Темаркан: По законам сильных

Пролог

В Темаркане историю не читают по книгам. Ею дышат с пылью дорог, ощущают в холодных трещинах древних стен и в зазубринах на лезвиях, что давно потеряли своих владельцев. Каждый камень здесь – немой свидетель, чья память глубже, чем у любого из живущих.

Когда-то эти камни взмывали к облакам, превращаясь в шпили дворцов и лёгкие, как дыхание, мосты. Их сложили Древние – раса, чьё имя теперь произносят шёпотом. Гончары, что лепили мир из магии, как из податливой глины, пока их гордыня не стала слишком велика.

А потом случился Катаклизм.

Никто не помнит его истинной природы: летописцы зовут его божественной карой, учёные – ценой неудачного эксперимента. Но память камней хранит суть: мир треснул, как пересохшая на солнце глина. Величие Древних обратилось в прах, а их великая и ужасная магия хлынула из раны мира, пропитав собой всё сущее. Она одичала, потеряла хозяина и стала доступна каждому, кто осмеливался протянуть к ней руку.

Это стало их наследием. И их проклятием.

С тех пор в саму ткань мира вплелось безумие. Оно тлеет в душе каждого, кто коснётся магии, и вспыхивает без предупреждения. Великие маги, чьи имена гремели по всему континенту, в одночасье превращались в кровожадных тиранов, а добродетельные целители – в безжалостных мучителей. Любой, кто слишком глубоко погружался в дикие потоки силы, рисковал потерять себя.

Мудрецы нашли этому простое объяснение: магия, подобно вину, пьянит и сводит с ума тех, кто не знает меры. И все в Темаркане приняли эту истину, потому что она была выгодна. Они научились бояться не самой магии, а тех, кто не справлялся с её мощью. Они научились видеть врага в безумце, не задаваясь вопросом, что именно толкает его за грань.

И в восемьсот пятидесятом году от Катаклизма в грязи и безнадёжности городского приюта двум мальчикам, чьи судьбы уже были сломаны чужой жадностью, предстояло узнать истинную цену этого наследия.

Глава 1. Два Утра в Аурисе

Солнце на Золотой Грани входило в силу лениво, словно город ещё торговался с рассветом за лишние минуты сна. Его первые, ещё бледные лучи с трудом пробивались сквозь утреннюю дымку, окутывавшую Аурис, и, лишь добравшись до высоких шпилей Квартала знати, обретали цвет и уверенность. Один из таких лучей, тонкий, как золотая нить, проскользнул сквозь узкую щель между тяжёлыми бархатными шторами и лёг на щёку спящего мальчика. Свет запутался в густых чёрных волосах, разметавшихся по подушке, и сделал его белую, почти фарфоровую кожу полупрозрачной. Мальчик поморщился во сне.

Вайрэк не открыл глаза – он выплыл из сна, как из тёплой, спокойной воды, медленно возвращаясь в реальность. В комнате царила тишина, густая и почти осязаемая, нарушаемая лишь едва слышным потрескиванием остывающих углей в массивном камине. Воздух пах дорогим воском, которым вчера натирали паркет, тонким ароматом лавандовых саше, что лежали в шкафу, и прохладой старого камня – запахом дома, запахом незыблемости. Он потянулся, ощущая под пальцами привычную гладкость тончайших льняных простыней, на уголке которых был едва заметно вышитый герб его Дома – олень, гордо вскинувший голову. Всё было на своём месте. Всё было правильно.

Но в тот же самый миг, по ту сторону высокой каменной стены, в лабиринте трущоб, другого мальчика разбудил не луч света.

Холод.

Прямой, зубастый холод, который вечно жил в щелях их лачуги. Для других детей из трущоб он был палачом, заставлявшим их синеть и кашлять во сне. Для Ирвуда он был старым врагом. Холод кусал его, злил, заставлял тело напрягаться в инстинктивной борьбе, но не мог сломить. Мальчик вздрогнул и проснулся мгновенно, сразу, без всякого перехода от сна к реальности. Он лежал на тонком соломенном тюфяке, брошенном прямо на утоптанную землю, и дрожал, свернувшись в тугой, напряжённый комок.

Утро в трущобах не рождалось – оно врывалось какофонией отчаянных, злых звуков. Скрип несмазанных колёс тележки мусорщика, надрывный, удушливый кашель соседа за тонкой стеной, приглушённая ругань из ближайшей забегаловки и далёкий, тоскливый вой бездомной собаки – всё это сливалось в единый, привычный гул безнадёжности. Воздух был тяжёлым и кислым; едкий запах дешёвого угля, от которого першило в горле, смешивался с кисловатой вонью гниющих отбросов из сточной канавы, протекавшей в двух шагах от их двери. В пустом животе заворочался знакомый, грызущий зверь – голод.

Не успел Вайрэк окончательно сбросить остатки сна, как дверь в спальню бесшумно отворилась. На пороге, словно выросший из тени, стоял Люк, старый слуга, приставленный к Вайрэку с самого его рождения. Его лицо, похожее на старую, потрескавшуюся карту, было, как всегда, невозмутимым, а шаги были абсолютно неслышны на толстом ковре, устилавшем пол. Движения Люка, выверенные десятилетиями службы, были частью того же незыблемого порядка, что и смена караула у ворот особняка.

– Колокол пробил начало первого витка, юный господин, – произнёс он тихим, ровным голосом, в котором не было ни теплоты, ни холода – лишь констатация факта. – Лорд Гарэт уже в своём кабинете. Он желает видеть вас за завтраком ровно ко второму витку.

Вайрэк кивнул, свешивая ноги с кровати. Ему не нужно было спрашивать, что делать дальше. Порядок был вписан в его плоть и кровь. Пока Люк распахивал шторы, впуская в комнату поток яркого света, от которого заиграли в воздухе золотые пылинки, Вайрэк уже стоял посреди комнаты.

Старый слуга открыл массивный дубовый шкаф, и комната наполнилась едва уловимым запахом кедра и сушёных трав. Он достал утреннюю одежду: белоснежную камизу из тончайшего льна, серые шерстяные шоссы и короткий дублет из тёмно-зелёного сукна, фамильного цвета Дома Алари. На груди серебряной нитью был вышит герб – Благородный Олень, гордо смотрящий вперёд.

Вайрэк не одевался сам. Он стоял неподвижно, пока умелые, сухие пальцы Люка облачали его в слои одежды. Прохладный лён камизы коснулся кожи, за ним последовала слегка колючая шерсть шоссов, и, наконец, тяжёлое, солидное сукно дублета легло на плечи, будто первая, невесомая броня. Это был ритуал, такой же привычный, как дыхание. Вайрэк не думал о том, откуда берётся эта одежда, кто её шьёт, стирает и гладит. Она просто была. Как и стены этого дома, как и солнце за окном.

Ритуал Ирвуда был иным. Он состоял не из слоёв одежды, а из слоёв тишины и оценки.

Он оглядел единственную комнату их «дома» – если можно было назвать домом этот кривобокий сарай, собранный из старых досок, глины и отчаяния. В углу, на таком же тюфяке, что и у него, отвернувшись к стене, спала мать. Рядом с ней валялась пустая бутылка из-под дешёвого вина – верный знак, что она не проснётся до полудня. Хорошо. Отца не было. Ещё лучше. Это означало, что можно двигаться свободно, без риска нарваться на пинок или злобный окрик.

Ирвуд двигался беззвучно, как тень. Небрежным движением он откинул со лба прядь спутанных серо-коричневых волос и натянул свою единственную рубаху из грубого, некрашеного холста, жёсткую от грязи и пота, и потёртые штаны-порты. Грубая ткань царапала кожу, но он этого давно не замечал. Обуви у него никогда не было. Подошвы его босых ног были твёрдыми и нечувствительными, как выделанная кожа, – единственная роскошь, которую подарила ему улица.

Он бросил последний взгляд на мать, на её сжавшиеся в комок плечи, и на мгновение в его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость. Но это чувство было непозволительной роскошью. Жалость не накормит. Он выскользнул за дверь, плотно прикрыв её, чтобы не впустить внутрь утренний холод – тот самый холод, в который он сейчас шагнул сам.

Малая столовая встретила Вайрэка бархатной тишиной и запахом горячего хлеба. Стены были затянуты тёмно-зелёным штофом, а между окнами висели огромные гобелены, изображавшие легендарную сцену охоты Короля Альтерия I на Огненного Лиса – королевская привилегия, дарованная их Дому за особую верность. Одним своим видом они напоминали каждому входящему: Дом Алари при дворе не проситель, а опора трона.

Отец уже сидел во главе длинного дубового стола. Высокий, строгий, с первыми серебряными нитями в чёрных волосах, он был не просто человеком, а воплощением Дома – его чести, власти и ответственности. Перед ним лежали свитки, скреплённые восковой печатью Королевского Совета.

– Ты опоздал, – сказал он, не поднимая глаз от пергамента. Голос его был спокоен, но в нём слышался холодный металл власти, привыкшей повелевать.

– Прошу прощения, отец. Я…

– Оправдания – удел простолюдинов, Вайрэк, – лорд Гарэт Алари наконец поднял взгляд, и его глаза, тёмные и пронзительные, впились в сына. – Аристократ признаёт ошибку и исправляет её. Запомни это. Сядь.

Вайрэк молча опустился на своё место. Привычный холодок пробежал по спине. Он любил отца, но больше – боялся его разочаровать. Бесшумная тень служанки возникла рядом, ставя перед ним тарелку. На ней лежал кусок воздушного пшеничного хлеба с хрустящей корочкой, который пекли только в личной пекарне Дома, стояло блюдце с мёдом, прозрачным, как янтарь с побережья Мевории, и тяжёлый серебряный кувшин с парным молоком. Он ел молча, стараясь не звенеть приборами, пока отец шуршал пергаментом. Это тоже было частью порядка. Отец был занят делами королевства, решая судьбы тысяч людей, живущих там, за стеной. Отец обитал в мире власти, в который и Вайрэку однажды предстояло войти, сменив учебный клинок на тяжёлый меч ответственности.

Если для Вайрэка еда была данностью, частью утреннего ритуала.

То для Ирвуда еда была целью, смыслом всего утра. И эта цель находилась по ту сторону Стены.

Он не побежал к рынку сразу. Сначала нужно было пересечь границу. Его путь лежал к той самой гигантской, неприступной стене Ауриса, которая отделяла его мир от мира, где была еда. Утро было лучшим временем для вылазки. Стража у ворот была ещё сонной, а редкие караулы на стенах лениво вглядывались вдаль, не обращая внимания на то, что творится у них под ногами.

Ирвуд не пошёл к воротам – там его бы просто избили и прогнали. Его путь лежал к сточной канаве. Чёрная, густая жижа медленно текла через все трущобы, собирая в себя отбросы и нечистоты, и уходила под стену через широкую, но зарешеченную трубу. Решётка была старой и ржавой. В одном месте несколько прутьев были давно выломаны – дело рук таких же мальчишек, как он. Лаз был узким и омерзительно вонючим.

Не колеблясь, Ирвуд лёг на живот в ледяную, склизкую грязь и протиснулся в отверстие. Несколько мгновений он полз в полной, удушливой темноте, слыша писк крыс и чувствуя, как по ногам течёт ледяная вода. Внезапно над головой прозвучали тяжёлые шаги патруля. Ирвуд замер, вжавшись в дно трубы, сердце бешено заколотилось в горле. Шаги удалились. Он пополз дальше и через несколько мучительных секунд выбрался с другой стороны, уже внутри городских стен, в самом глухом и грязном закоулке Ремесленного квартала. Он был внутри.

Здесь воздух был другим. Да, пахло навозом от лошадей и едким дымом из кузниц, но сквозь эти запахи пробивался главный, самый желанный аромат в мире – запах свежеиспечённого хлеба. Шум тоже был другим – деловым, живым: ритмичный стук молотков, скрип вывесок, громкие, уверенные голоса торговцев.

Ирвуд двигался не как ребёнок, а как зверёк – быстро, бесшумно, прижимаясь к стенам, используя каждую тень, каждую нишу. Его глаза, яркие, светло-карие, внимательно сканировали всё вокруг. Он миновал прилавок, где пряно пахло гномьей копчёной колбасой, прошмыгнул мимо торговца из Сартила, выложившего на продажу горные кристаллы, уловил резкий йодистый дух сушёных водорослей из Сайлины, которые стоили всего пару ммив за пучок. Его целью был старик Пекарь, добродушный толстяк, чьё сердце было мягче, чем тесто для его булочек.

Но сегодня его ждала неудача. У лотка Пекаря стоял его сын – угрюмый верзила с бычьей шеей и тяжёлыми кулаками. Ирвуд хорошо знал этот взгляд – тот, что не задаёт вопросов, а сразу бьёт. Он оценил широкие плечи и отсутствие других покупателей. Это была стена, которую не обойти.

План «А» умер, так и не родившись.

Для Ирвуда стеной стал угрюмый верзила. Для Вайрэка же настоящая, каменная стена, отделявшая его мир от всего остального, была незыблемой частью порядка.

Отец вышел, оставив за собой лишь едва уловимый запах дорогого табака и ощущение огромной, давящей ответственности, которая легла на плечи Вайрэка невидимой мантией.

Библиотека Дома Алари была миром в себе, тихим и сумрачным. Высокие, до самого потолка, стеллажи из тёмного дерева были плотно заставлены тысячами фолиантов в кожаных переплётах, корешки которых тускло поблёскивали золотым тиснением. Воздух был густым, пропитанным запахом старой бумаги, высохших чернил и пыли веков. У огромного стрельчатого окна, выходившего в сад, за столом сидел наставник Элиан. Его голос, когда он заговорил, был похож на шелест старого пергамента.

– Герб Дома Крэйн, – начал он без предисловий, указывая тонким, как веточка, пальцем на раскрытую книгу с цветными иллюстрациями. – Каменный Медведь на сером поле. Их девиз: «Мы не отступаем». Запомни, юный лорд, их герб – это их суть. Они упрямы, сильны и не знают жалости. Они из северных предгорий, где камень твёрд, а жизнь сурова. Они не обладают нашим древним происхождением, но компенсируют это жестокостью и амбициями. Твой отец не зря велел обратить на них внимание.

Вайрэк кивнул, послушно глядя на изображение свирепого медведя. Урок был невыносимо скучным. Имена, даты, девизы, перечисление вассальных домов… Слова наставника пролетали мимо, а взгляд цеплялся за детали рисунка: за оскаленную пасть, за мощные когти. Он представил, как такой зверь ревёт в Туманной дубраве, и как он выходит против него с мечом. Вот это было бы настоящее знание. А не вот это вот всё. Ему куда больше хотелось взять свой учебный клинок и пойти в сад, где наставник фехтования обещал показать ему новый финт – «укус гадюки». Но он заставил себя слушать. Это был его долг. Долг будущего главы Дома Алари.

Знания Ирвуда были иного рода. Их не преподавали в тишине библиотек; они вбивались в голову голодом, холодом и болью на шумных улицах. Провалившийся план не означал плохой оценки – он означал пустой желудок.

Ирвуд скользнул дальше, в рыбные ряды, где вонь тухлятины смешивалась с аппетитным запахом копчения. Его взгляд, не останавливаясь, сканировал толпу, прилавки, телеги, выцепляя слабое звено. И он нашёл его. Телега, доверху гружёная связками вяленой рыбы. Хозяин, бородатый громила в кожаном фартуке, был из тех, кто упивается собственным голосом и в пылу спора забывает обо всём на свете. Сейчас он как раз спорил с тощим, жилистым покупателем, яростно тыча пальцем в весы. Вокруг них уже собиралась небольшая толпа зевак. Идеальный шум. Идеальное прикрытие.

Ирвуд нырнул под соседний прилавок, где валялись рыбьи головы и скользкая чешуя, и, пригнувшись, прополз к заднему колесу телеги. Отсюда, снизу, он видел только грязные подолы и сапоги. Спор наверху набирал обороты.

– Да ты меня обвесить пытаешься, морская крыса! – визгливо кричал покупатель. – Я?! – ревел торговец, побагровев. – Да я самый честный торговец во всём Аурисе!

Ирвуд выждал ещё мгновение. Когда торговец взмахнул руками, чтобы продемонстрировать свою честность всему миру, мальчик вытянул руку. Его пальцы, тонкие и ловкие, как паучьи лапки, нащупали край грубой рогожи, свисавшей с телеги. Он осторожно потянул. Одна сушёная, серебристая рыбёшка соскользнула с вороха и почти беззвучно шлёпнулась в грязь у его ног.

Удача.

Он схватил её – холодную, жёсткую, пахнущую солью, – и так же бесшумно пополз назад. Уже выбравшись из-под прилавка, он услышал новый взрыв гнева. Но кричали не на него. Покупатель, должно быть, заметил, как торговец отвлёкся, и попытался сам стащить рыбу. Пока они орали друг на друга, перейдя от обвинений к прямым оскорблениям, Ирвуд, подобно серой мыши, уже растворился в толпе.

Вайрэк выскочил из душной тишины библиотеки, словно выпущенная из лука стрела. Чувство облегчения было почти физическим. Он не побежал в сад, к учителю фехтования. Вместо этого ноги сами понесли его вверх, по узкой винтовой лестнице в Западную башню. Там, на самом верху, у него было тайное убежище – небольшая, пустая комната с единственным окном-бойницей. Здесь не было ни учителей, ни слуг, ни давящего взгляда отца. Только ветер, гулявший между камней, и весь город, расстелившийся внизу, как на ладони.

Он подошёл к узкому окну и посмотрел вниз. Прямо под ним лежал идеальный, геометрически выверенный сад его дома с тёмными дорожками и зеркальной гладью бассейнов. Дальше – широкие, чистые улицы Квартала знати, крыши богатых особняков, блеск купола Королевского дворца. А ещё дальше, за высокой каменной стеной, чёткой чертой, отделявшей их мир от всего остального, начинался сам Аурис.

Отсюда он казался единым серо-бурым морем черепичных и соломенных крыш, подёрнутым дымкой от тысяч очагов. Оттуда доносился лишь невнятный, далёкий гул, похожий на шум прибоя. В этом шуме не было отдельных голосов, только слитный гул чужой, непонятной жизни. Вайрэк смотрел на эту дымную завесу, за которой жили сотни тысяч людей, и не чувствовал ничего, кроме лёгкого, отстранённого любопытства. Для него это был просто пейзаж, фон для его собственной, важной и предопределённой жизни.

Но сегодня что-то было иначе. Вглядываясь в дымку, Вайрэку на мгновение показалось, что там, в глубине, шевельнулось что-то живое, тёмное и голодное. Он зябко поёжился, хотя в башне было тепло, и отступил от окна. Дом – это мир, где всё понятно и правильно. За стеной – другой.

Ирвуд добежал до того самого глухого тупика, откуда начал свой путь, и прижался спиной к холодной, мокрой стене, которая вечно плакала тёмными, влажными разводами. Сердце всё ещё колотилось от пережитого напряжения, но не от страха, а от азарта. В руке он сжимал свою добычу.

Он не стал ждать. Опустившись на корточки прямо в грязь, он поднёс рыбку к лицу. Запах соли и дыма ударил в нос, заставив желудок сжаться ещё сильнее. Он отломил голову, раздавив её зубами, и жадно вгрызся в жёсткое, солёное мясо. Вкус был резким, почти болезненным, но это был вкус победы. Он обглодал рыбку до самого хвоста, до последнего хрупкого позвонка, тщательно высасывая остатки соли.

Только утолив первый, самый острый голод, Ирвуд поднял голову. Над крышами Ремесленного квартала, за следующей, ещё более высокой и чистой стеной, виднелись они – далёкие, нереальные, словно нарисованные на небе башни особняков Квартала знати. Они сияли в лучах восходящего солнца, чистые, гордые и недосягаемые.

Ирвуд смотрел на них, и в его сердце не было ни зависти, ни детской мечты. Лишь холодная, твёрдая, как камень под его ногами, уверенность. Однажды. Он не знал как, но однажды он вырвется отсюда. Он не будет мёрзнуть и голодать. Он будет там, наверху. Стены, какими бы высокими они ни были, всегда можно обойти. Или проломить.

Он ещё не знал, что его путь наверх начнётся с падения другого мальчика, который в этот самый миг смотрел на его мир с высоты одной из этих сияющих башен.

Глава 2. Ночь Огня и Тишины

Первая настоящая осенняя буря обрушилась на Аурис, когда карета Дома Алари, миновав главные ворота, въезжала в лабиринт городских улиц. Ветер, прилетевший с северных предгорий, метался по переулкам, словно обезумевший зверь, завывая в высоких трубах и швыряя в окна ледяные струи дождя. Фонари на столбах отчаянно раскачивались, выхватывая из темноты мокрый, блестящий булыжник и бегущие потоки грязной воды.

Внутри кареты, обитой тёмно-зелёным бархатом, однако, царило обманчивое спокойствие. Скрип кожаных рессор и мерный стук копыт по камню убаюкивали. Вайрэк дремал, прислонившись к плечу матери. Сквозь сон он чувствовал тепло её тела и тонкий, успокаивающий аромат духов – смесь розы и сандала. Отец сидел напротив, его строгий профиль вырисовывался на фоне залитого дождём окна. Он был молчалив, его пальцы в перчатках сжимали эфес меча, лежавшего на коленях. Они возвращались из своего родового владения, Туманной дубравы, и долгая дорога утомила всех.

– Почти дома, – тихо прошептала леди Элира, погладив сына по волосам. В полумраке кареты её лицо казалось особенно утончённым, а свет далёкого фонаря на мгновение зажёг в её тёмных волосах, собранных в сложную причёску, медные искры. Её голос был мягким, как бархат, которым были обиты сиденья. – Скоро будешь в своей тёплой постели.

Лорд Гарэт Алари ничего не сказал, лишь бросил короткий, оценивающий взгляд на проносящиеся за окном тёмные фасады домов. Он не любил город ночью. В своих лесах он был хозяином, здесь же, в этом каменном лабиринте, опасность могла прятаться за каждым углом.

Внезапный толчок вырвал Вайрэка из дрёмы. Он дёрнулся вперёд, и если бы не рука матери, мягко удержавшая его за плечо, он бы ударился о переднюю стенку. Карета, качнувшись, замерла. Мерный стук копыт оборвался, сменившись нервным фырканьем лошадей и приглушёнными голосами снаружи.

– Что случилось? – спросила леди Элира, её спокойный тон слегка дрогнул от тревоги.

Лорд Гарэт уже отодвинул штору и всматривался в ночь. Его лицо, до этого расслабленное, напряглось. Вайрэк прижался к мокрому стеклу и увидел, что впереди, на перекрёстке, полыхает оранжевое зарево, жадно пожирающее тьму. Огромные языки пламени рвались в небо, пожирая склады Дома Ткачей. Даже сквозь шум дождя доносился треск лопающихся балок, а ветер донёс едкий запах гари и мокрого пепла. Улица была запружена хаотичной толпой зевак и неуклюжими повозками Городской стражи.

– Пожар, милорд, – доложил капитан Гектор, подъехав к дверце, его лицо блестело от дождя. – Главную улицу перекрыли, не проехать. – Катаклизм их побери! – выругался лорд Гарэт, его кулак сжался на эфесе меча. – Нам до дома рукой подать. Томас, есть объезд? – Есть один путь, милорд, – отозвался с козел голос кучера. – Через старые ремесленные ряды. Переулок Сломанных Фонарей. Он узкий, но мы проедем. – Это дурное место, милорд, – нахмурился Гектор. – Там и днём небезопасно. Шпана, ворьё… Мои люди не знают всех подворотен. – Мы не будем торчать здесь всю ночь из-за кучки пьяных оборванцев! – нетерпеливо бросил лорд. – Я плачу вам не за то, чтобы вы боялись этих никчемных крыс. Поехали!

Леди Элира бросила на мужа тревожный взгляд, но промолчала. Слово лорда было законом. Капитан Гектор молча кивнул, его лицо под козырьком шлема было мрачнее тучи. Он отдал приказ, и карета медленно тронулась, сворачивая с освещённой пожаром улицы в непроглядную тьму.

Карета свернула с относительно широкой улицы в тёмный, узкий проезд. Мир мгновенно сузился. Рёв толпы и треск огня стихли, сменившись глухим, клаустрофобным эхом. Стены домов здесь почти смыкались над головой, а их мокрые, облупившиеся фасады с чёрными провалами окон напоминали слепые глазницы. Редкие фонари были разбиты. Воздух наполнился запахом гнили, сырости и сточных вод. Гвардейцам пришлось спешиться, их сапоги с чавканьем увязали в грязи, когда они шли рядом с каретой, держа руку на эфесе меча и нервно поглядывая на тёмные крыши.

Внезапно лошади захрапели и встали. Путь преграждал завал из сломанных бочек и старой, перевёрнутой телеги. Это выглядело не как случайный мусор, а как грубо, но намеренно сколоченный барьер. Карета остановилась.

– Что там ещё? – нетерпеливо спросил лорд Гарэт. – Завал, милорд. Сейчас расчистим, – донёсся приглушённый голос Гектора.

Гвардейцы выставили мечи, образовав вокруг кареты небольшое кольцо, и напряжённо вглядывались в зияющую черноту подворотен. Дождь почти прекратился, и в воздухе повисло давящее, противоестественное безмолвие, нарушаемое лишь фырканьем лошадей.

И тут тишину разорвал короткий, сухой свист. Вайрэк не успел понять, что это было, но увидел, как капитан Гектор дёрнулся и молча повалился набок. Почти одновременно, без крика, в грязь рухнули и остальные трое гвардейцев, из спин которых торчали короткие чёрные стрелы. Они упали нелепо, как сломанные куклы. Четыре глухих стука тел о мокрую землю.

Карета, ещё мгновение назад бывшая крепостью на колёсах, оказалась беззащитной деревянной коробкой посреди мёртвого переулка.

Лорд Гарэт не стал открывать дверь. Воздух вокруг замка на мгновение исказился, подернулся рябью, как от жара, и в следующую секунду дверца разлетелась в щепки от невидимого удара. – Элира, на пол! Не высовываться! – прорычал он, и его голос, сорвавшийся с привычного аристократического тона, был полон льда и ярости.

Он выскочил из кареты прямо в грязь. Из теней, словно тараканы из щелей, на него хлынула толпа оборванцев с ржавыми топорами и кривыми ножами. Их было не меньше дюжины.

Для Вайрэка всё слилось в один кошмарный вихрь. Он видел лишь тёмную фигуру отца в центре стаи волков. Гарэт Алари не фехтовал – он убивал. Быстро, экономно, без единого лишнего движения. Его гномий клинок, тускло блеснувший в свете далёкого пожара, описал серебряную дугу, парируя два удара одновременно, и в том же движении вспорол горло третьему нападавшему. Он развернулся на пятках, уходя от замаха ржавого топора так близко, что тот с визгом впился в стену кареты в дюйме от лица Вайрэка. А меч лорда уже вошёл под рёбра четвёртому.

Крики боли смешивались с хрипами и бульканьем крови. За несколько ударов сердца переулок был устлан телами. Воздух загустел, наполнившись запахом свежей крови и острой, металлической вонью только что отнятой жизни.

На ногах остался лишь один – главарь со шрамом на лице. Он стоял в оцепенении, глядя на резню, которую в одиночку устроил один человек. Гарэт Алари медленно, шаг за шагом, пошёл к нему по телам его подручных. С его клинка стекали капли, смешиваясь с дождём.

– Ты выбрал не тот Дом для грабежа, падаль, – голос лорда Алари был холоден, как сталь его меча. Он шагнул к главарю, занося клинок для последнего, завершающего удара.

И в этот момент триумфа, момент аристократической гордыни, ловушка захлопнулась.

Это был не воин, а тень. Вайрэк увидел, как из груды тел, которые все считали мёртвыми, метнулась худая фигура. Бандит с узким, хищным лицом, похожим на волчью морду, и близко посаженными глазами, горевшими животной яростью, ворвался в разбитый проём кареты. Его целью был мальчик – единственный свидетель и наследник.

Но на его пути встала леди Элира. Она заслонила Вайрэка собой. – Не трогай его! – крикнула она, и в её голосе не было страха, только чистая, материнская ярость. Она вцепилась нападавшему в лицо ногтями. «Волк» взревел от боли и неожиданности. Он отшвырнул её и, не целясь, ударил коротким, зазубренным мечом.

Для лорда Алари мир остановился. Он услышал предсмертный крик жены – не громкий, а короткий, захлебнувшийся, но он пронзил его сердце, как раскалённый клинок. Его взгляд метнулся к карете. Он увидел, как тело Элиры обмякло и сползло на сиденье. Это была лишь доля секунды, но в эту долю секунды он перестал быть воином, лордом и опорой трона. Он стал просто мужем, потерявшим всё.

Этого хватило. «Шрам», который уже готовился принять смерть, увидел эту трещину в броне врага. Он бросился вперёд. Его кривой нож, похожий на коготь, вонзился лорду Алари под рёбра, в щель между кирасой и набедренником.

Лорд рухнул на колени. Он посмотрел на Вайрэка, и в его глазах больше не было ярости. Только огонь. Отчаянный, всепожирающий огонь. Он из последних сил поднял свой меч обеими руками. – За Алари… – прохрипел он.

Он выдохнул. И вместе с этим выдохом из него вырвалось всё: остатки жизни, вся его скорбь, вся магия его древней крови. Вайрэк ничего не увидел и не услышал. Он лишь почувствовал, как по карете прошла странная, глухая вибрация, а в ушах на мгновение зазвенело от давящей тишины. «Шрама» просто не стало – его разнесло на кровавые ошмётки, забрызгавшие камни. Волна невидимой силы ударила в стену склада, и каменная кладка взорвалась наружу, оставив в доме рваную дыру. Гномий клинок в руках лорда Гарэта с тихим звоном разлетелся на сотни осколков.

Лорд Гарэт Алари, с пустыми, невидящими глазами и тонкой струйкой крови из носа, рухнул лицом в грязь. Мёртвый.

«Волк», убийца матери, с ужасом смотрел на это проявление чудовищной, самоубийственной силы, прижавшись к стене кареты. Вдалеке, прорезая шум ветра, затрубил тревожный рог Городской стражи. Звук был ещё далёким, но он приближался. Паника, холодная и липкая, охватила бандита.

Он метнулся к телу мёртвого лорда. Бросив быстрый, испуганный взгляд на оцепеневшего в карете мальчика, он сорвал с пояса аристократа тяжёлый кошель с серебром и бросился в самый тёмный боковой проход, похожий на чёрную пасть.

В этот момент в начале переулка появились пляшущие огни факелов и послышался топот десятков сапог. – Там ещё один! В переулок! – крикнул кто-то. Один из стражников вскинул арбалет. Болт со свистом ушёл в темноту. Из глубины прохода раздался приглушённый вскрик боли, который тут же стих.

Шум и крики стражников казались Вайрэку далёкими и нереальными, будто доносились из-за толстого стекла. Мир сузился до пространства кареты, до запаха крови и озона, оставшегося после магии. Он сполз с сиденья. Его ноги утонули в липкой, тёплой луже на полу. Он дотронулся до щеки матери. Она была ещё тёплой. Он попытался её разбудить, тряс за плечо, шептал: «Мама… мама, вставай…». Но она не вставала, и её голова безвольно моталась в такт его движениям.

Когда капитан Городской стражи, усталый мужчина с седеющими усами и шрамом, рассекающим бровь, освещая переулок факелом, заглянул в разбитую карету, он нашёл мальчика, который сидел в луже крови и тихо разговаривал со своей мёртвой матерью.

В эту же самую ночь, в лачуге, отделённой от мира Вайрэка двумя городскими стенами и целой пропастью презрения, Ирвуд проснулся от холода. Привычный шум дождя, барабанившего по соломенной крыше, стих, и в образовавшейся тишине стала слышна мерная, назойливая капель. Одна капля, потом вторая, третья. Холодные, мокрые, они падали ему прямо на лицо с прогнившей балки.

Он сел на своём соломенном тюфяке, отползая в сухой угол, где солома была хотя бы влажной, а не мокрой насквозь. В тусклом, колеблющемся свете догорающих углей в очаге комната казалась пещерой, полной дёргающихся, уродливых теней. Воздух был спёртым и пах сырой землёй, кислым, пролитым пивом и застарелой, въевшейся в стены безнадёжностью.

Его окончательно разбудил не холод, а скрип.

Дверь, сколоченная из старых, рассохшихся досок, со стоном отворилась, впуская в лачугу порыв ледяного, пахнущего мокрой грязью ветра. В проёме возник силуэт отца. Он ввалился внутрь, как мешок гнилого зерна, и тут же прислонился к стене, тяжело, хрипло дыша. С его мокрых лохмотьев на земляной пол стекала вода, смешиваясь с грязью и образуя тёмную лужу у его ног.

Ирвуд замер, вжавшись в стену. Ночные возвращения отца редко сулили что-то хорошее. Но сегодня было по-другому. Обычно он был либо пьян и громок, готовый сорвать злость на ком угодно, либо зол и молчалив, что было ещё хуже. Сейчас же от него исходил животный, почти осязаемый запах страха, перебивавший даже вонь перегара.

В слабом свете очага Ирвуд разглядел его получше. Его одежда была не просто мокрой, она была порвана в нескольких местах, а на плече темнело большое пятно, которое могло быть и грязью, и кровью. Но хуже всего было его лицо. Глаза лихорадочно бегали, зрачки были расширены от ужаса, а на щеке, от глаза до самого подбородка, алела свежая, глубокая царапина, из которой тонкими струйками сочилась кровь, смешиваясь с дождевой водой.

– Что… – начал было Ирвуд, но тут же осёкся, увидев дикий блеск в глазах отца. – Молчать, – оборвал тот. Он оттолкнулся от стены и, шатаясь, подошёл к грубо сколоченному столу. Он бросил на него что-то тяжёлое. Раздался глухой, но благородный звон, какого в этой лачуге никогда не слышали. Это был не дребезг медных ммив. Это был весомый, солидный звук серебряных Эссо.

Отец огляделся, его взгляд пронёсся по тёмным углам, словно он боялся, что здесь кто-то прячется. – Мать где? – Ушла ещё вечером, – пробормотал Ирвуд, не сводя глаз с туго набитого кожаного кошеля на столе. – Хорошо. Так даже лучше. – Отец резко обернулся и, преодолев расстояние в два шага, присел на корточки перед Ирвудом, схватив его за худые плечи. Его пальцы были ледяными и сжимали с силой тисков, так что мальчик едва не вскрикнул от боли. – Слушай меня внимательно, отродье. Сегодня была работа. Очень хорошая работа. Но теперь нужно залечь на дно. Никуда из дома не выходишь, понял? Ни на какой рынок, ни к сточной канаве. Будешь сидеть здесь, тихо как мышь. Если кто спросит – а они спросят, – я всю ночь был здесь, с тобой. Пьяный в стельку, спал без задних ног. Ты понял меня?

Ирвуд быстро кивнул, стараясь не дышать перегаром и острым, металлическим запахом крови, исходившим от отца. Тот удовлетворённо хмыкнул, но тут же поморщился от боли, когда движение отдалось в раненом плече. Он дотронулся до царапины на щеке. – Бешеная сука… – пробормотал он себе под нос, и в его глазах на мгновение мелькнул отблеск пережитого ужаса.

Он отпустил Ирвуда так же внезапно, как и схватил, и поднялся. Подошёл к столу, развязал кошель и высыпал на грязную ладонь целую пригоршню блестящих монет. Он жадно пересчитал их, его губы беззвучно шевелились. Затем сунул их в карман. – Я в «Кулак». Залить горе. И отпраздновать, – бросил он, уже не глядя на сына. – И помни, что я сказал. Одно слово – и я тебе язык вырву.

Он снова вывалился за дверь, и его силуэт растворился в дождливой ночи.

Ирвуд остался один в гнетущей тишине, нарушаемой лишь мерной капелью с потолка. Он подошёл к столу и осторожно, почти благоговейно дотронулся до тяжёлого кожаного кошеля. Он никогда в жизни не держал в руках ничего подобного. Гладкая, добротная кожа, солидный вес… Это был не просто кошель с деньгами. Это был слиток другой жизни, обещание тепла и сытости. Он не знал, что это была за «работа», и инстинкт подсказывал ему, что лучше и не знать.

Внезапно тишину прорезал далёкий крик, а за ним – яростный лай собак. Ирвуд замер. Звуки приближались. К лаю добавился короткий, торжествующий сигнал охотничьего рожка.

Этот звук он знал с пелёнок. Так стража не искала. Так она заканчивала погоню.

Сердце провалилось в ледяную пустоту. Отец. Они его поймали. Прямо здесь, на их улице. Животный инстинкт заставил его броситься к кошелю на столе, чтобы спрятать, засунуть под тюфяк, закопать… но было уже поздно.

Хлипкая дверь их лачуги разлетелась в щепки от одного мощного удара сапогом.

В дверном проёме, очерченные тусклым светом уличного фонаря, стояли три фигуры в мокрых плащах Городской стражи. Их шлемы блестели от дождя. Один из них, капитан, чей плащ на плече скрепляла тяжёлая бронзовая фибула в форме сторожевой башни, шагнул внутрь. Его взгляд пронёсся по убогой комнате, презрительно скривив губы, а затем остановился на Ирвуде и кошеле с серебром, который мальчик всё ещё сжимал в руках.

Лицо капитана искривила жестокая, торжествующая усмешка. Смакуя момент, он медленно шагнул к Ирвуду. – Это отцовский подарок? – пророкотал он, и его голос был холоден, как сталь.

Ирвуд молчал, парализованный страхом. Стражник шагнул к нему и грубо вырвал кошель из его рук. – Этот кошель теперь улика в деле об убийстве лорда и леди Алари. Ты пойдёшь с нами.

Глава 3. Каменное эхо

Мир сжался до размеров кареты, а потом и вовсе исчез. Остались только три вещи: холодное, липкое ощущение шёлка материнского платья под пальцами, железный запах крови, заполнивший всё пространство, и тишина. Тишина была самой страшной. Она была плотной, тяжёлой, как мокрое одеяло, и давила на уши, отменяя все звуки снаружи – и хлещущий дождь, и тревожные крики стражников, и даже стук собственного сердца.

Вайрэк не помнил, как его вынесли из кареты. В его памяти была лишь чёрная, вязкая пустота. Он не чувствовал ни холодных капель на лице, ни грубой ткани плаща, которым его накрыли с головой. Он просто переместился в пространстве. Когда мир снова обрёл очертания, он сидел на жёсткой деревянной лавке в комнате, где не было ничего знакомого.

Комната была серой. Серые каменные стены, сложенные из грубо отёсанных, не подогнанных друг к другу блоков, сочились влагой. Серый каменный пол, вытертый до блеска тысячами ног, казался ледяным даже на вид. Серый, безрадостный свет сочился из высокого, забранного ржавой решёткой окна, за которым лилась бесконечная серая вода. Воздух пах сыростью, мокрой шерстью и чем-то кислым, незнакомым – запахом дешёвого мыла, прокисшей капусты и казённой жизни. За толстыми стенами доносились обрывки чужой жизни: грубый смех, лязг металла о камень, короткая, лающая команда. Звуки, которых никогда не было в бархатной тишине его дома.

Единственным цветным пятном на спинке потёртого кресла было грубое изображение сторожевой башни. Вайрэк сразу узнал этот простой символ – точно такая же бронзовая фибула в форме сторожевой башни скрепляла плащ капитана стражи. Но если на капитане она выглядела знаком власти, то здесь, на дереве, была лишь её жалким подобием. Время стерло контуры, превратив символ неусыпного дозора в слепое, безликое пятно. Казармы. Он понял это не умом, а каким-то внутренним чутьём.

Перед ним на стол поставили кружку. Из неё шёл пар. Кто-то – размытая фигура в плаще – что-то сказал. Голос был глухим, как будто доносился из-под воды. Вайрэк смотрел на кружку. Она была сделана из грубой, потрескавшейся глины. Молоко. Тёплое. Но оно пахло чужим домом, чужой коровой, чужой заботой. Он не притронулся.

Колокол на главной башне ударил один раз. Глухо, протяжно. Закончился ещё один виток. Время шло, но не для него. Он сидел неподвижно, глядя в одну точку на стене, где тёмное мокрое пятно было похоже на ухмыляющуюся рожу. Он пытался думать, но мысли рассыпались, как песок. Пытался вспомнить лицо отца, но видел лишь огонь и удивление в его глазах. Пытался вспомнить голос матери, но слышал лишь её последний, захлебнувшийся крик.

Тишина. Снова та самая, липкая тишина.

Дверь скрипнула. Вошёл молодой стражник, почти мальчишка, с редкими усиками над губой. Он с грохотом поставил на стол деревянную тарелку с куском чёрствого хлеба и ломтем бледного, пористого сыра. Посмотрел на нетронутую кружку, пожал плечами и вышел, не сказав ни слова. Еда пахла мышами и сырым подвалом. Вайрэк даже не повернул головы. Он не чувствовал голода. Он вообще ничего не чувствовал.

Прошёл ещё один виток. Свет за окном стал чуть ярче, превратившись из ночного мрака в безрадостную, водянистую серость рассвета. Дождь стих, оставив после себя лишь мерную, сводящую с ума капель с карниза. Кап… кап… кап… Каждая капля отбивала секунду его новой, пустой жизни.

Дверь отворилась в третий раз. Вошёл старик в серой, поношенной мантии, от которого пахло сушёными травами и старостью. Городской целитель. Его лицо было изрезано сеткой добрых морщин, а глаза смотрели с глубокой, профессиональной печалью. Он видел много горя. – Юный лорд, – сказал он, и его голос был мягким, как старый мох. – Позвольте мне осмотреть вас. Вайрэк не ответил. Целитель присел рядом на лавку, стараясь не делать резких движений. – Я знаю, что случилось, – продолжил он тихо. – Это ужасная трагедия. Вам нужно выпить успокаивающего. Это отвар из Слёз Элары, он притупит боль.

Он достал из сумки маленький пузырёк с тёмной жидкостью. Вайрэк смотрел на него пустыми глазами. Боль? Он не чувствовал боли. Он не чувствовал ничего.

Целитель попытался взять Вайрэка за запястье, чтобы проверить пульс. И в этот момент что-то случилось. Чужое, тёплое прикосновение к его ледяной коже пробило скорлупу оцепенения. Вайрэк резко отдёрнул руку, словно обжёгся.

Он посмотрел на свою руку. На рукав своего дублета. Тёмно-зелёное сукно, цвет его Дома, в нескольких местах потемнело, стало почти чёрным и жёстким от засохшей крови. Он осторожно, будто боясь разбудить спящего зверя, дотронулся до одного из этих пятен кончиком пальца. Ткань была холодной, твёрдой и липкой.

И в этот миг плотина рухнула. Запах. Он ударил в нос не снаружи, а изнутри, из самой глубины памяти. Железный, сладковатый, тошнотворный. Запах маминой крови.

Мир, который он держал на расстоянии, обрушился на него всей своей тяжестью. Он вспомнил всё: её удивлённый, испуганный крик, тепло её тела, когда она заслонила его собой, пустоту в её глазах. Тело затрясло в беззвучных рыданиях. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с грязью, но он не издал ни звука, лишь до боли сжал челюсти. «Лорды Дома Алари не плачут. Даже если им десять лет. Даже если их мир только что умер».

Целитель, видя это, понимающе кивнул. Он не стал настаивать. Молча поставил пузырёк с отваром на стол и так же тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

Вайрэк остался один. Он сидел, сотрясаясь от рыданий, которые не находили выхода, и смотрел на свои руки, на пальцы, испачканные кровью его матери. Пустота внутри никуда не делась, но к ней примешалось что-то новое. Холодное. Острое. Когда первая волна горя отхлынула, оставив после себя лишь выжженную пустыню, он снова посмотрел на серые стены, на грубое кресло, на нетронутую еду.

Этот мир не сочувствовал. Этому миру было всё равно. Камни были холодны, стражники – равнодушны, целитель – бессилен. Его горе, его потеря были лишь досадным происшествием, которое нарушило порядок.

И тогда в его голове родилась мысль. Тихая, ясная и твёрдая, как осколок гномьего клинка. Она была простой: «Это неправильно».

Не просто ужасно. Не просто трагично. А именно неправильно. Так не должно было быть. Порядок, которому его учили, законы, о которых говорил отец, – всё это оказалось ложью. Мир, который должен был его защищать, предал его.

Эта мысль не принесла облегчения. Она принесла холодную, звенящую ярость, которая начала медленно заполнять пустоту в его душе.

В это же самое время, этажом ниже, в подвале тех же казарм, время для Ирвуда тянулось, как густая смола. Его мир тоже сжался, но не до тишины, а до абсолютной, давящей темноты. Его швырнули в крошечный чулан. Лязг тяжёлого железного засова снаружи прозвучал окончательным приговором.

Воздух здесь был другим – не просто сырым, а мёртвым, спёртым. Пахло крысами, гнилой соломой и застарелым человеческим страхом, который, казалось, въелся в сами камни. Холодный, влажный пол вытягивал последнее тепло из его тела. Ирвуд не стал сидеть. Он вскочил на ноги, прижался спиной к шершавой, мокрой стене и заставил себя дышать. Медленно. Ровно. Как учил его отец в один из редких моментов просветления: «Если попался – не реви. Рёв – для овец. Думай».

Он думал.

Сначала он исследовал свою клетку. Наощупь, вытянув руки, он обошёл её по периметру. Три шага в одну сторону, четыре в другую. Каменные стены, скользкие от плесени. В одном углу – куча прелой соломы, в другом – что-то мягкое и осклизлое, к чему он не стал прикасаться второй раз. Дверь была из толстых, грубых досок, без единой щели. Он прижался к ней ухом. Снаружи доносились звуки: тяжёлые шаги в коридоре, приглушённый смех, далёкий звон оружия о камень. Жизнь шла своим чередом. Он был просто вещью, брошенной в чулан.

Он не плакал. Он копил злость. Злость была единственным, что согревало. Он прокручивал в голове последние минуты в лачуге. Слова отца. Его страх. И кошель. Проклятый кошель с серебром. Всё из-за него. И из-за отца, который был достаточно глуп, чтобы притащить его домой. И из-за стражи, которая была достаточно сильной, чтобы всё это отнять. Он ненавидел их всех. Каждого. Ненависть была тёплой и твёрдой, как камень, который он всегда носил в кармане.

Дверь распахнулась так внезапно, что яркий свет факела ударил по глазам, как хлыст, заставив его зажмуриться. – А ну, на выход, отродье!

Два стражника выволокли его в коридор и потащили вверх по скользким каменным ступеням. Он упирался, но его ноги просто волочились по полу. Его привели наверх и втолкнули в кабинет капитана. Эта комната была завалена картами и донесениями, а в воздухе стоял запах дешёвого табака. За столом, заваленным бумагами, сидел тот самый капитан с бронзовой фибулой. Его лицо за ночь стало ещё более уставшим, но глаза – острыми и холодными, как осколки льда.

На полированном дереве стола, рядом с чернильницей, лежал отцовский кошель. А рядом с ним – кривой, окровавленный нож.

– Твой отец оказался разговорчивым, – сказал капитан, его голос был вкрадчивым и фальшивым, как монета из олова. Ирвуд внутренне усмехнулся. Ложь. Он помнил, как Корбина однажды до полусмерти избили «Костяные Кулаки» за проигранный в кости нож, но он не выдал, кто был с ним. Отец, может, и был пьяницей и трусом, но одного у него было не отнять – он умел молчать. Этому его научила первая же отсидка в яме. Капитан не смотрел на Ирвуда, а лениво рассматривал свои ногти. – Он сказал, что ты был с ним. Помогал ему. Помоги следствию, мальчик, и, может, тебя не повесят рядом с ним. Просто расскажи, где он был.

Ирвуд смотрел на нож. На запекшуюся кровь на лезвии. Он молчал. Его уличные инстинкты, вбитые годами побоев и предательств, кричали громче любого страха: «Молчи! Любое слово – это петля, которую ты сам накинешь себе на шею».

– Молчишь? – капитан наконец поднял на него взгляд. В его глазах не было ни злости, ни сочувствия. Только скука. Он видел сотни таких же упрямых, запуганных волчат. – Ну что ж. Дело твоё.

Он потерял к нему всякий интерес. Это было хуже, чем угрозы. Это было полное, абсолютное безразличие. Капитан поднялся, подошёл к Ирвуду и отвесил ему пощёчину. Не сильную, но оглушительную, унизительную. Удар был не столько болезненным, сколько презрительным, как будто он прихлопнул назойливую муху.

Ирвуд упал на холодный каменный пол. В ушах звенело. Но он не заплакал. Он поднял голову и посмотрел на капитана снизу вверх. Во взгляде его не было ни слезинки. Только чистая, концентрированная ненависть, такая густая, что её, казалось, можно было потрогать.

Капитан на мгновение встретился с ним взглядом и брезгливо отвернулся. – Бесполезен. Утром – в приют. Убрать его с глаз моих.

Ирвуда не вернули в подвал. Один из стражников грубо поднял его с пола за шиворот и вытолкал из кабинета, бросив на длинную, засаленную деревянную скамью в коридоре. Про него тут же забыли. Он стал частью мебели, тенью у стены, невидимым свидетелем ночной жизни казармы.

Коридор был длинным и тускло освещённым редкими масляными лампами, которые коптили и бросали на стены дёргающиеся тени. Пахло мокрой кожей, дешёвым табаком и прокисшей кашей. Мимо него проходили стражники, возвращавшиеся с патрулирования. Они с лязгом бросали в угол мокрые щиты, ставили к стене алебарды, стягивали промокшие плащи. Они не обращали на мальчика никакого внимания. Он был для них пустым местом. Он втянул голову в плечи, сделал своё тело меньше, превращаясь в часть серой, грязной стены. Ирвуд сидел, не шевелясь, обхватив руками колени, и впитывал их усталые, циничные голоса.

– …говорят, лорд Алари сам был могучим магом, – шептал один, протирая клинок промасленной тряпкой. Голос его был полон суеверного ужаса. – Перед смертью такой всплеск выдал, что стену в складе вынесло. Разнесло главаря на ошмётки. Катаклизм его побери, хорошо, что мы туда не сунулись первыми. – Туда ему и дорога, – хмыкнул другой, постарше, раскуривая трубку. – Меньше нам работы. А щенка его куда? – Наследника-то? Да за ним уже едут. Кто-то из Великих. А этого, – стражник лениво кивнул в сторону Ирвуда, – в приют. Обычное дело.

Внезапно разговоры стихли. В конце коридора послышался чёткий, размеренный лязг тяжёлых сапог по камню. Это была не шаркающая походка уставших патрульных. Это был шаг элиты. В коридор вошёл отряд из шести воинов. Их стальные кирасы были безупречно отполированы, а на тёмно-зелёных плащах был вышит герб – серебряный Стальной Броненосец. Рыцарская гвардия.

Их командир, высокий мужчина с холодными, бесцветными глазами и тонким шрамом на подбородке, подошёл к капитану Городской стражи, который как раз вышел из своего кабинета. – Капитан, – голос гвардейца был лишён всяких эмоций. – Королевский Совет передал дело об убийстве лорда Алари под юрисдикцию Рыцарской гвардии. С этой минуты вы отстранены. Предоставьте мне все улики и свидетелей.

Лицо капитана Городской стражи окаменело. Он с ненавистью посмотрел на гвардейца, но, встретив его ледяной взгляд, лишь скрипнул зубами. – Понятно, – процедил он и, вернувшись в кабинет, вынес кошель и окровавленный нож. – Наследник в комнате для допросов, – бросил он, передавая улики. – А это, – он кивнул на Ирвуда, – отродье убийцы. Командир гвардии даже не посмотрел в сторону Ирвуда. Он обратился к одному из своих людей: – Этого – в городской приют. Через чёрный ход. Затем он повернулся и направился к двери, за которой находился Вайрэк.

Дверь комнаты открылась. – Юный лорд, – сказал командир почтительно, но без тени сочувствия. – За вами прибыли. Лорд Крэйн ожидает.

Вайрэк молча поднялся. Его тело было деревянным, непослушным. Когда он вышел в коридор, ведомый командиром, он увидел, как другой гвардеец – в таком же тёмно-зелёном плаще – тащит к выходу грязного, оборванного мальчишку, примерно его возраста. Тот был худ и чумаз, но держался с упрямством дикого зверька, попавшего в капкан.

На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились. В светло-карих глазах оборванца Вайрэк увидел не просто ярость, а глубокую, древнюю усталость от мира, которого он, Вайрэк, никогда не знал. А Ирвуд, подняв голову, столкнулся с холодной, мёртвой пустотой серых глаз наследника. В них не было страха, только трещина – тонкая, как паутина на льду, трещина в мире, который только что разбился вдребезги.

Их уже развели в разные стороны. Вайрэка – к парадному выходу, где его ждала карета с гербом Каменного Медведя. Ирвуда – к чёрному ходу, ведущему на задний двор.

И когда Вайрэк, не чувствуя ничего, садился в карету своего врага, он услышал далёкий, но отчётливый голос глашатая, объявлявшего с городской площади о скорой утренней казни убийцы его родителей. Он ещё не знал, что в этот самый миг другой мальчик, с которым он только что встретился взглядом, с ужасом слушал то же самое объявление.

Глава 4. Закон Сильных

Дверца кареты захлопнулась с мягким, дорогим щелчком, отрезая Вайрэка от утреннего шума Ауриса. Звуки города доносились теперь глухо, словно из-под воды. Он сидел на упругом сиденье из тёмно-синего бархата, чувствуя себя маленькой, пойманной птицей в роскошной клетке. Напротив него, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Это был крупный, широкоплечий мужчина, чьё лицо с тяжёлым подбородком и плотно сжатыми губами казалось высеченным из камня. Даже идеально скроенный дублет из тёмного сукна не мог скрыть его медвежьей стати.

– Мне искренне жаль, мальчик, – начал он, и его голос, глубокий и вкрадчивый, был пропитан идеально отыгранным сочувствием. Он слегка подался вперёд, и его тень, казалось, заполнила всю карету. – Твой отец, лорд Гарэт… он был великим человеком. Опорой трона. Мы не всегда сходились во взглядах в Совете, но я всегда уважал его твёрдость. Он был мне добрым другом.

«Ложь.» Слово вспыхнуло в голове Вайрэка, единственное, что было ясным в этом тумане. Он помнил, как отец, вернувшись с очередного заседания Совета, бросил в сердцах: «Крэйн – это не медведь, это шакал, обрядившийся в медвежью шкуру.» Он молчал, вжимаясь в угол и глядя в окно, где проносился чужой, равнодушный город.

– Тот сброд, что посмел поднять на него руку… они заплатят, – продолжил лорд Виларио. Его пальцы в перчатках из тонкой кожи сжались в кулак с такой силой, что хрустнула кожа, но на лице не дрогнул ни один мускул. – Капитан гвардии уже доложил мне, что ты был очень храбр. Но теперь всё позади. Ты в безопасности. Забудь о казармах. С этой минуты мой дом – твой дом. Я лично прослежу, чтобы никто и ничто тебе не угрожало. Я обещал это твоему отцу.

Он говорил мягко, почти по-отечески, но его глаза, холодные и серые, как зимнее небо, не сочувствовали. Они внимательно следили за каждым движением Вайрэка, оценивая, выискивая что-то. Вайрэк лишь покачал головой. Он не мог говорить. Он не хотел говорить с этим человеком.

Карета остановилась. Они прибыли. Особняк Дома Крэйн был таким же большим, как и особняк Алари, но другим. Вместо тёплого белого камня, который в лучах солнца казался живым, здесь царил холодный, почти синий мрамор, испещрённый тёмными прожилками, как шрамами. Вместо изящных барельефов с благородными оленями – повсюду массивные, грубые изображения каменных медведей. Здесь не было тепла и уюта. Только демонстрация подавляющей силы и богатства.

Вайрэка провели в просторную гостевую комнату. Она была безупречна: огромная кровать под балдахином из серебряной парчи напоминала богатое надгробие, мебель из чёрного дерева поглощала свет, а огонь в камине, казалось, не грел. Воздух пах резким, чужим ароматом каких-то заморских масел. Слуги двигались бесшумно, их взгляды были полны любопытства, но лишены сочувствия. Он был не гостем. Он был трофеем.

Тем временем, в другой части города, глашатай на площади затянул свой рог, и его протяжный, торжествующий звук ударил Ирвуду по ушам, вырвав его из оцепенения. – …за гнусное убийство лорда Гарэта и леди Элиры из Дома Алари, именем Короля Теодреда Третьего, преступник Корбин Фенрис будет предан публичной казни через повешение! Да свершится правосудие!

«Корбин Фенрис». Имя, которое он слышал сотни раз в пьяных выкриках, вдруг прозвучало по-новому. Произнесённое громким, казённым голосом, оно перестало быть просто именем. Оно стало клеймом. Приговором. Шок сменился ледяным ужасом. Казнь. Публичная. Сейчас.

– Шевелись, отродье, – стражник грубо потащил его за собой, выволакивая из казарменного двора.

Они вышли на одну из улиц, ведущих к площади, и Ирвуда оглушила толпа. Это было не скорбное собрание, а голодный, нетерпеливый зверь. Воздух загустел от запаха жареных колбасок, пролитого пива и пота, смешавшись с гулом тысяч голосов в единый, голодный рёв. Люди не просто шли – они текли плотным, давящим потоком, толкаясь локтями и выкрикивая грубые шутки. Дети, сидя на плечах у отцов, восторженно визжали, размахивая деревянными мечами. Они пришли на спектакль, и их жажда зрелища была почти осязаемой.

Ирвуд видел, как плотники, деловито переругиваясь, забивают последние гвозди в помост виселицы. Рядом, прислонившись к столбу, стоял палач в чёрном кожаном капюшоне и лениво проверял прочность петли. Всё было обыденно, буднично, как подготовка к ярмарке.

И в этот момент Ирвуд понял. Человек, которого он считал отцом, был лишь реквизитом в этом представлении. Его смерть была нужна не для справедливости. Она была нужна, чтобы успокоить знать и напугать таких же, как он, жителей трущоб. Он видел всю механику этой жестокой, безразличной машины.

Дверь отворилась так бесшумно, словно её и не было, и в комнату, как тень, скользнул лорд Виларио. Он пришёл сам. В руках он держал тяжёлый серебряный поднос, на котором стояла фарфоровая чашка с ароматным мясным бульоном и лежал ломоть свежайшего белого хлеба. Запах был насыщенным, домашним, «правильным» – и от этого казался чудовищной ложью.

– Ты должен поесть, мальчик, – его голос был тихим, почти интимным. – Это крепкий бульон. Он вернёт тебе силы. Он поставил поднос на стол и сел в кресло напротив Вайрэка. Его лицо изображало глубокое сочувствие. – Я обо всём позаботился, – начал он. – Тебе больше не о чем беспокоиться. С этой минуты ты под моей защитой.

Вайрэк поднял на него глаза.

– Я был другом твоего отца, – продолжил Крэйн, и в его голосе зазвучали стальные, пафосные ноты. – И мой долг чести – позаботиться о его единственном наследнике. Пока ты не достигнешь совершеннолетия, мой дом будет твоим домом. Ты будешь жить здесь, окружённый заботой. Ты получишь лучших учителей. Я лично прослежу, чтобы ты вырос достойным имени Алари.

Он говорил правильные, благородные слова. Любой другой на месте Вайрэка, сломленный и потерянный, увидел бы в нём спасителя. Но даже сквозь пелену шока Вайрэк чувствовал ледяной холод, исходивший от этого человека. Он видел, как глаза Крэйна не сочувствуют, а оценивают. Как в уголках его губ прячется тень торжества.

Вайрэка оставили одного. Он сидел неподвижно, глядя на остывающий бульон. Он не понял всех деталей интриги, но инстинкт загнанного зверя кричал ему, что он в ловушке. Его не спасли. Его пленили. И его тюрьма – эта роскошная, холодная комната. А его тюремщик – человек, который называет себя другом его отца.

Из самой глубины его опустошённой души, поднялась мысль. Мысль холодная, острая и ясная.Она пришла с ледяной чёткостью, которая на мгновение прогнала даже боль.

«Как смеет этот ничтожный Крэйн лгать наследнику древнего дома».

Холодная, звенящая ярость, которую он почувствовал в казармах, перестала быть бесформенной. Она обрела имя, лицо и цель. Имя этой цели было лорд Виларио Крэйн.

Ирвуда не повели в приют сразу. Его оставили ждать. Стражник привязал его короткой верёвкой к позорному столбу на краю площади, в стороне от основной толпы, и ушёл поближе к эшафоту, чтобы не пропустить самое интересное.

Ирвуд был вынужден смотреть. Он видел, как на помост втащили его «отца». Тот трясся, что-то бормотал, его лицо было белым от ужаса. На мгновение их взгляды встретились через всю площадь. В глазах мужчины Ирвуд не увидел ничего, кроме животного, жалкого страха. Он отвернулся. Он не хотел этого видеть. Он смотрел на толпу. Искал в ней знакомое лицо. И нашёл.

Мать. Она стояла в задних рядах, закутавшись в старую шаль. Она не плакала. Она не кричала. Она просто смотрела на виселицу с пустыми, ничего не выражающими глазами.

Раздался рёв толпы. Ирвуд не смотрел, но он знал, что всё кончено. Когда он снова поднял глаза, тело уже висело в петле, раскачиваясь на ветру. Толпа начала медленно расходиться, возбуждённо обсуждая увиденное.

Он снова посмотрел туда, где стояла мать. Она тоже смотрела на виселицу. Потом, медленно, словно нехотя, она развернулась и пошла прочь, растворяясь в людском потоке. Ирвуд смотрел ей вслед, пока её силуэт не исчез. Он не удивился. Он видел, как она уходила так же десятки раз – за очередным кувшином вина или с очередным мужчиной. Но в этот раз он знал – она не вернётся. Она сбежала. От позора, от него, от этой жизни.

Теперь он был один. Окончательно.

– Ну всё, представление окончено, – стражник вернулся, отвязывая верёвку. Его лицо было довольным. – Пошли, отродье.

Он грубо потащил его прочь от площади, в сторону серых стен, видневшихся в конце улицы. Ирвуд не сопротивлялся. Внутри него была выжженная пустыня. Он потерял всё.

А значит, ему больше нечего было терять.

Глава 5. Серые Стены и Золотая Клетка

Стражник, чьё лицо было таким же серым и безразличным, как стены казармы, грубо втолкнул Ирвуда в приёмную Городского приюта. Он не ушёл, а шагнул следом, позволяя тяжёлой дубовой двери захлопнуться за его спиной с глухим, окончательным стуком. Посреди комнаты, словно остров побитого властью дерева в море серого камня, стоял массивный дубовый стол. За ним, в высоком кресле с потрескавшейся кожаной обивкой, сидел Смотритель. Это был сухопарый мужчина в заношенном до блеска сюртуке, который был ему явно велик. Он не обратил на вошедших никакого внимания, полностью поглощённый важным занятием: он с методичной, почти хирургической точностью затачивал кончик пера маленьким, острым ножичком, сдувая невидимые пылинки.

Стражник кашлянул, нарушая тишину. Смотритель нехотя поднял голову, и его лицо, узкое и бледное, скривилось в гримасе раздражения, словно его оторвали от решения важнейшего государственного дела.

– Брок, – бросил стражник, подталкивая Ирвуда вперёд. – Приказ капитана. Этот – сын казнённого сегодня утром Корбина Фенриса. Принять на содержание Короны.

– Ещё один, – процедил Брок, брезгливо оглядев Ирвуда с ног до головы. – Мест нет. Вышвырните его обратно на улицу, откуда притащили.

– Не могу, – отрезал стражник. – Приказ капитана был ясен: убрать с глаз.

Это дело… громкое. Мальчишка не должен болтаться по городу и мозолить глаза знати. Смотритель на мгновение замер. Слово «знать» подействовало на него, как удар хлыста. Он понял, что это не обычный беспризорник, которого можно безнаказанно пнуть. Это была проблема. Политическая. Он нервно сглотнул. – Я должен доложить Главному Смотрителю Феодору, – пролепетал он, внезапно теряя всю свою напускную важность. – Ждите здесь. Он почти выбежал из-за стола и скрылся за неприметной дверью в глубине комнаты. Стражник остался стоять у входа, безучастно глядя в стену. Ирвуд стоял посреди комнаты, не шевелясь. Он слышал приглушённые голоса за дверью, но не мог разобрать слов. Через несколько долгих минут дверь снова отворилась. Вернувшийся Смотритель выглядел ещё более понурым. – Главный Смотритель велел принять, – процедил он сквозь зубы, словно это было величайшее одолжение. – Оформляйте. Он плюхнулся в кресло и с ненавистью уставился на гроссбух. – Имя? Фамилия? – спросил он, макая перо в чернильницу. – Ирвуд. Фенрис, – ответил за мальчика стражник. – Больше у него ничего нет. Смотритель скрипучим пером вывел в гроссбухе: «Ирвуд Фенрис», поставил жирную кляксу и, даже не поднимая головы, лениво звякнул в маленький медный колокольчик. Этот звон, а не слова, был приговором. Почти сразу из коридора появились двое Надзирателей, крепких парня с пустыми, бычьими лицами. Стражник коротко кивнул им, передавая своего подопечного и выполнив свой долг до конца, развернулся и вышел.

Теперь Ирвуд остался один на один с системой приюта. Воздух внутри был густым и неподвижным, пропитанным едким, стерильным запахом карболки и застарелой, въевшейся в камень сыростью. Это был запах казённой безнадёжности, чистоты, которая была страшнее любой грязи.

Началась процедура приёма – унизительная, методичная, лишённая всякой человечности. Ирвуд молчал. Страх и обида были бесполезной роскошью, пустой тратой сил. Вместо этого он наблюдал. Запоминал. Лица надзирателей – пустые, безразличные. Движения – грубые, заученные. Они не были злыми. Злость – это чувство, а здесь чувств не было. Была лишь процедура, которую нужно было перетерпеть. И он терпел.

Надзиратели грубо поставили его на ноги. Один из них достал большой нож, похожий на тесак для разделки мяса, и без предупреждения начал срезать с Ирвуда его лохмотья. Жёсткая от грязи и пота ткань его единственной рубахи и штанов-портов падала на каменный пол грязными комками. Он стоял голый, чувствуя, как холодный, влажный воздух облепляет кожу, но не дрожал. Он смотрел, как его старую жизнь – единственное, что у него было, – сгребают в охапку и без всякой церемонии швыряют в раскалённую топку небольшой чугунной печи в углу. Пламя жадно взревело, на мгновение озарив комнату оранжевым светом.

Пепел.

«Вот и всё», – подумал он без всякой грусти.

Затем его поволокли к большой деревянной лохани. Ледяная вода, от которой перехватило дыхание, обрушилась на него из ведра. Его тело мгновенно покрылось гусиной кожей, но он лишь крепче сжал зубы. Что-то древнее и упрямое в его жилах воспротивилось стуже, превращая пытку в неприятное, но терпимое неудобство. Словно его собственная суть была выкована из того же первобытного холода, и теперь две стужи лишь с удивлением разглядывали друг друга. Затем по его коже прошлись щёткой. Её щетина, жёсткая и острая, как терновые шипы, впивалась в тело, сдирая въевшуюся грязь вместе с кожей, доводя её до багровой красноты. Он молчал.

Когда экзекуция закончилась, ему швынули серую робу из грубого, колючего холста. Она царапала кожу, но была целой, без единой дырки. А потом ему выдали обувь. Впервые в его жизни. Это были грубые деревянные клоги, тяжёлые и неуклюжие. Он с трудом просунул в них ноги, чувствуя, как твёрдое, неотёсанное дерево впивается в ступни. Когда он сделал первый шаг по каменному полу, раздался громкий, чужой, гулкий стук. Клог. Клог. Клог. Звук был незнакомым, но под ногами была твёрдая защита.

Вайрэк сидел в кресле, обитом серебряной парчой, и чувствовал себя бабочкой, пронзённой на бархатной подушке. Роскошная гостевая комната в особняке Крэйна была его золотой клеткой. Огонь в камине из чёрного мрамора горел ровно и бесшумно, но не давал тепла. Воздух пах чужими, резкими ароматами заморских масел.

Дверь отворилась беззвучно. Вошла леди Илара Крэйн. Она была полной противоположностью своему мужу. Если лорд Виларио был холоден, как зимний камень, то его жена, казалось, излучала мягкое, тёплое сияние. Её платье из тёмно-синего бархата не шуршало, а её шаги были легки и неслышны на толстом ковре.

– Бедный мой мальчик, – прошептала она, и в её голосе слышалась неподдельная, как показалось Вайрэку, печаль.

Она присела рядом на край кресла, её движения были полны осторожной грации. В руках она держала маленькую фарфоровую тарелку, на которой лежали два пирожных, покрытых сахарной пудрой.

– Ты, должно быть, голоден. Попробуй, их испекли специально для тебя.

Вайрэк молча покачал головой. Он не мог есть.

Леди Илара не стала настаивать. Она поставила тарелку на столик и мягко коснулась его руки. Её пальцы были тёплыми.

– Я знаю, тебе сейчас очень тяжело, – тихо продолжила она, и в её глазах, цвета весеннего неба, стояли слёзы. – Но ты не должен бояться. Мы здесь, чтобы защитить тебя.

– Я хочу домой, – прошептал Вайрэк, его голос был едва слышен.

– Конечно, милый. Конечно, ты вернёшься домой, – её голос был как целительный бальзам. Она тяжело вздохнула, словно подбирая слова. – Мой супруг… он человек долга. Иногда его долг делает его жёстким. Он и твой отец не всегда сходились во взглядах в Совете, но лорд Крэйн всегда глубоко уважал твоего отца за его силу и честь. Сейчас он считает, что пока в городе есть хоть малейшая угроза, твой дом – самое опасное для тебя место. Он хочет защитить тебя, даже если его методы кажутся… суровыми. Потерпи немного. Ради своей безопасности.

Вайрэк поднял на неё глаза. Он отчаянно хотел ей верить. Память об отце, о его недоверии к Крэйнам, кричала об опасности, но тепло, исходившее от леди Илары, её искреннее, как ему казалось, сочувствие, – всё это пробивало ледяную корку его горя. Может быть, он всё неправильно понял? Может, его действительно защищают? Эта хрупкая, отчаянная надежда начала пускать первые, слабые корни в его израненной душе.

Длинная, гулкая столовая приюта была наполнена шумом сотен голодных детей. Скрежет деревянных ложек по глиняным мискам, приглушённый гомон и резкие окрики смотрителей сливались в единый, монотонный гул. Ирвуд сидел за длинным, засаленным столом и жадно ел. Каша была безвкусной, сваренной на воде с добавлением чего-то отдалённо напоминающего жир, но она была горячей и густой. Рядом с миской лежал ломоть серого хлеба.

Он почти доел, когда перед ним выросла тень. Ирвуд поднял голову. Над ним стояли трое. В главаре, долговязом подростке с крысиным лицом и злыми, бегающими глазками, он без труда узнал того, кого другие дети со страхом называли Щуплым. За его спиной маячили два приспешника, туповатые и крепкие.

– Хлеб, – прошипел Щуплый, протягивая грязную руку. – Новичкам не положено.

Ирвуд не стал спорить.

«Драться? Глупо», – пронеслось в его голове.

Взгляд метнулся от одного лица к другому, оценивая.

«Он. Старше. Больше. Их – трое. Я – один. Силой не взять. Значит – хитростью.»

Ирвуд испуганно съёжился, вжимая голову в плечи. Он разыграл идеальный спектакль, которому его научили годы выживания. Он огляделся по сторонам, словно ища помощи, а затем, наклонившись к Щуплому, заговорщицки прошептал, так, чтобы слышал только он:

– Не здесь. Смотритель… он отобрал у меня серебряный эссо, когда мыл. Сказал, вернёт после ужина. Он в его каморке, в ящике. Помоги мне его забрать – хлеб твой, и монета пополам.

Глаза Щуплого на мгновение расширились от шока, а затем вспыхнули лихорадочным блеском. Серебряный эссо! Целый эссо! Это была не просто монета, это было целое состояние для ребенка из приюта. Тысяча ммив… На эти деньги можно было сбежать и жить несколько месяцев, не зная голода. Покупать не чёрствый хлеб, а горячие пироги с мясом. Это была не просто монета, это был билет в другую жизнь. Жадность, чистая и всепоглощающая, полностью отключила его инстинкт самосохранения. Он быстро оценил ситуацию. План был рискованным, но награда была немыслимой.

– Шумните, – коротко бросил он своим приспешникам.

Те поняли его с полуслова. Один из них, ухмыльнувшись, с силой пнул ножку длинной скамьи. Та с оглушительным грохотом опрокинулась, сбрасывая на каменный пол с десяток ничего не подозревавших детей. Взвизгнув от неожиданности и боли, они посыпались друг на друга, как кегли. В следующую секунду воздух взорвался. Визги смешались с гневными криками, кто-то, воспользовавшись моментом, влепил затрещину давнему обидчику, и общая свалка вспыхнула мгновенно, как сухой хворост. Глиняные миски с сухим треском разлетались об пол, разбрызгивая во все стороны серую, клейкую кашу. Двое Надзирателей, до этого лениво наблюдавшие за залом, взревели от ярости и, размахивая прутьями, тут же бросились в самую гущу, пытаясь выхватить зачинщиков.

В образовавшейся суматохе Щуплый, пригнувшись, метнулся к каморке смотрителей, дверь в которую была приоткрыта.

И в этот самый момент Ирвуд, который до этого не сводил глаз со своей миски, вместо того чтобы бежать за ним, вскочил на ноги. Его движение было резким, как удар змеи. Указывая пальцем на каморку, он закричал во всю мощь своих лёгких:

– Держи вора! Он в каморку к смотрителю полез!

Суматоха мгновенно стихла. Все взгляды, включая взгляды разъярённых смотрителей, обратились к каморке. Через секунду оттуда выволокли опешившего Щуплого. Никакой монеты у него, разумеется, не нашли, но сам факт проникновения был страшным преступлением.

Приговор был скорым и показательным. Щуплого выволокли на середину столовой и жестоко выпороли ивовыми прутьями на глазах у всех детей. Ирвуд остался сидеть на своём месте, невозмутимо доедая кашу. Вокруг его стола образовалось пустое пространство – другие дети инстинктивно отодвинулись. Когда избитого, хлюпающего носом Щуплого отпустили, он не посмел подойти. Он лишь бросил на Ирвуда один-единственный взгляд через весь зал – взгляд, полный страха и кривого, болезненного уважения. Он понял, что столкнулся с хищником, который был умнее и безжалостнее его. В первый же день Ирвуд не стал легендой. Он стал тем, кого боятся и уважают.

Успокоенный разговором с леди Иларой, Вайрэк почувствовал, как напряжение, сковывавшее его последние дни, немного отпустило. Он решил исследовать особняк, своё новое пристанище. Он вышел в коридор, отделанный тёмным, полированным деревом. Его шаги тонули в толстом ковре с узором из переплетённых медвежьих лап. Он направился к массивной резной двери, за которой находилась библиотека. Запах старых книг и воска манил его, обещая тишину и покой. Но стоило ему протянуть руку к тяжёлой бронзовой ручке, как из тени ближайшей ниши бесшумно выступил дворецкий. Его лицо было маской безупречной вежливости, но глаза оставались холодными и наблюдающими.

– Прошу прощения, юный лорд, – произнёс он с безупречной, но холодной вежливостью.

– Его сиятельство лорд Крэйн распорядился, чтобы в библиотеке навели порядок. Боюсь, сегодня она закрыта для посещений. Вайрэк отступил, чувствуя, как вспыхивают щеки. Он кивнул и пошёл дальше, к застеклённым дверям, ведущим в сад. Но и там его ждала преграда. Другой слуга, стоявший у выхода, как каменное изваяние, поклонился и сообщил, что после ночного ливня дорожки размыло и выходить в сад небезопасно. Куда бы он ни пошёл, его путь вежливо, но настойчиво преграждали. Ему не грубили, ему не приказывали. Ему лишь создавали непреодолимые препятствия, облекая их в форму заботы. Вернувшись в свою комнату, Вайрэк снова ощутил, как наваливается тяжёлое, удушливое чувство беспомощности. Поднялась злость: на Крэйнов, на убийц, на собственное бессилие. Шагая из угла в угол по мягкому ковру, он чувствовал, как эта горячая ярость постепенно остывает, превращаясь в лёд. Именно тогда и пришло холодное, тошнотворное понимание. Это была не забота. Это была тюрьма

И вдруг, сквозь этот хаос, пробилась одна мысль, холодная и острая, как осколок льда.

«Леди Илара добра. Но доброта – это милость, которую оказывают слабым. А я не слаб. Я – наследник Дома Алари. Они держат меня здесь, как птенца в гнезде, но я – не птенец. Я – будущий сокол. Мой отец никогда бы не позволил обращаться с собой так. Я не должен вызывать их жалость. Я должен заслужить их уважение. Доказать, что кровь Алари не стала водой.»

Мысль была такой естественной, такой правильной. Она родилась из его гордости, из его унижения, из его благодарности к леди Иларе. Он не заметил, как эта мысль, словно ядовитое семя, пустила в его душе тёмный, холодный росток.

Дверь в комнату распахнулась без стука, с такой силой, что ударилась о стену. На пороге стоял лорд Виларио Крэйн. Его лицо, обычно непроницаемое, как гранитная маска, было искажено гримасой холодной, с трудом сдерживаемой ярости. Вайрэк впервые видел его таким. Исчезла вкрадчивая вежливость, испарилось фальшивое сочувствие. Остался лишь хищник, чью территорию посмели нарушить.

– Эти падальщики! – прорычал он, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Вайрэк отшатнулся, инстинктивно вжимаясь в спинку кресла.

– Этот Дом Далариан! – прорычал он, и само имя прозвучало как ругательство.

– Нищие шакалы из боковой ветви, которые годами побирались по дальним поместьям! У них в роду больше долгов, чем чести! Твой отец, да будет благословенна его память, и на порог бы их не пустил, а они… они посмели подать прошение в Королевский Совет! – Крэйн мерил комнату тяжёлыми, быстрыми шагами, словно запертый в клетке медведь. Его кулаки в перчатках сжимались и разжимались так, что скрипела кожа.

– Они оспаривают моё право! Моё! Право лорда Крэйна! Обвиняют меня, меня, в том, что я хочу завладеть твоим наследием! Они смеют ставить под сомнение мою честь, честь всего нашего Дома!

Он резко остановился посреди комнаты и впился в Вайрэка взглядом, полным ледяного огня.

– Есть старый, дурацкий закон, ещё со времён Альтерия Первого. Он гласит, что пока два Дома спорят за наследника, сам наследник… ты… не можешь жить ни у одного из них. Чтобы тебя не украли или не заставили что-нибудь подписать, тебя забирает под свою защиту Корона. До тех пор, пока Совет не решит, кто прав.

Лорд Виларио замолчал, его тяжёлое дыхание было единственным звуком в комнате. Он смотрел на Вайрэка с нескрываемой досадой, словно мальчик был не жертвой трагедии, а причиной всех этих унизительных для него проблем. Он поморщился, будто от зубной боли. Взгляд его стал тяжёлым, как могильная плита. Он выплюнул слова, как приговор:

– Совет вынес решение. Тебя отправляют в Городской приют.