Люди, гады, жизнь

Санкт-Петербург

2025

Посвящается моей жене,

Надежде и опоре,

без участия которой

всё могло закончиться иначе

Считается, что каждый может написать хотя бы одну книгу – историю своей жизни. Это правда, написать можно. Но будет ли она интересной кому-либо, кроме самого автора, – большой вопрос. Слава богу, если в жизни человек встречался с известными людьми. Это придает его творению значимости. А если таковых не было? А если не было интересных событий, если жизнь прошла по накатанной колее: детство, школа, институт, работа, дети, внуки, пенсия? О чем будет эта самая книга жизни? Да, конечно, она будет нести отпечаток времени, возможно, даст материал для будущих бытописателей, но интересной обычным людям она будет вряд ли. Многие графоманы-пенсионеры об этом не задумываются, а может быть, это их и не волнует: главное – найти занятие на старости лет.

Мне кажется, в моей жизни неожиданных поворотов, необычных ситуаций и нестандартных событий было довольно много. Мало того, на протяжении жизни я много раз рассказывал друзьям и знакомым о ключевых событиях, так что эти рассказы уже сформировались в моей голове как отдельные новеллы. Поэтому я и решил записать их, пока не забыл. Эти записки не представляют собой систематическое описание моей жизни. Как я уже сказал, это вряд ли было бы интересным кому-либо. Поэтому иногда каким-то кратковременным ситуациям уделено больше времени и страниц, чем описанию многолетней стабильной и бессобытийной работы или учебы.

В первую очередь, я пишу это для моей дочери Вероники. Уж ей-то наверняка будет интересно. А потом, возможно, это будет интересно внукам. Все-таки это часть истории их семьи. Так это и будет внутрисемейной литературой.

Я еще в молодом возрасте придумал название для своих мемуаров (если вдруг стану их писать). У прекрасного советского писателя Ильи Эренбурга есть книга воспоминаний под названием «Люди, годы, жизнь». Я изменил в названии только одну букву.

Кроме того, я вставил в эту книгу записанные позже отдельные воспоминания, не связанные общим сюжетом.

Воспоминаний волнуется сеть.

Будь ты талант иль бездарность,

К жизни не стоит претензий иметь,

Лучше иметь благодарность.

А если ты не смог найти

К успеху верного пути,

То нечего на жизнь пенять,

Себя ты должен обвинять.

Ведь ты воюешь не с судьбой,

Ты этот бой ведешь с собой.

И в этом длительном бою

Ты сам куёшь судьбу свою.

Ты выковал её как мог,

Не будь же к ней чрезмерно строг.

ЛЮДИ, ГАДЫ, ЖИЗНЬ

1. Дяденьки, примите нас, пожалуйста

1964 год. Закончили мы школу, я даже золотую медаль получил. Куда поступать? Наша 366 школа была одной из лучших в Ленинграде, по крайней мере, по преподаванию физики и математики. Не будучи специализированной физико-математической, как 239 и 30, она в рейтинге шла сразу за ними и даже носила гордое звание «Энтузиаст семилетки». Поэтому было понятно, что поступать надо куда-то на физику с математикой, но куда? В 9-м классе подумывал я об астрономии: всякие черные дыры, белые карлики и так далее. Но 11-й класс все решил однозначно. Прочел я книгу Даниила Данина «Неизбежность странного мира» и понял, что хочу быть только физиком. Значит, поступать буду в ЛГУ на физфак. Нас таких в классе набралось четверо: я, серебряный медалист Боря Танхилевич (с теми же недостатками биографии) и два «хорошиста»: Володя Васильев (недостатки по маме) и Коля Сванидзе (грузин по папе, русский по маме).

И вдруг где-то в мае ко мне домой приходит наша классная руководительница Хильда Матвеевна (она эстонка, не подумайте плохого). Спрашивает, куда я собираюсь поступать, и, услышав мой чистосердечный ответ о физфаке, говорит, чтобы я не смел это делать.

Я удивляюсь: «Почему это?», а она говорит: «Не поступишь!».

Я: «Как так?». Она: «Тебя завалят».

Я: «Как можно меня завалить? Я знаю физику, даже дипломы на олимпиадах получал». Она: «Не знаю, как, но завалят точно!»

В общем, посеяла во мне сомнение. Но сдаваться без боя я не собирался. Составили мы с Бобом план: пробуем на физфак, а если завалят, идем в Политех на вечерний. Дело в том, что в предыдущие годы экзамены в ЛГУ проходили в июле, а в остальные ВУЗы – в августе, так что можно было не бояться рискнуть. Это делали специально, чтобы люди себе судьбу не ломали: попробовали в ЛГУ, не смогли – пожалуйста, в любой другой. А с этого года экзамены во все ВУЗы, включая ЛГУ, с 1-го августа. Вот такая пруха! Не попал в ЛГУ – дальше только на вечерний. Но нам-то все нипочем, молодые, рисковые, верящие в себя! «Как молоды мы были! Как верили в себя!»

Правда, все-таки некоторый реверанс ЛГУ сделал: организовали собеседование при подаче документов. Задавали несколько вопросов тестового характера по физике, а потом могли сказать: мы тебе не советуем рисковать, шанс мал, иди в другой ВУЗ.

На собеседовании некий симпатичный и явно гениальный молодой человек задал мне три вопроса на сообразительность. Один я помню и сейчас: «В стакане, полном воды, плавает льдинка. Что будет, когда она растает?» В общем, ответил я на все вопросы, молодой человек (как потом оказалось, Лев Савушкин) остался очень доволен и сказал мне: «Приходите поступать, нам нужны толковые ребята». Я духом воспрянул, все совсем не так, как пугали, все по-честному.

И вот 1-е августа, экзамен по физике. Иду на экзамен, парень рядом со мной спрашивает у меня: «А что такое закон Ома для полной цепи?» Ну, думаю, как это он собирается поступить, если даже этого не знает? Потом узнал, кстати, что он пятерку получил.

Мы все четверо в первом потоке, нас всех сразу (человек 20) и запустили в аудиторию. Смотрю: три экзаменатора, и двоих из них я знаю: первый – Лева Савушкин, с которым я собеседование проходил, а второй – Саша Кондратьев, которому я на городской олимпиаде задачу объяснял, за что и диплом получил. Ну, думаю, люди все нормальные, все будет хорошо. Тяну билет, а вот задачу мне они сами дают, я на это сразу внимание обратил. Сажусь, начинаю готовиться. Вдруг слышу: «Молодой человек, встаньте!», смотрю – это Кондратьев Боба поднял и спрашивает: «А что Вы только что этой девушке сказали?» Боб побледнел: «Да ничего я ей и не говорил. Она спросила, который час, я и ответил» А Кондратьев нагнетает: «Нет, это Вы ей подсказали, так что сдайте экзаменационный лист и покиньте аудиторию». Обратите внимание, он не девушку выгоняет, которой подсказали, а Боба, который подсказал (якобы). А надо сказать, что все недостатки происхождения у Боба на лице были явно написаны. Так что Александр Сергеевич всю ситуацию намеренно организовал, чтобы Боба выгнать без лишних трудностей. Так-то спрашивать надо, заваливать, а знающего человека не так уж просто завалить, а тут – подсказал, вон из аудитории, без вопросов! Тут Володя Васильев встает и Кондратьеву говорит: «Что ж Вы делаете? Вы же человеку судьбу ни за что ни про что ломаете!» А Кондратьев ему и отвечает: «А Вы-то кто такой? Тоже за дверь захотели? Так мы это мигом организуем». Ну, Вовка и затих. Выгнали Боба.

Чувствую, запахло жареным, но что делать, надо решать задачу. А задачка-то не из простых, на теплоемкости газа, в общем-то, за рамками школьной программы. Ну, я ее решаю, прихожу к ответу, а в нем получается (С_р-С_v). В институте-то проходят, что это равно универсальной газовой постоянной R, но в школе-то я этого не знаю. Решаю другим способом, прихожу к тому же ответу, но мне не нравится, что в условии эти C не даны. Но газ дан. Я решаю спросить у 3-го экзаменатора, который рядом проходил, могу ли я считать теплоемкости табличными данными. Он говорит: «Конечно, можете. Газ дан, в таблице есть и C_p и C_v». Ну, думаю, раз так, значит, с задачей все в порядке. Начинаю готовить ответы на вопросы билета.

А тут Коля Сванидзе пошел отвечать к Савушкину и уже четверку получил. Счастливый, он выскочил из аудитории, четверки за глаза и за уши хватало. Я написал ответы на вопросы и спокойно пошел к Леве Савушкину. И вдруг! Берет он мою задачу, смотрит на нее и говорит: «Неверно». Я: «Как неверно? Что неверно?», а он: «Ответ неверен», берет ручку и в моем экзаменационном листе что-то пишет. Я: «Что Вы пишете?», а он: «Пишу «неуд»», протягивает мне лист и говорит: «Следующий». У меня все в глазах закружилось, потолок поплыл, я говорю: «А по билету?», а он: «Задачу не решили, значит, все. Свободны». Выхожу я из аудитории, там Боб ждет. Он спрашивает: «Ну, что?», я говорю: «Двойка!», и такой на нас обоих хохот нападает, аж пополам сгибаемся, а из глаз слезы. А Коля вокруг ходит и причитает: «Ну, вы даете, ведь все так просто было», наивняк! Тут отец Боба приехал, начал нас успокаивать, развлекать, отвлекать и в итоге успокоил. Так что я передумал в Неву с моста бросаться, а то уже собирался.

Последним из нашей четверки освободился Володя. Он получил тройку, чего в принципе было достаточно для поступления, но завалил математику, потом сдавал экзамены на вечерний, туда же и поступил. Правда, потом вылетел с вечернего и в результате закончил ЛИТМО – институт точной механики и оптики. Коля сдал все экзамены на четверки, поступил на физфак, успешно закончил, потом защитил кандидатскую и работает доцентом на кафедре математики одного из технических университетов. На этом с ними двоими мы простимся, а вот с Борей (точнее, с Бобом) мне предстояло объединиться на все годы учебы.

Так вот, направились мы с ним в приемную комиссию и забрали документы. Там же я прочел объявление о том, что абитуриенты имеют право подать апелляцию в конфликтную комиссию, но только в день экзамена. Я, хотя документы и забрал, а думаю, почему бы не попробовать, ничем не рискую. Ну и подал я апелляцию. Прихожу вечером на конфликтную комиссию. А там собрались все преподаватели, принимавшие экзамен. Думал, меня спросят, какие у меня претензии. Ан нет! Спрашивают моего экзаменатора, на что жалуюсь я. Лева отвечает, что я не доволен тем, что у меня двойка. Мне говорят: «И чего же Вы хотите, если двойка?» Я: «Хочу узнать, за что двойка». Лева: «Задачу неверно решили», я: «Покажите ошибку», он: «Ошибки нет, просто ответ не тот», я: «Чем же он не тот?», он: «У Вас там C_p и C_v, а их нет в условии», я: «Но газ дан, так что я их могу из таблицы найти». Возразить ему нечего, так что он говорит: «В общем, ответ должен быть другой». Я спрашиваю: «И какой же?». Председатель: «А мы не можем Вам это сказать, так как экзамены продолжаются, и Вы всем расскажете, как решать задачу. В общем, мы Вам все объяснили, так что покиньте помещение». Я говорю: «Ничего вы не объяснили и, пока не объясните, я отказываюсь уходить». Председатель: «Тогда мы вызовем милицию», я: «Вызывайте». Тут наступила некоторая пауза, но я уже понял, что ничего не добьюсь и что нервы тратить смысла нет, тем более, документы уже у меня. Поэтому встал и ушел. Кстати, справедливости ради, о задаче. Я уже потом понял, что, кроме моих двух решений, есть и третье, позволяющее прийти к ответу в рамках школьного курса. Так что формально они могли снизить мне оценку на балл, но не двойку же ставить. Это Лева, которому заранее сказали, что евреев принимать нельзя, воспользовался ситуацией. Для этого и дали специально «завальную» задачу, ведь если начать спрашивать по билету, то двойки точно не будет, а она должна (!) быть.

На этом заканчивается история моего поступления на физфак, но грандиозная эпопея с поступлением в ВУЗ только начинается.

Итак, 1 августа, а мы с Бобом уже свободны. Прием документов на вечерний в Политех до 20 августа, так что можно не спешить. Мы с мамой уезжаем на дачу к моей двоюродной сестре Оле в Сосново. И вдруг 5 августа приезжает Боб и сообщает, что только что подал документы в Педагогический, и мне советует сделать то же. Зачем? Там объявлен дополнительный набор на дневное, т.е. получившие двойку в каком-нибудь ВУЗе могут попробовать поступить в Пед, так как у них уже недобор. Я спрашиваю: «Ну и что? Я же не собираюсь становиться учителем», но у Боба есть убийственный аргумент: «Мы сдадим там экзамены, а потом с этими оценками пойдем в Политех на дневной, может, нас и возьмут». Надежда, конечно, маленькая, но на даче сидеть скучно, а упускать шанс, пусть даже маленький, не по нам, и вообще, развлечемся!

Еду в город. Прихожу в Пед, а там на факультет физики, куда подал Боб, уже не принимают заявления, могут принять только на факультет общетехнических дисциплин, т.е. стану учителем труда! Всю жизнь мечтал! Но ветер приключений уже подхватил. Какая разница, куда? Все равно мне там не учиться! Подаю документы.

А уже 7 августа. Конец вступительной кампании на дневное, по закону, 20 августа, т.е. нам надо сдать 5 экзаменов за 13 дней. Последний экзамен – сочинение – назначен на 20-е. Но нам-то это не годится, ведь прием документов на вечернее в Политех (а это наш основной вариант) до 20-го. Что делать? У нашей одноклассницы родственница работает в Педе, просим ее посодействовать в расписании экзаменов. Ура! Сочинение 18-го, так что все успеем. Но два экзамена – химию и устную математику – придется сдавать в один день и даже в одно время! А нам все равно, мы на физфак готовились, что нам какой-то Пед? И сдаем! Бегаем между корпусами, чтобы не пропустить очередь, и сдаем-таки 2 экзамена в один день. И вот у нас сданы 4 экзамена и все на пятерки. О нас по Педу ходят легенды!

18 августа я встаю утром, завтракаю и еду на сочинение. Но перед аудиторией меня встречает Боб и говорит, что нельзя нам писать сочинение. Почему? Если напишем, то нам не отдадут документы и придется учиться тут. Я: «Как это «не отдадут»? Мы свободные люди, где хотим, там и учимся! А ну, идем в секретариат, проверим». А надо сказать, что в газете «Известия» пару дней назад появилась статья о тех, кто идет в педагоги, не имея призвания, и что из этого получается. Вот мы с этой статьей в руках и заходим в секретариат. Вот, говорим, прочли, поняли, что нет призвания, отдайте документы. А нам отвечают, что заявление о выдаче документов будет рассматриваться на заседании приемной комиссии 26-го числа. Кошмар! Все рухнуло! Мы пленники!

И тут заходит тихая девушка, что-то им подает, и ей выдают документы! Мы к ним: «А ей почему отдали?» «А у нее двойка». Ах так?! Тогда мы сейчас…

Конечно, имея знакомую в институте, мы могли, наверное, получить документы и мирным переговорным путем. Но ветер приключений, ветер авантюризма подул под крыло и понес. Нам было по 18 лет, а взрослых в этот момент рядом не оказалось. И мы пошли писать сочинение на двойку. Еще повлияло и то, что незадолго до этого в журнале «Юность» мы прочли рассказ Марка Розовского, который назывался, по-моему, «Костяная нога» и представлял собой очень смешное школьное сочинение. А мы тоже так можем!

Приходим в аудиторию, опаздываем на час – пока ходили, пока спорили. Думаем, нас не пустят, выгонят и вот она – заветная пара! Мы же уже могли и темы узнать, и шпоры добыть! Нет, не гонят. Садимся в первый ряд, а все остальные в последних жмутся, как и полагается троечникам. Начинаем себя не вполне прилично вести, шутим, смеемся, вертимся, надеемся, сейчас выгонят. Не гонят! Знают, кто мы такие! Раз так, мы вам напишем. Какие там темы? Мой любимый герой в литературе 19-го века? Запросто. Я беру Рахметова, а Боб – Онегина, Печорина и Обломова, всех сразу, чего там мелочиться?

А надо сказать, что медаль у Боба серебряная, а не золотая, по причине литературы. Четверка у него именно по литературе. Уж такие перлы сотворял! У меня сохранилось одно его школьное сочинение, как раз о Печорине. «Наступил пернатый май», каково? «Печорин – нравственный калека. Он скачет по дорогам Турции и Ирана, Персии и Таджикистана» – сильный образ, неправда ли? Скачущий калека! Кстати, Персия и Иран – это одно и то же. В общем, можно представить себе, что способно сотворить такое дарование, умноженное на желание обязательно получить двойку.

Сидим, пишем, творим. «Костяную ногу» вспоминаем. Друг другу придуманные перлы показываем. Я на знаки препинания налегаю, где надо, не ставлю, а вот где не надо, там с удовольствием, например, «Рахметов это – жестокий человек». Сделал я, правда и три ошибки в словах: «ниодного» написал вместе, в слове «жестСкий» изобрел С, а в каком-то слове на новую строку перенес ТЬ, гуля-ть. На фактические ошибки тоже внимание обращаю: Никитушку Ломова называю Иванушкой и главное изобретение – у меня пропадает то Лопухов, то Кирсанов, и ищут, соответственно, другого. Я этим изобретением очень гордился. Еще я сам цитаты придумывал, например, «Когда у Веры Павловны случилось несчастье, пропал Кирсанов (на самом деле пропал Лопухов!), дальше цитата (!): «Рахметов лежал на диване с толстой книгой в руках». И финал сильный был: «Есть ли Рахметовы в наши дни?»

В общем, одних грамматических ошибок я сделал 27 штук. А Боб мне показывает свои перлы: «прЕдворное обЧество» (я не шучу), «АрИол» вместо «ореола» и т.д. А стиль: «Максим Максимыч помог Печорину совратить Бэлу», «Онегин мотается по свету после неудачной интрижки с Татьяной». Я ему: «Ты что, с ума сошел? Школу разгонят!» А он: «Молчи, дурак, потом увидишь, кто из нас прав!» В общем, у него я насчитал 26 ошибок.

И еще одна проблема вырисовалась. Такое сочинение мне вряд ли еще доведется писать. Надо бы его для потомков сохранить. Да как это сделать, все черновики пронумерованы и должны быть сданы вместе с сочинением. Решил я рискнуть. Уписал свое творение мелким почерком на двойной листочек, а Бобу говорю: «Ты иди сдавай свое, а я посмотрю, что будет». Боб и пошел.

А я смотрю на лица преподавателей, благо, что в первом ряду сидим. Преподавателей двое – мужчина и женщина. Боб подходит к женщине, сдает свои листочки. Она смотрит на фамилию: «А, Танхилевич, из 366-й? Мне о Вас говорили». Боб идет к двери, а она читает первую страницу, и я вижу, как ее глаза становятся квадратными. Она говорит Бобу: «Молодой человек, надо писать ОРЕОЛ, а не АРИОЛ, и «придворное общество», а не прЕдворное обЧество». Зал от хохота сполз под столы. Боб подошел к ней, заглянул в текст, сказал: «Да-да, я сегодня что-то очень устал» и сделал вялую попытку забрать листочки, чтобы исправить ошибки, но она ему не позволила. «Нет, говорит, идите». Боб и ушел. А я дальше наблюдаю. Она читает и то краснеет, то бледнеет. Второй преподаватель видит, что с ней что-то странное творится, подходит, заглядывает в текст, хватается за живот и начинает хохотать. Она ему говорит: «Не смеяться надо, а плакать, что школа таких медалистов выпускает», а он: «Нет-нет, здесь есть очень удачные места. Мы это сочинение в «Юность» пошлем» и что-то себе в записную книжку выписывает.

Тут и я свое «сочинение» сдал, а они в таком шоке были, что мои листочки и не посчитали, так что я копию на память сохранил. Она у меня и сейчас в архиве хранится.

Выхожу в коридор, там Боб, я ему говорю: «Поздравляю, твое сочинение в «Юность» пошлют, писателем станешь». Он приуныл слегка: «Не хочу в «Юность», ну да ладно, завтра увидим». А назавтра должны были наши сочинения проверить, это нам наша знакомая сразу пообещала, чтобы мы к 20-му уже могли документы получить.

Вот назавтра мы и приходим в секретариат за результатами. А там студенты молодые работают, им это только в развлечение. Боб подходит первый: «Тут наши сочинения должны были проверить. Танхилевич моя фамилия». Ему парень отвечает, видать, уже готов был: «Танхилевич? Это у Вас серебряная медаль? Ха-ха-ха! ПрЕдворное обЧество? Ха-ха-ха! АрИол? Ха-ха-ха! Это у Вас «Онегин мотается по свету после неудачной интрижки с Татьяной»? Хи-хи-хи!» И весь секретариат залегает от хохота. Боб желваками поиграл и говорит: «Прекратите издевательство. Я пришел узнать оценку». «Оценку? Ха-ха-ха! Два у Вас!» Боб как бы удивлен: «Как два? Не может быть». «Может, может, у Вас 26 ошибок. Вы чего хотите-то?» Боб тихим голосом: «Ну, может хоть троечку?». «Какую троечку? За 26 ошибок? За Онегина? За Максим Максимыча? За обЧество? Да Вы что? Двойка и ничего больше». Боб отходит в сторону, начинает давить из себя слезу.

Подхожу я. Диалог такой.

– Это у Вас, что ли, золотая медаль? А Вы вообще «Что делать» читали?

– Читал, но помню плохо.

– Так Вы бы писали о том, что хорошо помните.

– Да я и все остальное тоже плохо помню.

– А почему Вы Никитушку Ломова Иванушкой называете?

– А разве суть в именах? Главное – это мысль.

– Мысль, это верно. Но где же у Вас мысль, если в одной фразе Вы пишете, что пропал Кирсанов, а в следующей у Вас ищут уже Лопухова?

– Вы это заметили? Как Вы наблюдательны, а я не обратил внимания.

В общем, вел я себя весьма по-детски, не очень прилично. Уверенность в том, что нечего терять. Опять же этот ветер авантюризма! Тем неожиданнее финал: «В общем, три у Вас». Я нашел в себе силы спросить: «Как три?» А мне говорят: «А Вы что хотели, за 9 ошибок?» и показывают мой многострадальный труд, где в конце написано 8/1, т.е. они мои 27 ошибок сгруппировали по типам, и получилось, что их всего 9. Я в шоке. Но самое смешное произошло с Бобом. Он только что, стоя в сторонке, слезы выдавливал, а тут аж подпрыгнул и как завопит: «Я тебе говорил? Я тебе говорил?», чем несказанно удивил всех присутствующих.

В общем, выходим мы из секретариата, Боб поздравляет меня с зачислением на факультет учителей труда, а мне не до шуток. Надо срочно что-то делать! Иду я к этой знакомой, которая в тот раз помогла, и говорю: «У меня проблемы, я получил тройку». Она успокаивает: «Ничего страшного. При твоих баллах этого с лихвой хватает». А я ей: «Мне нужна двойка». За такие мгновения можно многое отдать. У нее аж челюсть отпала: «Ты, что, рехнулся?». Объяснил я ей ситуацию, отругала она нас за то, что сразу к ней не пришли, и пообещала попробовать помочь. Пошли мы с ней на кафедру, где проверяли сочинения, и она вошла внутрь. Минут через 15 вышла, обругала меня еще раз и отдала мой экзаменационный лист, где тройка была зачеркнута, а на ее месте красовалась вожделенная ДВОЙКА. Как она сказала, это далось не просто, пришлось ей выслушать массу «приятных» слов от коллег. Но, слава богу, они пошли ей навстречу!

Но чтобы нам выдали документы, председатель приемной комиссии должен был завизировать двойку своей подписью. Пришли мы к нему, а он и говорит: «Я же вам всем говорил перед сочинением: не выпендривайтесь, пишите проще. Онегин любил Татьяну. Точка! Не надо красивостей. Надо без ошибок!» И вот вертит он наши экзаменационные листки и так, и сяк, а подписывать явно не хочет. А потом прямым текстом предлагает нам переписать эти сочинения. Вот как мы ему были нужны! Но Боб выпрямился, как декабрист перед судом, и сказал, что мы не терпим нечестности и что придем через год и обязательно поступим. Ну, тут уж ему нечем было крыть, поставил он свою подпись, получили мы свои документы и, как на крыльях, понеслись в Политех.

Сначала зашли в приемную комиссию дневного отделения и сказали, что вот, мол, наши медали, а вот дипломы на олимпиадах, а вот мы в Педе сдали по 4 экзамена, и все пятерки у нас. Можно, мы только сочинение напишем, а Вы нас примете на дневной? Нет, говорят, ребята. Где Пед, а где Политех? Так нельзя, никаких шансов. Тогда мы в комиссию вечернего, показываем все, рассказываем и тот же вопрос задаем. И тот же ответ получаем: так нельзя, надо все сдавать снова. Снова так снова. Нам разве трудно? Подаем документы, получаем расписание экзаменов и уходим готовиться.

Первый экзамен – письменная математика. Начинается в 10-00, на все дается 3 часа. Мама на даче. Я ставлю будильник на 8-00. Он делает свое дело исправно. Я просыпаюсь в 8, думаю, что можно еще поспать 10 минут, но понимаю, что, если усну, то проснусь через 100. Поэтому перевожу будильник на 10 минут вперед, т.е. на 2 деления (!), и засыпаю. Он звонит, открываю глаза. 10-00! Ужас, я проспал письменный экзамен. Теперь точно в армию! Выскакиваю из дома и лечу в Политех. Три вида транспорта, полтора часа времени мне даны, чтобы я почувствовал всю глубину своего падения. Они же не должны меня допустить, ведь я же мог за это время узнать условия и получить решения у кого угодно. Шансов нет! Прилетаю, 11-30. Боб стоит у дверей аудитории, спрашивает, все ли я примеры решил. Он уже вышел! А я еще не заходил!

Захожу. Полная аудитория абитуры. Три женщины-преподавателя. Одна меня спрашивает: «Вы что хотели?». Отвечаю, что забыл экзаменационный лист, пока вернулся, пока доехал, вот пришел на экзамен. Она говорит: «Но осталось только 1,5 часа, Вы же не успеете». Я, не веря в это чудесное возрождение надежд, отвечаю, что сделаю все возможное. И меня допускают до экзамена. Я на вдохновении решаю свой вариант за полчаса и в восторге иду его сдавать, не подумав о том, в чем меня могут заподозрить. Та же преподавательница с сочувствием спрашивает: «Ну что, сдались, не получается?», а я отвечаю, ликуя, что все решил, и сдаю работу. Она удивлена: «Вы просто какой-то вундер», но работу приняла. Тут меня какая-то девчонка с пятого ряда спрашивает: «У тебя какой вариант?», отвечаю: «синий», она кричит: «Иди сюда». Смотрю на экзаменатора, она говорит: «Девушка просит, нехорошо отказывать». Иду к девушке, помогаю что-то решить, ухожу. Победа! Пять!

Оказалось, что проходной балл даже на вечерний был 24 из 25 (на дневной тоже). Мы-то об этом даже не волновались, мы же на физфак поступали, что нам вечерний Политех? У меня получилось 25 баллов, у Боба – 24. Оба зачислены.

Идем в деканат дневного: «Вот наши медали, вот наши дипломы, вот мы сдавали в Пед, вот мы сдавали здесь на вечерний. Возьмите нас на дневной.» Отвечают: «Что вы, ребята, так нельзя. Приходите после первой сессии, может быть, переведем на дневной». Уходим. Учимся. Сдаем сессию на 2 недели раньше срока, все пятерки у обоих. Снова приходим на дневной с теми же аргументами плюс итоги сессии. Возьмете на дневной? Отвечают: «К сожалению, изменились правила перевода, теперь в течение учебного года переводить нельзя. Приходите после летней сессии». Нельзя так нельзя, мы потерпим до лета. Непонятно, правда, почему кого-то переводят, а нас нельзя. Летнюю сессию сдали на месяц раньше. Все пятерки. Снова идем к замдекана с той же просьбой. И ответ тот же. Нельзя. У меня дядя в это время приезжал из Минска, персональный пенсионер всесоюзного значения. Надел он все свои регалии и пошел к декану, рассказал о проблеме своего племянника. А декан ему и говорит: «Пусть ваш племянник не дергается и учится спокойно на вечернем. Может, он на дневном и не потянет. Знаете, сколько людей так себе судьбу сломало?»

В общем, поняли мы с Бобом, что ничего не добьемся. Обозлились, пошли в деканат вечернего и забрали свои документы, чтобы снова поступать на дневной. Нас замдекана предупредил: «Не поступите, назад не проситесь – не возьму». Но мы только ручкой помахали. Подали документы, сдали вступительные экзамены, слава богу, только два: устную и письменную математику, потому что в том году медаль стали учитывать. Но надо было обе пятерки получать. Ну, мы их и получили и были зачислены на первый курс. Отучились две недели, с ребятами перезнакомились, и вдруг вызывает нас тот самый замдекана, который не хотел к себе на дневной переводить. Заходим мы к нему, он и говорит: «Ребята вы, вроде, толковые. Хотите, я вас на второй курс переведу? Только надо два экзамена досдать». Мы сказали, что подумаем. Вышли, посоветовались и решили, что нет смысла год терять, хотя нам и группа, и преподаватели понравились. Так что дали свое согласие, досдали эти два экзамена и стали полноправными студентами второго курса.

Вот такое вышло поступление в институт. Пришлось сдать 13 вступительных экзаменов. Это вдобавок к медалям.

Но вся эта невероятная история имела продолжение. Прошло лет пятнадцать. Я зарабатывал деньги репетиторством, а для нахождения учеников давал официальные объявления. И вот как-то раз звонит мне какой-то мужчина, говорит, что хочет узнать о репетиторе для племянницы. Я ему все объяснил, и вдруг он спрашивает: «Марик, это ты?» Я отвечаю, что Марик – это, конечно, я, но неизвестно, какой Марик ему нужен. А это оказался бывший завуч моей школы Иосиф Григорьевич Рутман. Он прочитал мое объявление и решил поговорить со мной о былом. Вот что он рассказал. Когда нас тогда провалили на физфаке, в школе это было воспринято как шок, и администрация написала протестующее письмо в ЛГУ, а оттуда ответили, что, мол, надо лучше готовить абитуриентов, а не обвинять экзаменаторов. Мне было приятно услышать, что школа своих не бросила. Но и Пединститут не остался незамеченным. Как я и предсказывал Бобу, после его сочинения (и моего тоже) в Педе возникли претензии к школе, которая выпустила таких медалистов. Иосиф Григорьевич это узнал одним из первых, так как наши учителя, и он в том числе, летом подрабатывали на вступительных экзаменах именно в Педе. Он попытался объяснить ситуацию в ректорате. Мол, дело не в знаниях, а в том, что им не хотели отдавать документы, поэтому они и решили так выйти из положения. Молодые и глупые! Но ему было сказано: «Тем хуже! Значит, дело не в знаниях, а в том, что школа не смогла воспитать честность в учениках. Они готовы на любые авантюры, лишь бы добиться своих сомнительных целей». Короче говоря, ректорат подготовил письмо в горком партии о неподобающей атмосфере в школе №366. Администрации школы грозили серьезные оргмеры.

«И ты знаешь, Марик, как я выбрался из этой ситуации? – спросил меня Иосиф Григорьевич. – В один из тех дней я принимал вступительные экзамены. Поставил я какой-то девочке тройку, и через 10 минут в аудиторию ворвался разъяренный мужчина, представился как профессор кафедры истории партии, сказал, что я только что поставил тройку его племяннице и потребовал незамедлительно исправить эту тройку на четверку. Тут я взял его под руку и попросил пройти со мной в партком института. Там я рассказал парторгу, что только что на меня, члена приемной комиссии, было оказано давление профессором кафедры ИСТОРИИ ПАРТИИ данного ВУЗа с целью повышения оценки его родственнице. Я полагаю, что данный факт свидетельствует о неподобающей атмосфере на кафедре, а также в ВУЗе в целом, и считаю себя обязанным проинформировать об этом факте горком партии. Они оба побелели. Но, сказал я, я готов забыть об этом вопиющем происшествии, если ректорат, со своей стороны, забудет кое-что об истории поступления двух абитуриентов. И парторг при мне отдал распоряжение уничтожить готовую кляузу. Вот как все закончилось». Посмеялись мы с Иосифом Григорьевичем, мир праху его, над мрачной иронией нашей жизни.

И еще о моей школе. Наша любимая учительница математики Мария Васильевна Петухова, как оказалось, тоже принимала вступительные экзамены в Педе. Узнал я об этом лично, когда пришел сдавать устную математику (ту, что одновременно с химией). Захожу в аудиторию и вдруг вижу Марию Васильевну. Она что-то пишет и меня не видит. Я кладу экзаменационный листок перед ней, она читает мою фамилию и удивленно поднимает голову. Ну, никак она меня тут не ожидала увидеть. Долгих разговоров мы не вели, но она сказала, что было бы нечестным, если бы меня спрашивала она, и поэтому она передаст меня коллеге. Он сидел за соседним столом. Мария Васильевна что-то пошептала ему на ухо, указывая на меня, он кивнул, и экзамен начался. Ответы на вопросы билета его интересовали мало. Он предпочитал задавать задачи. Сколько я их решил, уж и не помню: пять или шесть. И по алгебре, и по геометрии, причем очень непростые, олимпиадного уровня. Решаю одну, он дает другую. Пару часов я там провел. Это был мой самый сложный экзамен, причем, возможно, не только из вступительных, а из всех, что я сдал в жизни. Мария Васильевна наблюдала за происходящим, явно болея за меня. Когда он задавал задачу, она хмурилась, а когда я показывал ему решение, она облегченно вздыхала. Наконец, он пожал мне руку, поставил пятерку, и я, вымотанный этим марафоном, вышел из аудитории. Мария Васильевна догнала меня в коридоре. Она была очень взволнована, поцеловала меня в щеку и сказала: «Спасибо, Марик!», а я ответил: «Это Вам спасибо, Мария Васильевна!» Судя по всему, экзаменатор сказал ей пару лестных слов обо мне как ее ученике и о результатах ее работы. Вечная ей память!

И последний штрих. Кандидатскую диссертацию по физике в1987 году я защищал именно в Пединституте. Мой официальный руководитель предложил мне в качестве первого оппонента нового заведующего кафедрой методики преподавания физики профессора Кондратьева Александра Сергеевича. Я сразу понял, о ком идет речь, но согласился. Когда я пришел к оппоненту домой со своей диссертацией, я ему напомнил, что мы знакомы. «То-то мне ваше лицо кого-то напоминает, – сказал он. – И где мы встречались?» Я честно ответил: «В 1964 году я поступал на физфак». Он расхохотался, хлопнул меня по плечу и сказал: «Так я ж Вас, наверное, завалил?» «Ну, не Вы, а Лева Савушкин». «Не сердитесь на него, – сказал Кондратьев. – Время было такое. Мы должны были вести себя правильно. Иначе было нельзя. Всем экзаменаторам перед экзаменами объясняли, что прием ведется не просто по знаниям, а исходя из неких высших соображений, известных только партии. Во-первых, во избежание национальных недовольств прием ведется с учетом процента данной нации в населении СССР, т.е. евреев принимать не более 2 процентов. Кроме того, ЛГУ – лицо страны и там не должно быть лиц с сомнительными биографиями. Всякие мошенники и воры имеют довольно денег, чтобы набрать репетиторов для своих детей и дать им нужную подготовку для поступления в ВУЗ. Так у нас в ЛГУ одни дети мошенников учиться будут. Поэтому наш первый отдел бдит на своем посту. Он изучает личные дела абитуриентов и дает им свою характеристику. Мы должны это учитывать. На экзаменационных листах стоят условные знаки для экзаменаторов, например, точка в верхнем правом углу значит, что не выше двойки, а в нижнем правом – нужна пятерка и т.д. Все экзаменаторы должны выполнять эти указания любыми способами. Иначе этот экзамен будет для них последним».

2. Детство и отрочество.

Эти мемуары я написал к своему 65-летию. Они охватили период с окончания школы до 2011 года. С тех пор я ощущал некоторую неловкость из-за того, что не коснулся своего детства, родителей, брата и, вообще, истории семьи. Но если браться за эту историю, то надо начинать с дедушек, бабушек, а может, и того дальше. Короче говоря, надо строить генеалогическое дерево семей моего папы и моей мамы. И вот, в начале 2014 года я начал это исследование. В итоге я дошел аж до прадедов и написал целый труд «История моей семьи», включающий три части: «Папина линия», «Мамина линия» и «Уже при мне». Там я старался писать максимально детально, со всеми событиями, датами, выписками из архивов, фотографиями почти всех живущих и умерших родственников. Читать этот текст постороннему человеку, наверное, скучно и неинтересно, он предназначен для людей, лично заинтересованных, т.е. живущих потомков семей Зеликман и Шмуц.

Однако в процессе поисков я натолкнулся на такие неожиданные факты, испытал эйфорию от стольких открытий, что посчитал правильным рассказать о некоторых из них. Здесь главное внимание уделяется не истории семьи, а истории самого поиска. Интересных моментов было много, и я напишу только о самых удивительных. О них вы сможете прочитать в рассказе «Роясь в корнях» сразу после мемуаров «Люди, гады, жизнь».

А вот главу о моей семье, моем детстве и отрочестве я решил сделать второй в мемуарах. Почему не первой, в историческом порядке? Я решил начать с какой-то кульминации, какого-то завлекающего момента, чтобы читателям захотелось читать дальше. Воспоминания о детстве таким увлекательным чтением не являются, примерно такое детство было у большинства моих современников. А вот история поступления в институт является тем самым ярким пунктом моей биографии, с которого можно начать. Сразу скажу, что и в дальнейшей истории моей жизни таких ярких кульминаций было еще много. Так что читателя ждёт интересное чтение. Поверьте мне.

Война закончилась. 26 апреля 45-го года мама с моим братом Мулей вернулись из эвакуации. Прибыли они из Сызрани, но до этого пожили и в Ташкенте (Чинобадская 8), где Муля получил паспорт. В это время папе было уже 45, маме 39, Муле уже исполнилось 18. Вокруг послевоенная разруха. Какие тут могут быть мысли о новом ребенке? Но… У папы был институтский друг дядя Фала Тумаркин. Он был лет на 10 моложе папы. У них с тетей Цывой уже было двое детей – Виля и Эдик. И вдруг после войны у них появляется дочь Геня. Она старше меня ровно на 9 месяцев. Это наводит на мысль, что моих родителей вдохновил пример их друзей. И они пошли на этот подвиг – 25 мая 1946 года родили меня.

Кстати, об именах и предках. Когда родился мой брат (в 1927 году), были живы оба мои деда. Поэтому использовать их имена было нельзя. Брата назвали в честь прадеда, отца Фейги Самуиловны, бабушки со стороны папы. Когда родился я, никого из дедушек не было в живых, поэтому меня можно было назвать в честь папиного папы Мордуха (Мотла), одним из вариантов имени которого в европейском варианте является имя Марк. Правда, мама говорила, что и ее отец Мендель тоже учитывался при выборе моего имени. Так что я назван в честь обоих.

Воспоминаний детства не так уж много. Помню, как мама кормила меня “бурдой” – супом из молока с размоченной в нем булкой и с маслом. Терпеть это не мог, но меня заставляли это съедать. Помню нашу квартиру на Садовой-Канонерской, соседей дядю Вову и тетю Нюру Орловых. У них не было детей, так что свою любовь они направили на меня. Помню суп со снетками, которым меня угощала тетя Нюра. Когда я вел себя плохо, мама ставила меня в угол, а потом придумала запирать меня в темной ванной. Не знаю, откуда я взял эту песню, но рассказывали, что, сидя в ванной, я очень жалостно пел: “Мамочка милая! Сердце разбитое!” Дальше не помнил, так что ограничивался этим трогательным припевом. Соседи шли к моей маме: “Женя! Началось. Мамочка милая! Выпускай узника”. Конечно, не сразу, ведь я должен был пройти это воспитание, но мама сдавалась, и я выходил на свободу.

Центрального отопления сначала не было. Каждый топил свою печку. Поэтому весь наш двор был заполнен поленницами дров. Для меня он представлял собой целую загадочную страну, в которой где-то за дровами находились какие-то двери, ведущие на мрачные и узкие лестницы, словно специально созданные для Раскольникова. Этот район и в самом деле был районом Достоевского и его героев. Неподалеку находился дом старухи-процентщицы, да и все герои Достоевского проживали поблизости.

Не было и газа, пользовались примусами и керогазами. Но 4 февраля 1949 года подключили газ и установили одну четырехкомфорочную плиту и один водогрейный аппарат. В подтверждающей это справке сказано, что в квартире проживало 9 человек. Судя по всему, это папа, мама, Муля, я, дядя Вова, тетя Нюра, баба Оля, ее племянница Римма и еще папина сестра Сима (Надя). Этот водогрей не предназначался для ванны. Сначала ее не было вообще. Потом поставили ванну с круглой печкой, которую топили специальными брикетами.

Ни в ясли, ни в садик я не ходил. Мама не работала и занималась мною сама. С одной стороны, это хорошо – я не болел так часто, как детсадовские ребята, мама могла дать мне больше, чем воспитательница. Но, с другой стороны, мне часто было скучно, не с кем поиграть. Поэтому я очень радовался, когда к другой нашей соседке – бабе Оле – приводили внука Мишу Белостоцкого. Он был на год младше меня, и с ним мы чудесно проводили время. Еще были радостные походы в гости к двоюродной сестре Оле, дочке дяди Левы. В их большой квартире было несколько мальчишек примерно моего возраста, там-то я и реализовывал свою тягу к общению.

В 53-м году меня отдали в школу №245, в 1-й А класс. Школа находилась за Аларчиным мостом и была мужской, то есть в ней учились только мальчики. Во входном фойе висела красивая доска с фамилиями золотых медалистов прошлых лет. Помню, как я смотрел на эту доску и представлял себе этих великих людей, которые добились такого успеха в жизни. Даже помечтать не мог, что войду в эту славную когорту. Первую мою учительницу звали Анна Ивановна Васильева. Это была пожилая, на мой тогдашний взгляд, женщина, добрая и располагающая к себе. Дети ее очень любили.

Учился я хорошо и легко. Вот кусочек из характеристики, написанной на меня Анной Ивановной после 1-го класса. «Мать не работает и уделяет много времени воспитанию сына, но воспитывает неправильно. Мальчик сильно избалованный, капризный и недисциплинированный. В первое полугодие много времени пришлось уделять исправлению дисциплины. В конце года дисциплина улучшилась. Мальчик способный, умный и очень любознательный. Всегда активный, но не собранный и не сосредоточенный». И так далее. Спорить не стану, но претензий к воспитанию мамой не принимаю.

В 1954 году государство объединило мужские и женские школы. Так что меня перевели в школу № 244. Она находилась у Калинкина моста. Здесь я учился по 6-й класс. Классной руководительницей была Лидия Михайловна Шувалова. Вот строки из характеристики после 2-го класса: «Мальчик очень способный, умный, любознательный, активный, вежливый, аккуратный, но капризный, любит посмеяться даже на уроках». Эта смешливость преследовала меня все школьные годы. Помню, как уже в 10-м классе мы со Славиком Чувашевым должны были подготовить диалог по английскому. Вызывает нас Хильда Матвеевна к доске. Мы начинаем свой диалог. И вдруг Славик замечает какую-то пылинку на обшлагах брюк. Он наклоняется и, продолжая беседу, принимается стряхивать эту пылинку. Я начинаю умирать от смеха и остановиться никак не могу, несмотря на грозные предупреждения учительницы о двойке. Чтобы прекратить смеяться, я провожу рукой по лицу, стирая смех, и появляюсь оттуда с деланно угрюмой гримасой. Класс срывается в хохот, и сама Хильда Матвеевна утирает слезы от смеха. Тогда я выскакиваю в коридор, там в течение нескольких минут успокаиваюсь и, уже серьезный, возвращаюсь в класс. При виде меня у ребят начинается истерика, не заканчивающаяся до конца урока, который, слава богу, был не за горами. В следующий раз Хильда Матвеевна снова вызывает нас с этим диалогом. Мы начинаем, и все идет нормально до того момента, когда я вспоминаю, как Славик чистил брюки. Я представляю, как он сейчас снова начнет это делать, дальше все развивается, как цепная реакция. И я снова выскакиваю из класса. Правда, в этот раз мы все-таки довели дело до конца. Жаль, что с возрастом эта смешливость прошла, и сейчас меня рассмешить непросто.

Не буду рассказывать подробно о школьной жизни. Она была довольно типична для того времени: вступление в пионеры, сбор макулатуры и металлолома, соревнования пионерских звездочек, классные собрания, грамоты за хорошую учебу. По окончании первого класса мне за хорошую учебу вручили книгу Льва Кассиля «Улица младшего сына», после 2-го – «Старика Хоттабыча». Эти книги и сейчас у меня, хранят память о моем детстве.

Мама была в родительском комитете и внимательно наблюдала за моим развитием. Не давалась мне физкультура. Надо признать, я был довольно упитанным ребенком, не толстым, но с заметной жировой прослоечкой. По физкультуре мне ставили четверку, но только потому, что нельзя хорошему ученику ставить тройку по предмету, который ему не дается. Но мне это не нравилось. Я не хотел быть “жиромясокомбинатом”. Мама поступила очень мудро, отдав меня в секцию спортивной гимнастики. Весь шестой класс я ходил на занятия в Дом культуры имени Цюрупы около Балтийского вокзала. Тренера звали Ларион Семенович, он старался научить меня чему-то, но это было не так просто. Помню, как осваивал стойку на голове дома, на подушке, с маминой помощью. Мама держала меня за ноги, чтобы я не падал. А еще мы с нею разучивали кувырок вперед с группировкой. Не могу сказать, что стал лучшим в нашей секции, но похудел и стал получать по физ-ре только пятерки. Кроме того, я перестал болеть. Если в 4-й четверти 5-го класса я болел катаром верхних дыхательных путей четыре раза, то в следующий раз я заболел уже в институте! Да здравствует физкультура! Более того, с тех пор я стал считать себя весьма спортивным человеком. В старших классах я принимал участие во всех школьных соревнованиях и даже был вратарем сборной школы по хоккею, хотя на коньках катался не очень. В результате за свою жизнь я имел около десяти спортивных разрядов по разным видам – плавание, прыжки в высоту, стрельба, лыжи, шашки, шахматы. Большей частью это были третьи разряды, но было и два вторых: по гимнастике в институте и по настольному теннису – уже на заводе «Прибор».

После 6-го класса, летом 1959-го, мы переехали в новую квартиру. Наконец закончилось прозябание в коммуналке с очередями в туалет и в ванную. Здесь все было свое. Двухкомнатная квартира общей площадью 45 кв. метров. Ради новой жизни пришлось расстаться со школьными друзьями, так как квартира находилась далеко, на Алтайской улице. Туда надо было ехать на 29-м трамвае почти целый час. Так что я со своими прежними одноклассниками больше не виделся. Впереди были новые знакомства в новой школе №429. Но и там я проучился всего один год. Получил аттестат за 7 классов, а в 8-й меня и еще нескольких моих одноклассников перевели в школу №366, которую я в итоге и закончил. Этот перевод в новую школу был связан с переходом от 10-летнего образования к системе 11-летнего производственного обучения. С 9-го по 11-й класс два дня в неделю все школьники должны были обучаться профессии. У нас это обучение происходило на заводе «Электросила». Там я получил специальность слесаря-лекальщика 1-го разряда, что, как показала жизнь, было невредно. Я научился что-то делать руками и в дальнейшем не боялся браться за какие-либо починки.

Школа №366 оказалась большой удачей. Там были отличные учителя, вполне творческая атмосфера и хорошие ребята. Мои одноклассники стали моими друзьями на всю жизнь. Недавно мы отмечали 50-летие знакомства, и на него пришло довольно много народу. Все мы считаем, что нам 50 лет назад очень повезло. Наша школа уже в те годы была одной из лучших в городе, а через несколько лет стала физико-математической. Чемпионаты школы проходили по многим видам спорта: баскетболу, хоккею, лыжам, легкой атлетике, настольному теннису и т.д. И почти во всех я принимал участие.

Была еще так называемая «Эстафета искусств». Каждый класс готовил к школьному вечеру какой-то спектакль. В конце года подводились итоги и награждались победители. Помню, как мы ставили спектакль по трем «Денискиным рассказам» Виктора Драгунского. Я там играл отца, который 8-го марта, придя домой, обнаруживает, что все его дорогие вина из бара слиты в одну кастрюлю, а освободившиеся бутылки сын с приятелями сдали, чтобы на вырученные деньги купить подарки одноклассницам. Я должен был сначала выйти из себя, но потом, под воздействием жены, которую играла моя весьма симпатичная одноклассница Алла, проникнуться юмором и трогательностью ситуации и поцеловать Аллу со словами: «Как я люблю твой смех, дорогая!» Все это я проделал, кроме поцелуя. Такой вот трепетный я был – не целовался без любви. Мой одноклассник Володя, услышав о моем отказе целоваться, предложил на эту роль себя, обещая, что он это сделает как надо. Но тут отказалась Алла, видимо, я ей нравился больше.

А еще в 10-м и 11-м классах мы издавали «подпольный» журнал «Юный дарвиник». Название было связано не с большой любовью к дарвинизму, а, наоборот, иронически подчеркивало бесполезность, на наш тогдашний взгляд, изучения этой науки. Началось всё с эпохальной фразы нашей биологини: «Где ноги у головоногих?» Отсюда моментально родилось стихотворение, а дальше пошло-поехало. Конкурирующая группа начала выпуск журнала «Трын-географ». «Трын» – это прозвище Бори Танхилевича, вдохновителя этого журнала, а «географ», потому что отстаивалась мысль о ненужности нам географии. Этот журнал ограничился только одним номером, потому что «дарвиники» переманили к себе всех стоящих авторов. «Юный дарвиник» прожил долгую жизнь в целых шесть номеров, а потом наша классная руководительница Хильда Матвеевна предложила нам выйти из подполья и открыто издавать классную газету. Мы согласились и назвали газету «Индивидуум». Архив ее содержит около десяти выпусков. В каждую нашу встречу (раз в пять лет) мы развешиваем на стенах бережно сохраненные газеты, раскладываем на столах журналы, и пожилые одноклассники с удовольствием предаются воспоминаниям.

Сколько всякого было в эти школьные годы! Жаль, что у моей дочери не осталось таких воспоминаний о ее школе, какие есть у меня о моей.

Как я уже говорил, учился я всегда хорошо. Но зубрилой или, как сейчас говорят, “ботаником” не был. Выезжал на памяти и быстрой реакции. Устные домашние задания готовил уже перед уроком, на перемене. Прочитывал первый вопрос, а на уроке, пока кто-то отвечал этот вопрос, просматривал второй и так далее. Круглым отличником я был только в последнем 11-м классе, а так пара четверок всегда была, правда, четверки по неосновным предметам: пение, рисование, труд. Помню, как невзлюбила меня учительница ботаники, ни за что не хотела ставить пятерку. Я уж и гербарий собрал, и какой-то плакат нарисовал, но так и осталась четверка, благо что в аттестат не пошла. Потом аналогичные проблемы были по химии, но тут дело было связано с аттестатом, так что пришлось поднапрячься, что-то дополнительно сдать, и все-таки Зинаида Васильевна поставила желанную пятерку. Думаю, что в 11-м классе ей уже объяснили, что не надо мешать школе готовить медалистов. Вопрос медалистов для школы – важный и интересный момент. Был такой яркий случай. Историю у нас вела Прасковья Петровна, некрасивая одноглазая старая дева. Ее не любили, суровая была и непреклонная. В апреле последнего года учебы она неожиданно устраивает контрольную по домашнему заданию. А я-то к уроку, как обычно, только первый вопрос просмотрел, а достался мне третий. Ничего не знаю. Надо что-то придумывать. Кладу учебник на колени и сквозь щель в парте вглядываюсь в столь дорогие для меня строки. И вдруг поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с глазом Прасковьи Петровны. Я вообще-то списывал редко, так что опыта не было. Ее глаз меня просто загипнотизировал, как змея кролика. Сижу, рука в парте и смотрю на нее. А она медленно идет ко мне. Помню ее четкие приближающиеся шаги. У меня холодный пот. Она подходит, откидывает крышку парты. У меня на коленях лежит открытый учебник. Прасковья Петровна пару секунд смотрит на него, потом закрывает парту и медленно отходит, не говоря ни слова. Конечно, она понимала, что справедливо заработанную двойку я уже исправить не успею. Интересы школы требовали закрыть глаза на мою маленькую глупость. Она и закрыла.

Еще были проблемы с черчением. Оно закончилось в девятом классе. О медали я тогда еще не думал, но на всякий случай хотел иметь в аттестате пятерку. Понимал-то я черчение хорошо, но нужной аккуратности не имел. Мои линии были чересчур жирные, частенько немного смазывались. Короче говоря, не мое это призвание. На пятерку пришлось по пять раз переделывать все чертежи, только тогда наш чертежник снизошел и поставил желаемое. Пришлось мне специально сдавать и географию. По какой-то контрольной получил пару, а по географии оценок за всю четверть раз-два и обчелся. Исправить не успеваешь. Пришлось сдавать географию России по главам: Волго-Вятский район, Западная Сибирь и т.д. Каждую неделю новую главу. Зато до сих пор помню, что в городе Энгельсе выпускали троллейбусы. А еще была железная дорога Москва-Елец-Валуйки-Луганск. И газопровод Уренгой-Помары-Ужгород. И много чего еще узнал такого же полезного и необходимого для жизни.

Речь о медали конкретно зашла только в 11-м классе. Почему-то первым кандидатом на медаль считался Боря Танхилевич, наверное, потому, что он был потише, нареканий по дисциплине не имел, домашние задания всегда готовил, случайных двоек не получал. Но после первого же экзамена – сочинения – ситуация изменилась. Боря получил четверку по русскому. А надо сказать, что сочинение у медалистов перепроверялось в РОНО, так что подтасовать было невозможно. Боря никогда не был большим знатоком русского языка, так что пару ошибок он сделал. А я, весьма неожиданно даже для самого себя, получил пятерку. Вот тут-то самолюбие и взыграло. Самый трудный экзамен позади. А остальные все в моей власти! Подготовился и все сдал на пятерки. Помню это чувство ликования и удивления одновременно, когда мне вручали эту заработанную медаль.

Именно с этого момента я стал считать оскорбительным для себя получение четверки. Кстати, самый первый мой экзамен – математику в 7-м классе – я сдал на четверку. Решил-то я все быстро, за полчаса, и правильно, но там были такие моменты, как верно сформулированный вопрос к своему действию, а это давало возможности для снижения оценки. Мне было по барабану. Четыре так четыре, я тогда совсем этому не огорчился, а радостно пошел играть в футбол. А вот после выпускных экзаменов, и далее, после вступительных, во мне разгорелся этакий азарт – а вот не будет у меня четверок. И таки не было. Всего за жизнь я сдал около 70 экзаменов. Из них была одна четверка – та самая, первая, две двойки – одна на вступительных в университет и вторая, намеренно полученная в Пединституте, и остальные 67 пятерок. Это соревнование с самим собой я выиграл.

Расскажу о своей семье. Папу в жизни звали Ароном Марковичем, хотя по паспорту он был Мордухович. Тут хоть имя соответствовало, и отчество было похоже. Маму же звали Евгения Михайловна, или тетя Женя, хотя по паспорту она была Гутля Менделевна. Так часто бывало, еврейские имена старались русифицировать, чтобы не привлекать внимания.

Большую часть времени папа проводил в командировках – то в Сланцах, то в Кохтла-Ярве. Домой приезжал на несколько дней каждый месяц. Правда, на каникулы мы с мамой ездили к нему. Там было хорошо. И в Сланцах, и в Кохтла-Ярве у меня были приятели, и мы с ними славно проводили время.

Папа меня очень любил, но я был еще маленький, поэтому серьезных разговоров с ним не было. В 59-м году папа делал в Кохтла-Ярве медкарту для поездки в дом отдыха. И вдруг врач-рентгенолог обнаружил на его флюорограмме пятнышко. Чтобы снять подозрения на рак, он направил папу в больницу на обследование. Папа пролежал больше месяца в клинике Военно-медицинской академии, мы дома были в панике, ведь в то время рак – это был приговор. Но ура, вывод специалистов – это всего лишь эмфизема, доброкачественная и безобидная. Надо сказать, что папа с 13 лет курил как проклятый: 1,5-2 пачки в день, причем самых простых – «Примы», «Севера» или «Беломора». Типичное самоубийство! Курил и кашлял, кашлял и курил! Ночью и утром этот проклятый кашель курильщика! И не мог бросить! И успокаивал себя тем, что это всего лишь эмфизема – затемнение легкого. Как будто это легкий насморк, через неделю пройдет! Но главное, что врачи сказали: это не рак, значит, будем жить! И мы втроем уехали в Литву отдыхать. Но в ноябре 61-го года у папы начала болеть поясница. Думали, радикулит, грели, грели, грели…. А оказалось: метастазы из легких в позвоночник. И лечить нельзя, и надеяться не на что! Его выписали из больницы на последние две недели – умирать. Я этого тогда не понимал, мне было 15 лет. Но мама понимала. А потом отказала прямая кишка – метастаз! И мама суетилась вокруг папы, помогала ему совершить то, что все мы делаем без проблем, наедине с самими собой. Страдал даже я, несмышленыш! Как же страдала мама, понимавшая, что кончается ее беззаботная жизнь, что больше не будет защиты и опоры в лице мужа. Любимого Арона! Мы скрывали от папы диагноз, говорили, что это радикулит, что скоро пройдет. Но он понимал. Я помню, как ночью проснулся оттого, что услышал, как папа просит: «Пить! Пить!» Я принес ему воды, но он не успокоился, а снова сквозь сон говорил «Пить! Пить!» И тут я вдруг понял, что он говорит: «Жить! Жить!» И я в ужасе отступил.

Последние две недели папа был без сознания. Это хорошо, потому что не мучился. Мучилась мама. 12 февраля 1962 года в возрасте 60 лет и 3 месяцев папа умер. Утром приехала тетя Надя. Она привезла какое-то редкое лекарство из Минска. Я открыл дверь и сказал ей, что папа скончался. Она опустилась прямо на ступени, почти упала и зарыдала. Мама исстрадалась так, что у нее кончились слезы. На похоронах она не могла даже плакать. Тетя Надя даже обиделась на нее за это. Но я ее понимаю. Она пережила его смерть еще раньше, лежа одна бессонными ночами, думая о своем грядущем одиночестве, о том, как ей одной поднимать 15-летнего сына. Мой бедный папа! Моя бедная мама!

Родные говорили, что маме надо отдать меня в вечернюю школу, чтобы я и деньги в дом приносил, и стаж заработал для поступления в институт. Мама сказала, что она верит в меня, что я и без стажа поступлю, что она сделает все, чтобы я получил достойное образование. Я продолжал учиться в дневной школе. Мама получала за папу пенсию 38 рублей в месяц, я до 18 лет добавлял к этому еще 19 рублей. На 57 рублей было не прожить. Брат присылал 30 рублей, столько же давала тетя Надя. Сдали угол парнишке моего возраста, Мартин жил со мной в одной комнате. Кроме того, уже в институте я подрабатывал на рыбном холодильнике, разгружая вагоны. Об этом я тоже писал в мемуарах. Вы-жи-ли!!!

Расскажу о брате. Когда я родился, Муле было 19 лет. Семейная история гласит, что, когда мама пошла со мной в роддом, а папа был в командировке, Муля привел к себе в комнату свою девушку Наташу. И тут вернулся папа. А дверь в комнату заперта. Папа стучит, а Муля отвечает: «Папа! Ты отвернись, а я девушку выведу». Папа отвернулся. Правда, потом Муля мне рассказывал, что ничего у них с Наташей не было. И я ему верю – другие были времена. Небось, стихи читал. Я в его годы, но в другие времена тоже такой был: вместо того, чтобы обнять и дерзнуть, предпочитал стихи читать. А может, если бы он не проявил этой бесхарактерной романтичности, то и женился бы на этой Наташе (маме она очень нравилась), и не уехал бы в свой Ангарск, и все было бы иначе.

Но он уехал. В 49-м году окончил свой техникум газовой промышленности и уехал строить новый город Ангарск, а в нем крупнейший нефтеперерабатывающий комбинат. Мне было 3 года. Поскольку брат уехал, то можно считать, что я рос как единственный сын. Он любил и меня, и родителей, ему доставляло большое удовольствие гулять с мамой и со мной в ЦПКО, так что окружающие думали, что мама – это моя мама, а он – это мой папа. Я это знаю со слов мамы. С самого раннего детства я брата видел очень редко, может быть, раз в пять лет, а то и реже – все-таки Ангарск очень далеко. Но всю жизнь я знал, что у меня есть брат, и любил его на расстоянии. Каждый его приезд был праздником. Помню, один раз он купил сразу 10 пирожных, что потрясло мою детскую душу – ведь я привык экономить, то есть каждое купленное мне пирожное разделять на кусочки и есть в несколько приемов. Но мой брат – волшебник, человек из другого мира!

В Ангарске Муля сделал карьеру. Он за несколько месяцев дошел до должности начальника цеха. Потом произошла какая-то неприятность, он что-то от кого-то скрыл, за что был разжалован до помощника начальника участка. И снова за полгода он поднялся до начальника цеха. Потом он вошел в списки советской номенклатуры и стал зам. главного инженера комбината Ангарскнефтеоргсинтез. Когда строился киришский комбинат, Муле предложили пойти туда главным инженером. Он приезжал в Ленинград в 1977 году, провел здесь целый месяц, познакомился с Киришами и в итоге отказался. В Ангарске все свои, все спокойно, все налажено, а тут надо сражаться и доказывать. Он предпочел спокойствие и остался в Ангарске.

Еще один важный момент. Летом 1965 года Муля приезжал в Ленинград. В это время у меня как раз были важные события в институте. Поскольку меня не хотели переводить на дневной, то я забирал документы с вечернего и шел заново поступать на 1-й курс дневного. Муля был удивлен этим решением, он говорил, что не надо гневить бога – уж если учишься, то учись, хотя бы на вечернем. А я ему отвечал, что надо ставить серьезные цели и бороться за их выполнение. Я таки забрал документы и таки поступил на дневной. Впечатлившись этими событиями, Муля, которому было уже 38 лет, вернувшись в Ангарск, поступил на подготовительные курсы, на следующий год поступил в институт и окончил его за 4 года. Молодец! Поставил цель и добился! Ему это действительно было нужно – он был уже главным метрологом комбината и без высшего образования рисковал не удержаться.

Курил он много, как папа. Те же 1,5-2 пачки в день. Помню, когда Муля был в Ленинграде в 1977 году, мы с мамой на него насели, чтобы бросал курить. Все зря. Он говорил о Черчилле, который со своей сигарой прожил до 90 лет, и о тех, кто не курит и умирает в 40. Короче говоря, “оставьте мне эту единственную радость”. В 81-м году у него был первый инфаркт. Он сразу бросил курить, но сердце было уже изношено. Он ведь и курил, и весил 110 кило, и работа была нервная, и спортом не занимался с юных лет. Полный набор! В марте 86-го уже после смерти мамы у него был второй инфаркт. И все! Я ездил на его похороны. Гроб стоял в актовом зале комбината, мимо него шли люди, прощаясь со своим руководителем. И я сказал на поминках: “Ему было 58 лет. Если бы он прожил еще 5 долгих лет, ему было бы всего 63. А если бы еще 10, целых 10 лет, то ему было бы всего 68. А если бы 15, или 20, или 25, целую жизнь еще одну, то и это не виделось бы невозможным. Вот такая несправедливость!”

Его жена Женя пережила его всего на год. Все-таки там, в Ангарске, наверное, нездоровая экология. Люди умирают рано. Кстати, когда один из моих друзей Женя Коварский женился во второй раз, и его жена Света упомянула дома мою фамилию, ее отец сказал, что в юности учился в одной группе с неким Самуилом Зеликманом. Оказалось, что Абель Ильич Быховский был приятелем моего брата и даже вместе с ним был распределен в Ангарск в 49-м. Но, будучи практичным человеком, он нашел способ достаточно быстро вернуться в Ленинград. Максимум, чего он достиг в Ленинграде, была должность ведущего инженера, но зато он жив и сейчас, то есть пережил моего брата уже на 27 лет. Они с женой живут в Хайдельберге, тихом и красивом немецком городке. Ходят, дышат, радуются жизни. А Муля, как Павка Корчагин, всю жизнь выполнял свой долг и гордился своими почетными грамотами. Вот тут и думай, и выбирай…

Когда изредка мой брат приезжал в Ленинград, мама пыталась уговорить его вернуться. Она даже подыскивала для него невесту. Но он предпочел остаться верным своей Жене. Они познакомились там, в Ангарске, в 49-м, полюбили друг друга и, хотя Муля допускал эти мамины попытки вмешаться в его судьбу, они ни к чему не привели. Мама смирилась, только в 60-м году, когда у Мули с Женей родился поздний (по тем временам) сын Игорь. Он закончил строительный факультет Иркутского политеха. У него есть дочь Инга (1990) и двое внуков: Лена (2009) и Лорин (2012). В 2002-м году его семья уехала в Германию. Но там им не понравилось, и они переехали в Израиль, где и живут в настоящее время.

У меня есть дочь – Вероника (1983). Она окончила Санкт-Петербургский государственный университет по специальности «Романские языки». Первый ее язык (после русского) – итальянский, второй – французский, третий – английский и четвертый – испанский. Она преподает в университете итальянский язык, а также водит итальянские группы туристов по Санкт-Петербургу. Она замужем. Ее муж Дмитрий Котенко (1976) окончил философский факультет того же университета, но сейчас занимается строительным бизнесом. В 2016 году у них родилась дочка, моя прелестная внучка Лиза.

И снова об именах. Вероника получила свое имя в честь родителей ее мамы. Их звали Вера и Николай.

3. Хочешь учиться на вечернем – работай!

Теперь, когда вы узнали всё о моем детстве и отрочестве, вернемся на историческую линию моей биографии. Итак, «после целого ряда перипетий» я поступил на вечернее отделение политеха. По советским законам человек, учащийся на вечернем отделении, обязан работать. Или, как минимум, принести справку о том, что работает. В моем случае финтить было нельзя – семье были нужны деньги. После смерти папы (12 февраля 1962 г) жили мы с мамой весьма скромно. Она получала пенсию по потере кормильца – 38 рублей в месяц, и я – 19 рублей. Правда, брат присылал ежемесячно 30 рублей, но этого, конечно, было мало. Поэтому, например, самыми вкусными конфетами мы всегда считали «Кавказские», потому что килограмм стоил рубль пятьдесят. Надо сказать, что рассматривался вариант сразу поступать на вечерний, чтобы я мог зарабатывать, и даже, более того, чтобы уже с 9-го класса я пошел работать и учиться в вечерней школе. Тогда я бы кончал не 11 классов, а 10, да и поступать в ВУЗ было бы легче со стажем работы. Некоторые мои знакомые так и сделали. Но мы с мамой обсудили эти варианты и, понимая, что вечернее образование качественно хуже дневного, решили, что я должен получить максимально хорошее образование, пусть ради этого и придется потуже затянуть пояса. Считаю, что это было правильное решение, и буду всегда благодарен маме за это.

После зачисления на вечерний мы должны были принести справку о работе. Мама позвонила папиным знакомым и попросила помочь мне устроиться на работу. Папу все уважали и помнили, маму тоже все знали, поэтому 2 октября 1964 года я без проблем был зачислен на работу техником в Специализированное управление пуско-наладочных работ (СУПНР) Газпрома СССР. То есть я работал в Газпроме! Сейчас мне бы все завидовали, а тогда это было весьма скромное учреждение. Оклад мне положили 85 рублей. Вот так началась моя трудовая жизнь.

Начальником моим стал Миша Агрон, добрый знакомый моего папы, которого я знал с детства. Относились ко мне хорошо, но работал я без каких-либо послаблений. К 8 утра на работу, до пяти, 6 раз в неделю (суббота была рабочим днем). Зарплату мне платили не зря. И она была очень не лишней в нашем семейном бюджете.

Вспоминается еще такой любопытный момент. В СУПНР работал молодой (лет 30) человек по имени Элен Рафаилович Узлянер-Негло. Я эту фантастическую комбинацию слов запомнил на всю жизнь. Близко мы знакомы не были, но здоровались. И вот в 2004 году моя жена сказала мне: «Вчера была в Газпроме у одного из начальников, у него такая интересная фамилия – Узлянер-Негло». «Элен Рафаилович?» – уточнил я. «Да, а откуда ты знаешь?» «Мы с ним вместе работали сорок лет назад. Похоже, Элен сделал карьеру?». Посмеялись и погрустили.

Но вернусь в 1964 год. СУПНР в тот момент занималось внедрением новой техники, а именно, горелок инфракрасного излучения. Это такой кирпич с дырочками, в которые поступает газ. Он сгорает вблизи поверхности, в результате чего кирпич раскаляется докрасна и служит прекрасным источником теплового (инфракрасного) излучения. Эти штуки дожили и до настоящего времени и весьма активно применяются в разных областях. А тогда это было самое начало. Мы занимались внедрением этих горелок в разные сферы жизни и техники.

Например, мы исследовали возможность сокращения времени сушки трубных покрытий. Большие трубы для разводки воды и канализации по городу перед закапыванием в землю покрывались для изоляции слоем бетона. Этот бетон должен был застыть, что требовало нескольких дней или даже недель. Мы исследовали возможность убыстрения процесса сушки путем облучения труб нашими горелками. Это совсем не так просто. Надо было выбрать расстояние до горелок, длительность облучения и т.д. Слишком близко расположишь или долго будешь греть, бетон трескается. Далеко – эффект мал. Придумали мы, помню, включать горелки на какое-то время, потом делать паузу и только затем досушивать до конца. Было это весьма интересно – почти научное исследование.

Другое применение горелки нашли на стройках. В строящихся домах и даже в завершенных, но еще не заселенных, часто происходят различные протечки. Заштукатуривать поврежденные места можно, только когда они высохнут. А это долго. Мы предложили сушить протечки нашими горелками. А поскольку это газ, то на каждом объекте должен быть представитель газовой организации, следящий за правильностью использования оборудования. Таким представителем и был я. Большую часть своего рабочего времени я провел на таких стройках. Работа была не пыльная. Мне был придан от строителей человек, который эти горелки таскал и устанавливал, а также менял баллоны с газом. Я же только при этом присутствовал. Обычно дома уже были закончены и готовы к заселению, так что строителей в них почти не было. Тишина и спокойствие. Мне это было очень удобно: сяду где-нибудь и читаю учебник. Раз в два часа обойду все горелки и снова читаю.

Помню такую любопытную ситуацию, достойную кинематографа. Сижу я как-то, читаю учебник матанализа Фихтенгольца (отличный, кстати, учебник) и вдруг замечаю, что с балкона на меня кто-то смотрит. Девушка моих лет, в малярской робе, с брызгами побелки на лице, все как полагается. К сожалению, не красавица. Стоит она на балконе, ест батон, запивает молоком и смотрит на меня. Я смутился, но сделал вид, что не замечаю ее, и продолжил читать. Так она простояла полчаса, до конца обеда, потом исчезла. Назавтра пришла снова, с табуреткой, села и съела свой батон, практически не сводя с меня глаз. Это продолжалось целую неделю, пока я не переехал на другой объект. Мы с ней не перекинулись даже парой слов, я не знаю, как ее звали, ни-че-го. Я смотрю на себя ее глазами в этой ситуации и вижу какого-то идеального героя, принца, спустившегося с небес, с которым нереально даже заговорить. В окружении весьма грубых строителей, не выбирающих слов в разговоре, юная девушка, насмотревшаяся фильмов о красивой любви, видит какого-то пришельца – чистого, юного, неразвращенного еврейского мальчика, читающего загадочную умную книгу с непонятным названием. Идеальная любовь на расстоянии! Может быть, все было и не так, и думала она совсем другое, но мне, человеку романтичному, хотелось бы, чтобы все было именно так. Никогда больше я не ощущал себя недостижимым идеалом. Интересно, помнит ли она об этом.

Хотя дома были почти пустые, но все-таки общаться со строителями приходилось. Большую часть времени от стройки со мной работал Керим Цуцаев, осетин, лет на 10 старше меня. Красавцем он не был, скорее наоборот: длинный нос, конопатое лицо, маленькие глаза, но считался он главным дон-жуаном стройки. Ни одной особи женского пола он не пропускал, не перекинувшись хотя бы парой слов. И женщины относились к нему с симпатией. Вот с ним-то я и проводил большую часть времени. Он рассказывал что-то о себе, о своей жизни, но большей частью о женщинах. Я слушал его, открыв рот. Правда, надо отдать ему должное, он не касался самых животрепещущих моментов общения с женщинами, он рассказывал о знакомствах, о «развитии» отношений, о том, как расставались. Для меня, не имеющего ни малейшего опыта взаимоотношений с женским полом, это было школой жизни. Керим не ставил цели развратить меня, он, наоборот, даже защищал мою не окрепшую еще психику от слишком сильных впечатлений. Он даже в разговоре со мной почти не матерился. Правда, когда мы, проходя по дому, случайно сталкивались с бригадой девушек-штукатурш, он распушал хвост и уже не следил за тем, какие слова использует. А им, как ни странно, это нравилось, наверное, потому, что за фривольными разговорами женщины чувствовали его искренний сексуальный интерес к ним, и им это было приятно. Керим показывал на меня и говорил им: «Видали, какой у меня сокол? Смотрите, не развратите его». Они смеялись, а я стоял, молчал и краснел.

Однажды Керим сказал, что у него всего 7 классов образования и что он мечтает поступить в строительный техникум на заочный, но знаний не хватает. Я искренне предложил ему позаниматься с ним математикой, тем более что времени у нас было предостаточно. Он с восторгом согласился, и мы приступили к занятиям. Я начал с формул сокращенного умножения, т.е. (a+b)² и т.д. Но выяснилось, что все не так просто, как кажется. Ему никак не удавалось даже понять, что кроется за словами «квадрат суммы» или «разность кубов» и чем это отличается от «суммы квадратов» и «куба разности». Это кажется нереальным, но мы так и не продвинулись от этого момента. Он был совершенно не приспособлен к работе головой. После двух или трех занятий он понял, что все это для него просто каторга, и отказался от своей мечты.

Какое-то время я работал с Толей Булыгиным, мужиком лет сорока, женатым и имеющим уже вполне взрослых дочерей. Похоже, что он очень беспокоился за их судьбу, так как много внимания в наших разговорах уделял вопросам смысла жизни, человеческой морали, методов воспитания. Я запомнил такой потрясающий момент. Шли мы с ним по мосткам, которые на стройке кладутся, чтобы не ходить по грязи. Навстречу шла группа девчонок-малярш. И вот одна из них, по принятой на стройке традиции, крикнула ему с матерком: «Эй, дядя …! Какого … ты не посторонился, не пройти тут ни…». И тут Толя без нотаций, без замечаний, без упреков и без размышлений дал ей такую увесистую пощечину, что она соскочила с мостков в грязь. Она завыла, заорала, а он тихо сказал: «Не надо быть такой грубой» и пошел дальше.

Вот из такой жизни я ушел на дневной.

4. От приема до диплома

Мои 85 рублей зарплаты закончились. Да и 19 рублей за папу мне перестали платить после 18 лет. Как же жить? Частично помогала стипендия: обычная 35 р., повышенная 43,75. Приходилось думать о подработке. Все институтские годы мы с друзьями по школе подрабатывали разгрузкой вагонов на рыбном холодильнике №1, в порту. У нас была своя «студенческая» бригада. Когда на холодильник приходили вагоны с рыбой, а это было далеко не каждый день (и даже не каждую неделю), нам звонили и приглашали прийти поработать. Днем мы были заняты учебой, так что речь почти всегда шла о ночной работе. На вагоне обычно работали шестеро, с вагона каждый получал по 5 р. Мы соглашались, только если было минимум два вагона. Приезжали на базу и ждали, пока вагон поставят под разгрузку. Потом разгружали, это занимало пару часов, и шли ждать следующего вагона. Все паузы заполнялись игрой в преферанс, которым мы все тогда увлекались. Так что это была не просто работа, это был клуб по интересам. У них были и свои грузчики, так что нас вызывали только тогда, когда те не справлялись. Не всегда мы работали своей бригадой, иногда приходилось работать и с местными грузчиками. Тогда звонили нам и говорили, сколько человек нужно в помощь, иногда требовались два или три человека. Рыба была расфасована в ящики, картонные коробки или простые мешки. Каждый весил 30-40 кг, вагон – 30 тонн, всего примерно тысяча пробегов, на каждого грузчика по 160, так что работа была нелегкая, мужская, но делали мы это в охотку. Мой личный рекорд заработка за один визит – 30 р (!), т.е. 6 вагонов. Я тогда провел на холодильнике целые сутки, устал смертельно. Это было только один раз, так что мой подвиг вошел в легенды. Обычный заработок составлял 10 рэ за ночь.

Был еще один канал пополнения семейного кошелька. На протяжении двух лет мы сдавали «угол» сыну друзей нашего соседа по лестничной площадке Григория Ильича Мостовского. Мальчика звали Мартин. Его семья жила в каком-то еврейском городке в Закарпатье. Ему было 18 лет. Днем он учился в каком-то строительном ПТУ, вечером гулял где-то с друзьями, а точнее с подругами, или сидел у Мостовских, а ночью спал на диване в моей комнате. Мартин был красив и предприимчив, особенно по женской части. Друзьями мы не стали, но общались. Мне запомнился наш разговор о девушках, а эта тема меня в то время сильно интересовала. Мартин рассказал, как после танцев, провожая очередную девушку, с которой только что познакомился, он говорил ей: «Я тебя люблю!» Я никак не мог понять, как можно так легко относиться к этому слову. А Мартин, смеясь, говорил: «Ну и зря! Они от этого балдеют!» И, надо сказать, что он часто добивался желаемого. Я, хоть и был на два года старше, слушал его, как школьник учителя. Но его метод признаваться в любви в первый же вечер я на вооружение так и не взял.

Учеба на дневном особенными событиями не запомнилась вплоть до самого распределения. В группе было 28 человек (сейчас таких групп уже не бывает, максимум 15-18), из них 26 медалистов. Такой расклад создает особую психологическую атмосферу. В школе все медалисты были лидерами, на них равнялись. А тут? Не могут быть все сразу лидерами. В любом коллективе достаточно быстро выделяются лидеры и аутсайдеры. Те, кто в лидеры не попал, а в школе таким был, начинают переживать, бороться, доказывать себе и другим, что он должен быть среди лучших. Никаких криминальных событий в связи с этим у нас не происходило, но напряженность чувствовалась.

Экзамен начинается в 10 часов. Если ты придешь в 9, то будешь десятым в очереди, так как все хотят попасть первыми. Когда экзаменатор ставит четверку, чаще всего начинаются уговоры: «Спросите еще что-нибудь» и даже «Поставьте неявку, я приду в другой раз». Многие практиковали досрочные сдачи, чтобы в случае неудачи иметь возможность в срок пересдать на лучшую оценку. Один мой приятель, переехавший в Ленинград из другого города, где он закончил первый курс и был комсоргом курса, чемпионом института и лучшим студентом, в первую же сессию у нас получил две двойки, а на чемпионате Политеха занял 10-е место. Это сильно ударило по его самолюбию. Он стал практиковать досрочные сдачи, всем говорил, что сдает на пятерки, а на последнем курсе мне довелось увидеть его зачетку – там было большинство троек.

Учились мы, Боря и я, с большим удовольствием. С выбором ВУЗа мы угадали. Предметов скучных и противных, таких как «Политэкономия социализма» или «Организация и планирование», было немного, курсовиков, требующих долгого и нудного черчения, не было вообще. Большинство предметов касались физики и математики, а это нам как раз и нравилось. Может быть, кто-то, вместо этой интенсивной умственной работы с запоминанием доказательств на две-три страницы, предпочел бы начертить пару курсовиков по «Деталям машин», но мы с Борей к таким людям точно не относились. Выбрав для себя карьеру теоретика, мы понимали, что математику должны знать, как свои пять пальцев. Поэтому сверх домашнего задания мы по собственной инициативе прорешивали дома целые задачники. Помню прорешанный полностью задачник по матанализу Гюнтера и Кузьмина, по аналитической геометрии Цубербиллера. Именно тогда мы выработали методику подготовки к экзаменам: первое прочтение конспекта – для полного понимания, второе – попытка пересказать параграф с заглядыванием в текст за подсказкой, третье – то же, но без подсказки, а четвертое, заключительное – для понимания логики построения курса. Короче говоря, мы шли на экзамен полностью подготовленными, и, если бы потребовалось, смогли бы прочесть весь курс лекций, вообще не заглядывая в конспект. Часто мы сдавали экзамены досрочно, с другими группами, чтобы закончить сессию и освободиться раньше. Иногда мы готовились вместе. Помню такие моменты: три дня на подготовку, пашем как проклятые, аж пар идет. Вдруг чувствую, что не успеем, говорю Боре: «Да ну его, давай сдавать в срок, так все равно не успеваем». А Боб: «Не, ты что? Давай-давай, успеем!». Я снова включаюсь и пашу. А через час Боря заявляет, что силы кончились и он сдается. Тут уже я говорю «давай-давай», так и добирались до финиша.

Мы быстро вошли в число лидеров. Все экзамены сдавали на пятерки, вплоть до шестой сессии. Любопытный эпизод. Борины родители в это время уехали работать на север, чтобы заработать повышенную пенсию. Он остался один. Нельзя сказать, что он пустился во все тяжкие, человек он был серьезный и ни к чему такому склонностей не имел. Так что жил, как и раньше. Но летом настал момент сдавать военную подготовку, точнее, радиотехнику оборудования ракетной станции. А Боря, будучи теоретиком, все эти практические предметы недолюбливал и не очень-то понимал. В общем, получил он четверку, чем был очень огорчен. И тут как раз приехали на побывку его родители. Мы с нашим общим другом и одноклассником Аркашей зашли к Боре в гости. Аркаша учился в холодильном, успехами в учебе не блистал, как и большинство в этом ВУЗе. Я как-то заходил с ним туда и видел на стене экран успеваемости – сплошные тройки, только один студент смог обойтись без них. Так вот. Заходим к Боре, а там траурная атмосфера, все молчат, на лицах грусть, если не сказать «горе». Помолчали и мы. Тут Софья Григорьевна говорит: «Вот, видишь, Марик, оказался Боря несерьезным человеком. Нельзя его оставлять без присмотра». Аркаша заинтересовался: «А что произошло-то?» «А вот, Аркаша, стоило нам уехать, как Боря завалил экзамен». «Боря завалил экзамен?» – Аркаша, зная Борю, был ошеломлен мыслью, что Боря может завалить. А Софья Григорьевна с болью в голосе отвечает: «Да, Аркаша, Боря получил четыре». Аркаша аж взвился: «Четыре?! Когда я с третьего захода приношу тройку, меня дома встречают шампанским!» Вот так врезалась мне в память эта сцена. Много она говорит о нас, о нашем институте, о наших родителях.

Эта четверка у Боба оказалась единственной за все время обучения.

У меня тоже была одна четверка, но я отказываюсь принимать ее в расчет. Дело было так. На четвертом или на пятом курсе был у нас такой предмет «СВЧ-электроника». Это о всяких там магнетронах, клистронах, лампах бегущей волны и т.п. Я разобрался в предмете довольно досконально, так что шел на экзамен к доценту Ганичеву спокойно. Подготовился по билету, начал отвечать. И вдруг он мне говорит, что я неправильно понимаю принцип работы. Я снова объясняю, а он опять не соглашается. Слово за слово, я говорю: «Если неправ я, а правы Вы, то эта штука не будет работать». И объясняю подробнее. И тут он, похоже, понял. Помолчал, подумал и поставил мне четверку. Я просил спросить меня еще что-нибудь, был готов ответить еще один билет, но он не позволил. Я дождался, пока все сдадут, и зашел к нему еще раз с просьбой поставить неявку. А он наедине мне сказал: «Я не дам Вам шанса пересдать, хотя и знаю, как Вы этого хотите. Но Вы унизили меня в присутствии других студентов, Вы разговаривали с преподавателем так, как студент не должен. Так что считайте эту четверку моей маленькой местью». Я встал и ушел. Но не буду же я всем и каждому рассказывать всю эту историю. Поэтому я предпочитаю думать, что у меня четверок и не было. Интересно, что после меня, а я сдавал первым, несколько человек из группы, ожидающих своей очереди, убоявшись, ушли домой готовиться. А 30 лет спустя, когда мы собирались группой на очередную годовщину, наша староста Таня, неожиданно для меня, вспомнила этот экзамен и рассказала о том уважении, которое испытала ко мне, слушая ту дискуссию с Ганичевым.

Преподавали нам замечательные люди. Особенно в память запали Бредов (Электродинамика и теория относительности), Аксенов (Высшая математика), Русанов (Матфизика). Все это было очень интересно. Если говорить красиво, то я сказал бы, что получил блестящее образование.

Михаил Михайлович Бредов сыграл свою роль в том, что я стал теоретиком. Он читал нам электродинамику на третьем курсе, читал блестяще. Мы с Бобом подошли к нему как-то после занятий и сказали, что хотели бы заниматься теоретической физикой. Михаил Михайлович пообещал поговорить о нас кое с кем в Физтехе. Он сдержал свое обещание и познакомил нас с заведующим сектором теоретической астрофизики ФТИ Аркадием Захаровичем Долгиновым, который сказал, что для вхождения в избранный круг теоретиков надо сдать теорминимум по различным разделам теорфизики и предложил начать с механики. Мы с Бобом пару недель готовились, а потом сдали ему этот экзамен. После чего надо было сдавать теорию поля и т.д. Но до этого не дошло. Он сформулировал нам задачи для исследования, и мы включились в научную деятельность. Моя задача была связано с физикой солнечной короны. В результате, я защищал диплом по этой теме, а потом опубликовал (в соавторстве с Долгиновым) свою первую научную работу в журнале «Астрофизика».

В моей жизни неоднократно происходили перекрещивания реальной жизни с какими-то прежними мыслями и мечтами. Вот мечтал я в 9-м классе стать астрономом, не стал, но диплом писал по Солнцу. Не хотел я становиться преподавателем, поступал в Пед против своего желания, сбежал оттуда с трудом, а в итоге и учителем в школе работал, и всю жизнь везде преподаю, да и кандидатскую защищал в Педе. Дежавю какое-то.

А физкультуру у нас вел не простой преподаватель, а известнейший в свое время гимнаст, неоднократный чемпион страны Олег Всеволодович Бормоткин. Физкультура была организована так, что каждый студент выбирал секцию по любимому виду спорта и в нее ходил. Еще в 6-м классе мама отвела меня в секцию гимнастики в Дом культуры им. Цюрупы, я ходил туда год (потом мы переехали на новую квартиру), мне понравилось, поэтому и в институте я выбрал гимнастику. Оказалось, что за эти 6 лет не все я забыл, так что мои занятия шли довольно успешно. В конце года прошло первенство института, в котором я выполнил норму 2-го разряда, а команда нашего факультета заняла первое место, за что нас премировали поездкой в наш закарпатский спортлагерь (это событие еще сыграет роль в моей судьбе). Помню, как Бормоткин приводил меня в пример другим студентам: «Посмотрите, как позитивно влияют на человека занятия гимнастикой, обратите внимание, как у Зеликмана расширились плечи». Это было правдой, плечи расширились, фигура заметно улучшилась, из рыхлого еврейского мальчика я превратился в мускулистого атлета. Но, честно сказать, дело было не только в секции – 15 февраля 1965 года (точная дата) я начал заниматься атлетической гимнастикой, или культуризмом (сейчас сказали бы «бодибилдингом»). Началось это с того, что я посмотрел фильм «Подвиги Геракла» со Стивом Ривсом в главной роли. Его фигура так потрясла мое тинейджерское воображение, что я в тот же день купил книжку, гантели и резиновую ленту. По книжке подобрал упражнения на нужные мышцы и начал занятия. Занимали они полчаса, но делал я их ЕЖЕДНЕВНО, не допуская пропусков. И, о чудо! Через пару месяцев я стал другим человеком, что отметил даже тренер. Когда тем летом я поехал на юг, ребята на пляже интересовались, где я так «накачался». Это было новое и очень приятное чувство. С тех пор я поверил, что человек может добиться любой, даже самой, казалось бы, нереальной цели. Нужно хотеть и делать!

Никаких проблем, связанных с национальностью, я за эти годы не имел почти до самого окончания. Так бывало часто. В стационарном состоянии, когда ты находился на уже занятой позиции, никаких проблем не было, но при переходе в другое состояние они обычно возникали. Я уже писал о проблемах на этапе перехода из школьников в студенты. Дальше будут проблемы с защитами диссертаций, повышениями по службе. А при окончании института есть переход от студента к профессионалу.

Вот тут-то и началось. Первой ласточкой была так называемая научно-исследовательская практика. Этот экзамен задуман как отчет о том, что уже сделано по дипломной работе. Проходит он примерно за месяц до защиты, так что к этому моменту все обычно бывает ясно. В наших с Бобом случаях все было более, чем ясно. Расчеты проведены, тексты дипломов написаны. Сомнений у нас никаких не было, а ожиданий неприятностей тем более. Оставалось только получить отзыв руководителя диплома, т.е. Долгинова, и представить все это принимающей «экзамен» комиссии. И тут выяснилось, что Долгинов уехал в заграничную командировку, так что написать отзыв не сможет. Что делать? Мы пошли к его заместителю Юрию Николаевичу Гнедину (потом он займет должность зав. сектором) и обрисовали ситуацию. Он вырвал из записной книжки два листка и написал на них «Оценка студента … за дипломную практику – отлично» и подписал: «Руководитель дипломной работы А.З.Долгинов». Нас слегка смутило то, что он подписался за Долгинова, но он объяснил, что получил от него на это все указания. Взяли мы наши дипломы и все относящееся к ним, а также эти листочки и пошли на экзамен. Главным действующим лицом его был профессор М.А.Еремеев (чтоб ему неуютно было на том свете!). Он пролистал наши материалы, не останавливаясь на них подробно, а вот листочки его явно заинтересовали, даже обидели. «Что это за писульки? Где нормальный отзыв? Это оскорбление меня как председателя комиссии. Кто это подписал?». Мы робко объяснили ситуацию. Он взревел: «Так это подлог! Это преступление! Гнедин не имел права подписываться чужой подписью. Я подниму вопрос перед ректором об отчислении вас обоих за подлог». И поднял. Вопрос об отчислении двух лучших студентов за месяц до защиты встал во весь рост. Мы были ошеломлены. Ведь все они знали друг друга. Еремеев лично знал и Гнедина, и Долгинова. ЛПИ и Физтех через дорогу друг от друга. Это был удар ниже пояса, удар жестокий и болезненный. Мы пошли к заведующему нашей кафедрой Аркадию Романовичу Шульману и объяснили ситуацию, надеясь, что он развеет весь этот туман. Не тут-то было. Он сказал, что понимает, что нашей вины тут нет, что ситуация не стоит и выеденного яйца, но профессор Еремеев – известная гнида и антисемит, причем друг ректора. Да и обвинение уж больно звучное – ПОДЛОГ. Так что лично он нам помочь не может и советует пойти к Еремееву и попросить прощения за нанесенное оскорбление. Наши молодые жаждущие справедливости души категорически отвергали такую возможность, но уже зародившееся чувство самосохранения смогло договориться с душами. Долгинов уже приехал. Мы взяли у него «правильные» отзывы и пошли к Еремееву с повинными головами. Похоже, что с ним уже как-то поговорили, потому что орал он на нас уже меньше. Главная его мысль на этот раз была о том, «как низко пала наша наука, если выпускает таких физиков». Мой внутренний голос шептал в мое внутреннее ухо, что «если уж навыпускали таких, как Вы, то можно выпустить и таких, как мы», но эта мысль наружу не вышла. Над нами смилостивились, нас не отчислили. Еремеев присутствовал и на самой защите и пытался хоть какую-нибудь гадость мне сделать. Его вопрос мне был такой: «Вот Вы занимаетесь солнечной короной, а что, на Земле для Вас дел уже нет?», но тут даже председатель дипломной комиссии ему сказал: «Ну, что Вы, Михаил Александрович, задачи бывают разные. Кто-то занимается Землей, кто-то Солнцем».

В общем, за дипломы мы получили пятерки, несмотря на все потуги Еремеева.

Следующим ударом была выдача нам обычных, синих дипломов, вместо красных, с отличием. Диплом с отличием выдается, если средний балл превышает 4,75. В нашем случае можно было иметь до 8 четверок. Таких людей в нашей группе было 11 человек. Первые трое были Зеликман, Танхилевич, Хинич, а дольше шли все остальные. Восемь человек получили диплом с отличием, кроме первых трех. Почему? Как так? Все было сделано в лучших демократических традициях. Собирался так называемый треугольник, включавший комсорга, старосту, двух зам.декана, декана и кого-то там еще. Этот «треугольник» решал, заслуживает ли данный студент диплома с отличием. По нам трем было сказано, что мы слишком мало принимали участие в общественной и комсомольской жизни. Конечно, это было неправдой. Во всех мероприятиях мы принимали участие, общественных должностей в группе было всего две: староста и комсорг, так что занять какую-то другую должность мы и не могли. Да и вообще, все это было как-то по-хунвэйбински. Судя по всему, наши староста и комсорг активно не выступали против этого, внутренне, скорее всего, даже испытывали злорадную радость. Когда мы узнали об этой чудовищной несправедливости, нам все объясняли, что изменить уже ничего нельзя, треугольник заново собрать не успеть и т.д. Хотя это отличие никак не влияло на дальнейшую судьбу, но было очень горько и противно. «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак».

Параллельно со всеми этими событиями шел процесс распределения студентов. Предварительный этап происходил так. Поступил список возможных мест. Он доводится до общего сведения, а потом студенты по очереди в соответствии со средним баллом заходят в кабинет и выбирают то, что хотят из оставшихся мест. Я шел первым, мог бы выбирать все, что захочу. Но мне заранее сказали, что три места в институты Академии наук мне лично трогать нельзя, так как там «повышенные требования к биографии». А вот из остальных я мог выбирать. Но все остальные были почти на одно лицо, так что выбор не прост. Но мне, на первый взгляд, повезло. Долгинов прислал на меня запрос в Физтех. Это было не просто. Запрос должен был быть подписан замдиректора Физтеха, а он прекрасно знал правила приема на работу в Физтех и «повышенные требования к биографии». Никогда бы он это не подписал, но в этом запросе Долгинова были два человека: я и Вася Федоренко. А фамилия замдиректора была Федоренко, это был Васин отец. И ему было неловко вычеркнуть меня и оставить только собственного сына, поэтому он подписал, тем более что, наверное, знал, что будет дальше. Но меня эта загогулина сбила с толку и повлияла на мою биографию. За три дня до предварительного распределения Долгинов сообщил мне, что запрос на меня подписан Федоренко. Так что на распределение я шел чисто формально, мол, Вы тут думайте, а у меня все уже ясно. Захожу я первым в кабинет. Меня профессор Аброян спрашивает, куда я хочу распределиться. Я говорю, что в Физтех, но оказывается, что бумаги еще не дошли, поэтому формально я должен выбрать какое-нибудь место из имеющихся. Я спрашиваю, где будет возможность заниматься теорфизикой, и мне отвечают, что есть такой институт токов высокой частоты (НИИТВЧ), где, наверное, теорфизика существует. Я спрашиваю на всякий случай, где это находится, и мне отвечают, что на площади Льва Толстого, т.е. у метро «Петроградская». Меня все это устраивает, и я ОРИЕНТИРОВОЧНО записываюсь в НИИТВЧ.

До окончательного распределения есть еще несколько дней. Так случилось, что я пошел в гости к приятелю Славику, который в это время заканчивал ЛИАП (авиационного приборостроения). У него в гостях были его соученики, и зашла беседа о распределении. У них самым престижным местом считался завод «Прибор». Это был не совсем завод, а современное научно-исследовательское и проектное объединение, проектирующее и производящее самые современные приборы на самой современной элементной базе. Все хотели попасть именно туда. Меня этот вопрос не очень-то волновал, но в подкорку это запало. Надо сказать, что в нашем списке тоже было одно место на этот завод, но никто его всерьез не рассматривал: зачем нам завод, если есть разные НИИ?

За два дня до итогового распределения звонит мне Долгинов и сообщает, что первый отдел меня зарубил. Первый отдел ведал секретностью и безопасностью. Что им до меня? Я наивно спросил Аркадия Захаровича, почему зарубили. Он сказал: «Я ходил в первый отдел и задавал этот вопрос. А мне говорят: посмотрите, кого берете. Я говорю: толкового молодого ученого. А они: смотрите, после 2-го курса все студенты ездили в стройотряд, а он – в спортивный лагерь». Тут я объяснил, что в спортлагерь нас направили как победителей первенства института по спортивной гимнастике, которой я тогда занимался, так что моей вины в отлынивании от работы нет. А Долгинов грустно посмотрел на меня и спросил: «Вы думаете, что их интересуют детали? Они нашли повод прицепиться, и объяснять им что-то бессмысленно». Я вспомнил свое поступление на физфак и понял, что он имеет в виду. (Кстати, Боба он запросил на свободное место в аспирантуру, но в этом ему отказали еще раньше, так что Боря имел время организовать себе запрос в НИИ «Феррит», где и работал теоретиком до самого своего отъезда в США).

В общем, у меня все рухнуло, так что в силе остался только НИИТВЧ, куда я предварительно распределился. Иду на распределение, захожу первым, как полагается. Мне говорят: «Марк Аронович! Вам предлагается на выбор НИИТВЧ или завод «Прибор». Что Вы выбираете?» Они завод всем предлагали, будучи уверенными, что никто его не выберет. Я, сам не зная, почему, спрашиваю: «А НИИТВЧ где находится?», а мне говорят, что в Шувалово, туда ходит спецавтобус каждые два часа. Я ошеломленно спрашиваю: «Но ведь мне говорили, что на площади Льва Толстого, как же так?» А они объясняют, что там только руководство сидит, а работать надо будет в Шувалово. И торопят: «Давайте быстрее, народу еще много. Писать НИИТВЧ?» и уже готовы меня туда направить. А я тут вспомнил про Славика и его друзей, и какой хороший завод, и находится в центре города. Вспомнил и говорю: «Нет, записывайте меня на завод «Прибор»». Они аж поперхнулись от неожиданности, но записали. Выхожу из кабинета, ко мне подлетает наш заведующий кафедрой Аркадий Романович Шульман и говорит: «Ты что, рехнулся? Какой завод? Ну, ты натворил делов! Теперь поздно что-то менять. Приходи ко мне месяца через два, попробуем что-нибудь сделать». Я поблагодарил и ушел. Когда через два месяца я пришел на кафедру, мне сказали, что Аркадий Романович Шульман три дня назад умер.

Все шансы обломились. Я распределился на завод «Прибор».

11 февраля 1970 года нам торжественно вручили дипломы, что мы и отпраздновали в тот же вечер. Кто-то в качестве тоста сказал: «За первую защиту!» Эта фраза запала мне в память. Это только первая защита, впереди ждут другие. Скорее бы! Это стало для меня манящей мечтой, путеводной звездой. Но до нее еще было идти и идти. Если бы я знал, сколько защит меня ждет в будущем!

5. Гудит, как улей, родной завод

Завод «Прибор» находился (и находится) на Васильевском острове, прямо на берегу Невы. 1 апреля 1970 г. я вышел на работу. И в тот же день познакомился со своей будущей женой. Но я решил в этих записках не касаться личной жизни. Может быть, когда-нибудь в дополнительных главах «для служебного пользования», но не сейчас.

Итак, я стал работать инженером. Это ничему не противоречило, так как по диплому я инженер-физик, но вот специализация… В первый же день меня вызвал к себе начальник отдела Лев Борисович Богатин и попросил показать выписку из диплома с предметами и оценками. Проглядев ее, он сказал, что очень рад, что нашел там один предмет, имеющий отношение к заводу – это история партии. Он пошутил, но в каждой шутке есть доля истины. Богатин, правда, не учел, что я прошел военную кафедру по специальности «Системы управления ракетами», а уж это-то явно имело отношение к заводу.

Завод занимался разработкой и изготовлением точных авиационных приборов. Достаточно сказать, что «черные ящики» (известные всем оранжевые шары), которые записывают показания всех приборов при полете, чтобы в случае аварии можно было исследовать ее причины, разрабатывались и производились на заводе «Прибор». И я имел к этому отношение, чем горжусь до сих пор.

Достаточно быстро руководству стало ясно, что учить меня паять и использовать в качестве монтажника схем не имеет смысла; по словам Богатина, это все равно, что телевизором гвозди забивать. И мне стали подыскивать теоретические задачи, важные для завода. Как ни странно, таковые нашлись, так что мне удалось принести пользу. Например, важным элементом любого радиотехнического прибора является фильтр. Это устройство, которое сигналы одних частот пропускает, а других – задерживает. В точных приборах характеристики фильтров задаются очень строго, и реализовать их непросто. Вот на это меня и бросили. Раньше, когда требования были помягче, фильтры проектировались по достаточно простым инженерным рецептам, и это проходило. Но требования ужесточились, и надо было выработать более точный подход.

Как-то на какой-то конференции я познакомился с Артуром Абрамовичем Ланнэ, доктором наук из училища связи, который был еще и полковником, но это, я думаю, было результатом докторской степени, а не военной службы. Он занимался методикой точного расчета фильтров. Это был уже не инженерный простенький расчет, а целая математическая теория. Она мне очень понравилась, и я предложил использовать ее на заводе. Мне сказали: «Пробуй. Если результаты нас устроят, примем на вооружение». Этим я и занимался. Результаты получились замечательные, я мог задавать любые требуемые характеристики. Затем начались исследования стабильности по температуре, ведь устройства должны были работать от -40 градусов Цельсия до +60. Как-то лет через двадцать я встретил на улице одного нашего проектировщика. Поболтали, и он по ходу беседы сказал, что мои фильтры используются до сих пор и все проектировщики не могут на них нарадоваться. Очень мне было приятно это услышать.

В общем, создание фильтров было целой научной программой, которая, в принципе, была мне интересна. Но к защите диссертации она не вела, а если и вела, то только после очень долгого пути. Достаточно сказать, что начальство завода еще не имело ученых степеней. Кто умеет мыслить, тот меня поймет. Поэтому я все время помнил, что, раз уж так получилось, то три года я здесь отработаю, а потом уйду куда-нибудь в науку.

Сейчас, окидывая взглядом прошлое, я не жалею лет, проведенных на заводе. Они много мне дали. Ну, во-первых, жену, но сейчас не об этом. Я увидел, как работают предприятия советского военного комплекса, понял, что такое инженерная работа. Распорядок был строгий: работа с 8-15 до 17-10, на входе турникет и регистрация времени прихода. Опоздал – будет выговор. Раньше уйти нельзя. Это все очень воспитывает. Ты понимаешь, что эти 8 часов в любом случае проведешь на рабочем месте, так лучше работать, чем филонить.

Коллектив был здоровый и дружный, никаких заметных дрязг и склок. В основном, с молодежь, от 20 до 30 лет. Кипела спортивная жизнь: проводились чемпионаты завода по футболу, баскетболу, пинг-понгу. Я принимал в этом активное участие, даже занял второе место по заводу по пинг-понгу, играл в баскетбольной и футбольной командах. У меня появились приятели: Володя Лосев, Коля Седов, Толя Бурдаков и др.

У нас даже установились какие-то традиции. Некоторые были позитивными, например, поедание своих бутербродов в обеденный перерыв на набережной Невы под памятником Крузенштерну. Мы жевали бутерброды, смотрели на серую воду и здания на том берегу и думали о красоте родного города. Но были и не столь безобидные традиции. По дороге к метро, а это занимало минут 15-20, мы завели обычай выпивать по кружечке пивка у пивного ларька, а потом появилась и добрая традиция добавлять в пиво чуть-чуть спиртику, благо, спирт нам выдавался для прочистки плат. Когда спирт вливаешь в пиво, он, будучи легче пива, плавает по поверхности, так что впечатление, что все время пьешь именно его. Удовольствие ниже среднего, но, во-первых, мы мужчины, а во-вторых, потом так весело становится. Помню такую забавную ситуацию. У меня был приятель Виталий, не с завода. Он ходил в университет на курсы повышения математической квалификации. Эти курсы находились тоже на Васильевском острове. Вот как-то стоим мы с друзьями у ларька, пьем пиво со спиртом, вдруг вижу Виталика с портфелем, подзываю его к нам, он подходит и, естественно, не находит сил отказаться от предложенного угощения. Дальше стало весело, и было бы глупо променять такую чудную компанию на сухие математические формулы. Виталик пошел с нами. Через пару дней ситуация повторилась, мы пьем, он идет, опять с портфелем. Я кричу: «Виталик!», он оборачивается, картинно отмахивается рукой, как от дьявола, громко кричит «Нет!» и убегает. Это он, конечно, специально разыграл, ради смеха, но ведь не вернулся…

Помню еще такую ситуацию. 31 декабря 1971 года был рабочий день, правда, укороченный. После работы мы с ребятами зашли в мороженицу, чтобы отметить Новый год. Взяли по стакану вина, отметили. Потом пошли к метро, увидели другую мороженицу, отметили еще раз и твердо решили ехать на Невский в кафе «Лакомка». Решили и поехали, там еще разочек отметили. Короче говоря, пришел я домой в 9 вечера, сильно нагрузившись. А в 11 идти к Бобу на празднование. Я залез в ванну и отмокал в ней все это время. Но не помогло. К Бобу мы с Надей пошли, но находиться в квартире, где было душно и накурено, я не мог. Провел всю ночь на лестничной площадке, куда Надя приносила мне закуски и пирожные. После этого я оборвал укрепившуюся было традицию выпивания по дороге к метро. Но теперь понимаю, как происходит скатывание в алкоголизм. Втягиваешься потихоньку.

Вопрос материальной обеспеченности окончание ВУЗа не решило. Как инженер я стал получать стандартную зарплату для молодых специалистов – 90 руб/месяц. Напомню, что 5 лет назад, будучи техником без спец. образования, я получал 85 р. Прогресс невелик. Правда, через год общегосударственным указом зарплата молодых специалистов была резко повышена аж до 100 р, но проблему это не решило. Истины ради, следует напомнить, что в СССР зарплаты а) были невелики, б) мало различались. Начальник лаборатории (кандидат наук) получал 200 р, старший инженер – 140 р. Большинство граждан уходили на пенсию с зарплат не выше 150 р. А вот пенсии были приличными (в сравнении с зарплатами) и достигали 132 р. В любом случае, денег на красивую жизнь (например, сводить девушку в кафе) не хватало. Подрабатывание грузчиком продолжалось, но реже – ведь утром надо на завод. И вот в один из вечеров раздался телефонный звонок, который можно назвать судьбоносным, хотя вначале он таким не казался. Позвонила моя дальняя родственница Фаня и сказала, что ее подруга ищет репетитора для своей племянницы-школьницы. Не соглашусь ли я? У меня к тому моменту опыта преподавания почти не было. «Почти», потому что когда-то в школе я помогал своему другу и однокласснику Аркаше постигать азы математики. Опыта не было, но уверенность в своем знании школьного курса была – не зря же я столько вступительных экзаменов сдал. Я решил попробовать. Дважды в неделю прямо с завода я ехал в Ульянку (это окраина города) и занимался математикой с весьма милой девочкой. Ее родители сначала весьма озабоченно контролировали контакты их хорошенькой 17-летней дочери с 24-летним «учителем». Но никакие «такие» мысли мне в голову не приходили, так что со временем они успокоились и полностью доверились мне. Мы занимались два часа, за что я получал 5 рублей, т.е. в месяц приработок составлял 40 р, почти половину моей зарплаты. Я был вполне доволен и даже не помышлял о повышении ставки, но через пару месяцев ее родители по своей инициативе повысили сумму до 6 р. Вы спросите, в чем судьбоносность? Так началась моя репетиторская деятельность, которая стала частью моей жизни на долгие годы.

Тогда я еще верил в возможность счастливой карьеры, т.е. официально дорасти до высоких зарплат в 200, а то и 250 р. Для этого надо было защитить диссертацию, а эта цель пока скрывалась в плотном тумане. Я продолжал поддерживать контакт с Долгиновым, в 1971 г. мы опубликовали статью по астрофизике, но активной мою научную деятельность назвать было трудно. Да и как могло быть иначе, ведь я целые дни проводил на заводе, а работа там была не шуточная. Так что все свободное время я испытывал угрызения совести, которые особенно усиливались в выходные. Внутренний голос шептал: «Ты должен идти в библиотеку и читать статьи по астрофизике». И я шел и читал.

Тогда я думал, что не только карьерный, но и финансовый успех находится в конце этой широкой асфальтированной дороги, по которой плечом к плечу идут все, кто хочет добиться желаемого. Надо только стараться, ждать и верить! А первые репетиторские шаги были сделаны по узенькой извилистой тропке, уводящей с жизненной стези куда-то в кусты. И оказалось потом, что эта-то тропинка и есть линия судьбы. Но до этого было еще далеко. А пока я вел жизнь молодого специалиста, мечтающего о повышении зарплаты на 10 р. Но этого повышения мне упорно не давали, хотя я и стал одним из победителей заводского конкурса молодых специалистов, на который была выдвинута моя работа по фильтрам.

В 1971 г. я на два месяца был послан на военные сборы, но об этом я напишу отдельную главку.

Как я уже писал, наш завод был типичным представителем предприятий военно-промышленного комплекса. Произведенная продукция принималась специальными военпредами, секретность контролировалась первым отделом. Работали партийная и комсомольская организации. На одном из комсомольских собраний отдела развернулась дискуссия о нужности комсомола. Большинство считало, что он изжил себя и никому не нужен. Я же отстаивал противоположную точку зрения: он нужен, без него молодежи будет скучно и неинтересно жить, просто нужно правильно поставить его работу. (Потом в нашей газете даже появился шарж, на котором я говорю с трибуны: «У нас все организует комсомол, вот недавно пульку организовали»). Наверное, хоть я и был наивен и романтичен, но доводы мои были убедительными, потому что привело это к тому, что на очередном перевыборном собрании кто-то встал и предложил меня в комсорги: «Говорил красиво, так иди поработай!» И меня выбрали. Мне было 26 лет, а из комсомола выбывали в 28. Так что я зацепил последний шанс. И я решил попробовать сделать что-то осмысленное, как говорил. Начали мы с газеты. Вместо скучной, однообразной агитки мы решили выпустить что-то действительно интересное. И у нас получилось! Мы сделали огромную на трех листах ватмана новогоднюю газету с рисунками, шаржами, эпиграммами и поздравлениями. Когда мы вывесили ее в коридоре, весь завод ахнул, около нее постоянно толпились люди, читали и обсуждали. Мы стояли сбоку и, гордые, наблюдали за происходящим. Игорь Казаков, который рисовал все шаржи (хотя сначала отказывался принимать участие в этой затее, говоря, что никому это не нужно, никто это читать не будет), увидев весь этот ажиотаж, чуть не прослезился от нахлынувших на него чувств. Мы выпустили еще одну газету на 8-е марта, и ее ждал такой же успех. А потом меня вызвал начальник отдела Богатин и сказал, что это отвлекает людей от работы – и тех, кто делает газету, и тех, кто ее потом читает. А главное для нас – это работа. Эти газеты до сего дня лежат у меня на антресолях, иногда я их просматриваю и вспоминаю, вспоминаю…

Я отработал свой комсоргский год в соответствии со своим пониманием. Мы старались работать не формально, а осмысленно, и делать то, что считаем полезным и нужным. Через год я покинул этот пост в связи с солидностью возраста, но ни разу в жизни не пожалел о том, что целый год побыл комсоргом.

Когда время моей работы на заводе начало отсчитывать третий год, пришла пора подыскивать новую работу. Жизнь показала, что мало кто по своей воле ушел с завода. Все ребята, с которыми я работал, так и продолжали трудиться на тех же местах, вплоть до самой перестройки, когда ВПК начал разваливаться. Так могло случиться и со мною, но я все время чувствовал себя пришлым, временно прикомандированным. Мне было очевидно, что я должен уйти. И вот я начал искать работу. Конечно, я был не так наивен, чтобы просто прийти с улицы в какой-то НИИ или институт и сказать: «Возьмите меня на работу». Нужно, чтобы меня кто-то порекомендовал, замолвил за меня словечко. Через такие ситуации я прошел около 30 раз, но все, как говорил Жванецкий, «без такого же успеха». Я приходил, разговаривал с кем-то, этот кто-то обещал поговорить с начальством, а потом извещал меня, что начальство не позволило меня принять, так как у них перебор евреев. «Вот если бы Вы были хотя бы наполовину» – эту фразу в неофициальной беседе я слышал многократно.

Приведу один яркий пример такой ситуации. Как-то на улице встретил своего одногруппника, поболтали. Он работал в НИИ акустики и радиовещания им. Попова. Я сказал, что ищу работу. Он сразу загорелся: «Давай к нам. Нам сейчас очень нужны люди. Закрылся один НИИ, его тематику перебросили к нам, а специалистов нет». Я говорю: «Валера, ты знаешь, какие у меня недостатки?». Он отвечает: «Да ты что? У нас это не важно, да и люди так нужны, просто зашиваемся. Только ты скажи, если спросят, что занимался мощными антеннами – это нам сейчас нужно». Хорошо, прихожу к НИИ, Валера меня встречает: «Сейчас выйдет начальник лаборатории». Я спрашиваю: «Ты сказал мою фамилию?» «Нет, увидишь, это не важно». Выходит начлаб, видит меня, меняется в лице, но подходит к нам: «Что, наверное, диплом с отличием?» Говорю: «Да». «А Вы знаете, мы больше 120 дать не сможем». «Ничего, мне главное, чтобы интересно было». «А чем Вы занимались?» «Мощными антеннами». «Ах, какая жалость, нам-то нужны специалисты по микроантеннам». Валера: «Андрей Палыч, как же так?» «А Вы, Валерий, не знаете – не говорите. Ну, ладно, я пойду поговорю с начальником отдела, он выпишет пропуск, а Валерий его Вам вынесет». Ушел. Мы с Валерой пару минут поговорили, и он пошел за пропуском. Возвращается через пять минут, красный, как рак: «Извини, я не знал, что у нас так. Подхожу к кабинету начальника отдела и слышу, как они там ругаются. Начлаб кричит: «Сам будешь ходить разговаривать с людьми. Как я ему в глаза смотреть должен? Стою и вру! Сам себе противен!» А нач.отдела орет в ответ: «А я что могу сделать? Я бы с радостью взял, но мне же партком никогда не подпишет, да еще и такой втык сделает». Я захожу, мне говорят: «Валера, ты извинись перед товарищем, объясни – не можем мы его взять». Так что ты извини, старик, я хотел как лучше». Поблагодарил я его, сказал, что такое слышу не впервые, не зря ему намекал, и пошел дальше прогрызать свою судьбу.

Летом 72 г. в Юрмале познакомился я с Юрой Магаршаком. Это знакомство переросло в приятельство и длилось оно до его отъезда в Америку в 1988 г. Много воспоминаний связано с Юрой, но сейчас важно, что он помог мне найти работу. Он работал в ОЛРЭС – отраслевой лаборатории радиоэлектронных систем при Северо-Западном заочном политехническом институте (СЗПИ) и познакомил меня с начальницей соседнего отдела лаборатории. Мы с ней встретились, и, узнав, что я физик, она всплеснула руками и заявила, что именно я ей и нужен, так как они занимаются новым прибором – политроном, обладающим просто волшебными свойствами, и им нужен человек, который сможет объяснить, что же происходит в приборе. Мой опыт заставлял меня пессимистически смотреть на шансы быть принятым на работу в ВУЗ, но, то ли этот ВУЗ был не совсем ВУЗистый, то ли Галина Викторовна обладала аномальной пробивной силой, но меня взяли. Когда я пришел к начальнику отдела кадров СЗПИ получить подпись на заявлении о приеме на работу, он сказал мне: «Но имейте в виду, просто отсидеться у нас нельзя. Вы должны вести научную работу, писать статьи, защищать диссертации». Я аж задохнулся от счастья – ведь именно о такой работе я мечтал. И вот эта подпись поставлена, и я иду подавать заявление об увольнении с завода. Всю дорогу от СЗПИ до завода по набережным Невы я шел пешком, душа пела, мне так хотелось остановить это чудное мгновенье.

Три года на «Приборе» уже прошли, так что проблем с увольнением не было. Попрощался я с друзьями и ушел в новую жизнь. Было 1 июня 1973 г.

6. Как родная мать меня провожала

Почти все ребята из моей институтской группы сразу после защиты пошли служить лейтенантами на два года. Меня эта чаша в тот момент миновала, но угроза надо мной продолжала висеть. Единственное, что могло помочь мне избежать армии, было то, что я единственная опора пожилой матери, но, честно говоря, уверенности, что это поможет, не было никакой.

Поэтому, когда осенью 1970 г. мне пришла повестка, я даже не особенно огорчился. Мы посоветовались с мамой и даже решили, что все складывается удачно. Уйду в армию сейчас, а когда вернусь, как раз истекут три года, и можно будет перейти на другое место работы. А могло получиться наоборот: отработаю три года на заводе, а когда сменю работу, тут-то меня и загребут. Нет, уж лучше сейчас. Мама просто решила сходить в военкомат и попросить, чтобы не отсылали очень далеко. Военкомат был около нашего дома, так что она пошла без меня, я об этом даже не знал. Надо сказать, что, хотя маме и было уже 64 года (как мне сейчас), но чувствовала она себя прилично и была, что называется, в здравом уме и трезвой памяти. В военкомате она попала на прием к военкому и рассказала, зачем пришла. Он начал спрашивать о жизни и о семье, и мама в процессе собственного рассказа так прониклась жалостью к самой себе, такой одинокой и несчастной, что расплакалась, и они всем военкоматом успокаивали ее и поили валерианкой. А мама даже в зрелом возрасте была очень красивой и располагающей к себе женщиной. Короче говоря, все к ней отнеслись с большой симпатией. Она потом рассказывала об этом мне, слегка стесняясь за то, что не сдержалась. Кончилось это тем, что через несколько дней я получил новую повестку, но уже не о призыве в армию, а о двухмесячных военных сборах. Тут я не огорчился.

Сборы проходили под Мурманском в марте-апреле 1971 г. Всех прибывших распределили по дивизионам по несколько человек. Вместе со мной поехали еще двое: Витя и Володя. Витя закончил мой факультет вместе со мной, но другую специальность, а Володя работал сварщиком в Мурманске. Ребята были хорошие, так что мы потом подружились.

Прибыли мы в дивизион, которым командовал подполковник Валентин Аронович Левенко. Это смешно, но среди офицеров тоже бывают евреи. Мы ему были нужны, как собаке пятая нога, тем более надвигались учения, так что возиться с нами он не собирался. Нам выдали обмундирование, дали трехкомнатную квартиру для проживания и оставили в покое. Единственной нашей обязанностью было в 8 утра выходить на развод, когда солдатам раздавали задания на день. Это занимало минут 10, а потом мы были предоставлены самим себе, правда, за территорию части выходить не разрешалось. Первые пару дней был сильный мороз, помню, я нес от склада до дома ботинки, связанные шнурками, подхватив шнурок пальцем, и не заметил, как этот палец отморозил, он потом долго побаливал. А потом мороз кончился, и наступила прекрасная северная весна. Полярная ночь уже закончилась, так что ее прелестей мы не узнали, а вот северные сияния посмотрели.

Впервые в жизни я столкнулся с военной субординацией, т.е. с уважением нижних чинов к более высоким. Например, узнали мы, что в наличии есть теннисные столы, и решили притащить один в нашу квартиру, места там было достаточно. Взяли мы стол и потащили, вдруг подходит старшина: «Товарищи лейтенанты, вы это куда тащите?» Мы думаем, наверное, нельзя, сейчас получим по шапке. А он, узнав, что тащим к себе, кричит куда-то: «Петров, Сергеев, отнести стол, куда покажут товарищи лейтенанты». И солдатики подхватили стол и мигом доставили по адресу. Еще пример. Как-то в воскресенье видим, что солдаты на поле играют в футбол. Мы надели кеды и робко вышли к кромке поля, имея в виду, что, когда они доиграют, мы попросим, чтобы и нас взяли поиграть. Тут же сержант кричит: «Стоп! Товарищи лейтенанты, вы играть? Степанов, Ткачук, в казарму! Играйте, товарищи лейтенанты». Забавно, но чистая правда.

Помню, был там один капитан, лет 35-40. В первый же вечер он зазвал нас к себе в гости, выставил водку, закуску, и мы за знакомство прилично назюзюкались. Назавтра он опять зовет, мы поняли: надо быть на стреме, а то и не заметим, как сопьемся. Так что мы мягко-мягко, но прекратили эти возлияния. Капитан-то уже, конечно, был сильно пьющий человек. Такова эта суровая военная жизнь. Делать нечего вечерами, после службы, вот они и пьют, заменяя этим общение.

Нам такая судьба тоже всерьез угрожала. Жили мы, как сыр в масле. Оказалось, что мы все трое совершенно незаменимы в дивизионе. Некоторые офицеры учились заочно, поэтому, когда я решил кому-то контрольную по математике, ко мне повалили скопом. Контрольных много, они даются на весь семестр, так что работы у меня было достаточно. Витя оказался мастером по ремонту радио и телевизоров, он до института лет пять работал в телеателье. Через несколько дней одна комната в нашей квартире была заставлена неисправными радиоприемниками и телевизорами. Так что Вите тоже было чем заняться. А с Володей было еще проще. Зимой в дивизионе и в поселке замерзли трубы отопления. А Володя был классный сварщик, так что за ним каждый день приезжали на машине, как за полковником. В общем, уважение мы завоевали очень быстро, причем не только уважение. Ведь главная валюта в армии – водка, за все расплачиваются бутылкой. А закуской обеспечивали официально, ведь нам полагался северный паек, в который входили и копченая рыба, и вкуснейшие рыбные консервы, и свиная тушенка. В общем, от нас требовалась вся наша воля, чтобы не спиться.

А еще нам выдали лыжи, и мы частенько просили комдива отпустить нас покататься. А ему это только в облегчение. Еще пару раз возили нас на стрельбище, где мы стреляли из пистолета, в отчете о наших сборах должен был быть пункт «результаты стрельбы».

Так и пролетели два месяца, в работе и отдыхе, в окружении белейшего снега, под синим небом и ярким солнцем. Лучше, чем на любом курорте.

7. Благословенный СЗПИ

Итак, первый день лета 1973 г. ознаменовал начало моей новой жизни. Наконец-то я смогу заниматься наукой. И мысли о защите диссертации начнут воплощаться в жизнь. Но все было не так просто. Расскажу все по порядку.

Наша ОЛРЭС – отраслевая лаборатория радиоэлектронных систем при Северо-Западном заочном политехническом институте (СЗПИ) – находилась в Удельной, на территории известной психиатрической лечебницы им. Скворцова-Степанова, которая выделила ОЛРЭС один из своих корпусов, поскольку имела с ней договор на разработку автоматических средств расшифровки энцефалограмм (не думаю, что эта разработка привела к успеху). Наш корпус был очень по делу выкрашен в желтый цвет, что служило поводом для удачных шуток. На общелабораторном праздновании нового 1974 года, которое проходило во дворце Шереметева (доме писателей), мы с Юрой Магаршаком организовали капустник, в котором я лично спел такую песню (на известный мотив) от лица обитателей лечебницы:

В нашем доме появился

Удивительный сосед,

Рядом с буйным разместился

И окрашен в желтый цвет.

Мы теперь, когда гуляем,

Говорим всегда о нем,

Так его и называем:

Этот желтый, желтый дом.

Видно, буйные ребята

Проживают там у них,

Там отдельные палаты

На двоих и на троих.

Лишь решетки отделяли

Нас от мира до сих пор,

А у них, чтоб не сбежали,

У дверей всегда вахтер.

Мы по садику гуляем,

Они в доме маются,

Мы на солнце загораем,

Им не полагается.

Из окошек наблюдают

Сквозь прутья железные,

А в глазах тоска такая,

Мучатся, болезные.

Их не кормят и не поят,

Непонятно, чем живут.

Безобразие такое

Называют “Институт”.

И смотреть на все на это

Нет у нас моральных сил.

Просим мы у вас ответа,

Кто ж из нас, простите, псих?

Надо сказать, что определенные мысли такое оригинальное расположение лаборатории порождало. В первую очередь, это касалось Анатолия Ивановича Ставицкого, научного руководителя и идейного вдохновителя моего отдела. Несколько лет назад он разработал политрон – электронно-лучевой прибор типа кинескопа – и ухитрился пробить его в производство на известном заводе в городе Фрязино. Представьте себе набор из расположенных в ряд 10 пар пластин (одна пластина над другой, как конденсатор). На каждую пару подается свое напряжение, определяющее вертикальное отклонение электронного луча при его нахождении внутри этой пары. Есть еще одна пара вертикально расположенных пластин, напряжение на которой задает горизонтальное положение луча. Изменение этого напряжения горизонтально перемещает луч, он проходит сквозь все 10 пар пластин, в соответствии с напряжениями на них меняя свое вертикальное положение. Луч имеет сечение в виде круга. Он попадает на систему из двух параллельных полос, и выходной сигнал равен разности токов через эти полосы. Когда луч не отклонен, т.е. токи через обе полосы одинаковы, то и выходной сигнал равен нулю. При ненулевом вертикальном отклонении луча один ток растет, а другой убывает, поэтому выходной сигнал отличается от нуля. Вот и вся идея.

Но Ставицкий этим ограничиться не хотел. Он приписывал этому простому прибору суперволшебные свойства, говорил о каких-то загадочных квантовых взаимодействиях, пространственно-временных резонансах, которые позволят совершить переворот в современной науке. Надо сказать, что я и до этого сталкивался с лжеучеными, но так близко познакомился впервые. Через 15 лет мне довелось столкнуться с еще более ярким представителем этого типа людей, но об этом я расскажу позже. По моему глубокому убеждению, каждый из таких «ниспровергателей» и «открывателей» сочетает в себе в разных долях три основные черты: 1) авантюризм, точнее, мошенничество, 2) психическое заболевание (шизофрения или паранойя), 3) патологическую глупость. Эти три составляющие есть в каждом из лжеученых, но вот пропорции могут быть разными. Думаю, что Ставицкий искренне верил в величие своего открытия. Если бы он был похитрее, то вел бы себя иначе, т.е. не выставлял бы себя на позор перед людьми. Другими словами, психически нездоровый, глуповатый, малообразованный упрямец. Так что психиатрическая лечебница была для него совершенно адекватным местом пребывания.

Это стало ясно мне довольно скоро, потому что, не будучи хитрым авантюристом, он не боялся вступать со мной в открытые беседы, в которых излагал свои взгляды. Чушь была несусветная. Через годик-другой мне попал в руки черновой вариант его докторской диссертации (которую он так никогда и не защитил, что не странно!), и я его припрятал в стол. Мы с моим приятелем Борей Спиваком (о нем речь пойдет позже) немало нахохотались над страницами этого опуса. Особенно это привлекало Борю: когда у него было плохое настроение, он доставал заветную папку, открывал ее в произвольном месте, вчитывался в любой абзац и уже через минуту начинал трястись от смеха. Смешно это было очень, но понять этот юмор может только физик, поэтому цитат не привожу. Дело в том, что люди, работавшие в отделе (о них я еще расскажу) физиками не были. Они имели программистское, электромеханическое или еще какое-то техническое образование, но физиками они не были. Этим Ставицкий и пользовался. Он так формулировал свои утверждения, использовал такие наукообразные термины, что люди думали, что у них не хватает образования, чтобы понять эти великие теории. Мы же с Борей были физиками, причем теоретиками, так что объегорить нас ему не удавалось. Все его глупости были как на ладони. Как однажды образно сказал Боря о его идеях: «Пушка стреляет по параболе? По параболе. Значит, если ее положить на бок, она будет стрелять за угол!» Например, одной из идей Анатолия Ивановича было использование политрона для сверхдальней связи (на десятки тысяч километров), причем лучше всего прибор работал в этом качестве, если его ОТКЛЮЧИТЬ от электрической сети. Благодаря мифическому квантовому резонансу, два политрона на десятках тысяч километров «чувствовали» друг друга (как мать и сын). Никаких экспериментальных подтверждений этому не было, с теоретической точки зрения это было смехотворно, но Ставицкий с пеной у рта продолжал отстаивать свои концепции. Больной человек!

Он еще везде рекламировал свои «открытия», а журналистам это только дай, даже в советское время главное было прокукарекать, а дальше хоть не рассветай. Так что заметки о чудесном приборе появлялись и в «Ленинградской правде», и в «Известиях». Под эти идеи и финансировался отдел, т.е. даже я получал зарплату благодаря этой чуши. Однажды к нам в отдел приехала делегация с Фрязинского завода, который этот политрон выпускал (малыми партиями). Главный инженер завода специально приехал к нам, чтобы узнать, что же это за волшебный прибор он выпускает. Как он сказал, на завод приходят письма со всей страны с просьбами подробно рассказать о чудо-приборе, осуществляющем связь на космических расстояниях, а они ничего об этом не знают. Был организован семинар, на котором Ставицкий сделал попытку изложить свои идеи. Но представители завода были настоящими профессионалами, они сразу поняли всю ерундовость его позиций. Это было видно по выражению их лиц: они сначала вслушивались, но через несколько минут на лицах появились улыбки, они стали перешептываться и слушали уже вполуха. Потом задали несколько вопросов, но это уже был сугубо формальный жест – им уже было все ясно.

Именно после этого я понял, что Анатолий Иванович в меньшей степени мошенник, чем параноик. Будь это не так, он попытался бы закамуфлировать свои идеи, чтобы представители завода, важные для успеха политрона люди, не пришли бы к однозначному выводу о его неадекватности.

Как я уже сказал, Ставицкий был идейным руководителем отдела. Формальным же его руководителем была Галина Викторовна Герчикова, дама, интересная во всех отношениях. Чуть за 40, она была весьма красива и знала об этом. Пару лет назад она защитила кандидатскую под руководством Ставицкого, после чего стала доцентом и руководителем отдела. Диссертация ее представляла собой детский лепет. Она не содержала завиральных идей Анатолия Ивановича, но, честно говоря, и других идей в ней тоже не было. Максимум курсовая работа на третьем курсе. Но ей очень хотелось считать себя Марией Склодовской-Кюри, великой и интеллектуальной. Дурой она не была, так что понимала, что до Кюри не дотягивает. Но пост руководителя уже есть, так надо организовать работу так, чтобы потрясти мир открытием, тем более что открытие уже в руках, надо только его правильно оформить. Она верила в идеи Ставицкого, но ничего в них не понимала (впрочем, как и все).

Заместителем Герчиковой был Николай Васильевич Киселев (НикВас). Он тоже не так давно защитился, и тоже по политрону. Про диссертацию его могу сказать теми же словами, что про герчиковскую. НикВасу было 36 лет, неплохой мужик, любящий поддать, сходить в баню с друзьями, съездить на шашлыки. Ученый никакой, но мечтал о докторской в будущем, видя себя скорее организатором чужой научной деятельности. Впрочем, как и Герчикова. Именно поэтому они и взяли меня на работу, хотя это было не просто. А потом, через несколько лет, НикВас взял Борю Спивака, а затем и Женю Гинзбурга. Они надеялись, что образованные и толковые еврейские мальчики подхватят великие идеи Ставицкого, оформят их, потрясут человечество, а во главе этой научно-технической революции будут стоять именно они. Но, к сожалению, идеи не были великими, они были завиральными. Так что ничего из этой задумки не вышло. Никто из них докторской так и не защитил, включая Ставицкого. Недавно на выставке я встретил его брата Валентина Ивановича, который в те давние времена был его единомышленником, но работал не у нас, а где-то в другом месте, так что я с ним тесно не общался. Рассказал он, что Анатолий Иванович умер несколько лет назад. Так до конца жизни он и продолжал пробивать свои идеи, я о них читал в каких-то газетах уже в новое время (когда всякую чепуху стало печатать еще проще), да и Валентин на выставке представлял их общую «книгу» на ту же тему: что-то вроде «Политрон и экстрасенсорика». НикВас умер лет 15 назад от инфаркта. О судьбе Герчиковой ничего не знаю.

Когда я пришел в отдел, там было 4 аспиранта. Каждый из них заслуживает нескольких слов. Роман Ханукаев, 34 года, горец-тат по национальности. Его отец – какой-то известный деятель культуры, коллекционер ковров или что-то в этом роде. Таты – горные евреи, поэтому Рома вел себя изобретательно. При всех он был горцем, почти осетином, усы, манеры, даже акцент. Но с нами он говорил уже как еврей, с использованием специфических слов типа «азохунвэй», «шлемазл» и т.д. Ни способностей к науке, ни знаний он не имел, закончил тот же СЗПИ, но, если Киселеву можно было стать доцентом, то почему это невозможно для Ромы? Темой его работы было использование политрона в распознавании речи. У него на столе стоял магнитофон, постоянно изрыгающий «Девять… десять… девять… десять…». Ни одной толковой мысли Рома не предложил. Так до защиты и не дошел.

Юра Ленточкин. Тоже около 35 лет, последний шанс для дневной аспирантуры. Неплохой мужик, компанейский, но тоже ни знаний, ни способностей. Не помню темы его исследования, но опять какая-то ерунда. Защита так и осталась его несбывшейся мечтой.

Саша Путилин. Хитрый, неглупый, но тоже не отягощенный знаниями. А карьера-то влечет. Когда я пришел, он был первым, кто со мной подробно поговорил. Он рассказал, как много у него научных идей, он не может один их все разгрести и будет рад передать мне часть своих задумок. Все это было бы очень мило, если бы было правдой. Просто он хотел, чтобы все думали, что у него диссертация уже почти готова, поэтому всем рассказывал, как далеко продвинулся, хотя подробностей никому никогда не сообщал. Хитрец, мягко говоря. Он вышел на предзащиту, но ею все и закончилось. Он наговорил такой явной чуши (которую мы с Борей раздраконили в пять минут), что даже НикВас понял, что выпускать его на защиту нельзя. Он путал основные математические понятия, а такие погрешности становятся сразу заметны. Так что аспирантуру он закончил без защиты и уехал в свой не то Псков, не то Новгород. Но потом я слышал, что он все-таки где-то в провинции умудрился защититься, стал доцентом и в каком-то ВУЗе позорит гордое слово «преподаватель».

Валера Щипцов. Единственный, кто защитился. От природы он был довольно толков, но со знаниями были те же проблемы. Помню, как он волновался перед защитой. Защита подготавливалась, как битва за Москву. Всех членов совета поили и задаривали сувенирами. Вопросы подготовили заранее и вручили тем, кто должен был их задать в нужный момент. Валера записал ответы на них в тетрадку и выучил наизусть. Перед защитой он несколько раз пил валерианку, дрожал мелкой дрожью. И все получилось. Защитился, и ВАК прислал подтверждение. Валера стал доцентом, ходил очень важный, прямо как настоящий ученый. С ним как-то произошла такая история. Все праздники в отделе отмечались, организовывался стол: вино, закуска, пирожные. А наш СЗПИ находится рядом с Эрмитажем. Поэтому наши «девочки», т.е. сотрудницы, в свободное время с удовольствием ходили в музей. Так вот, выпили мы как-то, закусили, выпили еще, Валера слегка запьянел и вдруг открылся с неизвестной нам стороны. Он громогласно обвинил всех нас, а в первую очередь, девочек, в лицемерии и вранье. Мы, мол, делаем вид, что нам интересны музеи, новые книги, выставки, а все это враньё, и на самом деле девочки думают только о мужиках, а мужики – о бабах, а еще о том, как бы сходить в баню и выпить пивка с друзьями. Мы поняли: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Таков был сам Валера, и его, видать, давно мучили сомнения, неужели бывают и другие люди, или это все ложь и лицемерие. Мне эта ситуация всегда напоминала сцену из «Дачников» Горького, там тоже один герой вдруг рассказал всем, что думает, и открылся им с новой стороны.

Кроме описанных выше персонажей, в отделе существовала вычислительная группа, состоявшая в основном из девочек-программисток. Девочки были в возрасте от 25 до 35, вполне приятные, интеллигентные и дружелюбные. К политрону они прямого отношения не имели, разве что иногда составляли программы для обработки результатов экспериментов. Программистская работа в те времена сильно отличалась от нынешней. Девочки сами только писали программы, затем они относили их в один из вычислительных центров, которых по городу было довольно много. Компьютеры находились именно там, представляли они собой огромные скопища разных устройств, шкафов, коробок и т.д., занимающих целые залы. Специальные люди брали программы и переносили их на перфокарты, пробивая комбинации дырочек в соответствующих местах. Дальше эти перфокарты заводились в компьютер, и он начинал считать. Но наши программистки к этому не имели никакого отношения, они только сдавали листочки с программами, а через несколько дней приходили получить ответ компьютера. Чаще всего он сообщал об ошибках в программе, так что она корректировалась и снова сдавалась в центр. Проходило несколько дней, и все повторялось. Как видите, работа была не пыльная, присутствия девочек на рабочем месте не требовавшая. В любой момент можно было сказать, что, допустим, Катя уехала в вычислительный центр. Такая свободная жизнь девочек весьма устраивала. Настроение у них было хорошим, что определяло и настроение в отделе. Все праздники праздновались коллективом в полном составе.