Хрестоматия по дисциплинам «Риторика» и «Риторика для юристов»

§ 1. Познакомьтесь с отрывком речи Лисия, произнесенной в Ареопаге в защиту неизвестного, обвиненного в уничтожении священной маслины. Какие средства диалогизации есть в речи?

Эта речь произнесена в процессе, касающемся религии, и потому дело разбирается в Ареопаге. Подсудимому предъявлено обвинение сперва в том, что он срубил священную маслину, потом – что выкорчевал пень от такой маслины в своем поместье. Культура маслин в Аттике была важным источником народного благосостояния, и поэтому находилась под государственным контролем. Кроме деревьев, принадлежавших частным владельцам, были еще «священные маслины», которые, по преданию, произошли от маслины, чудесным образом выросшей на Акрополе из копья богини Афины. Эти священные деревья росли не в одном месте, а были рассеяны как по государственным, так и по частным землям и составляли собственность государства. Вследствие взгляда на них как на предмет, имеющий отношение к религии, они все были зарегистрированы и находились в ведении Ареопага, который для осмотра их посылал раз в месяц инспекторов и раз в год специальную комиссию. Уничтожить такое дерево считалось большим преступлением против религии (нечестием), которое каралось изгнанием из отечества и конфискацией имущества. Подсудимый (имя его не названо) – состоятельный афинский гражданин, владелец нескольких поместий, исправно несший разного рода повинности, «литургии», но не принимавший активного участия в государственной деятельности. Обвинитель его – некто Никомах, молодой человек, который, по его мнению, возбудил против подсудимого этот процесс по наущению его личных врагов.

Обвиняемый приводит в своей речи большое количество логических доказательств своей невиновности, основанных на правдоподобии, помимо свидетельских показаний: это потому, что показаниям свидетелей в Афинах придавалось гораздо меньше значения, чем в современном суде. Кроме того, быть оправданным с полным блеском не только было делом чести, но и доставляло в будущем безопасность от дальнейших нападений сикофантов. Определить время произнесения этой речи можно лишь приблизительно: инкриминируемое преступление, по словам обвинителя, произошло в год архонта Суниада, соответствующий 397/396 годам до н. э.

(1) Члены Совета! Прежде я думал, что всякий может избежать суда и кляуз, если будет держаться в стороне от общественной деятельности. Но теперь я так неожиданно подвергся обвинению и попал в руки подлых сикофантов, что, думается мне, даже младенец в утробе матери уже должен бояться за будущее, если это как-нибудь возможно: ведь благодаря таким господам опасность попасть под суд грозит человеку ни в чем не повинному наравне с человеком преступным. (2) Выпутаться из этого процесса тем более трудно, что сперва, в письменной жалобе, говорилось о вырытии мною из земли целого оливкового дерева; тогда обвинители мои обратились с запросом к арендаторам урожая священных маслин, но, так как этим путем они не могли найти за мною никакой вины, то теперь они уже в устной форме заявляют о вырытии мною лишь поврежденной священной маслины: они рассчитывают, что для меня очень трудно опровергнуть это обвинение, а для них самих более простора говорить что вздумается. (3) О злых умыслах моего противника я услыхал лишь сейчас, в одно время с вами, будущими судьями в этом деле, хотя мне приходится вести процесс, где для меня решается вопрос об отечестве и достоянии. Однако я попытаюсь изложить вам дело с самого начала. (4) Этот участок принадлежал Писандру. Когда имущество Писандра было конфисковано, этот участок получил в дар от народа Аполлодор из Мегары. Он обрабатывал его все время; но незадолго до правления Тридцати его купил у него Антикл и сдал в аренду; а я купил у Антикла уже в мирное время. (5) Поэтому, члены Совета, я считаю своей задачей доказать лишь то, что, когда я приобрел этот участок, на нем не было ни целого оливкового дерева, ни поврежденного. Что же касается более раннего времени, то, я думаю, было бы несправедливо меня наказывать, если бы в старое время их были там целые тысячи: если они вырыты не по моей вине, то меня не должно за преступления других привлекать к суду в качестве ответчика. (6) Вы все знаете, что война, наделавшая нам много разных бед, была причиной между прочим и того, что отдаленные части страны опустошали спартанцы, а в ближайших местах грабили свои. Так справедливо ли мне теперь нести наказание за причиненный тогда ущерб государству? А так как и этот участок, как конфискованный во время войны, оставался непроданным с лишком три года, (7) то нет ничего мудреного, что на нем рубили священные маслины в такие времена, когда мы и свое-то собственное имущество не в силах были охранять. Но, как известно вам, члены Совета, особенно тем из вас, которые имеют надзор за такими участками, в то время во многих местах были целые рощи маслин частных и священных; теперь большая часть их вырублена, и земля стоит пустою. Если владельцами этих мест и в мирное, и в военное время были одни и те же лица, вы считаете незаконным наказывать их ввиду того, что порубки были сделаны другими. (8) Но, если вы признаете невиновными тех хозяев, которые все время владели землей, то и подавно вы не должны наказывать владельцев, купивших землю уже в мирное время. (9) О том, что было прежде, члены Совета, я мог бы сказать еще много; но, думаю, достаточно и того, что уже сказал. А когда я получил в свою собственность этот участок, я, менее чем через пять дней после покупки, сдал его в аренду Каллистрату в год архонтства Пифодора. (10) Каллистрат два года обрабатывал его, но на нем не было ни одной маслины, ни частной, ни священной, – ни целой, ни поврежденной. На третий год работал на нем в течение целого года Деметрий, здесь находящийся налицо; на четвертый я сдал его в аренду вольноотпущеннику Антисфена Алкию, которого теперь уже нет в живых; затем при таком же положении дел его держал в аренде и Протей в продолжение трех лет. Пожалуйте сюда ко мне.

(Свидетели.)

(11) С этого времени я сам работаю на нем. Мой противник утверждает, будто поврежденная маслина срублена мною в год архонтства Суниада. Но, как вам засвидетельствовали лица, которые раньше работали на этом участке и в течение многих лет арендовали его у меня, на нем не было поврежденной маслины. Как же еще яснее уличить во лжи моего противника? Ведь не может последующий хозяин уничтожить то, чего не было раньше. (12) В прежнее время, члены Совета, когда люди про меня говорили, что я умен и аккуратен, что не сделаю ничего зря, не подумавши, на это я, бывало, сердился и думал, что меня называют не так, как следует; но теперь я желал бы, чтобы вы все имели обо мне это мнение: тогда вы сообразили бы, что я, предпринимая такое дело, стал бы думать, какой барыш мне будет уничтожить маслину и какой убыток сохранить ее; и затем, что я выиграл бы, если бы это преступление удалось скрыть, и какое наказание я понес бы от вас, если бы оно обнаружилось. (13) Никто не делает подобных вещей из простого озорства, а все имеют в виду пользу: и вы должны смотреть с этой точки зрения, и противники мои должны исходить в своих обвинениях из этого принципа и стараться показать, какую выгоду мог иметь виновный. (14) Но в данном случае противник мой не может доказать ни того, что бедность вынудила меня решиться на подобное преступление, ни того, что мой участок портило присутствие на нем поврежденной маслины, ни того, что она мешала расти винограду, ни того, что была близко от дома, ни того, наконец, что я не знаю, как опасен ваш суд. А я, напротив, могу доказать, что, если бы я совершил подобное преступление, то от этого произошел бы для меня большой ущерб во многих отношениях: (15) прежде всего ведь, как он говорит, я рубил эту маслину среди белого дня, как будто мне не было надобности скрывать это ото всех, а, напротив, нужно было, чтобы все афиняне знали про это. Конечно, если бы это дело грозило одним лишь позором, пожалуй, можно было бы еще не обращать внимания на прохожих; но я рисковал подвергнуться не позору, а жестокому наказанию. (16) Затем, разве я не был бы несчастнейшим в мире человеком, если бы мои слуги, как свидетели такого преступления, стали на всю мою жизнь не рабами мне, а господами? Таким образом, как бы сильно они ни провинились предо мною, я не мог бы их наказать, вполне понимая, что от них зависит и мне отомстить, и самим получить свободу за донос. (17) Далее, если бы мне пришло в голову не обращать внимания на слуг, как я решился бы вырыть эту маслину, когда участок арендовали столько человек, которые все знали бы о моем преступлении? Выгоды от этого было бы мне мало, а между тем при отсутствии срока давности для возбуждения дела все работавшие на этом участке были одинаково заинтересованы в сохранении маслины, для того чтобы, в случае обвинения их самих, они могли бы сложить ответственность на своего преемника. Но, как видите, они меня считают невиновным и, если дают ложное показание, то себя делают соучастниками преступления. (18) <…> (20) А тебе, Никомах, следовало бы тогда же пригласить прохожих в свидетели и обнаружить это дело. Тогда ты отнял бы у меня всякую возможность защищаться; а сам если я был твоим врагом, то отомстил бы мне этим способом; если ты делал это ради блага отечества, то при таком способе изобличения не казался бы сикофантом; (21) если ты хотел поживиться, то тогда мог бы взять с меня больше всего, потому что, если бы дело было обнаружено, мне не представлялось бы иной возможности спастись, как дать тебе взятку. Ты ничего этого не сделал, но хочешь, чтобы я был осужден лишь по твоему голословному обвинению, и жалуешься на то, что будто бы вследствие моего влияния и моих денег никто из свидетелей не решается показать в твою пользу. (22) Но, если бы в тот момент, когда, по твоим словам, я вырывал священную маслину, ты привел девять архонтов или кого-либо из членов Ареопага, тебе не было бы надобности в других свидетелях: в этом случае правдивость твоих показаний знали бы те именно лица, которые должны были бы разбирать это дело. (23) Таким образом, я нахожусь в очень неприятном положении: если бы он представил свидетелей, то он требовал бы, чтоб им верили; а когда их нет у него, то и это обстоятельство, по его мнению, должно служить к моей же невыгоде. <…> (30) Поэтому прошу вас не придавать таким заявлениям веры больше, чем фактам, и не позволять врагам моим говорить подобным образом о том, что вы сами знаете; прошу вас иметь в виду как сказанное мною, так и вообще всю мою жизнь как гражданина. (31) Все возложенные на меня повинности я выполнял с большим усердием, чем к тому обязывало меня государство: снаряжал военные суда, вносил военные налоги, устраивал хоры и вообще исполнял все повинности, не жалея денег, не хуже кого другого из граждан. (32) А между тем, если бы я исполнял их экономно, а не с таким усердием, то я не рисковал бы за это лишиться ни отечества, ни имущества, а, напротив, владел бы большим состоянием, не совершая при этом никакого преступления и не подвергая опасности свою жизнь. А сделай я то, в чем он меня обвиняет, выгоды я не получал никакой, а себя ставил в опасное положение. (33) Между тем вы все согласитесь, что в важных делах правильнее руководиться и важными доказательствами и считать заслуживающими большего доверия те факты, которые может засвидетельствовать весь город, чем те, на которые он лишь один указывает в своем обвинении.

§ 2.Познакомьтесь с отрывком из сочинения Платона «Федр». Расскажите о сократовском методе беседы – майевтике.

Теория красноречия на основе учения о душе

Федр. Я молюсь вместе с тобой, Сократ: раз так для нас лучше, пусть так и сбудется! А речи твоей я уже давно удивляюсь – насколько красивее она у тебя вышла, чем первая. Я даже опасаюсь, как бы Лисий не показался мне мелким, если бы он пожелал противопоставить ей какую-нибудь другую речь. Да и в самом деле, удивительный ты человек, недавно один из наших государственных мужей бранил Лисия и попрекал, а ругая, все время называл его сочинителем речей. Быть может, Лисий из самолюбия воздержится теперь у нас от писательства.

Сократ. Ох, юноша, смешные вещи ты говоришь! Ты совсем ошибаешься насчет твоего приятеля, если думаешь, что он так пуглив. По-твоему, и тот, кто его бранил, действительно высказывал порицание?

Федр. Так казалось, Сократ. Ты и сам знаешь, что люди влиятельные и почитаемые в городе стесняются писать речи и оставлять после себя сочинения, боясь, как бы молва не назвала их потом софистами.

Сократ. Ты забыл, Федр, что сладостная излучина получила свое название от большой излучины на Ниле. Кроме этой излучины ты не замечаешь и того, что как раз государственные мужи, много о себе воображающие, особенно любят писать речи и оставлять после себя сочинения. Написав какую-нибудь речь, они так ценят тех, кто ее одобряет, что на первом месте упоминают, кто и в каком случае их одобрил.

Федр. Как ты говоришь, не понимаю?

Сократ. Разве ты не знаешь, что в начале каждого государственного постановления указывается прежде всего, кто его одобрил?

Федр. То есть?

Сократ. «Постановил» – так ведь говорится – «совет», или «народ», или они оба; «такой-то внес предложение» – здесь составитель речи с большой важностью и похвалой называет свою собственную особу, затем он переходит к изложению, выставляя напоказ перед теми, кто его одобрил, свою мудрость, причем иногда его сочинение получается чрезвычайно пространным. Это ли, по-твоему, не записанная речь?

Федр. Да, конечно.

Сократ. И вот, если его предложение будет принято, творец речи уходит из театра, радуясь. Если же оно будет отвергнуто, если он потерпит неудачу в сочинении речей, и его речь не будет достойна записи, тогда горюет и он сам и его приятели.

Федр. Конечно.

Сократ. Очевидно, они не презирают этого занятия, но, напротив, восхищаются им.

Федр. И даже очень.

Сократ. А если появится такой способный оратор или царь, что, обладая могуществом Ликурга, Солона или Дария, обессмертит себя в государстве и как составитель речей? Разве не будет он сам себя считать богоравным еще при жизни? И разве не будет то же считать и потомство, взирая на его сочинения?

Федр. Конечно.

Сократ. Так, по-твоему, кто-либо из таких людей, как бы неприятен ему ни был Лисий, стал бы порицать его за то, что он пишет?

Федр. Из твоих слов вытекает, что это невероятно, иначе вышло бы, что он порицает то, к чему сам стремится.

Сократ. Значит, всякому ясно, что писать речи само по себе не постыдно (αίσχρόν).

Федр. А что же тогда постыдно?

Сократ. По-моему, постыдно говорить и писать не так, как следует, а безобразно (αίσχρως) и злонамеренно.

Федр. Это ясно.

Сократ. Какой же есть способ писать хорошо или, напротив, нехорошо? Надо ли нам, Федр, расспросить об этом Лисия или кого другого, кто когда-либо писал или будет писать, – все равно, сочинит ли он что-нибудь об общественных делах или частных, в стихах ли, как поэт, или без размера, как любой из нас?

Федр. Ты спрашиваешь, надо ли? Да для чего же, по правде говоря, и жить, как не для удовольствий такого рода? Ведь не для тех же удовольствий, которым должно предшествовать страдание, – иначе их и не ощутишь, как это бывает чуть ли не со всеми телесными удовольствиями (потому-то их по справедливости и называют рабскими).

Сократ. Досуг у нас, правда, есть. К тому же цикады над нашей головой поют, разговаривают между собой, как это обычно в самый зной, да, по-моему, они и смотрят на нас. Если они увидят, что и мы, подобно большинству, не ведем беседы в полдень, а по лености мысли дремлем, убаюканные ими, то справедливо осмеют нас, думая, что это какие-то рабы пришли к ним в убежище и, словно овцы в полдень, спят у родника. Если же они увидят, что мы, беседуя, не поддаемся их очарованию и плывем мимо них, словно мимо сирен, они, в восхищении, пожалуй, уделят нам тот почетный дар, который получили от богов для раздачи людям.

Федр. Что же такое они получили? Я, по-видимому, и не слыхал об этом.

Сократ. Не годится человеку, любящему Муз, даже и не слыхать об этом! По преданию, цикады некогда были людьми, еще до рождения Муз. А когда родились Музы и появилось пение, некоторые из тогдашних людей пришли в такой восторг от этого удовольствия, что среди песен они забывали о пище и питье и в самозабвении умирали. От них после и пошла порода цикад: те получили такой дар от Муз, что, родившись, не нуждаются в пище, но сразу же, без пищи и питья, начинают петь, пока не умрут, а затем идут к Музам известить их, кто из земных людей какую из них почитает. Известив Терпсихору о тех, кто почтил ее в хороводах, они снискивают к ним у нее расположение; у Эрато – к тем, кто почтил ее в любовных песнях, и то же с остальными Музами, соответственно виду почитания каждой из них. Самую старшую из Муз – Каллиопу – и следующую за ней – Уранию – они извещают о людях, посвятивших свою жизнь философии и почитающих то, чем ведают эти Музы. Ведь среди Муз эти две больше всех причастны небу и учениям, божественным и человеческим, потому их голос всего прекраснее. Значит, по многим причинам нам с тобой надо беседовать, а не спать в полдень.

Федр. Конечно, будем беседовать.

Сократ. Стало быть, нам предстоит рассмотреть, как мы только что и собирались сделать, от чего это зависит – говорить и писать хорошо или нехорошо.

Федр. Очевидно.

Сократ. Чтобы речь вышла хорошей, прекрасной, разве разум оратора не должен постичь истину того, о чем он собирается говорить?

Федр. Об этом, милый Сократ, я так слышал: тому, кто намеревается стать оратором, нет необходимости понимать, чтó действительно справедливо, – достаточно знать то, чтó кажется справедливым большинству, которое будет судить. То же самое касается и того, что в самом деле хорошо и прекрасно, – достаточно знать, чтó таковым представляется. Именно так можно убедить, а не с помощью истины.

Сократ. «Мысль не презренная», Федр, раз так говорят умные люди, но надо рассмотреть, есть ли в ней смысл. Поэтому нельзя оставить без внимания то, что ты сейчас сказал.

Федр. Ты прав.

Сократ. Рассмотрим это следующим образом.

Федр. Каким?

Сократ. Например, я убеждал бы тебя приобрести коня, чтобы сражаться с неприятелем, причем мы с тобой оба не знали бы, что такое конь, да и о тебе я знал бы лишь то, что Федр считает конем ручное животное с большими ушами…

Федр. Это было бы смешно, Сократ.

Сократ. Пока еще нет, но так было бы, если бы я стал всерьез тебя убеждать, сочинив похвальное слово ослу, называя его конем, что непременно стоит завести эту скотинку не только дома, но и в походе, так как она пригодится в битве, для перевоза клади и еще многого другого.

Федр. Вот это было бы совсем смешно!

Сократ. А разве не лучше то, что смешно да мило, чем то, что страшно и враждебно?

Федр. Это очевидно.

Сократ. Так вот, когда оратор, не знающий, что такое добро, а что – зло, выступит перед такими же несведущими гражданами с целью их убедить, причем будет расхваливать не тень осла, выдавая его за коня, но зло, выдавая его за добро, и, учтя мнения толпы, убедит ее сделать что-нибудь плохое вместо хорошего, какие, по-твоему, плоды принесет впоследствии посев его красноречия?

Федр. Не очень-то подходящие.

Сократ. Впрочем, друг мой, не слишком ли резко мы нападаем на ораторское искусство? Оно, пожалуй, возразило бы нам: «Что за вздор вы несете, странные вы люди! Никого, кто не знает истины, я не принуждаю учиться говорить, напротив – если мой совет что-нибудь значит, – пусть лишь обладающий истиной приступает затем ко мне. Я притязаю вот на что: даже знающий истину не найдет помимо меня средства искусно убеждать».

Федр. Разве не было бы оно право, говоря так?

Сократ. Согласен, если подходящие к случаю доказательства подтвердят, что оно – искусство. Мне сдается, будто я слышу, как некоторые из них подходят сюда и свидетельствуют, что красноречие не искусство, а далекий от него навык. Подлинного искусства речи, сказал лаконец, нельзя достичь без познания истины, да и никогда это не станет возможным.

Федр. Эти доказательства необходимы, Сократ. Приведи их сюда и допроси: что и как они утверждают?

Сократ. Придите же сюда, благородные создания, и убедите Федра, отца прекрасных детей, что, если он окажется недостаточно искушен в философии, он никогда не будет способен о чем-либо говорить. Пусть Федр отвечает вам.

Федр. Спрашивайте.

Сократ. Искусство красноречия не есть ли вообще умение увлекать души словами, не только в судах и других общественных собраниях, но и в частном быту? Идет ли речь о мелочах или о крупных делах, – оно все то же, и, к чему бы его ни применять правильно – к важным ли делам или к незначительным, – оно от этого не становится ни более, ни менее ценным. Или ты об этом слышал не так?

§ 3.Прочитайте отрывок из риторического труда Марка Тулия Цицерона «Об ораторе». Согласны ли с рекомендациями Цицерона? Ответ обоснуйте. Приведите пример пословиц и поговорок, отражающих значение коммуникативных качеств речи для эффективного общения.

Чистота и ясность речи

(…) Какой способ речи может быть лучше, чем говорить чистым латинским языком, говорить ясно, красиво, всегда в согласии и соответствии с предметом обсуждения?

Впрочем, что касается тех двух качеств, которые я упомянул на первом месте именно чистоты и ясности языка, то никто, полагаю, не ждет от меня обоснования их необходимости. Ведь мы не пытаемся обучить ораторской речи того, кто вообще не умеет говорить, и не можем надеяться, чтобы тот, кто не владеет чистым латинским языком, говорил изящно; тем менее, конечно, чтобы тот, кто не умеет выражаться удобопонятно, стал говорить достойным восхищения образом. Итак, оставим эти качества, приобретаемые легко и совершенно необходимые. Первое усваивается при обучении грамоте в детском возрасте, второе имеет своим назначением обеспечить людям понимание друг друга, и при всей своей необходимости – это самое элементарное требование из предъявляемых оратору.

Но всякое умение говорить изящно хотя и вырабатывается путем школьного знакомства с литературными памятниками, однако много выигрывает от самостоятельного чтения ораторов и поэтов. Ибо эти древние мастера, не умевшие еще пользоваться украшениями речи, почти все говорили прекрасным языком; кто усвоил себе их способ выражения, тот не будет в состоянии даже при желании говорить иначе, как настоящим латинским языком. Однако ему не следует пользоваться теми словами, которые уже вышли из употребления в нашем обиходе, разве только изредка и осторожно, ради украшения, что я укажу ниже. Но, пользуясь употребительными словами, тот, кто усердно и много занимался сочинениями древних, сумеет применять самые избранные из них.

§ 4.Прочитайте отрывок из античного трактата Аристотеля «Риторика» (IV век до н. э.). Обоснуйте утверждение, что аристотелевская риторика – это наука о доказательной речи, о способах доказательства вероятного, возможного.

Риторика – искусство, соответствующее диалектике, так как обе они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и которые не относятся к области какой-либо отдельной науки. Вследствие этого все люди некоторым образом причастны к обоим искусствам так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и обвинять. В этих случаях одни поступают случайно, другие действуют в соответствии со своими способностями, развитыми привычкой. <…>

Так как очевидно, что правильный метод касается способов убеждения, а способ убеждения есть некоторого рода доказательство (ибо мы тогда всего более в чем-нибудь убеждаемся, когда нам представляется, что что-либо доказано), риторическое же доказательство есть энтимема, и это, вообще говоря, есть самый важный из способов убеждения, и так как очевидно, что энтимема есть некоторого рода силлогизм и что рассмотрение всякого рода силлогизмов относится к области диалектики – или в полном ее объеме, или какой-нибудь ее части, – то ясно, что тот, кто обладает наибольшей способностью понимать, из чего и как составляется силлогизм, тот может быть и наиболее способным к энтимемам, если он к знанию силлогизмов присоединит знание того, чего касаются энтимемы, и того, чем они отличаются от чисто логических силлогизмов, потому что с помощью одной и той же способности мы познаем истину и подобие истины. Вместе с тем люди от природы в достаточной мере способны к нахождению истины и по большей части находят ее; вследствие этого находчивым в деле отыскания правдоподобного должен быть тот, кто также находчив в деле отыскания самой истины. <…>

Риторика полезна, потому что истина и справедливость по своей природе сильнее своих противоположностей, а если решения выносят не должным образом, то истина и справедливость обычно бывают побеждены своими противоположностями, что достойно порицания. Кроме того, если мы имеем даже самые точные знания, все-таки нелегко убеждать некоторых людей на основании этих знаний, потому что [оценить] речь, основанную на знании, есть дело образования, а здесь [перед толпой] она – невозможная вещь. Здесь мы непременно должны вести доказательства и рассуждения общедоступным путем <…>. Кроме того, необходимо уметь доказывать противоположное, так же как и в силлогизмах, не для того, чтобы действительно доказывать и то и другое, потому что не должно доказывать что-нибудь дурное, но для того, чтобы знать, как это делается, а также, чтобы уметь опровергнуть, если кто-либо пользуется доказательствами не соответствующими истине.

Из остальных искусств ни одно не занимается выводами из противоположных посылок; только диалектика и риторика делают это, так как обе они в одинаковой степени имеют дело с противоположностями. Эти противоположности по своей природе неодинаковы, но всегда истина и то, что лучше, по природе вещей более поддается умозаключениям и, так сказать, обладает большей силой убедительности.

Сверх того, если позорно не быть в состоянии помочь себе своим телом, то не может не быть позорным бессилие помочь себе словом, так как пользование словом более свойственно человеческой природе, чем пользование телом. <…>

Итак, очевидно, что риторика не касается какого-нибудь отдельного класса предметов, но как и диалектика [имеет отношение ко всем областям], а также, что она полезна и что дело ее – не убеждать, но в каждом данном случае находить способы убеждения; <…> ибо дело врачебного искусства, например, заключается не в том, чтобы делать [всякого человека] здоровым, но в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к этой цели, потому что вполне возможно хорошо лечить и таких людей, которые уже не могут выздороветь. <…>

Глава 3. Есть три вида риторики, потому что есть столько же родов слушателей. Речь слагается из трех элементов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя). Слушатель бывает или простым зрителем, или судьей, и при том судьей или того, что уже совершилось, или же того, что должно совершиться. Примером человека, рассуждающего о том, что должно быть, может служить член народного собрания, а рассуждающего о том, что уже было, – член судилища; человек, обращающий внимание [только] на дарование [оратора], есть простой зритель. Таким образом, естественными являются три рода риторических речей: совещательные, судебные и эпидиктические. Дело речей совещательных – склонять или отклонять, потому что как люди, которым приходится совещаться в частной жизни, так и ораторы, произносящие речи публично, делают одно из двух [или склоняют, или отклоняют].

Что касается судебных речей, то дело их – обвинять или оправдывать, потому что тяжущиеся всегда делают непременно одно что-нибудь из двух [или обвиняют, или оправдываются].

Дело эпидиктической речи – хвалить или порицать. Что касается времени, которое имеет в виду каждый из указанных родов речи, то человек, совещаясь, имеет в виду будущее: отклоняя от чего-нибудь или склоняя к чему-нибудь, он дает советы относительно будущего. Человек тяжущийся имеет дело с прошедшим временем, потому что всегда по поводу событий, уже совершившихся, один обвиняет, а другой защищается. Для эпидиктического оратора наиболее важным представляется настоящее время, потому что всякий произносит похвалу или хулу по поводу чего-нибудь существующего; впрочем, ораторы часто сверх того пользуются и другими временами, вспоминая прошедшее или строя предположения относительно будущего.

У каждого из этих родов речей различная цель, и так как есть три рода речей, то существуют и три различные цели: у человека, дающего совет, цель – польза и вред: один дает совет, побуждая к лучшему, другой отговаривает, отклоняя от худшего; остальные соображения, как-то: справедливое и несправедливое, прекрасное и постыдное, – здесь на втором плане.

Для тяжущихся целью служит справедливое и несправедливое, но и они присоединяют к этому другие соображения.

Для людей, произносящих хвалу или хулу, целью служит прекрасное и постыдное; но сюда также привносятся прочие соображения.

§ 5.Прочитайте отрывок из «Поучения к братии» Луки Жидяты. Опираясь на текст, сформулируйте правила речевого поведения на Руси XI–XII веков.

Любовь имейте ко всякому человеку, а более всего – к близким: и пусть не будет у вас иного на сердце, а другого на устах! Брату ямы не рой, чтобы не вверг Бог тебя в еще большую! Будь правдив так, чтобы и не каяться: ради правды и закона Божия голову сложи, пусть причтет тебя Бог ко святым. Прощайте брат брату и всякому человеку и не воздайте зла за зло; друг друга восхвалите, тогда и Бог вас похвалит. Не ввергай близких в ссоры, чтобы не прозваться тебе сыном дьявола, но примиряй, и будешь ты Богу угоден. Не осуди брата даже в мыслях, помни о своих грехах, тогда и Бог тебя не осудит. Помните и заботьтесь о странниках, и убогих, и заключенных, не обделяйте милостью и своих сирот!

Не пристали вам, братья, шутовство и бесовские игрища, и срамные слова молвить, и гневаться всякий день. Не презирай никого, ни над кем не смейся, в несчастье же терпи, уповая на Бога. Не имейте дерзости и гордости – не склоняйтесь ни к чему подобному, помня, что назавтра и сами будем смрадом, и гноем, и червями! Будьте смиренны и кротки, исполняйте Божии заповеди, ибо в сердце гордеца дьявол обитает, и слово Божие не может утвердиться в нем.

Почитайте старого человека и родителей своих, не клянитесь Божьим именем, ни иным чем не заклинайте и не проклинайте! Судите по правде, мзды не берите, в рост (денег) не давайте. <…> Не убей, не укради, не солги, не будь лжесвидетелем, не ненавидь, не завидуй, не клевещи! <…> Не буди ни гневлив, ни вспыльчив, с радующимися радуйся, с печальными печалься. Не ешьте скверной пищи, почитайте святые дни. Бог же мира со всеми вами. Аминь!

§ 6.Познакомьтесь с отрывком из «Поучения Владимира Мономаха» (1053–1125). Какие риторические советы актуальны сегодня?

Ибо как Василий учил, собрав юношей: иметь душу чистую и непорочную, тело худое, беседу кроткую и соблюдать слово господне: «Еде и питью быть без шума великого, при старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться, с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя, а побольше разуметь; не свиреповать словом, не хулить в беседе, не много смеяться, стыдиться старших, с непутевыми женщинами не беседовать и избегать их, глаза держа книзу, а душу ввысь, не уклоняться учить увлекающихся властью, ни во что ставить всеобщий почет». <…>

Научись, верующий человек, быть благочестию свершителем, научись, по евангельскому слову, «очам управлению, языка воздержанию, ума смирению, тела подчинению, гнева подавлению, иметь помыслы чистые, побуждая себя на добрые дела, Господа ради; лишаемый – не мсти, ненавидимый – люби, гонимый – терпи, хулимый – моли, умертви грех». <…> Куда же пойдете и где остановитесь, напойте и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол: ибо они, проходя, прославят человека по всем землям, или добрым, или злым. Не пропустите человека, не поприветствовав его, и доброе слово ему молвите. Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь – как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что хорошее, прежде всего к церкви: пусть не застанет вас солнце в постели. Так поступал отец мой блаженный и все добрые мужи совершенные…

§ 7.Познакомьтесь с примером эпидейктического (торжественного) красноречия. Прочитайте «Слово о Законе и благодати» митрополита Илариона (XI век). За что он хвалит князя Владимира? Какие риторические фигуры использует?

Как же восхвалим тебя, о пречестный и славный среди земных владык, премужественный Василий! (Василий – христианское имя святого князя Владимира. – Авт.) Как подивимся величию, крепости и силе (твоей), какую благодарность воздадим тебе за то, что чрез тебя познали Господа и ложь идольскую избыли, что твоим повелением по всей земле твоей славится Христос! Как назовем тебя, христолюбче? Друже правды, вместилище разума, средоточие милости! Как уверовал? Как воспламенился любовию Христовой? Как вселился в тебя разум выше разума земных мудрецов – чтобы Невидимого возлюбить и к небесному устремиться? Поведай нам, рабам твоим, поведай, учитель наш!

§ 8.Определите, какие тропы и фигуры (особенно разновидности иронии) использует Иван Грозный в послании к Стефану Баторию.

<…> Мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси самодержец, Стефану, Божиею милостью великому государю, королю Польскому и великому князю Литовскому, Русскому, Прусскому, Жмудскому, Мазовецкому, князю Семиградскому.

Мы твою грамоту прочли и хорошо поняли – ты широко разверз свои высокомерные уста для оскорбления христианства. А таких укоров и хвастовства мы не слыхали ни от турецкого султана, ни от императора, ни от иных государей. А в той земле, в которой ты был, и в тех землях тебе самому лучше известно, нигде не бывало, чтобы государь государю писал так, как ты к нам писал. А жил ты в державе басурманской, а вера латинская – полухристианство, а паны твои держатся иконоборческой лютеранской ереси. <…>

Пойми же, к чему тебя приводит Курбский, чтобы нас погубить! Мы смиренно уведомляем тебя об этом по христианскому обычаю – ведь тебя Курбский обрел как нашего губителя, а ты мощью благочестивого рассудка отвергни его злочестие и такую недостойную славу на себя не возводи, но лучше укрась себя славой благочестивого государя и благочестием. И если Бог соблаговолил тебя из такого княжества возвести на такое великое государство, то ты в этом государстве введи такие христианские обычаи, которые достойны столь великого государства. А начнешь и впредь браниться с такими оскорблениями, то и будет видно, какого ты происхождения, как поступаешь и пишешь.

А мы как христиане по христианскому обычаю со смирением увещеваем и браниться с тобою не хотим, потому что тебе со мною браниться – честь, а мне с тобою браниться – бесчестье. <…>

И не потому ли ты надеешься быть величественнее нас, что отвергаешь наше происхождение от Августа-кесаря? Так поразмысли о своих предках и о нашем ничтожестве. Всемогущий Бог благоволил ко всему нашему роду: мы государствуем от великого Рюрика 717 лет, а ты со вчерашнего дня на таком великом государстве, тебя первого из твоего рода по Божьей милости избрали народы и сословия королевства Польского и посадили тебя на эти государства управлять ими, а не владеть ими. А они люди со своими вольностями, и ты присягаешь величию их земли, нам же всемогущая Божья десница даровала государство, а не кто-либо из людей, и Божьей десницей и милостью владеем мы своим государством сами, а не от людей приемлем государство, только сын от отца отцовское по благословению приемлет самовластно и самодержавно, а своим людям мы креста не целуем.

Поэтому мы, уповая на Божье щедрое милосердие, ждем и надеемся милостью его всемогущей десницы обрести и державу, и силу, и победу над всеми видимыми и невидимыми врагами своими. И если пожелает Господь, то сохранит свое достояние – искру благочестия истинного христианства в Российском царстве – и укрепит державу нашу от всех львов, пышущих злобой на нас. А ты уповай на свое, как хочешь, так и живи, ибо «не на силу коня смотрит Бог, не быстроте ног человеческих благоволит; благоволит Господь боящимся его и уповающим на его милость», а мы надежду свою и волю и жизнь свою возлагаем на волю всемогущего Бога, ибо какова его святая воля о нас, недостойных, так и будет, ибо от него держава, и сила, и власть, и господство. Будь имя Господне благословенно отныне и вовеки! Будь, Господи, милость твоя на нас, ибо на тебя мы уповаем!

Писана в нашей вотчине в городе Пскове в лето от создания мира 7088-е (1579), в первый день октября, индикта 8-го, на 45-й год нашего государствования, а царствования нашего: Российского – 32, Казанского – 28, Астраханского – 25.

§ 9.Красноречие Аввакума – настоящее явление в русской языковой культуре XVII века. Меткая, по самой своей природе реалистичная, русская по складу, с поговорками и пословицами, иногда грубоватая, но всегда предельно выразительная речь производит впечатление необыкновенной простоты. Проанализируйте повествование «Житие протопопа Аввакума». Укажите элементы живой устной речи.

Еще вам побеседую о своей волоките. Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чудов, поставили перед вселенскими патриархами, и наши все тут же, что лисы, сидели, – по Писанию с патриархами говорил я много. Последнее слово ко мне рекли: «Почему ты упрям? вся наша Палестина, – и сербы, и албанцы, и волохи, и римляне, и ляхи, – все трема перстами крестятся, один ты стоишь во своем упорстве и крестишься пятью перстами! Так не подобает!»

Мне, бедному, горько, а делать нечего стало. Побранил их, сколько мог, и последнее слово рекл: «Чист я, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: «лучше един твори волю Божию, нежели тьмы беззаконных!» Так на меня и пуще закричали: «Возьми его! – всех нас обесчестил!» Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились, человек их с сорок, чаю, было, – велико антихристово войско собралось! Ухватил меня Иван Уваров да потащил. И я закричал: «Постой, – не бейте!» Так они все отскочили. И я архимандриту Денису говорить стал: «Говори патриархам: апостол Павел пишет: «Таков нам нужен архиерей, преподобен, незлоблив!»… а вы, убивши человека, идете на службу в церковь». Так они сели. И я отошел ко дверям, да набок повалился: «Посидите вы, а я полежу», – говорю им. Так они смеются: «Дурак-де ты, протопоп! и патриархов не почитает!»… Да и повели меня на цепь.