно работал. Он напоминал электроэнцефалограмму, только с некоторыми дополнительными компьютерными программами. Шнайдер лично осмотрел все приборы, которыми измеряли сигналы, подивился оснащенности центра, хотя в целом имел представление о нем от Коула, которого отправил во внеплановый отпуск. Альберт поклялся, что сможет наладить контакт с его главными игрушками. Иначе проспорит – и придется хорошенько потратиться. Петерсон лихо заправляет делами. Совсем испортился после начала работы в научном центре, стал фанатиком, не хуже какого-нибудь «свидетеля Иеговы». Увлечение религиями не сделало из него праведника. Вцепился в этот проект, словно голодный енот – в ящерицу и, пожалуй, замучил всех своих пациентов… Но отступать поздно.

– Эй, привет, – поздоровался Шнайдер с Ханной, которая снова принялась за Целана. – Что читаешь?

Девушка показала ему книгу, когда тот подсел к ней, прямо на пол.

– Стихи? Не знаю такого поэта. Как бы ты охарактеризовала его основной посыл?

Ханна задумалась, обняла колени.

– Мир больше, чем мы можем сказать о нем. Он слишком чистый, а наши представления – это как карандаш, которым уборщица зачеркивает дни, когда она убралась в туалете. Я наблюдаю за ней, она делает все автоматически. Между тем в мире много света, он пугает тех, кто знает его тайну.

– Это правда интересно, Ханна.

– Я тебе не верю.

– А Эмме веришь?

– Верю. Ей одной.

– Она огорчает тебя, я вижу. Ты плачешь, шмыгаешь носом, закрываешься своими волосами от мира. Зачем вы бежите от мира? Нехорошо для юных леди. А игровые автоматы? Бабл-гам? Кинофильмы? Дисней-ворлд? Мальчики?

Ханна надулась.

– Все равно.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать один, – буркнула девушка.

– Самый возраст для вечных развлечений и свиданий. Ты была на свидании хоть раз?

– Была.

От неожиданности у Альберта округлились глаза.

– И кто же этот загадочный юноша? – шутливо вопросил он.

– Ларри Кинг. Он сам меня позвал, прямо по телевизору, когда я в детском доме смотрела с остальными «Ларри Кинг шоу».

Наученный опытом, Шнайдер не стал спорить. Да, он в расцвете сил, популярен… Девочка могла влюбиться. Правда, Кинг слишком взрослый, почему она выбрала именно его?

– Не слишком ли он для тебя взрослый?

– Он такой же, как и я. Его фамилия Зайгер. Еврей. И сын иммигрантов.

– А что случилось с твоими родителями, Ханна?

– Я не знаю.

– Я правда сочувствую тебе. Жаль, что так случилось.

– Не стоит. Я по ним не скучаю.

Снова обняла колени костлявыми руками в родинках. Психоаналитик разглядел обгрызенные ногти и старый шрам на левой кисти. Альберт вправду проникся сочувствием к девушке, чего нельзя было сказать о Коуле: тот, кажется, вообще не умел сопереживать и интересовался состоянием пациентов только из-за того, что так предписывал ему статус врача.

– Мне очень жаль, – искренне повторил Альберт. Ханна слегка улыбнулась.

– Это меня собака покусала, – пояснила она. – Я не помню, какая именно, мне однажды просто рассказали в детском доме. Это было еще до того, как я туда попала. Мне там было очень плохо: надо мной издевалась директриса. Она унижала меня то за «неопрятный вид» (хотя я всегда причесывалась и заправляла рубашку), то за то, что я много съела. На меня клепали доносы, портили мне вещи, били. Эмму тоже травили в приюте, но не так, как меня. Надо мной прямо издевались… И все из-за того, что я еврейка. Говорили, что у меня горбатый нос и дед мой – немытый Рабинович. Называли меня грязной. Вы не знаете, что это.

«Историю из жизни рассказывает. Уже вторую. И еще про Эмму добавила. Неужели, расположил?.. Коул так быстро проспорит».

– О, это ужасно! А Эмме ты рассказывала эту историю?

Ханна неожиданно повернулась к психоаналитику и с тревогой взглянула в его светло-голубые глаза.

– Она меня не слушает. Все течет сквозь ее пальцы.

Помолчали.

– Почему Эмма любит воровать, как думаешь?

– Она говорит, что всегда чего-то недостает, но вокруг одни вещи, и приходится брать вещи.

– А чего же она на самом деле хочет? – дружелюбно выведывал Альберт.

Ханна задумалась, поскребла обкусанными пальцами подбородок. Часы-блюдце на стене показали полдень.

– Время. Ей нужно время. – Ханна тоже покосилась на часы. – Я бы никогда воровать не стала, но я мирюсь с ее привычкой. Как-то она отобрала шелковые красные ленты для волос, отвязала прямо с прически у какой-то девочки в детском доме, когда был День Благодарения. Ее за это поколотили девочки из ее комнаты. Потом порылись в шкафу и нашли чужие шпильки, помаду и складной скаутский ножик. Ножик был ее.

«Третья история», – промелькнуло в голове психоаналитика. Он понял, что расположил к себе девушку сочувствием, на которое его коллега был не способен. Он был слишком строг с пациентами, а Альберт показал, что можно иначе.

Помолчали.

– Эмме, должно быть, сейчас очень тяжело, – сказал Альберт.

– Она выживет. У нее нет выбора.

– Неплохо ей помогают врачи, так?

– Глупый вы. И доктор Петерсон глупый.

Психоаналитик опешил.

– Ну что же ты так, – начал он мягко, – мы пытаемся вам помогать. Доктора не могут навредить, это наше первое правило.

Внезапно Ханна Розенфельд сравняла свое вытянутое личико с лицом психоаналитика, по-генеральски раздавшись в плечах. В серых глазах сверкали молнии. Девушка сжала зубы, а затем перешла на крик:

– Не можете навредить? Это наглая ложь! Я стала после этих опытов хуже слышать все, кроме песнопений! Да кто вы такие, чтобы с нами проводить чертовы опыты?! Гребанные врачи, я вас ненавижу!

Джорджия сорвалась с поста, на котором подремывала, и перехватила уже заносящуюся для пощечины руку Ханны, заведя ее за спину, пока девушка изрыгала проклятия. Неизвестно откуда выбежала Бренда, стала извиняться и лебезить перед гостем, и они вдвоем с коллегой потащили лягающуюся и упирающуюся Ханну в ее палату, чтобы, видимо, там связать. «Сколько с вами ни работай диалогом – без экстренных мер никак» – думал Альберт.

Он вернулся в кабинет Коула, устроился в кожаном кресле, решил снова почитать журнал, но потом понял, что смысл предложений ускользает, чтение не идет, и крепко задумался. «С чего бы такая реакция? Паранойя? Или… юная леди истеричка? Но это понятие уже пересматривается – негоже использовать устаревшие термины. Внимания она моего избегала скорее, чем привлекала его, значит, это не в ее характере даже исходя из новых трактовок этого фрейдовского термина. А раньше вообще были инъекции крови животных и чего только не было. Она не имеет право жаловаться на процедуры: все проводят под наркозом. Нет, с этой парочкой нужно что-то предпринимать». Тень Ханны заворожила его, этот феномен должен был быть исследован физиками, но им уже был не интересен проект Коула, увы.

Эмма в полудреме грезила, и грезились ей кольца. Золотые, гигантские кольца вертелись друг в друге с невероятной скоростью, маячили в пепельно-сером небе. Звон, исходящий от них, был протяжным, ангельским, заполняющим всю черепную коробку чем-то солоновато-сладким. Это была кольцевая песнь. Они вырывали у неба свободу. Светоносные обручи звенели в такт каплям дождя. Свобода эта звенела дождевой водой, обрушивалась на землю, очищала ее от пыли. Кольца звали. Их было слишком много, и это «слишком» ощущалось как повышенное давление у гипертоника. Шепард ощущала даже запах колец: озон и чай с тимьяном. Она шла по нескончаемой дороге, дорога вилась серпантином, но девушка шла напрямик, иногда по мягкой, податливой земле. Объекты были в ярдах и ярдах от нее, и им там было самое место. Видит ли Ханна это во время ритуалов?

Кольца… Они подбирают знакомые с детства запахи… Зачем, ведь они обречены быть выше? Они безбрежно далекие. У Эммы сжималось сердце. А у них есть источник? Откуда они? Где и кем рождены? Оставляют ли они надежду на то, чтобы это узнать? Мозг девушки был переполнен чем-то, что она не могла постичь, даже сформировать в какое-то единообразное представление. Криминальные кольца. Светятся, словно их ничто земное не волнует. А Шепард волновало все земное, особенно чужое. Воровство начиналось тогда, когда череп распухал от чего-то, что было тяжело понять и даже представить, это была вязкая каша из впечатлений о чем-то аморфном, и вот она заставляла девушку брать чужое. Именно чуждость, анти-принадлежность манила ее. И кольца были чужими настолько, что манили сильнее всего, что она видела.

Замкнутость выдавала Эмму с потрохами в детском доме, где всех одиночек подозревали в мелком воровстве. Воспитатели громко кричали после доносов, иногда даже били. «Вот бы меня взяли в семью», – мечтала Шепард, как и любая сиротка. Детские дома в ее штате почти все были уже закрыты, но оставалась парочка существующих на благотворительные средства протестантской церкви. «Приюты для самых убогих, видимо», – ворчала она про себя каждое утро.

Закон Божий поэтому преподавали каждый день. Эмма не особенно хотела читать Библию, но однажды все-таки решила прочесть «Екклесиаста». «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь», – говорит Екклесиаст. А вот у Эммы в жизни было иначе: ее голова переполнялась так, что начинала гудеть, словно колокол их небольшой церкви. Конечно, она трактовала Писание буквально. Та девочка, у которой она украла ленты, трудилась в звоннице, училась работать с колоколами, уговаривала Эмму записаться в церковный хор. «Я слышала, ты неплохо поешь? Иди в хор», – говорила она. Но Шепард сторонилась всякого взаимодействия с другими, никогда не была инициатором игр. Девочки играли в «поиск сокровищ» каждый день, но она никогда не присоединялась к ним, сидя на крашеной лавке, угрюмо плетя из бисера и периодически смотрясь в зеркальце-открывашку на свое бледное, какое-то заостренное, словно бы от голода, лицо.

А кольца все звенели, небо хмурилось. Дорога не стала прямее, идти было все так же трудно. Короткие черные волосы Шепард метались от ветра, словно напуганные птицы. Ветер был промозглым, пробирало до костей. Но ей нужно было идти дальше.

Всплеск брызгающего света на горизонте…

Эмма проснулась. В палате был еще народ: две соседки. Как там Ханна?.. Девушка силилась подняться, но в голове был туман, а руки не слушались.

– Эй, подруга, не вставай. Полежи еще. Тебе было сильно плохо.

Это была Оливия Делапорт. Эмма шутя звала ее «Ливия», а Оливия, тоже шутя, бросала – «Фобия».

– Правда? А что случилось?

– Вы с Ханной опять сидели на кровати, потом тебя на приборы, – притащили в овощном состоянии, – печально констатировала грубоватая Оливия, сидя по-турецки и теребя свою футболку с логотипом «NASA».

Шепард погрустнела.

– Не вешай нос, – ободрила ее «Ливия». – Не всю же жизнь нас тут пытать будут.

«Обнадежила», – сардонически усмехнулась про себя Эмма. Бекки всхрапнула.

– Зачем вы тут под одеялом сидите? Лично я тут, в палате, только сплю, как и все, да и то неохотно: читать я люблю больше.

– Это секрет.

Оливия была слегка взбудоражена: она обожала секреты.

– Секреты нужны для того, чтобы их кто-нибудь хранил. Я могу хранить твой.

Эмма вдруг почувствовала, что хочет выговориться соседке.

– У меня бывает такое, что нужно отдать кому-нибудь немного моей… силы, – начала она, – и эта сила распирает меня изнутри.

– Сила? В смысле как у супергероев в комиксах? – решила уточнить Ливия.

– Вроде того… Хотя не знаю. Я не перемещаю предметы, не читаю чужие мысли, не летаю… Разве то, что я делаю можно назвать суперсилой? Скорее всего, я просто больная.

– А что ты делаешь? – мягко спросила Оливия.

– Я делаю для других искусственный сон. Ханна пока единственная, на ком я упражнялась. Я почти уверена, что это сон. Врачи твердят, что глазные механизмы начинают работать быстрее после моих сеансов (вспомнила спиритический сеанс, который мы устраивали с девочками в детском доме, но это совсем-совсем другое). Я хочу найти кое-что: арку и кольца. Как в «поиске сокровищ». Но они существуют не в нашем мире, для этого мне и нужно, чтобы кто-то путешествовал согласно моим инструкциям.

– «Твое сердце – глыба льда, и для меня оно закрыто», – пропела «Ливия».

Это был шифр из новой песни Мадонны, означавший у пациентов «никто не знает причину того, что ты говоришь». Ее заслушивала до дыр Бренда, когда сидела на посту в своих дешевых наушниках, из которых все было слышно.

– Представляешь, через два года начнется двадцать первый век, – мечтательно протянула любительница секретов.

– Да, уже скоро.

Позвали на обед. Ребекка, едва продрав глаза, скатилась с кровати и потащила за собой Оливию, обе ушли в столовую. А Эмма не хотела есть.

После обеда все дружно засели за игры. Эмма Шепард жалела, что осталась в палате и не села за игру вовремя, как только она началась: ей теперь все чаще хотелось партий в крэпс или шумной «Монополии» – лишь бы не сталкиваться с собственными мыслями. «Ханна в соседней палате… Я слышала, как она кричала. Она сказала что-то грубое тому мужчине со светлыми волосами, в очках и пиджаке». Внезапно девушке очень захотелось встать и выйти. Просто покинуть эту ужасную белую комнату и хотя бы взглянуть на густо-синие книжные полки в гостиной. Хотелось цвета. Эмма постаралась подняться на локтях – и поняла, что теперь уж точно может покинуть палату. «Странно, в прошлый раз я лежала дольше, по-моему, целую неделю после этих процедур». Девушка постояла в дверях, опираясь плечом на косяк; тележка опять маячила прямо посреди коридора и ей пришлось ее осторожно обходить.

За крэпсом в этот раз собрались все десять, кроме, собственно, Эммы и Ханны, членов «клуба Электрошок», как пациенты шутя его прозвали, хотя многие просто сидели и молча наблюдали за игрой; особенно сосредоточенно играли Фрэнк и Дэвид, юноши лет двадцати или двадцати двух, чем-то похожие друг на друга внешне (родственной связи у них не было). Оба одного роста (примерно сто восемьдесят сантиметров), в старых затертых джинсах, футболках с изображением рок-групп, лохматые, худощавые и серьезные, словно студенты. Они вроде бы и были студентами, пока не попали сюда. Но где именно молодые люди учились, Эмма не знала: не спрашивала. Юноши нравились Эмме (причем сразу оба), но она не знала, как познакомиться поближе хотя бы с кем-то из них. Марк опять проигрывал.

– У меня четыре, – красивым баритоном произнес Дэвид. – Надеюсь, сейчас повезет.

Он стал бросать кубики – и почти сразу же вышло семь.

– Тьфу ты! Вот дерьмо!

Марк злорадно захихикал.

– Эмма?

Фрэнк помахал девушке рукой, та в ту же секунду зарделась. Она присоединилась к играющим, присев, как всегда, на краешек дивана.

– Может, в «Монополию»? – предложил Хэнк. – Что-то нас сегодня не торопятся вести на процедуры.

– Доктора Петерсона нет на месте, – неуместно бодро сказала Кристина. – Вместо него какой-то другой мужик, черт его задери.

– Не ругайся, – поправила ее Оливия. – А никто не знает, куда ушел доктор Петерсон?

– Нет, – помотал головой Марк.

– Почему Ханну связали? – спросила у всех Шепард.

– Она чуть не дала по лицу этому мужчине, – пояснила Бриджет МакМиллан. – Львиное сердце.

– А почему? – вновь недоумевала Эмма.

– Они о чем-то спорном разговаривали, – начал Дэвид, – и, кажется, про тебя.

Эмме стало не по себе.

***

На следующий день Альберт навестил Эмму, зайдя к ней в палату. Было около полудня.

– Привет, юная леди, – сказал он, присев на край кровати девушки. – Как твои дела?

Эмма зыркнула на него исподлобья и не ответила. Ее снова переполняло вязкое множество мыслей.

– Не хочешь провести ритуал?

– Что? – Шепард чуть не подскочила от неожиданности.

– Ваш со второй девочкой ритуал. Ханна, кажется?.. Да. А я посмотрю.

– Нет! Это не для ваших глаз, – настояла Эмма.

Альберт широко улыбнулся:

– Ваши игры рано или поздно разгадают: вы живете в среде ученых. Ну или я сам вряд ли что-нибудь пойму, вами занимается Коул. Мне можно показать все, что угодно. Я правда сочувствую вашему с ней опыту и хотел бы помочь.

– Вы ему скажете, – насупилась Эмма.

– Нет, не скажу. Обещаю.

Он протянул девушке широкую ладонь, надеясь, что Эмма пожмет ее. Эмма боязливо протянула свою руку с десятками крупных порезов, и рукопожатие совершилось. Они направились к палате Ханны, где та спала уже без фиксации.

– Она спит. Может быть, в другой раз? – с надеждой спросила Эмма.

– Нет уж.

Эмма растолкала Ханну.

– Вставай и пойдем в мою палату под одеяло. Пожалуйста. У меня опять в голове много.

Ханна продрала глаза – и увидела гостя, которому она вчера чуть ли не залепила пощечину. По спине пробежал холодок. «Он будет смотреть? Но это же наш с Эммой секрет! Почему Эмма согласилась?»

– Х… хорошо, но пусть он не смотрит. Ты же мне говорила, что это тайна?

– Он будет смотреть.

Они никогда не проводили ритуала при посторонних. Ханна недоуменно воззрилась на подругу, но с кровати встала и попросила Шнайдера выйти, чтобы он не видел, как она переодевается. Альберт послушно отступил за дверь палаты. Стекло, вделанное в дверь небольшим квадратом, было мутноватым, но подсматривать Альберт и так не стал.

– Он тебя заставил?

Ханна сняла спальную майку и теперь надевала дневную футболку.

– Можно сказать и так. Но скорее попросил. Ханна, мне страшно…

– И мне, но что тут поделаешь?

Внезапно Эмма, доселе никогда не обнимавшаяся ни с кем, кроме нянечки в приюте, затащила подругу в объятия.

– Мне страшно, – вырвалось из ее груди сдавленным хрипом. Ханна обняла в ответ спустя пару секунд, стала поглаживать девушку по спине:

– Все наладится. Пусть он поглядит.

– А я смогу?

– Сможешь.

Они вышли из палаты Ханны и втроем направились в палату Эммы. Альберт предупредил медсестер, и они впустили их в недавно кондиционированное помещение. Свежо… Эмма и Ханна взобрались на кровать и укрылись одеялом. Шнайдеру ничего не было видно, но все же в общих чертах он представлял, что они делают. Шепард пыталась сосредоточиться на ритуале, но присутствие постороннего сильно мешало ей.

– Расслабься, – прошептала ей на ухо Ханна. – Представь, что его нет. Тебя уже распирает?

– Да, и сильно. Голоса запели, видеть стала четче, все как обычно в эти моменты.

И Эмма постаралась представить, что доктора нет. Ханна принялась глядеть на свою тень, в голове застучал привычный уже ксилофон…

«Кси».

Гулкий голос Эммы вновь прозвучал в голове подруги. Тесно… Опять темно и тесно! Ханна попыталась выбраться из заточения, толкая стены вокруг себя – и наконец приоткрыла над собой крышку. Она будто лежала в гробу. Это была большая коробка, похожая на гроб. Стены впереди были белыми, вклиниваясь в мрак просветом, посреди помещения находился деревянный стол, под ним – толстый провод, подключенный, видимо, к какой-то машине за дверью. На столе что-то поблескивало. Девушка насилу отодвинула крышку коробки и выбралась наружу. Она обнаружила, что нагая. Стало холодно, босыми ногами она прошлепала до стола. Он весь был измазан в крови, на столе лежали иглы разного калибра с полыми шариками на одном из концов, болтались ремни. Позади ее коробки и чуть вправо была еще одна дверь.

Послышались шаги. Ханна постаралась как можно тише нырнуть обратно в «гроб», но ей показалось, что все равно ее попытка была слишком громкой, и они услышали. Шаги приближались; кто-то говорил на непонятном языке. Их было двое… Нет, трое или четверо. В помещение зашли гладковыбритые мужчины, облаченные в костюмы в блестках, на лицах были огромные маски-респираторы, видимо сделанные из тяжелого пластика. Мужчины вели закованного в цепи узника; его тело было окрашено в синий, зеленый и серебристый цвета, но не краской: кожа словно изменила свой цвет благодаря каким-то биологическим метаморфозам. Это было похоже на витилиго. Он был худ, под кожей сильно проступали ребра и позвоночник, длинные руки, словно у гориллы, доставали до колен. Голова была лысой, а глаза – тусклыми и болезненными. Мужчины тянули цепи, подначивая узника лечь на деревянный стол, тот повиновался им и смиренно лег на живот. Один из стражей сгреб все иглы в кучу и распределил их по углам стола, а затем переместился в один из его углов. Остальные начали осматривать провод, боясь к нему притронуться. Откуда-то из дальнего угла извлекли сложное устройство, им заканчивался провод. Свет в комнате приглушили. Три стража встали по углам стола, их глаза засияли в полумраке смертоносно; стражи стали привязывать пленника к столу ремнями, тот заплакал и принялся что-то шептать. Стражи начали втыкать исхудавшему пленнику по игле в задние части колен и локти.

Через какое-то время в одном из колен привязанного замерцал свет; свет этот был как в воздушных фонариках, словно спрятанный под кожей как под тканью. Пленник приоткрыл рот. Зажглось второе колено, а затем правый и левый локти. Один из стражей поместил аппарат на лицо пленника, квадратное устройство обняло его челюсть наподобие масок у стражей, в каждое из ушей забрались цепкие провода; устройство обнимает проводами шею, закрепляется на ней, словно опасный пришелец. Узник на столе мелко дрожал. Иглы продолжали и продолжали входить в его тело, но более-менее яркого света под кожей почти не наблюдалось. Молитва на неизвестном языке стала громче. Концы игл зарядились электричеством и начали светиться. Шарики на их концах наполнились синей, зеленой и серебристой жидкостью, стражи сняли шарики и отнесли за вторую дверь, которая находилась за «гробами». Что ищут они? Ханна почему-то вспомнила слово «алхимия», но к внешнему облику этих мужчин оно вовсе не подходило. Они скорее были похожи на киборгов: пальцы оканчивались стальными устройствами, предназначавшимися для собирания телесного сока путем откручивания шариков. Чтобы открутить один шарик нужно было с минуты две что-то колупать, а что – Ханне не было видно.

Тело измученного человека начало сиять. Предсмертная дрожь его стала такой сильной, что пришлось закреплять ремни потуже. Кожа словно плыла во мраке бурлящим многоцветием, ее мягкое полотно твердело и трескалось. Слышались какие-то технические звуки, колесики в аппарате на лице мужчины с длинными руками начали вертеться с бешеной скоростью, полыхали его огромные, ледяные, скованные изумлением глаза… Тело превратилось в вихрь: взвилось под потолок, затряслось, размахивая руками, расслоилось и распалось лоскутами, шипя и шурша. Лоскуты, словно восточные сладости, были раскиданы по столу, кое-какие лежали на полу. Они понемногу растаяли, переходя в стадию порошка. И тут же стражи принялись бережно, но быстро сгребать пепел, что остался от тела, сосредоточенно ссыпать его в огромную реторту, что стояла в углу. Провод под столом полновесно мерцал какой-то межпланетной азбукой.

Стражи ушли. Ханна решилась и выскользнула из «гроба», чтобы заглянуть в ту, вторую дверь, куда относили телесные соки. За дверью оказался неожиданно и не в меру огромный зал, отделанный лепниной и с колоннами, потолки его терялись в звездном свете, а посреди стояла арка, швыряющаяся молниями. Ханну инстинктивно потянуло в центр зала. Арка в форме поликонечной звезды зияла, втягивая в себя ветер, который летал по зале. Позади виднелась сложная машина, словно из фантастического фильма: бесчисленные кнопки, шестерни и провода… Шестерни? Казалось, что в машине смешались сразу все века; у нее были и крылья, словно созданные Да Винчи, и кнопки, как у современных огромных компьютеров, и шестерни с поршнями, будто бы времен королевы Виктории… Машина была подключена к арке.

Эти стражи… Кто они? Откуда? Что за эксперименты здесь проводят? Они хотят взломать реальность? Путешествовать во времени? Ищут ответы на какие-то загадки мира? Ветер кружил вокруг Ханны, русые волосы девушки метались. Она вплотную подобралась к арке, протянула руку… Ее душа сгустилась в точке, стянулась, словно полиэтилен. Там было что-то неизбывное, что-то фундаментальное… За аркой была Открытость.

Ханну так влекло, так невыразимо тянуло, но страх был сильнее. Она села по-турецки напротив арки и стала вглядываться в белый мрак, что был за ней. Фаза за фазой перед Ханной открывалась суть вещей, которая была вместе с тем далека и недоступна. Открывалась она будто бы для себя, а не для нее. Самораскрывались невидимые стороны объектов этого сюрреалистического мира: тени домов и существ мелькали вместе с сентенциями, состоящими из перекрещенных шурупов. Словно бы поле присутствия этих предметов расширялось до сознания наблюдателя, но Ханне было тяжело смотреть на это, что, впрочем, объяснимо, поскольку она была всего лишь человеком. Тени были пассивными, словно умирающими в своем живом диве. Они были теми самыми сущностями, которые философы находили на уровне «как таковой». Ханна чувствовала эти мысли, не мыслила ввиду их сложности, а именно чувствовала. Тени или отзвуки длились во времени, продолжались в обе стороны: прошлое и будущее. Время в арке раскрывалось из себя, сочилось непрерывно и страшно, ведь время – это самое страшное явление мира. Но это бытие времени было разомкнутым, самоотверженно показывало себя самоотверженной же созерцательнице, притом с неизвестным исходом. Этот анонимный мир арки завораживал, схематизировался наново с каждым новым выплывающим явлением, умирал и возрождался в исчезающей точке своей концентрации. Точка не была ограничена горизонтом, она сама являлась следом, который был всегда выше любого горизонта; прото-данность – вот какова была форма данности того, что носилось в Арке. Оно было возвышенным, предвосхищающим любой масштаб чувств. Мысль об этом не делила видимое и видящего, она была следом видимого и видящего, словно отпечатками волн и рук на песке. Смерть – она одна объясняла происходящее и имела хоть какой-то смысл. Освобожденное взглядом Ханны невидимое становилось по-настоящему реальным, и чем шире было невидимое, тем очерченнее осуществлялось видимое. Видимое было не самодостаточным, Ханна ощущала это. Все эти лица и значки были лишь маской невидимого и открытого. То, что было в арке, было и самостоятельным, и зависимым от взгляда одновременно: взгляд очерчивал реальную форму, в ней было заключено самостоятельное невидимое, не касающееся чьего-либо опыта. Опыт для Ханны был главным, она смотрела и видела, как невидимое становится видимым. Наброски становились полной картиной и вновь испарялись в многообразии следов или теней. Порыв, слепая возможность выхода и полная гибель выходящего, экстаз – вот что было основным в арке: все изнутри нее рвалось наружу, хотя и не в полную силу. Ханна начала думать, что это не совсем та Арка, которую ей нужно видеть, но и понимала, что видеть настоящую арку ей запрещено. Этот суррогат и так выдавал мириады идей – ей можно ограничиться им. Позиция девушки не давала объяснений, она давала лишь смутные очертания, но она и так уже успела ощутить, что перед ней изначальность, расколотая (мертвая) и одновременно живая. Все фигурки в арке были и живыми, и мертвыми, поскольку были тенями – чем-то средним.

Когда мы что-то видим в живом времени – наше впечатление становится все бледнее и бледнее, а схема этого или идея – все ярче. Но когда Розенфельд созерцала арку – она не сталкивалась с побледнением опыта, он был ошеломляюще ярким каждую секунду – поэтому она с облегчением оторвалась от созерцания: оно было слишком. Анонимность всего присутствующего в ней объяснялась так: это присутствие было лишенным видимости как иллюзии, оно было до смерти правдивым, но без индивидуальности. Лица, которые уже успели показаться, были именно теми лицами существ, которых Ханна не знала, а надписи, пусть неизвестного происхождения, манили ее как древние манускрипты – молодых египтологов. Манускрипты имели истинно египетское происхождение, но их ритуальный и религиозный смысл как бы откладывался за неимением опыта в возможную складку: египтологи же приступят к их изучению.

Сложно отрицать то, что видишь. В арке этот эффект усиливался стократно, пусть Ханна и видела тени. Они были реальнее самой реальности – вот что поражало. Анонимное всегда больше индивидуальности – вот что осмысляла теперь Ханна. Тень никогда не отвечает требованиям ограниченной реальности мысли, она открывается только тем, кто прошел через этап ослепления экстазом и может его описывать. У Ханны же это не получалось, но что-то около того – вполне. Арка словно сама дарила ей умозаключения, но не так щедро, как хотелось бы. От этого возникало ощущение, что это зрелище – не для Ханны. И вот вторая причина, по которой девушка оторвала взгляд от арки. Жизнь в ней была биографией абсолюта.6 Ханна переживала настоящую жизнь, реальность реальностей, открытую дверь, в которую можно заглянуть, только если вытянешься до самого верха. Можно лишь подсматривать в щелочку. Она видела чистое, не превращенное сознанием бытие – поэтому говорить было нечего, даже удивленные междометия не выходили из ее рта. Это знание в арке было абсолютным – вот почему смотреть было так тяжело.

Точка растворилась, скрылась маленьким хлопком. Шум за дверью заставил Ханну спрятаться за одной из колонн. Вошли стражи с колбой. Они несли ее осторожно, шли царственным шагом. Стражи добрались до машины и установили на ней колбу, затем нажали какие-то кнопки. Огромный аппарат загудел, крылья заколыхались, шестерни поползли черепашьим шагом. Ханна наблюдала из-за колонны: серый пепел в колбе стал уменьшаться в количестве, машина стала работать на невероятной скорости. Она словно разошлась из-за пепла. Внутри арки что-то засияло, это было приближение смерти всех, кто пытается что-то узнать. Ханна поняла: тот человек с длинными руками что-то знал, именно поэтому его использовали в качестве топлива. А стражи с болезненной ясностью напоминали ей всех ученых, с которыми она успела столкнуться в жизни. Но было что-то еще… Что же это за опыты?

Стражи один за другим смело шагали в мир за аркой, перед этим поедая пепел. Ханне Розенфельд хотелось точно так же шагнуть в пустоту, но она понимала, что там ее ждет только смерть. «Когда же закончится сеанс?» – опять малодушничала Ханна. – «Как бы это ни было необыкновенно, я все же хочу домой… И можно ли здесь умереть по-настоящему?»

Она бродила по зале, трогала руками все, что заблагорассудится: теперь некого было опасаться. Арка опять манила, Ханна присела напротив и вновь стала вглядываться в мрачное ее содержание. Она увидела лица четырех стражей, они висели в белом пространстве в ряд. В этот момент она поклялась никогда не пытаться познать то, что находится за горизонтом, который не дано постичь никому. Ханна вернулась в комнату со столом и «гробом».

Она легла в свой «гроб» и стала ждать окончания сеанса. Сколько времени прошло?.. С величайшим ужасом девушка вылезла и приковала себя к столу. Она ощутила всем телом своим боль тех, кто корчился здесь под воздействием игл, и принялась молиться. Потом выдохлась, успешно попыталась выбраться. Она шла по коридору, откуда пришли существа, потом нашла пустую комнату, в углу которой стояли урны с пеплом. Ханна съела горсть пепла, решив повторить ритуальное съедение, характерное для этих существ, тем более, что ее уже кормили пеплом перед тем, как она оказывалась в реальности – и очнулась, увидела пред собою очертания знакомой палаты и неожиданно живую, улыбающуюся Эмму.

– Видела арку?

– Видела.

– И как она? Кстати да, это не настоящая арка. А кольца там были? – интересовалась будто бы не поврежденная рассудком от очередного сеанса девушка.

– Эй, я вообще-то тоже здесь, – напомнил о себе доктор Шнайдер.

– Кольца видела, видела странный ритуал… и я не шагнула в арку.

– Расскажите и мне! Давайте пойдем в кабинет… – начал было любопытный Альберт…

– Ведите куда хотите. Я все равно больше не беспокоюсь за Ханну, – по-взрослому сказала Эмма Шепард.

Девушек отвели в кабинет: Альберт боялся проводить измерения, которыми занимался его друг, самостоятельно. Эмма была слегка уставшей, но довольной. А вот Ханне и правда требовалось серьезное восстановление, хотя она тоже была весела и не выглядела больной.

– Так вы говорите, арка? – спрашивал доктор. – А какая она из себя?

– Ханна, опиши.

– Огромная, за ней – большая, сложная машина наподобие аттракциона в парке развлечений, если бы его строили ученые. Какие-то странные люди пытались понять, что за ней, убили ради этого пленника. Растворили в воздухе. Прах отнесли в машину, а потом что-то открыли – и шагнули за горизонт, – рассказывала девушка.

– Вот как… Ты что же, видела арку ранее? – спросил доктор у Эммы. Та задумалась.

– Я всегда знала, что она существует. Ханна, ты же съела пепел, чтобы выбраться?

– Я молилась, – ответила Ханна. – Потом нашла горсть пепла и съела его, как эти существа.

– Значит, мои предположения верны. За этой аркой – Открытость, Иное. Я говорила мистеру Петерсону, что меня создали существа, состоящие из нее. Это они и были. Но зачем им такая Арка, если они могут создать настоящую?..

– Тебе приходили видения в детстве? – внезапно спросил Альберт.

– Да, было дело, – созналась Эмма. – Я многое знаю об их мире, но никак не могу понять, как они себя называют. Как они определяют себя…

«Вот это галлюцинации…» – подумал Альберт. – «Такие интересные и необычные… Но я, увы, ничего не понял».

Джорджия караулила пациентов, играющих в карты. Марк подрался с Фрэнком из-за очередного проигрыша, и их пришлось разнимать и фиксировать. Кристина забралась на кресло, вытянулась во весь свой огромный для ее возраста рост и присматривалась к кривой тени, которая стала еще кривее, когда девушка приблизилась головой к люстре в форме лилии. Оливия сидела на полу в углу, листала «Трое в лодке, не считая собаки» и иногда улыбалась сама себе. Доктор Петерсон поспособствовал тому, чтобы книг в гостиной было много, и самых разных, в том числе авангардная поэзия, известные литературные шедевры и «пэйпербэксы» на любой вкус. Хэнк читал «Имя розы», сидя на диванчике рядом с оставшимися играющими. Играли они тихо, поэтому не отвлекали от чтения. Бриджет выиграла в бридж уже второй раз и гордилась, похлопывая себя по пухлым ляжкам. И вот в такую миролюбивую обстановку возвратились Эмма и Ханна.

– Девочки, будете в карты? – предложила близорукая и с кудрявыми волосами Бриджет, поправив свои толстые очки.

– Я буду. – С охотой Эмма подсела к играющим. Ханна, измотанная, ушла в свою палату.

– Тогда на шестерых. – Бриджет начала тасовать колоду. Рядом с ней сидела Бекки и покачивалась из стороны в сторону. По левую руку от нее горбился Дэвид.

– Этот мужик лучше Петерсона? – спросила Кристина со своего «поста», вытянувшись еще сильнее, прислушиваясь.

– Что значит «лучше?» Ты не совсем понимаешь, о чем спрашиваешь. – ответила ей Эмма. – Он – это он. И все.

– А что он говорил? Он не предлагал вам сигарет?

– Опять о своем! Помолчи уже, ты еще маленькая, чтобы начинать курить, – заметила Эмма. – Он еще глупее, чем Петерсон. Ни на что не годится.

– Почему ты так думаешь? Он разве не врач? – удивилась Бекки.

– Ты думаешь, что врачи умные? – усмехнулась Эмма. – Он пытается нас раскусить. И думает, что у него это получится. Вопросы свои дурацкие задает – ну, достал!

– А почему… – начала было Кристина…

– Заладила: почему да почему! – прошипела Эмма. – Он выведывал у меня подробности моего мира, но я не сказала ему почти ничего, вот так.

Кристина замолчала, и они принялись играть в покер.

Психоаналитик, с одной стороны, понимал, что это всего лишь девичьи игры, всего лишь расколотое сознание и воображение шизофреников, но, с другой стороны, все эти разговоры, не свойственные обычным девушкам их возраста, пугали его. Сначала Альберт понадеялся на мысль, что девушки просто сумасбродят: это, мол, их обычные фантазии, свойственные многим шизофреникам. Фантастический характер рассуждений – то, чего стоит ожидать. Но реалистичность доказательств на приборах поражала. Это же не псевдонаука, а вполне себе осязаемые приборы! Он сидел, невидящим взглядом уставившись в «Smithsonian», и не мог сосредоточиться на статье. Две противоположные мысли разрывали его сознание.

Тяжело было слушать об опыте девушек: он взял бы их в терапию бесплатно, если б мог. Но они принадлежали миру Коула, ему не до терапии своих пациентов. Он ответственен, но слишком суров, относится к ним как к зверькам, которых нужно только изучать, но при этом не работает с ними как психоаналитик, хотя в целом умеет. Альберту было невыносимо грустно от всего, что он видел. Он хотел еще раз попросить Коула бросить опыты и отправить всех пациентов по домам.

***

Доктор Петерсон вернулся в бункер. Он ожидал, что Альберт опростоволосится, и уже ощущал на языке вкус морепродуктов.

– Ну, что, выспался?

– Выспался. А ты наладил общение с девочками? – Хитрый прищур Коула выдавал неуверенность в лучшем друге.

– Вроде бы да, но все равно узнал мало… Куда пойдем? – с грустью в голосе спросил собеседник.

– Давай в недорогое кафе, я не хочу драть с тебя три шкуры: ты все-таки друг.

– И все же, как ты с ними работаешь? – Шнайдер хлебнул кофе. – Эта Ханна еще ничего, контактная, а вторая… Я даже боюсь подходить к ней, если честно. Пара слов – это все, что удалось из нее выдавить. Они озлоблены на тебя, Коул. Я не вижу в твоей работе ничего, кроме насилия. Отпусти их с миром, пусть лежат в обычной клинике, а не здесь. Или лучше вернутся к семьям, у кого они есть.

Петерсон удивленно вскинул бровь.

– Думаешь? Но дело в том, что я уже не могу остановиться. Я не могу бросить проект, я не могу бросить их. Деньги, Альберт! Открытие принесет мне кучу денег и славу!

– Ты сделаешь только хуже, постой, – начал отговаривать психоаналитик. – Ты же понимаешь, что навредишь им?

– Да нисколько. Шепард гораздо страшнее меня, она может навредить Розенфельд этими погружениями, хотя они и важны.

– У Эммы нет ни ножа, ни пистолета, за ними наблюдают медсестры. Ты чего, Коул?

– Хорошо, надо успокоиться…

Петерсон сделал порядочный глоток кофе и перевел дух.

– Я этот твой отпуск устроил, чтобы как лучше сделать. А получилось… – вздохнул психоаналитик.

– Не вини себя. Слушай, а давай устроим всем пациентам небольшой психологический тренинг? Пусть, скажем… порисуют. Пусть нарисуют свое самое заветное желание. Не скажу, что это серьезно и профессионально, но, по-моему, очень поддерживает дух авантюризма, – предложил Коул.

Альберт согласился, и они собрали всех пациентов в гостиной за большим столом и раздали им бумагу с карандашами.

– Нарисуйте свою мечту, заветное желание. И расскажите небольшую историю, связанную с ним. У вас полчаса, – распорядился Петерсон.

Все принялись сосредоточенно рисовать, и только Эмма сидела, сгорбившись, со скорбным выражением лица.

– Эмма. – Психиатр подсел к девушке. – Что же ты не рисуешь? Неужели ты ни о чем не мечтаешь?

– Моя мечта всех убьет, – сказала Шепард. По спине Коула пробежал холодок.

– Все равно попробуй, – улыбнулся он.

Доктор Петерсон отсел от девушки, и та со вздохом начала рисовать. После того, как все закончили, Коул и Альберт приступили к тренингу.

– Бриджет, – обратился психиатр к девушке с кудрявыми волосами и носом-пуговкой, – что нарисовала ты?

Бриджет развернула рисунок, там был американский флаг, солнце и луна.

– Я мечтаю о мире во всем мире, – ответила она. – Гармонии в душах американской молодежи.

– А ты, Кристина? – спросил психиатр у Кальтенбруннер.

– Стать супермоделью и печататься в модных журналах, – сказала шестнадцатилетняя девушка – самая младшая из пациентов.

– Дэвид? Фрэнк?

– Я мечтаю основать рок-группу, – поделился Дэвид. – Путешествовать по миру и сколачивать бабки.

– Стать ученым-химиком, – рассказал Фрэнк. Сидевшая рядом с ним Эмма улыбнулась.

– А ты, Ханна? – неожиданно спросил у Ханны Альберт.

На рисунке Ханны был зачеркнутый ключ.

– Никогда не знать ответов, которые не могу понять.

– Вот видишь, – шепнул Альберту на ухо друг, – интеллигентная особа.

Тень Ханны довольно долго отбрасывалась на ковер и прожгла в нем зеленый рисунок. Все обратили на это внимание, но ничего не сказали.

– А Эмма что нарисовала? – Марк попытался взглянуть на рисунок Эммы, но та его прятала.

– Эмма, – обратился к ней доктор Петерсон, – поделись с нами своей мечтой.

Девушка со вздохом развернула рисунок. На нем была арка, за которой сияла звезда.

– Я хочу, чтобы все вы оказались там.

Доктор Петерсон глядел на арку со звездой, размышляя о том, что Шепард стоит прописать дополнительную дозу галоперидола. Альберт изучал рисунок как человек, учившийся в художественной школе и поэтому понимающий, что Эмма рисует невероятно.

– Ты училась рисовать в детском доме? – спросил он.

– Да, – был ответ. – Я самоучка.

– Должен сказать, что у тебя талант, – искренне похвалил девушку Шнайдер.

Эмма промолчала. Часы на стене пробили полдень.

Остальные поделились своими рисунками, и тренинг закончился воодушевляющей речью Петерсона о том, что нужно беречь свою мечту. Он оставил пациентов играть в бридж до обеда, и вместе с другом отправился в свой кабинет.

– И что думаешь насчет Шепард? – спросил Коул.

– Рисует потрясающе. Даже не скажешь, что низкий балл по Айзенку… Ладно, связи здесь особой нет. Я хочу сказать, что ты зря о ней так отзывался. Она правда талантлива. Жаль, что оказалась в психиатрической больнице, а потом здесь. Отпусти их…

– Ты к ним слишком мягок, – заключил Коул, словно не слушая друга. – Тренинг я затеял, чтобы побольше узнать о том, что в душе у Шепард. Она совершенно мне не дается… Ты понял, что она нарисовала?

– Нет, но вроде бы вы расшифровали пятидесяти пяти конечную звезду, возможно, Эмма нарисовала именно ее. А арку расшифруете потом: к вам поступают очень разные символы. Эмма с Ханной разговаривали об этом, но я так и не понял, что за арка и что за существа.

– А эта странная зеленая тень у Ханны Розенфельд? Что ты как гость думаешь? – спросил Коул.

– Понятия не имею, что с ней делать. Главное – девочке она не вредит.

Они сидели с задумчивыми лицами. Из кондиционера хорошенько дуло, так, что было даже прохладно. Пациентам было бы интересно узнать, что там на улице. «Они не видели солнца уже много месяцев», – твердил про себя Петерсон. – «Им нужно выйти на улицу, но я не могу их отпустить! Они воспользуются шансом и сбегут, и мой проект полетит к чертям собачьим… Нет, их нельзя выпускать! Нельзя говорить им, что сейчас теплая осень, иначе поднимут бунт». Но мысли в голове доктора менялись очень быстро, и вскоре он стал задумываться над тем, что пациентам и правда нужно погулять.

– Ты хотя бы выпускай Ханну и Эмму немного походить по лесу, под охраной конечно, – словно угадав мысли друга, сказал Шнайдер. – Они здесь самые несчастные, согласно моим наблюдениям.

– Они где-то во тьме. Им нужно солнце. Им нужно солнце, – словно в бреду повторял Петерсон.

С дрожащими руками Коул отправился к пациентам, которые все еще играли в бридж, и отозвал Эмму и Ханну.

– Хотите на воздух? – спросил он шепотом.

– На воздух? А можно? – широко улыбнулась Розенфельд.

– Можно, только вам двоим.

Девушки надели уличную обувь, к которой не притрагивались уже, должно быть, дольше, чем полгода, и протопали за доктором на задний двор клиники, спустившись с четвертого этажа на первый. Теплый воздух приятно обдал лица Эммы и Ханны, в ноздри им ворвался запах осени. Деревья были зелеными, небо – ярко-голубым, а солнце гладило бледные от его отсутствия лица. Девушки сели на траву, Ханна пригладила свою длинную шерстяную юбку. Доктор Петерсон расположился с ними рядом.

– Эмма, тебе нравится на улице? – спросил он.

– Не знаю, мне все равно, – хрипловато ответила Шепард.

– Почему ты так безразлична к миру? – задал вопрос доктор.

– Потому, что мир безразличен ко мне.

– Неправда.

Эмма взглянула в глаза Коула и увидела в них что-то странное, ускользающее. Он уже, кажется, забыл о первом дне, когда познакомился с ней в другой клинике, откуда ее убрали как неизлечимую. «Эксперимент?» – спросила ее лечащая врач. – «Берите, она все равно никогда не придет в себя».

Ярко-аквамариновое небо с мягкими, уютными перышками облаков опрокидывалось на поляну, а у девочек захватывало дух от того, что они наконец оказались снаружи.

– Почему это вы только нас выпустили? – спросила Ханна. – А как же остальные?

– А что тебе до них? Вы – особенные, девочки. Поэтому вот вам привилегия.

– Что-то вы подозрительно добрый, – покосилась на психиатра Эмма, протирая сонные глаза. – Это ваш друг вас надоумил?

– Ты – не следователь, не подозревай меня, – отшутился доктор. – Мой друг к вам очень добр, даже чересчур, но эта идея пришла ко мне сама. Вы правда давно не видели мира. Я, должно быть, не прав, что прячу вас. Вы прячетесь от мира в целом из-за своих диагнозов, а я еще и дополнительно закрыл вас в бункере.

– Тогда выпустите и других, – взмолилась Ханна. – Они тоже хотят дневного света! Пожалуйста…

– Хорошо, посмотрим на ваше поведение, – скептически произнес психиатр.

Девочки вернулись в гостиную, но решили разойтись по палатам и отдохнуть перед обедом от впечатлений, к количеству которых они не привыкли: выход на улицу для них, запертых на многие месяцы, было настоящим приключением. Ханна рухнула на кровать и тут же задремала, а Эмма лежала на полу головой под кроватью и ковыряла обивку матраса. Игра всем надоела, Оливия кончила читать книгу и лежала в палате, смотря в потолок.

– Где вы были? – вдруг спросила она.

– На улице.

Девушка чуть не подскочила на месте.

– Серьезно? Я тоже хочу, да и остальные хотят тоже! С чего бы Петерсон такой добренький?

– Не знаю, сказал – мы особенные. Но Ханна попросила и за вас.

«Ливия» тяжело вздохнула. Она скучала по семье, особенно по отцу и тетушке. Тетушка любила походы; однажды они посетили горы в Колорадо, и там Оливия вывихнула ногу, споткнувшись о корягу. Девушка вспоминала этот день, вспоминала сплав по реке, окруженной каньонами медных оттенков, рваные облака, сквозь которые, как сквозь марлю, процеживались золотистые лучи. Скоро ли она окажется дома?

Позвали на обед, и пациенты поплелись в столовую. Работники раскладывали тарелки с едой, а члены «клуба Электрошок» молча стояли в дверях.

– Я хочу быть похожей на Клаудию Шиффер, – поделилась Кристина Кальтенбруннер с Бекки Блэквуд. – Стану постарше, – покрашусь в блондинку.

– Ты легкомысленная, – пожурила ее Блэквуд. – Я вот на ученых равняюсь, а не на звезд с обложки. Ученые делают важные открытия, и вообще они очень умные.

– А еще умеют использовать электрический ток и проводят эксперименты на животных, – вмешалась Бриджет. – Это бесчеловечно.

– Согласен, – вставил долговязый Джимми Уоррингтон, молчаливый парень лет восемнадцати. – Оплот США – не наука, а вера. Нас объединяет Христос. Линкольн…

– Линкольн не верил в Бога, – перебил его Фрэнк, который был гораздо старше Джимми.

– Верил! Он был баптистом при рождении, потерял сына во время войны, а потом, благодаря влиянию пастора Гурли, вернулся к Богу, – настоял Джимми.

– Он фаталист и деист, он не дружил с церковью, – возражал Фрэнк.

– Да что ты знаешь! – махнул на него рукой Джимми. – Во второй инаугурационной речи он упомянул Бога четырнадцать раз! Это была проповедь!

– Ладно, мальчики, не ругайтесь, вы как два сорокалетних мужика за пивом, – высказала свое «фи» временами вульгарная Кальтенбруннер.

Накрыли на стол, и все расселись по своим привычным местам. За столом Ханны и Эммы были соседки Эммы – Бекки и Оливия. Ребекка вгрызалась в куриную ножку, словно была из гетто, а «Ливия» ела не спеша, аккуратно, стараясь не пачкать руки. У Эммы и Ханны не было особенного аппетита и обедали они с ленцой.

После обеда всех снова повели на измерения. Петерсон вновь позвал своего друга. Всех привязали к кроватям, усыпили и надели шлемы. Шнайдер всматривался в графики и столбцы, Коул разъяснял ему тонкости измерений глазных структур.

– Этот показатель – активность головного мозга. – Психиатр ткнул пальцем в какой-то столбец. – А этот – активность кристаллика. Особенно активны орбито-фронтальная кора и префронтальная кора, а это значит, что там происходят какие-то эмоциональные и интеллектуальные процессы. Активность префронтальной коры у Шепард после ритуала не особенно возрастает, а вот у Розенфельд сегодня показатели невероятные. Мозг в шоке от такого стресса – уж не знаю, чем он вызван – и посылает сигнал об истощении. Поэтому все они часто сразу же после опытов падают в кровати. Но сегодня что-то изменилось: Шепард в состоянии нормы. Ты видел ритуал?

– Видел.

– Они опять плакали и кричали?

– Нет, были даже веселее прежнего. Ну, мне так показалось, – сказал Альберт.

– Странно… Что они еще говорили? – Спросил психиатр.

– Эта Эмма сказала, что больше не переживает за свою подругу потому, что она видела какие-то арку и звезду, или что-то вроде того. А! Нет, арку и кольца. И что это все могло бы значить?

– Не знаю, посмотрим… Эрик, что там?

Работник активно что-то печатал.

– Так-с, так-с… – бубнил он. – Смотрите.

Пациенты замерли на койках, словно памятники. На экране были два кольца, одно в другом под косым углом.

– Ничего себе! Это не те кольца? – Коул подбежал ближе к компьютеру. Он принялся интенсивно жать руку работнику, тот был слегка обескуражен, но не расцеплял рукопожатие. Потом Петерсон вперил взор в экран и так стоял минут десять. Альберт почувствовал себя неловко, подошел к ним поближе и принялся мягко отводить друга от колец.

– Ты так совсем с ума сойдешь… Брось ты это дело, Коул. Брось… Расслабься…

– Я адекватный, – отмахнулся психиатр. – Я – врач. Разве врач может быть безумцем?

– Ладно, не буду спорить.

Пациенты медленно просыпались. Они были похожи на тряпичные куклы, которых шили неумелые мастера. Вялые, с текущей слюной, которую подтирали медсестры, они шли по своим палатам. Бриджет плакала. У Джона болела голова, Оливию тошнило. Медсестра в кургузой форме поднесла к ее рту стакан с водой, девушка отпила пару глотков – и ее вырвало на пол.

Эмма была отчуждена, ей не хотелось ни пить, ни разговаривать, ни даже смотреть. Она шла с полуприкрытыми глазами до своей кровати. Шепард – единственная, кто привык к исследованиям и не ждал их как апокалипсиса. Это была рутина, бьющая по позвоночнику и застаивающаяся в ногах. Эмма заснула почти сразу после того, как голова коснулась подушки.

Она видела, как шла по лестнице в небо, и колоссальный ангел в самом конце, на последней ступени, вязал одеяло из сахара. Сахарные иглы находились под лестницей, ими усеяна, словно пиками, вся земля. Морозная свежесть игл укалывала задубевший воздух, вершины их светились из-за того, что отражают лучи, бросаемые ангелом на землю. Грешные иглы. Кружево из сахара покачивалось, спицы бежали, словно печатали эти узелки, тонкие линии выводились в открытом пространстве. Белое… Небо было лазурным, ангел парил и пел, сплетая нити голоса и сахара в единстве блаженства. Это движение кружева было движением добра и прощения. Исцеляющее одеяло. Девушка начала подниматься, но ангел был тем дальше, чем ближе, как ей казалось, она подбиралась к концу лестницы. «Не дойдешь, известняк», – пронеслось мимоходом где-то на задворках сознания.

– Завещание, – пропел ангел.

Эмма хотела что-то спросить – но обнаружила, что немая.

– Смертная убьет смертных. Твоя сила не могущественней силы арки и колец. Ты просто принимаешь ее. Скоро ты скажешь им свои последние слова. Скоро ты станешь аркой.

Девушке захотелось плакать. Она упала на колени – и внезапно провалилась в какой-то тоннель. Тьма вилась вокруг, все затягивала в себя, а потом девушка вылетела из тьмы на яркий свет. Впереди был трамплин, а за ним – горы и горы, а на горах сидели, ухватившись за вершины, полупрозрачные великаны-ангелы. Они звали ее, звали, напевая что-то. Потом было видение шестнадцатиконечного креста, на котором будто бы лежала Эмма. Вспышка света на горизонте…

Эмма проснулась. Она протерла глаза. Бекки и Ливия спали. Эмма перевернулась на другой бок и заснула вновь, теперь уже без сновидений.

Всех разбудили на ужин. Эмма Шепард неожиданно ощутила себя свежей и отдохнувшей и с легкостью поднялась с постели. Комнаты и коридор были словно прозрачны, их контуры были четкими и мягкими одновременно. В глазах бегали какие-то мушки, пространство было словно нарисовано пуантилистами. Эмма прошла мимо ванной – и ощутила, что скоро будет надо. Ханна плелась где-то в хвосте, понурая и вялая.

Поедая сосиски, Эмма думала о том, что тени пугали ее с детства. Тень словно больше, чем ты сам. Ее всегда пугал размер, пугало пространство, структуры и острия. А еще она начала бояться Бога. Ангел во сне твердил что-то о смерти, рассыпался в мрачных словах. Разрушить ограду означало приговорить себя к страданию, узнать означало ослепнуть. Щелкнуть выключателем – и забыть о зрении. Эмма начала бояться выключателей, обходила их десятой дорогой.

– Эй, ты чего шатаешься? – спросил у нее Фрэнк, когда все уже подошли к столовой. – Тебе плохо?

– Все нормально, просто в голове слишком громко поют.

После ужина трое человек принялись играть в карты, остальные разбрелись по палатам. «Надо» было все сильнее, и Эмма, належавшись, в тревоге отправилась к Ханне.

– Пошли ко мне под одеяло.

Ханна кое-как разлепила веки.

– Не хочу!

Впервые Эмма Шепард слышала отказ. Она немного опешила, но собралась с силами и спросила:

– Почему?

– Да потому, что ты меня достала уже! Я так устала – ты не видишь этого?!

– Ну и глупая жидовка! Круглая дура! Задумала против меня что-нибудь? Смотреть противно!

Ханна Розенфельд в момент изменилась в лице, кинулась на Эмму и стала ее душить. Путешествия утомили ее сердце, оно сжалось до размеров атома, скукожилось, словно урюк, и просило его не беспокоить. Гнев поднялся в девушке быстро: она была очень вспыльчивой, хотя показать это ей довелось лишь в приюте: она набросилась с воплем на мальчика, который дразнил ее «грязной жидовкой». Все только смеялись, наблюдая за тем, как Ханна пытается придушить обидчика, а тот со всей силы ударил ее ногой в живот. Она упала, задыхаясь. Этот случай Ханна не рассказывала даже Эмме.

Бриджет насилу разняла девочек, Эмма потирала шею. Ее расстроил отказ Ханны так, что она в мгновение захотела разорвать с ней всякие связи и прекратить дружбу. Ей было так важно отправлять людей в путешествие – а здесь отказ и полное отсутствие понимания, какое бывает между друзьями! На шум сбежались все члены клуба «Электрошок», но стычка завершилась так быстро, что смотреть было уже не на что.

– Ты хотела убить меня или что? – воскликнула Эмма.

– Да, если хочешь знать! – Всегда тихая Ханна Розенфельд вдруг превратилась в фурию. – Я вижу там всякое дерьмо, а ты только и делаешь, что отправляешь меня туда без моего активного согласия! Я просто уступаю тебе! Надоело!

Тогда Эмма, отдышавшись, проследовала в свою палату к Оливии Делапорт. Та сидела по-турецки, как и всегда, и читала Лавкрафта.

– Ливия…

– Фобия!

Девушки улыбнулись.

– Хочешь в путешествие? Я тебе говорила, что могу погружать в искусственный сон, помнишь? Хочешь попробовать? А то мне уже некуда это девать.

Оливия задумалась.

– Хм-м… Ну давай. Прямо здесь?

– Да, на моей кровати.

Девушки проскользнули в коридор и посмотрели, где медсестры. Сидящая на посту Джорджия спокойным шагом отправилась куда-то в ординаторскую (видимо, за Брендой или чтобы перекусить), и Оливия и Эмма обрадовались появившейся возможности. Шепард проинструктировала новую соучастницу, и они вместе забрались под одеяло. Ксилофон, пение, холод в костях…

«Омега».

Оливия едва пришла в себя. Она лежала в кровати в какой-то каморке для служанок – ассоциация пришла сразу: метла, тряпки, пипидастр, две бутылки с прозрачной жидкостью и толстыми пробками, хозяйственное мыло, какие-то травы, перевязанные шелковыми лентами. Девушка поднялась и решила выйти, отворив дряхлую деревянную дверь с огромным отверстием для ключа. За дверью оказался длинный коридор, освещаемый факелами на стенах. Оливия направилась вперед. Пройдя какое-то количество метров, она увидела пыльную лестницу.

Количество комнат этого замка (а Оливия была уверена, что это замок) поражало; стены были окрашены в ядовито-зеленый цвет, а резная и витая мебель почти вся была розовой или лиловой. Девушка бродила по гостиным, нашла столовую и кухню, а на кухне – дверь на задний двор. Дверь оказалась незапертой, и девушка осторожно отворила ее. Она оказалась в саду; над цветами и кустами шиповника кружили осы со стрекозьими крыльями. Откуда-то взялось существо, сходное с собакой, оно подбежало к девушке и сунуло свою длинную морду ей в руку. Оливия пригладила вздыбленную шерсть «собаки». Вдруг животное заскулило и принялось толкаться изящными длинными лапами в ноги девушки, как бы звало куда-то.

Замок был высоким, со стрельчатыми арками и эксцентричными рисунками и иероглифами на фронтоне. Тонкие, изящные гвозди, перекрещенные друг с другом, были будто посланиями из потустороннего мира. Шестнадцатиконечные кресты оформляли стены замка. «Собака» все тянула за собой и Ливии пришлось идти за ней. Она обошла замок кругом – и наткнулась на странную сцену: абсолютно лысые люди с безобразно длинными ногами и зеленоватыми кристаллами в телах играли на музыкальных инструментах, сделанных из костей. Там были и саксофон, и литавры, и арфа, и клавесин, и многое другое. На лицах у них были швы, рты были зашиты полностью. Зато глаза сверкали так зловеще, что Оливия невольно сделала шаг назад, а затем в ужасе отбежала к саду. Чудовищные музыканты играли похоронные мелодии, звук этот был словно электронным, хотя инструменты были живые; вся поляна с редким разнотравьем была усеяна крестами, выжженными, словно моментальным огнем; эбеновые пятна обозначали контуры крестов, окаймляя конструкции, дерева же почти не было видно. Над каждым крестом парили маленькие ангелы, двигаясь каждый по своему квадрату.

К кладбищу двигалась процессия. Там явно были люди, но они все хромали. Оливия спряталась за деревом и разглядывала бредущих. Одеты они были в костюмы девятнадцатого века, каждый второй был слеп и опирался на костыли и трости; у многих были протезы вместо конечностей, а у одной девушки была длинная, до земли, утяжеленная рука, состоящая из футуристичного металла, она тянула ее за собой как балласт и из-за этого плелась последней. Все были в масках-респираторах. Двое крепких мужчин несли ларец, по размерам напоминающий гроб, но все же имеющий совсем другую крышку. Люди поставили ношу на землю, один из гостей развернул огромный свиток и принялся что-то бубнить, а что – Ливия не расслышала. Ларец раскрыли – и оттуда высунулся незрячий ребенок, все конечности которого были протезами. Он встал, словно олененок, закачался на ветру. Пробубнивший речь невероятно тощий мужчина в рюшах и с моноклем поднес к его рту бутыль с мутноватой светло-голубой жидкостью, похожей на сироп. Мальчик принялся пить, и чем дальше – тем светлее и прозрачнее становилась его кожа, а протезы начали покрываться каким-то белым налетом. Его грудная клетка раскрылась, – и взору девушки предстали сахарные ребра. Туловище ребенка начало разрастаться, кости полезли вперед и вверх, и вскоре все тело стало напоминать замороженный в вечной мерзлоте скелет инопланетного млекопитающего. Затем из скелета стал выделяться призрачный силуэт; он выползал из груды неподвижных костей, словно осадок, концентрированная личность умирающего, а потом исчез и он. Мальчик растворился.

Радостные калеки принялись истово поклоняться бутыли с голубой жидкостью. «Светло-голубая… Как ткань в наших новых кристалликах. Мы ее видели, когда из глаза Джимми вырезали частичку», – подумала Ливия. – «Они так превращаются? У ребенка протезами были все конечности, значит, он был ближе всех к трансформации. Девушка с огромной рукой тоже скоро изменится: ей осталось заменить только одну ногу».

Чудовищность сцен поражала Оливию. «Я попала в сознание Эммы? Что это за люди? Может, это какие-то существа, которые тщетно пытаются походить на людей? Они все лысые, даже женщины, это выглядит ужасно… Головы как яйцо, долговязые и какие-то слишком культурные». Дамы подбирали платья, чтобы не было видно лодыжек, когда сидели на коленях и совершали поклоны. Музыканты танцевали джигу, играя на инструментах. Одна женщина в пурпурном платье принялась собирать кости и относить их музыкантам, те, сверкая глазами, кивали. «Цикл? Скорее, взаимовыгодный обмен», – размышляла Оливия. Она осмелела и вышла из-за дерева: калеки все равно ее не видели. Голубая жидкость пленила ее: причина всех метаморфоз, которая заложена в них самих, она прибыла из этого измерения и всерьез стала их частью. Ливия вспомнила, что ей когда-то снились люди в подобных костюмах: «Эмма говорила, что это искусственный сон. Может быть, я попала в собственный, только в тот, который забыла?»

Внезапно все калеки разом обернулись на Оливию. Они смотрели с минуту, внимательно и хищно. Музыканты перестали играть. Один мужчина сделал руками пасс, похожий на крестное знамение, только углов она насчитала шестнадцать. Ей стало не по себе, и она припустила в сад, по пути упав и разодрав коленки; оборачивалась не один раз, но никто не догонял. Страх сковал ее так сильно, что ноги сами несли в дом. «Они, наверное, здесь живут… а что, если придут?» – Разум паниковал, руки сами двигали мебель, чтобы заслонить дверь и не впустить калек. Стулья и столы были невероятно легкими, но этим существам все равно не пробраться быстро: протезы станут мешать. «Никогда такого не видела! Они словно живые и неживые одновременно…»

Она ждала окончания сеанса: все время казалось, будто эти полулюди преследуют, норовят напоить своим волшебным зельем и превратить в амальгаму из костей. Оливия сжалась в углу, обняв пухлые колени и потирая ссадину, начала покачиваться из стороны в сторону и мечтать о том, чтобы быстрее вернуться в реальность.

Внезапно в окне показалось лицо. Оливия вздрогнула. По замогильно сияющим глазам и треугольным формам скул она узнала одного из музыкантов, который играл на арфе. Арфист просто стоял и смотрел в упор. В отчаянии Оливия побежала в свою каморку, чуть не подвернув ногу на лестнице, и спешно заперлась там с мыслью, что вот теперь-то ее никто не достанет. Она села на кровать. Ноги и руки начали чесаться, словно при крапивнице, Ливия скребла себя всю, испытывая колоссальную тревогу оттого, что ее могут превратить в такое же странное существо, и заменить ее конечности протезами. Неожиданно музыкант быстро выломал окно и обрушил на девушку урну с прахом, прах попал в рот. Оливия в панике завертела головой – и обнаружила, что в палате, помимо нее и соседки, стоят доктор Петерсон и второй врач, который недавно приехал и представился Альбертом Шнайдером. Она обернулась к Эмме с немым вопросом, та прижала указательный палец к губам.

– Хорошо себя чувствуете, юные леди? На приборы, быстрее, – скомандовал Коул, и девушек вытянули из-под одеяла, вынужденно направив прямо по коридору в лабораторию. Оливия ощущала себя ужасно, подавленность щемила легкие, ноги стали ватными, и она еле передвигала их, поэтому ее почти несли. Шепард же шла сама, но была взволнована.

– Они что-то сделали с тобой? Ты их видела? – без конца спрашивала соседку Эмма, но та была настолько угнетена, что не могла выдавить из себя ни звука.

Снова приборы, снова инъекция, снова шлемы.

– Альберт, помнишь кольца? Этот символ проще, чем остальные, так почему он появился после сложных? Ума не приложу! – жаловался психиатр. За ним на мониторе высвечивались точки, готовящиеся изобразить новую фигуру. Психоаналитик наблюдал за ними.

– Коул, твои эксперименты негуманны. Оставь детей в покое, пусть поживут: им и так от природы досталось, а ты еще наподдал.

– Осуждаешь меня? А ты сам, когда мы встретились в общей компании, не говорил, что обожаешь загадки? – возразил на это Петерсон.

– Вообще-то я имел в виду судоку, – поправил его друг. – Я отлично его разгадывал, а еще играл в шахматы. Ну, ты знаешь. А еще сознание. Сознание – самая большая загадка из всех существующих на земле. Психоанализ – тонкая работа, ты бы тоже мог поучиться…

– Поучиться у тебя? – кипятился Коул. – Извини, но я все-таки ученый и медик. Жизнь научила не отступать.

На заднем фоне вырисовывалась греческая буква «Омега», вписанная в круг. Через пять минут – с расходящимися от нее лучами, которые перекрещивались с линиями круга. Лучей было шестнадцать.

– Посмотри, шестнадцать! Их столько же, сколько крестов! – в восторге восклицал ученый.

– И ты до сих пор не знаешь, что это значит, – развел руками гость.

– Главное – что они есть! Рисунок более сложный, чем кольца, но более простой, чем шестнадцатиконечная звезда… Я не вижу логики…

Коул заходил вперед-назад, пощипывая свою треугольную бородку.

– Логика… За всем этим стоит какая-то логика… Но какая?

– Эй, успокойся. Пошли присядем, выпьешь «Эвиан», вода тебя приведет в чувства. – Альберт положил руку на плечо друга, обеспокоенно вглядываясь в его бегающие глаза.

– Ты как всегда прав, прав… – выдохнул Коул. – Пациентов после того, как очнутся, отвести в палаты.

Медбратья и медсестры кивнули.

В кабинете доктора Петерсона было душно, и Шнайдер распахнул окно, а потом налил другу чистейшей воды, привезенной из Альп. Психиатр алчно выпил весь стакан, а потом плеснул себе сам. Спина была мокрой, на лбу выступила испарина, но в глазах вновь обитало миролюбие и безбурность.

– Завтра я еду обратно в Спрингфилд, к жене. Давай сегодня вечером сходим в ресторан, отпразднуем твой выигрыш? Ты как, а?

– Да, мне пора развеяться, – согласился психиатр. – А то так совсем невротиком стану.

– По Фрейду ты и есть невротик, – невозмутимо парировал Шнайдер. – Вечно ищущий невротик с фаустовским характером.

Оба улыбнулись и чокнулись стаканами с «Эвиан».

***

Петерсон проводил друга на вокзал и решительно взялся за расшифровку шестнадцати крестов, которые он соотнес с тем же количеством лучей от буквы «Омега». Он полагал, что в символах, возможно, заключена формула вещества из кристалликов пациентов, но веских доказательств не имелось. Он был удивлен, что «жертвой» Эммы на этот раз была не Ханна, и понял, что девушка умеет подключать не только свою подругу, а значит, возможно, он сам сможет поучаствовать в ритуале. Вот только как расположить к себе Шепард, чтобы она согласилась? Доктор быстро сообразил, что через Ханну. «Пожалуйста», – просил он Ханну. – «Расскажи, что ты видела!» Ханна Розенфельд держала рот на замке, словно военнопленная. Тогда психиатр позвал в кабинет Оливию.

– Мисс Делапорт, расскажите мне, что вы видели во время сеанса: вы – моя последняя надежда, – улыбнулся психиатр во все тридцать два зуба.

Оливия пересказала события в мельчайших деталях.

– А какой формы был этот мальчик после превращения? – Коул аж поднялся со своего кресла от любопытства.

– Как роликовые каталки: зигзаги вверх, вниз, потом снова вверх.

– Они же… похожи на эту букву, правда? – Он придвинул к девушке изображение литеры «Омега».

– Да, очень, – призналась девушка.

«Буква выражает главное событие, происходящее при ритуале?»

– А видела ли ты там арку и кольца?

– Нет, – ответила она.

«Значит, все это видит только Ханна?»

– Давай сделаем вот что: попробуй выведать у Ханны, видела ли она арку, кольца и многоконечную звезду. Только попробуй спросить ее так, чтобы она ответила, не заподозрив, что я тебя подослал. Ты хорошо с ней общаешься?

– Довольно неплохо, но мы почти не разговариваем…

– Будет отличная тема для беседы. Твоего ума хватит для такой задачи. Даю два дня. Справишься?

– Справлюсь.

И тут Коул заметил, что тень Оливии теперь стала точно такой же, как у Ханны.

– У тебя тень зеленая… – протянул он недоуменно.

Оливия обернулась и заметила, что это и правда так. На стене кабинета доктора разворачивались красивые зеленые узоры, которые прямо-таки впечатались в стену.

– Зато красиво. И главное, что не вредно, – сделала вывод девушка. – Мы с Ханной особенные.

Оливия вышла из кабинета, ощущая себя шпионкой из кинофильма. Честным ли будет такой поступок по отношению к ее соседке – Ливии было все равно. Она обожала секреты, но теперь, получив секретное задание, начала относиться к ним более лояльно, слегка помучившись совестью. Почему бы и не сообщить доктору Петерсону? Он – врач, а значит не может навредить. Он никогда не сделает Эмме и Ханне гадость.

Эти миры были любопытны, Оливию они вовсе не пугали, и она хотела побывать там еще раз. Конечно, тот музыкант был жутким, но этот мир – он такой… красочный! Вот бы Эмма отправила ее, Оливию туда еще раз…

На посту уставшая Джорджия ела сэндвич, а за столом шла «Монополия». Семеро игроков пытались нажить капиталы. Ханна по обыкновению сидела в углу и читала свою поэзию. Оливия однажды ознакомилась с Целаном, и стихи ей полюбились. Правда, лень и пение в голове брали верх, и девушка обычно читала что-то попроще.

– Ханна, пошли играть!

Это был веснушчатый Марк. Ханна молча поднялась и села за стол. «Монополия» увлекла ее, и девушка забыла про книгу.

Оливия присела рядом и стала наблюдать за игрой. «Ну как же мне с ней заговорить?» – терзалась она. – «Явно нельзя при всех. А если Ханна заподозрит что-нибудь? Нет, нужно подождать, улучить момент».

– А ты что стоишь? – спросил Марк, обернувшись на Оливию. – Играть иди!

– Не хочу, – ответила девушка.

«Ханна любит Целана, надо спросить ее о каком-нибудь из стихотворений».

Было двенадцать дня, когда «Монополия» закончилась, и все, кроме Ханны и Оливии, разбрелись по палатам – дремать. Ханна Розенфельд уж было хотела встать с диванчика, повинуясь смутному чувству единения с остальными, но Ливия остановила ее.

– Прочитай мне любимое стихотворение Целана. Можно?

– Можно, – безразлично ответила Ханна.

Осень кормлю с руки опавшим листочком: друзья, мы –

вышелушиваем ядрышки времени, учим ходить их:

но опять в скорлупу укрывается время.

В зеркале грезит

во сне воскресенье,

и губы не лгут.

Мой взгляд поднимается медленно в сердце твоё,

мы смотрим на нас,

мы темно говорим,

мы любим друг друга, как память и мак,

мы спим, как вино в перламутровых створках,

как море в кровавом сиянье луны.

Мы обнявшись стоим у окна под взглядами улиц:

это время познанья,

когда камень раскрыться готов, как бутон,

и под сердцем стучится дитя.

Это время, в котором рождается время.

Это время.

– О чем оно?

– Ты когда-нибудь смотрела на часы до помрачения рассудка?

Оливия вспомнила, что в детстве слышала разговоры в тиканье часов.

– Нет… Но мне казалось, что они живые.

– Стихотворение именно об этом, – заключила Ханна.

– Странно, что я раньше с тобой мало разговаривала: ты казалась мне слишком… недоступной что ли. Ты умнее меня. А я всегда завидую умным людям. Пытаюсь читать книги, чтобы стать умнее, но в голове это проклятое пение… – протянула Ливия.

– А разве ты не считаешь его красивым? – сладострастно взглянула на собеседницу Ханна.

– Оно как время: быстрое, а потом плавное, и страшное…

– Темно говоришь.

Расположившись на пухлом диванчике полубоком и лицом к собеседнице, Ханна снова обняла колени. Ее балетные ножки в домашних чулках ходили ходуном, она все никак не могла устроиться удобно.

– Слушай, а тебе снятся сны? – вдруг спросила Оливия Делапорт.

– Снятся, но я их забываю почти сразу. А что?

– Эмма, когда просыпается, часто вскрикивает. Она не рассказывала, что ей снится? Я беспокоюсь за нее, а сама она неразговорчива…

Ханна задумалась.

– Она однажды рассказала, что в пять лет ей привиделась долина, а над ней – вращающиеся кольца. Она решила, что это ангел, и рисовала их всюду. Она говорила, что сны дают ей прозрение. В снах-де весь мир заключен. И Целан живет в вечном сне. А еще она считает, что мы – единственные слышащие существа на земле. Мы – ну, то есть, наш клуб «Электрошок».

– А почему? Разве другие люди глухи? – удивилась Ливия.

– Глухи, слепы и немы, – ответила Ханна. – Так говорит Эмма.

– А она кто – пророк?

– Она и себя считает слепой, вернее, не слепой, а, скорее, подслеповатой. Она что-то видит.

«Видит» прозвучало так значительно, что какая-то малюсенькая частица сознания Оливии стерлась в порошок и осыпалась наземь.

– А что именно? – осторожно спросила Оливия, стараясь не выдать своего обусловленного указанием доктора интереса. В эту же секунду она поняла, что и так хотела пообщаться с Ханной, ведь она – первая, кому удалось попасть в миры Эммы.

– Сияние. Она видит то, что несет смерть, что-то, неописуемое ни на одном языке. Для этого нужен свой язык. Я видела знаки, состоящие из шурупов.

– Я тоже, тоже их видела! – искренне изумилась Оливия.

– Значит, на этом языке и выражено сияние.

– А что именно сияет?

– Без «что». Просто сияет. «Что» здесь неуместно, – многозначительно сказала Ханна Розенфельд, подняв вверх палец.

Помолчали.

– А что за кольцо Эмма все время носит на руке? – вдруг спросила Ливия. – Мне она ничего про него не рассказывала.

– Не имею понятия. Ей нужно время. Время – все, что у нее осталось. Мы с миром – одно и то же. Есть только мы с миром и иной мир. Ты видела людей в огромных респираторах?

– Видела.

– Они и есть жители иного мира. Эмма рассказывала мне о нем. Вот они и правда разговаривают, их язык такой красивый… а мы постоянно болтаем, не понимая, что немы.

Оливия посмотрела на часы. Ей показалось, что стрелки не двигались. Книги омертвело лежали на полках, Бренда листала дурацкий женский журнальчик.

– Ты заметила, что уже никто не глядит на свои тени? – внезапно подала голос Оливия Делапорт.

– Мы все устали, – был ответ. – Эмма отобрала у меня, и у тебя тень. Это очень травматично.

После обеда и процедур доктор Петерсон решил вывести всех пациентов в лес, подышать. Компания дружно и бодро оделась, и выбежала вслед за психиатром, чтобы насладиться теплыми осенними деньками.

– Осень! Настоящая Нью-Йоркская осень! – кричала от радости Кристина. Бекки обнимала всех, Марк от безделья срывал иглы с ветвей елей. Горячее рыжеватое солнце щедро кидало лучи в лица пациентов.

Эмма единственная не выбралась за пределы своей палаты, лежа ничком и ковыряя обои. Дырка уже была приличной, девушка прикрывала ее одеялом. Опять много. Субстанция в голове все чаще принимала облик навязчивого соседа. Девушке не хватало ума, чтобы описать суть всего того фундаментального, что наполняло ее черепную коробку вместо мозга; она ощущала, словно мозг превратился в картонный лабиринт, по которому катался тяжелый шарик ртути. Смешанность, но гетерогенность; что-то несоединимое, конгломерат болезненных очертаний и заостренных углов. То, что она ощущала, нельзя было описать разумно, человеческими понятиями; оставалось лишь чувствовать некую интуицию, зараставшую сахаром. «Если бы мои родители не отказались от меня – все было бы иначе», – размышляла Шепард. – «Они смогли бы описать все, что происходит в моей голове… И все же нужно самой привести все в порядок».

Она встала, вышла из палаты и уселась за стол с ручками и карандашами, чтобы писать.

«Итак, кто они? Это существа, которые хотят уйти в арку, чтобы умереть. Я видела такой сон в детстве, там были и арка, и эти существа. В их мире есть ангелы, они создают их из мумий, потом что-то им зачитывают. Есть и яйцеголовые, они – бывшие жрецы, точнее призраки жрецов. А жрецы проводят какие-то опыты для того, чтобы создать арку. Но это не настоящая арка, какова настоящая – я не знаю. Помню, что видела в галлюцинации кристалл, из которого сочился синий напиток, который они пьют, чтобы умереть. Я видела, как существа поедают пепел умершего собрата. Оливия рассказывала об этом ритуале. То есть, у них есть два ритуала смерти: через напиток и через арку. Интересно, почему они так хотят умереть? Видимо, это их философия – философия смерти. Почему они поклоняются еще кольцам? Этого я не знаю тоже. И почему у Ханны и Оливии зеленые тени? В виде молний к тому же. Эти молнии я когда-то видела в галлюцинациях, они – прародители всего живого».

Пациенты вернулись в гостиную, а Эмма тут же схватила листок и побежала в палату, чтобы спрятать его в наволочку.

Только Петерсон направился в кабинет, как к нему подлетела Оливия. Он поманил ее за собой.

– Доктор Петерсон, я уже поговорила с Ханной.

Девушка передала разговор психиатру.

– Ловкая ты, Делапорт. Молодец, – похвалил он.

«Но разве это поможет?»

Коул попытался соотнести арку и кольца с какими-нибудь греческими буквами. «Нет, все не то!» – сокрушался он. – «А что, если Шепард права? Что, если все мы слепы? Что если это какое-то иное измерение? А если наше – всего лишь симулякр?» От перенапряжения у психиатра заныла голова. «Я схожу с ума», – закурил он, откинувшись в кресле. – «Этот эксперимент сведет меня в могилу, или как минимум я окажусь пациентом вместо них… Разве шизоанализ не говорит о том, что мнение пациента равноценно моему? Это приведет меня к катастрофе».

Он вновь взглянул на картину Поллока. Эти абстракции приглянулись ему сразу, и он не задумываясь повесил репродукцию в своем кабинете. Словно Поллок рисовал сознание… Сознание без рассудка. Кольца и Арка олицетворяют невыразимость человеческого сознания. Выспренные символы выспренного мира. Сознание – это мир, который нельзя концептуализировать, он не сводится ни к одному обобщению, и одновременно потрясающе всеобщ. Арка – это портал в смерть…

Психиатр очнулся от того, что понял, что с ним разговаривает некто невидимый. Чьи это мысли? Откуда этот ксилофон? Сюрреализм. Он спит? Рассудок его сделал мертвую петлю и остановился перед самым падением. «Я сошел с ума и не могу понять, в реальности я или во сне…» Почему-то доктора стала беспокоить палата Эммы, и он быстрым шагом направился к ней.

Девушка все так же лежала ничком. Доктор дотронулся до ее плеча.

– Эмма, что ты делаешь со мной?

Отчаяние сквозило в его надтреснутом голосе.

– Что ты прячешь?

Он стремительно раскрыл одеяло и увидел дыру в обоях.

– Немедленно прекрати! Через нее я слышу…

– Что слышите?

Этот вопрос был задан неумолимо спокойно. Девушка словно не осознавала, в чем причина такого поведения психиатра.

– Нельзя слышать чужие мысли через дырку в обоях. Вы – врач, не занимайтесь ерундой.

Голос Эммы был словно металлическим, он ударил Коула наотмашь. В панике он помчался в кабинет и судорожно выпил полстакана бренди. Алкоголь приятно лился в пищевод, давая успокоение и расслабление. Голоса прекратились.

Оливия сидела по-турецки и смотрела на Эмму. Ее зеленая тень разъедала стену.

– Тебе дурно?

Кажется, Шепард не сразу услышала звук чужого голоса.

– Хочешь еще раз в путешествие?

Ливия слегка опешила.

– Путешествие? Давай!

– Спасибо, что соглашаешься.

Взгляд Эммы выражал смирение и радость. А Оливии было просто очень любопытно.

Они сели на кровать Эммы, предварительно посмотрев, где медсестры. Сидевшая на посту Джорджия ела пирожок. Они закрылись одеялом, сцепив руки в ритуальном жесте. Ливия принялась смотреть на свою тень от ноги.

«Лямбда».

Оливия оказалась в избушке, по ее углам висели иконы, в которых теплилась тревога. Иконы без лиц глядели на девушку глубинно и слегка насмешливо. Перекрещенные балки смотрелись костьми, пыль скользила по полу слоями серого блеска. Оливия поднялась с пола и осмотрелась: свечи пританцовывали, освещая комнату нервными бликами, тени скакали по стенам. Девушка отворила дверь во двор – и увидела зеркало, окруженное деревьями-воспоминаниями. Суковатые стволы некоторых из них семейственно врастали друг в друга. Оливия ступила на дорожку – и тут же ей в щеку врезалось какое-то насекомое. Это оказалась моль с тяжелыми крыльями, она едва подергивалась на земле.

Оливия решилась протереть зеркало. Она повозила рукой по пыли – и в изумлении увидела себя в маске из тяжелого пластика. Ливия ощупала свой рот и подбородок – и не ощутила ничего. Но зеркало упрямо показывало, что маска есть. «Я стану такой же, как они?» Девушка, испугавшись, забежала обратно в избушку. Но там были точно такие же пустые иконы, которые сильно пугали. Не помня себя от страха, Ливия вновь понеслась к зеркалу. Маска была на месте, зеркало показывало ее точно так же четко, как и минуту назад.

Внезапно на зеркале начала проявляться надпись. Неторопливо на мутноватом стекле вырисовываются меловые знаки, состоящие из перекрещенных шурупов. Три иероглифа, значение которых неясно. И вокруг них – кресты. «Раз, два… шесть… десять… двенадцать… шестнадцать», – сосчитала Оливия. Выпуклая, выдающаяся вперед грань зеркала слегка трепыхалась от прикосновений гостьи. Кресты пропали так же быстро, как появились. Маска все еще была на лице. Девушка упала на колени, заскребла свой подбородок ногтями, от них остались красные следы. «Нельзя смотреть в зеркало… Нельзя…»