Солдаты стальной крепости: битва за Новгород

Пролог

Июнь 1925 года.

Три месяца минуло с того дня, как залпы орудий бронепоезда «Победа» возвестили об освобождении Москвы. Три месяца тяжелейших боев, зачисток, восстановления хрупкого порядка в столице и отчаянных попыток удержать расширяющийся плацдарм вокруг нее. В Самаре, временной столице израненной, но не сломленной Советской Республики, шло очередное совещание высшего руководства страны. За длинным столом в просторном, но строго обставленном кабинете собрались те, на чьих плечах лежала вся тяжесть ответственности за выживание миллионов.

Иосиф Виссарионович Сталин, Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) и Председатель ГКО, молча слушал докладчиков, его взгляд из-под густых бровей был внимателен и непроницаем. Рядом с ним сидел Михаил Васильевич Фрунзе, Наркомвоенмор и Главком, его лицо, изборожденное морщинами и отмеченное печатью постоянного напряжения, выражало сосредоточенность. Чуть поодаль расположился Семён Михайлович Будённый, командующий Особой Ударной Конной Армией и по совместительству Наркомпуть, его знаменитые усы то и дело подрагивали, когда речь заходила об особо острых моментах. Присутствовали также Алексей Иванович Рыков, ведавший экономикой выживания, Феликс Эдмундович Дзержинский, отвечавший за порядок и безопасность в тылу, и другие ключевые фигуры Совнаркома и Реввоенсовета.

Докладчик, Тухачевский, Начальник Штаба РККА, с картой в руках обрисовывал текущую обстановку. Говорил о медленном, но неуклонном продвижении на запад от Москвы, о формировании новых частей из спасенных москвичей и прибывающих с востока подкреплений. Центральной темой, как и всегда, была война с упырями, с ордами «Прометея», ведомыми остатками безумных «лейтенантов» Оболенского и новоявленными, еще более дикими вожаками.

– …и, конечно, товарищи, нельзя не отметить последний, поистине выдающийся подвиг двадцать пятой дивизии и ее командира, товарища Чапаева, – Тухачевский перевел дух, указывая на карте только что освобожденные районы к северо-западу от столицы. – Его рейд на Москву позволил нам не только уничтожить крупное гнездовье упырей, но и захватить крайне важные склады с боеприпасами и, что немаловажно, продовольствием. Товарищ Чапаев в очередной раз продемонстрировал свои уникальные командирские качества, умение действовать нестандартно и вести за собой людей даже в самой отчаянной ситуации.

В зале одобрительно загудели. Однако Климент Ефремович Ворошилов, Командующий Волжским Военным Округом, человек прямой и несколько прямолинейный, сдвинул брови. Он отвечал за оборону Поволжья и формирование резервов, и каждый боец был у него на счету.

– Безусловно, товарищ Тухачевский, заслуги Чапаева неоспоримы, – начал Ворошилов, его голос был ровным, но с жесткими нотками. – Однако до меня доходят сведения, что и в этот раз отряд товарища Чапаева понес весьма ощутимые потери. Если каждый такой рейд, пусть и успешный, будет стоить нам стольких жизней, то какими силами мы будем дальше воевать? Не слишком ли высока цена за эту, так сказать, чапаевскую удаль? Нам нужны не только героические прорывы, но и бережное отношение к каждому красноармейцу.

Воцарилась тишина. Вопрос был острым, и многие в душе разделяли опасения Ворошилова. Но тут же поднялся Будённый. Его мощная фигура, казалось, заполнила собой все пространство. Он обвел присутствующих суровым, но справедливым взглядом старого солдата, знающего цену и победе, и потере.

– Климент Ефремович, – начал Будённый, его голос гулко разнесся по кабинету, – ты человек военный и должен понимать, что война с этой нечистью – это не позиционные бои Первой Мировой и даже не маневренная Гражданская. Здесь каждый бой – на грани. Чапаев действует на острие, там, где другие бы и носа не сунули. Да, потери есть, и сердце кровью обливается за каждого погибшего бойца. Но скажи мне, кто еще способен на такое? Кто еще может так воодушевить людей, что они идут на верную смерть и побеждают? Его последний рейд – это не просто Москва, склады и продовольствие. Это еще один гвоздь в гроб этих тварей, это надежда для тысяч людей, это доказательство того, что мы их бьем и будем бить! А потери… Потери на войне, к сожалению, неизбежны, особенно когда ты дерешься не с армией, а с чумой, которая сама себя пополняет павшими. Чапаев бережет людей как может, но он выполняет приказ, и выполняет его блестяще!

Слова Будённого были встречены молчаливым одобрением большинства. Фрунзе кивнул, поддерживая старого соратника.

– Семен Михайлович прав, – твердо сказал Фрунзе. – Тактика Чапаева, возможно, и рискованна, но она приносит результаты там, где стандартные подходы бессильны. Мы воюем с врагом, не знающим страха и жалости. И порой только такая же отчаянная смелость и нестандартное мышление, как у Чапаева, могут переломить ход событий. Информация, которую добывают его бойцы, бесценна. Каждый его успех – это спасенные жизни в перспективе.

Сталин все это время внимательно слушал, его трубка давно погасла в руке. Наконец, он медленно поднял голову. Его взгляд был спокоен, но проницателен, он словно взвешивал каждое слово.

– Хорошо, товарищи, – произнес он глухим, но властным голосом. – Подвиг Чапаева и его дивизии, безусловно, заслуживает самой высокой оценки. Но расслабляться нам некогда. У нас есть новое, крайне важное и приоритетное направление. Город Нижний Новгород. По последним разведданным, там активизировались крупные силы упырей, есть сведения, что они пытаются создать там новый укрепрайон, возможно, под предводительством одного из уцелевших «генералов» Оболенского. Потерять Нижний – значит поставить под угрозу всю Волжскую линию обороны, наши промышленные центры на Урале. Задание будет исключительно тяжелым. Город крупный, подступы к нему, вероятно, уже кишат мертвецами.

В кабинете снова повисла напряженная тишина. Все понимали, что речь идет об операции на грани возможного.

– В такой ситуации, товарищ Сталин, – первым нарушил молчание Будённый, – народу нужен герой. Пример, который поведет за собой. И, как ни крути, а лучше Василия Ивановича Чапаева у нас для такого дела никого нет. Его имя уже легенда. Одно его появление способно поднять дух осажденных, если таковые там еще остались, и вселить ужас в этих недобитков.

Ворошилов снова нахмурился.

– Но действительно ли такой человек, такой… рубака, нам нужен сейчас, чтобы защитить сердце Республики? Не слишком ли много мы ставим на одну карту, на одного, пусть и героического, командира? Нужна планомерная, методичная работа, а не кавалерийский наскок.

Будённый громыхнул кулаком по столу, но тут же сдержался, вспомнив, где находится. Его голос, однако, не потерял своей силы.

– Планомерная работа, Климент Ефремович, это хорошо, когда есть время и ресурсы. А когда враг у ворот, когда нужно чудо, тогда нужен Чапаев! Только он и сможет ее защитить, нашу землю! Только он сможет вырвать этот город из лап нечисти, даже если для этого придется пройти сквозь ад!

Сталин внимательно выслушал всех, его взгляд скользнул по лицам присутствующих. Он сделал едва заметный кивок.

– Я вас услышал, товарищи, – медленно произнес он, поднимаясь. – Решение по кандидатуре командира операции и деталям плана я приму в ближайшее время. А сейчас – продолжайте работу. Нам нужно каждое ружье, каждый патрон, каждая пара рабочих рук.

Совещание было окончено. Члены правительства расходились, обдумывая услышанное. Судьба Нижнего Новгорода, а может, и всей Республики, вновь висела на волоске, и в центре этой незримой бури снова маячила фигура легендарного комдива Чапаева.

Глава 1

Июнь 1925 года.

Три месяца минуло с той страшной битвы за Москву, три месяца титанических усилий по восстановлению истерзанного, но не сломленного города. В одном из уцелевших кабинетов Кремля, откуда открывался вид на строительные бригады и тысячи москвичей, разбирающих завалы и возводящих новые стены, сидел Василий Иванович Чапаев. Его строгий взгляд был устремлен на ординарца, Петра Исаева, который мялся у стола, словно нашкодивший курсант.

– Вот скажи мне, Исаев, – голос Чапаева был подобен раскату грома в затишье перед бурей, – у тебя что там в голове, упыри на гармошках пляшут и друг дружку почем зря грызут, али как?

Петька съежился, его обычно веселое лицо выражало вселенскую скорбь.

– Да что я сделал-то, Василий Иванович? – пролепетал он, уже предчувствуя недоброе.

– Какой я тебе Василий Иванович?! – рявкнул Чапаев, ударив ладонью по столешнице так, что подпрыгнула чернильница.

– Виноват, товарищ комдив! – выпалил Петька, вытягиваясь в струнку.

– Ты понимаешь вообще, что ты наделал?! – продолжал наступать Чапаев, его глаза сверкали стальным блеском.

– Товарищ комдив, я не хотел! Оно само получилось… – Петька чуть не плакал, глядя на командира умоляющими глазами.

– Само, Петька?! – Чапаев грозно нахмурил свои знаменитые усы. – Само у тебя только сигнальная ракета в штанах взрывается, когда ты перед Анкой кадришься, пытаясь изобразить из себя заморского фейерверкера! А ты мне лучшего бойца дивизии, лучшего пулеметчика, на полгода в госпиталь отправил! Мне что теперь делать прикажешь? Это диверсия, Исаев! Самая настоящая диверсия во время войны! Ты что думаешь, что если мы с тобой с восемнадцатого года вместе, если я тебя, щенка безусого, из-под пуль вытаскивал, то я тебе спуску дам? Ошибаешься ты, Петр Семенович, ой как ошибаешься!

Петька совсем сник. Он знал этот тон Чапаева – когда командир в гневе, лучше молчать и ждать, пока буря утихнет. Он уже открыл было рот, чтобы взмолиться о прощении, поклясться искупить вину кровью, но Чапаев вдруг отмахнулся и, неожиданно для Петьки, уголки его губ дрогнули в едва заметной усмешке.

– Да ладно тебе, Петруха, не дрейфь, – уже другим, более мягким тоном сказал комдив. – Шучу я. Настроение себе поднять надо было, а то от этих штабных бумаг скоро сам в упыря превращусь, только бумажного. – Он откинулся на спинку кресла, которое жалобно скрипнуло под его могучим телом. – Хотя, конечно, натворил ты делов, этого не отнять. Отправить Аньку нашу на целых полгода в госпиталь… Это тебе не шуточки.

Петька непонимающе захлопал глазами.

– Аньку? В госпиталь? Да что с ней, товарищ комдив?

Чапаев хмыкнул.

– А то ты не знаешь. На сохранение ее положили. В подвалах Исторического музея, там сейчас самый безопасный госпиталь для таких случаев. Беременная она, орел ты наш сизокрылый.

Лицо Петьки мгновенно преобразилось. Сначала на нем отразилось крайнее изумление, потом – безграничное, глуповатое счастье. Он расплылся в такой широкой улыбке, что, казалось, еще немного, и она порвется на ушах.

– Беременная? Анька? Василий Ива… товарищ комдив! Так это ж… это ж!.. – он не находил слов, только сиял, как начищенный самовар.

Чапаев смотрел на него с теплой, почти отцовской усмешкой.

– То-то и оно, что "это ж". Бойца я, конечно, на время потерял, да еще какого! Но дело-то хорошее, святое. Как назовете-то наследника, аль наследницу?

Петька, не задумываясь ни на секунду, выпалил:

– Василием, товарищ комдив! Если сын будет, то только Василием! В честь лучшего человека, которого мы с Аннушкой на своем пути встречали. В вашу честь, значит.

Чапаев на мгновение смутился, легкий румянец тронул его суровые, обветренные щеки. Он кашлянул, чтобы скрыть это непрошенное проявление чувств, но глаза его потеплели еще больше.

– Ну, это вы… того… захвалили старика, – пробасил он, стараясь вернуть голосу командирскую строгость, но получалось не очень убедительно. – Но все равно, рад я за вас, Петр Семенович, от всей души рад. За тебя и за Аннушку. Молодцы. – Он помолчал, затем его лицо снова стало серьезным. – А теперь слушай внимательно, Исаев. Расслабляться некогда. Буденный тут намедни заходил, шепнул по-свойски, что скоро для нашей дивизии новое задание нарисуется. Важное. Очень важное и, судя по всему, дюже опасное. Так что готовься. И людей готовь.

– Всегда готов, товарищ комдив! – бодро ответил Петька, его глаза снова горели боевым огнем, смешанным с новым, отцовским светом.

– То-то же, – кивнул Чапаев. – Ступай. И Аннушке от меня поклон передавай. И скажи, чтоб берегла себя… и будущего красноармейца.

– Есть, товарищ комдив! – Петька козырнул и, пятясь, вышел из кабинета, все еще не веря своему счастью и стараясь не споткнуться от переполнявших его эмоций.

Чапаев проводил его взглядом, затем медленно поднялся и подошел к окну. Внизу, под весенним солнцем, гудела, отстраивалась, оживала Москва. Руины еще зияли страшными ранами, но сквозь них уже пробивалась новая жизнь. Комдив перевел взгляд на стену, где среди карт и портретов вождей висела трофейная катана князя Оболенского – холодное, смертоносное напоминание о недавних боях и о том, что враг, хоть и повержен здесь, в столице, еще не уничтожен полностью. Он знал, он чувствовал нутром старого солдата, что это затишье не будет долгим. Скоро снова грянет бой, снова придется вести людей сквозь огонь и смерть. И странная, хищная улыбка тронула его губы. Он был готов. Он всегда был готов. Эти три месяца были лишь передышкой. Впереди ждали новые битвы. И Чапаев им улыбался.

Не успела за Петькой закрыться массивная дубовая дверь кабинета, как тишину вновь нарушил короткий, почти неуверенный стук. Чапаев, только было погрузившийся в созерцание карты Москвы, испещренной пометками о ходе восстановительных работ и предполагаемых еще не зачищенных очагах сопротивления нечисти, недовольно кашлянул. Его правило – лично принимать каждого нового бойца, прибывающего в его прославленную дивизию, – отнимало немало времени, но он свято верил, что командир должен знать в лицо тех, кого поведет в бой, чувствовать их дух.

– Войдите, – голос Чапаева прозвучал гулко, без обычного металла, но все еще весомо.

Дверь приоткрылась, и в кабинет шагнула девушка. Она была удивительно миниатюрной, едва ли доставая Чапаеву до груди – тот со своими ста восемьюдесятью сантиметрами возвышался над ней, как утес над былинкой. На вид ей было лет пятнадцать-шестнадцать, не больше: огромные, серьезные темные глаза на худеньком лице, обрамленном выбившимися из-под пилотки иссиня-черными прядями, туго заплетенными в толстую косу, почти доходившую до пояса. Ладно подогнанная гимнастерка защитного цвета, перетянутая простым кожаным ремнем, и мешковатые шаровары, заправленные в начищенные до блеска сапоги, казались на ней слишком взрослыми, почти маскарадными. Однако держалась она прямо, с неожиданной для такой хрупкой фигурки военной выправкой.

– Товарищ комдив, – голос у нее оказался на удивление звонким и чистым, без девичьей робости, – разрешите обратиться?

Чапаев окинул ее пристальным, оценивающим взглядом, от которого и бывалые бойцы порой ежились. Прагматичный ум комдива мгновенно отметил несоответствие внешности и уверенной манеры.

– Цель прибытия? – коротко бросил он, чуть нахмурив густые брови.

– Красноармеец Воронова Екатерина, прибыла для прохождения дальнейшей службы в составе вверенной вам дивизии, – четко доложила девушка, глядя прямо в глаза Чапаеву.

Он выслушал, не перебивая, постукивая пальцами по столешнице. Его дивизия, закаленная в боях, потерявшая многих, остро нуждалась в пополнении, но он не мог позволить себе брать кого попало, особенно сейчас, когда предстояли новые, еще более сложные задачи.

– Сколько лет тебе, боец Воронова? – спросил он, и в его голосе прорезались стальные нотки.

– Восемнадцать, товарищ комдив, – без запинки ответила девушка.

Чапаев усмехнулся одними уголками губ. «Восемнадцать… Видали мы таких восемнадцатилетних».

– Ты мне тут не темни, дочка. Я людей насквозь вижу, почище любого рентгена, – его взгляд стал еще пронзительнее. – Говори как есть. Мне правда нужна, а не сказки венского леса.

Девушка на мгновение опустила глаза, ее щеки чуть тронул румянец, но она тут же вскинула голову, и в ее темных глазах сверкнул огонек упрямства.

– Семнадцать, товарищ комдив. Год приписала. Думала, так вернее возьмут.

– В моей дивизии службу начинают с восемнадцати полных лет, – отрезал Чапаев. Он видел таких девчонок и мальчишек, рвущихся на фронт, но война – не игра.

Лицо Кати дрогнуло. В ее глазах мелькнула такая отчаянная решимость, что Чапаев невольно смягчился.

– Товарищ комдив, умоляю вас, возьмите! – голос ее сорвался, но тут же вновь обрел силу. – Я не могу иначе! Эта нечисть… они… они всю мою семью истребили! Еще там, под Смоленском, когда все только начиналось. У меня никого не осталось. Только лютая ненависть к этим тварям и желание бить их, до последнего! Я все умею, я быстро учусь! Я не подведу, клянусь!

Ее слова были полны такой неподдельной, жгучей боли и такой же яростной, идеалистической веры в правое дело, что Чапаев, сам прошедший через горнило потерь и знавший цену ненависти к врагу, не смог остаться равнодушным. Он видел в ее горящих глазах не детское упрямство, а стальную храбрость и доброе, хоть и израненное, сердце, стремящееся к справедливости, пусть и через месть.

– Хорошо, – после недолгого молчания произнес он, и его голос уже не был таким суровым. – В противном случае я был бы подобен этим самым упырям, с которыми мы все боремся. Принимаю тебя, красноармеец Воронова. Но служба у нас не сахар.

Он задумался на мгновение. «Вот ведь незадача… Анку Петька «обезвредил» на полгода, пулеметчика толкового днем с огнем не сыщешь… А эта… дюймовочка».

– У нас сейчас, Воронова, острая нехватка пулеметчиков, – Чапаев внимательно посмотрел на хрупкую фигурку девушки. – Сама понимаешь, дело ответственное, да и железяка не из легких. Сомневаюсь я, что ты ее потянешь. Может, в тыловое подразделение? Делопроизводителем в штабную роту пойдешь? Бумаги перебирать, донесения учитывать. Спокойно, и голова на плечах целее будет. Там тоже люди нужны, и не так рискованно.

Щеки Кати вспыхнули от возмущения. Ее идеалистическая натура не могла смириться с мыслью об отсиживании в тылу, когда другие рискуют жизнью.

– Никак нет, товарищ комдив! – резко возразила она, ее голос звенел от обиды и решимости. – Я знаю о пулеметах все! Я с ними с четырнадцати лет возилась, у нас в деревне старый арсенал был, я там все изучила!

Чапаев удивленно приподнял бровь. «Ну-ка, ну-ка…»

– Все, говоришь? – он хитро прищурился. – А ну-ка, боец, доложи мне тактико-технические характеристики ручного пулемета системы «Льюис» образца пятнадцатого года. Того самого, с которым у нас Анка-пулеметчица всю нечисть под Москвой косила.

Катя выпрямилась еще больше и, не сбиваясь, четко, словно по писаному, отчеканила:

– Ручной пулемет «Льюис», калибр семь целых семьдесят одна сотая миллиметра, британский патрон точка триста три. Вес без патронов – двенадцать целых семь десятых килограмма. Прицельная дальность – тысяча восемьсот пятьдесят метров. Темп стрельбы – пятьсот-шестьсот выстрелов в минуту. Питание – дисковый магазин на сорок семь или девяносто семь патронов. Охлаждение ствола – воздушное, принудительное, за счет эжекционного эффекта алюминиевого радиатора-кожуха…

Она продолжала сыпать цифрами и терминами, описывая принцип работы автоматики, возможные задержки при стрельбе и способы их устранения. Чапаев слушал, не перебивая, и его удивление росло. Девчонка знала «Льюис» не по учебникам – она его чувствовала.

– Хм, неплохо, – кивнул он, когда Катя закончила. – А вот скажи-ка мне, милая, если при интенсивной стрельбе из «Льюиса» кожух ствола деформируется от перегрева и заклинит механизм поворота магазина, какие твои действия по немедленному устранению неисправности в условиях боя, когда каждая секунда на счету, а запасного ствола под рукой нет?

Это был вопрос с подвохом, из тех, что не найдешь в стандартных наставлениях. Чапаев и сам не был до конца уверен в «правильном» ответе, скорее проверял смекалку и умение мыслить в критической ситуации.

Катя на мгновение задумалась, ее тонкие брови сошлись у переносицы. Затем она уверенно подняла глаза.

– Товарищ комдив, стандартная инструкция предписывает немедленно прекратить огонь, дать стволу остыть и, по возможности, заменить ствол или кожух. Но в условиях боя, если это невозможно, первое – попытаться вручную, с усилием, провернуть магазин, используя, например, рычаг затворной рамы как дополнительную точку опоры, но с риском повредить зубья магазина. Второе – если деформация кожуха незначительна и мешает только в одном месте, можно попытаться очень аккуратно, если позволяет обстановка и есть прочный тонкий предмет, вроде штыка или отвертки, слегка отогнуть замятый край кожуха от магазина. Главное – не повредить газоотводную трубку, которая проходит рядом. Был также описан случай в одном из неофициальных фронтовых отчетов союзников: пулеметчик, чтобы провернуть заклинивший от перегрева и небольшой деформации кожуха магазин, резко охладил именно это место мокрой землей, смешанной со слюной. Это вызвало локальное сжатие металла и позволило сделать еще несколько поворотов магазина. Рискованно для самого кожуха и ствола в перспективе, но в критический момент может спасти жизнь и выполнить задачу. Но это крайняя мера, требующая понимания, что делаешь.

Она говорила так убедительно, приводя примеры, о которых Чапаев и не слыхивал, что он невольно заслушался. Эта девчонка не просто заучила ТТХ, она понимала суть работы оружия, его слабые и сильные стороны. И ее ответ на каверзный вопрос был не просто ответом – это был анализ ситуации и предложение нестандартных, но потенциально рабочих решений. Чапаев с удивлением поймал себя на мысли, что и сам не смог бы ответить лучше, а про «мокрую землю» так и вовсе не знал.

Он молча кивнул, скрывая свое изумление за привычной командирской строгостью.

– Ладно, Воронова. Убедила. Есть в тебе стержень, – он поднялся из-за стола. – Значит так. Убываешь в расположение двадцать пятой стрелковой Чапаевской дивизии. Казармы наши сейчас в бывшем здании Рингштрассе, что на Пречистенке, там сориентируешься. Получать оружие, обмундирование по сезону, вставать на все виды довольствия, пройти медкомиссию окончательную, принять присягу, если еще не принимала, и быть зачисленной в списки личного состава второй пулеметной роты. Ясно?

– Так точно, товарищ комдив! – глаза Кати засияли неподдельным счастьем. Она резко вскинула руку к пилотке, отдавая честь.

– Свободна, боец.

Катя четко повернулась кругом и строевым шагом вышла из кабинета.

Чапаев проводил ее взглядом, потом хмыкнул себе под нос. «Ишь ты, воробышек… а с когтями. Что-то в ней есть, определенно есть». Он снова подошел к окну, посмотрел на копошащуюся внизу Москву. И вдруг почувствовал, как где-то в груди неприятно кольнуло. «Что это со мной? Сердце чего-то… Не иначе, стареть начинаю», – с досадой подумал он, машинально потирая левую сторону груди. Это странное чувство почему-то не проходило.

День выдался изматывающим. Череда совещаний, разбор полетов после очередной вылазки, планирование новых операций, бесконечные доклады и рапорты – все это выжало из Чапаева последние соки. Кабинетная работа, которую он ненавидел всей душой, казалось, отнимала больше сил, чем любая, даже самая кровопролитная схватка. Когда последние бумаги были подписаны и ординарец, молодой боец, сменивший Петьку на этом посту, наконец, оставил его одного, Чапаев рухнул на жесткую койку, даже не раздеваясь. Усталость мгновенно утянула его в тяжелое, вязкое забытье.

Он брел по сумрачному, бесконечному лесу. Деревья, голые и черные, словно обугленные пожаром, тянули к нему свои корявые ветви. И на этих ветвях, вместо листьев, раскачивались тела. Чапаев узнавал их, и от каждого узнавания сердце его сжималось ледяной хваткой. Вот инженер Игнатий Петрович Самойлов, мудрый и спокойный, с петлей на шее, его умные глаза теперь были пусты. Дальше – бойцы из его двадцать пятой, те, что полегли при обороне «Оплота», их лица искажены предсмертной мукой. А вот и те семеро, что остались прикрывать отход, когда Фурманова ранило… Их тела были истерзаны, но даже в смерти они словно продолжали держать оборону. Среди повешенных он увидел и партизан деда Михея, отдавших свои жизни в отвлекающем маневре под Москвой, и даже предателя Сидорова, которого он сам приказал казнить – его фигура качалась чуть поодаль, словно укор. Каждый шаг давался с трудом, будто он шел по болоту, а лес становился все гуще и темнее.

Впереди, сквозь переплетение ветвей, замерцал огонек. Костер. Чапаев, ведомый непонятной силой, пошел на свет. У костра сидел человек. Подойдя ближе, Василий Иванович замер. Оболенский. Князь. Его заклятый враг. Но что-то в нем было не так. Бледная, почти прозрачная кожа, красные, как угли, глаза – это было знакомо, это было нечеловеческое. Но вместе с тем, он словно помолодел. Морщины, которые Чапаев помнил на его лице, разгладились, жесткие черты смягчились, ушли куда-то глубоко спрятанные забота и вечная тревожность аристократа, потерявшего свой мир. Перед ним сидел почти мальчишка, один из многих, с открытым, чуть печальным лицом. Словно только после смерти он смог сбросить тяжелую маску того, кем его сделала жизнь и его собственная безумная идея, стать тем, кем, возможно, он действительно являлся где-то в глубине души.

– Сон? – хрипло спросил Чапаев, сам не веря своему голосу.

Оболенский чуть заметно кивнул, его губы тронула легкая, почти умиротворенная улыбка.

– Он самый, Василий Иванович. Присаживайтесь. Ночь долгая.

Чапаев устало опустился на поваленное дерево напротив князя. Из котелка, висевшего над огнем, шел пар. Оболенский зачерпнул кружкой, протянул Чапаеву. Тот машинально взял. Жидкость оказалась обжигающе крепкой, отдавала дымом и горечью – разведенный спирт. Они молча выпили.

– Какого черта ты мне снишься, князь? – наконец спросил Чапаев, глядя в огонь.

Оболенский усмехнулся, но в смехе этом не было прежней издевки, скорее грустная ирония.

– Потому что вы устали, Василий Иванович. До предела. Потому что вы стали живым, ходячим олицетворением старой поговорки «добро – это паршиво». Разве не так? Вам приходилось, и не раз, обрекать на смерть боевых товарищей. Ради «общего блага», ради победы вам порой приходилось идти на то, что в старом мире назвали бы военным преступлением, – он едва заметно кивнул в сторону темного леса, где остался висеть Сидоров. – Вам на каждом шагу приходится делать выбор, от которого у любого другого душа бы треснула. И при этом все они, – он неопределенно махнул рукой, – смотрят на вас, как на последнюю надежду. И не дай бог вам их подвести. А кто у вас в поддержке? Фанатик-комиссар, пусть и преданный, мальчишка-ординарец, да девчонка, которая сейчас, кажется, в госпитале лежит, беременная, и одному богу известно, вернется ли она в строй. И самое главное, Василий Иванович… скорее всего, вы умрете. Надеюсь, насчет «если» у вас иллюзий нет?

Чапаев хмыкнул. Иллюзий у него давно не было.

– К чему ты это все, Оболенский? Позлорадствовать пришел?

– Вовсе нет, – князь покачал головой, его красные глаза спокойно смотрели на Чапаева. – Просто… я, пожалуй, единственный, с кем вы можете об этом поговорить. Ты охотник без цели, Василий Иванович. Механизм в руках людей, которые сами не всегда понимают, чего хотят. Твои молитвы о погибших – это крики в пустоту, а твоя тишина порой громче любого рыдания. Но я вижу в тебе свет. Даже тогда, когда мы с тобой дрались на крыше Сенатского собора, я его видел. А теперь вижу его особенно ясно: он тусклый, почти угасший от бесконечной усталости и потерь, но он есть. Ты никогда не сдаешься, даже если тебе больнее, чем можно вынести. Знаешь, я думаю, что твое геройство не в победах, не в той самой «Победе», которую вы так ждете. Оно в том, что ты продолжаешь бороться, даже когда перестаешь верить в смысл этой борьбы. Ты умираешь каждый день понемногу, но встаешь и идешь дальше. Теряешь себя, но спасаешь других. Вечно оглядываешься, вечно одинок, даже среди своих. Ты не святой, Василий Иванович, далеко не безупречный. Просто ты настоящий. Ты – вечный символ тех, кто несет неподъемный груз и никогда не просит о помощи. Ты борешься за мир, в котором, если он и наступит, ты не будешь знать, как жить.

Чапаев молчал, глядя в огонь. Слова Оболенского, как ни странно, не вызывали отторжения. Насчет последнего тот был чертовски прав. Кабинетная рутина душила его, он рвался в бой, в понятную и жестокую определенность схватки.

– А ты? – наконец спросил он. – Ты-то кто теперь?

– Я? – Оболенский пожал плечами. – Призрак. Остаточный след того, кем я хотел быть, или кем меня видели. И сейчас этот призрак разговаривает с тобой. Может, это просто защитная реакция твоего измученного мозга на стресс, попытка найти хоть какой-то выход. А может, я и вправду явился на огонек с того света. Не знаю. Но я знаю одно: ты несешь на себе груз всех тех, кто сломался, но не сдался. Тех, кто продолжает идти вперед вопреки всему.

Они помолчали, вспоминая свои прошлые столкновения – яростные, беспощадные.

– Как там Фурманов? – неожиданно спросил Оболенский с легкой усмешкой. – Я его не сильно помял в нашу первую встречу у бронепоезда?

– Комиссар еще всех нас переживет, – буркнул Чапаев, и сам удивился, как легко сорвались с языка эти слова.

Они оба негромко рассмеялись. Чапаев поразился сюрреализму происходящего: он, красный командир, сидит у костра с призраком своего злейшего врага, обсуждает боевых товарищей и смеется. Но, как ни странно, ему стало легче. Словно кто-то наконец сказал вслух то, о чем он сам боялся даже подумать.

– Ты ухаживаешь за моей катаной, Василий Иванович? – вдруг спросил Оболенский, его голос стал серьезнее.

Чапаев кивнул.

– Хорошо, – одобрил князь. – Только помни: сталь эта требует особого ухода. Не просто протереть маслом. Рисовая бумага для полировки, специальный порошок учуко для снятия жира и грязи. Масло камелии, а не ружейное. И храни ее лезвием вверх, чтобы масло не скапливалось на режущей кромке и не тупило ее. И никаких резких перепадов температур. Она живая, эта сталь, она чувствует.

Чапаев слушал внимательно. Советы были полезными, может он их даже запомнит.

– Спасибо, князь, – кивнул он.

– Будь осторожен, Чапаев, – Оболенский поднялся. Его фигура стала почти прозрачной на фоне разгорающегося рассвета, который начал пробиваться сквозь ветви кошмарного леса. – Мои идеи… они оказались на удивление… заразительными. Боюсь, не я один такой был среди тех, кто потерял все. Другие уцелевшие… из наших… тоже могут решить, что старый мир не стоит спасения, и попытаются построить свой, еще более жуткий.

– Буду готов, – твердо сказал Чапаев.

Они посмотрели друг на друга. Затем Оболенский протянул руку. Чапаев, помедлив секунду, крепко пожал ее. Рука была холодной, но удивительно реальной.

И тут же он проснулся. Резко сел на койке, тяжело дыша. Сердце колотилось. В комнате было тихо, за окном занимался серый московский рассвет.

– Вот что усталость животворящая делает… – пробормотал Чапаев, проводя рукой по лицу. – С контрой уже по душам разговариваю… Нужно брать отпуск… Хотя, – он усмехнулся, – разговор был продуктивным, этого не отнять.

Он встал, подошел к стене, где висела катана Оболенского. Что-то в словах призрачного князя зацепило его, заставило по-новому взглянуть на многие вещи. И на себя самого.

Сон, тяжелый и вязкий, как болото, не отпускал Чапаева и после пробуждения. Образы повешенных товарищей, мертвый лес и странный, почти философский разговор с призраком Оболенского еще долго стояли перед глазами. Василий Иванович с усилием отогнал их. Дела, дела, которых, казалось, с каждым днем становилось только больше. Москва, израненная, но не сломленная, медленно приходила в себя, и Чапаев, волею судеб оказавшийся одним из тех, на кого свалилась часть ответственности за это возрождение, с головой окунулся в рутину.

Глава 2

Будни его теперь состояли из бесконечных совещаний. Планы восстановления разрушенных кварталов, распределение скудных ресурсов, организация патрулей, налаживание связи с другими участками обороны, которые все еще зачищали городские окраины от остатков упыриной нечисти. Чапаев сидел на этих заседаниях, подперев голову кулаком, слушал речи инженеров, хозяйственников, представителей новоявленных городских советов и чувствовал, как внутри нарастает глухая тоска. Все это было важно, необходимо, он понимал это своим прагматичным умом, но душа его, душа кавалериста, рубаки, вожака, рвалась туда, где пахнет порохом и опасностью, где решения принимаются мгновенно, а цена ошибки – жизнь. Здесь же тянулись часы обсуждений, согласований, бумажной волокиты.

Разбор полетов после мелких стычек с недобитыми упырями, которые то тут, то там еще огрызались в глухих подвалах или заброшенных промзонах, вносил лишь слабое подобие прежней боевой жизни. Он выслушивал доклады командиров патрулей, давал короткие, четкие указания, но все это было не то. Мелко, буднично, без того размаха, к которому он привык. Катана Оболенского, теперь лежала в ящике его стола, молчаливым укором напоминая о настоящих битвах.

Как-то утром, после очередного нудного совещания по поводу распределения кирпича для восстановления стены у Спасских ворот, в кабинет к Чапаеву вошел Фурманов. В руках он держал папку с бумагами.

– Здравствуй, Василий Иванович, – произнес он, кладя папку на стол. – Есть новости из расположения двадцать пятой.

Чапаев оживился. Его дивизия, отведенная на переформирование и отдых в подмосковные лагеря, была его болью и гордостью.

– Ну, что там мои орлы? Поди, опять отличились? – с надеждой спросил он.

Фурманов кашлянул, поправил очки и открыл папку.

– Отличились, Василий Иванович. Весьма своеобразно. Армейское разгильдяйство, как показывает практика, границ не имеет, даже в прославленной Чапаевской дивизии. Вот, к примеру, сводка за последнюю неделю. Третий батальон сто двадцать первого полка. Бойцы постановили, что стандартный армейский котелок недостаточно вместителен для приготовления настоящего наваристого кулеша. В ходе поисков альтернативы наткнулись на бесхозный церковный колокол малого размера. Решили, что лучшей посуды и не сыскать. Приспособили его под котел, подвесили над костром. О результате докладывать не буду, но запах гари и звон перепуганного металла еще долго стоял над лагерем. Потребовалось вмешательство комбата, чтобы прекратить это кощунственное кулинарное шоу.

Чапаев слушал, и лицо его медленно вытягивалось.

– Дальше, – Фурманов перевернул страницу, сохраняя невозмутимый вид, хотя в уголках глаз его плясали едва заметные искорки. – Разведвзвод семьдесят пятого полка. Отправлены на рекогносцировку местности для учебных стрельб. Обнаружили заброшенную пасеку. Решили совместить приятное с полезным – раздобыть медку к чаю. Итог: трое бойцов с опухшими физиономиями, боевой конь по кличке «Атаман», искусанный пчелами, прорвал заграждение и ускакал в неизвестном направлении. Искали всем взводом до глубокой ночи. Нашли «Атамана» за пять верст от лагеря, мирно спящим в стогу сена, а вот мед так и не добыли. Зато растревожили всех окрестных собак.

– Это еще не все, – продолжил комиссар, не давая Чапаеву вставить слово. – Особо отличилась ремонтная рота. Им было поручено перекрасить несколько трофейных грузовиков в защитный цвет. Краску выдали. Через два дня рапортуют о выполнении. Приезжает проверка, а грузовики… Василий Иванович, они выкрашены в ярко-канареечный цвет. С красными звездами. На вопрос, откуда такой выбор колера, старшина роты невозмутимо ответил: «А что, товарищ командир? Зато издалека видать, что наши едут! Деморализует противника своей жизнерадостностью!» Оказалось, перепутали бочки с краской. Вместо защитной хаки использовали краску, предназначенную для разметки аэродромов.

Чапаев схватился за голову.

– Дим… Дима, – простонал он, глядя на комиссара широко раскрытыми глазами. – Как… как меня с ними на подступах к Москве еще не убили? Это же… это же не армия, а цирк шапито какой-то! Колокол вместо котла! Боевой конь, дезертировавший от пчел! Канареечные грузовики!

Фурманов сохранял серьезность, хотя губы его подрагивали.

– Революционный энтузиазм масс, Василий Иванович, порой принимает причудливые формы, – назидательно произнес он. – Но в основе своей эти люди – герои. Их вера в победу и преданность делу несомненны. Просто им не хватает дисциплины и, я бы сказал, идеологической подкованности в некоторых бытовых вопросах. Будем работать. Проведем беседы, усилим политзанятия. Главное – направить их неуемную энергию в правильное русло. Ведь именно эта их… непосредственность и нестандартное мышление не раз помогали нам в бою, не так ли?

Чапаев только тяжело вздохнул. Фурманов, как всегда, был прав в своей идейной принципиальности. Но от этого не легче.

В дверь постучали.

– Войдите! – бросил Чапаев.

На пороге появился молодой красноармеец, исполнявший обязанности дежурного по штабу.

– Товарищ начальник дивизии, разрешите обратиться?

– Говори.

– Прибыл товарищ Буденный. Ожидает в приемной.

Чапаев мгновенно подобрался. Буденный. Это уже серьезно. Он встал, машинально одернул гимнастерку, провел рукой по волосам.

– Скажи, сейчас буду, – распорядился он и посмотрел на Фурманова. – Ну что ж, комиссар, пойдем послушаем, что нам командарм скажет. Надеюсь, не про канареечные грузовики.

Фурманов аккуратно закрыл папку.

– Надеюсь, Василий Иванович, он привез нам настоящее дело. А с дисциплиной мы разберемся. Постепенно.

Чапаев и Фурманов едва успели обменяться короткими, многозначительными взглядами, как дверь кабинета распахнулась, и на пороге, занимая собой почти весь проем, возник Семен Михайлович Буденный. Легендарный командарм, с его знаменитыми усами, в идеально подогнанной форме, излучал ту самую уверенность и несгибаемую волю, которая так поднимала боевой дух солдат. В его взгляде, однако, сейчас не было обычной добродушной искры – он был серьезен и собран.

– Здорово, орлы! – громыхнул Буденный, его голос заполнил небольшое помещение. Он по-свойски, крепко пожал руку Чапаеву, затем кивнул Фурманову. – Не помешал? Вижу, государственные дела решаете.

– Здравия желаю, Семен Михайлович! – отрапортовал Чапаев, вытянувшись. – Завсегда рады.

– Прошу, товарищ командующий, – Фурманов указал на единственный свободный стул.

Буденный опустился на стул, который под ним, казалось, стал меньше. Он помолчал с минуту, собираясь с мыслями, и Чапаев понял – разговор будет не из легких.

– Тяжелые вести у меня для тебя, Василий Иванович, – начал Буденный, глядя прямо в глаза Чапаеву. Голос его, обычно зычный, сейчас звучал глуше, но от этого не менее твердо. – С Нижним Новгородом беда. Большая беда.

Чапаев напрягся. Нижний, один из ключевых промышленных центров на Волге, узел, связывающий Москву с Поволжьем и Уралом, где сейчас билось сердце республики, Самара.

– Что там стряслось? – коротко спросил он.

– Практически захвачен, Вась, – Буденный по-отечески, но без тени снисхождения, положил свою широкую ладонь на стол. – Упыри там все заполонили. Гарнизон наш, что держал оборону на ярмарочной стороне и у кремля, почти полностью погиб. Последние донесения обрывочные, но картина ясна: город пал. И что хуже всего, есть сведения, что там объявился новый… предводитель у этой нечисти. Похоже, один из «генералов» того самого Оболенского, царство ему подземное. Умный, сволочь, и жестокий. Пытается, по всему видать, создать там новый плацдарм, укрепиться всерьез. Если ему это удастся, нам крышка на Волге.

Чапаев молча слушал, его лицо стало жестким, как камень. Он живо представил себе Нижний: город на слиянии двух великих рек, с его сложным рельефом, высокими берегами Оки и Волги, старинным кремлем, огромными заводскими территориями. Захватить такой город – это не просто прорвать оборону. Это значит, что упыри действовали организованно, возможно, используя какие-то новые тактики. Если там действительно засел «генерал» Оболенского, это меняло все. Москва была в осаде, но это была осада огромного мегаполиса, где еще оставались очаги сопротивления, где можно было маневрировать, использовать знание города. Нижний же, если он полностью под контролем нечисти, превращался в гигантскую ловушку. Его заводы, его порты – все это могло быть использовано врагом. И главное – это удар по важнейшей артерии страны.

– Прямой путь туда, через Владимир, заказан, – продолжил Буденный, подтверждая худшие опасения Чапаева. – Там наши же постарались, когда отступали – серию взрывов устроили на железнодорожном полотне, мосты подорвали. Теперь там все кишит мертвяками, не пройти. Придется идти в обход. Через Муромские леса.

При упоминании Муромских лесов даже всегда невозмутимый Фурманов чуть заметно нахмурился. Эти леса и в мирное время пользовались дурной славой – глухие, топкие, с древними легендами о всякой нечисти. А сейчас, когда старые сказки обернулись явью, они превратились в настоящий ад на земле.

– Задачка, прямо скажем, не из легких, – Чапаев потер подбородок. Он уже прикидывал маршрут, возможные засады, трудности снабжения в лесной глуши. И главное – штурм самого Нижнего, превращенного в упыриное гнездо.

– Потому и к тебе, Василий Иванович, – Буденный чуть наклонился вперед. – Коба лично велел, чтобы ты этим занялся. Сказал: «Чапаев справится. У него на этих тварей нюх особый».

Упоминание Сталина заставило Чапаева еще больше сосредоточиться. Это был не просто приказ – это было огромное доверие и огромная ответственность.

– Технику тебе даем соответствующую. Бронепоезд «Победа» пойдет с тобой. Твой старый знакомый, – в глазах Буденного мелькнула теплая искра.

Чапаев невольно улыбнулся. «Победа»! Мощный, надежный, его верный товарищ во многих переделках. Это была серьезная поддержка.

– А теперь о приятном, Вась, – Буденный чуть смягчил тон, и в его голосе появились знакомые отеческие нотки. – Не один пойдешь. С тобой отправляется Петька твой верный. И Дмитрий Андреевич, – он кивнул Фурманову, – как всегда, за идейную часть будет отвечать. И… еще один боец. Точнее, боец-девица. Катя Воронова.

При упоминании Кати Чапаев едва заметно вздрогнул, но тут же взял себя в руки, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица.

Буденный, однако, продолжил, не сводя с него внимательного взгляда:

– Я тут личные дела поднимал, решал, кого с тобой на «Победу» сажать – там ведь, сам знаешь, больше сотни штыков не втиснешь, если с припасами и десантом. Так вот, Воронова эта… стрелок отменный, докладывают. Технику знает, как свои пять пальцев, хоть пулемет, хоть рацию. Смелая, инициативная. Подготовка у нее – многим мужикам на зависть. Такие люди нам сейчас на вес золота.

Чапаев только коротко кивнул, стараясь, чтобы его голос не дрогнул.

– Хороший выбор, Семен Михайлович. Бойцы проверенные нужны.

Фурманов, стоявший чуть поодаль, внимательно наблюдал за другом. От его острого взгляда не укрылось, как на мгновение изменилось лицо Чапаева при упоминании новой пулеметчицы, как промелькнула в его глазах какая-то особая искра, тут же, впрочем, погашенная. Комиссар ничего не сказал, лишь поправил пенсне, но сделал для себя определенные выводы. В этом суровом, опаленном войной мире, где чувства часто приходилось прятать глубоко внутрь, такие мелкие детали говорили о многом.

Тем временем, пока в штабе Буденного решались судьбы городов и фронтов, в сырых, пропахших карболкой и сыростью подвалах Исторического музея, превращенного в один из центральных госпиталей осажденной Москвы, лежала Анка. Ее знаменитый пулемет сейчас пылился где-то в арсенале, а сама она, бледная, но с несломленным блеском в глазах, готовилась к иной, не менее важной битве – рождению новой жизни. Беременность протекала тяжело в условиях постоянной нехватки еды и медикаментов, но Анка, закаленная Гражданской войной и новой, еще более страшной реальностью, держалась стойко.

Дверь палаты, отгороженной от общего гула простыней, тихо скрипнула. Анка повернула голову. На пороге стоял Петька, ее Петька, смущенно улыбаясь и прижимая к груди какой-то сверток.

– Петь, ты! – лицо Анки осветилось такой теплой и радостной улыбкой, что, казалось, даже тусклая лампочка под потолком засветила ярче. Она попыталась приподняться на локтях.

– Лежи, лежи, пулеметчица моя ненаглядная, – Петька быстро подошел, бережно опуская ее обратно на подушку. Он присел на краешек койки, разворачивая свой драгоценный груз. – Вот, гостинцы тебе принес. Тут… – он понизил голос, словно сообщал военную тайну, – баночка сгущенки трофейной, еле достал, и мыло. Настоящее, хозяйственное, почти цельный кусок!

Для мира, где сахар был роскошью, а мыло ценилось на вес патронов, это были поистине царские дары. Глаза Анки увлажнились.

– Ох, Петька… Да где ж ты раздобыл такое богатство? Сам-то ел сегодня?

– Не беспокойся, родная, – он махнул рукой, хотя сам выглядел осунувшимся. – Нам, орлам чапаевским, все нипочем. Ты лучше скажи, как тут… Вася наш? Не буянит?

Анка рассмеялась, и этот смех, чистый и звонкий, отозвался в сердце Петьки теплом.

– Вася твой сегодня спокоен. Наверное, чувствует, что папка пришел. А если не Вася? А если дочка? – хитро прищурилась она.

Петька на мгновение задумался, потом лицо его расплылось в широкой улыбке.

– А ежели дочка, значит, Василисой Прекрасной будет! Тоже в честь Василь Иваныча! Чтобы и она такая же умница да красавица выросла, как… ну, ты поняла.

Анка ласково потрепала его по щеке. Ее пальцы задержались на его небритой щетине.

– Поняла, поняла, орел ты мой ясный. Что у вас стряслось? Вижу, не просто так заглянул. На задание?

Петька вздохнул, его веселость немного померкла.

– Да, Аннушка. Серьезное дело. В Нижний Новгород отправляемся. Говорят, там совсем худо, упыри город взяли, и какой-то ихний новый главарь объявился. Надо выбивать гадов.

Лицо Анки стало серьезным. Она знала, что такое Нижний, знала, какие бои там могут разгореться. Ее рука крепче сжала Петькину.

– Петь, ты это… осторожнее там. Слышишь? Глаз да глаз. И Чапаева слушайся во всем. Он мужик бывалый, зря на рожон не полезет и тебя сбережет. Он тебя ценит, я знаю.

– Не волнуйся, Анка, – Петька наклонился и нежно поцеловал ее в губы, потом в лоб. – Все будет в порядке. Мы этих тварей и из Нижнего выкурим, как пить дать. Ты только жди нас. И Васю нашего береги… или Василису.

Он еще раз крепко стиснул ее руку, поднялся и, не оглядываясь, чтобы она не увидела его внезапно увлажнившихся глаз, вышел из палаты.

Подготовка к походу шла полным ходом. «Победа», закопченный в боях бронепоезд, уже попыхивал паром на запасных путях, окруженный суетящимися бойцами. Загружали ящики с патронами, снаряды для трехдюймовок, мешки с сухарями и концентратами, бинты и медикаменты. Каждый знал свое дело.

Петька, уже оправившись от минутного уныния после прощания с Анкой, снова сиял своим обычным оптимизмом. Он сноровисто помогал грузить боеприпасы, успевая при этом подтрунивать над Фурмановым, который, сосредоточенно хмурясь, перебирал какие-то бумаги в своей полевой сумке.

– Что, Дмитрий Андреевич, речи пламенные для нижегородских рабочих и крестьян готовите? Смотрите, не распугайте там всех упырей раньше времени своим красноречием! А то нам и пострелять не в кого будет!

Фурманов лишь строго зыркнул на него поверх очков.

– Пропагандистская работа, Петр Семеныч, не менее важна, чем работа пулемета. Народ должен знать, за что он сражается, и кто его освободители. А ты бы лучше проверил крепление запасных стволов для своего «Максима».

– Уже проверено, товарищ комиссар, не извольте беспокоиться! Все по высшему разряду! – отрапортовал Петька и, подмигнув пробегавшему мимо бойцу, снова принялся за работу.

Неподалеку, на одной из орудийных платформ, Катя Воронова сосредоточенно возилась со своим ручным пулеметом «Льюис». Ее тонкие пальцы уверенно перебирали детали механизма, проверяя каждый винтик, каждую пружинку. В ее движениях не было ни грамма суеты – только холодная профессиональная точность. Она была полностью поглощена своим делом, и казалось, ничто вокруг ее не волновало.

Чапаев стоял на небольшой командирской площадке бронепоезда, возвышавшейся над составом. Он молча смотрел на Москву. Город, израненный, но не сломленный. Кое-где над руинами уже поднимались строительные леса, слышался стук молотков – Москва отстраивалась, вгрызалась в жизнь, не желая сдаваться ни врагу, ни разрухе. Дым из сотен печных труб смешивался с морозным воздухом, создавая над городом сероватую дымку. Тяжелый взгляд комдива скользнул по зубцам Кремля, чудом уцелевшим среди хаоса, задержался на золотых куполах, тускло блестевших в редких лучах зимнего солнца. Он думал о том, какая страшная цена заплачена за каждый этот отвоеванный у смерти день, за каждую трубу, из которой идет дым, за каждого человека, спешащего по своим делам в этом осажденном городе. И вот теперь – Нижний. Еще одна рана на теле страны, которую нужно было вылечить, вырвать из лап нечисти. Комдив глубоко вздохнул, выпуская облачко пара, и его рука привычно легла на рукоять нагана. Пора.

Глава 3

Бронепоезд «Победа», тяжело переваливаясь на стыках рельсов, медленно полз по единственной уцелевшей ветке, проложенной саперами в обход разрушенных магистралей. За бронированными плитами вагонов тянулся унылый пейзаж: искореженные остовы сгоревшей техники – своей и вражеской, черные воронки от снарядов, зияющие пустотой глазницы выгоревших деревень. Следы недавних боев были повсюду, смешиваясь с общей картиной запустения, царившего на этих землях задолго до прихода упырей и нового витка войны. Воздух был пропитан гарью, тленом и гнетущей тишиной, которую нарушал лишь лязг колес да редкие, отрывистые команды.

В радиорубке молодой радист Илья Синицын, осунувшийся и бледный от постоянного недосыпа, в очередной раз вслушивался в эфир. Наушники плотно прилегали к ушам, но сквозь треск помех пробивались лишь обрывки странных, тревожных сигналов – не то искаженный морзянкой вой, не то бормотание на неизвестном языке, от которого по спине бежали мурашки. Илья поежился, усерднее вслушиваясь, пытаясь вычленить хоть что-то осмысленное, но сигналы тонули в хаосе эфира, оставляя лишь чувство необъяснимой, сосущей под ложечкой тревоги.

В одном из вагонов, приспособленном под оружейную и одновременно своеобразную кают-компанию, Петр Исаев, недавно произведенный в сержанты, с любопытством вертел в руках трофейную катану князя Оболенского. Чапаев, сидевший напротив за небольшим откидным столиком и изучавший карту местности, прихватил ее с собой, бросив коротко: «В хозяйстве сгодится, картошку нарезать». Петька, конечно, понимал, что для нарезки картошки комдив едва ли стал бы таскать с собой такую диковинную саблю, но спорить не стал. Сейчас же, когда Василий Иванович был занят, он с благоговением рассматривал хищно изогнутый клинок, тускло поблескивавший в свете единственной керосиновой лампы. Лезвие было невероятно острым, а рукоять, обтянутая грубой кожей ската и перевитая шелковым шнуром, удобно ложилась в руку.

– Василий Иванович, а что ж это за чудо-оружие такое? – не выдержал наконец Петька, поднимая глаза на командира. – Нешто нашей шашки лучше? Гляньте, какая тонкая, словно игрушечная. А рубить ей, поди, сподручно?

Чапаев оторвался от карты, перевел взгляд на Петьку и катану в его руках. Усмехнулся в усы.

– Эх, Петруха, голова твоя удалая… Это, брат, катана. Японский меч. Оружие самураев, воинов тамошних. История у него древняя, похлеще, чем у иного нашего боярского рода. Мне тут книжонка одна подвернулась, пока в Москве куковали, так там про эти штуковины расписано – диву даешься.

Он отложил карту и, чуть подавшись вперед, начал рассказывать. Говорил о поколениях мастеров, передававших секреты ковки из рода в род, о многослойной стали, сочетавшей в себе твердость и гибкость, о ритуалах, сопровождавших создание каждого клинка, о том, что для самурая меч был не просто оружием, а душой. Чапаев увлекся, вспоминая вычитанные подробности, и речь его, обычно рубленная и по-командирски четкая, приобрела неожиданную витиеватость.

Петька слушал, раскрыв рот, но чем дальше говорил Чапаев, тем больше морщился его лоб. Наконец он не выдержал:

– Василий Иванович, вы уж простите мою серость, но как-то по-заумному вы излагаете. Не по-нашенски выражаетесь, ей-богу. Словно не комдив передо мной, а профессор какой из бывших.

Чапаев нахмурился, но тут же смягчился, глядя на простодушное лицо своего ординарца.

– Хоть ты, Петька, и сержантом РККА стал, а книжки тебе бы тоже почитать не мешало. Не только строевой устав да наставление по пулеметному делу. Мир, он, знаешь ли, ширше и глубже, чем кажется из бойницы бронепоезда.

Петька лишь улыбнулся своей широкой, обезоруживающей улыбкой.

– Дык, полковника Сладкова, того самого, что нас с вас с вами чуть в Лбищенске не убил, я ж его штыком припечатал, Василий Иванович, а не книгой. И ничего, сдюжил.

Чапаев тяжело вздохнул.

– Эх, Петр Семенович… Вот в этом-то и вся твоя беда. Думаешь, сила только в штыке да в кулаке? А голова на что? Начитанный солдат, он ведь не просто боевая единица, он – мыслящая сила. Он врага не только чутьем, но и умом просчитать может. Он тактику противника поймет, его слабые места увидит не только те, что на поверхности. Он и своих товарищей лучше организует, и выход из самой паскудной ситуации найдет быстрее, потому как в книгах тех, что ты за «заумь» считаешь, опыт поколений собран, ошибки чужие разобраны. Ты вот Сладкова штыком взял, молодец. А если бы ты перед этим его маневры просчитал, его привычки изучил, может, и сам бы целее остался, а не с дыркой в боку полмесяца в лазарете провалялся. Книга, Петька, она тоже оружие, и порой посильнее штыка будет, если с умом ее применять. Она ум точит, как точильный камень – клинок.

Петька слушал внимательно, и его обычная удаль куда-то испарилась. Он поник, опустил голову, теребя в руках ремешок планшета. Аргументы Чапаева, простые и ясные, попали в цель.

Чапаев помолчал, глядя на сникшего сержанта, потом его большая, тяжелая рука опустилась Петьке на плечо.

– Ты не вешай нос, Петруха. Я ж в тебя верю. Я ж батя твой, как-никак, – тепло сказал он, и Петька знал, что эти слова, хоть и не были правдой по крови, шли от самого сердца. Семь лет бок о бок в огне гражданской, а теперь и этой, новой, еще более страшной войны, связали их крепче любых родственных уз.

Чапаев отнял руку, его лицо снова стало строгим и собранным.

– Значит так, сержант. Проверь посты. Доложи обстановку по всему составу. Чтобы бдительность не теряли, особенно на этих перегонах, тут любая гнида из-под земли вылезти может. Боезапас чтобы был под рукой у каждого. И с камбузом разберись, чтобы к вечеру горячее было. Узнай у Синицына, что там в эфире, может, чего путного поймал.

Петька вскинул голову, глаза его снова ожили.

– Будет сделано, Василий Иванович!

Он уже собрался было выскочить из вагона, но Чапаев, будто невзначай, бросил ему в спину, глядя в сторону, на мелькающие за бронелистом деревья:

– Да, Исаев… как там Воронова? Пулеметчица наша новая. Все у нее в порядке? С «Льюисом»-то освоилась?

Петька замер на пороге, обернулся.

– Так точно, товарищ комдив! Воронова – боец образцовый. С пулеметом управляется, будто всю жизнь с ним только и воевала. Машинка Анкина в надежных руках, не сомневайтесь. Хоть и махонькая девчонка, что моя младшая сестрица, а хватка у нее – дай бог каждому. Все проверила, смазала, каждый винтик знает.

Он помолчал секунду, потом, с хитринкой в глазах, добавил:

– А чего это вы вдруг за нее так, Василий Иванович? Обеспокоились?

Чапаев медленно повернул голову, его взгляд был холоден и непроницаем.

– Я, сержант, за каждого своего бойца беспокоюсь. И должен знать, кому мы доверили «Льюис» твоей Анки. Это оружие не простое, оно кровью добыто и славой овеяно. Чтобы не посрамила память.

Петька кивнул, но в его глазах промелькнула и тут же исчезла смутная тень подозрения. Он слишком хорошо знал своего командира, чтобы не заметить эту чуть большую, чем обычно, заинтересованность. «Уж не влюбился ли наш Василий Иванович?» – мелькнула шальная мысль, но он тут же отогнал ее.

– Идите, сержант Исаев, – голос Чапаева не оставлял сомнений, что разговор окончен. – Идите-ка вы… приказ выполнять.

– Есть, товарищ комдив! – Петька козырнул и выскользнул за дверь.

Чапаев еще некоторое время сидел неподвижно, потом медленно поднялся и подошел к узкой бойнице, заменяющей окно. За ней проносился все тот же унылый, разоренный пейзаж. Он задумчиво смотрел вдаль, на линию горизонта, где небо сливалось с выжженной землей. Мысли его были далеко, и выражение лица было таким, какого Петька у него еще никогда не видел. Что-то новое, незнакомое и тревожное зарождалось в душе сурового комдива, что-то, чему он пока и сам не мог дать названия.

Ночь окутала бронепоезд плотным, почти осязаемым саваном. Лишь тусклый свет редких звезд пробивался сквозь разрывы в тучах, да одинокая лампочка в штабном вагоне отбрасывала на карту беспокойные тени. Чапаев еще раз проверил расстановку дозоров, прислушался к мерному перестуку колес и беспокойным всхрапываниям лошадей в отдельном вагоне. Что-то неуловимо тревожное витало в воздухе, заставляя старого вояку быть начеку.

И предчувствие его не обмануло.

Атака началась внезапно, без предупреждения, без обычного для нечисти воя и завываний, предвещающих набег. Словно из-под земли, из мрака вынырнули десятки темных, стремительных фигур. Они двигались с пугающей слаженностью, не сбиваясь в беспорядочную толпу, а действуя группами, обтекая бронепоезд с нескольких сторон одновременно. Упыри. Но это были не те безмозглые твари, с которыми им приходилось сталкиваться раньше. Эти действовали расчетливо, целенаправленно атакуя сочленения вагонов, пытаясь взобраться на крыши, найти уязвимые места в броне.

– К бою! – рявкнул Чапаев, выхватывая маузер, и его голос, усиленный репродуктором, разнесся по составу.

Загрохотали винтовки, застучали пулеметы. Бойцы, застигнутые врасплох такой скоординированной атакой, поначалу смешались, но железная воля командира и привычка к постоянной опасности быстро привели их в чувство. Завязалась яростная перестрелка. Вспышки выстрелов рвали темноту, освещая на мгновения искаженные злобой морды нападавших, их горящие нечестивым огнем глаза.

Петька Исаев, как всегда, оказался в самой гуще. С винтовкой наперевес он отстреливался от тварей, пытавшихся прорваться через импровизированную баррикаду у одного из тамбуров, успевая при этом подбадривать молодых бойцов и перекидываться короткими фразами с Чапаевым, который перемещался по составу, руководя обороной.

– Держаться, бойцы! Не давать гадам продыху! – кричал он, всаживая пулю за пулей в наседающих упырей.

В одном из орудийных гнезд, оборудованных на платформе, за «Льюисом» Анки стояла Катя Воронова. Несмотря на свою миниатюрную комплекцию сейчас эта девочка-солдат действовала с поразительным хладнокровием и мастерством. Короткие, точные очереди ее пулемета косили наступающих упырей, не давая им приблизиться к платформе. Лицо ее было сосредоточенно-бледным, но руки, сжимавшие рукояти «Льюиса», не дрожали. Она словно слилась со своим оружием, чувствуя его, как продолжение собственного тела.

В какой-то момент несколько тварей, прорвавшихся сквозь заградительный огонь, сумели взобраться на крышу вагона рядом с тем местом, где находился Чапаев, отдавая распоряжения сигнальщику. Одна из них, особенно крупная и проворная, спрыгнула вниз, оказавшись в паре метров от комдива, замахнувшись когтистой лапой. Чапаев, занятый отражением атаки с другой стороны, не успевал среагировать. Петька, видевший это, отчаянно рванулся на помощь, но был слишком далеко.

И тут громыхнула очередь «Льюиса». Катя, мгновенно оценив ситуацию, развернула пулемет и срезала тварь точным попаданием в грудь. Упырь дернулся, захрипел и рухнул к ногам Чапаева, не дотянувшись до него каких-то полметра.

Комдив обернулся, его лицо было суровым, но в глазах мелькнуло что-то теплое. Он посмотрел на Катю, которая тут же снова перевела огонь на основную массу нападавших.

– Спасибо, дочка, – громко, чтобы перекрыть шум боя, сказал он, когда волна атаки чуть схлынула. – Спасла отца-командира.

Катя на секунду оторвалась от прицела, ее щеки чуть порозовели.

– Служу трудовому народу, товарищ комдив! – звонко, по-уставному ответила она.

Чапаев усмехнулся.

– Для тебя можно Василий Иванович… если бойцов рядом нет, – чуть тише добавил он, так, чтобы слышала только она.

Бой длился еще около получаса. Наконец, упыри, понеся тяжелые потери и не сумев сломить сопротивление защитников бронепоезда, так же внезапно, как и появились, отхлынули и растворились во тьме.

Наступила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием бойцов, стонами раненых и треском догорающих факелов, которые нечисть использовала для освещения.

Рассвет застал красноармейцев за подсчетом потерь и ремонтом повреждений. Трое бойцов погибли, еще пятеро были ранены. Чапаев мрачно ходил вдоль состава, отдавая короткие, четкие приказания. Петька хлопотал возле раненых, помогая санитару.

Катя Воронова, сменившись с поста, устало прислонилась к стенке вагона. Коса ее растрепалась, лицо было перепачкано пороховой гарью, но глаза по-прежнему смотрели серьезно и твердо. Она поправила пилотку и, заметив взгляд Чапаева, выпрямилась, собираясь отдать рапорт.

Комдив молча кивнул ей, разрешая оставаться на месте. Он видел, как она устала.

– Иди, Воронова, отдохни, – сказал он мягче, чем обычно. – Заслужила.

Девушка кивнула и, чуть помедлив, направилась в свой вагон. Чапаев проводил ее взглядом. Она шла, стараясь сохранять военную выправку, но было видно, как дрожат ее плечи от пережитого напряжения и усталости. Маленькая, хрупкая фигурка, скрывшаяся в сумраке вагона.

И снова, как и днем, у Чапаева что-то кольнуло в груди. Но на этот раз это была не боль, как тогда, когда он думал об Анке и ее «Льюисе». Это было другое чувство, странное, немного щемящее, но… приятное. Словно что-то замерзшее внутри него начало потихоньку оттаивать под взглядом этих серьезных темных глаз. Он покачал головой, отгоняя непрошеные мысли, и снова нахмурился, возвращаясь к суровой действительности войны. Но легкое, едва уловимое тепло в груди еще долго не отпускало его.

Спустя несколько часов тревожного пути, когда первые лучи рассвета окрасили небо в грязно-серые тона, «Победа» сбавила ход и, тяжело дыша паром, остановилась на небольшом, полуразрушенном разъезде. Когда-то здесь, видимо, была маленькая станция – об этом свидетельствовали остатки деревянной платформы и покосившийся домик с заколоченными окнами. Рядом сиротливо чернела водонапорная башня с проржавевшим баком. Место было выбрано не случайно: с одной стороны разъезд прикрывал негустой лесок, с другой – простиралось открытое поле, давая хороший обзор. Главное же, здесь можно было пополнить запасы воды для паровоза и дать немного отдохнуть измотанным людям.

Пока паровозная бригада возилась у башни, а бойцы рассредоточились по периметру, Чапаев распорядился развести несколько небольших костров – согреться и приготовить скудный завтрак. Сам он, проверив посты, присел у одного из таких огоньков, подбросив в него сухую ветку. Ночь была холодной, и даже сейчас, с восходом солнца, стылый утренний воздух пробирал до костей.

Неподалеку, чуть в стороне, пристроилась Катя Воронова. После боя она выглядела еще более хрупкой, но в ее позе не было и тени расслабленности – она внимательно осматривала окрестности, держа пулемет под рукой. Чапаев некоторое время молча наблюдал за ней, потом кивнул на место рядом с собой.

– Присаживайся, Воронова. Тут теплее. Да и поговорить надо.

Катя подошла и села, аккуратно поставив «Льюис». Пламя костра отбрасывало пляшущие блики на ее сосредоточенное лицо.

– Как ты, боец? – спросил Чапаев, глядя не на нее, а на огонь.

– В порядке, товарищ комдив. Только ребят жалко… Хорошие были парни.

Чапаев помолчал.

– Война, Катя… она всегда забирает лучших. Тут уж ничего не попишешь. – Он повертел в руках дымящуюся цигарку. – Ты откуда сама родом будешь? До войны чем занималась, если не секрет?

Катя чуть удивленно посмотрела на него. Комдив редко интересовался личной жизнью бойцов, если это не касалось службы.

– Я из Смоленской губернии, Василий Иванович. Деревня у нас небольшая, на берегу речки… Отец учителем в сельской школе работал, Царствие ему Небесное… Матушка по хозяйству. Братья старшие… кто где теперь… – Голос ее на мгновение дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. – А я… я книжки очень любила. Отец многому научил. Думала, может, в город поеду, в гимназию, а потом, может, и сама учительницей стану. Мечтала… стихи даже пробовала писать, – она чуть смущенно улыбнулась.