Социофоб

Глава первая: Безмолвный судья

Тишина в комнате была плотной, густой, почти осязаемой субстанцией. Она не просто отсутствовала – она присутствовала, заполняя собой каждый сантиметр пространства, вытесняя даже воздух, которым Аркадий дышал медленно и размеренно. Он сидел за старым деревянным столом, прислоненным к подоконнику, и наблюдал. Окно было его порталом, телеэкранном, рамкой, в которую мир подсовывал ему для изучения убогие, низкокачественные образцы своего творения. За окном – типичный двор-колодец где-то в спальном районе Москвы, десятилетия не видевший капитального ремонта. Унылые бетонные плиты домов, облупленная краска, ржавые качели на заросшем бурьяном пятачке детской площадки. Осенний вечер 2013 года быстро гасил убогий свет короткого октябрьского дня, превращая двор в подобие черно-белой фотографии, где единственным цветовым пятном был ядовито-желтый свет из окон соседних квартир.

Аркадий вел записи. Тонкий кожаный блокнот Moleskine, подарок, который он себе сделал в приступе самоиронии – ведь все «творческие» люди в блогах, которые он изредка читал, превозносили именно эти блокноты. Он был заполнен его убористым, угловатым почерком. Не записи, скорее – трактат. Систематизация абсурда.

Его пальцы, длинные и бледные, с привычкой пианиста, которым он никогда не был, перелистывали страницы. Категории. Он делил всех людей на категории. Это было его главным интеллектуальным упражнением, заменой бесплодным попыткам «наладить социальные связи».

«Категория первая: Конформисты-Потребители. Массовый продукт. Основа стада. Их лозунг: «У всех есть – и мне надо». Их боги: ипотека, новый айфон, отпуск в Турции. Их разум – губка, впитывающая рекламные слоганы и мнения телеведущих. Не способны к генерации собственной мысли. Опасно глупы в своей стадной удовлетворенности. Угрозы не представляют, ибо их легко предсказать и обойти. Раздражают своим мычанием и постоянной, бьющей в глаза витальностью».

«Категория вторая: Лицемеры-Карьеристы. Более опасная порода. Маскируются под первую категорию, но их цель – не комфорт, а власть. Власть над себе подобными. Их инструменты – лесть, подсиживание, распространение сплетен. Их речь состоит из клише корпоративной культуры: «командная работа», «мы одна семья», «синергия». Внутри – абсолютная, ледяная пустота. Ненавидят всех, включая себя. Распознаются по стеклянному блеску в глазах и неестественной улыбке».

«Категория третья: Шуты. Самые невыносимые. Считают себя индивидуалистами, но их индивидуализм – такой же конвейерный продукт, как и покорность первых. Их бунт – купленный в магазине прикид, их остроумие – заезженные мемы из интернета, их «глубина» – цитаты из поп-фильмов. Орут громче всех, требуя к себе внимания. Их главная потребность – чтобы их «поняли», но понять нечего. Пустота, прикрытая кривлянием. Наиболее активные источники шумового загрязнения».

Он отложил ручку и потянулся к кружке с остывшим чаем. Взгляд снова ускользнул в окно. В подъезде напротив хлопнула дверь, и на улицу вывалилась группа молодых людей. Категория «Шуты», смешанная с «Конформистами». Они громко смеялись, тыкая пальцами в телефоны, тыкаясь плечами друг в друга. Один из них, крепкий парень в спортивной куртке, громко матерился, рассказывая что-то. Девушки визжали от смеха. Их счастье было таким простым, таким примитивным, таким… доступным для них. Оно било из них, как пар из кастрюли. Аркадий физически ощущал его через стекло, и это ощущение было похоже на тошноту.

Они не замечали убожества двора. Они не видели, как облупляется штукатурка, как ржавеет железо, как безнадежно криво висит на петлях дверь в подвал. Их мир ограничивался их стаей, их планами на вечер, их примитивными шутками. И они были счастливы. В этом заключалась главная несправедливость мироздания. Им всё дано. Им дан этот дар – не видеть, не слышать, не анализировать. Дар тупого, бездумного существования.

А он… ему дан иной «дар». Проницательность. Он видел их насквозь. Видел фальшь в их смехе, страх одиночества – в их стадности, убогость – в их разговорах. Он видел суть, и суть эта была отвратительна. Но этот дар был проклятием. Потому что, видя их ничтожество, он одновременно видел и свое собственное. Их взгляды, полные недоумения, насмешки или просто пустоты, были для него зеркалом, в котором отражалось его уродство. Не физическое – с лицом у него было все в порядке. Душевное. Социальное.

Они были цельными, а он – обломком. Они были встроены в систему, а он – выпавший винтик, который не только не вкручивается на место, но и с удивлением обнаруживает, что его резьба не совпадает с резьбой всего остального механизма. И механизм этот, этот гигантский, бездушный агрегат под названием «общество», давил его своим весом, каждый день, каждый час, напоминая о его неполноценности.

Он отвернулся от окна. Шум компании затих вдали. Тишина снова воцарилась в комнате, но теперь она была не комфортной, а гнетущей. Он был один. Всегда один. Его одиночество не было выбором – оно было диагнозом, данным ему при рождении. Он пытался его лечить в подростковом возрасте – неуклюжие попытки заговорить, влиться в компанию, понравиться девочке. Но каждый раз результат был один: он видел слишком много. Видел, как девочка смотрит на его заинтересованность с брезгливым любопытством, как одноклассники переглядываются, когда он пытался пошутить, вкладывая в шутку невыносимый для них груз иронии и сарказма. Он был слишком сложен для их простого мира. Или слишком прост для своих собственных сложностей? Нет, первое. Однозначно первое.

Он взял ручку снова. «Они презирают меня. Я читаю это в их глазах. Но их презрение – это презрение здорового, сытого пса к больному сородичу, которого нужно отогнать подальше, чтобы не заразиться. Они не понимают, что их здоровье – это болезнь разума. Болезнь безмыслия. Они – идеальные биороботы, запрограммированные на размножение, потребление и воспроизводство себе подобных. А я… я сбой в программе. Ошибка. Меня нужно удалить».

Он задумался. Кто виноват? Родители? Они, обычные инженеры, растерянные и напуганные странным ребенком, который вместо игр читал энциклопедии и смотрел в стену? Нет. Они – такие же жертвы, продукты системы, пытавшиеся втиснуть его в прокрустово ложе нормы. Система? Но система состоит из них, из этих людей-роботов.

Виноват бог. Высшая сила. Творец. Создатель этой жалкой пародии на мироздание. Именно он наделил его этим проклятым зрением, способностью видеть гниль изнутри, но не дал никаких инструментов для взаимодействия с миром, который из этой гнили состоит. Он создал его калекой, инвалидом социального взаимодействия, обрек на вечное наблюдение со стороны. Он дал ему мозг, способный к анализу вселенского масштаба, и заключил его в личность, не способную попросить передать соль за обеденным столом без приступа паники.

Гнев подступал к горлу комом. Тихой, холодной яростью, которой не было выхода. Он не мог кричать, бить кулаком по столу – это было бы слишком по-человечески, слишком эмоционально, слишком в стиле этих «Шутов». Его гнев был интеллектуальным, метафизическим. Это был гнев существа, осознавшего порочность замысла своего Создателя.

«Он – Великий Недотёп, – вывел он на чистой странице блокнота. – Садист, который собрал эту вселенную из обрезков и бракованных деталей. Он не всесилен. Он – жалкий ремесленник, который даже законы природы выдумал кривые и несовершенные. Сила притяжения, которая заставляет падать и разбиваться. Болезни, которые поражают случайных людей. Смерть, которая приходит без разбора. Это не план, это – хаос, прикрытый тонкой пленкой видимой упорядоченности. И самый главный его провал – человек. Существо, наделенное сознанием, чтобы страдать от его осознания. Наделенное потребностью в любви, чтобы вечно томиться в одиночестве. Наделенное моралью, чтобы постоянно нарушать ее».

Он посмотрел на свои руки. Бледные, с проступающими синими жилами. Руки существа, не приспособленного к физическому труду, к борьбе, к простым, грубым действиям. Инструмент для письма, для нажатия клавиш, для листания страниц. Больше ни для чего.

Его размышления прервал резкий звонок в дверь. Сердце на мгновение замерло, а затем забилось с неприятной, частой дрожью. Нежданный гость. Нарушитель спокойствия. Враг.

Аркадий не двинулся с места. Он затаил дыхание, превратившись в слух. Звонок повторился, на этот раз более настойчиво. Затем раздался стук – не просто стук, а какой-то утробный, гулкий удар кулаком по древесине. Это был не почтальон и не сосед. Это было что-то… агрессивное.

«Категория четвертая: Агрессоры-Примитивы, – промелькнуло в голове. – Продукты распада. Действуют на гормональных импульсах. Опасны своей непредсказуемостью и тупой силой. Избегать любого контакта».

Он подкрался к двери и прильнул к глазку. Искаженное рыбим глазом линзы лицо. Красное, одутловатое. Мутные глаза. Незнакомый мужчина, явно пьяный. —Эй, там кто есть?! – проревело за дверью. – Открывай! Я к Сергею! Сергей тут живет?! Аркадий не отвечал. Он замер, вжавшись в стену, словно пытаясь в нее влиться. Его проницательность, его острый ум, его способность к глубинному анализу мироздания – все это разом испарилось, оставив лишь первобытный, животный страх. Он был загнан в угол в собственной берлоге.

– Я знаю, ты там! Свет горит! – мужчина продолжал долбить в дверь. Каждый удар отдавался в висках Аркадия пульсирующей болью. Этот идиот, это животное, этот кусок мяса, движимый алкоголем и глупостью, одним своим присутствием разрушал хрупкий мир его размышлений, его тихую ненависть. Он был воплощением всего того хаоса и абсурда, о котором только что писал.

Прошло еще несколько минут бесконечного стука и бормотания. Потом шаги, спотыкающиеся, неуверенные, поплелись прочь по лестничной клетке. Аркадий остался стоять у двери, слушая, как они затихают. Только когда в подъезде воцарилась полная тишина, он отлип от стены. Руки его дрожали. Во рту пересохло.

Он подошел к раковине, плеснул воды в стакан, но пить не стал. Просто смотрел на свое отражение в темном окне над мойкой. Бледное лицо, слишком большие глаза, полные непонятного испуга и стыда. Стыда за свой страх, за свою беспомощность.

Вот он, его великий проницательный ум. Способный разоблачить Бога и постичь абсурд бытия, но неспособный справиться с пьяным соседом. Он презирал их всех, но в моменты столкновения с реальным, грубым миром именно он чувствовал себя ничтожеством. Их тупая сила, их стадная уверенность, их простые инстинкты – все это оказывалось эффективнее его интеллекта. Мир принадлежал им. Они были его хозяевами. А он – лишь зритель, которого в любой момент могут выдернуть из зрительного зала и избить в темном переулке за ненужность.

Он вернулся к столу, к своему блокноту. Дрожащей рукой он дописал под последней фразой: «И самый главный шут в этом балагане— я сам. Существо, которое считает себя над всем этим, но при этом боится собственной тени. Которое презирает стадо, но мечтает о его тепле и защите. Которое видит несправедливость творца, но продолжает вести с ним этот односторонний, бессмысленный диалог. Возможно, моя ненависть к ним – это просто зависть. Грязная, низменная, примитивная зависть к их способности быть счастливыми в этом аду. И это – окончательное, беспросветное ничтожество».

Он закрыл блокнот. Глава под названием «Вечер» была закончена. Снаружи, из-за окна, снова донесся сдавленный смех. Жизнь, глупая, наглая, полная идиотского смысла, которого он был лишен, продолжалась. А он сидел в своей раковине, в своем коконе из тишины и ненависти, и ждал утра. которое не несло ничего нового.

Глава вторая: Зеркало для одинокой души

Солнце, бледное и выцветшее, как монета, долго находившаяся в обращении, безучастно освещало комнату. Пылинки танцевали в его слабых лучах, словно микроскопические актеры на невидимой сцене. Аркадий наблюдал за этим танцем, лежа на спине и уставившись в потолок. Ночь не принесла покоя. Обрывки тревожных снов, где за ним гналась дверь с лицом пьяного соседа, перемежались с периодами острого, болезненного бодрствования. Его мозг, разбуженный вечерней истерикой, отказывался отключаться, продолжая гонять по кругу одни и те же унизительные мысли.

Он ненавидел себя за тот страх. За эту дрожь в коленях, за предательски застывшее тело у двери. Он, мыслитель, провидец, осознавший абсурд мироздания, был обращен в бегство первобытным животным инстинктом какого-то алкаша. Это было невыносимое падение. В своих записях он был богом, судьей, холодным наблюдателем. В реальности – испуганным зверьком, забившимся в нору.

С трудом поднявшись с постели, он совершил утренний ритуал. Умывание ледяной водой, которая должна была смыть остатки сна и придать ясности, но лишь заставила его вздрогнуть и почувствовать себя еще более уязвимым. Приготовление чая – точное, выверенное движение: насыпать ровно две с половиной ложки заварки в чистый, без единой трещины, фарфоровый чайник, залить водой, остывшей ровно до девяноста пяти градусов. Любое отклонение от ритуала вызывало глухую тревогу. Ритуалы были его крепостными стенами, защищавшими от хаоса внешнего мира.

За чашкой горького, почти черного чая он вновь открыл свой блокнот. Прошедший вечер требовал осмысления, классификации, разбора на составляющие. Он не мог оставить это просто как неприятное воспоминание. Его разум требовал структуры.

«Запись от 11 октября, – вывел он дрогнувшей рукой, но затем, поймав себя на этой слабости, стал писать тщательнее, выводить каждую букву с преувеличенной четкостью. – Произошел инцидент, подтверждающий несколько тезисов.

Тезис первый: Мир не просто абсурден. Он агрессивно абсурден. Он не довольствуется тем, что существует в своем идиотском великолепии. Он активно стремится нарушить любые попытки построить островок порядка в его хаотичном потоке. Пьяный у двери – это не случайность. Это закономерность. Это персонификация самой вселенской глупости, которая пришла постучаться в мою дверь буквально. Чтобы посмеяться.

Тезис второй: Знание и проницательность бессильны перед тупой, животной силой. Можно сколь угодно глубоко анализировать природу агрессии, социальные корни алкоголизма, психопатологию толпы. Но когда эта агрессия материализуется в виде кулака, ломящегося в твою дверь, все теории рассыпаются в прах. Остается только страх. Древний, доречевой, унизительный страх. Разум – это роскошь, которую можно позволить себе только находясь в полной безопасности. Любая угроза этой безопасности моментально отбрасывает человека на уровень рептилии. Я – рептилия. Пресмыкающееся.

Тезис третий: Моя изоляция не является добровольной. Она – вынужденная мера. Единственно возможная форма существования для дефективного продукта, каковым я являюсь. Любая попытка выйти наружу чревата столкновением с враждебной средой. Сегодня это был пьяный сосед. Завтра это может быть агрессивный продавец в магазине, хамы в метро, просто случайный прохожий, которому не понравится мой взгляд. Они повсюду. Они – среда. Я – инородное тело, которое эта среда пытается отторгнуть. Мое одиночество – это не моя философская позиция. Это констатация биологического факта. Я – неприжившаяся трансплантированная кожа».

Он откинулся на стуле, чувствуя странное удовлетворение. Да, это было больно. Унизительно. Но он смог переработать этот опыт. Смог упаковать его в аккуратные логические ячейки, проанализировать и извлечь из него очередное подтверждение своей картины мира. Это был его способ выживания. Алхимия, превращающая свинец унижения в золото горькой истины.

Сегодня был четверг. Четверг означал необходимость выйти из квартиры. Правило, которое он сам себе установил, чтобы окончательно не превратиться в затворника. Раз в неделю – «выход в свет». Обычно это означало поход в ближайший супермаркет за продуктами и, иногда, в книжный магазин, где он мог часами стоять у полок, не покупая ничего, просто вдыхая запах типографской краски и новой бумаги – единственный запах, который он действительно любил.

Оделся он тщательно, подобрав одежду, которая максимально сливалась бы с толпой. Темные джинсы, без ярких нашивок, серая немаркая куртка, темная шапка, прикрывающая лоб и часть лица. Камуфляж. Он должен был стать невидимкой, серой мышкой, частицей толпы, не привлекающей ни малейшего внимания. Любой взгляд, брошенный на него, ощущался как физический удар.

Воздух на улице был холодным и влажным, пахло прелыми листьями, бензином и углем из ближайших котельных. Двор был пуст. Он быстрым шагом, глядя себе под ноги, направился к выходу со двора. Его маршрут был всегда одним и тем же, выверенным до метра. Минимум неожиданностей.

Супермаркет встретил его ярким, неестественным светом люминесцентных ламп и оглушительной поп-музыкой, льющейся из динамиков. Это было нападение на все органы чувств сразу. Аркадий съежился, почувствовав, как его плечи непроизвольно поднимаются к ушам, пытаясь закрыться. Он взял корзинку и двинулся вдоль полок, стараясь смотреть только на товары.

Он ненавидел супермаркеты. Они были идеальным воплощением всего того, что он презирал. Яркие упаковки, кричащие слоганы, призывы к бессмысленному потреблению. И люди. О, эти люди. Они толкались у полок, с тупой серьезностью обсуждая, какой йогурт взять, или совали в тележки пачки дешевого печенья, сосиски в пластиковых лотках, бутылки со сладкой цветной водой. Они были похожи на лунатиков, движимых какими-то древними, доставшимися им от предков инстинктами собирательства.

Он наблюдал за семейной парой. Женщина, лет сорока, с уставшим, обвисшим лицом, тыкала пальцем в ценник на курице. Мужчина, такой же уставший, с пустым взглядом, держал в руках пачку макарон. Они что-то говорили друг другу, но Аркадий не слышал слов. Он видел только движение губ и полную, абсолютную бессмысленность этого действа. Вся их жизнь, вероятно, состояла из таких походов в магазин, из готовки еды, из просмотра телевизора по вечерам. И они, должно быть, считали эту жизнь нормальной. Даже счастливой.