Без права на ошибку
Глава 1: Тишина после бури
Пролог к этой истории написан не чернилами, а сиреной скорой помощи и пронзительным гулом аппаратуры. Он написан на асфальте дождливой ночью, пятном крови, которое дождь так и не смог смыть до конца. Его писала Юля, сама того не ведая, много лет назад, когда впервые надела белый халат и дала клятву, которая сейчас висела на ее шее гирей.
Тогда эти слова казались легкими, как пух: «Врач… торжественно клянусь… посвятить свои знания и умения предупреждению и лечению заболеваний, сохранению и укреплению здоровья человека…»
Клятва умалчивала, что делать, если здоровье одного человека неотделимо от смерти другого. Твоего человека.
Но это было потом. А в тот вечер смена в реанимации городской клинической больницы №1 начиналась как сотни других.
Воздух был густым и стерильным, пахло хлоркой, антисептиком и подвальной сыростью, которую не мог победить даже мощнейший кондиционер. Царство белого света, мерцающих мониторов и тихого, ритмичного посвистывания и пощелкивания аппаратов искусственной вентиляции легких. Это был свой собственный оркестр, исполняющий бесконечную симфонию на грани жизни и небытия. Для Юли Черкашиной этот хаос был единственным порядком, который она безоговорочно признавала. Здесь все подчинялось законам физиологии, химии, четким алгоритмам действий. Здесь не было места сомнениям. Или должно было не быть.
Она закончила обход, ее шаги по кафельному полу были быстрыми и четкими. Высокая, поджарая, с собранными в тугой узел темными волосами, она казалась воплощением холодной собранности. Взгляд больших серых глаз, обычно прямой и жесткий, сейчас был прикован к истории болезни в планшете. Лишь легкая тень усталости в уголках рта и глубокие тени под глазами выдавали тринадцатый час непрерывной работы.
– Семенову увеличиваем дозу добутамина, – бросила она медсестре Марине, женщине с умным, уставшим лицом и золотыми руками. – Центральное венозное давление падает. Петрову – готовимся к экстубации, сатурация стабильная. Следующий контроль анализов – через два часа.
– Юля Сергеевна, вам бы перед ночным дежурством отдохнуть хоть чуть, – мягко заметила Марина, принимая планшет. – Вы с утра на плановой операции, потом консилиум, а теперь и тут…
– Я в порядке, Марина Васильевна, – Юля механически провела рукой по лбу. – Кофе еще не кончился?
– Весь выпили. Новую смену заварю.
В дверях поста дежурной медсестры появился молодой санитар Андрей.
– Юля Сергеевна, вас в третью просят! Только что поступил.
Третья палата – палата для самых тяжелых, «ходоков у края», как их между собой называли медики. Туда не привозили тех, кого можно было легко откачать.
Юля кивнула и, отбросив усталость, двинулась вперед. Тело само переключилось в режим автопилота, тот самый, что отключал все лишнее, оставляя только концентрацию, знания и рефлексы.
В палате царила привычная суета. Двое медбратьев уже перекладывали на центральную койку тело мужчины, подключенное к портативному монитору и кислородному баллону. Рядом суетился бледный, вспотевший врач приемного покоя Артем.
– Что у нас? – голос Юли прозвучал ровно, без эмоций.
– Мужчина, примерно сорок пять-пятьдесят лет. Доставлен скорой. ДТП, лобовое, на трассе. Не пристегнут. Водитель, – Артем задышался, выдавая информацию обрывками. – Тяжелая черепно-мозговая травма, предположительно контузия, множественные переломы ребер, гемоторакс слева, закрытый перелом бедра. Давление семьдесят на сорок, сатурация восемьдесят девять, без сознания.
Юля уже была у койки. Ее глаза скользнули по монитору, по лицу пострадавшего. Лицо было разбито в кровоподтеках, распухшее, один глаз заплыл. Из пореза на лбу сочилась алая струйка. Дышал он хрипло, прерывисто, с явным усилием. Дыхание справа почти не прослушивалось – легкое было поджато воздухом или кровью, скопившейся в плевральной полости.
– Быстро! Интубация! – скомандовала она, уже надевая стерильные перчатки. – Готовим набор для торакоцентеза. Инфузия кристаллоидов, струйно! На рентген! Нейрохирурга и торакального хирурга срочно на консультацию!
Ее руки двигались уверенно и быстро, пока медбратья фиксировали голову пациента. Ларингоскоп блеснул в свете ламп. Через мгновение эндотрахеальная трубка была установлена, подключена к аппарату ИВЛ. Монитор выдал чуть более обнадеживающие цифры сатурации.
– Дренаж по Бюлау, сейчас, – Юля не отрывалась от пациента. Ее пальцы нащупали межреберье, обработали поле. Длинная полая игла вошла в грудную клетку почти без усилия. Последовал тихий свистящий звук – это выходил сжатый воздух, расправляя легкое. Затем по трубке хлынула темная, почти черная кровь.
– Гемоторакс подтверждается, – констатировала она. – Дренаж оставляем, подключить к аспиратору. Продолжаем инфузию, готовимся к переливанию эритроцитарной массы.
Она отступила на шаг, позволив медсестрам продолжить работу. Адреналин постепенно отступал, уступая место холодной, рациональной оценке. Она вновь взглянула на пациента. Беспомощное, искаженное болью и отеком лицо. Сильное телосложение, даже сейчас заметное под простыней. Руки – крупные, с длинными пальцами и сбитыми костяшками, руки человека, привыкшего к физическому труду или, возможно, к чему-то иному. На запястье левой руки – дорогие, массивные часы с черным циферблатом. Они странно контрастировали с простой, почти бедной одеждой – поношенными джинсами и темной футболкой.
«Часы с тройным циферблатом, – мелькнула у нее странная, совсем не медицинская мысль. – Какие-то… знакомые».
Она отмахнулась. Усталость. Просто усталость.
Пришел рентгенолог, щелкнул снимки. Примчался запыхавшийся ординатор от торакального хирурга. Осмотр, тихий совещательный разговор. Показывали снимки на мониторе.
– Ребра, селезенка под вопросом, но главное – голова, – резюмировала Юля. – КТ сделали?
– Везут сейчас, – отозвался Артем.
– Хорошо. Стабилизируем, затем – в операционную к нейрохирургам.
Она еще раз взглянула на монитор. Давление медленно, но поднималось. Пусть на единицы, но это была победа. Маленькая победа в большой войне, которую она вела здесь каждый день.
– Марина Васильевна, – обратилась она к медсестре. – Пока готовится КТ, соберите его личные вещи, оформьте. Надо опознать.
Она вышла из палаты, чувствуя, как по спине растекается знакомая тяжесть. Руки слегка дрожали от напряжения – микротремор, проходящий после сложной процедуры. Она прислонилась к холодной стене, закрыла глаза на секунду. Перед глазами стояло это лицо. Разбитое, чужое. И часы. Почему эти часы?
Марина вернулась через несколько минут, неся в руках прозрачный пакет с вещами.
– Ни документов, ни телефона, – развела она руками. – В кармане только это. Видимо, при аварии выбросило из машины.
Она протянула пакет. Юля взяла его автоматически, все еще думая о дренаже, дозах препаратов, необходимости срочно связаться с банком крови.
В пакете лежали ключи от машины, несколько мелочи и смятая, застиранная кожаная записная книжка, коричневого цвета, с вытертым уголком. Что-то в ней было такое… простое, бедное, что снова не сходилось с дорогими часами.
Она расстегнула пружину. На первой странице, размашистым, уверенным мужским почерком было написано имя и адрес. Юля пробежала глазами. И застыла.
Воздух вдруг перестал поступать в легкие. Гул аппаратуры, голоса коллег, скрип тележек – все это слилось в сплошной, оглушительный шум, который затем так же внезапно исчез, сменившись абсолютной, звенящей тишиной. Мир сузился до одного-единственного листка в ее руках. До этих букв.
Она не поверила глазам. Прочла еще раз. Медленно, по слогам, как будто это было не имя, а сложнейший медицинский термин.
*«Виктор Сергеевич Орлов. Ул. Зеленая, 17-45»*
Сердце, обычно такое надежное и ровное, вдруг забилось с такой силой, что ей стало физически больно. В висках застучало. Ладони моментально стали ледяными и влажными.
Нет. Не может быть. Совпадение. Обычное, жестокое, случайное совпадение.
Ее пальцы, не слушаясь, лихорадочно перелистнули страницу. Фотография. В уголке, вклеенная давно, пожелтевшая. Групповое фото. Несколько мужчин в туристическом снаряжении на фоне гор. И один из них, молодой, улыбающийся, с бездонными карими глазами, обнимал за плечи другого, того, чье имя было на обложке. И этот молодой человек… это был он.
Ее зять. Муж ее сестры. Тот, кто был за рулем той ночью. Тот, кто выжил. Тот, кто ушел с места аварии почти без единой царапины, пока жизнь Кати, ее младшей, смеющейся, солнечной Кати, истекала на холодном асфальте.
И этот мужчина, этот Виктор Орлов… Он был там. На той злополучной вечеринке. Он был их общим другом. Он подвез их, потому что ее зять был уже нетрезв. Он сидел за рулем. Это он не справился с управлением. Это его машину потом вытаскивали из кювета. Это он давал показания в полиции – сбивчивые, путаные, пахнущие перегаром, которого не мог скрыть даже спустя сутки.
Он сказал, что просто не заметил на дороге замерзшую лужу. Что занесло. Что он не виноват.
Суд счел его вину доказанной, но не достаточной для тюремного срока. Условное наказание. Штраф. Лишение прав. И чувство собственной правоты, которое не сходило с его лица все заседания. Он ни разу не посмотрел на них, на семью погибшей. Ни разу не попросил прощения.
И теперь он лежал здесь. В нескольких метрах от нее. Дышащий благодаря трубке, которую вставила она. Живой – благодаря ее знаниям, ее умению, ее клятве.
Юля отшатнулась от стойки, как от раскаленного железа. Пакет с вещами выпал у нее из рук, содержимое рассыпалось по кафелю с сухим, грубым звуком.
– Юля Сергеевна? С вами все в порядке? – чей-то голос донесся до нее сквозь толщу воды. Рука Марии легла ей на локоть. – Божечки, да вы белая как простыня! Садитесь, сейчас я вам нашатырю…
– Нет, – голос Юли прозвучал хрипло, чуждо. – Ничего не надо. Я… я просто.
Она посмотрела в сторону третьей палаты. Дверь была приоткрыта. Оттуда доносился ровный гудок аппарата ИВЛ.
Он там. Всего в двадцати шагах. Тот, кто убил Катю. Тот, кто отнял свет, смех, будущее. Тот, кто сломал ее родителей, оставив их доживать свой век в тихом, сером отчаянии. Тот, кто украл и часть ее самой, оставив вместо радости только яростную, всепоглощающую жажду работы, чтобы не слышать тишины в собственной душе.
И она только что спасла ему жизнь.
Тошнота подкатила к горлу кислым, едким комом. Она схватилась за стойку, чтобы не упасть. Перед глазами поплыли круги.
– Он… – она попыталась выговорить имя, но язык не повиновался. – Этот пациент… из третьей… Орлов?
– Да, вроде так, по записи в книжке, – озадаченно подтвердила Марина, поднимая вещи с пола. – Вы его знаете?
Юля не ответила. Знает? О, да. Она знала его. Каждый день, просыпаясь и засыпая с мыслью о сестре, она мысленно составляла его портрет. Портрет убийцы. И теперь этот портрет обрел плоть. Разбитую, беспомощную, целиком зависящую от нее.
Ее ноги сами понесли ее к палате. Она остановилась в дверях, не в силах переступить порог.
Он лежал неподвижно. Аппарат дышал за него. Дренажная трубка, вставленная ею, продолжала выводить темную кровь. Его жизнь теперь висела на этих трубках, проводах, капельницах. На ее решениях. На дозе того или иного препарата. На скорости инфузии. На том, насколько внимательно она будет следить за кривыми на мониторе.
Одно движение руки – и можно увеличить подачу седативного препарата. Слишком увеличить. Сердце, и так работающее на пределе, не выдержит. Или чуть замедлить инфузию, когда давление снова начнет падать. Или… Вариантов было десятки. Сотни. И все они приходили ей в голову в одну ужасную, ошеломляющую секунду.
Месть. Она была так близко. Доступна. Безнаказанна. Врачебная ошибка – кто усомнится? Тяжелейшая травма, состояние нестабильное, все могло случиться. Она знала все эти протоколы, все лазейки. Она могла это сделать. И для всех это выглядело бы как трагическое, но возможное осложнение.
Ее пальцы сжали край дверного косяка так, что побелели суставы.
Клятва. «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла…»
Но разве это было бы смертельным средством? Нет. Это было бы… бездействием. Легким поворотом в сторону от активных действий. Просто… позволить природе взять свое. Природа и так была на его стороне. Шансы выжить у него были фифти-фифти, даже при идеальном лечении.
А ее сестре природа не дала ни одного шанса. Ни одного.
Где был его бог, его судьба, его справедливость тогда, на той дороге?
Внутри нее все кричало. Кричало от боли, от ярости, от несправедливости. Слезы, которых не было на похоронах – потому что она должна была быть сильной для родителей, – теперь жгли глаза, но не текли. Они превращались в камень где-то глубоко внутри.
Она сделала шаг вперед. Затем еще один. Подошла к койке. Ее рука сама потянулась к регулятору подачи препарата. Пальцы коснулись холодного пластика.
Перед глазами встало лицо сестры. Катя смеялась, закинув голову, на ее щеках ямочки. Катя говорила: «Юль, ты у меня самая лучшая! Когда я выйду замуж, ты будешь у меня свидетельницей!» Катя лежала в гробу, белая, восковая, неузнаваемая, с жутким гримом на лице, скрывавшим следы травм.
А потом лицо Кати сменилось лицом этого человека. Не тем, самодовольным и наглым, с суда. А этим. Разбитым, беззащитным, живым. Ее пациентом.
Ее рука дрогнула и опустилась.
Она отпрянула от койки, как от огня. Сердце бешено колотилось, в глазах темнело.
– Нет, – прошептала она сама себе. – Нет. Я не могу. Я не могу.
Но это был не крик отказа. Это был крик ужаса от того, что сама мысль, сама возможность пришла ей в голову. Что она смогла это обдумать, взвесить, примерить.
Она – врач. Юля Черкашина. Специалист, который борется за каждую жизнь до конца. Которая не делит пациентов на хороших и плохих. Которая ненавидит саму концепцию «Бог дал – Бог взял». Она брала у Бога, отвоевывала, вырывала свое. Всегда.
А теперь… Теперь она стояла на краю пропасти. И пропасть эта зияла внутри нее самой.
Где кончается врач и начинается просто человек? Мстительный, больной, уничтоженный горем человек?
– Юля Сергеевна? – в дверях снова появилась Марина. – КТ готово. Везут в операционную. Нейрохирург уже там.
Юля медленно повернулась к ней. Она чувствовала, как ее лицо – холодное, одеревеневшее маской профессионализма – должно выглядеть сейчас абсолютно нормально. И это было самое страшное.
– Хорошо, – ее голос прозвучал на удивление ровно, почти привычно. – Иду.
Она бросила последний взгляд на человека в койке. На Виктора Орлова. На того, кто поставил перед ней выбор, страшнее которого она не могла представить.
Она спасла его. Теперь ей предстояло решить – продолжать ли это делать. Каждый миг. Каждый час. Каждый день, что он будет лежать здесь, под ее ответственностью.
Право на ошибку было у нее всегда. Оно есть у любого врача. Сейчас же это право превратилось в страшную привилегию. Привилегию вершить высший суд.
И первый шаг к этому суду она сделала, выйдя из палаты и направившись в сторону операционной. Чтобы продолжать делать свою работу. Чтобы спасать.
Пока не решит, заслуживает ли этот человек спасения.
Глава 2: Предел прочности
Операционная. Белая, сияющая, холодная. Царство абсолютного порядка, где каждый звук, каждое движение, каждый вздох подчинен строгой логике процесса. Здесь не было места эмоциям. Здесь были только алгоритмы, точность и безжалостная эффективность. Для Юли это всегда было убежищем. Сегодня это была пытка.
Она стояла у стола, наблюдая, как нейрохирурги работают над вскрытием черепной коробки Виктора Орлова. Под жужжание бормашины кость расходилась, обнажая ту самую жизнь, которую она только что спасла и теперь не знала, хочет ли ее спасать дальше. Руки ее были стерильны, скрыты под перчатками. Лицо – под маской. Только глаза, прикованные к операционному полю, выдавали внутреннюю бурю. К счастью, все вокруг были слишком сосредоточены на своей работе.
Ее роль на этапе была вспомогательной – обеспечить стабильность гемодинамики во время сложнейшего вмешательства. Она следила за мониторами, отдавала тихие, четкие указания анестезиологу. Все как всегда. И в то же время – ничего общего с привычной рутиной.
«Субдуральная гематома. Обширная. Сдавление мозга…» – доносился спокойный, ровный голос ведущего хирурга, Аркадия Петровича. – «Аспиратор… Костный лоскут отложить…»
Каждое слово отдавалось в ее сознании оглушительным грохотом. Обширная гематома. Это почти приговор. Шансы выжить без тяжелейших последствий – мизерные. Часть ее, та самая, что кричала о мести, злорадно сжалась в комок: «Сам виноват. Не пристегнулся. Пьянь. Получай по заслугам». Другая часть, вышколенная годами учебы и практики, автоматически анализировала: объем, локализация, время с момента травмы… Прогноз неблагоприятный.
А потом взгляд ее скользнул по лицу пациента. Вернее, по той его части, что не была закрыта салфетками и трубками. Синевато-бледное, обездвиженное. Лицо человека, полностью отданного на милость тех, кто над ним склонился.
«Ты отдал Катю на милость случая. На милость скорости, металла и асфальта», – прошипел в мозгу внутренний голос.
Она сглотнула комок в горле, почувствовав, как под маской на лице выступает холодный пот. Руки вспотели в перчатках.
– Черкашина, давление? – раздался вопрос анестезиолога, молодого парня по имени Сергей.
Юля вздрогнула, на секунду потеряв нить происходящего. Ее глаза метнулись к монитору.
– Сто десять на семьдесят. Стабильно, – выдавила она, заставляя голос звучать ровно.
– Добутамин капает, – кивнул Сергей, возвращаясь к своему аппарату.
Она смотрела на цифры. Сто десять на семьдесят. Для него сейчас – норма. Можно было чуть уменьшить дозу вазопрессоров. Незначительно. На несколько миллиграмм. Никто не заметит. Давление поползет вниз. Во время такой операции это могло стать критичным. Спутать карты хирургам. Увеличить риск…
Она сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Боль вернула ей способность мыслить здраво.
«Нет. Не так. Это слишком заметно. Слишком прямо».
Мысль сама по себе была чудовищной. Она не просто думала о мести. Она продумывала механизм. Как инженер-киллер, составляющий план устранения цели.
Операция длилась еще три часа. Три часа адского напряжения, в течение которых она балансировала на лезвии бритвы между профессиональным долгом и всепоглощающей ненавистью. Когда костный лоскут был на месте и рана ушита, она почувствовала себя так, будто сама перенесла трепанацию.
Орлова перевезли обратно в реанимацию, в ее отделение. Теперь его жизнь висела не только на аппаратах, но и на успехе проведенной операции. Теперь у него был шанс. И этот шанс зависел от нее.
Смена заканчивалась. Пришла ночная дежурная бригада. Обычно Юля задерживалась, чтобы подробно, порой по полчаса, передавала каждого тяжелого пациента. Сегодня она говорила быстро, сжато, почти торопливо, стараясь не смотреть в сторону третьей палаты.
– Орлов, Виктор Сергеевич. Состояние после устранения субдуральной гематомы. Мониторинг строго каждый час. Контроль диуреза… – она зачитывала стандартный набор, чувствуя, как усталость валит ее с ног. Не физическая, а та, что идет из самой глубины души.
– Юля Сергеевна, да вы еле на ногах стоите, – покачала головой ночная медсестра, Татьяна. – Идите отдыхайте. Мы разберемся.
Юля кивнула, не в силах говорить. Она сняла халат, бросила его в бак для грязного белья и почти бегом направилась к выходу. Ей нужно было выбраться отсюда. На воздух. В тишину. Остаться одной со своими мыслями, которые кружились в голове, как разъяренные осы.
Она вышла из больницы через главный вход. Ночь была прохладной, влажной после недавнего дождя. Фонари отражались в лужах, растягиваясь в призрачные столбы света. Она судорожно вдохнула воздух, пахнущий мокрым асфальтом и прелыми осенними листьями. Он был густым и тяжелым.
Ее машина стояла на почти пустой парковке. Старый, надежный седан. Такая же рабочая лошадка, как и она сама. Юля забралась внутрь, захлопнула дверь и замкнула мир снаружи. Только тут, в знакомой, тесной темноте салона, она позволила себе расслабиться. Голова упала на руль. Тело вдруг затряслось мелкой, неконтролируемой дрожью.
Слез не было. Была только пустота. И холод. Ледяной, пронизывающий холод изнутри, который не мог прогнать даже работающий на полную мощность печка.
«Орлов. Виктор Сергеевич. Он. Это он».
Она достала телефон. Руки дрожали. Она пролистала галерею, остановившись на одной из тысяч фотографий. Катя. Снятая тайком, на какой-то семейной вечеринке. Она смеется, прищурившись от вспышки, в руке бокал с соком. Солнечный зайчик. Ее солнечный зайчик.
«Он отнял это. Он жив. А ее нет».
Юля закусила губу до крови. Боль была острой, реальной, отвлекающей от хаоса в голове.
Она должна был знать. Должна была убедиться. Сто процентов. Не может быть, чтобы это был просто однофамилец. Слишком много совпадений. Имя. Возраст. Та самая фотография в записной книжке.
Она запустила поиск в интернете на телефоне. «Виктор Сергеевич Орлов. ДТП. [Название города]». Страница выдачи выдала несколько новостей о вчерашней аварии на трассе. Без подробностей. Без имен. Тогда она вбила просто имя и фамилию. Соцсети. Выскочило несколько профилей. Она лихорадочно начала просматривать их.
И наткнулась. Аккаунт был закрыт, но на аватаре – тот самый мужчина с фотографии из записной книжки. Чуть постаревший, более грубый, но он. Виктор Орлов. А в списке друзей… Она пролистала немного и замерла. Там был он. Ее зять. Дмитрий. Муж Кати. Тот, кто выжил.
Вот он – последний кусочек пазла. Жестокий, неопровержимый.
Тихий стон вырвался из ее груди. Телефон выпал из ослабевших пальцев на пассажирское сиденье.
Теперь сомнений не оставалось. Никаких.
Она сидела так, не знаю сколько, глядя в темное ветровое стекло, на котором понемногу скапливался конденсат. Перед глазами стояли два образа. Катя в гробу. И Орлов на больничной койке.
Врач в ней умолял бороться. Цепляться за его жизнь со всей яростью, на которую она была способна. Сестра в ней требовала крови. Возмездия.
Она завела машину и выехала с парковки. Ехала медленно, почти автоматически, не замечая дороги. Город проплывал за окном – мокрый, безразличный, ночной.
Она не поехала домой. Одноэтажная квартира, наполненная призраками воспоминаний, сейчас казалась ей камерой пыток. Она ехала без цели, пока не оказалась в тихом спальном районе, на улице, где жили ее родители.
Дом был темным, лишь в одной комнате слабо светился ночник – отец плохо спал после инсульта, случившегося через полгода после смерти Кати. Юля припарковалась напротив и заглушила двигатель. Она смотрела на знакомые окна, за которыми тихо угасали ее мать и отец. Их жизнь остановилась в тот вечер. Они не жили – доживали.
И виновник этого лежал в ее больнице. И она, их старшая дочь, та, что всегда должна была все исправлять, все контролировать, теперь держала в своих руках возможность… чего? Справедливости? Или просто еще одного падения в бездну?
Она вспомнила слова отца на последнем заседании суда: «Судья сказал – нет умысла. Случайность. Случайность… А моя девочка случайно мертва. Понимаешь, Юль? Случайно».
Он не плакал. Он просто сломался. Перегорел изнутри.
Юля закрыла глаза. Ей нужно было принять решение. Сейчас. Пока не началась новая смена. Пока она не вернулась в то отделение и не встала перед его койкой.
Дать ему умереть? Активно недосмотреть? Создать ситуацию?
Или бороться? Вытащить его с того света, чтобы он снова мог ходить, дышать, смеяться, пока ее семья продолжала гибнуть в тихом отчаянии?
Выбор был невозможен. Любой вариант казался предательством. Предательством памяти сестры или предательством самой сути себя.
Она запустила двигатель и медленно поехала прочь. Ей нужно было думать. Не здесь. Не под окнами родителей.
Она вернулась домой под утро. Рассвет только занимался, окрашивая серое небо в грязно-розовые тона. Квартира встретила ее пустотой и тишиной. Ни цветов на подоконниках (засохли, не до того), ни книг вразброс (не до чтения), ни фотографий на стенах (слишком больно смотреть). Только функциональная мебель и стопки медицинских журналов.
Юля включила свет в ванной, посмотрела на себя в зеркало. Перед ней стояла незнакомка – изможденная, с запавшими глазами, с резкими складками у рта. В глазах этой незнакомки читалась паника и растерянность дикого зверя, попавшего в капкан.
Она плеснула в лицо ледяной воды. Нужно было собраться. Принять решение. Как на работе. Взвесить все за и против.
Она села за кухонный стол, достала блокнот и ручку. Старый, добрый метод. Записать. Увидеть мысли на бумаге.
Аргументы за то, чтобы позволить ему умереть:
Справедливость. Он виновен в смерти Кати. Прямо или косвенно. Суд вынес слишком мягкий приговор. Это шанс восстановить баланс.
Защита других. Он пьяным сел за руль. Значит, мог сделать это снова. Кто знает, скольких еще он мог покалечить? Его смерть – предотвращение будущих преступлений.
Покой для семьи. Родители никогда не оправятся, пока он ходит на свободе. Его исчезновение… не облегчит боль, но уберет постоянное напоминание о несправедливости.
Личная месть. За боль. За опустошение. За каждый день, прожитый в аду тоски.
Она с силой выводила каждую букву, вдавливая стержень в бумагу. Затем отвела руку и посмотрела на список. Он казался таким логичным, таким очевидным. Право сильного. Право мстителя.
Потом она стала писать другой список.
Аргументы за то, чтобы бороться за его жизнь:
Клятва. Она врач. Ее долг – спасать жизни. Без условий и оговорок.
Закон. То, что она задумала – убийство. Умышленное убийство. С холодным расчетом. Она станет преступником. Хуже него.
Сомнение. А она на все сто процентов уверена? В его вине? Да, он был за рулем. Но что, если в той аварии была и его вина? Недостаточная вина для смерти.
Себялюбие. Сможет ли она после этого жить с собой? Смотреть в глаза родителям, зная, что опустилась до уровня убийцы? Смогла бы Катя, светлая, добрая Катя, захотеть такой мести?
Второй список дался ей тяжелее. Каждый пункт был написан с внутренней борьбой, с сопротивлением. Но он был. И он был сильным.
Она отшвырнула ручку. Оба списка казались одинаково убедительными и одинаково абсурдными. Это был не выбор между черным и белым. Это был выбор между двумя безднами.
Внезапно ее телефон завибрировал. Сообщение. От Марины, медсестры из реанимации.
«Юля Сергеевна, доброе утро. Простите, что беспокою не в час. Просто хотела сказать, вы вчера просто геройски поработали. Этот Орлов… С таким набором шансов почти не было. А вы его буквально с того света вытащили. Аркадий Петрович после операции сказал, что только благодаря вашей слаженной работе на этапе стабилизации у них был шанс что-то сделать. Вы лучший реаниматолог из всех, с кем я работала. Гордитесь собой. Хорошего дня».
Юля прочла сообщение. И снова. И еще раз. Каждое слово впивалось в нее, как раскаленная игла.
«Вытащили с того света»… «Гордитесь собой»…
Ирония судьбы была поистине садистской. Она гордилась тем, что спасла убийцу своей сестры.
Что-то в ней надломилось. Холодная ярость, замешанная на отчаянии, затопила ее. Она схватила телефон и набрала номер матери.
– Мам, – голос ее звучал хрипло и странно. – Это я.
– Юлечка? Что случилось? Ты так рано… – встревожилась мать.
– Мам, ты помнишь того человека? Орлова? Который был за рулем?
На том конце провода повисла тяжелая, густая тишина.
– Помню, – наконец, тихо ответила мать. – А что?
– Он здесь. В моей больнице. Попал в ДТП. Тяжелый.
Новая пауза. Юля слышала, как слышно материнское дыхание.
– И… он умрет? – прозвучал тихий, почти бесцветный голос.
Вот он. Главный вопрос. Прямо и без предисловий. Юля закрыла глаза.
– Не знаю, мам. Его состояние… очень тяжелое. Но я… я делаю все возможное.
Она сказала это. Сама не поняв зачем. Может, чтобы услышать реакцию. Может, чтобы получить санкцию. Или запрет.
Мать долго молчала. Потом вздохнула. Этот вздох показался Юле бесконечно усталым.
– Делай… как должно, дочка. Как ты считаешь нужным. Ты же врач.
И положила трубку.
Юля сидела с телефоном в руке, ошеломленная. Она ожидала всего – крика, требования мести, слез. Но не этого спокойного, опустошенного принятия. «Делай, как должно».
А что должно? Кому должна? Сестре? Родителям? Или той самой клятве, которая сейчас казалась ей самым большим проклятием в жизни?
Она поняла, что не получит ответа со стороны. Никто не сможет принять это решение за нее.
Она должна была сделать это сама.
Принять решение. И жить с ним.
Она посмотрела на часы. Через три часа начиналась ее новая смена. Ей нужно было идти. Снова туда. К нему.
Она медленно поднялась, пошла в душ. Горячая вода обжигала кожу, но не могла прогнать внутренний лед. Она оделась в чистое белье, новый халат висел в шкафу. Все как всегда.
Только теперь это «как всегда» закончилось.
Выходя из дома, она еще раз посмотрела на два списка, лежавшие на столе. Они казались уже не просто записями, а двумя дорогами, расходящимися в разные стороны. И она должна была выбрать одну.
Она захлопнула дверь, так и не решив, куда же она свернет.
Дорога до больницы пролетела в тумане. Она шла по знакомым коридорам, и каждый шаг давался с огромным усилием. Казалось, все смотрят на нее с немым вопросом. Все знают.
Она зашла в отделение, поздоровалась с ночной сменой. Голос звучал чуждо.
– Как ночь? – спросила она, стараясь не глядеть в сторону третьей палаты.
– Стабильно, – ответила Татьяна. – Все живы. Орлов без динамики, но и без ухудшений. Нейрохирурги заходили – довольны.
«Довольны», – пронеслось в голове Юли. Значит, операция прошла успешно. Значит, его мозг, тот самый мозг, который не сумел вовремя среагировать на скользкую дорогу и уберечь Катю, теперь получал второй шанс.
Она кивнула и пошла в ординаторскую, чтобы переодеться. Потом – на утреннюю планерку. Она сидела и смотрела на начальника реанимации, который рассказывал о новых пациентах, и не слышала ни слова. В ушах стоял звон.
Планерка закончилась. Пора было идти на обход. Ее первый визит – к самым тяжелым. К третьей палате.
Она стояла у двери, не в силах заставить себя войти. Рука сама потянулась к дверной ручке, но пальцы не слушались.
«Войди. Просто войди и делай свою работу».
Она глубоко вдохнула и толкнула дверь.
Орлов лежал в том же положении. Аппарат дышал за него. Мониторы показывали те же, чуть улучшившиеся цифры. Ничего не изменилось.
И все изменилось абсолютно.
Она подошла к койке. Ее движения были механическими. Она проверила дренаж, пописала в историю болезни данные с монитора, пальпировала живот. Все правильно. Все профессионально.
И все это время она чувствовала его. Его присутствие. Его дыхание, которое было не его дыханием, а работой машины. Его жизнь, которая висела на волоске. На ее волоске.
Она посмотрела на его лицо. Теперь, когда первоначальный шок прошел, она могла разглядеть черты. Твердый, упрямый подбородок. Глубокие морщины вокруг рта – следствие усмешки или привычки курить? Шрам над бровью, старый, не от этой аварии. История жизни. Жизни, которая оборвала жизнь ее сестры.
Ее рука с ручкой замерла над листом назначений.
Следующий контрольный анализ крови – через два часа. От его результатов будет зависеть коррекция терапии. Можно чуть задержать отправку. На полчаса. На час. Ничего страшного. У него стабильно. Можно не увеличивать дозу мочегонного, хотя показатели чуть выше нормы. Можно…
Мысли текли сами собой, подсказываемые не знанием, а болью.
Она стояла так, возможно, минуту. Возможно, пять. Вся ее жизнь, вся ее суть сжалась в эту одну точку. В этот тихий, стерильный ад палаты интенсивной терапии.
Потом она медленно, очень медленно выдохнула.
И написала в назначениях: «Контрольный забор крови – через 2 часа. При повышении уровня креатинина – срочный анализ и внеплановая консультация нефролога». И ниже: «Повторить УЗИ брюшной полости для исключения кровотечения».
Строгие, своевременные, профессиональные назначения. Не малейшего намека на халатность. Не малейшего шанса для ошибки.
Она не сделала выбор в пользу мести. Но она и не сделала выбор в пользу всепрощения. Она просто… отложила его.
Она дала ему шанс. Себе – время.
Потом она повернулась и вышла из палаты. Спина была прямая, походка твердая.
Но внутри все кричало. И она знала, что этот крик теперь никогда не замолкнет.
Война только начиналась. И главное сражение происходило не в палате, а внутри нее. И исхода его она не знала.
Глава 3: Грань
Тишина в отделении реанимации была обманчивой. Она никогда не была абсолютной. Ее заполняли щелчки мониторов, ритмичное шипение аппаратов ИВЛ, приглушенные шаги медсестер, перешептывания у постов. Это была симфония борьбы, где каждый звук был важен, каждый сигнал – потенциальным криком о помощи. Юля научилась читать эту симфонию как нотную грамоту. Но сегодня ее собственный внутренний хаос заглушал все внешние звуки.
Прошло три дня с момента поступления Орлова. Три дня, которые показались ей вечностью. Три дня хождения по лезвию.
Он стабилизировался. Медленно, с трудом, но его организм цеплялся за жизнь с упрямством, которое она, к своему ужасу, начала почти уважать. Гематома была успешно устранена, давление на мозг снято. Отек постепенно спадал. Нейрохирурги разводили руками – прогнозы давать было рано, но самый критический период, казалось, был пройден. Он все еще был без сознания, погруженный в медикаментозный сон, но уже не балансировал на грани жизни и смерти.
И это делало выбор Юли еще более невыносимым. Пассивно позволить ему умереть от последствий травмы было уже почти невозможно. Теперь для этого потребовалось бы активное действие. Преступление.
Она делала обход, стараясь не задерживаться у его койки дольше, чем у других. Но ее взгляд самопроизвольно выхватывал его параметры на мониторе, ее ухо ловило малейшее изменение в звуке аппаратуры. Она стала одержима им. Не как врач пациентом, а как тюремщик – опасным заключенным, от которого ждут подвоха.
– Юля Сергеевна, к вам в ординаторскую заходили, – сообщила Марина, когда обход был закончен. – Из полиции. Инспектор Дорошин. Ждет вас.
Ледяная игла кольнула Юлю под лопатку. Полиция. Почему? Узнали? Кто-то заподозрил ее мучительные колебания? Невозможно. Это просто формальность. ДТП, тяжелый пациент – естественно, что интересуются.
Она кивнула, стараясь сохранить невозмутимость, и направилась в ординаторскую. По дороге она мысленно перебирала все свои действия за последние дни. Не было ли чего-то, что можно было бы трактовать как халатность? Нет. Все было безупречно. Слишком безупречно. Она словно робот выполняла предписания, не позволяя ни на йоту отклониться от протокола, боясь, что одно неверное движение выдаст ее внутреннюю борьбу.
В ординаторской у окна стоял немолодой уже мужчина в темном пальто, с усталым, умным лицом и внимательными глазами, которые сразу же, как сканеры, оценили Юлю, когда она вошла.