Материнское сердце в пенале

Пролог

В Блэкстоне дождь начинался всегда внезапно. Словно небо, уставшее от молчания, наконец разрыдалось.

Сперва одна-единственная капля. Она падала на ржавый подоконник с тихим звоном, словно крошечный стеклянный шарик, выпущенный из пальцев невидимого игрока. Потом вторая, намертво пригвождающая к земле пыль и сомнения. А там, глядишь, уже и третья, и четвертая…

И тогда весь мир растворялся в серой пелене. Улицы теряли очертания, превращаясь в размытые акварельные мазки. Дома расплывались, фонари меркли, и даже время будто замедляло ход, словно сама реальность становилась старой фотографией, брошенной в лужу.

В доме №184 было тихо. Слишком тихо. Так, что даже стук собственного сердца отдавался в ушах миссис Эверетт глухим эхом.

Она прильнула к окну, и бледные пальцы, похожие на корни выкорчеванного дерева, судорожно сжали бинокль. В горле стоял ком, а в животе холодный, скользкий камень предчувствия. Сегодня что-то не так.

– Опять эти Дэвисы… – прошептала она, но голос предательски дрогнул.

Обычно в это время сквозь тонкие стены пробивался рев телевизора. Даже в домах напротив его было слышно. Отец всегда орал, особенно по вечерам, когда в жилах вместо крови закипал дешевый виски. Мать яростно хлопала дверцами шкафов, словно пыталась захлопнуть саму свою жизнь, загнать обратно в темный угол все то, о чем нельзя было говорить вслух.

А сейчас – тишина.

Только дождь. Монотонный, бесконечный стук по крыше, словно чьи-то пальцы пробуют на прочность этот хлипкий мир.

И капли. Где-то в глубине дома что-то капало. Медленно. Методично.

Кухня. В раковине лежит нож.

Не просто лежит – покоится, устало, как боец после последней схватки. Лезвие его еще дышит, подрагивая в такт каплям, падающим с крана. Алое смешивается с водой, тянется нитями к сливу.. Живыми, упрямыми, не желающими исчезать.

Кто-то моет руки. Долго. Слишком долго.

Вода бьет по коже ледяными иглами, но пальцы продолжают свое методичное движение. Они трут, скребут, соскабливают. Не просто грязь, не просто следы, а самый верхний слой кожи, будто хотят добраться до чистой, нетронутой плоти под ней. Мыльная пена пузырится, шипит тихим упреком.

Кто-то дышит. Глубоко. Неровно.

Словно легкие наполняются не воздухом, а густой, липкой темнотой. Вдох, задержка, выдох. Снова. И снова. Ритм сбивается.

Кто-то считает.

Раз. Два. Три.

Каждая цифра падает в тишину, как камень в черную воду. Пальцы непроизвольно сжимаются, ногти впиваются в ладони, но счет продолжается.

Взгляд скользит к календарю на стене. Сегодняшняя дата аккуратно перечеркнута. Слишком аккуратно.

Идеально ровная линия, проведенная дрожащей рукой. Красным маркером.

Во дворе, напротив покосившегося забора, лежала собака.

Бродячая. Грязно-белая, с желтыми подпалинами, словно кто-то пытался стереть ее окрас, да бросил на полпути. Обычно она спала, свернувшись тугой пружиной у теплотрассы, где бетон хранил остаточное тепло, или рылась в мусорных баках, переворачивая пакеты влажным носом. Но сегодня выла.

Тихо. Надрывно. Горлом, полным песка и тоски. Будто хоронила кого-то. Может, последнего щенка. Может, часть собственной души. А может, весь этот двор, и дом №184, и старика Ренни вместе с ним.

Ренни остановился, оперся на палку. Губы сморщились, будто скукоживались от горечи, он плюнул через плечо. Густо, зло, по-стариковски метко.

– К смерти, – прошамкал он, и поплелся дальше.

Собака подняла на него мутные глаза и вдруг замолчала.

Миссис Эверетт наконец оторвалась от окна.

– Наверное, просто уехали, – сказала она вслух, будто пытаясь убедить саму себя.

Но когда она потянулась, чтобы закрыть занавеску, ее взгляд упал на окровавленный след на тротуаре. Маленький. Едва заметный.

Она замерла. А в доме напротив включился свет.

Глава 1

Он напоминал дубовый корень, вывороченный бурей. Грубые черты лица будто вырублены топором, а глубокие морщины походили на трещины в старой древесине. Холодные серые глаза, мутные как ноябрьское небо, смотрели сквозь людей, будто видели нечто за их спинами.

Его высоченная, чуть сгорбленная фигура казалась инородной в любом помещении. Потрепанный коричневый плащ, выцветший до неопределенного болотного оттенка, сидел на нем с неожиданной элегантностью, словно доспехи ветерана, прошедшего сотни сражений.

Узловатые пальцы с желтизной хронического курильщика никогда не оставались в покое. То перебирали четки из смятых сигаретных пачек, то барабанили по столу ритм давно забытого марша, то сжимали граненый стакан так, будто хотели выжать из стекла последние капли давно выпитого виски.

Особенно запоминалось, как он поправлял плащ. Резким движением, будто отряхиваясь от невидимых паутин. И как его тень, несоразмерно длинная, ползла по стенам, опережая хозяина на полшага.

Эдриан Вольф вошел в полицейский участок Блэкстона ровно двадцать лет назад. Высокий, молчаливый, с потухшим взглядом человека, который слишком многое видел. После отставки в большом городе, из-за того «инцидента» с заложницей-девочкой, по причине которого которой его собственный пистолет стал весить как гиря.

Он знал Блэкстон лучше, чем собственные шрамы. Каждый переулок помнил скрип его сапог. Каждая тень на кирпичных стенах знала его привычный маршрут. Даже бродячие псы переставали лаять, когда он проходил мимо.

Город впитывал его горечь, как старый ковер впитывает виски. А он, в свою очередь, научился читать Блэкстон по едва заметным признакам. По тому, как дрожит свет в окнах борделя на Пятой улице. По тому, какие объявления исчезают с доски у бара «Последний шанс». По тому, как пахнет воздух перед тем, как случится беда.

Вольф стал частью городского пейзажа. Такой же неотъемлемой, как ржавые пожарные лестницы или трещины в асфальте. Он сросся с Блэкстоном, словно плющ с древней кладкой. Медленно, неотвратимо, до полного слияния. История его работы здесь читалась как кровавый роман, где каждая глава оставляла на нем незримую отметину.

Тот случай в приюте «Святой Терезы» начался с тишины. Слишком тихой для места, где должны были слышаться детские голоса. Вольф нашел подвал, пахнущий воском и чем-то сладковато-гнилым, со стенами, увешанными фотографиями, где улыбки казались теперь зловещими гримасами.

Смотритель, седой старичок с глазами младенца, объяснял все так просто: «Я дарил им вечный сон, пока кошмары не успели их разбудить». После этого Вольф три дня не мог смотреть на детские качели во дворе участка.

Потом была невеста. Ее платье колыхалось под мутной водой канала, словно она все еще танцевала. Все видели разбитое сердце. Все, кроме Вольфа. Он заметил, как аккуратно стояли ее туфли на берегу, будто их поставили туда чьи-то заботливые руки.

А когда нашел того красавца-жениха, тот сначала смеялся: «Вы что, думаете, я стал бы пачкать руки? Она сама…» Глаза его бегали, как у загнанного зверя, пока Вольф методично перечислял все несоответствия.

А потом пришли пожары. Шесть домов престарелых, шесть «несчастных случаев». Вольф ночами сидел над картами, пока не увидел закономерность: все начиналось в ванных, там, где старики были наиболее беззащитны.

Пожарный Робертс даже не удивился аресту. Он улыбался, перебирая свою коллекцию зубных протезов, каждый в отдельной коробочке с именем.

«Вы бы видели их глаза, когда они понимали, что это конец», – сказал он, будто оправдывался. Вольф тогда впервые за долгие годы не смог закурить. Руки дрожали слишком сильно.

Эдриан жил в мире, где случайности были лишь замаскированной закономерностью. Его потрепанный кожаный блокнот с выцветшей надписью «Мелочи» на обложке хранил сотни подобных «совпадений». От странного расположения предметов на месте преступления до слишком аккуратных показаний свидетелей. Каждая страница была испещрена пометками, которые со временем складывались в пугающую картину.

По четвергам он закрывался в архиве, где раскладывал перед собой папки с нераскрытыми делами. «Беседы с призраками» – так он называл эти мучительные попытки услышать голоса погибших в пожелтевших документах и размытых фотографиях. Иногда ему казалось, что холодное дуновение между стеллажами – это чье-то невысказанное признание.

Бар «Последний шанс» стал его вторым кабинетом. За дальним угловым столиком, где свет неоновой вывески едва достигал столешницы, Вольф вел свои неофициальные допросы. Виски здесь имело вкус правды: горькой, обжигающей, но настоящей. Старые полицейские шутили, что деревянные стены этого бара помнят больше признаний, чем все протоколы участка. Вольф не смеялся. Он знал, что это не шутка.

Каждый вечер, делая первый глоток, он мысленно поднимал бокал за тех, чьи голоса так и не были услышаны. А потом доставал блокнот и записывал новую «мелочь», которая, возможно, когда-нибудь перестанет быть просто деталью.

***

Эмалированная кастрюлька с пригоревшим дном, оставшаяся еще от прежнего начальника, булькала на конфорке, наполняя душное помещение горьковатым ароматом свежесваренного кофе. Моррис разливал напиток по треснутым кружкам и наблюдал, как черная жидкость оставила маслянистые разводы на стенках.

Ритуал нового понедельника нарушил сержант Харис, ввалившись в дверь с коробкой пончиков. Сладкий запах ванили моментально смешался с кофейной горечью, создавая странный контраст, словно маленькое напоминание, что и в их работе иногда случается что-то хорошее.

– Всем хватит, – проворчал Харис и шлепнул коробку на стол, заляпанный кофейными кольцами. Его мясистая лапа моментально прикрыла сладкий груз, когда к нему потянулись руки голодных коллег. – По порядку, стервятники.

Он демонстративно отломил кусок пончика с вишней, с которого тут же капнуло на свежий рапорт.

– Опять с джемом? – фыркнула офицер Люси Гарсия, откусывая кусок и тут же морщась от сладости. – Ты бы хоть раз принес нормальные, с шоколадом.

– Жалуешься – не ешь, – огрызнулся Харис, вытирая жирные пальцы о рубашку.

В углу зала, заваленном папками и пустыми стаканчиками из-под кофе, детектив Эдриан Вольф сидел, словно грозовая туча посреди ясного неба. Его сгорбленная фигура напоминала хищную птицу, замершую перед броском. Плащ, сброшенный на спинку стула, казалось, в любой момент мог взметнуться, как черные крылья. Пальцы методично перебирали бумаги, будто вороша прошлое в поисках ускользающей истины.

Лейтенант Ричардс подошел, постучав костяшками по краю стола.

– Вольф, вчерашний отчет по нападению на заправке. Где он?

Эдриан даже не поднял глаз. Его голос прозвучал глухо, словно доносился из глубины тех самых папок, что громоздились перед ним:

– В архиве.

– В каком, к черту, архиве? – Шон наклонился, упираясь руками в стол.

Наконец Вольф поднял взгляд. Серые глаза встретились с раздраженными карими. В воздухе повисло напряжение.

– В моей голове, – произнес он, делая паузу между словами. – Нападавший – бывший муж кассирши. Уже в розыске.

Ричардс закатил глаза. Отходя, он пробормотал что-то о «старых упрямых козлах» и «бумажной волоките». Вольф лишь прикрыл глаза на мгновение. Этого хватило, чтобы в памяти всплыл образ испуганной женщины на заправке, ее дрожащие руки и след от обручального кольца, которого она уже не носила.

Он потянулся к потрепанному блокноту, сделал пометку: «Проверить адрес бывшего – 187, Фласк-Стрит». Цифры вышли неровными, рука вдруг дрогнула. Странно. Возраст, должно быть.

На другом конце зала новичок Джимми Тернер нервно теребил кнопки принтера, который бушевал. Бумага вылезала с зелеными разводами, будто техника решила воспроизвести стиль старых матричных мониторов.

– Да чтоб тебя! – Джимми шлепнул ладонью по корпусу, отчего аппарат выдал особенно злобное жужжание и выплюнул очередной лист, весь в кляксах ядовито-изумрудного оттенка.

Офицер Мартинес, развалившись на стуле с видом ветерана полицейских войн, наблюдал эту битву с сардоническим удовольствием.

– Ты же вчера его пинал, когда он зажевал твой отчет? – Он лениво покрутил пальцем у виска. – Техника все помнит. И мстит. Особенно в Блэкстоне.

Джимми обернулся, открыв рот для возражения, но в этот момент принтер вдруг ожил с новым рвением, выстрелив струей тонера прямо в его галстук. По залу прокатился смех, даже Вольф в своем углу едва заметно дернул уголком рта.

– Поздравляю, – Мартинес смахнул невидимую слезу. – Теперь ты официально принят в наш клуб.

Дверь кабинета капитана Морроу с грохотом распахнулась, и его рык разнесся по участку, заглушая все остальные звуки:

– Кто, блять, снова оставил холодильник открытым?!

Тишина. Даже принтер Джимми замер на полпути, застряв с зеленым листом в зубах.

Из угла, где сидел сержант Карлсон, донесся робкий писк:

– Это… это мог быть я.

Капитан Морроу медленно повернул голову, как танковая башня. Его взгляд пригвоздил Карлсона к стулу.

– Карлсон, – голос капитана стал опасным, как скольжение ножа по точильному камню, – если я еще раз найду там твой проклятый йогурт с этими… розовыми кусочками, я засуну его тебе в…

Дверь захлопнулась с такой силой, что со стены упала фотография мэра. В зале повисла напряженная тишина.

– …в рот, – шепотом закончил за капитана сержант Харис, заедая стресс пончиком. – Он хотел сказать «в рот». Наверное.

Карлсон медленно сполз под стол.

Вольф потянулся к нижнему ящику, где между папками с делами лежала потрепанная упаковка аспирина. Он механически вскрыл ее, поднес две таблетки ко рту и проглотил их, даже не поморщившись. Горьковатый вкус растворился на языке, как всегда в 8:15. Ровно через пятнадцать минут после утреннего кофе и за столько же до начала ежедневного совещания.

– Эй, Вольф, – Санчес подкатился на стуле, ловко балансируя на задних ножках. Карандаш в его пальцах вращался с раздражающей ловкостью. – Слышал, вчера в «Последнем шансе» опять праздник был. Бармен говорит, ты двоих уложил одним движением. Буквально.

Вольф даже не поднял головы, продолжая заполнять отчет. – Не был.

– Да ладно тебе, – Санчес наклонился, снижая голос до заговорщического шепота. – Весь город уже знает, как ты стулом…

Ручка в руке замерла. Эдриан медленно поднял глаза.

– Был. Выпивал. Они начали. Я закончил.

Пауза растянулась на три оборота карандаша в пальцах Санчеса. Затем детектив резко встал, стул с грохотом упал на все четыре ножки.

– Понял, старик. Не буду мешать твоему… – он махнул рукой в сторону бумаг, – священнодействию.

Головная боль начинала отступать, уступая место привычному напряжению в висках. Совещание через десять минут.

– Какой клуб? – Джимми уронил галстук, испачканный тонером, и уставился на Мартинеса.

Лейтенант медленно повернулся к нему, подняв бровь так высоко, что она почти скрылась под козырьком фуражки.

– Чего?

– В-вы сказали… – Джимми сглотнул, – что я теперь официально принят в клуб.

Мартинес замер на секунду, потом раздул щеки и фыркнул.

– А-а, – он махнул рукой, будто отмахиваясь от глупого вопроса, – Цирк уродов, конечно же.

За его спиной кто-то хрипло засмеялся. Кто-то крякнул: «Новичок попал!». А сержант Харис, не отрываясь от пончика, добавил:

– Главное – не спрашивай, кто здесь клоун.

***

Звонки в службу спасения редко напоминали стихи. Чаще – кричащий абсурд жизни, вырвавшийся через телефонную трубку.

«Мой кот не слезает с ели уже три часа!»

«Эта сволочь сверлит стену с рассвета, я вам клянусь!»

«Там… там человек в плаще стоит!»

Кармен не морщилась. Не сжимала кулаки. Не позволяла себе даже едва заметной усмешки. Ее голос тек ровно и бесстрастно, будто она зачитывала инструкцию к микроволновке, а не объясняла дрожащему пенсионеру, как вдохнуть жизнь в тело любимой женщины.

Единственное, что выдавало в ней живого человека – едва заметные пометки на полях протоколов. Аккуратные, словно медицинские записи, но куда более откровенные.

«Гражданка С. (розовый парик/НЛО) – повторный вызов. В картотеке: 14 обращений за год. Требуется консультация психоневрологического диспансера.»

«Мальчик, 9 лет. Звонок из-под кровати. Отец – алкоголик, не буйный. Соцработник уведомлен. Проверить через неделю.»

Эти строчки, написанные между официальных строк, были ее исповедью. Тонкой нитью, связывающей бездушный протокол с чьей-то сломанной судьбой.

В тот день Кармен нарушила свой привычный маршрут. Вместо поворота к дому ноги сами привели ее к витрине вокзального магазина игрушек – того самого, где когда-то Майкл топал ножкой, требуя робота-динозавра с «настоящими лазерными глазами».

Дверной колокольчик звякнул слишком весело для её состояния.

– Вам помочь? – продавец, румяный мужчина с искусственной улыбкой, уже протягивал руки к полке.

Кармен молча покачала головой. Ее пальцы сами нашли ту самую коробку, теперь с новым ценником и другим дизайном, но все тем же кричащим слоганом: «Настоящий РЕВ как у Тирекса!».

Она провела подушечкой пальца по пыльной поверхности, оставив чистую полосу. Не купила. Двинулась дальше.

Бар «Кроше» встретил ее затхлым дыханием подвала. Кармен провела ладонью по липкой столешнице, на коже остался слабый сладковатый налет, напоминающий о десятках немытых бокалов.

– Бренди. Двойную, – ее голос сорвался на хрип, будто она долго не говорила вслух.

Бармен, мужчина с потрескавшимися губами, кивнул, не отрываясь от экрана телефона. Стакан звонко стукнул о дерево перед ней. Жидкость внутри колыхалась, переливаясь золотистыми бликами, как те солнечные зайчики, что Майкл любил ловить в их старой квартире.

Она сжала стакан так сильно, что пальцы побелели.

«Не звони. Он даже не заметит».

Но телефон уже лежал перед ней на барной стойке, экран замыленный от следов ее пальцев.

На часах 17:28.

17:29.

17:30.

Палец сам потянулся к кнопке вызова. Сердце забилось так сильно, что она боялась, его стук услышат за соседними столиками.

– Алло? – ее голос прозвучал неестественно высоко, как у актрисы в плохой комедии.

– Мам? – голос Майкла был далеким, будто он говорил через вату.

На фоне – искаженные гитарные аккорды. Отец снова включил свой панк-рок на полную громкость.

– Как… как твой день, солнышко? – она закусила губу, ненавидя это слащавое «солнышко», но других слов не находилось.

– Ну… нормально. Тест по математике писал.

– И как?

– Три ошибки. – в его голосе мелькнула тень разочарования, и Кармен почувствовала, как что-то сжимается у нее в груди.

– Ничего страшного, в следующий раз…

– Мам, папа зовет ужинать, – он перебил ее, и в трубке послышался отдаленный крик: «Майкл! Выключай!»

– Хорошо… спокойной ночи, – она прошептала, но соединение уже прервалось.

18 секунд – новый рекорд.

Кармен резко опрокинула бренди в горло. Алкоголь обжег пищевод, но не смог смыть вкус собственного бессилия. Бармен молча пододвинул вторую порцию.

Кармен допила до дна, оставив на запотевшем столе купюру с загнутым уголком – точь-в-точь как делал ее отец. Дверь бара захлопнулась за ней с глухим стуком, выпуская на улицу облако перегара и одиночества.

Квартира встретила ее ледяным дыханием. В холодильнике кислая наполовину пустая бутылка молока. Майкл всегда забывал его закрывать. Телевизор молчал, отражая в черном экране ее сгорбленный силуэт.

Перед сном руки сами потянулись к верхней полке шкафа. Последняя фотография. Майкл хохочет, морща нос от солнца, его плечо теплым комочком умещается в ее ладони. Она помнила, как тогда боялась слишком сильно сжать пальцы. Вдруг сделает больно? Вдруг отпрянет? Теперь эта осторожность казалась такой наивной…

Кармен провела пальцем по глянцевой поверхности, будто стирая пыль с воспоминаний. Слез не было. Они закончились ровно через месяц после развода. Она просто закрыла альбом, оставив прошлое между страницами, где ему и место.

Будильник зазвонит в 4:30 утра. Резким, пронзительным звоном, разрывающим короткий сон. Она проснется с ощущением, будто не спала вовсе.

Кто-то будет кричать в трубку про маньяка, голос срывать на визг. А потом окажется, что это всего лишь сосед вышел покурить в халате.

Кто-то трижды переспросит: «Вы уверены, что утюг выключен?», будто ее слова могут как-то повлиять на реальность за сотни километров.

Кто-то сделает последний вдох как раз в тот момент, когда ее пальцы будут соединять вызов. Она услышит этот хрип – влажный, клекочущий, навсегда врежется в память.

Но сейчас только подушка, пропитанная дешевым алкоголем и солью от невыплаканных слез. И тень на потолке, очертаниями удивительно напоминающая ту фотографию, где Майкл впервые пошел.

Завтра. Неумолимое. Безжалостное. Просто завтра.

Глава 2

Семь лет в службе экстренного реагирования научили Кармен Рейес различать оттенки человеческого отчаяния.

За это время ее уши впитали весь спектр криков. От истеричных воплей о сгоревшем тосте – такие звонки почему-то всегда случались на рассвете – до тех особенных, липких хрипов, когда человеку оставалось дышать ровно столько, сколько требовалось, чтобы произнести последнее в жизни «помогите». Она выработала профессиональный нюх – безошибочно отделяла запах настоящего ужаса от едкого дыма обыденной паники.

Ее утренняя смена началась в шесть. Ровно в шесть. С точностью до секунды.

Пластиковый стакан с кофе уже покрылся маслянистой пленкой, но Кармен все равно сделала глоток. Привычка, ритуал, маленькое ежедневное самоистязание.

На столе перед ней застыли три свидетеля ее будней. Фотография сына-первоклассника. Улыбка без переднего зуба, слишком большой рюкзак за спиной. Потрепанная наклейка «Сохраняй спокойствие» на органайзере для канцелярии, последняя буква уже отклеилась. Три монитора, мерцающие в полутьме диспетчерской как недобрые глаза ночного зверя.

Рейес растворялась в толпе, как тень в сумерках.

Невысокая, с фигурой, которую можно было бы назвать «удобной» – не для показов, а для жизни. Ее гардероб состоял из практичных вещей, словно собранных по инструкции «как не привлекать внимание». Темные брюки, слегка выцветшие на коленях, белые рубашки с коротким рукавом, купленные в упаковке из трех штук по скидке в супермаркете, кроссовки на плоской подошве – чтобы быстро бежать, если придется.

Ее волосы всегда были стянуты в тугой пучок. Густые, черные, с серебряными нитями у висков.

Лицо нельзя было назвать красивым, скорее запоминающимся. Широкие скулы, будто высеченные из камня. Темные глаза, видевшие слишком много, чтобы еще чему-то удивляться, и тонкие губы, складывающиеся в подобие улыбки раз в полгода. На левой руке шрам от ожога. Она никогда не рассказывала, как его получила. Хотя на самом деле пролила на себя кофе из автомата.

Из украшений только часы с треснувшим стеклом. Подарок бывшего мужа в день их свадьбы. Она носила их не из сентиментальности, а потому, что новые покупать было лень, а эти еще работали. Как и она сама – работали с трудом, но все еще держались.

Телефонный звонок не заставил даже моргнуть. Уже восемнадцатый за сегодня.

– 911, что у вас произошло? – заученная фраза, которую она проговаривала по три тысячи раз на дню.

Ее голос звучал ровно, монотонно, как плоская линия на кардиомониторе. Та самая линия, после которой в больничных сериалах всегда раздается пронзительный писк.

В ответ – тишина. Не та задумчивая пауза, когда человек подбирает слова. И не растерянное молчание. А та густая, вязкая тишина, будто на другом конце провода кто-то прикрыл рот ладонью, боясь выдать даже звук дыхания.

– Алло? Вы меня слышите?

– Да… да, извините.

Голос прорезался неожиданно. Старческий, с хриплым подтекстом многолетнего курения. Кармен моментально нарисовала в голове портрет: седые волосы, собранные в небрежный пучок, ссутуленные плечи.

– Я… может, это глупо, но…

– Ваш адрес, пожалуйста.

– О, нет, это не ко мне. Это… дом напротив. Фласк-Стрит, 184. Семья Дэвисов.

Пальцы Кармен уже бежали по клавиатуре, выбивая привычный ритм – лево-право-энтер, лево-право-энтер. Механический танец, отточенный сотнями смен.

– Опишите ситуацию, – голос оставался ровным, но в глазах вспыхнула едва заметная искорка раздражения.

– Они… не выходят. Не отвечают, – женщина на другом конце говорила так, будто слова застревали у нее в горле, как рыбьи кости.

– С каких пор?

Пауза. Слишком долгая. Кармен слышала, как звонящая нервно перебирает что-то пальцами. Возможно, край халата или телефонный шнур.

– С… вчера? Или сегодня… – голос дрогнул, потеряв последние крупицы уверенности.

Кармен прищурилась. В ее голове моментально сложился образ. Пожилая соседка, миссис «Все-Не-Так», которая вечно подглядывает из-за занавесок. Наверняка забыла очки на холодильнике, а теперь паникует, не разобрав, что машины Дэвисов нет на привычном месте.

– Вы соседка? – Кармен специально сделала голос мягче, как учат на курсах работы с пожилыми.

Тишина. Потом едва слышное:

– Да. Миссис Эверетт.

Кармен отметила в системе: «Абонент – женщина 65+, вероятно, одинокая». Пальцы сами вывели привычное сокращение – «LPC».

– Пытались стучать? Звонить?

– Нет… там…

– Там что? – Кармен невольно наклонилась к монитору.

Голос в трубке стал шепотом:

– Собака. Воет.

Кармен закатила глаза так сильно, что на миг ей показалось, будто она увидит собственный мозг. Очередная истеричка, напуганная городскими звуками.

– Миссис Эверетт, бродячие собаки часто…

– И кровь! – прошипела старуха, и голос ее внезапно стал резким, как скрип ножа по стеклу. – На крыльце!

Кармен почувствовала, как мурашки побежали по спине. Кровь – это уже факт. Факт, а не паранойя.

– Опишите пятно.

– Маленькое… но форма странная. – Миссис Эверетт задыхалась, будто слова давили ее. – Как… как след пальца или что-то подобное.

Кармен резко ввела код 10-54 – возможный труп. На экране всплыло красное предупреждение.

– Вы видите кого-то в доме? – спросила Кармен, одновременно вводя код вызова наряда.

– Нет… – голос миссис Эверетт внезапно стал совсем тонким. – Но свет… свет включился сам. Только что. В гостиной.

Кармен нахмурилась. Как пожилая женщина может издали заметить пятно крови размером с подушечку пальца?

На мониторе перед ней уже мигал статус «Патруль в пути», а боковая панель выдавала тревожную статистику: 37 зарегистрированных вызовов по адресу Фласк-Стрит, 184. Три года. 37 раз кто-то звонил с одинаковыми жалобами: «крики за стеной», «звуки драки», «угрозы». И ни одного подтвержденного случая домашнего насилия.

– Сами по себе лампы не зажигаются, миссис Эверетт, – автоматически ответила Рейес, пока ее пальцы сами листали архив.

Последняя запись от мистера Ренни недельной давности: «Нападение в состоянии алкогольного опьянения». Сосед утверждал, что мистер Дэвис пытался его задушить. На месте полиция нашла лишь перевернутый стул и… ничего более.

– Но… – старуха внезапно замолчала. В трубке послышался странный звук, будто кто-то провел пальцем по мокрому стеклу.

Кармен машинально отметила в карточке: «Абонент демонстрирует признаки тревожного расстройства».

– Не волнуйтесь. Полиция уже выезжает. Они все проверят.

Кармен тяжело вздохнула, откинувшись на потертый офисный стул. Пластиковая спинка неприятно хрустнула под ее весом.

«Типичный случай. Старики уехали к дочери, забыли выключить свет. Собака воет от голода. А «кровь» на крыльце… Господи, да это же наверняка раздавленная банка с томатным соусом».

Но процедура есть процедура. Семь лет работы научили ее: лучше десять раз перепроверить, чем потом разгребать бумаги по поводу несвоевременного реагирования.

Она с неохотой передвинула курсор, изменив статус вызова на приоритетный. В графе «основание» машинально написала: «многократные обращения по адресу». Пальцы сами собой потянулись к фотографии сына. Привычный жест успокоения.

«Все равно ничего страшного. Максимум – патруль побеспокоит соседей. Зато я сделала все по инструкции».

***

Дождь начался ровно в тот момент, когда их Форд свернул на Фласк-Стрит. Не теплый летний ливень, а холодная, пронизывающая морось, которая лезла под воротник и заползала в рукава. Капли барабанили по крыше машины с монотонностью метронома, отсчитывающего последние минуты перед чем-то неотвратимым.

Дэнни Моррис выключил сирену одним движением пальца. Этот жест он повторял уже тринадцать лет службы. Но мигалки оставил. Синие всполохи прыгали по мокрому асфальту, отражались в лужах, превращенных дождем в черные зеркала, цеплялись за ржавые цепи бродячих собак. Его руки, покрытые шрамами, которые белели на смуглой коже, привычно отбивали ритм на руле. Не случайный стук, а именно тот мотив, который крутился у него в голове с самого утра. «Дом восходящего солнца».

Запотевшие стекла превращали мир за пределами машины в сюрреалистичное полотно. Фонари расплывались кровавыми ореолами, силуэты домов теряли четкие границы, а в просветах между зданиями клубилась тьма, густая, как дым после пожара. Где-то там, в конце улицы, должен быть дом №184.

Дэн невольно сбавил скорость, когда стрелка спидометра пересекла отметку тридцати.

– Опять старухи чуют смерть через стены, – проворчал Дэн, прищуриваясь так, что морщины у глаз сложились в веер.

Голос его звучал хрипло, будто наждачная бумага. Последствия двадцати лет курения и сотен таких же вызовов.

Ройс Картер молча кивнул, сжав блокнот. Он был новичком. Всего восемь месяцев в отделе, еще не научился, как Дэн, прятать страх за циничными шутками.

Его блокнот был испещрен не только служебными заметками, но и неровными зарисовками: Дэн в образе ворчливого медведя в бронежилете, сержант Харис с мордой бульдога.

– Там дети, – прошептал Ройс, проводя пальцем по экрану планшета, голос дрогнул на последнем слоге. – Трое. Младшему… тринадцать. Девчонка.

Дэн швырнул в рот мятный леденец. Сахарная сладость смешалась с горечью кофе и тем привкусом, который всегда витал в воздухе перед чем-то плохим – смесью пота, страха и оружейной смазки.

– Значит, либо очередная истеричка, либо настоящий ад, – пробормотал он, намеренно громко разгрызая конфету.

Звук хруста в тишине салона казался неестественно громким. Форд медленно полз по Фласк-Стрит, колеса шуршали по мокрому асфальту. Улица притворялась спящей. Ставни плотно закрыты, занавески неподвижны, но Дэн знал, что за каждым окном кто-то стоит, притаившись.

Здесь давно усвоили простое правило – чем меньше видишь, тем дольше живешь.

Дом №184 стоял особняком, будто отшатнувшись от соседей. Облупившаяся краска шелушилась, как старая кожа, а покосившееся крыльцо скрипело на ветру, словно больной сустав. Окна, черные и пустые, отражали вспышки полицейских мигалок, словно подмигивая пришедшим.

Дэн заглушил двигатель. Внезапно наступившая тишина оглушила. Теперь слышалось только мерное постукивание дождя по крыше и собственное учащенное дыхание Ройса.

– Смотри, – прошептал напарник, и луч его фонаря дрогнул, выхватив из темноты приоткрытую дверь. На пороге темнела лужица, ее края медленно расползались по пористому дереву, впитываясь в трещины. Что-то в ее неестественно ровной поверхности заставило Дэна сглотнуть ком в горле.

Он поднялся по ступеням, стараясь не дышать. Рука сама легла на рукоять тазера – старый рефлекс, отточенный годами.

– Полиция! – голос гулко разнесся по пустому дому. – Кто-нибудь здесь…?

Ответом был лишь тихий скрип где-то в глубине – точь-в-точь как звук наступающей ноги на прогнившую доску. Дэн плечом толкнул дверь, она приоткрылась, но так и не ударилась о стену. Врезалась во что-то на пути. Дерево застонало, словно живое, открывая темноту прихожей.

Луч фонарика выхватил из мрака сначала туфли – дешевые, стоптанные, грязно-розового оттенка. Потом юбку, вывернутую набок. И наконец – женщину. Она лежала лицом вниз, пальцы впились в пол, будто в последний момент пыталась удержать ускользающую жизнь. Темное пятно на спине расползалось по блузке, образуя причудливый крылатый силуэт.

Дэн замер над телом, и вдруг время словно споткнулось. Этот запах. Он узнавал его. Дешевый парфюм, какой Луиза наносила еще в одиннадцатом классе, когда они сидели за одной партой на уроках химии. Она всегда красила ногти в ярко-красный, и лак неизменно облезал к середине недели.

«Лу?..» – прошептал он мысленно, ощущая, как в висках начинает стучать кровь.

В старшей школе она писала ему записки с котиками на полях. В прошлом году, когда он приезжал по вызову в соседний дом, она узнала его сразу. «Дэнни-ботаник!» – рассмеялась тогда, хотя глаза оставались усталыми. Он сделал вид, что не заметил синяка на запястье.

Теперь это самое запястье неестественно вывернуто, пальцы закоченели в последней судороге. Дэн вдруг вспомнил, как она когда-то стеснялась своих рук – «пальцы как у прачки», говорила.

– Ты ее знаешь? – прошептал Ройс, голос его дрогнул.

Дэн молча кивнул, сжимая фонарь так, что пластик затрещал. Где-то на втором этаже громко капнула вода. Звук эхом разнесся по мертвому дому.

– Господи… – Ройс замер на пороге. В свете фонаря его лицо стало восковым, глаза слишком большими, как у испуганного ребенка.

Его рука непроизвольно потянулась к рации, но Дэн резко схватил его за запястье. Кто-то еще мог находиться в доме.

Луч фонаря дрогнул в его руке, выхватывая из темноты очередной кошмар. На полу, лицом вверх, лежал паренек, раскинув руки в стороны. Лицо подростка, едва ли перешагнувшего двадцатилетний рубеж, было искажено последней гримасой ужаса. Глаза стеклянные, казалось, до сих пор видели что-то невыносимое. Рот застыл в немом крике, обнажая сломанный передний зуб, а запекшаяся кровь на губах напоминала нелепый макияж клоуна.

Патрульный явно ощутил, как по спине пробежал ледяной пот. Он узнал этого мальчишку – старший из детей Дэвисов, Джошуа. Всего месяц назад выписывал ему штраф за превышение скорости на своей потрепанной Хонде. Парень тогда клялся, что это в последний раз, глаза блестели, как у щенка.

– Проверь спальню, – его голос прозвучал чужим, хриплым, будто пропущенным через металлическую дробилку.

Они продвигались медленно, словно шли по дну высохшего океана. Каждый шаг оставлял кровавые отпечатки на потертом линолеуме. В спальне их встретила сюрреалистичная картина: Трэвис Дэвис лежал на супружеском ложе, аккуратно укрытый лоскутным одеялом, которое его жена сшила еще прошлой зимой. Лишь багровая лужа, пропитавшая простыню выдавала ужас происходящего. Его лицо, неожиданно мирное, почти умиротворенное, казалось, улыбалось во сне. На полу валялась пара пустых бутылок. Ройс чуть было не споткнулся об одну из них.

– Ванная… – голос Ройса сорвался на шепот, когда луч его фонарика выхватил приоткрытую дверь.

Лорен. Маленькая Лорен с ее смешными косичками и мечтой стать ветеринаром.

Она сидела в пустой ванне, склонив голову набок, точно слушала чью-то тайну. Грязная вода омывала ее ноги в разноцветных носочках. Тех самых, непарных, которые она любила носить. Только страшный рот на шее, похожий на вторую улыбку, рассказывал правду.

Дэн почувствовал, как желудок сжался в тугой узел, а во рту появился привкус медных монет. Где-то в глубине сознания всплыла картинка: Лорен на прошлогоднем школьном празднике, раздающая кексы с розовой глазурью.

«Я сама украшала, офицер Моррис!»

Послышался тихий, совсем едва слышный стон. Дэн и Ройс ворвались в гостиную, оружие в дрожащих руках наготове, сердца выпрыгивали из груди. Они готовились к перестрелке, к маньяку с ножом – к чему угодно, но не к этому.

Колени подкосились, и Энтони осел на пол, как тряпичная кукла, обе руки впились в живот. Кровь сочилась сквозь пальцы, оставляя темные потеки на футболке. Когда свет фонаря ударил ему в лицо, он медленно поднял голову. Серые губы дрожали, но глаза… Глаза смотрели сквозь них.

– Не… – его голос был похож на скрип ржавых петель. – Не стреляйте… – Ладони, липкие от крови, медленно поднялись в немом жесте капитуляции. Пальцы дрожали, оставляя алые мазки на грязной стене.

Внезапный спазм сотряс его тело. Голова дернулась назад, ударившись о кирпич. Холодный пот стекал по вискам, смешиваясь с кровью и пылью, образуя мутные розовые ручейки на щеках.

– Я… – шепот превратился в кровавый пузырь, лопнувший на синеющих губах.

– Скорую! Сейчас же! – рявкнул Дэн, уже срывая с себя куртку. Он рухнул на колени, с силой прижал сверток ткани к ране. – Держись, черт возьми!

Ройс орал в рацию, голос срывался на визг. Куртка под ладонями Дэна быстро пропитывалась теплой липкой массой.

– Повторяю! Четыре трупа! Один пострадавший, состояние критическое! Нужна реанимация, сейчас же!

Его слова повисли в воздухе, перекрывая хриплое дыхание Энтони. Куртка под ладонями Дэнни уже полностью пропиталась кровью, теплая жидкость сочилась сквозь пальцы.

– Где чертова скорая?! – прошипел Дэн, чувствуя, как пульс Энтони становится все слабее под его руками.

Из рации донеслось:

– Экипаж в двух минутах. Держитесь.

Глава 3

Кармен тогда только начинала работать в полиции. Зеленая, но с острым взглядом, который замечал то, что другие пропускали. Дэвид Дженнер, молодой адвокат с идеальной репутацией, защищал того самого ублюдка, что изнасиловал и убил девушку в переулке за закусочной.

Он выиграл дело благодаря юридическим формальностям: недоказанность, ошибки в протоколе. В коридоре суда он поймал ее взгляд:

– Вы знали, что он виновен, да? – спросил он, поправляя галстук.

Его голос звучал… странно. Без триумфа. Почти сожалеюще.

– Да, – ответила Кармен, сжимая папку.

– Я тоже. – Он улыбнулся.

Не победной ухмылкой, а чем-то другим. Почти извиняющимся. Почти понимающим. Она не ответила на улыбку. Но через неделю приняла от него кофе.

«Капучино с двойной порцией эспрессо – вы же пьете только такой, верно? Я заметил в суде».

Через месяц его пальцы уже разминали ее плечи после долгой смены, а через год он надел ей на палец кольцо, бормоча что-то о единственном человеке, который видит мир так же трезво, как и он.

Ирония? Может быть. Но тогда, в первые годы, это работало. Пока не перестало.

Она верила в правила – он искал в них лазейки. Они могли бы дополнять друг друга, как день и ночь, но вместо этого превратились в войну миров.

«Ты не спасаешь людей, Кармен. Ты просто ставишь галочки в системе» – его любимый аргумент, отточенный, как лезвие. Он вонзал его в самое уязвимое место. В ее убеждения.

Он ненавидел ее график. Ненавидел эти бесконечные ночные дежурства, звонки среди ужина, ее одержимость работой.

Однажды устроил ужин при свечах. Белая скатерть, хрусталь, ее любимое вино. Она пришла в четыре утра, с темными кругами под глазами, но с горящими зрачками – «Мы наконец-то задержали серийного вора».

На утро нашла нетронутый ужин в мусорке, остатки вина в раковине.

Он хотел детей «для галочки». Чтобы семья выглядела правильной. Чтобы было, что показать друзьям. Когда родился Майкл, Дэвид нанял няню на полный день.

«Ты же все равно не сможешь быть с ним», – бросил он, глядя, как она застегивает форму.

Кармен так и не уволилась, не ушла в отпуск по уходу за сыном.

А через два года Дэвид и вовсе ушел. Он забрал Майкла так, как конфискуют улики. Методично, без права обжалования. Использовал ее пропущенные звонки, срочные выезды и пустые обещания уделить внимание собственному ребенку, как доказательство «непредсказуемости». Нанял психолога – ухоженную женщину в строгом костюме, – и та, перелистывая папку, бросила:

«Ребенку нужна стабильность».

Без ночных облав, без срочных вызовов, без матери, которая пропадает на сутки, потому что чужие дела для нее важнее.

Дэвид давил на вину методично, как на встречах с очередным клиентом:

«Ты же понимаешь, я могу дать ему то, чего ты не в состоянии обеспечить?»

Она не сопротивлялась. Не потому что боялась суда. А потому что в четыре утра, когда город затихал, а ее руки еще пахли пороховой гарью, она ловила себя на мысли:

«А вдруг он прав?»

Сейчас они не разговаривают. Он присылает фото раз в полгода. Майкл, первый класс, галстук, как у отца. Каникулы на море, ребенок один на фоне воды. Новый велосипед, улыбка на заказ, глаза как у незнакомца.

Единственное, что он никогда не запрещал – телефонные звонки. Потому что знает: ее голос – последнее напоминание Майклу, что у него есть мать. А еще потому что это удобно. Так проще объяснить сыну, почему она не приезжает.

Кармен решила стать диспетчером 911 не просто так.

Последние пять лет в патруле оставили на ней значительные отметины. Не шрамы, а что-то похуже. Постоянная беготня по невидимым следам, ночные засады, адреналин, который уже не бодрил, а высасывал душу. В тридцать лет она выглядела на сорок: морщины у глаз от вечного прищура, пересохшие губы, привычка вздрагивать от звонка телефона.

Перевод на «тихую» должность должен был стать спасением. Но тишина в диспетчерской оказалась обманчивой. Теперь она слышала крики по телефону.

– Меня убивают, помогите!

– Он вломился в дом, он здесь!

– Боже, она не дышит!

И каждый раз, когда она отправляла наряд по адресу, в голове стучало: «А что, если это Майкл?»

Дэвид был прав в одном – график стал предсказуемым. Но голоса в трубке преследовали ее даже во сне.

Все оказалось куда хуже, чем следовало бы ожидать. Многих людей родители или телевизор воспитали неправильно. Большинство звонков не стоили даже гроша. Люди звонили из-за пауков в ванной, из-за холодного кофе, из-за того, что ветка за окном выглядит подозрительно. Настоящие крики о помощи тонули в этом потоке абсурда.

Никто не предупредил Рейес, что диспетчерская 911 – это камера пыток с наушниками.

Когда не хватало операторов, а людей не хватало всегда, смена превращалась в марафон без финишной ленты. Восемь, десять, двенадцать часов прикованной к креслу, где даже поход в туалет нужно было согласовывать.

«Джексон, мне срочно нужна подмена. 60 секунд».

И если повезет, то через полчаса кто-то снисходительно бросал:

«Беги, у тебя три минуты».

А еще существовало негласное правило. Плохой погоды для диспетчеров – не существует. Они были как те солдаты на поле боя, о которых забывают, когда пишут историю.

Но самое страшное началось в ту смену, когда у Кармен лопнул мочевой пузырь. Буквально. После семи часов без возможности отлучиться, сквозь спазмы и туман в глазах она продолжала принимать вызовы.

«Да, сэр, мы уже отправили… нет, я не могу ускорить… да, я понимаю, что ваш кот…»

А когда сменившийся коллега нашел ее в туалете на полу, в луже крови и мочи – первым вопросом было:

«Ты хотя бы передала вызов перед тем, как… ну…»

Кармен тогда впервые задумалась – а звонят ли в 911, когда умирает сам диспетчер? Система не предусматривала поломок.

Она иногда вспоминала, как месяц назад у Марка случился инфаркт. Пока он хрипел, уткнувшись лицом в клавиатуру, его наушники транслировали в эфир:

«Если вы не пришлете кого-то прямо сейчас, я сам его прирежу, понимаете?!»

Приехавшие медики сначала отключили его микрофон, и только потом начали непрямой массаж сердца.

Ответ на ее вопрос оказался прост. Да. В 911 звонят, когда умирает диспетчер. Но только чтобы сообщить, что «оператор не отвечает», и потребовать замену.

У каждого своя чрезвычайная ситуация.

Одни звонят в 911, стиснув зубы, пытаясь вспомнить, сколько нажатий должно быть между вдохами, пока у ребенка под пальцами слабеет пульс. Голос в трубке дрожит, но держится, потому что если сорвется сейчас, то сорвется все.

Другие набирают тот же номер потому, что их чертов пудель Тони в третий раз за месяц залез на стол и включил пожарную сигнализацию. И да, они искренне возмущены – как будто где-то в законах прописано, что оператор обязан выслушивать истерику про «эту тупую систему».

Они должны держать себя в руках.

Даже когда хочется бросить трубку. Даже когда кажется, что весь этот цирк – просто проверка на прочность. Даже когда в голове уже готов ответ:

«Знаете что, пусть Тони сам звонит в следующий раз. Может, у него получится объяснить ситуацию внятнее».

Они не бросают. Не кричат. Не вешают.

Потому что где-то в другом конце города, в эту же секунду, другой оператор принимает звонок про ребенка, который уже не дышит.

Потому что где-то между этими звонками – между «Помогите, я не знаю как ему помочь!» и «Эта дурацкая сирена не выключается!» – проходит тонкая грань.

Грань, которая напоминает, что мир не делится на черное и белое. Он серый. Как экран монитора в диспетчерской в шесть утра. Как пепел от сигареты, которую так и не успеваешь докурить. Как голос человека, который звонит не потому, что ему страшно, а потому, что ему лень.

И если уж кто-то должен сохранять рассудок в этом безумном мире – пусть это будут хотя бы они.

***

Яркий свет прожекторов вырвал дом из ночи, словно хирург, вскрывающий незажившую рану. Всполохи мигалок бились в окна, окрашивая стены в трупную синеву. Вольф вошел медленно, будто боялся потревожить тишину, которая уже была нарушена – не его шагами, а тем, что навсегда застыло на персидском ковре у входной двери.

Щелчок фонарика разрезал темноту. Луч света скользнул по спине Луизы, выхватывая жуткие подробности. Голубая блузка, теперь почерневшая от запекшейся крови. Ткань, прилипшая к позвоночнику, обнажала несколько входных отверстий.

– Удар в спину, – оглушительно громко в мертвой тишине дома.

Эдриан присел на корточки, соблюдая протокол, но не смог удержаться – в перчатке его палец сам собой провел по краю одной из ран.

– Даже не успела обернуться, – добавил он тише, будто извиняясь перед этой женщиной, чей один глаз оставался приоткрытым, застывшим в последнем удивлении перед узором ковра.

Ее пальцы вцепились в ворс так крепко, что пришлось бы отдирать их для транспортировки. Левая нога была подогнута под себя – начало движения, оборванного на полпути. На кухне витал призрачный аромат чая, смешанный с чем-то металлическим.

Гарсия, ее каштановый хвост резко дернулся при движении, перешагнула через тело с профессиональной легкостью, которая граничила с кощунством. Планшет в ее руках светился холодным голубым светом, освещая лицо снизу, как в дешевом фильме ужасов.

– Никаких следов взлома, – констатировала она, тыкая пальцем в экран. – Дверь открыта изнутри.

Пауза повисла тяжелее трупа на полу.

– Значит, знала убийцу, – задумчиво пробормотал Эдриан.

Санчес фыркнул, доставая сигарету:

– Или думала, что знала, – зажигалка вспыхнула оранжевым глазком в полумраке. – Разница обычно в шести дюймах стали между ребер.

– Детектив.

Люси произнесла это слово слишком ровно, слишком правильно, как диктор на похоронах. Ее рука мелькнула перед самым лицом и сигарета исчезла изо рта Ирвина прежде, чем он успел вдохнуть.

– Давайте не будем добавлять помещению еще больше мерзких ароматов, – она сжала сигарету в ладони, убирая ее в карман пиджака. – Здесь и так смердит предательством.

Мужчина недовольно цокнул языком, словно отгоняя назойливую муху, и тяжело двинулся по тесному коридору. Его тень, искаженная неровным светом фонарей из окна, плясала по стенам, как призрак в камерном театре.

– Луиза Эллен Дэвис. Сорок один год, трое детей. – голос Люси звучал ровно, как диктофон, выдающий сухие факты. Ее каблуки осторожно ступали между кровавыми лужами. – Работала продавцом в «Бейкер-Беллс», горничной в отеле «Хезерлис-Плейс» и иногда помогала в доме престарелых.

– Одним словом – святая женщина! – Ирвин хмыкнул. Его голос звучал как скрип несмазанной двери. – Только святые обычно не получают нож в спину от благодарных постояльцев.

– Трое детей, – повторила она, и в этот раз голос дрогнул, будто на миг коснувшись чего-то живого под слоем профессиональной холодности. – Самому младшему тринадцать.

– Что насчет мужа? – Вольф бросил вопрос через плечо, его фонарь выхватывал из темноты осколки разбитой вазы.

– Трэвис Скотт Дэвис, пятьдесят два года, безработный… – Люси нахмурилась, ее палец замер над экраном планшета ровно в тот момент, когда за поворотом коридора их фонари выхватили из мрака распахнутую дверь спальни и фигуру на кровати.

Санчес вдруг прыснул смехом:

– Трэвис Дэвис… Придумают же имечко. Прямо как тот певец кантри, помните? «Пьянь да скандалы»? – Его смех оборвался, когда луч света скользнул по лицу мертвеца.

– Только вот этот, – Вольф наклонился ближе, – похоже, пел свою последнюю песню без музыки.

Из ванной комнаты, расположенной прямо в спальне, вышел мужчина, стягивая с рук перчатки.

– Младшая в ванной, – он качнул в сторону открытой двери. – Горло перерезали. А этого сначала пытались задушить. Видите следы? – Он провел пальцем в сантиметре от шеи трупа. – Но что-то пошло не так. Тогда просто пырнули. И не единожды. Он даже не проснулся. Нажрался как скотина.

Люси отвернулась. Где-то в доме тикали часы.

– Значит, сначала девочку, потом его, а Луизу – последней? – спросил Ирвин.

Мартинес пожал плечами.

– Или мать увидела, как убивают дочь, попыталась бежать… и получила нож в спину.

Санчес закурил наконец долгожданную сигарету, от чего девушка тут же нахмурилась. Дым заклубился в воздухе, смешиваясь с запахом крови и виски.

– Веселая семейка.

– Там еще один в коридоре, – Гарсия вышла из спальни, размеренный стук каблуков разнесся по дому.

Узкое пространство между кухней и гостиной стало последней ареной для Джошуа. Кровавая дорожка тянулась за ним, как зловещий след из сказки про Гензеля и Гретель, только вместо хлебных крошек – капли жизни, покидающей тело.

– Бежал, – Ирвин сделал глубокую затяжку, выпуская дым через ноздри. – Да не добежал.

Дерек замер у стены, где застыли кровавые полосы. Его пальцы, не касаясь, повторили траекторию царапин в воздухе – вверх, вниз, словно расшифровывая последнее послание мертвеца.

– Вызывай ребят. Пусть еще раз перетрясут это место. – Он медленно обернулся, взгляд скользнул по фотографиям на стене – улыбающиеся лица, застывшие моменты, теперь ставшие доказательствами. – И найди кого-нибудь, кто разбирается в семейных тайнах.

Тишина в доме была особенной. Густой, насыщенной, будто стены впитали в себя последние крики и теперь хранили их под обоями, вместе с кровью и царапинами.

– Потому что, судя по всему, этот дом слишком много знал. – Дерек наклонился, надевая перчатку, и поднял с пола осколок фарфора от разбитой вазы. На нем остался полустертый отпечаток пальца. – И кто-то очень хотел, чтобы он наконец замолчал.

Где-то наверху скрипнула половица, будто дом и правда попытался что-то сказать. Но теперь это были уже не слова. Только предсмертный хрип.

Глава 4

Старшая школа «Риверсайд» стояла массивной, угрюмой, с кирпичными стенами цвета запекшейся крови. Архитектор, если таковой вообще существовал, явно вдохновлялся дешевыми хоррорами: узкие, как бойницы, окна, облупленная штукатурка, а над главным входом – полустертая надпись «Добро пожаловать», выглядящая теперь как зловещая насмешка.

Стены испещрены граффити, будто чьи-то последние слова перед гибелью. «Здесь был Трой» – кричало желтой краской у спортзала. «Учитесь или сдохните» – черным поребриком вдоль лестницы, ведущей в подвал, откуда пахло сыростью.

Третий этаж давно сдался под натиском времени: стекла в окнах зияли пустотами, осколки поблескивали, как остатки чьих-то надежд. Говорили, их разбили еще в 2005-м, после того, как команда по баскетболу проиграла финал округа. С тех пор никто не удосужился вставить новые, будто школа и не заслуживала ремонта.

А спортзал… О, спортзал был отдельной поэмой упадка. Каждый дождь превращал его в подобие римских терм – потолок протекал, оставляя на полу лужи, в которых отражались ржавые баскетбольные кольца. Влажный воздух пропитывался запахом старого дерева, пота и чего-то затхлого, словно само здание дышало на тебя затхлым дыханием.

Но самое странное? Дети все равно приходили сюда каждый день. Каждое утро ржавые автобусы, скрипя, выплевывали их на разбитую парковку. Они волочили рюкзаки по облупленным ступеням, швыряли в урны недоеденные завтраки, перешептывались в тени облупившихся колонн.

«Риверсайд» не убивал их – он просто медленно вытравливал из них веру в то, что может быть иначе.»

Семья Смитов уехала в прошлом году – отец запил, мать сбежала с дальнобойщиком. У Тейлоров просто кончились деньги на аренду. Джессика Морган исчезла после того, как ее мать нашла работу в другом штате. Просто собрала вещи в два часа ночи и укатила в темноте, даже не попрощавшись.

К весне оставались только те, кому некуда было бежать. Они уже не возмущались протекающей крышей спортзала. Не морщились, отдирая жвачку от стульев в столовой. Они просто ждали.

Выпускного. Совершеннолетия. Первого же поезда на восток.

А школа стояла, как заброшенная фабрика по переработке душ – кирпичная, равнодушная, вечная. Новые граффити появлялись поверх старых. Новые лица на места исчезнувших.

И так – год за годом.

Эллен Ривс приехала в Блэкстон в тот день, когда лето окончательно выдохлось.

Ее бледно-розовые волосы, коротко обрезанные по плечи, напоминали выцветший небосвод на рассвете, словно она привезла с собой кусочек чего-то хрупкого и ненастоящего в этот город, где даже воздух казался густым от пыли и усталости. Карие глаза, в которых изредка поблескивал медовый оттенок, внимательно скользили по улицам, словно искали хоть что-то знакомое. Но Блэкстон не собирался давать ей опору.

Ее мать, миссис Ривс, получила место преподавателя английского в «Риверсайде» – «отличная возможность», как значилось в письме от директора. Возможность для чего? Эллен так и не поняла. Может, для того, чтобы медленно раствориться в этом месте, где время текло, как патока, а будущее казалось таким же туманным, как осенние поля за окном их новой квартиры.

Она стояла у входа, сжимая ремень рюкзака, и думала о том, что «Риверсайд» выглядел так, будто его не строили, а выплюнули из недр какого-то старого, злого сна. Стены старшей школы нависали над ней, словно декорации из того самого фильма ужасов, который она смотрела в десять лет и потом неделю не могла спать. Только здесь не было режиссера, который крикнет «Стоп!», и никакая дверь не вела обратно в безопасную реальность.

Она сделала шаг внутрь и воздух ударил в лицо. Запах. Он обволакивал сразу, густой и многослойный: пыльные фолианты из школьной библиотеки, едкий отбеливатель, которым ночной сторож отчаянно пытался замаскировать следы подросткового бунта. Но под этим – что-то еще. Что-то глубинное, въевшееся в самые стены. Плесень? Да. Страх? Возможно. А может, просто запах времени, застоявшегося в этих коридорах, как болотная вода.

Эллен не умела знакомиться. В этом не было ни кокетства, ни расчетливой отстраненности. Просто ее социальные навыки напоминали выцветшую карту: где-то размытые границы, где-то зияющие пустоты. Она не знала, как первой заговорить, как улыбнуться «правильно», как вплестись в уже готовый узор школьных компаний.

Поэтому она цеплялась. Как утопающий за соломинку. Как потерявшийся ребенок за руку первого взрослого. Если кто-то бросал ей «Привет» у шкафчиков – она тут же прилипала к нему на весь день, становясь тенью, безропотным слушателем, живым подтверждением того, что ее новый знакомый действительно существует.

Так было проще. Не нужно было придумывать, кто ты, достаточно было отражать чужие интересы. Не нужно бояться отказа, ведь это не ты выбрала, это тебя выбрали.

В Блэкстоне эта стратегия дала сбой. Здесь школьники были другими. Они не бросали случайных «приветов», не задерживали на ней взгляд в столовой. Они будто уже знали, что Эллен временная, что ее розовые волосы и мелькающий в глазах мед скоро исчезнут, как исчезали до нее десятки других.

И тогда она совершила ошибку – ухватилась за первое же предложение.

***

«Дэвис? Ты не родственник тому самому Джошуа?»

Фраза, от которой у Энтони сводило челюсти. Он видел, как менялись их лица – эти внезапные вспышки интереса, эти оживленные нотки в голосе. Даже самые замшелые преподаватели, которые за пять минут до этого не могли вспомнить его имя, вдруг преображались.

– О, Дэвис! Ты брат Джошуа?

Голос учителя неизменно теплел, словно он обращался не к Энтони, а к отражению того самого золотого мальчика, который три года назад наконец-то сбежал из этого душного городка. В глазах вспыхивал тот самый противный огонек – смесь ностальгии и глупых надежд, что, может быть, и этот окажется «чем-то особенным».

Даже мистер Харп, обычно непробиваемый, на секунду размягчался, прежде чем хмуро бросал:

– Только не думай, что это даст тебе поблажки.

Как будто Энтони вообще об этом просил.

Джошуа давно уехал, но его тень по-прежнему витала в коридорах «Риверсайда». Она смотрела на Энтони с выцветшей фотографии на доске почета, где его брат улыбался в обнимку с кубком за чемпионат 2013 года. Шепталась из граффити в мужском туалете – «Джош Д. – король!», выведенное кривыми буквами кем-то из его восторженных поклонников.

Звучала в историях, которые учителя с придыханием рассказывали новичкам, словно речь шла не о простом парне, а о каком-то мифическом герое.

А Энтони был всего лишь постскриптумом.

«Джошуа выиграл для нас чемпионат!»

«Джошуа мог уговорить кого угодно!»

«Джошуа…»

«Джошуа…»

«Джошуа…»

«Джошуа…»

Но никто не говорил о том, как Джошуа в последний год почти перестал приходить домой. Как однажды ночью Энтони слышал, как он кричал на мать. Как утром после выпускного он просто исчез, не оставив даже записки.

Энтони стискивал зубы и терпел. Он не был Джошуа. И, черт возьми, он не хотел им быть.

Он выработал свой ритуал до автоматизма: приходить ровно за 15 минут до звонка, когда коридоры «Риверсайда» еще хранили утреннюю прохладу и пустоту. Его кроссовки ступали по выщербленному линолеуму с размеренностью метронома. Он двигался по отработанной траектории – вдоль стен, мимо закрытых дверей кабинетов, там, где не нужно было ни с кем сталкиваться.

Очки были его щитом. Толстые линзы в черной оправе, всегда слегка спущенные на нос. Они создавали нужную дистанцию. Мир за их стеклами становился чуть размытым, менее настоящим. Когда солнечный свет падал под углом, на стеклах появлялись блики, и тогда Энтони мог вообще не видеть лиц, только силуэты, не требующие ответа.

Если кто-то все же окликал его, обычно это были учителя, одноклассники давно перестали пытаться, он делал паузу. Медленно поднимал голову, будто выныривая из глубины. Пальцы тянулись к очкам – механическое движение, отточенное за годы. Он протирал стекла подолом рубашки, выигрывая драгоценные секунды.

– Мм?.. – это было его самое распространенное слово.

Иногда, если вопрос требовал большего, он поправлял очки на переносице. И тогда мир снова отдалялся на безопасное расстояние.

Заброшенная площадка стала его убежищем. Там, где ржавые турники скрипели на ветру, а асфальт давно потрескался, уступая место упрямым росткам сорняков, Энтони мог наконец снять очки и перестать быть «тем самым Дэвисом».

Он приходил сюда после уроков, когда солнце клонилось к закату, окрашивая ржавые конструкции в кроваво-красный цвет. Садился на покосившуюся скамейку, доставал потрепанный томик фантастики и на время забывал о школе, о брате, о всех этих ожиданиях, которые давили на плечи, как тяжелый рюкзак.

Иногда к нему присоединялись Рон и Лиам – такие же «невидимки», как и он. Рон, тощий, как жердь, с вечными синяками под глазами. Лиам – молчаливый паренек с тушью на пальцах и блокнотом, полным странных, пугающих рисунков. Они не треОни не требовали от Энтони быть кем-то другим, не спрашивали про Джошуа и не ждали, что он станет душой компании.

Они просто были. Курили дешевые сигареты, украденные у родителей, сплевывали в трещины в асфальте, смеялись над тупыми шутками. Иногда Лиам читал вслух свои мрачные стихи, а Рон рассказывал байки, которые подслушал у дальнобойщиков. А Энтони просто дышал – полной грудью, без этого вечного кома в горле.

И если в эти моменты кто-то случайно проходил мимо, он видел лишь троих невзрачных парней, убивающих время. Но для Энтони это было гораздо важнее.

Они не планировали становиться чьим-то пристанищем. Но так вышло.

Сначала к ним присоединился Рикки – пухлый паренек с вечно перепачканными краской руками, отец держал авторемонтную мастерскую. Он просто присел на соседний турник в тот день, когда его девушка бросила его по смс. Никто не стал задавать лишних вопросов. Просто передали ему банку дешевого энергетика, и этого было достаточно.

Потом пришла Сэм – высокая, угловатая, с коротко стриженными рыжими волосами и взглядом, от которого даже учителя порой отводили глаза. Она принесла с собой гитару и начала наигрывать мрачные мелодии, пока остальные курили и молча кивали в такт.

Они не были друзьями в том слащавом смысле, который показывают в подростковых сериалах. Не давали глупых клятв, не носили браслетов-дружбы.

– Ты еще жив?

– К сожалению.

Этого хватало.

Но с каждым новым человеком Энтони чувствовал себя все более не на своем месте.

Его скамейка. Его тишина. Его уголок безопасности. Теперь здесь было слишком много голосов, слишком много взглядов. Он ловил себя на том, что снова надевает очки посреди разговора, что пальцы сами собой тянутся к книге, как к щиту.

Особенно, когда появилась она. Та новенькая. Слишком навязчивая. Слишком голодная до общения. Слишком похожая на того, кем он не хотел быть.

Сэм привела ее, как бездомного щенка.

Эллен стояла на краю их заброшенной площадки, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, будто боялась, что асфальт под ней внезапно провалится. Ее розовые волосы торчали в разные стороны, словно она только что пережила ураган.

– Вот, смотрите, что я нашла, – Сэм широко ухмыльнулась, толкая Эллен вперед, как нелепый экспонат на выставке.

Рон фыркнул, выпуская дым через ноздри. Лиам даже не поднял глаз от блокнота – просто продолжил штриховать очередной эскиз.

Энтони напрягся. Он знал этот взгляд. Этот отчаянный взгляд человека, который готов вцепиться в первого, кто проявит к нему хоть каплю интереса. Он слишком часто видел его в зеркале, прежде чем научился прятать.

– Она новенькая, – пояснила Сэм, плюхнувшись на ржавые качели. – Ее мамка теперь преподает здесь.

– Эллен, – пробормотала та, слишком быстро, словно боялась, что ее перебьют. – Меня зовут Эллен.

Тишина. Только ветер шелестел страницами книги в руках Энтони.

Потом Рикки неловко хмыкнул:

– Ну… привет, Эллен.

Она улыбнулась слишком широко, слишком радостно, будто эти два слова были для нее целой ораторией.

Энтони почувствовал, как что-то внутри него сжимается. Его люди. Его покой. И теперь здесь стояла она – живое напоминание о том, чем он сам мог бы стать, если бы позволил.

Три дня в неделю – их священный график побега.

Понедельник. Среда. Пятница. В эти дни, ровно в четыре, они стекались к ржавым турникам, будто по какому-то негласному сигналу. Выходные были под запретом – у кого-то родители дома, у кого-то церковь или бессмысленные семейные обязательства. Но трижды в неделю эта площадка становилась их территорией.

Лиам тащил в рюкзаке настолки. Потрепанные коробки с нехваткой фишек, где правила всегда менялись по ходу игры. «Монополия» с самодельными купюрами. «Мафия», в которой Рикки всегда был в числе победителей, потому что умел врать лучше всех.

Сэм была их поставщиком. Ее поддельные права, потрепанная ламинированная карточка с размытой фотографией, открывали двери в мир дешевого пива и вонючих сигарет. Она покупала все в крохотном магазинчике на окраине, где продавцу было плевать, сколько тебе лет, лишь бы деньги были настоящие.

Рон – их неожиданный кормилец. Его карманы всегда были полны сюрпризов: мятые пачки печенья с истекшим сроком годности, батончики с разломанной глазурью, иногда даже консервы без этикеток – «нашел у дяди на складе», бросал он небрежно, и никто не спрашивал, какой именно дядя и что это за склад.

В четверг вечером он исчезал сразу после уроков, а в пятницу появлялся с полиэтиленовым пакетом, набитым тем, что можно было условно назвать едой:

– Вон те чипсы только чуть просрочены, – швырял упаковку Сэм, которая ловила на лету. – А это… ээ… вроде как мясное.

Лиам осторожно нюхал подозрительные пирожки, завернутые в салфетки, но все равно ел первым. Голод был сильнее страха.

Эллен в первый раз осторожно спросила:

– А это… точно можно?

Рон только хрипло рассмеялся:

– Живем же пока.

Энтони наблюдал, как она нерешительно берет кусок пиццы и вдруг понимал – она боится. Боится отказаться, боится спросить, боится лишний раз потянуться за добавкой.

Как и он. И это бесило его больше всего.

У каждого из них была своя роль в этой странной компании и каждый, даже не сговариваясь, следовал своим задачам.

Иногда, если звезды сходились правильно, они собирались у кого-то дома. У Лиама, когда его мать уезжала к сестре. В полутемной квартире, заваленной холстами и банками с краской, они включали старый проигрыватель и спорили о музыке. У Рикки в душном гараже, где пахло маслом и старыми одеялами. Там было тесно, зато никто не мешал. У Рона редко. Только когда отец был в рейсе. Тогда они рассаживались по обшарпанному дивану и смотрели пиратские копии фильмов с отвратительным качеством, пока мать Рона не возвращалась с работы.

Эти вечера были особенными. Более хрупкими. Более настоящими.

Его дом был неприступен. Не в метафорическом смысле, в самом прямом. Отец, давно потерявший работу, превратил гостиную в свой персональный лагерь: вечно включенный телевизор, пустые банки из-под пива на подоконнике, запах пота и немытой посуды. Он не уходил. Никогда. Как будто боялся, что стоит ему отвернуться и дом рассыплется в прах.

А комната Энтони была последним рубежом. Книги, аккуратно расставленные по алфавиту. Одежда, сложенная в стопки. Даже пыль на подоконнике лежала ровным слоем, он вытирал ее каждую субботу, строго в десять утра.

Никто не заходил сюда. Никто. Даже отец.

Если ему вдруг требовалось что-то сказать, он стоял за дверью, постукивая костяшками пальцев:

– Ты там.

Не вопрос. Не просьба. Констатация факта. Энтони отвечал тем же:

– Я здесь.

И этого хватало.

Когда Рон как-то раз спросил:

– А у тебя когда-нибудь собираемся?

Энтони просто покачал головой. Сэм закатила глаза:

– Ну ты даешь.

Они думали, что это он не хотел. Но правда была в том, что он не мог. Эта комната – единственное место, где он мог снять очки и не быть никем. Ни братом Джошуа. Ни тихим парнем с задней парты. Ни даже частью их странной компании. Просто Энтони.

И когда Эллен как-то невинно спросила:

– А где живешь ты?

Он впервые за все время резко оборвал разговор:

– Не твое дело.

Потом, конечно, пожалел – увидел, как ее губы дрогнули, как пальцы сжали край свитера. Но было поздно. Дверь захлопнулась.

Иногда, особенно после тех редких дней, когда им удавалось собраться у кого-то еще, он лежал в темноте и представлял, как это – пригласить их сюда.

Темнота его комнаты становилась тогда экраном. Энтони лежал неподвижно, вглядываясь в потолок, а воображение, предательское, неконтролируемое, рисовало картины одна ужаснее другой:

Лиам у окна, поджав ноги, с карандашом, замершим над страницей. Его профиль в лунном свете выглядел бы как старинная гравюра. Он молчал бы, конечно. Но его присутствие наполнило бы комнату тихим пониманием.

Сэм на полу, прислонившись к кровати, с неизменной сигаретой в пальцах.

«Ты живешь как монах, блять», – фыркнула бы она, но тут же достала бы гитару и заиграла что-то настолько грубое и живое, что даже стены, казалось, вздохнули бы свободнее.

Рон у книжной полки – неожиданно. Его корявые пальцы осторожно перебирали бы корешки, будто ища не название, а текстуру.

«У тебя тут… нормально», – пробормотал бы он и вдруг вытащил из кармана смятый шоколадный батончик, оставшийся неизвестно с каких времён.

А Эллен… Здесь фантазия предательски ярчала.

Она сидела бы на краю его кровати – неловко, как птица, готовая взлететь при малейшем шорохе. Ее розовые волосы в полумраке казались бы не такими кричащими. Может, она даже осмелилась бы спросить что-то вроде:

– Это твоя любимая?

И показала бы на книгу в его руках.

Резкий поворот на бок. Матрас скрипел под ним, как живой укор.

Они не принадлежали этому месту. Никто не принадлежал. Особенно она.

Эллен – эхо без собственного голоса. Она научилась растворяться.

Не физически. Нет, ее розовые волосы все так же выделялись в серой массе школьных коридоров. Но в их компании она стала чем-то вроде теневого отражения: кивала, когда смеялись остальные, морщила нос, когда Сэм сквернословила, даже курила с тем же нелепым выражением лица, что и Рон.

Но иногда – ломалась.

– А вы когда-нибудь думали, что мы все, может, уже мертвы, и это чистилище? – выпаливала она вдруг посреди обсуждения вчерашнего матча.

Тишина. Потом Сэм фыркала:

– Бля, ну ты выдала.

И Эллен тут же сжималась, будто ее физически шлепнули по носу.

– Да… глупость, – бормотала она, торопливо затягиваясь сигаретой и кашляя.

Энтони наблюдал. Его раздражала эта отчаянная мимикрия. То, как она вчера повторяла за Лиамом «чертовы капиталисты», хотя явно не понимала смысла. Как сегодня уже копировала Рона, нарочито грубо сплевывая между турников.

Но больше всего его бесило другое. Он понимал ее. Потому что за всей этой нелепой игрой в «свою» он видел то же, что и в зеркале по утрам – испуг. Страх оказаться лишней.

Именно поэтому в тот день, когда она в очередной раз осмелилась, он неожиданно для себя вступился:

– Да ладно, – пробормотал Энтони, не поднимая глаз от книги. – Не такая уж и глупость.

Эллен замерла. Сэм подняла бровь. А Лиам… Лиам странно ухмыльнулся, будто что-то понял.

Глава 5

Полицейский участок больше походил на лазарет после боя, чем на рабочее место следователя.

Бумаги повсюду. Не аккуратные стопки, а хаотичные завалы, словно кто-то методично перерывал каждый лист в поисках той самой, единственной зацепки. Фотографии жертв, пришпиленные к пробковой доске, казалось, не просто висели там – они наблюдали. Застывшие глаза, открытые рты, бледная кожа под вспышкой фотокамеры.

А в центре этого хаоса – он. Эдриан Вольф.

Сигаретный дым вился вокруг него, как туман над болотом. Третья за час, и явно не последняя. Пепел длинной змейкой тянулся к краю стола, вот-вот готовый обрушиться.

Санчес сидел напротив, отчет судмедэксперта в руках. Его пальцы чуть дрожали, когда он перелистывал страницу за страницей.

– Черт возьми, Эдриан… – Голос его сорвался, будто слова застряли где-то между горлом и губами.

Вольф поднял взгляд.

– Ну?

Санчес швырнул папку на стол, откинулся на стуле, и его лицо вдруг стало старше – не на годы, на десятилетия.

– Это же бойня.

Дым рассеялся у окна, смешавшись с городским смогом. Где-то внизу зазвонил велосипедный звонок, чей-то смех взлетел в воздух, как конфетти. Жизнь – наглая, яркая, не замечающая того, что происходит за этим стеклом.

– Да. – Окурок с хрустом поддался под его пальцами, оставив после себя только серый прах. Вольф не сводил глаз с Санчеса. – Так говоришь, словно своими глазами этого не видел.

Голос его напоминал скрежет металла по льду – холодный, резкий, безжалостный.

Санчес провел рукой по лицу, будто пытаясь стереть с себя следы той бойни, что навсегда впечаталась в сетчатку.

– Видеть-то видел… – Его пальцы сжались в кулаки, потом разжались. – Но копаться в этом – еще того хуже.

Где-то за стеной зазвонил телефон, застучали каблуки секретарши. Обычный день. Обычный кошмар. Вольф потянулся за новой сигаретой.

– Кто-то же должен.

Вольф протянул руку, и Санчес передал ему папку. Старый детектив открыл ее на странице с фотографией Луизы Дэвис.

Его пальцы, шершавые от табачного пепла и вечной работы с бумагами, скользнули по глянцевой поверхности снимка. Фотография запечатлела последний момент жизни женщины. Не саму смерть, а ее след: темные дыры на спине, растекшуюся по полу юбку, неестественно вывернутую руку.

– Пять ударов в спину, – констатировал Вольф.

Голос его звучал так, словно он видел это своими глазами. Первый удар. Нож входит чуть ниже лопатки. Она не кричит – только резко вдыхает, как будто ей перехватило дыхание. Второй. Третий. Она падает, но удары продолжаются. Четвертый. Пятый.

– Нападающий даже не дал ей шанса обернуться.

– Или не успела обернуться.

Вольф медленно поднял на него взгляд.

– Разница есть. – Он отложил фотографию и потянулся к следующей. – Если бы она успела – были бы следы борьбы. Царапины на руках. Может, даже клочок ткани под ногтями. – Вольф прищурился, мысленно поворачивая фотографию под тем же углом, под каким вошло лезвие. – Глубина двенадцать сантиметров, – произнес он, будто отмеряя расстояние на линейке. – Лезвие вошло под сорок пять градусов.

Его указательный палец резко дернулся в воздухе, воспроизводя траекторию удара. Вверх. Глубоко. Чуть вбок – чтобы обойти ребро.

– Повредило левую почку и аорту.

Санчес побледнел. Он все еще представлял себе боль, крик, ужас. Вольф же видел технику.

– Первый удар – смертельный. – Он перевернул страницу. – Но убийца не остановился.

На следующем снимке еще одна рана. Аккуратная. Точно рассчитанная.

– Второй удар. Ниже. Между ребер.

Палец снова двинулся по воздуху, но теперь строго вертикально – будто хирург, знающий, где искать сердце.

– Добивающий.

На столе между ними лежали не просто фотографии. Лежало доказательство, что они охотятся не за человеком. А за часовым механизмом смерти.

Бумага шуршала, как опавшие листья, когда Вольф перевернул страницу. Перед ними предстало лицо Джошуа Дэвиса – того самого «золотого мальчика», чья улыбка еще недавно красовалась на доске почета «Риверсайда». Теперь его черты были искажены предсмертной гримасой.

– Семь ран.

Вольф провел пальцем по снимку, останавливаясь на каждой отметине:

– Шесть – хаотичных. Рваные края, разная глубина, следы борьбы. Первый удар в живот. Второй в грудь. Третий, четвертый, пятый куда попало. Шестой… – его палец замер над последней, седьмой раной. – А вот это… – Тонкая, почти хирургическая линия на горле. – Посмертная.

Санчес наклонился ближе:

– Как будто его подчистили.

Вольф кивнул:

– Убийца дал волю эмоциям. А потом взял себя в руки. – Он откинулся назад, в глазах вспыхнуло понимание. – Он убеждался.

– Что? – Санчес нахмурился.

– Что Джошуа мертв. Шесть ран – это правда. Гнев. Ненависть. Может, даже страх. Потом контроль.

– Одно только не сходится – задумчиво произнес Ирвин, потирая ладонью затылок – Там такой кровавый след тянется по всему коридору, то ли его тащили, то ли…

– Не тащил его никто – наконец подал голос Морроу, щелкая ручкой. – Ты чем вообще смотришь?

Вольф замер с очередной сигаретой на полпути ко рту. Пепел осыпался на фотографию, будто серая пыль на фреску насилия.

– Сам пришел. – Морроу щелкнул ручкой еще раз, нервный, резкий звук, будто отсчет последних секунд перед взрывом. – Следы крови не линейные. – Он ткнул ручкой в снимок. – Капли веером. Мазки на стене. Отпечаток ладони у дверного косяка. Он шел.

– То есть… – Санчес резко вдохнул.

– Боролся. Получил первые удары. Упал. Потом встал.

Он перевернул страницу – фото Джошуа крупным планом. Сломанный нос. Синяки на костяшках.

– Оборонительные раны на руках.

Ирвин присвистнул:

– Нападал в ответ?

– Пытался. – Морроу щелкнул ручкой в третий раз. – Но шестой удар – под ребра, вот здесь – сделал свое дело.

Эдриан отодвинул фотографии и вдруг ухмыльнулся. Жестко, без удовольствия:

– Наш убийца оплошал. Джошуа заставил его немного понервничать.

***

Доктор Андерсен стоял у больничного подъезда, затягиваясь сигаретой так глубоко, будто пытался втянуть в себя не только дым, но и предрассветный холод. Сорок пять лет по паспорту. На вид все пятьдесят пять, если не больше. Время будто текло по нему быстрее, оставляя следы не годов, а бессонных ночей у операционного стола, тревожных ожиданий в лифтах реанимации, бесконечных смен, сливающихся в одну долгую вахту.

Высокий, под метр девяносто, он когда-то, наверное, казался богатырем. Широкие плечи, тяжелые, налитые силой руки. Но теперь его силуэт напоминал скорее медведя, вышедшего из спячки не в срок, мощь еще чувствовалась, но уже придавленная невидимой тяжестью. Спина слегка сгорблена, будто под грузом невысказанных слов, а пальцы, привыкшие вправлять кости и накладывать швы, слегка дрожали, зажимая фильтр сигареты.

Лицо будто карта, испещренная морщинами не от смеха, а от молчаливого напряжения. Глубокие складки у рта, будто прочерченные карандашом – следствие сжатых зубов в моменты, когда приходилось принимать решения за долю секунды. Мешки под глазами, синеватые и плотные, как старые кровоподтеки. А сами глаза серо-голубые, уставшие, но цепкие. Взгляд человека, который уже двадцать лет подряд видит людей на грани и потому разучился удивляться.

Но самое странное – в этом изможденном теле все еще жила сила. Не та, что бросается в глаза, а глубокая, притихшая, как пружина, сжатая до предела. Когда он двигался, чувствовалось, что каждое его действие. Точное, выверенное. Руки, несмотря на дрожь от усталости, все еще помнили, как держать скальпель. Плечи, хоть и ссутуленные, несли в себе упрямую готовность выдержать еще одну ночь, еще один кризис, еще одну попытку смерти забрать своего.

Он докурил сигарету, раздавил окурок под ботинком и потянулся к двери – обратно, в свет больницы, в гул аппаратов, в мир, где его ждали. Где он, несмотря на морщины, дрожь в пальцах и вечную усталость в глазах, все еще был тем, кто стоял между жизнью и смертью.

Его гардероб был продолжением характера. Без излишеств, без показного блеска, только суровая практичность, выстиранная до мягкости временем. На работе синие хирургические костюмы, одинаковые, как близнецы, с желтоватыми разводами от дезинфекции и вечными кофейными пятнами на груди. В кармане вечно торчала ручка без колпачка, оставляющая синие подтеки на ткани, словно вены на изможденных руках.

Дома его одежда обретала какую-то трогательную усталость. Растянутые свитера с вылезшими нитками по швам, джинсы, которые давно следовало бы отправить на покой, но они цеплялись за жизнь, как и их хозяин – потертые на коленях, с оторванным карманом, но все еще удобные, все еще свои. Жена периодически совершала набеги на его гардероб, пытаясь выбросить эти «тряпки», но он неизменно вылавливал их из мусорного ведра с упрямой настойчивостью хронического больного, отказывающегося сдаваться.

И они действительно были удобными. Как и все в его жизни – выстиранное до мягкости, привычное, не требующее лишних мыслей. В конце концов, когда твой день измеряется не часами, а спасенными жизнями, последнее, о чем хочешь думать – это модный крой брюк.

Травма детства у Маркуса Андерсена была не метафорической, а самой что ни на есть буквальной. Хруст кости младшей сестры, падающей с яблони во дворе, ее пронзительный крик, разлетающийся по деревенской улице, и последующее долгое, мучительное выздоровление.

Кость срослась криво, оставив девочку с легкой, но неизгладимой хромотой – вечным напоминанием о некомпетентности пьяного фельдшера, который принимал их на кухне среди немытой посуды.

– Я бы исправил это, – сказал тогда двенадцатилетний Маркус.

Отец, усталый фермер с потрескавшимися от земли руками, лишь фыркнул, вытирая ладонью усы:

– Ты? Да ты даже царапину заклеить не можешь.

Этот смех, грубый и безнадежный, стал первой нитью в хирургический узел, затянувшийся вокруг жизни Маркуса.

Прошли годы. Деревенский мальчишка, не знавший, как подступиться к медицинским учебникам, превратился в студента, затем в ординатора, потом в хирурга с руками, которые не дрожали даже после двенадцатичасовой операции.

Через семь лет после начала практики к нему на стол попал тот самый фельдшер. Аппендицит, ничего серьезного. Старик даже не узнал Маркуса, а тот и не напоминал. Просто сделал свою работу. Чисто, профессионально, без тени личного.

Когда анестезиолог пошутил: «Что, старикашка тебе должен был?», Маркус лишь пожал плечами:

– Все мы кому-то должны.

И продолжил зашивать.

Теперь, спустя десятилетия, глядя на свои руки – покрытые сеткой шрамов от случайных порезов скальпелем, с постоянно воспаленным суставом на указательном пальце – он иногда ловил себя на мысли, что стал хирургом не вопреки, а благодаря тому детскому случаю. Не чтобы мстить, а чтобы больше никто не хромал из-за чужой небрежности.

А когда его сестра, та самая, приходила в гости, он незаметно наблюдал за ее походкой. Все та же легкая асимметрия шага. Все то же тихое напоминание.

И снова шел на дежурство.

Его брак начался с профессиональной ошибки. Она – школьная учительница с переломом лучевой кости после неудачной экскурсии в музей. Он – дежурный хирург, который переборщил с анестезией и оставил ей онемение в пальцах на три дня.

– Подавайте в суд, – мрачно сказал он тогда, протягивая документы.

– Зачем? Чтобы на эти деньги купить еще один чей-то бюст в кабинет литературы?

На следующий день она принесла ему пирог с вишней. Домашний. С косточками.

Так начались их восемнадцать лет совместной жизни. Без детей, судьба распорядилась иначе. Но с двумя рыжими котами, которых Маркус в сердцах называл «уродами», а Лена ловила на том, как он тайком подкармливает их кусочками колбасы из своего бутерброда.

Их быт – это война миров. Он ненавидит, как она ковыряет в его тарелке вилкой со словами «а дай попробую». Ее бесит, что он хранит подшивки «Хирургического вестника» рядом с шампунем. Его приводит в ярость, когда коты спят на его чистой медицинской форме.

Но каждое утро, пока он бреется, Лена оставляет на зеркале записки. Глупые. Нелепые. Совершенно ненужные человеку, который зашивает аорты наизнанку:

«Не забудь поесть»

«Ты сегодня выглядишь особенно брутально»

«Кстати, ты классный врач (но я тебе уже говорила)»

Маркус делает вид, что не замечает их. Но медсестры в ординаторской давно заметили – все важные записи он делает на обороте розовых листочков в цветочек.

А когда Лена в очередной раз жалуется подругам, что ее муж невыносимый упрямец, она забывает упомянуть, как однажды застала его в три ночи, когда он сидел на кухне с учебником по педагогике, пытаясь понять, как правильно проверить тетради, чтобы ей «меньше напрягаться».

Так они и живут. Без пафоса. Без громких слов.

Она – с его засохшей лавровой веточкой между страницами классного журнала. Муж подарил после первой проведенной им сложной операции.

Он – с ее дурацкими записками в кармане халата.

И оба с двумя рыжими «уродами», которые спят ровно посередине их постели.

***

Рев сирены «скорой» оборвался, словно ножом, когда автоматические двери захлопнулись за каталкой. Медперсонал, видавший на своем веку все, от рваных ран до открытых переломов, на мгновение оцепенел.

– Подросток, семнадцать лет, колотая рана живота, массивная кровопотеря…

Голос фельдшера звучал механически, будто он читал сводку погоды, а не констатировал факт того, что жизнь утекала из этого тела с каждым ударом колес по линолеуму.

Энтони лежал неподвижно. Его лицо было бледнее больничных простыней, губы синюшные, почти фиолетовые. Но глаза оставались открытыми. Широкими. Стеклянными. Как у рыбы, выброшенной на лед. Без паники. Без страха. Просто… пустые.

Маркус Андерсен, только что сделавший глоток кофе в ординаторской, почувствовал, как в горле резко пересыхает. Он узнал этот взгляд. Взгляд человека, который уже смирился.

– Готовим операционную! – его голос прорубил тишину, как скальпель.

Его команда прозвучала резко, рубящей волной в застывшем воздухе приемного покоя. Но даже привычный рефлекс действия не мог заглушить того, что Андерсен почувствовал в глубине грудной клетки – холодный, тяжелый укол профессионального предчувствия.

Медсестры засуетились, но их движения потеряли привычную слаженность. Руки, сотни раз набиравшие растворы, теперь слегка дрожали. Глаза, видевшие все, упорно отводились от каталки.

– Жив! – внезапно хирург рявкнул на медсестру, замершую с капельницей.

Та вздрогнула, словно очнувшись, и тут же вонзила иглу. Лифт в операционную шел мучительно медленно. Андерсен сжал кулаки, чувствуя, как по спине ползет липкий пот.

Он ненавидел это. Ненавидел, когда они сдавались. Особенно те, кто еще даже не начал жить.

Двери лифта открылись с тихим шипением.

– Пошли, – бросил он через плечо, уже толкая каталку вперед.

Но в голове крутилась одна мысль: что этот мальчик видел такого, что предпочел бы умереть?

Колесо каталки с громким лязгом застряло в дверном проеме, резко остановив движение. Напряженная тишина операционной взорвалась металлическим лязгом – фельдшер в ярости ударил по заклинившему колесу, и эхо удара прокатилось по коридору.

– Готово! Перекладываем!

Четыре пары рук, в синих перчатках, перепачканных кровью, ухватились за края простыни. На мгновение Энтони завис в воздухе. Бледный, безвольный, с руками, безжизненно свисающими по бокам.

Затем глухой удар. Его тело рухнуло на операционный стол, как мешок с мокрым песком. Голова беспомощно откинулась назад, открывая синеватую шею с пульсирующей яремной веной.

Андерсен уже тянулся к скальпелю, когда заметил, как пальцы мальчика вдруг дернулись. Словно во сне. Или в последней попытке за что-то ухватиться.

Лезвия ножниц со скрипом рвут хлопок. Слишком медленно, черт возьми. Маркус бросает их со звоном на инструментальный столик, предпочитая действовать руками. Ткань расходится, обнажая бледную кожу с синеватыми прожилками вен.

Его указательный палец, не дрогнув, погружается в кровавую щель раны.

Кишечник? Задет. Петля тонкой кишки разорвалась, как перезрелый плод – желтоватая слизь смешивается с кровью. Печень? Цела. Гладкая поверхность мелькает в глубине, слава богу. Селезенка? Похоже, пронесло.

– Давление?

– 70 на 40!

– Черт. Две капельницы, сейчас!

Цифры повисают в воздухе, тяжелые, как свинцовые гири. Маркус не отрывает глаз от раны – его пальцы уже работают, рассекая кожу скальпелем, расширяя входное отверстие. Металл скользит слишком легко, будто режет не живую плоть, а мокрую бумагу.

– Где этот чертов ретрактор?!

Инструмент шлепается в его протянутую ладонь. Стальные лепестки раздвигают ткани, обнажая внутреннюю катастрофу. Тишина.

Именно это пугает больше всего – кровь не бьет фонтаном, не пульсирует ритмичными толчками. Она просто сочится, лениво, как последние капли из опустошенной бутылки.

Маркус бросает взгляд на монитор. Пульс нитевидный, прерывистый.

– Эритроциты! Быстрее!

Медсестра уже вонзает пакет с кровью в подогреватель. Машина завывает, цифры на таймере отсчитывают 30 секунд.

29.

28.

27.

Андерсен засовывает руку в разрез.

– Тонкий кишечник проколот. Ищем выходное отверстие. – Его пальцы скользят по сальнику, раздвигают петли кишок.

– Вот! Нож вышел чуть ниже реберной дуги. Повезло, не задел диафрагму.

Медсестра резким движением вскрывает стерильную упаковку, извлекая систему для переливания. Острый шип прокалывает резиновую мембрану пакета с эритроцитарной массой. Густая, почти черно-бордовая кровь медленно заполняет прозрачную трубку, пузырьки воздуха всплывают в фильтр-камере.

Она перехватывает катетер на руке пациента, зажав трубку пальцами, чтобы не допустить обратного тока. Спиртовая салфетка дважды протирает порт, прежде чем металлическая канюля системы с четким щелчком встает на место.

Пластиковый роликовый зажим ослабляется ровно настолько, чтобы первые капли темной жидкости побежали по трубке. Медсестра считает секунды, наблюдая, как кровь достигает вены, затем открывает поток шире. Пакет поднимается на штатив, его положение тщательно выверено – ровно 110 см от пола, не ниже.

Аппарат для подогрева включается с мягким гудением. Через прозрачную стенку термокамеры видно, как вязкая масса постепенно разжижается, приобретая более яркий, почти вишневый оттенок. В месте соединения с физраствором образуется четкая граница – две жидкости смешиваются не сразу, создавая временный эффект слоистости.

Монитор издал протяжный монотонный звук, зеленая линия на экране распрямилась в идеальную горизонталь.

– Разряд! – Андерсен схватил электроды дефибриллятора.

Медсестра нажала кнопку заряда.

– Отойти!

Тело Энтони резко выгнулось, грудная клетка поднялась, но ритм не вернулся.

– Продолжаем массаж! – Андерсен снова положил ладони на грудь пациента.

Резиновые перчатки скользили по липкой от крови коже.

– Адреналин 1 мг внутривенно!

Медсестра незамедлительно ввела препарат в катетер.

– Готово к повторному разряду!

Андерсен отошел, электроды снова прижались к груди. 300 джоулей.

Тело Энтони резко выгнулось дугой. Грудная клетка вздыбилась, пятки ударили по столу, пальцы судорожно сжались. На мгновение он замер в неестественной позе, затем грузно рухнул обратно.

И тогда – реакция.

Зрачки, до этого широкие и темные, резко сузились в острые точки под ярким светом ламп. Глазные яблоки закатились вверх, обнажив мелкие прожилки капилляров, затем медленно опустились обратно.

– Зрачковый рефлекс положительный! – крикнула медсестра, направляя луч фонарика в глаза. – Синусовый ритм!

Андерсен тут же повернулся к ране:

– Гемостатическая губка сюда! Зажим!

Его пальцы быстро нашли кровоточащий сосуд, зажим щелкнул, пережав поврежденную артерию.

– Давление?

– 85 на 50, пульс 110!

– Продолжаем переливание!

Медсестра сменила пустой пакет с эритроцитами на новый. Андерсен кивнул ассистенту.

– Готовь шовный материал. Будем ушивать кишку.

Глава 6

Белый свет зимнего солнца, бледный и безжизненный, как потухшая лампа, косо падал на тротуар, превращая снег в сероватую, хрустящую кашу. Каждый шаг Энтони оставлял четкий след – углубление, заполненное мутной жижей. Руки глубоко зарыты в карманы, плечи слегка ссутулены. Дыхание вырывалось из его губ короткими белыми клубами. Призрачными, мимолетными, как его собственные мысли. Они появлялись, зависали в морозном воздухе на мгновение и растворялись, будто их и не было.

Он не любил выходные. Дом в эти дни становился склепом тишины, где каждый обитатель прятался в своей раковине. Это и пугало больше всего. Шум здесь был привычен, а вот тишина заставляла ужас клубиться где-то внутри.

Отец, с перекошенным от вчерашней попойки лицом, храпел на диване, распространяя тяжелый запах перегара. Мать, сжав губы в тонкую ниточку, молча вытирала стол, будто в этом движении заключался весь смысл ее существования. Лорен, уткнувшись в мерцающий экран, смотрела мультики.

И потому Энтони шел туда, где шум не был обязательным. Где можно было раствориться среди стеллажей, притвориться пылинкой в луче света, пробивающемся сквозь высокие окна. В книжный магазин. Там пахло бумагой, старым переплетом и чем-то неуловимо потусторонним, словно само время замедляло ход среди этих страниц. Там он мог быть никем. Или кем угодно.

Дверь звякнула усталым колокольчиком, его тонкий, дребезжащий звук казался голосом самого магазина, встречающим редких посетителей. Продавец, пожилой мужчина с седыми висками и очками, чьи толстые линзы делали глаза похожими на рыбьи, даже не поднял головы от разбираемой стопки книг. Он знал Энтони. Этого тихого мальчика с книжным голодом, который приходил сюда каждую неделю, словно на свидание.

Воздух в магазине был густым и насыщенным. Терпкий аромат старой бумаги смешивался с пылью десятилетий и едва уловимым горьковатым шлейфом кофе, который хозяин пил литрами. Полки росли в хаотичном порядке, как лес после урагана. Криминальные романы с кровавыми обложками стыдливо прижимались к ярким кулинарным альбомам, потрепанные томики классики терялись среди раздутых от важности учебников по психологии и брошюр с гороскопами, обещавшими счастье за три копейки.

Энтони направился в дальний угол, где под потолком висела одинокая лампочка в плетеном абажуре. Там, на покосившейся полке, жили его старые друзья – уцененные книги, которые никто не покупал, но которые ждали именно его. Их корешки, потертые множеством рук, шептались между собой, когда он проводил пальцем по шероховатой поверхности. В этом углу время текло иначе, а воздух был гуще и слаще, словно пропитанный медом забытых слов.

Его пальцы скользнули по корешкам, будто перебирая струны невидимой арфы. «Психология травмы» – потрепанный том, чьи страницы хранили отпечатки чужих пальцев. Книга говорила шепотом о том, как души, словно сломанные сосуды, пытаются удержать утекающую сквозь трещины жизнь. Каждая глава была похожа на приоткрытую дверь в чужие кошмары, и Энтони заглядывал туда с осторожностью человека, узнающего в чужих ранах свои собственные.

Рядом лежали «Основы криминалистики» – учебник, побывавший в десятках рук. На полях чей-то старательный студент оставил пометки. Синие чернила выцвели, буквы растеклись, но все еще можно было разобрать: «важно!», «запомнить», «спросить на семинаре». Эти заметки казались криками из прошлого, попыткой незнакомца зацепиться за знания, как за спасательный круг. Дэвис представлял, как кто-то так же, как он сейчас, водил пальцем по схемам места преступления, пытаясь понять, где заканчивается случайность и начинается злой умысел.

Но больше всего его манил «Атлас анатомии» – старый, разваливающийся на части, с выпадающими страницами, которые он аккуратно вставлял обратно, будто собирая пазл. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно, ложился на иллюстрации: алые артерии, переплетенные в причудливые узоры, белые кости, чистые, как математические формулы, схемы ран с аккуратными подписями – «рваная», «резаная», «колотая». В этих страницах не было тайн – только факты. Тело не лгало. Оно просто было.

Здесь, среди книг, все подчинялось логике. Каждая травма имела объяснение, каждое преступление – мотив, каждая мысль – причину. Никаких недомолвок, никаких пьяных криков за стеной, никаких слез, капающих в раковину. Только ясность.

Полки в этом углу напоминали своеобразный «медицинский морг» знаний. Здесь покоились десятки брошенных учебников, принесенных студентами после сессий. Казалось, можно было проследить историю всего университетского курса по этим потрепанным корешкам. «Судебная психиатрия» с закладками-шпаргалками, «Основы реаниматологии» с пятнами кофе на страницах о сердечно-легочной реанимации, «Фармакология» с подчеркнутыми названиями препаратов, которые кто-то отчаянно пытался запомнить перед экзаменом.

Продавец, ворчливый старик, принимал эти книги без особого энтузиазма.

«Опять этот хлам несешь?» – бурчал он студентам, но все равно брал, кладя в дальний угол и назначая цену ниже, чем стоимость чашки кофе в соседней забегаловке.

Иногда, заметив Энтони за изучением очередного «неликвидного» тома, кряхтел:

«Бери уже, мальчик, все равно никто не купит».

Особенно много здесь было книг по психиатрии – потрепанных, с выдранными страницами, с похабными рисунками на полях. Видимо, будущие врачи, изучив основы душевных болезней, спешили избавиться от напоминаний о человеческих страданиях. Дэвис же находил в них странное утешение. Эти учебники говорили о боли как о чем-то измеримом, классифицированном, поддающемся анализу. В отличие от невнятного страдания, витавшего в его доме.

Иногда среди этого «медицинского хлама» попадались настоящие находки. Например, учебник по судебной медицине 50-х годов с жутковатыми черно-белыми фотографиями или старый справочник по аномалиям развития с потрясающе детальными иллюстрациями. Эти книги становились для Энтони своеобразными окнами в иные миры, где даже самые страшные вещи имели названия, объяснения и, главное – конец. В отличие от жизни, которая, казалось, будет длиться вечно в этом полумраке между пьяным отцом, уставшей матерью и телевизором, орущим цветными мультфильмами.

Тень перечеркнула страницу резкой диагональю.

– Что читаешь?

Голос прозвучал слишком близко, нарушая установленные границы личного пространства. Энтони вздрогнул, будто его поймали на чем-то постыдном. Перед ним стояла Эллен. Ее розовые пряди создавали неестественное сияние вокруг лица, словно дешевый нимб, а на макушке сидела дурацкая серая шапка.

– Ничего, – он захлопнул книгу с резким щелчком, и пыль, поднявшаяся со стеллажа, закружилась в луче света, как микроскопический снегопад. Том вернулся на место с глухим стуком, будто захлопнулась дверь в чужую жизнь.

Энтони бросил взгляд на ее руки, сжимающие целую башню знаний. Учебники по психологии, а сверху, будто специально для контраста, тонкая книга о посттравматических расстройствах. Ее обложка была испещрена закладками, как шрамами, а поля пестрели заметками, превратившимися в тайный шифр чужого отчаяния.

– Просто… – он отступил на шаг, пятка наткнулась на выступ пола.

Плечо задело стеллаж, и книги качнулись, как пьяные, готовые рухнуть вниз. В горле запершило. Не от пыли, а от этого внезапного ощущения ловушки.

Раздражение поднялось по спине холодными мурашками. Она всегда так появлялась не вовремя, со своими книгами, со своим «я просто хотела помочь», со всей этой…

– Подожди. – Ее рука взметнулась вверх с неожиданной грацией.

Пальцы скользнули по корешкам, не колеблясь, не сомневаясь, и остановились на тонкой книге с синей обложкой. Слишком точное движение. Слишком уверенное. Как будто она приходила сюда, когда магазин был пуст, и запоминала расположение каждой книги.

– Вот. – Книга зависла между ними. Обложка поблескивала в свете, выгоревшая от времени, но гордая своей подлинностью. – Первое издание. Без дурацкого предисловия.

Он замер, глядя на протянутую книгу, а потом на ее лицо. В глазах Эллен не было даже намека на насмешку. Только понимание, которое резало глубже любых слов.

Энтони не поднял руки, чтобы принять ее. Его губы искривились в гримасе, которая должна была выражать безразличие, но выдавала раздражение.

– Зачем? – Слово вырвалось резче, чем он планировал.

Эллен не отводила взгляда. Ее пальцы слегка сжали обложку, оставив на ней едва заметные вмятины.

– Потому что ты трижды цитировал «Пикник» за последний месяц. – Она положила книгу на край полки, ровно на границе солнечного пятна, где пылинки танцевали в свете. – И каждый раз ошибался в цитате.

Энтони замер, почувствовав, как кровь приливает к лицу. Его пальцы непроизвольно дернулись, будто пытаясь схватить невидимые аргументы в воздухе.

– Я не… – начал он, но голос предательски дрогнул.

Эллен повернула книгу к нему корешком, где золотыми буквами было вытеснено: «А. и Б. Стругацкие. Пикник на обочине. 1972».

– Страница сорок шесть, – тихо сказала она. – Там, где Рэд говорит о «счастье для всех». Ты всегда пропускаешь слово «даром».

Солнечный луч дрожал на обложке, превращая золотые буквы в живые. Энтони вдруг представил, как она сидит где-то вечером, сверяя его случайные фразы с текстом, отмечая карандашом в библиотечном экземпляре…

– Зачем ты это… – он не закончил.

Эллен поправила шапку, которая опять съехала набок, и вдруг улыбнулась.

– Чтобы в следующий раз ты цитировал правильно.

И повернулась к выходу, оставив его наедине с книгой и странным ощущением, будто кто-то только что аккуратно вскрыл его грудную клетку, заглянул внутрь. И ничего там не украл.

Дэвис ощутил, как сжимаются его челюсти. Так сильно, что боль резкими волнами расходилась к вискам. В ушах застучало. Она не просто слушала, она изучала его, как один из этих проклятых учебников, методично собирая по крупицам каждую оговорку, каждый провал.

– Если заметила, то почему ничего не сказала? – голос звучал чужим, сдавленным.

Эллен обернулась не сразу. Сначала поправила шапку, давая себе время собраться с мыслями. Когда она наконец повернулась, то слегка наклонила голову, и розовая прядь соскользнула вниз, как занавес, за которым можно спрятаться.

– Не хотела подставлять тебя перед друзьями. – Она произнесла это тихо, но четко. – Вряд ли бы ты это оценил.

В ее словах не было ни жалости, ни упрека. Просто констатация факта: она знала его довольно хорошо. Знала, как он ненавидит, когда его поправляют при всех. Как краснеет до корней волос, когда кто-то вскрывает его ошибки.

Энтони резко выдохнул.

– А теперь решила, что можно?

– Теперь мы не с друзьями. – Девушка пожала плечами.

Энтони медленно разжал зубы.

– Спасибо, – выдавил он наконец.

Дышать стало немного легче.

***

Будильник не сработал, но Кармен проснулась ровно в четыре тридцать. Ее внутренние часы, заведенные годами сменного графика, не признавали выходных. Она лежала неподвижно, уставившись в потолок, где сеть тонких трещин за ночь успела разрастись новыми ответвлениями.

За окном хрипло перекликались вороны, те самые три завсегдатая, что каждое утро устраивали совещание на пожарной лестнице. С кухни доносилось мерное капанье. Этот звук давно стал частью домашней симфонии, таким же привычным, как скрип входной двери у соседа в пять пятнадцать пять. Старик Морозов никогда не отклонялся от своего ритуала. Газета, утренняя прогулка, два куска сахара в чай.

Кармен потянулась, ощущая, как позвонки похрустывают в унисон. Вчерашняя двенадцатичасовая смена оставила после себя знакомую ломоту в теле.

Она закрыла глаза, вдыхая густой коктейль ароматов. Вчерашний пережаренный кофе, въевшийся в занавески табачный дым, едва уловимый запах плесени из-под раковины. Эти стены давно перестали быть просто стенами; они впитали в себя каждый ее вздох, каждую ночную бессонницу. Где-то на границе сознания мелькнул полуобраз. Другая жизнь, другой сценарий, но рассыпался, как пепел с кончика сигареты. Мечтать было непозволительной роскошью, а Рейес научилась соблюдать жесткую экономию даже в мыслях.

Тело поднялось с кровати без участия сознания. Ноги, помнящие каждую щель в линолеуме, провели ее к кофемашине. Пальцы, движимые мышечной памятью, нашли сигареты в привычной вмятине подоконника. Первая затяжка обожгла легкие, первый глоток кофе горький, как все ее утра последних лет. День начал раскручиваться, как старая кинолента, где каждый кадр был до боли знаком. Ни неожиданных поворотов, ни новых декораций. Только проверенная временем рутина, надежная в своей предсказуемости.

За окном каркали те же вороны, на том же месте лежала недопитая бутылка текилы, даже трещина в потолке удлинилась ровно настолько, насколько это было ожидаемо.

Рейес сделала еще один глоток, наблюдая, как солнечный луч медленно ползет по облезлым обоям, отмечая неумолимый ход времени. Сегодня будет как вчера. Завтра будет как сегодня. И это было почти утешительно.

Телефон внезапно вздрогнул на тумбочке, издавая глухое жужжание, будто раздраженный шершень. Рейес замерла с сигаретой на полпути к губам. Она точно помнила – всегда, абсолютно всегда переводила аппарат в беззвучный режим. Эта привычка въелась в подкорку после ночных вызовов на работу, после пьяных звонков бывших, после всего того, от чего хотелось отгородиться хотя бы во сне.

Экран светился в полумраке комнаты, отбрасывая синеватые блики на потрескавшуюся штукатурку. Пять утра. Кто мог… Нет, она точно не хотела знать. Рука сама потянулась к аппарату, но замерла в сантиметре от него. Пусть. Пусть звонит. Пусть этот настойчивый кто-то там, в другом конце города, поймет наконец, что некоторые номера лучше не набирать. Тем более в такую рань.

Жужжание прекратилось так же внезапно, как началось. Комната снова погрузилась в серую предрассветную тишину, нарушаемую только тиканьем старых батарей. Кармен сделала глубокую затяжку, наблюдая, как дым смешивается с паром от кофе. На экране телефона замигал значок пропущенного вызова. Один. Потом второй. Она перевернула аппарат экраном вниз.

Сегодняшний день уже перестал быть предсказуемым, и это раздражало больше, чем сам звонок.

Кармен ненавидела торговые центры. Эти искусственные оазисы с их стерильным блеском, где люди, словно манекены, разыгрывали спектакль благополучия.

Ее ноги сами выносили к речному излому, где бетонные плиты набережной сдавались под натиском дикого ивняка, а земля пахла не асфальтом и жареным миндалем, а тиной и свободой. Здесь можно было закурить, не ощущая на себе ни жалостливых, ни осуждающих взглядов. Только равнодушное скольжение утиного взора по воде. Тишину нарушал лишь сдержанный диалог волны с берегом, да пронзительный скрип фрикционного тормоза на древней удочке.

На ее камне, а Кармен уже давно мысленно считала этот плоский валун своим, сидел старик. Его выцветшая кепка с облезлой эмблемой какого-то рыболовного клуба будто приросла к седой голове. Руки, испещренные коричневыми пятнами, безвольно лежали на коленях, и только легкое подрагивание указательного пальца выдавало, что он не спит. Поплавок застыл среди кувшинок, образуя идеально круглые разводы на зеркале воды.

– Клюет? – бросила Кармен, зная ответ прежде, чем задать вопрос.

Старик не шевельнулся. Только его желтоватый глаз, мутный, как речная вода в межсезонье, медленно перевелся с поплавка на горизонт, где свинцовое небо цеплялось за трубы дальнего завода.

– Нет, – выдохнул он, и это короткое слово повисло между ними, густое, как смог над промзоной. В нем уместились все утренние зори без поклевки, все пустые ведра и потрескавшиеся от времени удилища.

Кармен достала сигарету, прикрывая ладонью пламя зажигалки от несуществующего ветра. Они стояли так – она с сигаретой в зубах, он с удочкой в одеревеневших пальцах. Два островка в реке времени, где можно было не притворяться рыбаками, не изображать занятых людей.

Поплавок дернулся, но старик даже не пошевелился. Кармен усмехнулась уголком губ. Может, это была рыба, а может, просто ветер, или тот самый невидимый груз, что тянет всех ко дну. Неважно. Здесь, где вода лизала ржавые банки и битые бутылки, вопросы тонули быстрее, чем поплавки.

Она докурила, раздавила окурок о бетон и пошла прочь, оставляя за спиной старика, реку и утро, которое так и не стало ничьим уловом.

Глава 7

Больница дышала стерильной тоской. Запах хлорки смешивался с привкусом человеческого страха, въевшегося в стены. Флуоресцентные лампы мерцали, как умирающие светлячки, наполняя коридор призрачным свечением. Стены, некогда белые, теперь походили на старую зубную эмаль – желтоватые, с трещинами и пятнами. Где-то вдалеке методично капала вода. Ровные, размеренные звуки, словно чьи-то невидимые часы отсчитывали последние минуты чьей-то жизни.

Вольф стоял у грязного больничного окна, разминая затекшие мышцы шеи, когда за спиной раздались мерные, утяжеленные годами шаги.

– Ищете меня? – Голос напоминал скрип ржавых петель – низкий, с характерной хрипотцой, выдававшей многолетнюю дружбу с Мальборо.

Доктор замер в полушаге, скрестив мясистые руки на груди. Его когда-то белый халат теперь больше походил на географическую карту – желто-коричневые пятна образовывали причудливые архипелаги. Йод? Кофе? Следы давнишних операций?

– Да. О вашем пациенте. – Вольф медленно повернулся к нему.

– О котором именно? – Андерсен нервно почесал щетинистый подбородок. – У меня их было пятеро за последние сутки.

– О том, кто по всем законам медицины должен был стать трупом.

Тень пробежала по лицу врача, словно облако по осеннему полю. Его пальцы автоматически полезли в карман, доставая помятую пачку. Сигарета замерла между зубами, но так и не была зажжена. Даже он, похоже, соблюдал здесь правила.

– Пройдемте, – Андерсен резко развернулся, халат взметнулся, обнажая потертые джинсы и стоптанные кроссовки. – В мой… так называемый кабинет.

Его «кабинет» оказался крошечной комнатенкой, заваленной историями болезней и пустыми кофейными стаканами. На стене диплом с пожелтевшим стеклом, на столе череп, мирно улыбающийся всем тридцатью двумя зубами. Андерсен швырнул пачку сигарет в ящик, который закрылся с протестующим скрипом.

– Садитесь, – буркнул он, – если найдете где. – Сам он опустился на стул, который жалобно заскрипел, но выдержал. – И спрашивайте. У меня ровно пятнадцать минут.

Эдриан пристроился на краю стола, нарушая все границы личного пространства.

– Начнем с самого простого, доктор. Как вытащили парня с того света? По учебнику или есть свой секрет?

Андерсен усмехнулся.

– Учебники, – прошипел он, – пишут те, кто никогда не стоял по локоть в крови в три часа ночи. Так что спрашивайте конкретнее, детектив. У вас осталось четырнадцать минут.

За окном завыла скорая, привозя новую порцию человеческого горя. Вольф достал блокнот, щелкнул авторучкой, и звук прозвучал неожиданно громко в маленьком кабинете.

– Эдвард Дэвис. – Он произнес имя медленно, смакуя каждый слог. – Колотая рана в живот. Потерял почти сорок процентов крови. Вы вели его операцию.

Андерсен откинулся на спинку стула.

– В этом месяце у меня было четверо таких. На прошлой неделе парень с ножом в печени. – Его пальцы нервно постукивали по ручке кресла. – Рутинная работа.

– Но не все ваши пациенты, – Вольф сделал паузу, – перед операцией зарезали отца, мать и брата с сестрой.

Тишина повисла плотной завесой. Даже часы на стене, до этого громко тикающие, будто затаились. Где-то вдалеке взвыла и тут же затихла сирена, словно призрак пронесся по коридорам больницы.

Андерсен медленно вынул незажженную сигарету изо рта, аккуратно положил ее на край стола, выровнял словно по линейке.

– Конкретнее, детектив. – Его голос внезапно стал очень тихим. – Что именно вы хотите знать? Как он выжил? Или почему?

Вольф медленно перевернул страницу блокнота, оставляя на бумаге едва заметные отпечатки потных пальцев.

– Ранение. Насколько критично?

Маркус провел ладонью по лицу, оставляя красноватые следы на усталой коже.

– Сквозное проникновение в тонкий кишечник. Чистый разрез. Повезло, что не рваная рана. Перитонита удалось избежать чудом.

– Возможность самоповреждения? – Вольф не поднял глаз от блокнота.

Уголки губ Андерсена дрогнули в чем-то, отдаленно напоминающем улыбку.

– Вы хотите спросить, мог ли подросток аккуратно всадить себе нож под ребра? – Его палец описал в воздухе дугу. – Технически возможно. Но траектория… – Он резко ткнул указательным пальцем в свой живот под неестественным углом, – требует либо невероятной гибкости, либо посторонней помощи.

Ручка Вольфа замерла на мгновение, оставляя кляксу на бумаге.

– Если предположить внешнее вмешательство…

– Тогда ваш «доброжелатель» полный профан, – доктор перебил, раздраженно постукивая по столу. – Полмиллиметра влево и он бы истек кровью за три минуты. Здесь либо дилетант, либо…

– Либо?

– Либо кто-то очень точно рассчитал силу.

Вольф записал это особо крупными буквами.

– Клиническая смерть, – произнес он, наблюдая за реакцией врача.

Андерсен впервые за разговор напрягся.

– Одна минута сорок семь секунд. Полная остановка сердечной деятельности. Мы его вытащили буквально с того света. – Он сделал паузу, глядя куда-то сквозь Вольфа – Вы уверены, что именно он их убил?

Вольф медленно поднял голову, встретив его взгляд.

– А что? Будете сожалеть, что спасли его?

Хирург резко рассмеялся. Коротко, сухо, без тени веселья.

– Сожалеть? Ни капли. – Он скрестил руки, мотнув головой. – Это моя работа. Кем бы он ни оказался – убийцей, святым, чудовищем или просто парнем, которому не повезло, – я был обязан. Но если он действительно сделал это… – Андерсен наконец зажег ту самую сигарету, игнорируя запрет. Дым заклубился в воздухе, смешиваясь с запахом антисептика. – …то, возможно, я вернул его не для того, чтобы он ответил. А для того, чтобы он запомнил.

– Жизнь – худшее наказание?

Андерсен сделал глубокую затяжку.

– Иногда – да.

***

В тот день Сэм ввалилась на площадку с таким видом, будто только что ограбила швейную мастерскую. Из карманов ее потертых джинсов торчали иглы всех калибров – от тонких, едва заметных, до толстых, словно спицы. Ее уши, и без того напоминавшие колючую проволоку из-за обилия сережек, теперь грозили превратиться в полноценный арсенал.

– Смотрите что притащила!

Рикки лениво раскачивался на ржавых качелях, которые скрипели, как старухи на лавочке. Сигарета, прилипшая к его нижней губе, дымилась, угрожая в любой момент свалиться и оставить очередной ожог на его и без того испещренной пятнами куртке.

Лиам тем временем методично перебирал их скудные припасы на рассохшейся лавочке. Его пальцы, с обкусанными ногтями, лениво пересчитывали две банки тушенки, пачку начатых чипсов и три сигареты без фильтра, будто это было целое сокровище фараонов.

Эллен подняла голову, оторвавшись от потрепанного журнала, который Энтони принес вчера. Ее взгляд скользнул по Сэм, оценивая новый улов.

– Ты опять была на барахолке? – спросила она, в голосе прозвучало не столько осуждение, сколько привычная усталость.

Сэм лишь усмехнулась, вытаскивая из кармана очередную иглу – на этот раз такую длинную, что она могла сойти за шило.

– А где еще? В магазинах за это просят деньги, – она ловко перекинула иглу между пальцами, будто фокусник, готовый к трюку.

– И что, собираешься зашить себе рот наконец? – Рикки фыркнул, выпуская кольцо дыма в воздух.

Лиам отвлекся от своих сокровищ, бросив взгляд на иглы.

– Может, хоть зашьешь мне карманы, а? А то последние крохи вываливаются…

Сэм в ответ пнула его ногой, от чего Лиам чуть не покатился с лавки. Рон залился смехом.

– Сможешь мне ухо проколоть? – неуверенно спросила Ривс, откинув прядь волос за ухо – Давно уже хотела еще одну серьгу добавить.

Саманта оживилась моментально, как будто только и ждала этого вопроса. Ее глаза блеснули азартом.

– Без проблем, подруга! – она щелкнула пальцами и тут же швырнула Эллен небольшую жестяную коробку, когда-то бывшую упаковку для печенья. Теперь она гремела, как пиратский сундук, доверху наполненный сокровищами – десятками сережек от простых колец до причудливых шипов и подвесок с цветными камнями.

– Лови. Выбирай любую.

Ривс осторожно открыла коробку, глаза расширились от изумления.

– Боже… Ты их все сама носила?

– Некоторые – да, – Сэм самодовольно ухмыльнулась, доставая из кармана пачку влажных салфеток. – Остальные… ну, считай, коллекция.

– Ты хоть знаешь, как это делать правильно?

– А что тут знать? – девушка уже доставала самую тонкую и острую иглу из своего арсенала. – Чистым инструментом, быстро и без лишних раздумий.

Рикки фыркнул, но, кажется, был впечатлен.

– Только не ори, – пробормотал он, но в голосе сквозило любопытство.

Лиам даже приподнялся с лавки, забыв про драгоценные припасы.

– Давай уже, – Эллен закрыла глаза, сжав кулаки. – Только… не промахнись.

Саманта ухмыльнулась, поднося иглу к ее уху.

– Расслабься. Это будет легче, чем кажется.

В этот момент даже Энтони, обычно предпочитавший оставаться в тени, невольно заинтересованно приподнял голову. Он никогда не горел желанием добавить себе пару лишних дыр в теле. Но со стороны это казалось не так уж и страшно. Даже довольно заманчиво.

Энтони наблюдал, как Сэм уверенным движением подносит иглу к уху. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Не от страха, а от странного возбуждения, которое он не мог объяснить. Воздух вокруг будто наэлектризовался, наполнившись тем особым напряжением, которое всегда возникает перед моментом, когда сталь вонзается в плоть.

– Готовься, – предупредила Саманта, в голосе прозвучала та самая смесь хладнокровия и азарта, которая заставляла Энтони задерживать дыхание.

Ривс зажмурилась сильнее. Даже Рикки перестал раскачиваться на качелях, застыв с полузабытой сигаретой в зубах.

Резкий вдох. Быстрое движение. Игла пронзила кожу.

– Готово! – торжествующе объявила Сэм, вставляя в свежий прокол маленькое серебряное кольцо.

Эллен открыла глаза, сначала с удивлением, потом с восторгом потрогала новую серьгу. Капля крови алела на ее пальце.

Энтони почувствовал, как в его груди что-то екнуло. Он неосознанно провел рукой по собственному уху, представляя, как холодный металл пронзает плоть. Боль, да. Но вместе с ней и освобождение. Возможность оставить на теле отметину, видимый знак того, что он контролирует хотя бы это. Хотя бы свою боль.

– Кто следующий? – спросила девушка, оглядывая компанию с вызовом в глазах.

И Энтони, к собственному удивлению, почувствовал, как его рука сама тянется вверх.

– Я, – ответил он тихо, но твердо.

Впервые за долгое время он хотел чего-то. Хоть и такого маленького поступка, но по своей собственной воле.

Саманта замерла с иглой в руке, ее брови поползли вверх. Даже Рикки выплюнул сигарету, не веря своим ушам.

– Ты серьезно? – Эллен первой нарушила ошеломленную тишину.

Энтони не ответил. Он просто шагнул вперед, и в его обычно пустых глазах появилось что-то новое – решимость, смешанная с легким безумием. Его пальцы дрожали, но не от страха, а от странного предвкушения.

– Ну что ж… – Сэм медленно ухмыльнулась, протирая иглу салфеткой. – Где хочешь проколоть, тихоня? Ухо? Язык? Может, бровь?

Он покачал головой и неожиданно для всех поднял руку к нижней губе.

– Здесь, – прошептал Энтони.

Рон ахнул. Лиам присвистнул. Даже Рикки замер, впечатленный его выбором. Сэм наклонилась ближе, ее дыхание пахло мятной жвачкой.

– Будет больно.

Энтони лишь кивнул. Боль – это то, что он знал лучше всего. Но впервые это будет его выбор. Его контроль. Его отметина.

Когда холодная сталь вонзилась в плоть, он даже не дрогнул. А когда Саманта вставила тонкий серебряный лабрет, Энтони впервые за год широко улыбнулся.

***

Очередной звонок раздался ровно в шесть, когда Кармен, стоя на коленях перед дышащей на ладан духовкой, пыталась засунуть в нее противень с сырой курицей. Черный дымок уже вился из щели дверцы, а запах горелой проводки смешивался с ароматом лимонного маринада, которым она так старательно натирала тушку три часа назад.

– Черт бы побрал… – прошипела она, вытирая ладонью пот со лба и оставляя на коже след муки.

Телефон продолжал вибрировать на кухонном столе, подпрыгивая с каждым звонком, как раздраженная оса. Кармен пнула дверцу духовки ногой. Ручка, которую она все собиралась прикрутить, с характерным лязгом отвалилась. Курица с грохотом съехала на пол, оставив жирный след на и без того сомнительного вида линолеуме.

Запах гари висел в воздухе густым удушающим одеялом. Кармен стояла посреди кухни, босиком, в луже куриного сока, и смотрела на черный дым, валивший из духовки. В руке висел кухонный половник.

Телефон зазвонил в третий раз, прежде чем она наконец отреагировала. Она схватила его, едва не выронив из скользких пальцев. На экране снова незнакомый номер. Опять эти проклятые коллекторы или, что хуже, работа. Кармен уже открыла рот, чтобы рявкнуть в трубку, но…

– Миссис Рейес? – женский голос звучал неестественно четко. – Это доктор Рэдлин из городской больницы Элсфорта.

Кармен машинально потянулась выключить плиту, но рука дрогнула, и половник с грохотом упал на кафель.

– Мы не смогли дозвониться до вас утром. Ваш муж и сын попали в аварию этой ночью.

Мир сузился до точки. Кармен схватилась за край стола, оставив жирные отпечатки пальцев на белоснежной скатерти, которую купила в прошлом месяце «на случай, если Майкл когда-нибудь приедет».

– Дэвид в тяжелом состоянии, но стабилен.

Где-то в подсознании мелькнула мысль: «Он всегда был крепким, чертов ублюдок».

– Мальчик отделался легкими ушибами.

Губы Кармен сами собой сложились в беззвучное «Майкл…».

– Он очень напуган и просил, чтобы вы приехали.

Пять лет. Пять лет она видела его только на фотографиях, которые Дэвид изредка присылал – школьные снимки, где Майкл всегда стоял чуть в стороне от других детей. Пять лет она звонила строго по расписанию, которое установил суд.

И теперь…

– Я… я выезжаю. Сейчас же.

Она бросила телефон в сумку, даже не попрощавшись. Черный дым из духовки теперь казался смешным. Курица, лежащая на полу – нелепой.

Рейес мчалась в спальню, оставляя разводы на паркете. Чемодан, который она достала с верхней полки шкафа, был покрыт пылью. Она не уезжала из города с тех пор, как потеряла сына.

Руки дрожали так сильно, что она трижды ошиблась, набирая номер такси.

– Все будет хорошо, – шептала она, запихивая в сумку телефонную книжку с вырванными страницами. – Все будет хорошо, – повторяла, хватая первую попавшуюся пару обуви. – Все будет…

Голос сорвался, когда она случайно задела рамку с фото – последним их совместным снимком. Стекло разбилось, но Кармен даже не остановилась.

У нее наконец-то был веский повод нарушить правила. И она не собиралась терять ни секунды.