Экскурсовод

Чем дольше сидишь в бюро находок, тем больше думаешь о том, какие истории у всех тех вещей, что здесь хранятся. Почему этот синий ящик на стеллаже, виднеющемся в дверном проеме, здесь находится? Что в нем? А в том чемодане, полкой выше? Или в коробке на самом верху? Эти вещи сюда как-то попали, и до сих пор никто их не забрал.

А стенд на стойке так и вовсе утверждает, что хранятся вещи тут шесть месяцев. А потом с ними что происходит?

В очереди такие рассуждения занимать могут только праздную и светлую голову, лишенную каких-либо лишних раздумий. Думать о чем-то другом я уже не хочу, не могу и не стараюсь. Я рассуждаю о чужих чемоданах и саквояжах, то и дело ловя себя на странной, почти беспричинной улыбке, которая нет-нет – и прорывается на мое лицо, едва я вспоминаю, почему я здесь, среди этих невостребованных вещей. И покуда пропажу за стойкой еще не нашли(а ищут ее невыносимо долго), у меня есть время чуть дополнить и немного структурировать свои заметки, чтобы восстановить в памяти последние несколько недель моей жизни, да и не только, пожалуй, моей.

Взрослая жизнь, сопряженная с реальностью, не всегда дается так же легко, как это представляется в твоей голове. Поначалу ты ничего не понимаешь в происходящем, выпадаешь из родительского гнезда с определенной долей ускорения, врываешься в житейскую пучину взрослой реальности, несколько раз тонешь в ней, выкарабкиваешься, опять тонешь, опять выплываешь и вот – к началу четвертого десятка вдруг обнаруживаешь себя стоящим на каких-то более менее своих ногах, которые перестало сводить судорогой и страхом, посреди каких-то квадратных метров, пусть и не своих, в компании какого-то человека и собаки, которым почему-то говоришь, что любишь их, и находишь это взаимным. Страх реальности успешно преодолен, как тебе кажется, и ты начинаешь дышать смелее, как вдруг жизнь делает кувырок, и социальный лифт, на котором ты ехал, сначала ощутимо застревает, а потом и вовсе срывается в бездну шахты, из которой почему-то пахнет паленым. И только ты было привык к тому, что твоя жизнь устроилась как следует, как начинают снова трястись колени и подкашиваться ноги. Теперь с удвоенной силой, потому что ты уже большой мальчик, и проблемы у тебя должны быть соразмерные.

Жизнь встряхивает тебя и всё, что вокруг, вещами и обстоятельствами, на которые ты не в силах повлиять, и требует принятия таких решений, по которым и совета-то уже спросить не у кого. Посовещавшись втроем, с кем обменивались признаниями в любви, вы пакуете собачьи миски и зубные щетки и, преисполненные страхом неизвестности, бросаетесь в новую пучину жизни, которая штормовой волной выбрасывает вас почти новорожденными на заморский берег в тридевятое царство тридесятого королевства, куда раньше вы ни за какие деньги бы не купили путевку по собственной воле.

И вот ты, уже взрослый мальчик со взрослыми проблемами, разгребаешь, подобно Гераклу в Авгиевых конюшнях, новую для себя и твоих близких реальность так, как умеешь и как понимаешь. Самоотверженно сражаешься с заграничной бюрократией, правилами, манерами, привычками, культурными особенностями, отсутствием привычных тебе вещей, чтобы через пару лет вдруг ощутить, как земля уходит из-под ног. Не потому, что опять проживаешь пятибалльное землетрясение и даже не потому, взвалил на свои плечи всё, что должен был взвалить, как взрослый мужчина. А потому что вдруг узнаешь, что ценности и стремления у близких могут меняться, как только меняются обстоятельства, в которых нужно быть чем-то большим, чем просто пара любящих друг друга людей. Пока вы существуете вместе, не решая каких-то общих проблем, сложно представить, кто и на что из вас способен и способен ли.

Зыбучие пески в гористой местности Адриатического побережья, в которые я попал несколько месяцев назад, были умозрительны, но эффект производили реальный. Меня начало затягивать в бездну межличностной катастрофы гораздо раньше, чем я смог это понять и что-либо предпринять. Сейчас мне и вовсе кажется, что я ничего и не мог бы предпринять такого, что спасло бы многолетние отношения, но – перефразируя известную поговорку – хорошая мысль приходит достаточно вовремя, чтобы по-настоящему оценить всю глубину её хорошести.

Несколько месяцев назад от меня ушел любимый человек, прихватив с собой жизнерадостного бигля по имени Фокус, оставив посреди полурасчищенных адриатических конюшен внутренне придавленным тем самым валуном, который Сизиф тащил на гору. Резюме почти шестилетних отношений заключалось в том, что я недостаточно старался – мало было просто эмигрировать за границу, нужно было еще позаботиться о том, чтобы за границей было всё, что было раньше, и желательно лучше, ведь мы почти в сердце Европы. «Недостаточно старался». Это резюме, которое подойдет для чего угодно. Завалил экзамен в автошколе? Недостаточно старался. Не взяли на работу? Недостаточно старался. Переварил пельмени? Недостаточно старался. Емко, броско, четко, и главное – совершенно по существу.

Я никогда не был ветреным в плане отношений и как-то с юности стремился к чему-то стабильному и, если быть честным, рассчитывал, что, наладив жизнь в эмиграции, мы с Мариной поженимся. Но она не вынесла тягот и лишений, с которыми пришлось столкнуться, переехав из подмосковной однушки в черногорскую, обвинила меня в эгоизме и слабохарактерности, едко фыркнула и, в своей обычной манере, молча собрала вещи и помахала мне ручкой. У нее, кажется, даже билет был заранее приобретен, потому что вся ругань, предшествующая её уходу, выглядела столь нелепо, что даже у Фокуса на морде можно было разглядеть недоумение.

Ей редко удавалось что-то настолько хорошо спланировать.

Она зацепилась в тот день за грязную посуду, выведя из этого, что я «недостаточно старался», чтобы арендовать квартиру с посудомоечной машиной, и теперь приходится мыть почти всегда холодной водой гору посуды. Затем она это всё раскрутила до невыносимости мыть голову холодной водой три раза в неделю, потому что в стране нет центрального горячего водоснабжения, и бойлера ей не всегда хватает. После чего начала причитать, что счета за электричество здесь куда больше, чем в российской столице, не давая даже возможности мне предметно на это посмотреть, и далее вышла на финишную прямую, заведя уже достаточно приевшуюся пластинку о том, что в российской столице есть все, а тут ничего. Ни доставки одежды на дом, ни нормальных салонов красоты, ни торговых центров, ни сервисов такси, ни онлайн-регистрации на рейс. Когда я спросил, про какой она рейс, она набралась духу и, распаленная трехчасовой подготовкой, порвала со мной, стоя посреди коридора в компании Фокуса, сидящего на её бордовом чемодане, сбивчиво объяснив, что дело, конечно, не во мне и не в ней, просто так сложились обстоятельства, и она больше не хочет и не может.

А затем хлопнула дверью и села в заранее заказанное по телефону такси, которое стояло под окнами в половину пятого вечера.

Тогда сваи моего мироздания стали трястись в унисон с моими ногами, на которые я уже опирался не так охотно. Не буквально, конечно. Я был здоров физически, однако через неделю, как она уехала, я вдруг ощутил, что потерял всякое желание что-либо делать. Как так? Шесть лет я занимался тем, что работал над своими отношениями, как умел и как мог, верил в них и в человека рядом, а сейчас этого нет, и фокус пропал – мне не на что было смотреть, ориентироваться, опираться. Всю ту неделю я еще истязал себя переписками и разбором случившегося до атомов, читал огромные простыни ее выкладок о том, какой я несостоятельный нарцисс и эгоист, как она меня глубоко в душе любит и ценит, и насколько ей противна мысль жить где-то за пределами Садового кольца, до которого она теперь может всего за час доехать из Одинцова на удобной электричке. Но если это все было лишь трещинами в моем основании, то окончательно почва под моими ногами разверзлась, когда я спросил её, почему она не предложила уехать вместе.

Она не захотела.

Оказалось, что для человека шесть лет отношений не всегда воспринимаются так же, как для его партнера. Она что-то там себе осмыслила, подумала, посоветовалась с психологами и подругами и решила, что не хочет предлагать такое решение, потому что это ущемило бы мой эгоизм и стремления, которые я себе там надумал в этой эмиграции. И обсуждать это она со мной не стала, решив, что будет лучше оставить меня наедине со всеми проблемами, которые я решал.

Абсурд, бред, безумие и прочее неописуемое, из чего состоял тогда коктейль моих ощущений – все это кипело у меня внутри очень долго, старательно варя меня в соку собственных мыслей. Квартира быстро стала музеем её привычек, и всё, что она не забрала собой из обиходной утвари, вызывало жжение в глазах и щемящую во всех частях рефлексию. Я слышал, что оставаться тяжелее всего, когда любишь человека, который уезжает, но я подумать не мог, насколько это может быть тяжело, когда уезжает человек, который тебя уже разлюбил, а ты его еще нет. Я переваривал в голове всё, что предшествовало этому разрыву, и находил какие-то умозрительные цепочки событий, которые теперь, по прошествии времени, с наступлением катарсиса, выглядели вполне себе заметными сигналами о том, что корабль скорее тонет, нежели плывет.

Целый месяц я медленно погружался в пучину апатии, свыкаясь с мыслью, что эмиграция в одиночестве – это испытание, от которого, по всей видимости, будет зависеть моя дальнейшая судьба. У меня пропал аппетит, я стал разбираться в сортах пельменей, выучил меню ближайшей забегаловки с доставкой и научился растягивать бутылку ракии на три дня по будням, ровно так, чтобы не мешать работе, которая к тому же осточертела и перестала приносить удовольствие. Да чего уж там, я просто стал буксовать в своих рабочих обязанностях, потому что никак не мог перестать думать о том, как все в один миг поменялось. И вроде бы – все живы, здоровы, жизнь продолжается, но – никакого счастья от этого осознания нет. И что с этим делать – непонятно.

И не было понятно, пока мне не позвонил Шурик, который, в силу обстоятельств, не стал эмигрировать, когда это резко стало модным веянием среди молодежи, а остался в столичной провинции. Шурик был моим университетским другом и на заре нашего знакомства долгое время ухлестывал за моей сестрой, которая его многократно освобождала от повинности быть её суженым, чем впоследствии вызвала грозный гнев Саши и сподвигла его на женитьбу на её лучшей подруге. Брак Шурика просуществовал недолго, несмотря на его залихватские рассказы о том, как прекрасна жизнь мужчины в браке. Не прошло и двух лет, как трехлетняя эпопея Александра и Ларисы схлопнулась в небытие на почве хозяйственно-бытового разлада, концов которому никто до сих пор не смог сыскать.

– Привет, Андрей! – процитировал Аллегрову голос в трубке. – Как оно там, под солнцем?

Иронизирующий и, по-видимому, с толикой белой зависти, Саша частенько звонил от безделья мне и на час занимал меня разного рода болтовней, делясь неважными новостями о столичной жизни и интересуясь прибрежной жизнью экспата. Его восхищала моя самоотверженность, благодаря которой я решился на эмиграцию, и он отказывался верить, что мной двигал лишь стресс и паника.

– Да брось, ты просто воспользовался удачным моментом! Это был элегантный пинок тебе под зад!

Я не сразу сказал Саше, что Марина меня бросила и уехала обратно в Подмосковье – во многом потому, что еще надеялся, что она вернется, ситуация разрулится и все образуется. Первые пару звонков я еще кое-как отмахивался, что мой вялый и поникший голос – признак обычной усталости от непростой эмигрантской жизни, однако на третий раз Саня начал сомневаться в том, что меня заставляют тут валить лес и махать киркой в горах.

– Что-то ты юлишь, мой дорогой дружочек. Уж не хочешь ли ты сыграть в игру с Сан Палычем?

Когда Саша говорил про Сан Палыча, он намекал на своё альтер-эго, которое повелось за ним еще с университетской скамьи. Александром Павловичем он числился и по документам, однако обращался он так к себе в моменты, когда примерял на себя роль мозгоправа, впадая в какую-то театральщину, не лишенную при этом смысла. Им двигала жажда сплетен и драмы, а также странное желание помочь человеку. Шурик не был лишен эмпатии, но она принимала какую-то безудержную форму, когда появлялся Сан Палыч. В этой роли Саша ловко убеждал упертых и докапывался до молчащих, орудуя своей харизмой и парой томиков Юнга, а затем, как палач (этим он якобы оправдывал свое отчество), бесчинствовал над человеческими проблемами, размахивая над ними весьма утонченной логикой, которая сводилась в основном к софистике и подмене понятий. Шурик никогда не лез со своими советами первым, но если его нутро чувствовало запах душевных страданий, он доставал халат Сан Палыча, чтобы сыграть в игру, в которой есть только честные ответы на его любые вопросы. Должны быть, по крайней мере.

– Андрюха. У тебя всё в порядке?

– Да нормально…

– Нормально, как всегда, или нормально, как у всех?

– Как всегда.

– Счастье есть?

– Не знаю.

– А Маринка счастлива?

– Должно быть.

– Ах ты засранец! Что ты натворил, признавайся?

Едва Сан Палыч всковырнул надрыв, который только было намеревался начать заживать, его уже было не остановить. Я вытерпел двадцать минут его приставучих вопросов, безобразно бестактных и совершенно точных, прежде чем сдался перед его проницательностью. Я начал с малого и не заметил, как прошел час, за который выложил ему в деталях весь пережитый месяц назад ужас (да, я оперировал и такими эпитетами, так как в периоды эмоциональной подавленности склонен был к излишнему драматизму), и насколько сейчас моя жизнь выглядит странно и бестолково. Чем больше я ему говорил, тем больше срывал с себя корку собственных ожиданий, оголяя перед самим собой нелепость сложившейся ситуации и открывая страшную суть бессмысленности всех переживаний, которые я в себе взрастил.

– Ну и ну, Эндрю… И что ты думаешь делать теперь? – я очень четко представил, как Сан Палыч театрально на том конце трубки делает удивленное лицо и прикрывает рукой рот на манер старой пуританки, случайно заглянувшую в окно борделя.

Его вопрос поставил меня в тупик. Я, конечно, задавал его себе сам уже неоднократно, но за месяц у меня так и не нашлось ответа. Я принялся разглагольствовать о том, что, возможно, эмиграция – это не мое, что я не знаю, сколько еще тут проживу, и, возможно, вернусь обратно, если на родине перестанут происходить исторические события каждый день. А может, и вовсе пойду и женюсь на первой встречной местной девушке, чтобы ни о чем не думать больше и обо всем случившемся забыть. Сан Палыч закономерно угукнул и предложил дополнить этот список невообразимо нелепых идей по-настоящему бестолковыми вроде устроиться жиголо, полюбить престарелую старушку с хорошим приданым и обратиться к свахам с целью скорейшего поиска местной девушки для женитьбы.

Шурик усердно перемалывал все болезненные для меня аспекты расставания, вытаскивая их клешнями из меня наружу и пережевывая их с ног до головы. Конечно, он подменял какие-то понятия, выдавая в своей манере желаемое за действительное. Шурик утверждал, будто эмиграция – это было испытание для Марины, которое она не прошла, а значит, со мной ей не место, и прочие провинциальные психологические приемы, однако что он точно делал правильно, так это говорил со мной прямо о больном.

За целый месяц вся эта ситуация проросла в меня так глубоко, что никакое море, никакие высоченные горы уже не лечили душу, как это было раньше в трудную минуту. Одиночество настолько больно впилось в меня своими когтями, что я всерьез подумывал о том, чтобы вернуться обратно в Россию и попытаться начать все сначала там. Наверно, горы и море удерживали меня именно от этого решения, но на большее они уже были неспособны. А большее мне было необходимо.

Надо было раньше все Сашке рассказать.

Сашка позвонил еще через несколько дней, и уже с осторожностью поинтересовался, как я, и не хочу ли я знать каких-то новостей. Осторожность вопроса меня насторожила, и я отказался от его предложения, на что мой друг рассмеялся мне в трубку и сказал, что я дурак. Эта манипуляция для меня оказалась новой, и я повелся, задав ему вопрос, с чего бы это вдруг я дурак. На что Шурик еще минут пять поводил меня за нос, прогревая интерес, после чего выдал:

– Так лучше сразу знать все плохое, чтобы потом только хорошее видеть!

Бестолковое ребячество Шурика могло смутить тех, кто знал его не так долго. А я за пятнадцать лет уже перестал относиться к подобным его заявлениям снисходительно. Саня, конечно, и создает иногда впечатление простофили, но все же проницательности и эмпатии ему не занимать, а это, как показывает жизненный опыт, привилегия не лишенных ума людей.

Я попросил его быть осторожным и изложить имеющиеся у него новости как можно более мягче, если он понимает, что они могут меня задеть. Я не был готов к каким-то эмоциональным потрясениям, потому как только свыкся со своей апатией и не хотел её подкармливать новыми переживаниями. На что мой глубоко учтивый, эмпатичный, проницательный и внимательный друг со всей своей обходительностью и манерами сообщил:

– Маринка твоя сейчас отдыхает в обнимку с каким-то франтом под Питером!

Проклятые социальные сети. Не захочешь, а все равно узнаешь. Все в них. Зачем-то.

Я, разумеется, поблагодарил своего товарища за проявленную снисходительность к моему состоянию, на что он ехидно ухмыльнулся в трубку и заговорщически прошипел, что все плохое уже известно, теперь впереди только хорошее. Поддавшись разбушевавшейся в тот момент тоске (если это можно выразить таким словом вообще!) я поспешил закончить разговор и предался экзистенциализму, облачив его в прогулку по ветреной набережной до приглянувшегося давно бара, в котором любезная барменша, завидев мое неизменно горюющее уже месяц лицо, сказала мне «чао» и молча взялась за большой бокал под темный Гиннесс, который я пил в качестве чего-то светлого, что было в моей жизни на тот момент.

Душевные терзания грызли меня изнутри. Я напился в тот вечер до состояния, что не мог вспомнить, где Шурик увидел фотографии Марины с каким-то франтом, и следующий рабочий день просто провалялся в постели, вспоминая, как должно колотиться сердце.

К концу недели я свыкся с мыслью, что жизнь едва ли будет прежней, и вернуть шесть лет отношений в прежнее русло у меня уже не получится – такие вещи не делаются на расстоянии двух тысяч километров. Изможденный воспоминаниями о лучших временах и вкусной еде вместо странных пельменей, которые уже все стали казаться одинаковыми на вкус, я таскался в выходные дни по побережью, пытаясь найти в морском прибое чуть больше причин не уезжать отсюда, а у гор, окружавших черногорскую бухту, чуть больше поводов остаться в их подножьях, смирившись со своей незначительностью в чьей-то жизни, в своей, да и вообще.

Под конец прогулки раздался звонок Сан Палыча.

– Андрюха, голова – два уха! Ты как там, не устал страдать?

– А ты прям ждешь, что я стану героем местных новостных сводок?

– Не могу перестать думать о твоем безобразном поведении по отношению к себе.

– Так оно пройдет. Тебе-то чего, зачем этим голову забивать?

– Пройдет, ага. По тебе катком пройдет. И что мне потом делать с тобой, соплей этакой? Я возражаю!

– Что-то я не понимаю.

– Поехали в отпуск!

Шурик был отчасти лоботрясом, а отчасти – авантюристом. Он работал в рекламе и постоянно пребывал в состоянии голода – финансового или эмоционального, нередко и того и другого вместе, что в сути всегда было его двигательной силой. Он старался как можно меньше работать, и как можно больше получать, но зачастую не денег, а впечатлений. И сколько я его помнил и знал, он всегда мучился оттого, что его желания не совпадали с его возможностями: то денег нет поехать куда-то за впечатлениями, то работа не отпускает. Однако страсти к смене картинки перед глазами ему было не занимать.

– Как-то слишком неожиданно. Куда ты предлагаешь поехать?

– А куда доедем!

– Так это визы надо хотя бы сделать…

– А мы не можем?

– Ну, даты еще какие-то должны быть, удобные…

– Чем раньше мы тебя вывезем куда-то, тем быстрее ты придешь в себя!

– Это еще ж посчитать надо, денег сколько.

– Я слышу в твоем голосе нерешительность. Ты что, хочешь недостаточно постараться?

Друзей, конечно, выбирают, но таких, как Саша, сначала еще найти надо. Его непринужденная прямота оскорбительна для несведущих и целебна в нужный момент для знающих его поближе. Он настолько тонко чувствует других, что вворачивает острые булавки в диалог в такие моменты, в которые тебя они не столько заденут, сколько взбодрят и заставят думать о сказанном в нужном тебе (или ему?) русле. Не понимаю до сих пор, то ли это у него врожденный дар, то ли такая прозорливость жизненная, то ли он просто хорошо разобрался с тем, кто я и как со мной разговаривать.

Он оставил меня с этой информацией на сутки, пообещав позвонить следующим вечером, чтобы услышать мой положительный ответ. По правде сказать, я находил его предложение в тот момент для себя безрассудным, потому что мое эмоциональное состояние больше всего требовало огромного закрытого ото всех дома, без окон и дверей, людей и вообще света, потому как ничего в этом мире не вызывало у меня хоть какой-то реакции и вовлечения. Я делал скидку на то, что Саша хотел просто поддержать, но чувствовал, что занимаюсь самообманом. Шурик действительно был отличным другом и слов на ветер пускать не любил, хотя балабол был знатный. Идея с отпуском откликнулась во мне слабо, потому как я не верил в «целебный эффект» поездки куда-то, о котором распинался Сан Палыч. Любые перемещения (умозрительные, в моей голове) неизбежно ассоциировались у меня с болезненным результатом моей эмиграции, и вызывали достаточный дискомфорт внутри, чтобы противиться самой идее отпуска.

Из плюсов же, которые я видел во всей затее, было только то, что я мог себе позволить небольшой отпуск на работе, у меня теоретически была возможность (или, вернее сказать, не предвиделось ограничений) сделать визу в стране моего пребывания, и я бы провел отпуск в компании хорошего друга, которого не видел уже больше года.

Внутренняя борьба достаточно быстро сменилась очередной волной апатии, и к утру я уже без особого энтузиазма вспоминал о вчерашнем разговоре про отпуск, для себя решив, что затея не стоит свеч и сейчас принесет больше проблем, чем положительного эффекта. Я не чувствовал в себе моральных сил заниматься подачей документов на визу, да и планирование самой поездки со всеми бронированиями и прочим не вызывали у меня должного возбуждения, как это было, увы и ах, в отношениях.

Шурик позвонил сильно позже обещанного времени. Не знаю, почему я тогда обратил на это внимание. Вероятно, подсознательно мне хотелось пообсуждать с ним тему отпуска и отказать ему в столь занятном предприятии, подчеркнув свое разбитое эмоциональное состояние и получив от него толику того самого дружеского сопереживания, которое меня, вероятно, приободрило бы.

– Отказы не принимаются, Андре. Хватит ломаться, – послышался волевой голос мужика на том конце трубки, который заметно поднял планку диалога с мнимо-ребяческого до серьезно-взрослого.

– Слишком заморочено, не хочу сейчас этим заниматься, правда.

– Ты бестолочь. Ты хочешь сидеть потом и осознавать, что Маринка правду сказала? Или все же ты можешь немного напрячься, пошерудить в своих штанах, и отыскать пару увесистых смыслов преодолевать случившееся? Она же не все с собой забрала, когда уезжала?

Сан Палыч был на вершине своего упрямства и не хотел слушать никаких отговорок, которыми я пытался оперировать. Мне казалось, я заготовил достаточно аргументов в пользу того, чтобы никуда не ехать, однако все они посыпались в труху, едва Шурик сменил тон и начал говорить предметнее о своем предложении. Он уже не пытался сделать меня пациентом сего мероприятия, а хотел, чтобы я сам пришел к выводу, что отпуск мне необходим по ряду причин, которые он привел с весьма основательными доводами. Он упирался в неизбежную потребность как-то очертить жизнь до и жизнь после расставания с Мариной и достаточно убедительно объяснял, что делать это с помощью депрессии в одинокой эмиграции не стоит, иначе можно прослыть дураком на родине, а это, как известно, умным людям не к лицу.

Шурик ездил мне по ушам на всевозможных примерах и щебетал о том, как легко дышится тем, кто хотя бы раз в год куда-то выбирается и смотрит новое.

– Когда ты был на море последний раз?

– Да вот утром ходил только…

– Тьфу, Андрейка, я говорю про настоящее море! С запахом приключений! А не на твоем этом, как оно хоть называется…

Справедливости ради стоит сказать, что нормального отпуска у меня не было уже несколько лет. Полноценно я не отдыхал от работы достаточно давно, и если поначалу жизнь на побережье Адриатики выглядела как внезапно свалившийся на голову отпуск, со временем эта картинка приелась. Скудность доступных развлечений в прибрежных деревушках быстро наскучила. Шурик бил в мою упертость с ювелирной точностью, быстро нащупывая болезненные надломы и надавливая на них какими-то своими заигрывающими аргументами, словно пытался меня пригласить на свидание. Последний раз таким активным в уговорах я видел его в период ухаживаний за моей сестрой.

За час ожесточенной болтовни, во время которой я напрочь забыл о своей апатии и подавленности, Шурик примерно описал свое видение задуманных приключений и получил мое нетвердое согласие предметней поразмыслить о его предложении. Под конец, воспаленный разговором, я решил поинтересоваться, какой ему с этого путешествия толк, откуда вдруг такая добродетель и жажда спасения утопающего в болоте собственных страданий.

– У меня виза открытая греческая через месяц. На две недели. И я ой как не хочу её про…

Греки входят в Евросоюз. И у них много античности всякой, и историей они богаты. И островов там много. Да и я там не был никогда. А еще они тоже весьма близкие к Балканам и у них должны быть огромные порции еды. Там же можно попробовать настоящий греческий салат!

Ушлость моего товарища была краеугольным камнем всего разговора, о котором я по своей невнимательности даже не подумал, увлеченный мыслью проявления благодетели и бескорыстной доброты по отношению ко мне. Как же! Встречу ли я в этом мире хоть одного человека, кто будет думать о чужой выгоде вперед своей!

Не виню Шурика, понимаю, почему он поступил именно так. Он увидел в этом возможность провести хорошо время и попытался устроить всё так, чтобы его виза, которую он получил в надежде поехать на какую-то важную рекламную выставку от своей работы, с которой его уже турнули за ошибочную растрату значительной суммы на продвижение товара, которого на складах не водилось, не пропала даром. А раз уж у меня тут подвернулись такие душевные страдания, которые неплохо было бы из меня выветрить, то почему не позвать меня. Все закономерно. Я бы точно не согласился, если бы он изначально сказал, что ему не хватает компании поехать отдохнуть. Естественно, он не мог упустить возможности вытащить куда-то меня, к тому же мы с ним не отдыхали никогда за границей вместе. Да, времена исторические, но мы, по словам Шурика, можем быть не менее историческими персонажами своего времени. К тому же, если не соваться туда, где все точно плохо, то, скорее всего, попадешь туда, где все хорошо, или как минимум – неплохо.

Шурик знал, на что давить.

На следующий день, оправдывая свое безделье в рабочее время сложным эмоциональным состоянием, в котором ни один мужчина не склонен работать, я решил оценить свои перспективы с визой. Маленькая балканская страна, так любезно приютившая в свое время русскоговорящих эмигрантов, шокировала привыкших к современным удобствам электронных сервисов экспатов страшной бумажной бюрократией. Причем это проявлялось на всех уровнях, каких только могла коснуться бумагомарательная проказа. Счета за свет и воду нужно было оплачивать по квитанциям, получить выписку из кадастра можно только в бумажном виде, а документы с электронной подписью никто не принимает, потому что не могут себе представить, что это и как это работает. Карательная бюрократия на уровне европейской страны, которая из-за своей лени и нерасторопности в решении этой проблемы еще не попала в Евросоюз, бесчинствовала и в посольствах различных европейских стран, которых на территории Черногории мне довелось найти аж четыре штуки. Ни в одно из них я не мог подать документы в электронном виде, и хуже всего – ни одно из них не могло гарантировать мне выдачу визы через месяц, к датам, которые были открыты у Шурика. Потребность в синхронизации на таком уровне взывала меня к некоторому авантюризму – я иронично для себя задался вопросом, а получится ли вообще как-то решить эту задачку. Список документов был тривиальным, а с учетом небольших расстояний недостающие выписки из банка (которые, увы, я тоже могу подать только в бумажном виде, с «мокрой» печатью банка) я мог получить достаточно быстро.

Разыгравшееся к вечеру безрассудство вынудило меня позвонить Сан Палычу и поставить его в известность, что его предложение принимается – я поеду с ним в отпуск, если успею получить европейскую визу.

– Я ждал твоего благоразумного решения, Андреище! – заключил Шурик.

Все осложнялось подачей документов в посольства как можно раньше. Чтобы это сделать, нужно было записаться на определенную дату через плохо работающие сайты посольств, что я сразу отмел – так каши не сваришь. Я делал ставку на звонки и письма. И если уж с местным языком (который чертовски похож на русский!) у меня не задалось, инвестированные родителями деньги в мой английский, свои плоды уже успели принести, чем я и воспользовался. Я настрочил на языке Шекспира письма во все четыре посольства ранним утром и отправился в банк добыть выписки со счетов. Черногорцы все ленивые, и наиболее активное время у них между второй и третьей чашкой кофе, которые они пьют где-то между девятью и десятью утра. В этом время, как правило, везде огромные очереди.

Любезная оператор банка, сидя за стойкой, по-современному, на хорошем английском, ловко выудила из меня необходимую информацию и через пять минут отдала мне пару листов с выписками, проштамповав их красивой круглой печатью. Честно признать, не могу до сих пор разгадать, что Маринке тут не нравилось в сервисе – при всей своей простоте в этой стране очень дельное обслуживание в большинстве мест. Черногорцы крайне доброжелательны и всегда стараются помочь, если видят в тебе ту же самую доброжелательность.

По возвращении домой получаю четыре ответа от четырех посольств. Все они одновременно радостные и нет – я прохожу по требуемым условиям получения визы, но записаться на подачу я могу исключительно через неработающие сайты. Только словенцы дали повод думать, что к ним можно записаться по почте. Иду на хитрость, пишу четыре одинаковых письма, в которых слезно объясняюсь в непредвиденных обстоятельствах скорейшего необходимого отъезда, которому мешают неработающие сайты. К обеду получаю ото всех ответы примерного одного содержания с просьбой попробовать позже, так как проблема для всех известная и периодически случается.

Такое положение дел начинает обескураживать. В чем-то Марина была права – тут все как будто двадцатилетней давности, относительно того же подмосковного Одинцова. Слишком все какое-то примитивное, не позволяющее спешить. Я бы даже сказал – противящееся спешке.

Но не сдаваться же прямо сейчас.

Лежащие под носом выписки из банка, так легко полученные утром, внушают немного надежды. Голова начинает думать чуть активнее и достаточно быстро находит нужную мысль. Через полчаса во всех доступных социальных сетях, где были сосредоточены такие же брошенные жизнью эмигранты, любой желающий (и в первую очередь – имеющий такую возможность) мог продать мне за некоторую сумму окошко в любом из посольств на подачу документов. Восхищенный собственной находчивостью, впервые за пару недель доделал какие-то неважные рабочие задачи и заказал нормальной еды.

Вечером со мной связалась некая Светлана, которая предложила уступить свое окно в хорватском посольстве через два дня. Заинтригованный складывающимся положением, судорожно вспоминаю, что у меня есть из документов и успею ли я достать всё недостающее за завтра. По большому счету, за один день нужно было собрать пачку макулатуры, известную всем любителям путешествий из самой большой страны земного шара. Начинаю прикидывать перспективы все успеть сразу же, как выкупил право у Светы на посещение посольства в назначенное ей время.

Апатия? Да некогда мне сидеть киснуть что-то.

Следующий день провожу в тонусе, терроризируя отдел кадров по вопросам страшно важных и бесконечно неотложных бумаг, которые им срочно нужно мне прислать. Начал заниматься этим с самого утра, так как нерасторопность девочек на том конце материка оставляет желать лучшего. Попытался прибегнуть к приемам Сан Палыча, но куда мне до его харизмы – меня хватило на несколько скуляще-жалобных писем с просьбами и мольбами выслать квиточек о том, что я числюсь в компании как сотрудник. Жалкое зрелище рисуется перед глазами, если перечитывать те сообщения. Однако к вечеру провидение сжалилось над моими чаяниями, и по удачному стечению обстоятельств я получил почти все, что мне требовалось.

Оставалось только поставить в известность руководство и каким-то образом сочинить доказательную бумагу о существовании самой компании, которую оперативно мне никто в компании не вышлет.

И если с первым проблем не возникало, то для решения второй задачи пришлось прибегнуть к эмигрантским хитростям, которые довелось узнать за время пребывания в очень маленькой балканской стране и, по сути, сводились к выдумыванию этой самой бумаги. Сам факт авантюры на этом этапе вселял в меня мотивацию и страх – де-юре я занимался негодничеством, де-факто я решал проблему имеющимися у меня ресурсами. Спасибо Шурику за столь неприглядную для порядочного человека идею. Но было интересно, прокатит или нет. Эта бюрократия в двадцать первом веке сильно уступает современным технологиям и сколь-нибудь толковой голове.

Печать оставшихся бумаг была отложена на утро, так как вечером в Черногории работать считается скверным занятием, а окошко на подачу документов все равно было в одиннадцать утра. Я везде успевал. Ну или должен был везде успеть.

Ранний подъем с минимальной надеждой на успех, пешее путешествие до копировального центра в девять утра, скверный жирный завтрак с чаем в одном из прибрежных заведений, и вот я уже в такси за кучу денег по московским меркам еду в столицу страны в хорватское посольство.

Единственное, к чему я, пожалуй, так и не смог привыкнуть в эмиграции, так это к манере вождения местных водителей. Скорость здесь все. После столичных пробок, увешанных камерами шоссе и городских дорог, горные серпантины Балкан кажутся гоночными трассами. Знаки на дорогах стоят номинально, возможно, даже выполняя какую-то особую декоративную роль. Как удалось выяснить у более опытных эмигрантов, манера вождения в Черногории напрямую зависела от нескольких ключевых факторов: скороходности машины, матерости водителя и количества родственников в семье этого самого водителя. Чем новее машина (или чем презентабельней её марка), тем больше матерости у водителя. Матерость в данном случае представляла собой совокупность решительности, агрессии и увлеченности процессом вождения. А вот с родственными связями все куда интереснее. Чем больше у тебя родни в этой крохотной стране, тем выше шанс, что остановивший тебя за трехкратное превышение скорости спрятавшийся в кустах полицейский окажется твоим троюродным деверем, братом сестры бывшего зятя или, на крайний случай, школьным другом жены племянника. А такое родство сразу же снимает почти все санкции с тебя, или, если уж совсем сильно нахулиганил – смягчает наказание.

После аккуратного вождения столичных и подмосковных таксистов езда по серпантинам от побережья в центр страны учит пристегиваться на заднем сиденье, не пить из бутылок в процессе езды и держаться за все, что можно, чтобы тебя не раскидало по салону. Однако и свои плюсы у такого аттракциона есть. Толковые извозчики, коих тут подавляющее большинство, способны сокращать расстояние и время между двумя пунктами, особенно за твердую валюту. В моем случае я оказался у посольства на двадцать минут раньше планируемого времени и потому чуть успел сориентироваться в происходящем.

Расположенное в стороне от оживленного центра здание напоминало небольшой коттедж, который, по сути, являлся обычным домом, переведенным в режимный объект. По крайней мере, я ожидал увидеть некоторый режимный в известном смысле объект. Ну знаете, с колючей проволокой под напряжением, трехметровым частоколом, камерами и вооруженными до носа солдатами по периметру. Ну или как минимум – пары-тройки бугаев втрое шире меня. Но нет. На входе я увидел лишь обыкновенного охранника, не вызывающего никаких ассоциаций с режимностью из-за своего непринужденного вида и умиротворенного балканского лица, а территория здания была огорожена не сложнее обычной подмосковной дачи.

Внутри мне предстояло преодолеть очередь из трех человек. Небольшое помещение напоминало какую-то больничную палату, в которой нельзя было громко говорить (о чем висели соответствующие объявления на стендах) и толпиться. Кажется, тогда я впервые увидел томное ожидание по-черногорски. Всех тянет поговорить, а нельзя. Страдания!

Консул принял меня с опозданием на двадцать минут. И двадцать минут бодался со мной, пытаясь убедить меня, что я не могу получить быстро визу, потому что мне надо донести еще одну бумагу с работы.

Странные нерегламентированные требования, которые способны возникать в этой балканской стране в любой момент времени, уже перестали меня удивлять, и я уперся рогом, что по всем спискам, которые в открытом доступе имеются, в том числе на сайте консульства, у меня документы собраны. Вот паспорт, берите, клейте визу, иначе не попаду на собственную свадьбу через месяц, и жена меня зашибет. Я отказывался уходить, то и дело включал дурака и показывал ему список за списком, по которым я собирал документы и ни в одном из которых не числилось, что нужен еще мой рабочий договор. Поначалу консул и смотрел на меня как на дурака, но балканская натура взяла над ним верх, и он втянулся в демагогию. Я начал насыпать сверху почти не выдуманных фактов о своей предстоящей свадьбе, куда я должен был попасть с этой визой, но быстро увлекся и стал нелепо путаться.

– Почему вообще пришли так не вовремя, если знали, что свадьба будет? Раньше такие вещи делать надо!

– Так ни в одно посольство не записаться!

Я думал, балканец шутит про «вовремя» и «раньше». Мы общались на английском, и я не смог разобрать точных тонов в его речи, но нашел его вопрос забавным. Ты принял меня на двадцать минут позже, о каком «вовремя» ты говоришь!

В конце концов, контакт между нами произошел. Я замучил его своим скулежом про свадьбу и про списки документов, он еще раз взял мои бумаги, перелистал их, и едва заметно вздохнув, попросил мой паспорт.

Забрал.

Сроков мне не обещали никаких конкретных, и зная, как все бывает у балканцев размеренно, я сказал Шурику, что шансы не поехать никуда у меня пока ровно такие же, как и поехать.

– Прекрасно, Андре! Прекрасно! – раздалось на том конце трубки. – Нас ждут приключения!

Ничего нас еще не ждало. У нас не было ничего, кроме моей цидульки о перспективе выдачи визы за несколько дней до предполагаемого вылета. Отчасти это было частью плана – какой бы был смысл заниматься покупками билетов и бронированиями жилья, если мне не удалось податься на саму визу. Но теперь-то мы справились с этой задачей! Значит, можно продумать маршрут.

– Да, Андрюх, все так. Только надо дешево и сердито.

– В каком плане? – я насторожился. Слишком много суеты ради незначительного выхлопа меня не интересовали.

– Я думаю, я приеду к тебе в Монтенегрию, мы там покутим, а потом смотаемся в Грецию.

– Не понял.

Что этот ушлый таракан задумал? Почему сразу-то не сказать, что можно было не суетиться с визой как ошпаренный?

– Ну, греческая виза имеет одну особенность. Я не могу посетить Евросоюз с греческой визой, не въехав изначально в саму Грецию. Понимаешь?

– Так пересадку там сделать можно…

– Не можно. Я должен там пробыть хотя бы сутки. Такие правила, Андреас, такие правила для нас с тобой в этом мире!

Воспаленный недоразумением мозг начал складывать картинку в голове в одно целое и, памятуя о потенциально бедственном положении моего товарища, я задал закономерный вопрос:

– А дальше?

– А дальше все, обратно на лесоповал! С родины Зевеса молниеносного обратно в родимый край, в гущу исторических событий!

Забыв о такте, месячной безэмоциональности и апатии, я скверно выругался на Шурика, доходчиво ему объяснив, насколько нехорошо он поступает, сообщая мне такое после того, как я принял на веру его увещевания о целебности задуманного путешествия и смены картинки перед глазами. Я не так хорош в манипуляциях и логике, как Шурик, но применил все свои возможные доводы в совершенно непечатных дефинициях, чтобы воззвать к его чувству вины и стыда. Попытка пристыдить Сан Палыча успехом не увенчалась. Он ловко парировал мне, будто я выдумал себе евроотпуск и теперь обвиняю его в том, что он не оправдывает мою выдумку.

– Андрон, ты не говорил, что представлял себе этот отпуск как покорение Европы! Мы об этом не говорили!

– Жужжи больше давай!

Я шел по Подгорице и энергично, поддерживаемый Сан Палычем на том конце, говорил в трубку о том, что из-за его замалчивания весь отпуск теперь выглядит, как ерунда какая-то, и никакого счастья он никому, и мне в частности, не принесет. Реальность складывалась таким образом, что Сан Палыч имел ограниченные средства на путешествия, и если бы не я, он просто слетал бы в Грецию и вернулся, однако его задумка заключалась в том, чтобы побывать в стране моей эмиграции, забрать меня и, компенсировав потраченные на дорогу до меня деньги совместной оплатой проживания в Греции, слетать на родину Зевса. Весь его маршрутный лист состоял из полутора стран, в то время как я, уже насмотревшийся на Черногорию, ожидал если не покорения Европы, то как минимум большего количества остановок.

В какой-то момент я поймал себя на мысли, что хочу увидеть как можно больше всего.

Разговор закончился ничем. Мы часто спорили в подобной манере с Сан Палычем по телефону о всякой метафизике и прочей ерунде, но в этот раз спор был предметный. Нам обоим нравилась суть идеи, но мы не нашли контакта в ее реализации. Я сел в такси и отправился по гоночным серпантинам обратно на побережье, погруженный в размышления о том, как скверно пока что все выглядит. У Шурика получилось влезть мне в голову, подвинув своим шалопутством мысли о болезненном расставании, но ожидаемой радости это не принесло. Я все еще не понимал, как будет выглядеть мой отпуск.

Руководство, как я и ожидал, без лишних вопросов одобрило мое двухнедельное отсутствие через месяц, однако в моей голове плотно поселилась мысль, что отпуск будет похож на какой-то больничный. Ну или вроде того. В те дни я почему-то начал думать, что отпуск не удастся вовсе, и никто никуда не сможет поехать, и я проведу две недели на побережье Адриатики, как это делаю каждый день, но без рабочих обязанностей. В моем состоянии такое безделье меня бы убило. Я перебрал все возможные варианты развития событий, в которых итогом было мое страдание: мне откажут в визе, Шурик не сможет ко мне приехать, мне дадут визу с большим опозданием, мы не сможем найти билетов и жилья на нужные даты и прочее, что теми или иными путями приводило к одному и тому же результату.

С момента последнего звонка мы, конечно же, списывались с Шуриком и почти в платоновских диалогах по-дружески перемывали друг другу кости. Моя позиция заключалась в тотальном несогласии с планом «скучного» отпуска, Шурик пытался убедить меня, что других планов просто не может существовать. Я аргументировал свою позицию своим удрученным состоянием, Шурик утверждал, что его появление и путешествие в Грецию залечат мои душевные раны. Я приводил доводы в пользу того, какими мы будем дураками, если не воспользуемся почти назревшим случаем повидать Европу, Шурик цеплялся за мое «почти».

– Я не узнаю тебя, Андре! Откуда такая слепая опрометчивость вдруг?

– Да потому что бесите!

Сан Палыч стоически переносил мою вспыльчивость, в которой я доказывал на каких-то нелепых примерах, почему вокруг меня одни бестолочи, и те бесят. Сейчас-то я понимаю, что это просто был выход пережитого стресса и нервов, но тогда я не стеснялся в выражениях и всячески изрыгал из себя скоромщину, рискуя вовсе отбить у Шурика какое-либо желание меня видеть и куда-то со мной ехать.

Неделю, с момента подачи документов на визу, я проходил как невыключенный на плите чайник – во мне кипело недовольство от скверно складывающегося отпуска и от упертости Шурика рассмотреть вариант более интересной поездки с посещением хотя бы нескольких стран. К выходным я подостыл и в очередной раз от скуки решил подойти к задаче прагматично. Я решил изучить вопрос предметно с точки зрения того, а чего этот отпуск может нам стоить.

– Что ты хочешь взамен, мой дражайший благодетель? Свою душу я и так уже продал твоей сестре несколько лет назад! – не скрывая издевки в голосе, ухмылялся в трубку Шурик.

– Займи немного у кого-нибудь и поедем!

– Андрон, ты ставишь меня в совершенно отвратительное положение!

Я всегда был плох в точных науках, но даже мои захудалые математические способности позволили мне сделать вывод, что если мы не будем обильно тратиться на ерунду, то с учетом наличия дешевых авиакомпаний в Европе и жилья на окраинах столиц мы вполне сможем посетить еще несколько стран помимо Греции. Говоря языком шахмат, я поставил Шурику «шах», когда сказал, что ему нужно будет обеспечить себя только билетами между странами. Проживание я, так и быть, ему прощу, так как одноместных квартир все равно нет, а путешествовать по хостелам я уже вырос. В конце концов, нам с ним начал идти четвертый десяток, и надо уже потихоньку обрастать солидностью.

На вторую неделю ожидания визы я обрисовал Шурику черновой план всего предприятия. Он прилетает ко мне к моменту получения моей визы, мы чуть больше суток гудим на Адриатическом побережье, потом с больной головой летим в Афины, отмечаемся там с его визой в районе Акрополя, через сутки садимся на самолет до Берлина, пару дней смотрим на рассадник европейской непристойности, затем дергаем в Париж, влюбляемся на несколько дней в каких-нибудь парижанок, а оттуда рвем в божественную Италию упиваться вином и красотой архитектурного рая, откуда уже потом отчаливаем кто куда. Везде перемещаемся исключительно общественным транспортом и на своих двоих, а между странами летаем почти на стоячих местах за бесценок.

– Да я посмотрел, Саня, там лоукостеры возят за пятнадцать евро между странами! Билеты вообще день в день можно брать!

Однако дьявол кроется в мелочах. На третью неделю ожидания, или, если точнее сказать, – за пару недель до начала шуриковской визы, мы столкнулись с проблемой стратегического масштаба. Великолепно-возбудительный план путешествия, который идеально выглядел в моей голове и пересказе Шурика, никоим образом не стыковался с реальностью, в которой мы с ним жили на самом деле. Исторические события на родине накладывали ощутимые ограничения на «легкий» выезд Сан Палыча, а состыковать легко и непринужденно все намеченные между собой страны оказалось непосильным трудом в условиях ограниченного бюджета поездки.

– Андрюха, я все понял, мы возвращаемся к плану бэ! – в момент коллективного отчаяния выдал Сан Палыч.

Несмотря на то, что план носил вторую букву алфавита в своем названии, по существу это был изначальный план путешествия. Шурик прилетает ко мне тремя или четырьмя самолетами, мы праздно шалопутничаем некоторое время в Черногории, а потом летим на несколько дней искать Зевса в афинский Акрополь. Иными словами, мы сдались обстоятельствам и условиям, не позволяющим нам спланировать хоть сколь-нибудь интересный отпуск, и выбрали вариант классической поездки за границу.

– Но-но, это для тебя классическая поездка за границу, Андрей. А мне предстоит несколько пересадок сделать, чтобы до тебя добраться!

Мы условились, что Шурик купит билеты до меня и обратно на последний визовый день из Афин, а когда именно мы полетим в эти самые Афины из Черногории, решим по состоянию нашего самочувствия. В целом такое развитие ситуации достаточно быстро примирило меня с мыслью, что не все перемены в жизни всегда кардинальны. Мы попытались, у нас не получилось, но мы нашли подходящий нам сценарий и приняли его. В конце концов, выехать куда-то со старым другом – это уже хорошо.

Хотя, может, я просто опять недостаточно постарался?

В ожидании, пока хорваты одобрят мне визу, а Шурик прилетит аж четырьмя самолетами в Черногорию ради экономии отпускного бюджета, я размышлял о том, как все же сложно жить в историческое время. Или просто – жить. Потому что жизнь неизбежно найдет способ выбить из тебя дурнину, наставить на истинный путь и тыкнуть тебя носом в то, от чего ты пытаешься сбежать. Жизнь придумает тебе самые извращенные испытания, чтобы ты, наконец, понял, как ты заблуждаешься и что-то там себе переосмыслил. Например, что эмиграция – это не просто. С другой стороны, никто и не обещал такого, но все же – попадая в другую социальную среду и структуру, ты неизбежно оказываешься где-то у ее основания, и чтобы получить какие-то примитивные, всем доступные по сути блага, тебе нужно напрячься куда сильнее, чем ты привык. Кто-то из экспатов говорит, что такое закаляет и делает сильнее, но, по правде говоря, это ломает до такого состояния, что напившись, ты дерешься с пластиковой бутылкой газированной воды. Потому что больше не можешь пить эту «другую» воду. Для тебя здесь все другое, да и ты для всех – другой. Ты просто пытаешься устроить свою жизнь где-то подальше от тех мест и событий, которые хотят свернуть тебя в бараний рог своими изощренными методами, далеко не сразу осознавая, что меняешь шило на мыло. До отъезда сюда я слышал, как мне говорили что-то вроде «да кому ты там нужен, тебя же там никто не ждет, ты там ни к чему». А я стоял тогда и думал – так меня и не должны где-то «там» ждать. Да и где меня в таких масштабах могут ждать? Эмиграция – это темный, непроглядный лес, в котором на опушку можно выбраться только при должном понимании, как вообще лес может быть устроен.

С этими размышлениями я не переставал вертеть свой план с евроотпуском в голове, то и дело примеряя его на разные даты и места, в надежде найти золотое руно, которое бы каким-то чудесным образом пронесло нас по задуманному мной маршруту. Однако эта головоломка решалась с большим трудом – чем ближе подступал отпуск, тем меньше надежд было на его желаемую увлекательность. В конце концов, я окончательно сдался перед нашим с Шуриком неумением что-либо планировать по-нормальному.

Впрочем, я неоправданно жесток и драматичен. Справедливости ради стоит признать, что Шурик, без объективно веской на то причины, летел в Черногорию четырьмя самолетами почти сутки ради даже такого «захудалого» (как я выразился в один из тех словоблудных споров) отпуска. При всей его легкомысленности он очень близко воспринял мое расставание с Мариной. Ценное качество.

Не знаю, поступил бы я так же по отношению к нему…

Когда вечером, кажется, среды, Шурик написал мне, что через двадцать пять часов приземлится в Подгорице, потому что уже почти сел в первый самолет из Шереметьево, я предпринял неудачную попытку арендовать машину, чтобы завтрашним вечером его подобрать в аэропорту. Ближайшие конторки уже оказались закрыты, а на телефоны мне не отвечали. Все же национальная идея перманентного отдыха здесь распространяется на всех. Марину этот факт выбесил почти сразу, я же спустя какое-то время привык и даже проникся этой размеренностью. Странное дело после мегаполисов – тут никто никуда не спешил. Если сегодня ты что-то не успел сделать, то мир не рушится, и что нужно – сделается завтра. Любой черногорец знает, что завтра лучше, чем сегодня, в плане продуктивности.

Утром следующего дня, минуя рабочие обязательства, я пошел в ближайшую конторку и выпытал у соотечественника Ивана, что держал заведение, какая из машин наиболее вынослива и наименее затратна для путешествия по стране. Ваня предложил какой-то Пежо и получил от меня залог и точно такую же сумму в качестве оплаты аренды на три дня. За ночь до этого я пораскинул мозгами, что если в пятницу я получу свою визу, как положено, то на выходных уже можно будет рвать когти в сторону Афин, а следовательно, трех дней мне хватит, чтобы показать Шурику прелести этой маленькой балканской страны, в которой, как ни странно, вся красота спрятана далеко от побережья.

Ожидание прилета старого друга было похоже на какое-то ожидание праздника. Всегда становится интереснее жить, когда ждешь чего-то хорошего, что неизбежно настанет. Я без причины суетился и предвкушал предстоящий отпуск, почти игнорируя работу. Чем ближе подступал вечер, тем нетерпеливее я был. Я предусмотрительно запасся какими-то пельменями и выпивкой, чтобы нам было чем скоротать время, но понимал, что, скорее всего, полночи мы проведем где-то в шумном центре старого города на побережье. Мне уже хотелось смены картинки, новых впечатлений и встречи с человеком, который заразил меня всем этим. Не то чтобы он был виновником происходящего, но не ткни бы он меня своими иголками, я и не подумал, что мне надо куда-то выбраться, чтобы перестать думать о расставании с Мариной.

Выехать в аэропорт мне нужно было примерно за полтора часа. Я выехал за два с лишним. Где-то без четверти семь я прыгнул в потасканный Пежо и поехал с побережья по гоночным серпантинам в направлении столичного аэропорта, куда Шурик летел четвертым самолетом из Дубая. Горные пейзажи этой маленькой страны безупречно красивы и совершенно незаметны из окна машины, когда ты сам за рулем. Это в России дороги – больше направления, чем дороги – встал и пятьсот километров едешь по прямой через леса и поля. А здесь совершенно по-другому. За поворотом поворот, за тем поворотом подъем с переворотом, а чуть дальше разворот и резкий съезд к новому повороту. И все это еще в совершенном неведении, где сегодня притаились полицейские, с которыми у меня, увы, никакой родственной связи нет.

Соблюдая скоростной режим (и выслушав в разных тональностях клаксонов проезжавших мимо, какой я чудак), я приехал в аэропорт Подгорицы за полчаса до прилета Шурика. Великолепный закат в непередаваемо душной, несмотря на начавшуюся календарную осень, долине, увлек меня на какое-то время. А потом из-за гор появился самолет. Сделал разворот над Скадарским озером (каждый раз чертовски низко пролетает над ним!) и как нож в масло присел на аэродром. Почти по расписанию.

– Андрюха! – суетясь в авангарде толпы, раскинув вверх руки и пробиваясь сквозь зевающих таксистов, жаждущих отвезти за три цены прилетевших, возопил Саша. Он нарочно протянул «ю» в имени, чтобы привлечь как можно больше внимания к себе.

Мы крепко обнялись.

Шурик почти не изменился за эти пару лет – все так же на голову ниже меня, все так же уплотнен, непомерно лохмат и с тем же ехидным прищуром в момент широкоротой улыбки. Чуть-чуть загара, и почти цыганский барон.

– Но-но, это привилегированная бледность среднерусской полосы, такую носят только достойные из достойных! – воспротивился цыган.

Шурик прилетел с одним рюкзаком и почти сразу повесил его на меня, обосновав это тем, что я на время должен быть его Санчо Пансой, так как за эти четыре самолета и три пересадки он уже не хочет иметь ничего общего с этой авоськой.

– Ты не выглядишь как человек, который сделал три пересадки за двадцать пять часов, – я искренне оценил его состояние после перелета.

– Андре, я тебе потом расскажу одну хитрость, – он стукнул себя двумя пальцами по подбородку. – Главное утолить жажду физическую и жажду душевную! У тебя, кстати, воды не будет?

Пришлось вернуться в здание аэропорта за водой для Дон Кихота.

– Как тебе перелет? – я вырулил со стоянки аэродрома и преисполненный свершившимся чудом (друг приехал!), повез нас навстречу отпуску.

– Баку темный. Но аэропорт красивый. Хотя нет. Просто большой. Стамбул – огроменный муравейник. Ты вообще знал, что там негде выпить? Они не продают! У них банка очень паршивого пива почти две тысячи рублей стоит! Да и дубайский аэропорт не лучше. Везде эти, – он закрыл лицо руками, вытаращив одни глаза. – И шейхи.

– Ну ты хоть скорешился с каким шейхом, хоть самым захудалым? – почти без иронии спросил я.

– Да они какие-то все… Тепленькие.

– Спать не тянет с дороги?

– Хо-хо, Андрес, я полон сил! Я же, черт тебя дери, в Черногории, когда бы я сюда еще приехал!

– Ну да. Какой бы черт тебя дернул еще сюда поехать…

Шурик посмотрел на меня, как на свихнувшегося, и надменно зацокал.

– О, сразу видно, ты понаехавший и не ассимилировавшийся до сих пор! Чем ты тут вообще занимался, Андрюшка?

Из всех выдуманных им мне имен это было самым нелюбимым. Но сказать я ему об этом я не мог, иначе до гробовой доски оно не слетало бы с его уст.

– Ты вот тут два года бездельничал, и видно, что ничего не знаешь о том, где живешь. А я, между прочим, в отпуск поехал подготовленным!

– В каком смысле?

– Да ты рули, я тебе сейчас все расскажу, где мы вообще с тобой отдыхать будем!

Экскурсия Сан Палыча по Черногории

Знаешь, почему эта страна так называется? Хо-хо, не торопись с ответом, я тебя разочарую – здесь нет черных гор! Все серые, обыкновенные, заурядные, цвета камня. Да-да, семантика топонима совершенно иная. Не смотри на меня так! Представь лучше себе, что первые мореплаватели, сбившиеся с пути в Средиземном море или плывшие намеренно в Венецию, видели на эти берегах не столько черные горы, сколько черные ели! Сосны, лесистые черные склоны, которыми был усеян берег этой маленькой страны. Горы упирались в воду не голым камнем, а раскидистыми, пологими, особыми, деревьями. С тех пор, обманутые собственной бестолковостью, эти путешественники стали называть этот берег черногорским. Хотя сами жители называли свое королевство иначе. Знаешь как?

Зета.

Вообще было три таких государства – Гамма, Бета, Альфа – и все они были названы по названию рек, на которых стояли. Но потом эволюция пошла у всех по-разному, и жители одного, еще когда остатки Римской империи тлели вокруг Средиземноморья, поглотили два других государства, образовав огромную Зету.

Так вот.

Эта огромная в своей маленькости балканская страна, несмотря на свои черные берега, одна из первых победила турок. Помнишь, была такая Османская империя? Янычары, ятаганы, еще всякое-разное на Я. Так вот хитрые черногорцы победили целую империю с помощью гор! Из некоторых источников следует, что на этой земле некогда жили настолько крутые черногорцы, что способны были менять горы местами и вообще всячески досаждать разного рода завоевателям своими горными приколами. Вот сейчас ты нас везешь по дороге, которую порабощенные османы прокладывали под присмотром черногорских королей. А знаешь зачем? Чтобы был торговый путь. Да-да. Вот был шелковый путь, Китайская стена и третья по важности торговая артерия была в Черногории – она шла из Рима в Петербург. Да, вон там, слева, есть огромное озеро – ты даже не представляешь, сколько людей полегло у того озера, лишь бы Черногория разрешила заходить кораблям в свои воды, чтобы вести торговлю. Римляне, мавры, османы, пираты – да там такие баталии были, ужас! Да-да, семьсот, а то и тысячу лет назад эти балканцы уже понимали принципы капитализма и делали все, чтобы обеспечить себе безбедное будущее.

А будущее у них и без того безбедное!

Ты в курсе, что Эльдорадо как страна существовала на территории Черногории раньше? Еще в далеком прошлом, когда египтяне свои пирамиды строили. Да-да. Тут жили самые богатые люди планеты, да что там, я думаю, всей Галактики! Я навел справки и выяснил почему. Под этими великолепными горами скрываются такие залежи богатств, что ни у одной страны нет! И они растут там как на дрожжах, под палящим солнцем и тяжестью бесконечно огромных скал. Под нашими ногами – ну ладно, колесами – сейчас томятся триллионы алмазов, изумрудов, лалов и рубинов! Нефти, газа – как грязи в дождь. Золото – под любым камнем, я уверен, можно жилку найти. И это все раньше добывалось тут. Но потом, после всемирного потопа, все шахты затопило, все дороги размыло, все карты растеряло, и начались страшные побоища за право копать тут все заново. Золотая лихорадка похлеще американской была! Ты никогда не задумывался, почему тут на самом деле землетрясения бывают? Хоть одно наверняка уже застал. Так вот это все оттого, что под землей разрастаются алмазы, и из-за того, что их не вытаскивают, они раскурочивают горы и пытаются вылезти наружу. Я думаю, год-другой, и появятся первые алмазные проталины в горах. Не так давно в Черногории вообще запретили какие-либо попытки добычи ископаемых. Ждут, когда само вылезет.

Короче говоря, фундамент у этой страны основательный был изначально.

А развивались они вообще эпично. Ну ты представляешь, там всякие шейхи и султаны туда-сюда по Черногории топчутся со своими караванами, а среди гор – раз – деревушка. А в деревушке кто? Правильно. Неземной красоты женщины, коих природа спрятала для сохранения первозданного великолепия в безвестных складках многочисленных гор. Ну сам посуди – какой шейх, живущий посреди песчаной пустыни, ну или где они там живут, устоит перед статной, черноокой и высокой девой, схожей по изяществу и складности вот с этими живописными горами? Да никакой! Ну и началось – шейхи ездили свататься по всем деревням, делали потомство, собачились с тещами черногорскими – в общем, всячески устраивали тут жизнь. Есть прекрасная история, как один шейх настолько влюбился в черногорку, что, не имея возможности ею овладеть, приказал высечь из гор, что стоят вон там, на том самом озере, где пираты бились с римлянами, две её самые выдающиеся округлости. Историки до сих пор спорят, высек ли он её задницу, или же всё-таки это горы-груди. Сейчас это, между прочим, черногорская гора Рашмор, чтобы ты понимал. Настолько она великолепна. Прекрасный вид с озера должен быть!

В общем, шейхи – шейхами, но черногорцы не дураки были, и пока их женщины были заняты одурачиванием приезжих, мужики подсуетились и выбрали себе толкового короля Петра по фамилии Несгущ. Или это был позывной его… Короче, он навел тут порядков.

Но у этого Пети была проблема – он был такой же романтичный простофиля, как ты, отчего страдал по каждой заезжей юбке, которых возили в Черногорию на выданье. Суть да дело, Коля женился на какой-то мадам голубых кровей и так исстрадался по ней, что не знал уже, чем ее впечатлить, чтобы госпожа не ныла. И горы-груди в её честь назвал, и сосны черные повырубал, чтобы ей не так мрачно было на берегу гулять, и рыбы в море разной навез, чтобы она подводной охотой могла себя развлечь. Но история – вещь непримиримая и свидетельствует нам о совершенно скверных делах, которые настигли Петю.

Представь. Ты король, хочешь свою мадам поразить своими возможностями. И издаешь эдикт – мол, царская особа требует, чтобы для госпожи его величества раздвинули горы и положили там дорогу из пункта А в пункт Б, потому что цесаревна любит там гулять на лошади. Тут же во всем королевстве суета, государь потребовал исполнить поручение. Навезли рабов, рабочих, прораба даже взяли – и принялись строить дорогу. Но утомленная уже по самые бубенцы мужевым балованием мадам влюбляется в простого, рукастого и работящего мужика. Прораба. И так влюбляется, что прорабу от таких подгонов королевских сносит голову. Не физически пока, а как тебе. Но он-то понимал, что головы ему и в самом деле не сносить, если царь-батюшка узнает, что его жена неистово жаждет непотребств с прорабом, который, в общем-то, и не прочь. О, как же жалки… Нет, не жалки. Как же бестолково себя могут вести влюбленные мужики! Прораб, понимая всю патовость ситуации, в которую его затащила судьба, волевым решением отказывается от близости с королевской особой и в знак бесконечной любви к мадам, которую он не может бесстрашно целовать, строит дорогу в виде буквы М. Ну, потому что для Мадам. Дабы мадама, проезжая каждый раз по горам, видела эти изгибы и вспоминала о своем прорабе.

Великолепная и красивая история, почти фольклор. И казалось бы, на этом все могло бы счастливо закончиться. Но нет! Времена были тяжелые, Колумб только-только открыл Америку, весь мир на ушах, все друг другу не доверяют, спрашивают, не индеец ли ты – в общем, тяжело было. И прекрасной мадам, и королю, который принимал дорогу у прораба, и прорабу, которого с тех пор никто не видел. Новостные заголовки того времени свидетельствуют якобы о том, что государь, ошарашенный неутвержденной концепцией построенной дороги, заявил с крейсера во всеуслышание, что эта буква М – тайно спланированный им подарок, символ его безграничной любви к своей супруге. И тайно приказал найти выдумщика, который так креативно подошел к решению простой задачи.

Прорабу по итогу вроде как отделили креативную часть от рукастой, и на том история бы могла уже совсем закончиться. Но эта страна полна невероятных достопримечтальностей, которые мы обязательно должны увидеть и у которых тоже есть своя история!

Так вот. Мадам Несгущ оказалась проворной, ловкой и умелой настолько, что когда прораб насовсем растерял всю свою креативность, смекнула, что ей бы надо держать рот на замке. И причина тому была совершенно проста. Мадам Несгущ носила под сердцем маленького прораба. Но принести в подоле в свой замок внебрачное дитя с некоролевским отчеством она не могла. И она родила дитятку в монастырь. История умалчивает, преставилась ли она в процессе или нет, но так или иначе, в истории Черногории появился сиротка Вася, который не хуже короля навел тут порядков.

Вася изначально рос не как все. С пеленок начал поражать монашек чудесами – то вино в воду превратит, то камни мягкими как зефир сделает, то всех коров заставит шоколадное молоко давать. В общем, чудил как мог. В юношестве, уже когда все прознали, что Вася не от мира сего, к нему стали носить немощных слепоглухонемых, чтобы он их ставил на ноги и на руки. В Александрийской библиотеке хранился задокументированный случай исцеления, когда младенец, месяц от роду, человечьим голосом при огромном скоплении людей сказал в лицо Васе, кто на самом деле убил родителей малютки, чем отвел все подозрения от Васи и подтвердил чудесность черногорского сироты. Как-то так, да.

Слухи о чудесатом Васе, которого за уважение стали называть Василием, облетели мир и попали в уши туркам, которые в то время топтались по соседней Албании и всячески были недовольны наличием такого гордого соседа в виде Черногории, который мешает торговле на озере с грудастыми горами. В общем, время опять настало тяжелое, и по Черногории забегали янычары. С какой целью? Да с простой. Всех обратить в правильную веру. Дело благое, но болезненное, поэтому Вася собрал свои пожитки и дал деру куда подальше. Шутка ли дело, сам подумай, он пешком дошел до Рима, потом до Киево-Печерской лавры, а оттуда до Петергофа, о чем тебе любой искусствовед питерский расскажет. Отсюда прям вот из этих гор дошел!

И обратно вернулся уже умудренным тридцатилетним старцем.

Его не было там, может, месяц-два. Но он вернулся, а тут вообще беда кругом! Турки беснуются, ищут Васю, не могут найти. За чудотворца взялись тогда основательно. А Вася мужик-то не дурак был, ведомый провидением, пришел в горы, огляделся по сторонам, нашел скалу позаковыристей, засучил рукава и разбудил в себе прорабские гены, о коих и не подозревал. Раз-раз-раз – и вымахал в одну каску себе дом в горе. С помощью кирки и чуда. Дом в скале! Не на дереве, в скале! Мужик залез на гору и выкопал себе там дом! Василий настолько за это время преисполнился в своем великолепии и мудрости, что решил дома поставить колокол, чтобы всем туркам показать, как он может. И звонил в него периодически. Но никто к нему не пришел из турок. Не смогли!

Только заблудшие души к нему ходили, хвалили его острог, чествовали его, благодарили за помощь всякую. В общем, паломничали к нему уже тогда. Он там и паству какую-то свою собрал и рассказывал им, чего видел по пути в Рим, Лавру и Петергоф. Известный мужик был. Он когда умер – на его месте виноград вырос. Лоза с тех пор уже четыреста лет там растет и плодоносит. На скале! Нам очень нужно посмотреть на этот дом. Я чувствую, что там мы зарядимся очень правильной энергией. Туда люди забираются по сей день просто переночевать на пороге того дома. Чтобы энергией зарядиться. Упорством. Нам тоже надо.

Но это не все. Таких домов тут на самом деле много. Ты же в курсе, что тут в соседней стране какую-то сотню лет завалили дядьку важного, и на несколько лет весь мир в труху погрузился? Да-да, в соседней стране. Микола Принцип герцога завалил. С тех пор по Черногории поползли упертые австрийцы, которые тут пытались на все положить свою руку. Ну, черногорцы, в целом-то, народ дружелюбный и мирный, они опять раз – в горы ушли и смотрят с гор, чего там австрийцы суетятся, не мешают им. И правильно делали, я думаю. Эти деловые австрийцы тут дорог наделали, домов построили, крепостей. Они столько напрятали крепостей тут, что проиграли первую мировую, потому что сами запутались в своих укреплениях. В итоге тут уйма брошенных заведений, что хоть как в Простоквашино – заезжайте да живите кто хотите. Одна эпичнее другой, но самая эпичная – с подлодками. Где-то там вон в районе залива прячется какая-то дюже тайная крепость, в которой застреленный герцог прятал свои подводные лодки на веслах. Почему на веслах? Потому что иначе бы они выиграли войну.

Вот там крепость так крепость. Они в горе сначала ракетную шахту копали, а потом вдруг решили, что ракеты – не так эффективно, как подлодки, и выкопали гараж. С трубой огромной. И подвели эту трубу к крепости наверху. В общем, монументально. Это им все не помогло, конечно, но мы туда доберемся и обязательно посмотрим, какие их инженерные решения сыграли с ними злую шутку. Возможно, прокатимся даже на весельной подлодке, хотя поговаривают, что там все уже сдали на металлолом, чтобы построить огромный мост в центре страны.

Это просто легендарный мост. Его еще Да Винчи проектировал, когда в отпуск сюда приезжал – он когда каньоны тут увидел, сразу понял, что сможет стать крутым, если забабахает мост между скалами тут. Но Да Винчи слабак – куда ему тягаться с инженерной мыслью черногорцев! Пока он там свои чертежи рисовал и думал, как из дерева собрать мост, предприимчивый черногорец с какой-то заковыристой фамилией, запамятовал, Журчевин, или Джорджевин, собрал его из камней. Получился мост почти полкилометра в высоту, тысячу метров в длину и шириной, как три Пежо. С него первые самолеты черногорские взлетали – настолько он прочный, ровный и замечательный.

А виды там! Вот все известные художники, которых ты можешь вспомнить, в моменты творческих кризисов стремились посетить этот мост. Потому что там сразу в себя приходишь. Сначала от высоты, потом от вида гор, каньона реки, лесов, неба, птиц – да всего. Дух захватывает так, что хочется сразу писать, творить, сочинять, действовать. Даже Шишкин, который трех медведей нарисовал, помнишь? Вот это черногорские медведи, которых он увидел после того, всю ночь стоял на этом мосту. На обратном пути, утром уже, увидал косолапых среди этих горных черных сосен и ничтоже сумняшеся принялся наскоро выпускать из себя музу и вдохновение. Да-да, вот так и появилось известное «Утро в сосновом лесу». А архитекторы – те так вообще, посмотрев с этого моста разок, сразу бежали небоскребы строить. Эйфель, говорят, тут три ночи в палатке ночевал, чтобы придумать свою башню. Её, кстати, хотели сначала поставить тут, в Черногории, но из-за активного цветения полезных ископаемых под землей решили сделать это где-то в европейской провинции.

А последнее желание Петра Несгуща знаешь, какое было? На мосту постоять. Король на старости лет, поминая свою злосчастную мадам, прям как ты, ей-богу, и того прораба, и Василия того, и Шишкина с его медведями, на смертном одре приказал привезти его на этот мост, чтобы насладиться видами напоследок. А его раз – и осенило, и силы появились, и духом воспрял. Петя сказал тогда, чтобы его похоронили на второй самой высокой горе страны, потому что на первой по высоте горе должен будет улечься тот, кто сделает для этой страны что-то лучше этого самого моста. И исходя из беспристрастной истории – пока таких умельцев не возникло, представляешь!

Мы приехали к побережью уже в сумерках. Длинные пробки, которые Шурик скрасил своим пересказом прочитанного о стране, которую видел впервые, оказались почти незаметными. Хотя дорожная обстановка в целом оставляет желать лучшего.

– Какая конура у тебя, Андромед. Чур, я сплю здесь! – сказал экскурсовод, бросая свой рюкзак на мою постель. – Тебе нужно избавиться от назойливых запахов прошлого и придать этому месту поистине холостяцкий вид. Подремлешь пока на диване! Или ты сегодня меня ведешь развлекаться?

План был простой и незатейливый для десяти вечера – потеряться в каком-нибудь баре и ночью вернуться живыми домой, чтобы завтра добраться в посольство Хорватии за визой, а оттуда в случае любого развития ситуации уже поехать колесить по стране в рамках начавшегося в пятницу отпуска.

Мы вышли в сторону набережной и под характерные улюлюкивания и заигрывания Шурика с окружающим миром направились в бар. Город еще был полон туристов, и Сан Палыч с большим энтузиазмом рассматривал проходящих мимо людей, пытаясь определить, откуда эти понаехавшие понаехали. Его интересовали самые нетривиальные аспекты городской жизни: где здесь взрослые увеселительные заведения, почему такие узкие дороги, из каких стран бывшего Союза тут таксисты, почему все красивые девушки говорят не по-русски и как тут обстоят дела с регистрацией межнационального брака туристов.

Его никоим образом не смущало то, на что я за два года уже научился не обращать внимания и что Марина называла «разрухой и бедламом». Шурик был увлечен новой для него картинкой. Меня забавляла его разнузданная непринужденность, и вскоре я перестал пытаться показать ему окружающий мусор, перекопанные дороги, толпы людей и излишне душный ветер.

– Ты не был в Казахстане, Андрелло. Вот где настоящая жара!

Я привел его в свой полюбившийся бар. Снующие толпы сгоревших за день лиц заполнили узкие улочки старого города, и мы едва протиснулись к барной стойке. Жизнь вокруг гудела. В гомоне то и дело прорывались неизвестные словечки на неизвестных наречиях, тут же смываемые хохотом или возбужденным криком из другого угла. Туристический сезон был еще в разгаре.

Улыбчивая и знакомая моей апатии барменша почти без слов взялась за кран с темным пивом для нас.

– Никаких заседаний, Андрюха, – Шурик осушил в три глотка почти половину бокала, не отходя от барной стойки. – А ну, пошли выгуливаться!

Мы потащились из бара вместе с бокалами по кипящим узким артериям старого городка в сторону исторической площади с видом на море. Думается, что если бы не громыхающая отовсюду музыка и увлеченность Шурика проплывающими то тут, то там «неземными красотками», то я обязательно услышал бы краткий экскурс в историю этого города по версии Сани. Однако бушующая вокруг жизнь не оставляла шансов услышать даже друг друга, пока мы не выбрались к площади.

– Да-а-а. Почти как в Саратове… – протянул Шурик. – Только лучше.

Шурик в Саратове не был никогда, но ссылался на него всякий раз, когда не мог выразить свое восхищение иначе. Началось это в тот момент, когда я познакомил его с Мариной и сказал, что она родом из Саратова. Тогда Саша моментально пришел к умозаключению, что самые красивые девушки живут только в Саратове, и с тех пор активно использовал это в качестве завязки для знакомств. Но до сих пор ему так и не удалось встретить ни одну саратовчанку таким образом.

За первый бокал пива Шурик пересказал все подробности обстоятельств потери своей работы (сам дурак, на самом деле), за вторым бокалом, который Сан Палыч настоятельно попросил наполнить в другом заведении, чтобы не идти в предыдущее, он поведал мне о своих чаяниях на любовном поприще, а за третьим бокалом попытался влезть мне в душу и «заняться врачеванием» разбитого эмигрантского сердца. Я не стал ему потакать, и разбередить мой очерствелый моторчик у него в тот момент как будто не получилось.

Возбужденный несостоятельностью попытки, Шурик отпросился у меня по нужде в ближайший на площади бар, отправив меня вернуть пустые бокалы в самое первое заведение и принести полные, потому что пиво там оказалось самым вкусным. Возможно потому, что бокалы были девственно чисты.

– Через пять минут встречаемся тут же, Андре.

Я отправился в гущу жизни, чертыхаясь от бесконечных бесцельно снующих людей, стремящихся разбить мои бокалы, и от безумного шума, который вот-вот должен был закончиться. Все же, что ни говори, в Черногории есть правила, которые соблюдаются безукоризненно. В старом городе к полуночи громкая музыка затихает, и остается только гул толпы. Потому как в самом старом городе еще есть жители.

Мой бар кишел людьми. Какие-то англичане бурно обсуждали женщин и футбольный матч одновременно, какие-то женщины поддавались соблазнению настойчивого черногорца, какая-то молодежь, не то испанцы, не то португальцы, громко наперебой о чем-то спорили за столом. На десяти квадратных метрах, которые занимало это аутентичное пивное заведение, можно было почувствовать себя жителем мегаполиса, который выбрался в центр, в национальный праздник. Ощущения потерянности, одиночества и апатии не могли влезть в это забитое людьми пространство.

Из-за этого барменша провозилась с бокалами минут десять. Обратная дорога к старой площади города среди медлительных приезжих заняла еще пару минут. Выбравшись к оговоренному месту, я обнаружил только себя с двумя бокалами пива.

Шурика нигде не было видно.

Я обошел соседние бары, высматривая его почти снежную рубашку в цветастых пальмах с торчащей над ней черными волосами, и нигде не мог найти ничего похожего. Площадь была маленькой и представляла собой пятачок, упиравшийся одной стороной в море, а противоположной – в бары. Потеряться тут нужно еще суметь. Озадаченно вертясь по сторонам, я выискивал своего интуриста, пока не обратил внимание на машущие руки на другой стороне площади, торчавшие из пальмовой рубашки.

– А вот и он! Наш Прометей! – редкий случай, когда он не исковеркал мое имя, а использовал совершенно другое.

Я нашел Шурика в компании девушек, которых уже знал. Катя была официанткой из заведения, в котором неплохо кормили привычной едой и где я часто бывал с Мариной. Жила она через дорогу от нас и часто встречалась мне за пределами заведения. Наше знакомство с ней было скорее приятельским – я мало чего знал о ней, однако спонтанные праздные беседы на улице в рамках эмигрантской коммуникации позволяли мне считать ее знакомой. В небольших деревнях все неизбежно друг друга знают, а когда ты на чужбине, то рад любому свояку. Катя была в компании подруги, чье имя я не помнил, но по лицу припоминал, что она, кажется, тоже работала в том же заведении общепита. Обе были наряжены на выгул и, судя по задорному смеху, пили не первый бокал вина.

Встреча оказалась для меня весьма неожиданной. Странное совпадение сводилось к тому, что Шурик, устав меня ждать, увязался за «неземными красотками», сподвигнув их выпить вместе с ним на берегу моря в ожидании меня. Шурик одарил девушек со своего щедрого плеча, тянущегося из моего кармана (я обменял ему отечественную наличку на заграничную) вином и себя бокалом пива, чем увлек их за собой. После чего включил свою харизму и принялся покорять незнакомок своими увлекательными историями и небылицами.

Катя и Ирина прониклись нашей компанией, едва я вернулся из бара. Слабое знакомство в прошлом стремительно набирало обороты благодаря бескостному языку Сан Палыча.

– Дамы, вы только взгляните на этот экземпляр! – Шурик осушил свой бокал и принялся за принесенный мной. – Это же наш светоч мысли! У него в родственниках дед – писарем у самого Пушкина трудился! Представьте, как он хорош!

– Давно вы знакомы? – поинтересовалась Катя, охотясь на нас глазами.

– С университета… – успел вставить я.

– Я знаю Андре столько, сколько существует этот лучший из миров. Но первый раз мы встретились да, в университете. Я как его кислую мину увидел, так сразу понял, что человек хороший.

– И надолго ты приехал?

– Если за пару недель мы с тобой не женимся, то придется уехать!

Сан Палыч лавировал между грубостью и изяществом в своем общении. Он льстил почти с заискиванием, но прибегал к этому только тогда, когда втирался в доверие своей харизмой. А от такой смелой лести девушки заходились в игривом хохоте и улыбках. Он не лез за словом в карман. Ему было важно, чтобы вокруг все чувствовали себя легко и непринужденно, и всячески старался быть тому причиной. Ира, которая поначалу смущалась и вела себя осторожно, вскоре вовсе подсела к Сан Палычу, увлеченная его болтовней.

А болтал Шурик ловко. Он не преминул похвалиться, что в свое время ушел с факультета филологии (хотя, по правде говоря, он оттуда вылетел), где успел начитаться всего, что в здравом уме никто читать не будет. По большому счету, обвинить его в скудоумии было невозможно – хоть и нес порой явную околесицу, он был начитан. И оттого часто вводил в интеллектуальный ступор собеседника, вкручивая какое-нибудь «аутодафе» или «экспроприацию» в свои монологи. Непринужденность и незаурядность, что усиливал алкоголь, становились его грозным оружием перед противоположным полом, отчего я закономерно занимал позицию слушателя.

– …И с тех пор я отдался всецело творчеству! Вообще в свободное от работы время я пишу песни для очень известных в узких кругах музыкальных групп. И людям нравится! – бравировал Шурик, допивая принесенный мной бокал пива.

– Как вы планируете провести отпуск? – поинтересовалась Ирина.

Наперебой с Сан Палычем мы кратко изложили наше не очень уверенное видение ближайших двух недель. Поначалу объездим все те места, о которых Шурик успел вычитать за время своего перелета сюда (разумеется, мы должны увидеть горы-груди вблизи), а затем будем отталкиваться от визы. Если меня завтра развернут с ней – мы еще немного поколесим по Черногории, а потом скатаемся посмотреть, откуда началась Первая мировая война, в соседнюю Боснию. Благо туда не нужна виза для владельцев паспорта самой большой страны. А если визу все же дадут – мы постараемся посетить пару европейских стран начиная с Греции.

Девушки скептически одобрили наши планы, посетовав на наше никудышное планирование. Их смутил тот факт, что мы собираемся поехать в Европу спонтанно. На что Шурик парировал цитатой из Макиавелли о том, что фортуна благоволит смелым и уверенным в себе. За этим обсуждением у нас опустели бокалы.

Душа требовала продолжения.

Шурик отправил меня вернуть тару в мой бар, сославшись на то, что в полночь мы уже можем наслаждаться жизнью в любом заведении. Я взял слово с Кати и Ирины, что они присмотрят за этим обалдуем, и оставил их. Старый город остывал от суеты. Улочки становились свободнее, люди выглядели добрее, а в моем баре уже появилось место для апатии, одиночества и потерянности. Я оставил бокалы на стойке и поспешил обратно.

Мне пришлось снова обойти прилегающие к площади заведения, чтобы найти Шурика и девушек. В последнем я увидел сидящую за барной стойкой Ирину, которая мне жестом показала местоположение Шурика, который вовсю отплясывал на жарком танцполе в компании Кати. Я почти ничего не слышал из-за музыки в помещении, но Ирина смогла донести до меня, что мой друг – весьма странный. Я заказал нам еще вина и пива, после чего мы молча лицезрели умопомрачительные танцы Сан Палыча.

В какой-то момент он на мгновение подбежал к нам, отхлебнул из моего бокала и, безуспешно пытаясь выманить меня в беснующуюся толпу танцующих, убежал назад. Из нас двоих отпуск был как будто только у него.

Мы вышли из бара на какой-то медленной и скучной мелодии, когда Сан Палыч возжелал потравить себя в компании разошедшейся Катерины табаком. Всем хотелось какого-то буйного продолжения, но заведения медленно подходили к закрытию – бармены по-русски начинали интересоваться, будем ли мы еще что-нибудь заказывать. Запасшись бокалами вина и пива с обещанием вернуть их опустошенными, мы вернулись на площадь и просидели там. Развязанные алкоголем, мы шутили и болтали о совершенно незначительных вещах, о которых может болтать разнузданная компания малознакомых и интересных людей. Сан Палыч, сопротивляясь хмелю, то и дело пытался меня сосватать с девушками.

– Вы же в курсе, да, Андре совершенно один здесь! Его предательски бросили, ради какого-то щегла, который Андрюхе и в подметки не годится!

Девушки внимали, придерживая свои расстрельные взгляды.

– Мы разошлись полюбовно… – я врал напропалую.

– Успешный, высокий, умный! – врал по-своему Шурик.

Мы успели до закрытия бара взять еще по одному напитку. Это окончательно вселило в меня уверенность, что завтра я могу все проспать, и я во всеуслышание заявил, что это мой последний бокал. Ира тоже оказалась не из крепкого десятка и игриво заявила, что больше не выдержит. Сан Палыч возопил, что его бросают на произвол судьбы в его лучшие годы жизни, на что Катерина, чей охотничий взгляд вдруг стал агрессивно-пошлым, сказала, что знает тут круглосуточные заведения, в которых никто никого не осуждает. Она тут уже четыре года, было бы странно, если бы не знала таких мест. Понимая расстановку сил и приоритетов, я предложил немного прогуляться.

Старый город и его окраины после полуночи успокаивались, оставляя на своих улицах самых матерых и крепких. Мы вышли на прибрежный променад, ловко лавируя между закаленных отдыхом туристов. Завидев в какой-то момент, что Катя взяла Шурика под руку, я прибег к мужской хитрости и повел Сашу припудрить нос в попавшийся по дороге бар.

– Тебя, я так понимаю, сегодня стоит оставить на улице?

– Я не могу вести мадмазель в твою конуру, Андрон! Она ждала меня всю жизнь, разве я могу лишить ее счастья?

Пока мы шли в сторону города, Катя удовлетворяла Сан Палыча ответами на все интересующие его вопросы, которые я не мог ему дать. Так, мой друг узнал, что взрослых увеселительных заведений, кроме казино, в Черногории нет, узкие дороги в стране из-за ее маленьких масштабов, таксистов из бывших союзных республик тут не встретить, все самые красивые девушки говорят только по-русски, а брак тут можно заключить при желании кому угодно. Мы остановились на еще оживленной улице.

– Я так понимаю, вы не собираетесь заканчивать? – поинтересовался я у Шурика.

– Ближайшие две недели я совершенно свободен, Дрю, мне обещают показать окрестности!

Я взял слово с Кати, что она хотя бы позвонит мне, если он вздумает потеряться, и по возможности покажет ему направление до моего дома. Если он не явится домой до девяти утра, то до обеда уже не попадет в квартиру, так как я уеду в посольство, а еще одного комплекта ключей у меня для него нет.

Мы распрощались, и еще некоторое время я шел домой в компании малознакомой Ирины, которая неуверенно пыталась описать мне свои впечатления от вечера в компании Сан Палыча и сказать, что редко встретишь интересных личностей. Я не стал ее разубеждать в исключительности своего товарища, который в моменты своих творческих кризисов (да и кризисов вообще) бывает по-всякому невыносим и в конце концов попрощался с ней на перекрестке.

Чем дальше отходишь от шумного побережья, тем острее заметна тишина. Острый пик туристического сезона только-только закончился, наступил бархатный период, и улицы «спальной» части города приобрели свой ночной шарм запустения. Приятно идти в тишине по городу, который еще несколько недель назад едва вмещал в себя желающих опалить свои белесые тельца под невыразимо жестоким адриатическим солнцем.

Я вернулся домой около двух ночи и, совершенно искренне наплевав на желание Шурика занять мою кровать, скинул с нее рюкзак и завалился спать, едва не забыв поставить будильник и включить звук на телефоне. Я надеялся, что Саня не додумается звонить мне ночью. У меня еще был шанс отоспаться до наступления рассвета, и очень не хотелось его упустить.

В половину восьмого меня разбудил пересохший рот, а следом за ним в голову ворвался и звон будильника. Едва придя в себя, я обнаружил, что никаких звонков за ночь мне не поступало. По всей видимости, Шурик остался с разряженным телефоном где-то в пределах побережья этой маленькой страны, и если он не объявится до обеда, то впору будет начинать спасательную операцию. Я не мог позвонить даже Кате – наши с ней приятельские отношения не зашли так далеко, чтобы у меня был какой-либо её контакт, и первая мысль, которая пришла ко мне в голову за перевариванием всего этого и скудного завтрака, что из посольства я должен буду ехать сразу к ней в заведение и выпытывать, куда делся мой интурист.

В девять, не оставляя попыток дозвониться до Саши, я вышел из квартиры и по привычке стал спускаться с шестого этажа по лестнице. Там, на четвертом этаже, я впервые на мгновение очутился в далеком детстве, в моменте, когда, спускаясь один на улицу, вдруг встречал сидящего на ступеньках как пень между этажами какого-нибудь замызганного соседа, пригорюнившегося над приговоренной бутылкой, что, как стражник, преграждал мне дорогу одним своим видом. Совершенно забытое чувство, которое я никогда не думал ощутить в эмиграции – тут просто нет такого формата развлечения! Но в тот момент передо мной на ступеньках, облокотившись на стену, спиной ко мне сидел, обняв колени, крайне знакомый пень, выряженный в непонятного цвета рубашку с цветастыми пальмами.

– Не подскажете, как пройти в библиотеку? – едва сдерживая улыбку от испытанного облегчения и находки, спросил я.

– Андрю-ю-юха… – устало протянул Шурик. – Я забыл, какой этаж!

С его слов, он трижды за утро попал не в ту квартиру и, будучи уверенным, что я должен выйти из лифта на четвертом этаже, уселся ждать меня на лестнице, где неожиданно для себя и задремал.

Я отвел горе-путешественника домой, запретил ему ложиться в мою кровать и, оставив наедине с остатками пельменей, закрыл снаружи. На всякий случай. Он отказался со мной ехать в посольство и предпочел немного отоспаться, не вдаваясь в подробности, что или кто, ему мешал это сделать ночью. Задумка с тем, чтобы сразу из посольства поехать вглубь страны, развалилась, и пока я поднимался по затейливым утренним серпантинам в сторону столицы, я решил, что сегодняшний день мы посвятим исследованию побережья, и проложил мысленный маршрут по жемчужине страны, Которскому заливу. Возможно, мы даже заедем на вторую по высоте гору страны, о которой Шурик где-то вычитал.

Аккуратное вождение и собственная пунктуальность – два редчайших качества в стране – позволили мне приехать к посольству немного заранее. Чем ближе я подбирался к хорватской резиденции, тем сильнее у меня сжимало внутренности. В этот раз все выглядело немного иначе, чем в день подачи документов. У забора толпились какие-то люди с папками и бумагами, ворота были закрыты, на входе стоял весьма внушительный охранник, и сама атмосфера как-то настораживала. Внутренняя уверенность в успешном развитии ситуации, которая на некоторое время поселилась во мне, как-то быстро улетучилась. Строгость происходящего, которую я наблюдал, наводила на мысли, что чуда все же не произойдет. По крайней мере, не сегодня. Двухлетний опыт жизни в этой нерасторопной стране привил мне некоторое смирение к тому, что в срок здесь ничего не происходит. Все «завтра» и «позже». Тебе могут назначить какой угодно срок, ты можешь от этой даты построить себе громадье планов и жизненно важных целей, но потом вдруг окажется, что у бюрократа в этот день родился племянник или окотилась корова, и его на рабочем месте не будет. Или еще какая-нибудь нелепая причина, почему тебе в назначенную дату не окажут запланированную услугу. Здесь это в порядке вещей. И потому, еще не зайдя в здание, смирился с мыслью, что паспорт мне отдадут не сегодня.

Хотя почему-то был уверен, что визу они все же вклеят.

Тревожа себя без причины подобными сомнениями, я просидел в очереди около часа, застав традиционный утренний перерыв на кофе. Если во всем мире кофе просто вреден для здоровья, то в Черногории он способен парализовать экономику страны – не понимаю, почему на Балканах до сих пор законодательно не регламентируется допустимое количество чашек кофе на человека в день.

Пока я сидел в небольшой комнате в ожидании, когда меня позовут, я невольно размышлял о том, как может пройти наш с Шуриком отпуск, если он в первый же день провел ночь – хотелось бы верить, что нет, – но на улице. Он сильно задрал планку безрассудства, и я пытался представить, к чему это может привести еще. Я не имел цели его опекать, но и создавать себе каких-то проблем с его помощью я не хотел. Просто в тот момент немного пугала его страсть к новым впечатлениям, которая во мне пока еще не проснулась. Или уже не проснется.

Мои апатичные размышления прервал голос секретаря, который по фамилии попросил меня пройти в уже знакомый кабинет. Я почти был уверен, что все закончится быстро, но консул был занят беседой с каким-то человеком за соседним столом и совершенно не торопился меня принимать. Здесь так везде.

Я отдал ему свой квиточек и приготовился услышать что-то вроде «приходите потом» или «пока не готово», но консул, не прерывая своей праздной беседы, уставился с моей бумагой в свой монитор. Чем дольше он туда смотрел, тем быстрее начинало колотиться мое сердце. Затем он залез в свой стол, вынул оттуда коробку паспортов и принялся просматривать их и перелистывать. В этот момент я ощутил какую-то непривычную экзальтацию. Внутренний голос завыл, и лицо начало искажаться в улыбке, когда консул протянул мне мой паспорт, в котором на десятой странице красовалась хорватская виза. Двухнедельная, с воскресенья.

У меня получилось.

Я вышел из здания, словно только что забрал лотерейный выигрыш. Прилив собственного великолепия вскружил мне голову и вознес мой взгляд на окружающий меня мир до небес. Я был героем какого-то успешного кинобоевика или эпоса, который только что низверг некое зло и утер нос всему плохому, что ему противостояло. Я ощущал себя избранным, и точнее всего это ощущение можно было описать как «свобода». Я примерял к себе эпитеты со скоростью мысли и ревущего потасканного Пежо, который нес меня обратно в мою конуру. Успешный, умный, высокий – что-то такое говорил Шурик вчера ночью, а к тому же еще хитрый, волевой, великолепный, целеустремленный, крутой, избранный и свободный. Вкус победы был приторно-безупречным: я чувствовал, как преодолел какой-то барьер, решил какую-то проблему, которая казалась поначалу нерешаемой. Удачливый, я удачлив! И безупречен.

И все потому, что у меня паспорт самой большой страны на планете.

Дорога обратно заняла у меня час времени и примерно столько же рассуждений о том, насколько все же бывает необычна жизнь, раз существуют моменты радости вот таким вещам. Чествование собственного успеха в получении разрешения на въезд на какую-то «особенную» территорию (или потому что я сам «особенный»?) – чувство, доступное как будто немногим.

Еще поднимаясь на лифте на свой этаж, я предвкушал, как отреагирует мой друг и, уже шерудя ключом в замочной скважине, подбирал слова, которыми намеревался разбудить этого недотепу. Однако мой дар речи пропал сам собой, едва я попал в квартиру и увидел распластанного на моей кровати Сан Палыча. Спящий гость развалился поперек постели, усыпанной разноцветными купюрами местной валюты. Ошарашенный экспозицией, место которой было разве что в галерее современного искусства, я окончательно забыл о своих рассуждениях и понял, что вряд ли удивлю Шурика так же эффектно своей новостью.

Теряясь в догадках и гадая, каким образом в закрытой квартире появилось за три с небольшим часа столько валюты на моей постели, я выпил несколько кружек чая. К обеду я утомился смотреть на спящего туриста и стал нарочно греметь чем мог, нечаянно помыв за этим двухнедельную посуду.

– Эндрю, а вода у нас есть? – донеслось из моей спальни в два часа дня.

– Есть, но стоить она будет всех этих денег, что здесь лежат. Уж извини, тут в Европе все недешевое.

– Беру.

– Что вообще за…

Ночью Сан Палыч, оставшись наедине с Катериной, продолжили знакомство в каком-то новом заведении, полном таких же экспатов, где они окончательно прониклись друг другом (всему виной были алкоголь и ее загар). Затем, будучи выгнанными оттуда с закрытием, они приговорили еще одну бутылку забродившего виноградного сока на остывшем песке пляжа у старого города, и придумали посетить взрослые увеселительные круглосуточные заведения, о которых до этого рассказывала Катя. К трем часам ночи Сан Палыч оказался впервые в жизни в казино, разочаровался в автоматах (бездушные машины!) и очутился сначала за карточным столом (где оставил почти все имевшиеся у него деньги, так как давно не играл в карты), а потом за рулеточным. И вот здесь фортуна, видимо, в лице Кати, которая уже успела спустить свои сбережения в автоматах, улыбнулась Шурику во все тридцать семь зубов. Обнажив собственную внимательность и расчетливость, Саня, по его словам, взял за узды азарт и, почти отказываясь от совершенно бесплатного алкоголя, за полтора часа в двадцать раз приумножил последние сто евро, которые у него оставались на наши двухнедельные приключения. Что, конечно же, не могло не впечатлить Катю. Потому что Шурик не упустил возможности наречь её своей музой и талисманом, отчего захмелевшая официантка окончательно въелась в заезжего ловеласа и вытащила его из-за стола самыми похабными и неприличными предложениями. Ну, а так как в казино выдают выигрыш сразу на руки наличными, Шурик попросил разменять ему выигрыш как можно более мелкими купюрами, потому что в их, уже совместной, фантазии они должны были встречать рассвет на усыпанной этими самыми купюрами кровати. К пяти или шести утра, когда рассвет освещал уже все, что было можно, они пренебрегли красотой природы и отправились в единственно доступную квартиру, из которой к девяти утра он ушел сам, оставив уснувшую в «безгранично благодарном беспамятстве» Катю спать у себя дома. Чтобы успеть до моего отъезда в посольство.