Гроза

…пройти через ад, чтобы понять: рай на земле человек себе создает сам, когда умеет видеть и ценить дарованные судьбой блага.

Пролог

Погожий полдень играл бликами на рябящейся поверхности мелкой реки. Гортанно квакнув, из-под ног коня вспрыгнула лягушка и скрылась в воде. Рысак, скосив выпуклый лиловый глаз, прянул назад, заржал, перебирая стройными ногами в невысокой траве.

Тихо засмеялась наездница, потрепала белую гриву:

– Что ты, дурашка, лягушки испугался?

Жеребец шумно фыркнул в ответ, поклацал зубами об удила.

– Проголодался? Потерпи – сейчас домой поедем. День-то сегодня чудный, – сказала она, вдыхая наполненный весною воздух, но отчего-то запахов не ощутила. Царапнули тоскливые мысли о Рейнгольде.

«Полно – слезами горю не поможешь», – подумала она и выпрямила спину.

Потянуло прохладным ветром. Он коснулся щеки, зашуршал голубым шелком платья для верховой езды.

«Погода меняется?»

Женщина оглянулась – западная часть неба набухала сыростью.

– Догулялась. Теперь успеть бы домой.

Чуть пришпоренный конь отчего-то встал на дыбы и рванул с места.

Ветер усиливался. Комья сырой земли летели из-под копыт на кружево юбок. Начал срываться неожиданно холодный дождь. Наталья подняла глаза, и зябко заныло в груди. Над головой темнели и клубились низкие и тяжелые грозовые глыбы.

Пугающе быстро мгла покрыла небо. Тяжелым камнепадом посыпались громовые раскаты. Дождь ледяными иглами колол глаза. Вдруг охватило необъяснимое чувство одиночества и страха – она одна, ничтожная и беззащитная, перед бездной бушующей стихии.

– Это всего лишь гроза. Обычная гроза, – шептала женщина и нещадно погоняла взмокшую и охрипшую лошадь. Но крыши города, исчезающие за пеленой дождя, не приближались. Они как будто уплывали вдаль.

Молнии рассекли темноту и зажгли ее ошметки, отраженные в нитях дождя. Конь взвился, понес, закусив удила. Побелевшие руки вцепились в повод. Только бы удержаться в мокром седле. Но огненная дуга, извиваясь и шипя, вонзилась в землю под копытами ошалевшего скакуна. Мелькнула белая грива, темное, кипящее небо, и с маху ударила в лицо чавкающая под помятой травой грязь.

Страх придал сил. Поднялась и побежала, точно не зная куда, ничего не видя сквозь заслон воды. Но что-то тяжелое ударило, бросило на топкую слякоть. И трясина потянула вниз. «Не может быть. Этого не может быть!» Старалась удержаться за траву, за текущую, плывущую жижу, ломая ногти, сдирая кожу, но увязала безнадежно. Последнее, на что хватило сил – набрав в грудь удушающе влажного воздуха, в тьму, в непроглядную стену ливня закричать:

– Помогите!

Часть I. Накануне

Глава 1. Утро

От собственного крика проснувшись, Наталья ощутила лицом мокрую подушку, а в пальцах – комки смятой простыни. Разлепила веки и зажмурилась – через зашторенное окно пробивались яркие лучи солнца. И где-то в кронах деревьев за окнами разносилась нехитрая песнь синицы: ци-ци-фе, ци-ци-фе…

«Сон!» – перевела дыхание, но мерзопакостная слякоть за грудиной осталась.

Дрожащими пальцами провела по скользкой от слез щеке. Пекло и пощипывало в носу.

– Что случилось, госпожа? – одновременно с шумом мягких шагов и распахиваемой двери раздался возглас служанки и всколыхнул душевную муть.

– Что? Ничего не случилось! Как ты смеешь входить ко мне без стука, мерзавка?! – получился не грозный хозяйский окрик, а вопль истерический.

– Но вы так кричали, ваша светлость.

– Пошла вон, дура.

Камеристка выпорхнула.

Слезы опять подкатились к горлу.

"Что ж так скверно-то? Ну, кошмар. Это же сон просто".

Из темных закоулков мысли еще не узнанное выползало нечто, тяжелое и давящее. Предзнание того, что нечто родом совсем не из сна, подступило к глазам за мгновение до…

"Бал!" – выдохнула навзрыд.

Вчерашний бал. Катастрофа!

Всхлипнула, резко сдернув одеяло, встала, подошла к зеркалу. Из резной с позолотой рамы посмотрела женщина лет тридцати – тридцати пяти. Болезненный, раздосадованный взгляд сразу выхватил из отражения нелепо торчащий, коротко остриженный клок волос, опухшие, красные веки, блеск унижения на щеках. Гордыня встрепенулась и сверкнула в ответ подобравшейся статью, белокурой, синеглазой, самопознанной красотой.

«Все, хватит. Нужно как-то успокоиться», – Наталья встряхнула головой. Пошли к чертям, дурные мысли! Прошагала к туалетному столику, в кувшине вода – холодный бальзам распухшей коже. Плеснула над умывальной чашей. Намочила мягкое белое полотенце – по краям розы вытканы искусно и даже чуть благоухают – приложила к глазам.

«В конце концов, вчерашним вечером жизнь не закончилась. – Нервно-порывистые шаги дробят время. – Я держу себя в руках, я не растоптана, не плачу, нет… – Еще взгляд в зеркало. – Так уже лучше».

– Агашка.

– Чего изволите? – будто под дверью ждала.

– Одеваться, и волосы уложи.

А гнать печаль, что назойливых мух шугать. Отмахнешься от них, а они отлетят едва и снова осаждают – грустные и бессильно-гневные думы лезут в голову: «Где справедливость? Отчего приходится терпеть? И от кого?! Мне доверялся Остерман, благоволила покойная императрица… Настоящая императрица! Суровая, страшная, а меня жаловала. Принцесса же и вовсе любила от сердца. А эта байстрючка!..» – Вздохнулось тяжко.

Агафья закончила облачение госпожи.

– Присесть извольте, барыня. Какую прическу желаете?

– Все равно, только шевелись быстрее.

Одна охота – уединиться, разобраться с думами-печалями, разложить их по полочкам, найти решение проблем и тогда снова стать веселой и жизнерадостной. Так всегда было, когда случалось нечто плохое: она плакала, потом собиралась с силами, неспешно перебирала все причины беспокойств, сортировала. А потом, как бы сам собой, находился выход – что предпринять, кому пожаловаться, кого о помощи спросить. С другой стороны, конечно, все прежние горести не чета теперешней. Шутка ли, попасть под государеву опалу. У нынешней императрицы она и раньше-то в фаворе не была, даром что статс-дама, портретом Ее украшенная. Но то, что произошло вчера, и вспоминать больно. Кого теперь о помощи попросишь?

Зеркало отражало Агафьину возню с нелепой, короткой прядью. Камеристка перехватила взгляд:

– Не извольте волноваться, ничего заметно не будет.

«Ничего заметно не будет, – ведет себя так, словно нет ничего особенного в выстриженных клочьях. Что, интересно, думает Агашка? Небось, знает уже все, посмеивается…» – подумала Наталья. Однако же бодрость и беспечность служанки отдавали фальшью, а веселости не чувствовалось ни в складке губ, ни в глазах. Возможно, и ей не смешно. С другой стороны, с чего Агашке злорадствовать. Слуг в доме не обижали. Одеты те были всегда исправно, в еде не обделены. Даже деньгами их иногда баловали, и рукоприкладство хозяева считали ниже своего достоинства. За это прислуга смотрела преданно, а иногда с обожанием, даже как будто искренним. Теперь же во взглядах камеристки сквозило затаенное сочувствие. Ох, лучше б потешалась, право слово. Обругать бы и выгнать, да не за что.

Наталья отвела хмурый взгляд, чтоб не видеть старательную камеристку, творившую искусство парикмахерской реставрации, и продолжила сетовать на события последних лет: «Ведь предупреждали же принцессу, чтоб была внимательнее к цесаревне. Не прислушалась… И теперь эта самодурка уселась на трон! Жизни никакой от нее».

Такие порывисто-непокорные мысли затягивали подобно вязкой трясине, отравляя погожее весеннее утро. Их зыбкая поверхность вспыхивала искрами злости, которые, как болотные огни, притупляли чувство самосохранения Натальи Федоровны Лопухиной, не раз видевшей, как на смену безоблачным дням в дома приходила череда несчастий. Такие крутые виражи судеб уже переживали в семействах и Лопухиных, и Балков (Балк – девичья фамилия Натальи). И вот ненастьем потянуло и в ее собственной, прежде успешной и ровной, жизни.

Агафья, закончив прическу, поинтересовалась, не желает ли барыня завтракать, и, услышав отрицательный ответ, вышла.

Череду бесплодных терзаний прервал муж.

Степан Васильевич вошел тихо, присел рядом, обнял.

– Как ты, Натальюшка?

– Прекрасно! – Наталья посмотрела недовольно, резким движением отбросив его руку, встала, отвернулась к окну.

* * *

А во дворце в это время суетились, прибирая после вчерашних гуляний дворцовые залы, невыспавшиеся фрейлины.

– Смотри, Настька-то хвост как прижала, – громко усмехнулась одна из родовитых служанок, толкнув острым локотком другую, и с торжествующим видом дернула головой в сторону. Настька с потерянным видом сматывала в рулон снятые со стен атласные ленты и постоянно роняла их. Скользкая ткань моментально раскручивалась, и казалось, занятию этому конца не будет.

– Так на ее месте любая бы была сама не своя…

Не уразумев, поддержали ее ликование или посочувствовали униженной фрейлине, злорадница не испытала задуманного удовольствия и, досадуя, спустила с поводка откровенную желчь. Сама же она и без того была особой неприятной. Вроде и не уродлива, и фигурой удалась, и ростом. Но в ее тонких изогнутых губах, сощуренных глазах, резких жестах жили зависть и ненависть, которые спешно выдворялись оттуда при появлении поблизости высокопоставленных служителей дворца или, тем паче, государыни. Но покидали насиженное место те чувства с неохотой и всегда витали поблизости. Поэтому даже те, кому эта девушка подобострастно улыбалась, чувствовали себя неуютно и в фаворитки ее никак не приглашали. От этого она страдала жестоко и была при том вовсе не одинока в своей беде. Случаи же, подобные вчерашнему, для нее и ее сострадальцев становились утешением.

– И поделом, а то уж больно кичатся своей красотой, лезут всем на глаза. Мать-то ее допрыгалась, давно пришла пора на место поставить!

К беседе присоединилась третья. Веселые, светло-голубые глазки засветились любопытством, досадой и нетерпеливым желанием заполнить оскудевшую нишу для сплетен. Подбежав к подругам, она оживленно затараторила:

– Это вы о Наталье Лопухиной? Что же все-таки здесь произошло? Все говорят-говорят, а я надо же, ну как на зло, вчера животом хворала и отпросилась с танцев, а тут скандал… Расскажите, как все было?!

– Государыня срезала розу с волос Лопухиной… .

– Подожди, Марьюшка, дай, я расскажу, – перебила злоликующая фрейлина и, презрительно морща лицо, дабы показать, на чьей она стороне, принялась освещать подробности вчерашнего конфуза: – Так вот, значит, как все было: вчера Наташка Лопухина заявилась на бал с розой в волосах, и какой! Точно такой же, как у государыни. И ведь представь, какая нахалка! Будто не знает, что использовать одни и те же прически, фасоны, материи, что и государыня, и украшения не дозволено. Так нет же – пришла и стала танцевать, и веселиться. Да еще осмелилась хвастать, будто эта роза идет ей больше, чем государыне…

– Неужели правда?! И ты это слышала? – воскликнула оживленно внимающая собеседница.

– Я не слышала, но так говорят, – пожала плечом рассказчица и продолжила: – На что она надеялась? Что ее величество спустит ей это с рук? А не тут-то было, – голос зазвучал маршем, – государыня в разгар бала остановила танцы, велела Наташке стать на колени и собственными руками срезала розу вместе с волосами. Да напоследок еще пару пощечин отвесила. А вы знаете, какая рука у нашей государыни! – она умолкла, ожидая реакции подруги.

Но та еще не насытилась редкостной клубничкой – не каждый день самые именитые и избалованные статс-дамы прилюдно получают оплеухи – и продолжила расспросы:

– А что же Лопухина?

– Что? Ничего. Поначалу: «Что случилось, чем я прогневила вас, ваше величество?» – вещал фальшиво перепуганный писклявый голос. – Ну, а потом встала на колени как миленькая, да после, говорят, грохнулась в обморок.

Увлекательный рассказ мог быть длинным, но в зал с диким хохотом влетел наследник престола – Елизаветинское чадушко – Великий князь Петр Федорович со своими голштинцами.

Окинув помещение нетрезвым взглядом, он быстро выбрал интересную мишень и подлетел к Настасье Лопухиной.

– О чем грустишь, красавица? – речь Великого русского князя щетинилась сильным немецким акцентом, как игольная подушка булавками. В разговоре он постоянно кривлялся и ни на минуту не задерживался в одной позе, так что непривычный собеседник вскоре начинал испытывать головокружение и тошноту.

Обежал кругом девушки, присел, заглядывая ей в лицо снизу-вверх, и снова захохотал:

– А-а, знаю, знаю: это из-за того, что тетушка твоей матке вчера прическу попортила, а заодно и личико! – Он обернулся к своим компанейцам за одобрительным дружным гоготом. – Так это не повод для печали, милочка! – Принц принял величественную, как ему казалось, стойку. – Перед тобой наследник российского престола. Мало ли, что тетке не понравилось. Ты можешь стать моей фавориткой, – делая упор на слове «моей», он многозначительно подмигнул.

Настя стояла, глаз не поднимая, глотая слезы и изо всех сил стараясь смотать-таки в рулон непослушную ленту. Великий князь, видя, что слова его должного влияния не возымели, решился на более решительные меры. Порывистым движением обняв фрейлину за талию, он воскликнул:

– А ну-ка, поцелуй меня, моя милая! – и в самом деле потянулся к ней сложенными трубочкой губами.

– Ах, отпустите меня, ваше высочество, – выронив ленту, она вывернулась из некрепких объятий.

– Как ты смеешь отказывать наследнику?! – с сильно переигранным негодованием воскликнул Петр, но тут же упал в стоящее рядом кресло и развалился в нем, закинул ногу на обитый бархатом подлокотник. – Но… я сегодня добрый. – Он опять засмеялся. Раскачивая ногой, на секунду замолчал, разглядывая лепной потолок. Но вскоре снова вспомнил про Лопухину: – А хочешь, осчастливлю? Хочешь, в жены возьму? – наследник наклонился вперед, явно собираясь вставать.

– Ваше высочество, – с отчаянья воскликнула Анастасия. Ухмыляющийся лик расплылся за слезной завесой, и ничего не оставалось более, как опрометью броситься вон из залы.

– Потеряла голову от счастья, – объяснил Петр Федорович, – думает, и в самом деле женюсь. Но я еще поду-умаю, – высоким голосом протянул он, покачивая поднятым вверх указательным пальцем, и на волне поддерживающих смешков верных голштинцев отправился задирать других фрейлин.

Настя выбежала в сад. Внимание Великого князя совсем не радовало. «Господи, с матушкой беда такая приключилась, – думала она, пробегая по тропинкам, вьющимся меж роз и декоративных кустарников, которым умельцы-садовники придали очертания зверей и птиц, – так еще и Чертушка с разговорами о женитьбе. Второй раз уже говорит: неужели и вправду это замыслил? Что тогда делать?»

Она прижала пальцы к вискам и присела на скамью, не касаясь ажурной резной спинки. В густой листве пересвистывались какие-то мелкие птахи. Тонкие молодые ветви берез, стоящих полукругом у скамьи, раскачивались подобно опахалу и будто нашептывали что-то. А Насте никак не удавалось выровнять дыхание и собраться с мыслями. Послышался хрусткий шорох чьих-то шагов по выстланной белым ракушечником тропинке.

– Неужели Чертушка?! – еле слышно прошептала она.

Но это оказлся молодой граф Головин.

– Здравствуй, Настасьюшка, наконец-то я тебя нашел.

– Николашенька, – она бросилась к нему на шею и зарыдала.

– Ну что ты, счастье мое? Что случилось? Это из-за матушки – я уже слышал, знаю. Веселого, конечно, мало, но все же не конец света. Не с ней одной такое приключилось. Помнишь, в прошлом году то же самое было с Салтыковой? Кажется, из-за прически. Ничего – улеглось. И с твоей матушкой утрясется.

– Да разве только это. Все несчастья на мою голову! – и Настя сбивчиво рассказала о встрече с Великим князем.

Николай помрачнел было, но потом весело улыбнулся:

– И от этой беды найдется средство: вот успокоится твоя матушка, и я сватов зашлю. А как сговоримся мы, так нам потом уже никто не помеха. Ты-то согласна пойти за меня, Настюша?

На лице Анастасии Степановны появилась счастливая улыбка.

– Николашенька, милый! – Она снова обняла его, но, вспомнив правила этикета, отстранилась и, состроив кокетливое личико, важным голосом сказала: – Я подумаю над вашим предложением, граф, – и тут же беззаботно рассмеялась.

Николай привлек ее к себе и поцеловал в чистый, обрамленный светлыми локонами лоб.

– Теперь ты не будешь плакать, Солнышко?

* * *

В доме Лопухиных прислуга и домочадцы с утра ходили на цыпочках. И это не только потому, что разгневанная хозяйка в случае, если что не понравится, могла весь дом перевернуть с ног на голову. Просто не у нее одной пасмурно на душе: все хорошо понимали, если над домом разразится бремя государевой опалы, то не поздоровится никому. Конечно, случай на балу не грозил далеко идущими последствиями, но кто знает, что будет. Весьма близкое к родителям сверженного малолетнего императора Иоанна VI, семейство Лопухиных отнюдь не располагало симпатиями нынешней государыни Елизаветы Петровны.

Только полуторагодовалый Василий Степанович – самый младший ребенок в семье светлейших князей – не видел причин для плохого настроения и беззаботно резвился на садовой лужайке под присмотром няньки. Счастливо смеющееся личико ненаглядного дитяти способно возродить тепло в душе матери, как бы хмуро и тоскливо там не было. И ласковая улыбка озарила лицо Натальи Федоровны, которая, подойдя к окну, заметила своего сынишку, громко верещащего по поводу увиденной в кронах белки.

– Мне сказали, ты отказалась от завтрака, – снова попытался начать разговор Степан, будто бы и не заметив ее недавней грубости. – Но нельзя же так себя изводить. Все образуется, вот увидишь.

Наталья напряглась от вскипающего бешенства. Спокойствие мужа раздражало несказанно.

«Все образуется – интересно, каким образом? Он думает, я поеду ко двору и буду снова приседать перед ней в реверансах, как ни в чем не бывало? Ошибаетесь, Степан Васильевич: может, вам и ничего, когда в лицо плюнут, но я не такая! Я не могу с этим смириться. Больше я ко двору ни ногой».

Ей не приходило в голову, что умиротворенность супруга – лишь маска, и не могла она угадать его тревог и опасений. Просто Степану Васильевичу было ясно, что истериками дела не поправишь и в критических ситуациях никак не стоит давать волю чувствам. Своим подчеркнутым спокойствием он старался уравновесить бурю эмоций чрезмерно импульсивной жены. Однако Наталья Федоровна никогда даже и не старалась его понять.

Глава 2. Семейная жизнь

Семейство Балк состояло в тесном родстве с возлюбленной Петра I Анной Монс, погубившей его первую жену Евдокию Лопухину, приходившуюся Степану Васильевичу двоюродной сестрой. Наталья же была родной племянницей Анны. Неудивительно, что будущих супругов разделяла глубокая пропасть давней фамильной вражды. И случай их вовсе не история Ромео и Джульетты.

Идея женитьбы принадлежала царю, который таким способом, вероятно, хотел примирить два враждующих семейства. Выданная замуж против воли, Наташа Балк еще до свадьбы возненавидела Степана Лопухина. Он же – военный офицер, решительный и жесткий в морских баталиях, – в обычной жизни был добрым и мягким. Неприязнь молодой жены не вызывала у него ответной враждебности. Будучи старше на тринадцать лет, Степан вполне справедливо объяснял постоянное недовольство и сердитость юной супруги тем, что, вступая в брак по принуждению, она испытывала горькое разочарование из-за несбывшихся надежд на красивую, романтическую сказку, о которой мечтает каждая девица в восемнадцать лет. Желая скрасить ее досаду, он оказывал ей знаки внимания, дарил цветы и драгоценности, старался больше времени проводить рядом, полагая, что так она быстрее привыкнет к нему. Но при этом Степан и не заметил, как исподволь в его душе родилось большое, горячее чувство к юной жене. Влекомый этим чувством, в каждую свободную минуту он стремился к ней, – она не замечала. Движимый этим чувством, он назвал свой боевой корабль ее именем, – не обратила внимания. Со временем Наталья, постоянно видевшая со стороны мужа только добро, научилась относиться к нему с теплотой, но не с любовью.

В то же время, оправившись от отчаяния, охватившего в момент, когда царь «осчастливил» сообщением о предстоящей свадьбе, и прожив некоторое время с мужем, Наташа поняла, что радости жизни не закончились.

Постоянно окруженная тучами воздыхателей, красивая и остроумная, Наталья Лопухина от души веселилась на балах и приемах, где чувствовала себя королевой. Степан к флирту жены относился снисходительно, видел, что дальше галантных словесных дуэлей, улыбок и танцев дело не заходит. Отношения их постепенно улучшались. Она ершится, он к ней с лаской и терпением, и, глядишь, исчезает ее колючесть, через неохоту и она мягче к мужу: где улыбнется, а где-то и обнимет. Судьба, казалось, была к ним благосклонна.

* * *

В 1719 году русский флот одержал блестящую победу над шведами в бою близ острова Эзель. Одним из судов в том сражении командовал лейтенант Степан Лопухин и особо отличился при взятии неприятельского флагмана. За доблесть и верность отечеству награжден был орденом Святого Александра Невского и получил небольшой отпуск. Считая минуты, он летел домой к жене. Он знал, когда пришел приказ о выступлении их эскадры, Наталья была в тягости, и, судя по срокам, их первенец либо уже родился, либо должен был родиться со дня на день. Взбудораженный предчувствием близкой встречи, нетерпеливым ожиданием счастливых новостей, Степан нещадно пришпоривал коня. Вот, наконец-то дома! Не переводя дух, он как на крыльях взлетел на крыльцо и тут же в дверях столкнулся с взволнованной горничной.

– Ой, барин! – всплеснула руками служанка. – Как поспели: барыня-то родинами как раз мучаются!

И, как в подтверждение этих слов, до него долетел натужный крик. В одно мгновение исчезло радостное возбуждение. Степан почувствовал, как сжалось нутро, похолодели руки и пересохло во рту. Ему словно передались страдания жены. Неуклюже побежал по лестнице на второй этаж. Из дверей Натальиной спальни, откуда опять донесся протяжный стон, выглянула дородная, мещанской внешности женщина – должно быть, акушерка.

– Еще горячей воды и чистые простыни, – скомандовала она крутившейся тут же дворовой девчонке.

Степан подскочил к ней и, вцепившись в рукав платья так, будто от нее сейчас зависела его собственная жизнь, прохрипел:

– Как она?

– Вы муж? – уставилась акушерка невыразительным взглядом.

Степан истово закивал головой.

– Все хорошо: ребенок вот-вот родится, – пряча усмешку, сказала акушерка и закрыла перед носом князя дверь.

Полегчало. Подозвав к себе слугу (казалось, вся челядь вертится у спальни хозяйки), Степан Васильевич велел ему бежать за цветами, а сам остался караулить в коридоре, боясь отойти от заветной двери даже на шаг. Потянулись минуты. При каждом крике, каждом стоне он покрывался холодным потом. Прошло не более четверти часа, а Лопухину казалось – вечность. Он уже был готов впасть в отчаяние, когда оборвавшийся крик супруги вдруг подхватило заливистое верещанье. Не в первое мгновение Степан понял значение этого звука, а когда сообразил, прислонился спиной к стене и, приложив ладони к влажным щекам, беззвучно смеялся, восторженно хлопая глазами и не представляя себе, насколько глупо выглядит.

Вот дверь отворилась, и из нее вышел худощавый человек в черном сюртуке и с черным чемоданчиком. Степан Васильевич протянул к нему дрожащие руки, – как она?

– Ваша супруга в полном порядке, – сказал врач и, пожимая ему руки, добавил: – Поздравляю, у вас чудесный, здоровый сын.

– Я могу войти? – полушепотом спросил Степан.

– Отчего же нет? Обождите только: там сейчас приберут.

Тут в дверном проеме возникла фигура тещи с маленьким, копошащимся в кружевных пеленках комочком на руках.

– Вот, извольте видеть, Степан Васильевич, моя дочь родила вам наследника, – по такому радостному случаю Матрена Ивановна даже соизволила одарить зятя разговором и на секунду повернула свою бесценную ношу так, что он смог увидеть сморщенное, розовое личико. Но не успел Степан испустить вздох умиления, а теща уже уплывала по коридору.

– А вы пока сходите переоденьтесь, а то похоже, что на вас осела вся пыль петербуржских дорог, а жене вашей и младенцу важна чистота, – поучительно посоветовал доктор и направился вслед за генеральшей.

Устыдившись своей постыдной несообразительности, молодой отец стремглав бросился в свою комнату, где без помощи лакея и быстрее, чем по тревоге, переоделся в домашнее и опять оказался у спальни жены, где очень кстати поймал расторопного слугу, который чуть было не отдал букет горничной, чтобы та отнесла цветы хозяйке.

Вот он, долгожданный миг: муж распахнул двери и, полный благодарности и счастья, направился к постели жены. Легкий ветер с моря раскачивал тонкую ткань штор, благостной прохладой разряжал летнюю духоту.

– Натальюшка!

– Оставьте меня, сударь! – негодование и обида сорвались с натальиных губ и, направляемые сердитым взглядом из-под нахмуренных бровей, вонзились в мужа.

Степану показалось, что на него вылили ведро холодной воды. Он в растерянности остановился посреди комнаты, судорожно пытаясь сообразить, чем мог заслужить подобный прием. Но долго размышлять не пришлось:

– Вам бы только скалиться! Вся жизнь – сплошное удовольствие, а до того, что я в родовых муках только что чуть не умерла, и дела нет! – со слезами выпалила новоиспеченная мамочка и в сердцах повернулась к мужу спиной.

Степан, виновато улыбаясь, развел руками. Он мог бы рассказать ей, что и сам чуть не умер. Как волновался, как хотел бы взять на себя ее мучения… Но вместо этого он опустился на колени перед кроватью и, ласково коснувшись ее плеча, прошептал:

– Спасибо за сына, я в неоплатном долгу перед тобой, Наташа.

Наташа повернулась к нему со сдержанной улыбкой.

– Ты уже видел его?

Степан кивнул:

– Он такой красивый, как и ты, – сказал он, протягивая букет.

– А мне показалось, что он на тебя похож, – окончательно оттаивая, сказала Наталья. – Давно ты приехал?

– Не знаю, – пожал плечами Степан, и оба тихо рассмеялись.

Вошла Матрена Ивановна с пищащим младенцем.

– Он хочет есть, дай ему грудь, – сказала она, отдавая ребенка дочери, и вышла.

Степан присел на край кровати. Глядя, как Наташа кормит их новорожденного сына, он чувствовал себя счастливейшим из смертных.

– Как мы назовем его? – спросила Наталья.

– Может, Иванушкой, скоро праздник Ивана Купалы, – подумав, предложил Степан.

– Хорошо, пусть будет Иоанн.

Наевшись, Ваня уснул. Наташа хотела встать, чтобы переложить ребенка в колыбель, но Степан остановил.

– Дай мне.

С трепетной нежностью он положил ребенка в маленькую кроватку и вернулся к жене, которая, откинувшись на подушки, сладко зевала.

– Ты на меня больше не сердишься, милая?

Наташа, улыбнувшись, отрицательно мотнула головой. Но нужно было показать, что, тем не менее, ничто не забыто.

– Однако спать я с тобой больше не буду, если только не придумаешь, как сделать так, чтобы самому рожать.

Степан Васильевич, рассмеявшись, погладил ее по волосам.

– Как пожелаешь, любимая.

* * *

Время шло, подрастал всеобщий любимец и баловень Иванушка. Через два года Наталья подарила мужу еще одного сына, которого назвали его именем. Потом родилась дочь. Все, вроде бы, было хорошо. Может быть, так и наладились бы их чувства, и зажили бы они в любви и согласии. Да вот беда: Степан Васильевич то в один поход уйдет, то в другой. Только ледок меж ними начнет таять, а его уж опять зовет долг военный и государственный, а Наталья остается в пучине светской жизни.

Наталья хранила супружескую верность, пока в 1726 году среди приближенных императрицы Екатерины I Алексеевны не возник белокурый, высокий красавец – Рейнгольд Левенвольде, пожалованный ею графским достоинством. Немало сердец разновозрастных особ женского пола было разбито этим голубоглазым кавалером, одетым модно и ярко в кафтаны, бриллиантами расшитые, – бриллиантами, женами многих знатных мужей, да и самой императрицей даренные. Умело разыгрывая карту своей незаурядной внешности и ловко манипулируя алчностью, леностью или глупостью высоких чиновников, умный, корыстолюбивый и тщеславный курляндский юноша выдвинется на должность обер-гофмаршала и некоторое время будет исполнять одну из ведущих ролей в российском государстве. Но это позже. В двадцатых же годах восемнадцатого столетия он был, по сути, всего лишь удачливым придворным жиголо. И случилось так, что повстречалась с этим героем-любовником на светском приеме Степана Лопухина жена – красавица Наталья. С первого их танца стало видно: быть в семействе Лопухиных раздору. Наташа рядом с этим нарядным аполлоном еще милее кажется, смеется и прямо светится вся, в глазах огонь, на щеках румянец.

Поначалу не хотел, боялся Степан замечать то, что всем уже стало ясно, расползающиеся слухи будто не слышал, насмешливых взглядов не замечал. Но слепым и глухим тоже можно быть до определенного предела. Пришлось ему взглянуть-таки правде в глаза. А что ж дальше делать? Не такой он человек, чтоб с кулаками на женщину бросаться, и на разговор прямой решимости не хватало. Все же тлела где-то надежда: может, напрасны подозрения, лживы слухи, и Наташа действительно лишь в дружеских отношениях с новым ухажером. А она именно так и объясняла свои с ним встречи, когда муж пытался издали разговор начать. И с какой бы стороны ни подступался Лопухин к жене с расспросами, она то отшучивалась, переводя разговор на другую тему, то на него же и обижалась, обвинив в напрасном к ней недоверии, а сама будто даже ласковее, чем раньше, вилась вокруг него, как лиса. Но легче от этого не становилось, сжимающая грудь тоска росла.

Он терпел, пока однажды, приехав в один из своих домов, не застал жену в объятиях любовника. Боль была такой, что зарябило в глазах, и не нашел он ничего лучшего, как выбежать из дома и в ближайшем кабаке напиться.

Дотемна просидел Степан Лопухин в том питейном заведении, никого не видя, ни на чьи вопросы не отвечая. Домой пришел ночью. Кареты левенвольдевой во дворе не было, в комнате Натальи тихо. Подойдя к двери женушкиной опочивальни, Степан Васильевич некоторое время стоял в пьяном отупении, решая, что лучше: стучать или войти без стука. Наконец он толчком распахнул дверь, ввалился в комнату, как был с улицы: в сапогах и засыпанном тающим снегом тулупе. На прикроватном столике жены стоял подсвечник с тремя горящими свечами. Наталья вспорхнула с кровати, сделала несколько шагов навстречу мужу. Качнулось пламя свечей, бросая колеблющиеся тени на стены, резную, украшенную позолотой мебель, на красивое, испуганное лицо неверной супруги.

– Степа, ты что? Что с тобой?

– Желаю выслушать ваши объяснения, сударыня, – стараясь изобразить язвительную усмешку, сказал Степан. Много пить он не умел и не привык и потому сейчас с трудом ворочал языком. – Как вы изволите оправдываться?

– Степушка, давай поговорим утром, – улыбнувшись, слегка дрожащим голосом произнесла Наташа, приблизившись к мужу, и попыталась мягко вытолкать его из комнаты. Но муж грубо схватил ее за руки, сжал их.

– Нет, сейчас! Объясни, что ты себе позволяешь … – он шумно выдохнул, прервавшись на полуслове.

– Отпустите меня! Вы пьяны, идите спать! – воскликнула женщина, вырываясь от него, но Степан удержал, рывком притянул к себе.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, вы не в себе, – стараясь изобразить возмущение, повторила Наталья.

– О чем я говорю?! – Супруг швырнул ее на кровать, приходя в не свойственное ему состояние ярости и склоняясь над ней: – О том, что я видел! О махателе твоем!

Наталья, стараясь сохранить в себе мужество и обескуражить мужа, сменила тон и, прищурив глаза, прямо ему в лицо выплюнула вопрос:

– А что такого вы увидели, о чем раньше не знали?

Степан задохнулся, на мгновение отшатнулся, себя не помня, наотмашь ударил ее по щеке, единственный раз за всю их совместную жизнь. Наталья Федоровна расплакалась.

– Давайте, сударь! Бейте! Не по своей воле я шла за вас, и вам то известно! А он… Он – жизнь моя! Я люблю его! Вы можете запретить мне его видеть, запереть меня под замок, но тогда можете и жизни лишить, все одно она не мила мне…

Степан Лопухин медленно, шаткой походкой отошел к двери. Злость прошла, опьянение тоже. Еще раз с тоской посмотрев на жену, он ушел к себе.

Наталья полночи проплакала, уткнувшись в подушку, а ее муж, просидев до утра у раскрытого окна своей спальни, решил, что бороться бесполезно: «Пусть живет, как может. Видно, и в самом деле любит она его, этого павлина напыщенного. Может, когда-нибудь она поймет…»

После того случая супруги Лопухины какое-то время ходили тихие и молчаливые, стараясь не попадаться друг другу на глаза и никого не принимая. Даже со своим возлюбленным Рейнгольдом Наташа почти месяц не встречалась. Не то чтобы она стала бояться мужа. Скорее, мучило чувство вины вследствие впервые озарившего ее понимания того, что своим поведением она причиняет жестокую боль человеку, отдававшему ей все и прощающему ей все. Но всю жизнь не проживешь затворником. Особенно, если ты – человек светский, и положение обязывает. На очередном маскараде Наташа вновь увидела своего обольстителя и не запретила ему приближаться к себе, с головой бросившись в омут безумной любви. Скрывать свою связь с Левенвольде она уже не считала необходимым. Степан же, отказавшись от борьбы, стал большую часть свободного от службы времени проводить в московском имении, предоставив Наталье полную свободу в Петербурге. Однако окончательно с женой он не расстался, изредка нанося ей визиты и появляясь с ней в свете. В таких случаях Наташа обычно встречала его ласковой улыбкой, была вежлива, учтива и нежна: супруги Лопухины как будто заключили негласную договоренность – будучи вместе, делать вид, что все в порядке. Правда, иногда они выходили из этих рамок: иногда Наталья вдруг становилась раздражительной, насмешливой, иногда она демонстративно покидала мужа вместе с Рейнгольдом, иногда Степан бывал с ней резок, силой уводя от любовника на балу или охоте. А после, когда шторм утихал, они возвращались к своей игре, правила которой приняли, не обсуждая.

Глава 3. Праздные разговоры

– Пожалуй, съезжу я к Лопухиным…

Низенькая ростом русоволосая женщина средних лет внимательно осматривала свое отражение в зеркале, оправляя кокетливо выглядывающие из-под корсета кружева нижнего платья.

Стоявшая лицом к окну девушка повернулась. Лучи вечернего солнца отразились от темно-бордовых с узорчатой золотой каймой штор, придали ее светлым волосам розоватый оттенок, отчего юное лицо делалось особенно очаровательным. Губы девицы, однако, недовольно искривились.

– И не боитесь вы, маменька? Лопухины нынче в большой немилости.

– Полно тебе, Настя, чего бояться? После скандала третья неделя пошла, уж и разговоры утихли. А что не в милости? Так в наше время многие не в милости и не в чести. Однако ж это не повод друзей бросать в тяжкую минуту. – Вдруг наставительные интонации исчезли из голоса матери, а в ее глазах вспыхнули озорные огоньки: – И кроме того, мне не терпится рассказать ей свои новости! Не скучай без меня, Настюша. Я ненадолго.

И, шурша кринолином изумрудно-зеленого платья, она удалилась.

Настя Ягужинская, слушая, как мать бодро и жизнерадостно дает указания прислуге, раздраженно подумала, что пора бы маменьке угомониться и вести спокойную, тихую жизнь. Не в том она возрасте, чтобы женихами бахвалиться.

Но Анна Гавриловна не догадывалась о мыслях дочери, и поэтому ничто не омрачало ее радости. Расслабленно откинувшись на спинку сиденья кареты, она рассеянно смотрела в окно. Внимание не привлекали проплывающие мимо многократно виденные нарядные строения Петербурга. Женщина вся была поглощена мыслями о грезившемся, хоть и несколько запоздалом, но от того еще более упоительном счастье. Она то вспоминала во всех подробностях свою последнюю с Михайлой встречу, то представляла, как будет рассказывать об этом сердечной подруге.

* * *

– Приехали, барыня, – рослый лакей в богатой ливрее распахнул дверцу.

Хозяйка встретила гостью чрезвычайно радушно. Давние подруги обнялись и поцеловались.

– Аннушка, как я рада тебя видеть! Я-то решила было, что и ты теперь мой дом стороной обходишь.

– Что ты, Наташа, разве я могу тебя забыть? Как ты могла такое подумать? – с явно наигранной обидой сказала Анна, присаживаясь в мягкое кресло с бархатной обшивкой.

– Не обижайся, в печали какие только мысли не лезут в голову. И ведь многие так и поступают, – упавшим голосом пожаловалась Наталья Федоровна. – Гостей у нас в последнее время сильно поубавилось.

– Не нужно отчаиваться, милая. Все наладится, и жизнь пойдет своим чередом. – Анна порывисто наклонилась и коснулась руки подруги, не скрывая более улыбки. – Знаешь, я ведь приехала к тебе радостью поделиться, – она выдержала паузу и сокровенно поведала: – Мишенька мне предложение сделал. Знаешь, по-моему, он в самом деле влюблен! Вчера говорит мне: «Ты – звезда, озарившая мою жизнь светом!» – такой, право, смешной!

Люди, поглощенные собственным счастьем, часто, не замечая того, бывают жестоко невнимательны к бедам близких. Увлеченная собственным рассказом, Анна Гавриловна не подумала, на какие мысли может навести подругу, до сих пор безутешно оплакивающую любимого, сосланного два года назад в далекий Соликамск.

Наталья Федоровна прикрыла глаза. Вдруг вспомнился один из дней. Один из многих: таких разных и в то же время похожих друг на друга…

Они возвращаются лесом с верховой прогулки в окрестностях одной из подмосковных деревень. Конь горячий под ее седлом. Ветер в лицо. Она впереди – грациозная наездница: спина прямая, колено жестко. Он чуть позади, высокий, элегантный, одетый по последнему слову моды.

Она первая соскакивает с лошади у крыльца загородного дома. Слышит свой смех:

– Не догонишь!

Легко взбегает по лестнице. Рейнгольд догоняет у дверей.

– Неужели моя красавица хочет сбежать от меня?

Его глаза совсем рядом. Его губы, слегка касаясь щеки, шепчут волнующие, бесстыдно-красивые слова. Слова проникают в глубины души, искрами пробегают по телу, вызывая дрожь в пальцах, в коленях, сжимают мышцы живота, горячими волнами вливаются в кровь. Комната наполняется горячим дыханием, кружится. Она теряет опору под ногами, она бы упала, если бы не его сильные руки…

Наталья со вздохом открыла глаза: сейчас у нее есть только воспоминания… и надежда.

Заметив на ее ресницах слезы, Анна прервалась на полуслове.

– Что с тобой, Наташа? – Она сочувственно сжала ладонь Лопухиной.

– Так… просто вдруг… – Наталья Федоровна говорила, порывисто вдыхая воздух после каждого слова и переводя взгляд с одного лепного узора на потолке на другой, лишь бы только не расплакаться, – нахлынуло… – отерла со щеки сорвавшуюся-таки слезу.

– Бедняжечка, ты вспомнила графа Левенвольде? – Анна вздохнула. – Что же нам делать, Натальюшка? Мне и самой, ты знаешь, есть о ком тужить: братишка на Камчатке мается. Но, слава богу, ведь они живы – даст господь, еще и свидимся.

– Может статься… Да, ты права, нужно надеяться. Хотя при нынешней-то правительнице хорошего трудно ждать. Она всех, кто прежде в милости был, не любит, – в голосе Натальи явственно зазвучали интонации обиды и раздражения. – В почете нынче только всякая мелочь, что и прежде при ней была. Ты, Аннушка, не подумай, я о тебе ничего плохого не хочу сказать, но только, если у вас с Михайлой Бестужевым все сладится, то тебе и можно в будущее с улыбкой смотреть. Бестужевых ее величество привечает. Алексея вон вице-канцлером сделала. Глядишь, со временем брата твоего и удастся вернуть. А как нас она ненавидит, так где уж мечтать о возвращении Рейнгольда. Когда самих не знаешь, что ждет… В нашей семье, как Елизавета власть захватила, одни неприятности. Иван с полковничьей должности, неизвестно за какие вины, в подполковники определен, о Степане Васильевиче, когда всем чины раздавали, так позабыли, что до меня, то и вовсе!..

– Твоя тревога понятна. Однако всегда есть место счастливому случаю. Обстоятельства могут поменяться… Зачем изводить себя дурными мыслями? Ты сейчас, конечно, думаешь: «Хорошо тебе говорить – была бы ты на моем месте!» Но ведь у меня тоже не все гладко: говоришь, Алексей Бестужев поможет – так где уж там! Он же первый противник нашей с Мишей женитьбы. Они с того даже разругались на днях. Так что мне теперь – убиваться? Как бы не так! – Заметив, что доводы рассудка подругу не сильно утешают, Анна решила придать беседе игривый тон, сверкнула глазами: – В конце концов, тебе ли, Наташа, жаловаться на судьбу?! Когда я столько лет скучала одна, у тебя был и муж, и любовник. Да и сейчас толпы воздыхателей только и ждут хоть одного мимолетного взгляда, чтобы упасть к твоим ногам!

– Будет тебе – так уж и толпы! – Наташа, едва сдерживая улыбку, искоса посмотрела на собеседницу. Поняв, что подавить смех ей все равно не удастся, широко улыбаясь, добавила: – А сама тоже не прибедняйся: одна ты никогда не скучала!

Аня сумела-таки поднять ей настроение – недаром они дружили уже больше двадцати лет.

– Ладно, ты права: может, еще и улыбнется капризная фортуна. Не будем предаваться унынию, давай лучше кофе пить. Кофе у меня знатный – из заморских Испанских земель привезен, – воспрянув духом, предложила хозяйка дома.

Потом они пили кофе с тающими во рту ванильными булочками, болтали о новых веяниях моды, о причудах своих детей и прочих пустяках. Наталья как будто освободилась от кокона депрессии и беззаботно смеялась, особенно упиваясь рассказами о новых успехах своего младшенького. Одним словом, Анна Гавриловна покинула гостеприимный дом уже в сумерках, добавив к своему счастью еще и чувство честно выполненного дружеского долга.

Казалось, жизнь благосклонна. Казалось, впереди ждет только радость и солнечный свет. Казалось…

* * *

Визит подруги чудесным образом развеял Натальину хандру, и утро следующего дня она встречала в твердом намерении не унывать.

Высокую резную дверь красного дерева распахнул щеголеватого вида дворецкий.

– Ваша светлость, их светлость молодой князь Иван Степанович пожаловать изволили в гости!

Наталья Федоровна с радостной улыбкой поднялась с кресла, отложив на маленький, с круглой столешницей, стол томик Шекспира.

В комнату уже входил, не дожидаясь особого приглашения, ее старший сын. Высокий, сероглазый, с темно-русыми волосами, в парадном военном мундире.

«Какой же он у меня все-таки красавец! Немного неуклюж, как и его отец, но все равно хорош!» – с гордостью подумала Наталья Федоровна, а вслух воскликнула:

– Иванушка, свет мой! Наконец-то ты порадовал мать визитом, – обнимая и целуя сына, добавила: – Неделю носа не казал. Должно быть, и не скучаешь обо мне?

– Ну, что вы матушка, как можно. Служба, однако, дела… – Иван опустил глаза и наклонился поцеловать руку матери.

– Кстати, как дела на службе, что-нибудь прояснилось?

– В том-то и беда, что ничего! – разведя руками, усмехнулся он. – До сих пор не могу разузнать, на какой я должности, в каком полку… – Он вольготно расселся в кресле, треугольную шляпу, стряхнув пальцами какие-то пылинки, положил на столик. – Вы и сами, матушка, прекрасно знаете, какой нынче везде бардак. Видно, при нынешнем правительстве правды все одно не сыскать.

– И что же, друг мой, к тебе одному такая несправедливость или других тоже обходят вниманием?

Наталья Федоровна присела напротив и участливо смотрела в глаза сына.

– Да уж есть такие, которые много обласканы нынешней властью, хотя не я один и обижен. Многих достойных людей на худую участь обрекают. Вот взять хоть моего друга Якова. Он получил на днях печальное известие: приказано ему собираться в путь – сменять офицера караульной службы при арестантах в Соликамске. Посудите сами, ведь это та же ссылка. А за что? За какие такие вины? Ни он сам, ни другие не ведают…

Наталья Федоровна замерла, прижав к груди соединенные вместе ладони, отвела взгляд. Вот и судьба ей улыбается, давая столь редкую возможность…

Иван тем временем продолжал:

– При таких делах не удивительно, что многие охладевают к службе, предаются разным увеселениям: вино, драки, дамы. Но разве можно их обвинить? Вот, к примеру, Коржов вчера устроил скандал в кабаке…

– А что он – и вправду надежный друг? – перебила его Наталья Федоровна.

– Кто, Коржов? – удивился Иван. – Да как-то…

– Нет, ты, кажется, назвал его… Яков… Да. Как, ты говоришь, его фамилия?

– А, Бергер – да. Он мой давний приятель и друг. Почему вы спросили, матушка?

Наталья на мгновение смутилась, но, отбросив сомнения, почти спокойным голосом сказала:

– Тебе ведь известно, свет мой, что в Соликамске уже третий год обретается наш друг – граф Левенвольде. Вот я и подумала, как не воспользоваться таким случаем, дабы поддержать безвинного страдальца. Не мог бы Яков оказать маленькую услугу – передать записочку арестанту?

– Матушка!.. – сын с невольным укором покрутил головой. – Ну зачем вы?.. А как же?.. – он так и не сумел подобрать слов и сдался: – Хорошо… я передам Якову вашу просьбу. Он вряд ли откажет.

– Вот и славно, – улыбнулась Наталья, – я напишу прямо сейчас, чтобы потом не запамятовать, – и громко позвонила в колокольчик. Вошедшей горничной она приказала принести бумагу и чернила и продолжила разговор с сыном: – Так, ты, кажется, рассказывал мне о… Рожкове?

– Каком Рожкове? – снова удивился Иван.

– Который чем-то не был доволен, или подрался… – рассеянно произнесла Наталья, обратив взгляд на округлившего глаза Ивана. В этот момент горничная пришла с бумагой и чернилами.

– Что еще прикажите, барыня?

– Ничего, ступай, – отозвалась Наталья Федоровна и с коротким вздохом взялась за перо. Чуть задумавшись, она обмакнула перо в чернильницу и, нежно разгладив листок, написала всего одну фразу по-немецки: «Милый друг, спешу передать Вам с этим человеком поклон и заверение в неизменной моей о Вас памяти. Наталья Лопухина». Посыпав свое послание из песочницы и стряхнув впитавший излишнюю влагу песок, Наталья аккуратно сложила письмо и протянула его сыну: – Вот, ты уж, Иванушка, не забудь, передай это своему другу.

– Не беспокойтесь, матушка, передам. – Иван засунул листок в карман.

– Да, и на словах попроси его, пусть скажет, чтоб граф не унывал, а твердо надеялся на лучшие времена, – с ласковой улыбкой добавила Наталья.

– Хорошо, все, как просите, сделаю.

– Спасибо, сынок. Отобедаешь со мной? – облегченно вздохнув, спросила Лопухина.

– С удовольствием.

– Значит, распоряжусь, чтоб накрывали на две персоны. Это так приятно, когда за столом есть кто-то из близких. А то с тех пор, как батюшка твой с сестрами и братьями отбыл в деревню, я все больше трапезничаю одна.

– Почему бы и вам, матушка, не съездить к ним в деревню, отдохнуть? Вас и батюшка звал.

– Может быть, я так и сделаю. Вот только твое положение установится… Нынче ведь как нам тебя одного оставить. Пока я здесь, мне и самой за тебя спокойнее, и батюшке твоему все о нашей здесь жизни отпишу. С другой стороны, опять же в столице у меня подруги, от них я все новости узнаю: что при дворе делается. В деревне же в полном безвестии будем.

– Отчего в безвестии? О здешней жизни и я все, как есть, отписать могу. Я с товарищами много разговоров имею и о гвардейских, и о дворцовых происшествиях.

– В этих беседах, Ваня, ты слушай больше, да меньше говори: особенно об обидах своих. Неспокойно нынче.

Глава 4. Бал

Улучив момент, Наташа покинула компанию веселящихся на свадьбе подруги гостей и вышла в сад. В ярко освещенном сотнями свечей доме было немного душно, а в саду воздух дышал прохладой и свежестью. Июньское небо казалось уютным синим шатром с редкими вкраплениями звезд. Наташа любила его больше, чем ту мерцающую черную бездну, которая ясными ночами раскидывалась на Петербургом в другие времена года, одновременно завораживающую и пугающую.

По тишине, нарушаемой только отзвуками царящего за стенами веселья, каскадом прокатился мужской смех. Невольно обернувшись, Лопухина заметила расположившуюся у раскидистого дуба группку подвыпивших молодых людей. И невдалеке, в тени кленовой аллеи, белело платье какой-то девицы, гуляющей под руку со своим кавалером. Наташа, пристально вглядываясь, попыталась рассмотреть, не ее ли это Настя с Николой Головиным. Тщетно. Усмехнувшись своему материнскому любопытству, Наталья Федоровна не спеша пошла по мощенной диким камнем дорожке, ведущей к пустовавшей пока беседке. Запах цветущих деревьев приятно щекотал ноздри, тихо шуршал синий шелк платья, и в завершение идиллии послышалась затейливая трель соловья. Неожиданно снизошло одно из тех мгновений, когда бывает хорошо просто оттого, что отступают все прежние переживания, обиды, волнения и заботы. Хорошо от того, что ты здесь и сейчас.

Наслаждение безмятежностью прервали чьи-то торопливые шаги сзади. Наташа оглянулась. К ней приблизился молоденький и довольно симпатичный кавалергард.

– Наталья Федоровна, объявили танцы, – сказал он срывающимся от волнения голосом, – не подарите ли мне первый танец? – И робко протянул ей руку.

«А давно ли у тебя, мой мальчик, молоко на губах обсохло», – не без удовольствия подумала Наталья, но вслух произнесла, улыбаясь обворожительно:

– А известно ли вам, молодой человек, что танец нужно заслужить? – она наклонила голову влево, чуть приподняв правую бровь.

– Скажите, как?!

– Принесите мне бокал шампанского.

– Одно мгновение, – радостно воскликнул юноша.

– Не торопитесь, – с нотками смеха продолжила Лопухина, – нести нужно не в руках, а на голове! Знаете, как на востоке кувшины носят? – Она подняла ладони над своей пышной прической, игриво взирая на нежданного ухажера. – И руками не держать! Сможете?

– Я попробую, – приуныв, произнес паренек.

– А мы проследим, чтоб не жульничал, – с ликованием подхватили подошедшие во время их беседы друзья застенчивого кавалера. И шумная троица зашагала к дому.

Но едва Наташа повернулась, чтобы продолжить прогулку в прежнем направлении, как перед ней возникла фигура Нила Акинфова.

– Натальюшка, друг наш, на что-то вы нас оставили одних, без света ваших прекрасных глаз?

– Ах, оставьте, Нил Тимофеевич, вам всем и без моих прекрасных глаз было очень весело вести разговоры о невиданных корабельных орудиях, бьющих… на сколько, вы говорили, ярдов? – с наигранным возмущением ответила Лопухина.

– Помилуйте, сударыня, только и перемолвились парой словечек, и то все Пашка начал, – оправдываясь, пробасил Нил и развел руками.

– Хорошо, прощены, но только не приставайте ко мне больше с вашими упреками, – распахивая все еще густые и длинные, на зависть соперницам, ресницы, отмахнулась Наталья и раскрыла веер. Ее синие глаза в белой ночи казались черными, и в этих черных омутах готов был с ходу утонуть Нил Акинфов.

– Позвольте тогда, в знак прощения вашего, поцеловать вашу прелестную ручку, – и он наклонился, потянувшись за ее рукой, затянутой в голубую шелковую перчатку.

Наташа грациозно отдернула руку:

– Не много ли вы хотите, любезный Нил Тимофеевич? – смеясь, хлопнула веером по его сложенным трубочкой губам.

Она уже начала подумывать, как бы ей избавиться от надоевшего воздыхателя, как услышала позади себя громкий хохот и обернулась. Шагах в семи от нее стоял расстроенный кавалергард с опущенной головой. По его волосам, по аксельбанту, пенясь, стекало шампанское, у ног осколки разбитого бокала, а по сторонам довольно гогочущие сослуживцы. Всплеснув руками, искренне рассмеялась и Наташа. Видимо, ободренный ее смехом юноша поднял голову и сделал несколько шагов.

– Может, хоть в награду за мои мучения, вы все-таки подарите мне танец? Не умею я бокалы на голове носить.

– Нет, милый юноша, вот когда научитесь, тогда и потанцуем, – но в благодарность за развлечение она легонько провела пальчиком по его гладкой щеке, и быстрыми шагами направилась к дому.

Едва войдя в залу, Наташа сразу окунулась в пьянящую атмосферу праздника, бала, танцев. Быстрее забилось сердце, и все в ней взметнулось и полетело в такт музыке вальса.

– Ах, какой праздник, какая пара! – воскликнула подошедшая женщина, пышная, цветущая, разрумянившаяся в танцах.

– Да, Марьюшка, чудесный вечер! – с легким вздохом ответила Наталья. Достала веер из страусиных перьев и, поднеся его близко к лицу, принялась рассматривать танцующих, прикидывая, с кем бы она предпочла пройтись в вальсе, а с кем отплясать кадриль.

– Это ваш платок? – галантно улыбаясь, высокий, чрезмерно сухощавый, но широкоплечий мужчина преклонных лет протягивал ей шелковое воздушное облачко с вышитыми золотом и серебром вензелями «НЛ».

– Спасибо, Андрей Иваныч, – одарив мужчину благодарной улыбкой, Наталья двумя пальцами подхватила платок. – Должно быть, выронила, когда доставала веер.

Мужчина выверенным движением опытного придворного склонился в легком поклоне, ровно как того требовал этикет, и удалился.

– Страшный человек, – прошептала изменившаяся в лице Марья Наумова, – дьявол в образе состарившегося ангела! Если не знать, чем он занимается, то и в голову не придет.

– Ему раскрывают душу в приватной беседе даже те, кто прекрасно осведомлен о его должности, вот что удивительно… – ответила Наталья. – Но, к счастью, мы его знаем только со светлой стороны. Так к чему бояться?! Достаточно просто помнить, кто он.

Лопухина веселым взглядом окинула вокруг.

Среди нескольких десятков кружащихся пар мелькало воздушное платье невесты. Аня танцевала с мужем. Новоиспеченная графиня Бестужева была безупречна: прекрасная осанка дополнялась изящной легкостью, плавностью движений. Стороннему наблюдателю могло показаться, что она и вовсе не касалась в танце белого мрамора пола, а парила в воздухе на широком кринолине. Михайло Бестужев, с неловкими грубоватыми движениями, представлял собой невыгодный контраст супруги. И он не отводил мальчишески влюбленного взора от жены. Это в его-то пятьдесят пять!

«Счастья тебе, Аннушка!» – улыбнулась Наташа и перевела взгляд на стоящих в кружке и живо беседующих солидных государственных мужей. Был с ними и Степан Васильевич. Он не проявлял такого бурного возбуждения как, к примеру, активно жестикулирующий граф Воронцов. Лишь иногда вставлял пару слов и смеялся вместе со всеми. В отдалении мрачным вороном застыл хмурый Алексей Петрович Бестужев.

– Разрешите вас пригласить?

Наталья чуть вздрогнула от неожиданности. Статный вельможа в расшитом драгоценными камнями камзоле протягивал ей согнутую в локте руку. Граф Петр Шувалов. Она кивнула и положила свою ладонь поверх его. Они прошли в гущу танцующих и понеслись в вихре вальса. Потом была кадриль, потом мазурка… Пары отплясывали доупаду, не жалея ни туфлей, ни ног, обменивались партнерами. После очередной рокировки Наташа неожиданно оказалась в объятиях собственного мужа.

– Может быть, моя прелестная супруга осчастливит танцем и меня? – сдержанно улыбаясь, Степан задал вопрос, по сути, риторический. Ведь они уже танцевали. Наташа, лучезарно улыбнувшись, склонила голову.

– С радостью, мой дражайший супруг!

Она смотрела с нежностью в его добрые, смеющиеся карие глаза, и человек несведущий мог бы подумать, что они идеальная пара.

Объявили перерыв. Гости вернулись в столовую залу и начали занимать свои места. Наташа подошла к Бестужевой.

– Ты счастлива? Я так рада за тебя!

– Спасибо, милая. Мишенька так внимателен и нежен ко мне. Да, я счастлива! А ты не скучаешь ли у меня в гостях? – воскликнула Аня, обмахиваясь веером, лицо ее разрозовелось после танца, глаза блестели.

– Что ты, все просто чудесно. А поскучать и при желании не дадут, – Наташа прыснула, прикрывая лицо веером, и вкратце рассказала Ане анекдот, случившийся с наивным кавалергардом.

– Зачем же ты так осадила мальчика, Наташа, – смеясь, сказала Аня. – Он собой славный?

– Вполне!

– Так и потанцевала бы с ними, кто знает, может, завязался бы роман, – непонятно, в шутку или всерьез, произнесла Бестужева.

Лицо Лопухиной стало серьезным:

– Нет, ты ведь знаешь, я храню верность.

– Кому, Степану или… – начала было Аня, но осеклась и кинула на подругу раскаянно-извиняющийся взгляд. Но Наталья Федоровна не собиралась грустить в этот вечер.

– И одному, и другому, – рассмеявшись, ответила она.

Анна Гавриловна облегченно вздохнула.

– А если серьезно, Наташ, я все никак в толк не возьму, чем тебя Степан всегда не устраивал. Недурен собой, душою чист, и стоит тебе посмотреть на него поласковее, так и дышать в твою сторону боится.

– Честно? Я и сама не знаю ответа на этот вопрос. Ладно, пойду к нему. – Наташа, подхватив юбки, поспешила к своему месту за столом.

– Вот и я! – весело сообщила она мужу, усаживаясь на стул, пододвигаемый вовремя подскочившим лакеем.

– У тебя хорошее настроение?

– Ее величество императрица всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси, Елизавета Петровна! – провозгласил, стоя на вытяжку у распахнутых высоких дверей, дворецкий.

– Уже нет, – нахмурив брови, тихо ответила Наташа, прикладывая к не касавшемуся еды рту салфетку.

Все повскакивали и склонились перед вошедшей. Поджав губы, присела в глубоком реверансе и Наталья.

Елизавета величественно прошла по зале. Высока, немного полновата, но с великолепной статью. Непудренные, огненно-рыжие волосы высоко взбиты в затейливую прическу, шлейф розового платья струился по мраморному полу.

– Прости, Михайла Петрович, за опоздание! Надеюсь, не прогонишь?! – с веселым задором воскликнула императрица.

– Безмерно, безмерно счастлив и польщен вашим присутствием на нашем скромном празднестве, ваше величество! – приложив руку к сердцу, заверил Бестужев.

– Так с женитьбой вас, Михаил да Анна! Мира и достатка вашему дому, а вам любви и согласия!.. – среди стандартных поздравлений прозвучала также подаренная подмосковная деревня на двести душ, а завершила Елизавета речь призывом: – За здоровье молодых! – Она высоко подняла поднесенный ей бокал с игристым вином и обернулась к гостям. Осушила сосуд до дна и с маху разбила об пол. – На счастье! Что встали, как статуи? Веселиться всем!

И зала вновь наполнилась оживленным гулом голосов, звоном бокалов и цоканьем вилок и ножей о фарфоровые тарелки.

Вдруг всеобщее внимание привлекла стайка мальчишек лет десяти-двенадцати, неожиданно влетевшая в залу. Среди них явно назревала драка. Жгучий черноглазый брюнетик с воинственным пылом налетал на длинного, но щуплого парня, который, округлив глаза, отступал от него, прикрываясь руками.

– Отвечай за свои слова! – кричал брюнет.

– Какие слова? Отойди от меня, – озираясь по сторонам в надежде на помощь взрослых, вопил щуплый.

– Брось, Юсупов, кулаками правды не докажешь, – встал между ними крепко сложенный кареглазый шатен, стараясь отодвинуть требующего сатисфакции брюнета на расстояние своих вытянутых рук.

– Но он лгун и трус, – горячился Юсупов, – мы более русские и более верны России, чем их род!

– Об этом достаточно говорят славные дела твоих предков, а твои кулаки тут ни к чему, – продолжал увещевать рассудительный шатен.

– Почему дети до сих пор здесь? Куда смотрят няньки? – обратилась к мужу Лопухина. – Распорядись, пожалуйста, пусть везут их домой – им давно пора спать, а не баталии здесь устраивать.

Степан, и без того уже встающий из-за стола, направился к разгоряченной детворе, одновременно с еще несколькими родителями, спешащими предотвратить мордобитие.

– Абрам, вам пора домой. Где сестры? – спросил он, обращаясь к мальчику-шатену.

– Они в детской. Но, батюшка, ведь все остальные еще здесь.

– Их тоже сейчас отправят по домам, мы просто увлеклись праздником и забыли о вас, – с улыбкой возразил Степан Васильевич.

– Поразительно! До чего же сын может быть похож на отца: и внешностью, и повадками! – воскликнула, остановившись рядом с ними, пожилая графиня Воронцова.

– Да, – неуверенно улыбнувшись, отозвался Лопухин-старший и пристально посмотрел в лицо сына.

«А он и правда удивительным образом похож на меня», – думал Степан по пути в детскую залу и отдавая распоряжения прислуге.

С рождением Авраама у него были связаны одни из самых неприятных воспоминаний. Сын родился в 1732 году, но с лета 1731 года и до самого рождества Степан Васильевич был в Лондоне, и когда в начале августа Наталья родила, на сердце ее мужа с новой силой разболелась застарелая рана. Устав от бесконечных поздравлений и справлений о самочувствии супруги, он в один момент в конце концов не сдержался:

– Для чего вы меня об этом спрашиваете? Спросите графа Левенвольде, это его дело, он знает об этом лучше меня, – выдал он по-английски изумленной леди Рондо, известной в Петербурге врачевательнице женских недугов. А заметив ее крайнее смущение, с горькой усмешкой добавил: – Что за беда! Всем известна связь моей жены с этим человеком, сущая правда.

Пораженная англичанка слушала его и никак не могла найти, что сказать. Тогда, придавая своему голосу как можно больше бодрости, Степан объяснил:

– Петр Великий приказал мне жениться, можно ли было его ослушаться? Я тогда же знал, что невеста меня ненавидит, и, со своей стороны, ее не любил и не люблю, хотя все справедливо считают ее красавицей. Я не могу ее любить, не могу и ненавидеть… и не из чего мне беспокоиться. Пусть наслаждается любовью человека, которого сама любит, и по-прежнему ведет себя с тем благоприличием, которого только можно ждать в подобном случае.

Он был тогда честен… Не до конца.

Когда же через два месяца после родов он все-таки посетил жену, то на ее вопрос: «Отчего так долго не ехал посмотреть на сына?» – он, плохо сдерживая вскипающее раздражение, ответил:

– Я признаю ребенка, Наталья! Я не возражаю, чтобы он носил мою фамилию! Так зачем же сейчас, когда мы только вдвоем, ты говоришь со мной так, будто он мой?

В ответ жена его запальчиво вздернула подбородок и, промолвив:

– Как вам будет угодно, сударь! – стремительно вышла в другую комнату. Позже она велела заложить карету и, ничего не объясняя, уехала… В сумерках. И у Степана не возникло ни малейших сомнений в том, куда она направилась.

Но мальчик, вопреки всему, чем старше становился, тем больше поражал всех своим сходством со Степаном Васильевичем.

«Могло ли случиться так, что Абрамушка родился раньше срока?» – часто думал впоследствии Степан. С такими же мыслями он вернулся к жене и в вечер свадьбы Анны Ягужинской и Михаила Бестужева.

Наташа, не отрывая взгляда от тарелки, нервно перемешивала серебряной вилкой компоненты салата. Она все еще расстраивалась. Степан мягко накрыл ее руку своей.

– Пойдем в сад.

Наталья подняла наполненный слезами взгляд.

– Пойдем.

Выйдя на крыльцо дома, Степан поднял глаза к синеющему своду.

– Наташ, посмотри, какое чудное сегодня небо, – вздохнув, произнес он и настороженно покосился на жену.

– Правда, что расположение звезд по отношению друг к другу никогда не меняется? – Наталья разглядывала звездную россыпь.

– Это истинная правда, – с улыбкой ответил Степан, – созвездия сохраняют постоянные очертания, по которым их всегда можно узнать. Вот, взгляни, – он обнял ее за плечи и, прижавшись щекой к ее виску, вытянул руку, указывая на яркое и крупное созвездие, – видишь те яркие семь звезд? Это Большая Медведица.

– Медведица? А, по-моему, больше похожа на чарку старинную…

– Ручка чарки – это ее хвост, – полушепотом с оттенком секретности и загадочности пояснил Степан, – впереди и снизу в это созвездие входят еще несколько звезд, они обрисовывают голову и ноги Медведицы, но яркая именно эта часть из семи звезд, – он посмотрел на супругу и наткнулся на лукавый взгляд.

– Вот, значит, какая часть Большой Медведицы особенно яркая, – пробило на глупый смешок, который они тщетно попытались сдержать.

– И ты знаешь все-все созвездия? – Наташа спустилась по ступенькам и медленно двинулась вглубь сада.

– Нет, только самые заметные и важные, – ответил Лопухин, шагая следом.

– Важные для кого? – обернувшись к нему, но продолжая идти спиной вперед, спросила Наталья.

– Для мореплавателей.

– Они для вас вроде карты?

– В некотором роде: по ним можно определять стороны света, время года и дня… то есть ночи.

– Научи меня.

– Охотно. Выйдем на лужайку, – взяв за руку, он увлек ее к тому месту, где деревья далеко отстояли друг от друга и не закрывали кронами небо. – Видишь Большую Медведицу? А теперь поднимай глаза медленно кверху – видишь чарочку поменьше?

– Да.

– Это Малая Медведица. Крайняя звезда в ее хвосте, самая яркая – Полярная. Ее так назвали, потому что она указывает направление на Северный полюс.

– Так, значит, если смотреть на эту звезду, то за спиной будет Юг, – сосредоточенно глядя в небо, рассуждала Лопухина, покачивая поднятым указательным пальцем каждый раз, когда называла сторону света, – слева Запад, а справа – Восток! – торжествующе подытожила она.

– Умница!

– Теперь мне можно отправляться в плаванье? – Наташа кокетливо улыбалась.

– Я бы взял тебя с собой в плаванье, – прошептал Степан и порывисто привлек к себе за талию. И она ответила на его порыв, прижавшись к всем телом, обвив его шею руками. Их губы слились в долгом и страстном поцелуе.

* * *

Тем временем в бальной зале счастливый Михайло Петрович подошел к брату.

– Что хмурной, Алешка?! – сказал он слегка заплетающимся языком. – Али не рад моему счастью?

– Как бы твое счастье всех нас не сгубило, – угрюмо ответил Алексей Петрович, – нашел время жениться на Головкиной.

– Да брось, дело давнее, да и какое отношение Аннушка имеет к проступкам своего брата? А отец ее, между прочим, был верным слугой государя нашего Петра Алексеевича.

– Вот заслуги Гаврилы Иваныча и в самом деле в далеком прошлом, – раздражаясь, ответил вице-канцлер, – зато козни воронья Лестокова в самом что ни на есть настоящем. Вон, кружат, выискивают, с какой бы стороны подобраться, чтоб голову мне отклевать, – кивнул он в сторону лейб-медика, бодро беседующего с князем Трубецким, его зятем Гессен-Гомбургским и французским послом д’Аллионом (не пригласить их, при всей их враждебности, Бестужев никак не мог – Лесток входил в ближайшее окружение императрицы). – А мой братец им на блюдечке: вот, пожалуйста, сестра ссыльного обер-гофмаршала ныне наша ближайшая родственница.

– Прекрати, Алешка. Злой ты. Ее величество сама и то не вспоминает Ане ее родственников, свадьбу нашу почтила своим присутствием, вон, веселится от души, – посмотрел Михаил Бестужев на увлеченно исполняющую менуэт Елизавету. – А ты праздник мне испортить хочешь, – с укоризной завершил он.

– Да иди, празднуй, я к тебе с разговорами не лез, – махнул на него рукой младший брат, отворачиваясь. И Михаил, хмыкнув, отправился беседовать с более приятными гостями.

А между тем беспокойство Алексея Бестужева имело все основания. Его длинный нос имел способность чуять опасность за версту. И сейчас это чутье подсказывало, что противник затаился в засаде и ждет своего часа, как паук в паутине: только прикоснись ненароком к его сетям, и он тут как тут, полон смертельного яда.

Разговор в противном лагере тоже не отличался безмятежностью, несмотря на кажущуюся со стороны вальяжность.

– Отчего медлит с возвращением маркиз Шетарди? Его присутствие важно для будущего отношений наших стран, – обратился Лесток к д’Аллиону.

Французский посланник неприязненно скривился:

– Но ведь цель, ради которой он отъехал во Францию, не достигнута. Враждебные нам министры и поныне у власти. А не вы ли, любезный Герман Иванович, обещали, что едва маркиз уедет, как ее величество согласится избавиться от них для его возвращения?

– И она страстно желает его возвращения, но не все так просто. Кстати, со своей стороны, маркиз не сдержал обещания помочь Елизавете отправить старшего посланником в Саксонию. Всего-то и требовалось добиться ходатайства Дрездена о том, чтоб послом к ним был направлен именно этот человек, но вы и этого не могли сделать, – парировал хирург. – Ну, ничего, – тут же продолжил он примирительно, – рано или поздно наше общее дело будет выполнено. Интересы Франции близки сердцу государыни и не будут забыты в России.

– Однако в последнее время все свидетельствует об обратном, – не унимался француз, – Россия заключила пренеприятнейший для Франции военный союз с Англией, не прекращаются переговоры с враждебной нам Пруссией…

При сих словах соотечественника Лесток внимательно посмотрел в его лицо. Уж не прознали ли французы, что Англии не добиться бы так легко того союза, если б его самого не прельстило в тот момент английское золото? Но, похоже, нет. Д’Аллион не делал ни выводов, ни многозначительных пауз, он просто перечислял обидные для его страны и мешавшие его собственной карьере факты.

– Это все их происки… Канальи, – прошипел генерал-прокурор Никита Юрьевич Трубецкой. – Но только мы до них доберемся… – он покосился через плечо. Был он среднего роста, довольно широкий, но вся его фигура выглядела будто бы ссохшейся, на щеках пролегли глубокие морщины, кожа отдавала желтизной, на голенях через гольфы отчетливо проступали варикозные узлы.

– Мое правительство хотело бы знать точнее, когда это произойдет и как вы планируете осуществить сие, – не унимался д’Аллион.

– Положитесь на нас, – насмешливо поглядев в глаза посла, Лесток похлопал его по плечу, а, отвернувшись, добавил тихо: – Найдется способ.

* * *

Наташа уткнулась лицом в плечо мужа и неслышно засмеялась.

– Ты сумасшедший, – произнесла она, подняв на него светящиеся глаза, и занялась выбившимися из прически локонами. Ничего не отвечая, Степан погладил ее по щеке, виску, прикоснулся губами к светлым волосам.

С ветвей старого дуба, чей ствол в два обхвата поднимал свою крону высоко в небо, взлетела и спланировала совсем близко, тихо шурша крыльями, сова и исчезла. Лопухины невольно проследили взглядом ее полет.

– Пошли танцевать, – неожиданно предложила Наташа и, не дожидаясь ответа, потянула Степана за руку. Он не противился. Почти бегом они вернулись к дому, не заметив по дороге удивленно радостных глаз дочери, которая на минуту даже перестала слушать Николеньку, наблюдая за родителями.

В бальной зале Наташа отыскала взглядом Елизавету и, гордо подняв голову, с требовательным ожиданием посмотрела на мужа. Он протянул ей руку, и они отдались волнам вальса. Когда закончился танец, у Степана зашел разговор с Алексеем Разумовским, а Наталья с первыми звуками музыки вновь улетела с тут же подоспевшим воздыхателем.

* * *

– Со дня на день в Або подпишут мирный договор со Швецией. По такому случаю у меня намечается маленькая мужская пирушка. Приходи – пропустим по паре стаканчиков венгерского, – несмотря на то, что уже давно Разумовский не пел в хоре, голос его оставался густым, бархатным.

– Да, славно мы задали шведам, теперь бы только переговорщики не сплоховали. Как думаешь, Алексей Григорьевич, не подведут?

– Должно статься, что не подведут, – пожал богатырскими плечами Разумовский. – От них-то и требуется только твердо стоять на своем, шведам-то крыть нечем… Кстати, ты сегодня еще не играл?

– Нет. Сам знаешь: к картам я равнодушен.

– Да, и мне они не интересны, однако ж по этикету положено, – засмеялся, топорща черные, как смола, усы, могущественный фаворит, – так что, хочешь не хочешь, а к столу садись.

– И ты по обыкновению сделаешь вид, что не замечаешь, как другие мошенничают напропалую, – усмехнулся Степан.

– А, пусть берут, – Разумовский махнул рукой. – Степа, веришь, мне и десятой доли того, что у меня сейчас есть, ни к чему! Чтоб я из-за карточных мошенников суетился, – все тем же жизнерадостным голосом добавил он.

Степан, рассеянно обводя глазами помещение, нашел среди танцующих жену, и неумышленно взгляд его зацепился за нее, сопровождая каждое движение. Разумовский заметил.

– У тебя с Натальей перемирие?

– А войны у нас с ней и не было, – покачал головой Лопухин, поворачиваясь к собеседнику.

– Степа, – тихо сказал Разумовский, подшагивая ближе, – ты бы поговорил с Натальей. Ее величество очень ею недовольна. Не более часа назад говорила, что обязанности свои при дворе забыла. Я тебе как другу говорю: лучше ей смириться и ходить ко двору, как прежде, а не то Лиза лишит ее звания статс-дамы и больше к себе не допустит.

– Просто сказать – поговори. Поговорю, если она меня слушать станет. Если уж, что в ее прелестную голову влетело, то переубеждать ее – напрасное мучение: упрется точно бык, – с досадой, но без злости ответил Степан.

– Да, все они такие! – раскатисто захохотал фаворит. – Пошли играть. – И, хлопнув Лопухина по плечу, направился туда, где за столами накрытыми зеленым сукном уже кипели страсти азарта. По дороге Алексей Григорьевич подцепил под руку и вице-канцлера. – А ну-ка, живо за стол и глядеть веселее! На свадьбе брата нельзя быть таким кислым, Алешка. Перепил уже, что ли? Или не допил еще?! Так, это беда поправимая… – громко смеясь, он потащил криво улыбающегося Алексея Петровича за собой.

Они подошли к столу, за которым играла императрица. Веселая, подвижная, заводная, она играла с воодушевлением, часто смеялась, и розовые губы приоткрывали ровные жемчужины зубов. Бирюзовые глаза ее искрились, рыжие волосы, выбившиеся из прически, от выступившей испарины закручивались в крутые локоны, обрамляя-молочно белое, с нежным румянцем лицо. Но рядом с красавицей-императрицей свободных мест не было, и, обойдя вниманием компанию молодых людей, среди которых обнаружились и двое сыновей Лопухиных: Иван и Степан Степановичи, – Разумовский увлек Лопухина и Бестужева к другому, за которым сидели Лесток, Никита Юрьевич Трубецкой и Василий Долгорукий, недавно вернувшийся по милости императрицы из Соловков.

Разлили вино, раздали карты, но мысли об игре никому на ум не шли, разве что кроме фельдмаршала Долгорукого.

– Что это, Алексей Петрович молчит? Расскажите нам, как идут ваши дела, – скрипящим голосом попытался завязать разговор Трубецкой.

– Молчу, потому что не хочу никого расстраивать, – с язвительной улыбкой отозвался вице-канцлер.

– Настолько плохо? – с преувеличенным участием спросил Никита Юрьевич.

– Ну, это с чьей стороны посмотреть! – отозвался Бестужев, кидая на стол трех тузов и сгребая банк.

– Ну и везет же тебе, Лексей Петрович! – простодушно позавидовал Долгорукий.

– Хорошо, когда человеку везет, да он и не мошенник, – со сквозящей в голосе недоброжелательностью продолжил Трубецкой.

– А у нас мошенников нет, никто никого за руку не ловил, – пробасил Разумовский, тасуя колоду. – Разве на ком шапка горит?

– Генерал-прокурору положено быть подозрительным, – елейным голосом включился в разговор Лесток.

– В этом тоже меру знать надобно! – зажигался воинственным пылом подвыпивший Алексей Григорьевич. – А то вот я сейчас из него самого все припрятанные карты повытряхиваю!

– Ох, и мастер же ты, Никита Юрьевич, влипать в неприятные истории! – захохотал от этих слов Долгорукий. – Степа, помнишь, как ты его у Ваньки отнял? – обратился он к не участвовавшему в перепалке Лопухину. – А не то б, летать ему, аки соколу!

– Полно, Вася, дело прошлое, – отозвался Степан.

– Нет-нет, расскажи-ка, что то за история, – возразил Разумовский все тем же густым басом, в упор глядя на перекашивающееся лицо прокурора.

– Да, в бытность еще государя Петра второго как-то задумал Ваня выбросить нашего генерала из окошка…

– Какой Ваня?

– Наш – Долгорукий, – ответил фельдмаршал, и тень прошла по его лицу – он вздохнул, но потом встряхнулся и продолжил: – Так вот, задумал он его выбросить из окошка собственного же его дома и почти уже было осуществил сие: тащил его, как щененка, за шкирку, но Степка остановил… отнял… – закончил Василий, фыркая.

– Ай, да Степа! Ай, да Ванька! – подхватил Алексей Григорьевич, хлопая себя по колену. В зале все оглянулись на раздающийся от их стола дружный гогот, в котором слышалось и хихиканье Трубецкого.

– Вот видишь, Никита Юрьевич, всякая ситуация по-разному выглядит, ежели на нее с разных сторон поглядеть, – вежливо улыбаясь, многозначительно заметил Бестужев.

– Я это запомню, Алексей Петрович, – ощерив желтые зубы, ответил генерал-прокурор.

– Полно браниться, судари, давайте продолжим игру, – широко улыбаясь, остановил их разговор Лесток.

Глава 5. Накликать беду

* * *

Коротки белые петербуржские ночи. Когда гости начали покидать гостеприимный дом Бестужевых, уже ярко светило алое утреннее солнце. Оно заглядывало в неплотно зашторенные лиловым бархатом окна кареты Лопухиных, которая, мягко раскачиваясь на рессорах, запряженная четверкой белых лошадей, катила по булыжной мостовой. Их старшие дети разъехались в открытых экипажах. Наташа, положив голову на плечо Степана, спала. Протанцевав без устали всю ночь, сейчас она выглядела усталой и довольной. Степан долго, задумчиво смотрел на жену. Ему не было видно ее лица, только светлые немного растрепавшиеся волосы, краешек щеки, длинные коричневые ресницы и кончик чуть курносого носа. Вздохнув, он погладил ее по волосам и, откинув голову на высокую спинку сиденья, закрыл глаза.

* * *

Проснувшись дома, Степан Васильевич понял, что уже далеко за полдень, а погода переменилась: за окнами шел дождь. Капли струйками стекали по стеклам. Он повернулся к Наталье. Она еще спала, закинув одну руку за голову, волосы разметались по подушке. Но, как будто почувствовав его взгляд, разомкнула веки.

– А сколько время? – Она сладко потянулась. – Дети дома?

– Хочешь, я велю принести что-нибудь поесть? – улыбаясь, спросил Степан. – А заодно и узнаем, все ли у нас дома?

– Поесть хочу, – сказала Наталья, усаживаясь и подтягивая к груди колени, обхватила их руками. – А что у меня все дома, я и сама знаю, – добавила она, смеясь.

– Ты в этом совершенно уверена? – спросил Степан, прищуриваясь.

– Ты собирался распорядиться о завтраке! – распахивая глаза и изображая возмущение, воскликнула Наташа и легонько толкнула его в плечо.

Он поднялся с кровати, накинул махровый халат и дернул шнурок колокольчика. Наташа исподтишка его разглядывала. Его тело все еще было подтянутым, мускулистым. «В самом деле, почему?» – думала Наталья.

Вошла горничная.

– Принеси нам кофе и пирожное.

– И фрукты, – добавила Наталья.

– Сию минуту.

– Да, Агаша, а молодые господа дома?

– Степан Степанович и Анастасия Степановна пришли, а Иван Степанович не заходили.

– Ступай.

– Ваня, наверное, поехал к себе на квартиру, – полувопросительно сказала Наталья.

– Или с дружками по кабакам… Меня беспокоит, что он в последнее время слишком уж сдружился с бахусом, – ответил Степан Васильевич.

– Меня это тоже волнует, но что остается молодому человеку, когда все в жизни разлаживается в одночасье, уже два года не разберутся, к какому полку его приписать… Если бы нынче осталось прежнее правление, все было бы иначе, – Наталья Федоровна с досадой покачала головой.

– Наташа, но все случилось так, как случилось, и нам нужно научиться жить в новых обстоятельствах, – осторожно возразил Степан и, заметив в глазах супруги влажный блеск, поспешил ее утешить: – Все будет хорошо, я, в конце концов, сам похлопочу о Ване, найдем ему место не хуже прежнего. А что до нас с тобой: поедем в Москву, там тихо, спокойно, отдохнем от всей этой суеты… А когда все забудется, уляжется, вновь приедем в Петербург, вернешься ко двору…

– Ко двору я не вернусь, – отрезала Наталья, отворачиваясь. – Если только какие перемены будут…

– Но нельзя же жить только в ожидании перемен. Они вряд ли будут. А если будут – хорошо, нет – тоже жизнь не прекращается. Не хочешь возвращаться ко двору, тем более – уедем отсюда, Натальюшка. К чему нам находиться здесь, среди этой грызни. Вчера за картами Трубецкой чуть в горло Бестужеву не вцепился. Пусть они здесь делят власть, нам это незачем. Москва старая, приветливая, нам там будет лучше.

– И что я буду делать в этой Москве? С тобой на рыбалку ходить? Ты поезжай, Степа. Я, может быть, позже тоже приеду, а пока здесь мне хоть пообщаться есть с кем, – ответила Наташа, глотая слезы и кусая губы.

Горничная принесла поднос с бисквитным пирожным, маленьким фарфоровым с позолотой кофейничком, кофейными чашечками с блюдцами и такой же вазой, полной яблок, груш и винограда. Переступив порог хозяйской спальни, она застыла в нерешимости, удивленная такой резкой перемене в настроении господ. Степан взял у нее поднос и кивнул на дверь, за которой она неслышно скрылась. Обойдя вокруг широкой кровати, он поставил поднос на маленькую прикроватную тумбу, сам разлил густой ароматный напиток в чашки.

– Помнишь, мы с тобой говорили, что хорошо бы было прогуляться верхом по берегу Невы? Как закончится дождь, мы могли бы это осуществить.

– Не знаю. Я не уверена, что хочу сегодня выходить, – Наталья сдвинула брови.

– Брось, Наташа. В сторону дурные мысли! Ты же любишь ездить верхом, развеешься, и все покажется в другом свете.

То ли бодрый тон мужа подействовал на Наталью, то ли начало проявляться бодрящее действие кофе, но, помолчав, она, хоть и без особого восторга, все-таки согласилась на прогулку, которой, тем не менее, не суждено было состояться.

Когда супруги уже были одеты и готовы к выходу, явился курьер от Бестужевых.

– Нас приглашают на банкет в узком кругу в семь часов сего дня, – улыбнувшись, сказала Наталья Федоровна и протянула мужу записку, написанную почерком подруги.

– Что ж, отказать было бы невежливо, – кивнул Степан, – но нам следует поторопиться: до назначенного времени осталось полтора часа.

Потратив час на переодевание и возведение прически Натальи Федоровны на более подходящую к случаю, супруги выехали. Вместе с ними изъявил желание съездить в гости и их старший сын, вернувшийся с гуляний. Ваня предпочел ехать верхом, тогда как родители сели в открытый экипаж: после дождя воздух был особенно свежим и душистым, и никому не захотелось лишать себя удовольствия насладиться им, воспользовавшись каретой.

– С чего это Ваня так страстно захотел ехать с нами? – Степан Васильевич с интересом наблюдал за гарцующим впереди сыном.

– По-моему, он неравнодушен к Настасье, – тихим голосом, но с явным оживлением ответила Наталья Федоровна, – вчера чуть не весь вечер ее обхаживал.

– Если так, нелегко придется Ванюше: девица-то гордая, самолюбивая, и воздыхателей у нее довольно, – усмехнулся Лопухин-отец и с сочувствием посмотрел на сына.

– Что тут удивительного? Барышня она видная, да наш сын тоже недурен, – с озорным задором возразила Наталья Федоровна, покачивая головой, и серьги в ее ушах сверкнули в лучах проглядывающего сквозь облака солнца. – Если бы у них все сладилось, вот было бы славно! Они бы были самой прелестной парой во всем Петербурге! – полушепотом возликовала Лопухина.

– И наша сердечная подруга стала бы нам сватьей! – тем же тоном продолжил Степан и рассмеялся, весело глядя на жену.

Наташа выпрямила спину.

– Да, а я и не скрываю, что мне нравится эта возможность! Что в том плохого?

– Ничего плохого, не злись, – добродушно ответил Степан и взял ее за руку. Наталья было нахмурилась, но затем хихикнула и стала смотреть в сторону, чтоб не сдаваться сразу.

В доме Бестужевых их встречала только Анна Гавриловна.

– Мишеньке пришлось по делам срочно ехать в Москву, а я, чтобы не скучать в одиночестве, решила собрать друзей, – объяснила она опоздавшим-таки Лопухиным, целуя Наталью в щеку.

В малой гостиной дома Бестужевых уже было довольно людно. На маленьком мягком диванчике, обитом розовой с золотом парчой, обнявшись сидели высокий, худощавый молодой человек в длинном напудренном парике и маленькая, полненькая, смешливая женщина. Напротив них разместились на софе красавица Анастасия. Опершись на мягкий подлокотник, она, склонив голову на кулачок, со снисходительной улыбкой слушала щебетанье пухленькой хохотушки, а слева от нее откинулась на спинку молодая женщина с грубоватыми чертами лица и серьезным взглядом. Наконец, в одном из мягких кресел вольготно расселся еще один мужчина средних лет со щегольскими усами и озорным блеском в глазах.

Ваня, играя румянцем на щеках, схватил стоящий у стены стул с мягким сиденьем и примостился на его край рядом с Настасьей. Степан Васильевич, окинув отпрыска насмешливым взглядом, сел в одно из пустующих кресел. А Наталья Федоровна с легким вздохом опустилась на софу рядом с задумчивой сероглазой падчерицей Анны Гавриловны. Завязалась светская беседа ни о чем: дамы охали, вздыхали, мужчины делали им комплементы – в особенности, хозяйке дома.

– Как ты себя чувствуешь в новой роли, Аннушка? – обратилась к ней Лопухина.

Анна Гавриловна со счастливым выражением подняла глаза и слегка развела руками, обратив ладони кверху.

– Чудесно! Правду сказать, я не вполне успела освоиться в новом доме, но, так как со мной сюда переехали и моя камеристка, и мой повар, и еще некоторые челядинцы, эта задача оказывается не такой уж сложной.

– Ах, я так рада за тебя, Аннушка! – прижимая к груди сложенные, как в молитве, пухленькие ладошки, воскликнула маленькая гостья, и глаза ее наполнились слезами.

– Спасибо, Софьюшка, всегда приятно разделить радость с друзьями, – благодарно кивнула Бестужева.

– В наше время это такая редкая удача – найти счастье в любви, в семье, – воодушевленно щебетала Софья, и голос ее звучал колокольчиком, – нам с Карлом тоже повезло в этом. Правда, милый? – Обернулась она к сидевшему рядом мужчине и, не дождавшись его ответа, продолжила: – Нынче много браков заключаются без настоящих чувств, по расчету, а как потом жить с чужим человеком, представить себе нельзя… А еще многие родители предпочитают находить партию своим детям, не спрашивая их желания… – Софья говорила очень быстро и эмоционально, вздыхая и подкатывая глаза. Вставить слово, не перебив, не представлялось возможным.

Иван отвлекся от ее болтовни и наклонился к Анастасии.

– Анастасия Павловна, не сочтете ли за дерзость, коли я позволю себе выразить вам мое непременное восхищение вашей красотой.

– Не сочту, так и быть, – ответила Настя с усмешкой, не оборачиваясь к своему воздыхателю, – однако это я от вас, любезный Иван Степанович, уж в десятый раз слышу. Неужто, других слов не знаете и тем для разговоров не имеете?

– Отчего же, – смущаясь и краснея, возразил Иван, – вот, к примеру: не изволите ли нынче совершить прогулку с вашим покорным слугой?

– Иван Степанович, вы, право, как маленький, – ответила Настасья тем назидательным тоном, каким и впрямь наставляют детей. – Вы разве не заметили, что у нас в доме гости? Как же мне можно их оставить?

Иван, совсем смешавшись, начал было быстро и несвязно оправдываться перед несговорчивой красавицей, но она расхохоталась.

– Полно! Верно, вам лучше сейчас помолчать.

Анна Гавриловна тоже перестала слушать Софью и озабоченно наблюдала за тем, как при ее словах: «…вот я бы своему ребенку никогда не стала бы никого навязывать… вдруг его счастье в другом человеке…» – изменилась в лице Наталья и, глядя на нее, ее муж. Чувствуя нарастающее напряжение, Анна судорожно искала способ сменить тему разговора. Раньше это сделала Лопухина.

– Аня, а что, получается вызволить Мишу из ссылки?

– Алексей говорит, что пока еще не было возможности похлопотать об этом, необходимо выждать удобный момент, – грустно улыбнулась Анна, – но я продолжаю надеяться.

– Где там найти возможность, – заявил Иван, обретая почву под ногами, – когда при нынешних правителях ни одно дело не делается. Вот что бывает, когда к власти приходят разные проходимцы. Захватить власть-то им, канальям, удалось, а вот воспользоваться ею толком не умеют.

– Довольно, Ваня, – пресекла его мать, – такие слова опасны.

– Я полагаю, что в данном благородном обществе я могу быть совершенно откровенным, – вскинул голову Иван.

– Так-то оно так, Иванушка, – мягко возразила Бестужева, – однако, если взять такие речи в привычку, то, может статься, и сам не заметишь, как наговоришь лишнего и там, где нельзя.

– Помилуйте, я не дитя! И притом все, сказанное мной, правда, а не оговор какой.

– В данном случае не имеет значения, правдивы твои слова или нет, ими ты можешь накликать на себя беду, – вмешался Степан Васильевич.

– Слушай, что говорит тебе отец, Ваня, – резко сказала Наталья Федоровна, – все здесь знают, что сказанное тобою правда. Ея величество любят в Царское село ездить, там чувствуют себя вольготно, – с нескрываемым раздражением продолжала она, – а дел никаких не делают. Однако нам о том остается только молчать.

– Что ж получается, принцесса Анна пропала и нас погубила? – скорбно воскликнула Софья.

– Но еще не все потеряно, – снова воспрянул молодой Лопухин, – должны же быть перемены, на которые намекал маркиз Ботта перед отъездом.

– О каких переменах ты говоришь? – заинтересовался князь Гагарин, погладив пальцем щегольский ус.

– Я думаю, он готовит в России переворот.

– Это твои домыслы, – прервал его отец, без энтузиазма включаясь в разговор, – не слушай его, Сережа. Де Ботта перед отъездом говорил только о том, что караул в Риге с принцессой дурно обращается, и он собирается похлопотать об облегчении ее участи.

– Но, верно же, он имел в виду восстановление в законных правах Брауншвейгской фамилии, – не унимался Иван, мельком поглядывая на Ягужинскую.

– Даже если б он то и задумал, где де Ботте это сделать! – с сожалением возразила Наталья Федоровна.

– Истинно, бесполезная была бы затея, – Сергей Гагарин согласно кивнул.

– Так что лучше бы Ботта в России беспокойств не делал, а старался бы только принцессу с сыном освободить и чтобы отпустили их к деверю, – заключил Степан Васильевич.

– Дай то бог, – вздохнула Бестужева.

– Но ведь Елизавета обещала отпустить маленького принца и его родителей. Отчего она этого не делает? – Глаза Софьи полнились влажным блеском.

– Да затем, что занята только своими удовольствиями, а на других людей ей наплевать, – объяснила Лопухина, сделав неопределенный жест рукой, и нервно откинулась на спинку софы.

– Это на ее совести, Наташа, успокойся, – сказала Анна, пытаясь остудить пыл подруги.

– Да, бог ей судья! – почти выкрикнула Наталья.

– А вот посмотрим, что вы скажете, когда выйдет так, как я говорю, – Иван никак не хотел отступать со своих позиций.

– Коли так сделается, то нам лучше, – согласился Карл Лилиенфельд тем тоном, которым обычно ставят точку в разговоре.

– Ох, Натальюшка, Ботта хоть и страшен, а иногда и увеселит! – с веселой улыбкой глядя на Лопухину, поддержала его Анна Гавриловна. – Давайте сменим тему.

Часть II. Ненастье

Глава 1. Донос

Вольный дом Берглера, известное увеселительное заведение Петербурга, пользовался большой популярностью у любящих покутить, поиграть в карты и подебоширить разудалых гвардейцев. Самая жаркая пора начиналась у хозяина и его работников ближе к вечеру, когда бравые молодцы, освободясь от забот военной службы, шли расслабиться и дать волю шальному задору. В ту пору Россия временно отдыхала от войны, и, возможно, поэтому не слишком обремененные ратными делами молодые люди искали выход своей неуемной энергии в подвигах иного рода. К утру, когда нагулявшиеся до изнеможения гвардейцы разбредались по домам, а какие-то оставались храпеть прямо здесь же, уронив голову на стол или в чашку, – как придется, – хозяин принимался подсчитывать доходы от проданных закуски и выпивки и убытки в виде поломанной мебели и разбитой посуды. В такой вот хмельной компании часто веселился едва разменявший третий десяток подполковник Иван Лопухин с приятелями.

Перевалило уже далеко за полночь. Иван недоверчивым пьяным взглядом обвел утопающее в табачном дыму питейное заведение и отрицательно мотнул покрытой сбившимся париком головой. Это должно было означать, что окружающая обстановка не располагает к откровенности.

– Дружище, а пошли ко мне? Поговорим по душам, выпивку я обеспечу, – сказал Лопухин, наклоняясь через стол к своему завсегдашнему компаньону по веселому времяпрепровождению.

Бергер хитро прищурил глаза:

– Отчего ж не пойти, когда хороший человек приглашает. Пошли, друг! – сказал он масляно и похлопал Ивана по плечу.

Обнявшись, они вывалились из кабака.

Шла середина июля. Только-только отгорели, отмерцали белые ночи. Но и сейчас на ярко освещенных светом фонарей каналах, мостах и проспектах Российской столицы было людно. Влюбленные парочки, группки гвардейцев и просто одинокие мечтатели не торопились уходить с наполненных запахом цветущих роз и терпкой морской свежестью улиц. Опьяненным этой колдовской смесью людям начинало казаться, что все жизненные перипетии и невзгоды остались в прошлом, а впереди их ждет только радость, удача, счастье.

Иван Лопухин, и от вина достаточно пьяный и благодушный, вдохнув ночного воздуха, и вовсе проникся чувством глубокой любви к своему попутчику.

– Вот, знаешь, что я тебе скажу, друг, – с трудом ворочая языком, говорил Лопухин, весьма нетвердо шагая по булыжной мостовой, поддерживаемый своим отнюдь не таким пьяным собутыльником, – знаешь, я тебя люблю! А знаешь, почему? Потому что ты настоящий друг. Ты никогда не откажешься вместе выпить, поговорить душевно… и тебе можно доверять! Это оч-чень важно … И не печалься, друг, из-за своей командировки… Хоть и самому мне грустно с тобой расстаться, а тебе скажу: не грусти – мало чего в жизни не бывает. Вот помнишь ту матушкину записку, что сегодня я дал тебе… ты ее, кстати, не потерял, нет?..

– Нет, друг, – Яков похлопал себя ладонью по груди, – здесь она – у сердца.

– Так вот, к этой записоч-ке, – Иван икнул, – мать на словах добавляла, чтоб граф не унывал, а надеялся на лучшие времена. Вот и ты, друг, надейся! Надежда умирает последней – знаешь такую поговорку?

Сидя за длинным столом в малой гостиной Лопухиных, неярко освещенной светом нескольких канделябров, Бергер, улыбаясь, слушал непрекращающуюся болтовню Ивана. Пил он мало, говорил еще меньше, лишь изредка подбадривая собеседника одобрительным словом:

– Ты, Ваня, истинно знаток веселья, вот с кем никогда не скучно, так это с тобой!

– О чем ты, дружище? Какое нынче веселье? Вот раньше, да! А теперь куда там… – Иван махнул на что-то рукой и отправил в рот маленький соленый огурчик, на минуту примолк, уставившись в одну точку соловеющим взглядом.

– Это почему ж так-то, должна же быть тому причина? – Бергер потеребил его за рукав камзола.

– А та и причина, что ныне веселье никому на ум не идет, – постепенно вновь оживляясь, пояснил Лопухин. – Вот хоть на себя скажу: при дворе принцессы Анны был я камер-юнкером в ранге полковника, а нынче определен в подполковники, да и то неведомо куда – в гвардию или в армию. Это мне не обида? – спросил Иван, ударяя себя в грудь. И еще повышая голос, краснея от гнева, он разом грохнул по столу обоими кулаками и высказал наболевшее: – Обида мне, когда канальи какие-нибудь – Лялин или Сиверс – в чины произведены.

– За что же им такие почести?

– Сказать тебе за что? А за скверное какое-нибудь дело! – Иван, оттолкнувшись руками от стола, откинулся на высокую спинку стула и, набычившись, молча смотрел какое-то время на стоявший на столе графин с водкой, видимо, отвлекаемый остатками чувства самосохранения, но потом добавил вполголоса: – Ныне, друг любезный, веселится только государыня.

– Действительно, императрица любит хорошо провести время.

– Куда уж лучше? – Лопухин криво усмехнулся, и понесло его в сторону совсем запретную. Как снежный ком, катящийся под гору, росли негодование и пьяная смелость: – Ездит в Царское село со всякими непотребными людьми, аглицким пивом напивается. Императрица! Да ей и императрицей-то быть нельзя – незаконная!

– Что поделаешь, коли так вышло, – Бергер сочувственно посмотрел в глаза Ивану.

– А вот это как знать, – Иван уперся взглядом в улыбающееся лицо Бергера. – Как знать! Может, что и сделается, – многозначительно молвил он.

– О чем ты, дружище?! – воскликнул тот с неподдельным любопытством.

– Императрица Ивана Антоновича и принцессу Анну в Риге под караулом держит, – Ванька оглянулся через плечо, как будто опасаясь, что кто-то может подслушать их разговор, и, перегнувшись через стол, доверительным полушепотом продолжал: – А того не знает, что Рижский караул очень к принцу и принцессе склонен и с ее канальями лейб-компанейцами потягается.

– Так ты думаешь, принцу Иоанну не долго быть сверженным? – спросил, наклоняясь к нему, собутыльник.

– Сам увидишь, что через несколько месяцев будет перемена. Недавно мой отец писал к матери моей, чтобы я не искал никакой милости у государыни. Мать моя перестала ко двору ездить, а я на последнем маскараде был и больше не буду… – выложив все известные ему сплетни, Иван почувствовал некоторое удовлетворение, и боевой пыл в нем поугас. – Давай лучше выпьем, дружище, за нашу будущую удачу!

Вскоре и закадычный друг его засобирался уходить, ссылаясь на ожидающую его «прелестную дамочку». Иван же, проводив гостя до дверей, едва доплелся до своей кровати и заснул, не раздеваясь, мертвецким сном. Не знал Ванька, к какой «дамочке» направился его приятель. Знай он это – сон бы к нему не шел, и слетело бы вмиг алкогольное тупое спокойствие. Но пока что все происходящее в настоящий момент оставалось для него тайной.

* * *

«Подожду до утра – не нужно беспокоить такого важного человека ночью», – рассуждал поручик Бергер, торопливо шагая по темным улицам. Было тепло, но его знобило, и от того он шел, кутаясь в мундир, прижав к телу скрещенные на груди руки.

«Но, с другой стороны, прийти в такой час – значит выказать большее рвение, большую бдительность. Это должно быть вознаграждено!» – подумал он и ускорил шаг почти до бега, и около четырех утра уже стоял перед коваными воротами дворца могущественного лейб-хирурга.

– Что встал, проходи! – рявкнул подошедший с другой стороны ограды охранник не успевшему отдышаться Бергеру.

– Откройте, у меня дело к его сиятельству государственной важности.

– Какое еще дело, что до утра подождать не может?

– Это совершенно безотлагательное дело. Доложи немедля, или тебе самому не сдобровать за то, что сейчас проходит время.

– Арно, поди в дом, доложи, что к их сиятельству посетитель. Говорит, с делом государственной важности, – после недолгого колебания сказал первый охранник стоящему неподалеку второму, и тот исчез в темноте аллеи.

Спустя примерно четверть часа Арно вернулся еще с одним человеком, сутулым, худым, одетым в дорогую ливрею, должно быть, дворецким.

– Что привело тебя в такую пору, как посмел ты потревожить покой его сиятельства? – строго спросил он.

– Только безотлагательная важность информации, которую я имею доложить, – проговорил Бергер дрожащим голосом. – Эта информация касательно государственной измены, – добавил он почти шепотом.

– Яснее, – еще строже потребовал высокий.

– Поподробнее я буду говорить только с их сиятельством, – прошелестел поручик лейб-кирасирского полка.

– Ну что же, их сиятельство примет тебя, но смотри: если дело твое пустое, пеняй на себя! Впустить, – кивнул головой высокий в сторону охранника.

Следуя за строгим слугой лейб-медика, Бергер чувствовал все большее волнение и страх. Вот они свернули с аллеи, ведущей к парадному входу, на какую-то узкую дорожку, огибающую дом.

«А что, если сейчас бросят в подвал, да начнут допрашивать с пристрастием? Что, если не поверят?» – думал поручик холодея.

Высокий толкнул небольшую дверь в стене дома и указал Бергеру на открывшийся проход. Терзаемый сомнениями относительно правильности своего поступка, курляндец вошел в узкий темный коридор. Они прошли метров десять. Шагов слышно не было: пол устлан какой-то мягкой материей. Далее коридор раздваивался. В одном направлении виднелась узкая полоска неровного света, другой же проход уходил в кромешную тьму. К некоторому облегчению новоявленного информатора, его сопровождающий велел следовать к светящейся полосе, которая оказалась щелью между дверным проемом и неплотно прикрытой дверью. Одолеваемый робостью, с трясущимися поджилками Бергер вошел внутрь небольшой, освещенной двумя канделябрами на три свечи каждый, комнаты. Свет язычков пламени больно резанул по глазам, и поручик не сразу разглядел фигуру человека в кресле подле письменного стола красного дерева.

– Ну, говори, зачем пришел! – услышал он властный голос.

– Я, ваше сиятельство, – торопливо заговорил Бергер, делая два неуверенных шага в сторону сидящего, и не узнал собственного голоса, который вдруг стал неестественно тонким и слабым, – позволил себе потревожить высокочтимый покой вашего сиятельства с той лишь целью, чтобы нижайше просить вашего позволения…

– Короче, – произнес лейб-хирург с нетерпеливым раздражением, – ближе к делу – какая такая государственная важность?

От всей его фигуры веяло величественным спокойствием. Он сидел, чуть откинувшись на спинку кресла, положив руки на подлокотники. Одним словом, Зевс-громовержец на своем троне.

Так предстал перед поручиком лейб-кирасирского полка могущественнейший в те времена политический деятель, личный хирург ее величества Елизаветы Петровны, ее доверенное лицо и советник Герман Арман де Лесток. И вот правая рука владыки начала недовольно постукивать украшенными драгоценными перстнями пальцами по деревянному подлокотнику.

Окончательно перепуганный Бергер выдал, оставив предисловия:

– Злодейские происки, ваше сиятельство, против ее величества в пользу принца Иоанна. Лопухины замышляют… Я только что от Ваньки Лопухина… Сам лично все от него слышал…

– Яснее! Садись, – холеная белая рука небрежно махнула перстом на стоящий у стены стул, – и расскажи все по порядку, ничего не упуская, как на духу, – приказал повелитель, и глаза его блеснули живым интересом.

И недавний друг Ивана Лопухина со всеми подробностями принялся описывать их последнюю встречу и разговор, поначалу сбивчиво, а потом все более уверенно. Его голос, сохранив первоначальную подобострастность, обретал постепенно силу и выразительность.

Менялась и фигура высокопоставленного медика. Куда девалось каменное величие. С каждой минутой он все более походил на обычного, земного человека, хитрого, деятельного, со своими слабостями (властолюбие – тоже слабость). Он уже не опирался на спинку кресла, а сидел, чуть подавшись вперед, уперев левый кулак в ляжку левой ноги и налегая на правую руку, пальцы которой возбужденно выбивали маршевую дробь. Время от времени он перебивал рассказчика, уточняя подробности. Особенно его заинтересовали слова Ивана относительно пристрастий государыни и Рижского караула.

Дослушав рассказ до слов: «Я как только понял, какое тут дело, так сразу к вам, ваше сиятельство!» – хирург встал, прошелся через комнату и, дойдя до обитой дорогой, с золотым орнаментом, тканью стены, повернулся к доносчику.

– Так, значит: «Рижский караул с канальями лейб-гвардейцами потягаться может!» Так и сказал? – скорее констатировал важнейшую мысль, чем переспросил Лесток, возбужденно потирая руки.

– Так точно, ваше сиятельство, и очень, говорит, караул к принцессе склоняется, – подтвердил Бергер, зажав ладони между колен и в такой позе поворачиваясь всем телом вслед за перемещениями всесильного хирурга.

– Так, хо-ро-шо… хо-ро-шо… – возбужденно повторял Лесток, но неожиданно сверху вниз взглянул на доносителя и с театральной строгостью спросил: – Но откуда мне знать, что ты не врешь, а? Доказательства нужны.

Бергер вскочил со стула, вновь оробев, начал было оправдываться:

– Так, своими ушами, ваше сиятельство… всю истинную правду… – но оборвал себя на полуслове, как будто вспомнив что-то важное, засуетился. – И вот еще, чуть не забыл, – дрожащим голосом произнес он, трясущимися руками расстегивая камзол и вытаскивая сложенный лист бумаги, – взгляните, ваше сиятельство, Лопухина мать пересылала графу Левенвольде.

– Ну, это письмецо пустое. Шлет баба полюбовничку своему послание. Хоть он и в ссылке, а многого отсюда не выведешь… К тебе-то оно как попало?

– Так ведь меня, ваше сиятельство, караульным отправляют к этому арестанту, – устремил Бергер тоскливо-молящий взгляд на лейб-медика и, вновь встрепенувшись, добавил: – А к письму этому прибавляла Лопухина на словах, чтоб он не унывал, а на лучшие времена надеялся.

– А вот это уже интересно! – заблестели глаза у Лестока. – Уж не готовится ли освобождение этого ссыльного, а?

– Думаю, вполне может быть, памятуя все, что я вам нынче рассказывал…

– Молодец, молодец, поручик… как, ты сказал, тебя зовут?

– Бергер, ваше сиятельство! – отрапортовал доносчик.

– Ты оказываешь нам большую услугу, сообщая столь важные… сведения…

– Рад стараться, ваше сиятельство, – вскричал Бергер сияя.

– Вот и постарайся еще всем на благо, – ласково улыбаясь, произнес повелитель. – Видишь ли, несмотря на всю ценность принесенной тобой информации, она явно неполная, – говорил он медленно, растягивая слова. – А потому вот тебе задание – государственной важности задание…

* * *

Придя в казарму после столь волнительной встречи, Бергер все никак не мог справиться с мандражом. На вопросы встретившихся в коридоре похмельных сослуживцев отвечал рассеянно невпопад.

– Да ты чего белый такой? – удивился капитан Ботенев, здоровенный детина в гвардейских штанах и несвежей белой рубахе. – Перебрал вчера лишку, что ли, или влюбился?

– Угадал, дружище: влюбился – спасенья нет, – поручик потер рукой шею, как бы избавляясь от чего-то душащего, и быстро захлопнул за собой дверь своей комнаты. Здесь он некоторое время метался, то садясь к столу, то укладываясь на койку. Но сон не шел. Наконец, Бергер решил, что успокоительное есть только одно, и побежал в ближайший кабак, где принял на грудь полштофа горячительного напитка. Вернулся, ощущая приятное спокойствие, после чего уснул. Требовалось хорошо отдохнуть перед важным заданием.

* * *

Лесток, выпроводив ночного осведомителя, еще долго пребывал в деятельном возбуждении. Он извлек чистый лист бумаги и изобразил внизу его фигурку человека без лица, а вверху чей-то длинноносый профиль. Затем нарисовал между этими изображениями еще несколько мужских и женских фигур, соединил всех стрелками. Критически посмотрел на получившееся творение, держа его в вытянутых руках, остался доволен. Еще раз получше обмакнул перо в чернильницу и внес в свой «шедевр» последние решительные штрихи: носатый профиль был обведен кругом и перечеркнут крест-накрест. Лесток присыпал рисунок песком, сдул его, после нескольких секунд любовного разглядывания убрал лист в ящик стола.

– Шавюзо, бургундского мне!

– У нас нынче праздник? – поинтересовался секретарь, входя через пару минут в кабинет с небольшим золоченым подносом, на котором стояла бутылка вина и бокал из тонкого хрусталя.

– Я пью за победу, Шавюзо! За мою скорую победу над врагом! – воскликнул Лесток, поднимая поднесенный бокал с красным вином.

– А теперь спать! – скомандовал он сам себе, вставая с кресла. – Скоро, скоро будет очень много работы.

Глава 2. В разработке

Проснулся Бергер только к вечеру и сразу же провалился в пучину волнения. Мечтал он, чтобы судьба подарила шанс выбраться из нескончаемых денежных затруднений, избавиться от необходимости заискивать перед напыщенными сыночками высокопоставленных родителей. Взять хоть того же Ваньку Лопухина. Дурак, пьяница, а чинами его превосходит, деньгами сорит направо и налево, солдаты ему при встрече чуть не в пояс кланяются: «Батюшка наш, Иван Степаныч». И все только оттого, что князь, потомок знатного рода. Отчего не ему, Якову Бергеру, такие почести, думал вчерашний собутыльник Лопухина, намыливая небритое лицо. Иностранец, понимаешь, этой солдатне не по нраву. А вот дала-таки ему судьба козырную карту, разыграть бы только ее правильно. А ошибиться страшно. Ошибка в такой игре не только лишит его надежды на лучшую жизнь. Ступи он раз неправильно, и той, что есть, жизни может лишиться. Вот и дрожали мелкой дрожью руки, хоть деревяшки к ним привязывай. «Смелее, Яков, все получится в лучшем виде!» – убеждал Бергер свое отражение в мутном зеркале, висящем на грязной, облупленной стене. Но кривились нервно губы, бегали глаза. Чего доброго, Ванька, даром, что дурак, а заподозрит неладное.

«Что же делать? Как придать себе подобающий бесшабашный вид?».

Бергер расхаживал по своей комнате взад-вперед, разминая руки, растирая щеки, даже попрыгал, встряхиваясь.

«Мне нужен напарник, верный напарник, который охотно разделит со мной сейчас сложности полученного задания с тем, чтоб после разделить триумф победы, – наконец решил он и после недолгого размышления утвердился: – Фалькенберг – каналья, пройдоха, но ради выгоды горы своротит и, не сморгнув глазом, маму родную продаст. То, что надо!»

Заранее чувствуя поддержку выбранного сообщника, Бергер успокоился, быстро оделся и, насвистывая мотив легкомысленной песенки, бодро вышел из казарм в разомлевшую духоту улицы.

Яков бодро шагал в направлении городских окраин. Вскоре булыжная мостовая сменилась грунтовым проулком. Металлические набойки на его сапогах уже не цокали, а едва слышно тупали, погружаясь в пыль. По сторонам все больше стали встречаться ветхие маленькие домики, утопающие в зелени, давно забывшей о прополке и садовых ножницах. Попетляв по мелким переулкам, возникшим вопреки замыслу Петра Великого в силу непреодолимого желания петербуржцев строить свои дома не в тех местах, где указано, Бергер, наконец, оказался перед давно некрашеной, покосившейся калиткой.

«Кажется, здесь», – подумал он и громко стукнул металлическим кольцом по прибитому куску жести. Никаких движений в едва просматриваемом через буйную поросль яблонь дворе. Теряя терпение, Яков часто застучал снова. В соседних дворах залаяли собаки.

– Что надо? – услышал он старческий голос, происхождение которого не сразу определил. Из-за ветвей, низко спускающихся к штакетнику, разделяющему два двора, выглядывал сморщенный старичок в старинном, потраченном молью, кафтанчике, какие носили еще при царевне Софье.

– Здесь квартирует майор Фалькенберг?

– Никаких Флакенбергов здесь отродясь не бывало, – старик неприязненно посмотрел на пришельца.

– Ну, служивые люди здесь снимали квартиры?

– Нет, здесь жила вдова капитана Макеева, да померла годков пять али четыре тому назад, а после никто и не бывал, – отворачиваясь, ответил дед.

– А поблизости, может, где?

– Сказано тебе: нет. Ступай отсюда, – раздраженно ответил старик и прихрамывая поковылял вглубь своего двора, ворча: – Навязался ирод туземный, русских слов не понимает.

– Черт, – процедил Бергер и, сплюнув сквозь зубы на пышные зеленые заросли под ногами, пошел обратно.

«Видно, ошибся проулком. Понастроили сараев где ни попадя, черт не разберется!» – ругался он в мрачном настроении. Прошагав битых полчаса и не выйдя на знакомую дорогу, он понял, что заблудился.

«Чертовы русские! Проклятая Россия», – думал он с ненавистью, пиная широкие листья лопухов, растущих вдоль обочины. – Неужели сейчас, когда выпала удача, я потрачу драгоценное время на то, чтобы выбраться из этого проклятого захолустья! Лесток не простит мне задержки!» – в отчаянии он скрипел зубами. Но вдруг в одном из проулков мелькнула шатающаяся фигура в мундире. Чуть не взвизгнув от радости, Бергер бросился за ней. Догнав, он хлопнул парня по плечу, как старого знакомого.

– Слушай, друг, ты квартируешь в этих местах?

– Да, а что? – непослушным языком ответил военный, приподняв одну бровь, мутным взглядом ощупал незваного попутчика.

Бергер еще больше воспрял духом, угадав в его заплетающейся речи немецкий акцент.

– Подскажи, друг, где здесь проживает майор Фалькенберг, а то у этих местных ни черта нельзя добиться.

– А с кем имею честь?

– Поручик Бергер, – нетерпеливо ответил Яков, – друг его старый. Ну, так знаешь?

– Хорошо, пойдем, покажу, – кивнул гвардеец и, сильно пошатнувшись, зашагал дальше. Они дошли до очередного перекрестка.

– Вон там, третий или четвертый дом, – махнул попутчик Бергера, – с тебя штоф, – криво улыбнулся он и пошел дальше.

А Бергер бегом побежал в указанном направлении. Через пару секунд он уже стучал в калитку, очень похожую на ту, у которой его сегодня уже раз подкараулило досадное разочарование. Только растительности во дворе было несколько меньше. Через некоторое время показалась сгорбленная бабулька в цветастом передничке.

– Здесь ли квартирует майор Фалькенберг? – с мольбой спросил Бергер.

– Нет, – прищурилась старушка.

Поручик готов был разрыдаться или убить кого-нибудь.

– Яков, что тебя сюда занесло? – услышал он знакомый голос с другой стороны улицы. За забором стоял Фалькенберг. Рыжие усы. Светло-карие, с желтизной, глаза. Лицо выражало недоброжелательность.

– Так я к тебе, дружище! – подпрыгнул Бергер.

– Выпивки у меня нет, и денег взаймы тоже.

Старушка, хмыкнув, пошла в дом.

– Какие деньги, какая выпивка! – не обращая внимания на его тон, ликовал Яков. – У меня к тебе дело. Ты сейчас благодарить будешь судьбу, потому что такой удачи в твоей жизни еще не было!

– Какое дело? – недоверчиво перекосил лицо майор.

– Пойдем в дом, тут ни к чему случайные уши, – сказал поручик, переходя на шепот, и потянул его за локоть.

Они вошли в дом. Строение времен Петра, добротное, с высокими потолками, белеными каменными стенами, давно не знало хозяйской руки. Штукатурка местами обвалилась, выставляя напоказ набитые полоски дранки. Потолок в углу, судя по желтым разводам, протекал. Довершали картину засыпанный крошками, обсиженный мухами стол и застеленная несвежим бельем, неубранная постель.

Фалькенберг плюхнулся на кровать, откинулся на локти.

– Рассказывай.

Бергер сел на стул, сначала осторожно – не развалится ли? – потом смелее и, наклонившись вперед, в двух словах рассказал о речах Лопухина и подробнее о своем визите к Лестоку, и уж совсем в деталях о важном задании и обещанном вознаграждении. В ходе его речи майор подобрался, сел ровно и, взяв со стола нож, задумчиво вертел его вокруг продольной оси, уперев острие в подушечку большого пальца.

– Нам всего-то и надо, вызвать этого олуха на разговор, да заставить наболтать побольше. Он до этого большой любитель, – заверительным тоном говорил Бергер.

– Что ж, друг, – медленно растягивая губы в улыбку, отозвался Фалькенберг, – ты можешь рассчитывать на меня при условии – в очередной раз к Лестоку мы пойдем вместе.

– Конечно, дружище, о чем разговор.

– Тогда почему мы теряем время? – энергично и весело Фалькенберг поднялся с кровати.

– Так, давай не будем его терять! – воскликнул поручик, менее суток назад называвший другом Ивана Лопухина.

* * *

В тот же вечер восемнадцатого июля Иван Лопухин был у Михаила Ларионовича Воронцова, сподвижника вице-канцлера, с письмом от отца. Степан Васильевич просил похлопотать о возвращении сыну чина полковника и назначении в гвардию. Граф любезно согласился сделать все в лучшем виде и в кратчайшие сроки. Настроение у Ивана стало отличным, и он подумывал, что хорошо бы отпраздновать удачу в приличной компании. Поразмыслив, он решил зайти в гости к поручику Измайловского полка Ивану Мошкову, своему давнему приятелю, вхожему в дом его родителей. Но в скромном особняке Мошкова его слуга Лука, мужичок средних лет с круглым животиком и небольшой лысиной на макушке, с радостной улыбкой сообщил:

– Барина дома нет.

– А где?

– Не изволили отчитаться. Я-то думал, он к вам пошел, а тут вы являетесь, – Лука пожал плечами.

– Куда ко мне – на квартиру или к родителям?

– А я почем знаю? – картинно развел руки Лука.

– Ладно, – буркнул Иван.

Выходя от Мошкова, он рассуждал: «Если Ванька пошел на квартиру, то раз меня там нет, то и ему там делать нечего. Значит, искать его там бесполезно. А вот если заглянул к матушке, то мог остаться, побеседовать с ней. Загляну туда, а уж коли и там нет, то пойду в кабак сам. Там-то точно кого-нибудь встречу. А может, зайду к Бестужевым…»

Однако на подходе к родительскому дому встретились ему Бергер и Фалькенберг.

– Ба, Ваня! Да ты никак домой идешь в тот час, когда все выходят из дому, – насмешливо воскликнул Фалькенберг.

– Я думал найти там Мошкова, – отнекивался Лопухин.

– Слушай, а это не карета его родителей проехала нам навстречу четверть часа назад? – обратился Фалькенберг к Бергеру.

– Да, по-моему, это была карета твоей матушки, – закивал поручик.

– Не расстраивайся, Ванюша, мы как раз идем к Берглеру. Присоединяйся! – обнял его за плечи майор.

– Вот теперь пойдет веселье, с Ванюшей скучно не бывает, знаешь, – похвалил Лопухина Бергер, обращаясь к Фалькенбергу.

Друзья Лопухина пребывали в особом кураже. Они наполняли рюмки с призывом: «До дна». Ободряюще хлопали Ваньку, честно их осушающего, по спине, смеясь, наливали следующие. Свои же тайком выливали под стол, мастерски разыгрывая опьянение. Иван крутил головой, осоловело и добродушно смотря на своих собутыльников. Хмелея, он готов был вывернуть карманы и развернуть душу скатертью. Но вот на смелые речи его вызвать никак не удавалось. То ли, будучи в хорошем настроении, он не имел желания ругать существующие порядки и власть, то ли понял, что накануне наговорил лишнего, а может, не настолько хорошо знакомый Фалькенберг вызывал в его бесшабашном разуме опасения. Последнее, впрочем, маловероятно. Но, так или иначе, Лопухин говорил о чем угодно: о женщинах, о лошадях, о качестве выпивки и закуски, но только не о том, что было нужно спаивающим его приятелям. Даже когда Фалькенберг в нетерпении задавал вопросы вроде:

– Не кажется ли вам, друзья, что при прежнем правлении жизнь была куда порядочнее, а нынче вся Россия катится вниз вместе с разгульной императрицей?

– Истинно так, – поддерживал его Бергер.

Ванька же только ухмылялся, согласно кивая, и энергично откусывал куски от куриного окорока.

– Похоже, он не такой дурак, – сказал Фалькенберг Бергеру после того, как они оттащили не владеющего ни ногами, ни языком Лопухина на его квартиру.

– Сам не знаю, что на него нашло, – оправдывался Бергер, с досадой разводя руками, – вчера совсем другой был.

Но все же ангел-хранитель Лопухина поздно спохватился его оберегать: беда, опутав своими щупальцами, упорно тянула вниз.

– А, не переживай, – оптимистично подмигнул Бергеру Фалькенберг, – не сегодня, так завтра он нам что-нибудь брякнет, а что не доскажет, сами придумаем. Было б что Лестоку донести. Там же Ванька признается и в том, что говорил, и в том, чего не говорил. Духом он, к счастью, не силен. Нам же останется только, как это говорят, пожинать плоды, – засмеялся он.

Утром оба «доброжелателя» опять пришли к Ивану с бутылью водки на опохмел. Ничего не подозревающий Ванька расплылся в благодарной улыбке.

– Вот что значит настоящие друзья: вы просто возвращаете меня к жизни.

Оправившись от мучений похмелья, умывшись холодной водой, Лопухин, недолго собираясь, отправился гулять дальше в компании ставших вдруг такими близкими приятелей.

На Мойке, обогнав их, остановился экипаж. У Ивана все еще не прояснилось в голове, и он даже не сразу сообразил, что это карета его матери, пока она не выглянула и не окликнула его.

– Ваня, что за вид? – осуждающе осматривая сына, промолвила княгиня, едва он подошел. – Ты расстраиваешь меня. Ты много пьешь последнее время?

– Матушка, что вы, в самом деле? Посидели вчера немного, выпили… Вы будете мне морали читать? – с упреком ответил ей Иван.

– Буду, раз ты сам не знаешь меры… – гневно, но тихо ответила Наталья Федоровна и громче спросила: – Ты был вчера у Михаила Ларионовича?

– Конечно, был. Он обещал помочь.

– Почему ко мне не заехал? Я ждала.

– Я собирался, но вы же были в отъезде…

– Никуда я вчера не выезжала, – удивленно вскинула брови Наталья Федоровна.

– Ну, значит, друзья обознались, они сказали, что видели твою карету, – нехотя оправдывался сын.

– Какие друзья, те, что сейчас с тобой? Кто они, кстати? – Наталья Федоровна обернулась, посмотреть на стоявших в отдалении спутников Ивана. Те, перехватив ее взгляд, широко заулыбались и чрезмерно вежливо склонились в поклоне.

– Это Яков Бергер, о котором я тебе давеча сказывал, и Фалькенберг.

Небо затягивали тучи. Подул прохладный ветер. Лопухина нахмурилась, настороженно посмотрела на сына.

– Неискренний взгляд у твоих друзей. Это ведь Бергер собирается в Соликамск, ты уже передал ему мою записку?

– Да. Он, кстати, обещал выполнить вашу просьбу, матушка.

– Не нужно. Забери ее, Ваня…

– Как это будет выглядеть, матушка? – капризным шепотом возмутился Ваня. – То передай, то забери!

– Скажи, что передумала, – жестко отрезала мать, но, выдохнув, прибавила гораздо мягче: – Я еду к Бестужевой, хочешь со мной?

– К Бестужевой… – улыбнулся Ваня и рассеянно посмотрел на попутчиков. Фалькенберг призывно махнул ему рукой.

– Меня друзья ждут, – с сожалением произнес Иван, – вы скажите, что я позже буду. Я с полчаса с ними посижу, а то неудобно как-то, а потом сразу к вам, – Лопухину показалось, что он нашел решение.

– Будь осторожнее, сынок. – Лопухина зябко повела плечами. – Я буду тебя ждать.

Кивнув ей, Ваня двинулся намеченным путем.

Из-за крыш изящных особняков выпрастывалась налитая свинцом, чернильно-синяя темень. Ветер донес далекий раскат грома. Наталья Федоровна вздрогнула.

– Трогай, – неуверенно сказала она кучеру.

Ваня же имел только иллюзию выбора: остаться в компании клевретов Лестока или следовать за матерью. С того момента, как присоединился к ним, вырваться он уже не мог. Стоило ему заикнуться, что мол должен их покинуть, как на лице Якова возникло выражение глубокой обиды:

– Даже не выпьешь с нами по рюмочке? Не думал, что мы настолько тебе неприятны, Ваня.

А за одной рюмочкой последовала вторая, третья… десятая. Одним словом, этот вечер закончился так же, как и предыдущий. На следующий же день упорство жаждущих повышения сообщников достигло цели.

Проходя мимо дома генерал-прокурора Трубецкого, Фалькенберг воскликнул:

– Смотрите, какие дворцы возвели себе нынешние правители, не уступят прежним, а то и богаче.

Иван, с кашей и болью в голове, угрюмо посмотрел на здание с резными колоннами и богатой лепниной.

– Дворцы-то построили. А сами – что Трубецкой, что Гессен-Гомбургский – гунстфаты^*. Как и все нынешние министры.

– Что же, у государыни нет хороших министров? – уцепился за ниточку Фалькенберг.

– Князь Долгорукий, – с ленивой важностью ответил Лопухин, – прежде не был склонен к государыне, а ныне доброжелателен, да у нее таких немного.

– Отчего так?

– Наша знать вообще ее не любит, она же все простому народу благоволит, для того, что сама живет просто, – ответил Ваня, гордясь своей ролью знатока ситуации.

– А как думаешь, принцу Иоанну не долго быть свержену?

После коротких раздумий Иван ответил твердо:

– Недолго.

В очередной раз напоив свою жертву до беспамятства и оставив спать в кабаке, прямо на столе, Бергер и Фалькенберг поспешили к Лестоку.

* непрофессионалы

Глава 3. Первый гром

Летом Солнце весьма неохотно расстается с Петербургом, и в десятом часу вечера еще светло, как днем. Но в тот день грозовое небо было темным, и сумерки сгустились раньше обычного. Елизавета не любила гроз. Она чувствовала себя неуверенной и незначительной на фоне бушующей стихии. Поэтому она предпочла не покидать дворца ради прогулки, как сделала бы в другой день, а осталась послушать хор малороссийских певчих, столь близкий ее сердцу по известной причине. Она устроилась в кресле с мягкой обивкой, наполненной гусиным пухом, слушала пение и тихие рассказы доверенных статс-дам во главе с Маврой Егоровной – женой Петра Шувалова. Императрица поеживалась, когда речь заходила о домовых и леших, смеялась галантным анекдотам. Дворец, казалось, погружался в полудрему и подергивался пылью из старых сундуков, хранящих где-то память допетровской, теремной Руси.

Неожиданно в покои, спотыкаясь, влетел Лесток в пыльном, мятом камзоле и враз сдернул сонную пелену. Елизавета вскочила, воззрилась на него испугано. Сердце ее захолонуло при мысли о самом страшном: придя к власти путем дворцового переворота, она жила в постоянном страхе таким же образом лишиться ее. Лесток поспешил подогреть ее ужас:

– Ваше величество, заговор! – задыхаясь крикнул он. – Замешаны очень высокие персоны! – попутно он не забыл сделать всем знак удалиться вон.

– Кто? – сдавленно спросила Елизавета, прижимая руки к груди. – Что можно сделать?

– Пока доподлинно известно, что в число злоумышленников входят Лопухины, – тяжело дыша, сообщил Лесток. – К счастью, мы получили информацию раньше, чем они успели что-то предпринять против вас, ваше величество, но дело требует немедленного расследования.

Несколько успокоенная его словами, Елизавета приняла подобающий статусу вид.

– Откуда получена сия информация и насколько она достоверна? Лопухины уже были под арестом, сразу по нашем воцарении, но ни в каких злонамерениях уличены не были.

– Вот записка Натальи Лопухиной графу Левенвольде, – Лесток протянул Елизавете сложенный листок, рука его была влажная и слегка дрожала.

– …неизменной моей о вас памяти. Лопухина, – дочитала Елизавета вслух окончание фразы. – Ну, и что? Левенвольде, конечно, изменник, но с Лопухиной у них дела амурные, всем это известно. Безусловно, с ее стороны это наглость – писать ссыльному, – в голосе императрицы засквозило раздражение, – и проучить ее нужно примерно, но это еще не заговор.

– А к этой вот записке, – хирург затряс пальцем, указывая на преступную бумагу, – она прибавляла на словах: пусть де не унывает, а надеется на лучшие времена!

– Какие лучшие времена? – спросила Елизавета праздным поначалу тоном, но затем побледнела, губы ее сжались, глаза широко раскрылись.

– В том-то и весь вопрос, ваше величество! – с нескрываемым торжеством выпятил грудь Лесток. – Кроме того, – дрожащим от рьяного стремления действовать голосом продолжил он, – есть верные вам люди, они все узнали со слов самого Ивана Лопухина. Если позволите, я могу лично представить их вам.

– Конечно, я хочу сама их выслушать. Когда ты можешь их мне представить?

– Сию минуту, ваше величество.

Лесток вышел, а через пару минут уже входил в сопровождении недавних знакомых, готовых кинуться в ноги императрице.

– Расскажите ее величеству все, что вам известно, – строго велел Лесток.

Покрываясь красными пятнами на побледневшем лице, Елизавета выслушала донос. Приказав служивым еще повыведать у Лопухина, что ему известно о готовящихся переменах, и оставшись наедине с Лестоком, она в тот же вечер подписала указ:

«Нашим генералу Ушакову, действительным тайным советникам князю Трубецкому и Лестоку.

Сего числа доносили нам словесно поручик Бергер да майор Фалькенберг на подполковника Ивана Степанова Лопухина в некоторых важных делах, касающихся против нас и государства; того ради повелеваем вам помянутого Лопухина тотчас арестовать, а у Бергера и Фалькенберга о тех делах спросить и взять у них о том, что доносят, на письме и по тому исследовать, и что по допросам Лопухина касаться будет до других кого, то несмотря на персону в Комиссию забирать, исследовать и, что по следствию явится, доносить нам, а для произведения того дела указали мы с вами быть от кабинета нашего статскому советнику Демидову.

Елизавет.

Июля 21 дня 1743 года».

* * *

После бессонной ночи, усталые, но воодушевленные Бергер и Фалькенберг явились к Лопухину на квартиру. Он спал на нерасстеленной кровати, в мундире и в сапогах. Они растолкали его. Ванька выглядел совсем жалким: одежда помятая, под глазами отеки, русые волосы всклочены. Он сел и со стоном опустил голову на руки. Бергер протягивал ему стакан.

– Нет, я больше не буду, хватит, – вяло оттолкнул его руку Иван.

– Выпей немного – полегчает. А больше не будешь.

Осушив стакан, Ваня обиженно посмотрел на приятелей.

– Вы бросили меня в кабаке, друзья так не поступают.

– Так мы сами не знаем, кто оттащил по домам нас, – засмеялся Фалькенберг, поднимая рыжие брови. – Мы думали, это ты.

Лопухин отрицательно помотал головой.

– Я проснулся, вас уже не было, едва до дому дошел… – все еще с обидой ответил он.

– Значит тот, кто унес нас, пока вернулся, тебя уже не застал, – сокрушенно поджал губы Бергер. – Пошли, перекусим чего, да и выясним, кто это был.

В трактире они заказали жареного гуся, салат и водку. Соглядатаи жадно набросились на еду, Ивана же мутило от одного ее вида и от вида грязного деревянного пола: ливень превратил пыль каменных мостовых в вязкую хлюпающую жижу, которая, подсыхая, осыпалась комьями с щедро залепленных ею сапог служивой братии.

– Не хочу. Пойду лучше.

Фалькенберг потянул его за рукав и силой усадил обратно на стул.

– Куда ты в таком состоянии? У тебя что, все еще голова болит? Значит, мало опохмелился. В первый раз, что ли, – говорил он, пережевывая жестковатое мясо гуся. – На вот, еще чуток, – он наполнил рюмку до края, – сразу отпустит.

– Давай, давай, – весело подхватил Бергер, поднося выпивку к губам мотающего головой Ивана.

Лопухин, скривившись, выпил. После третьей к нему в самом деле вернулось благодушие. Иван заулыбался, заговорил.

– Вот ты давеча сказывал, что министры негодные, нам это интересно стало, почему ты так считаешь, – без обиняков начал Фалькенберг. Лопухин же пребывал уже в том состоянии, когда инстинкт самосохранения заглушен напрочь.

– Конечно, не так, как прежде были: Остерман и Левенвольде, – пожимая плечами, отвечал он, – один Лесток – проворная каналья.

– Так, значит, быть переменам?

Иван безразлично кивнул, отрешенно поедая салат.

– А как это может сделаться?

Иван несколько оживился:

– Императору Иоанну король прусский будет помогать.

– Так, значит, война будет?

– Да какая война. Наши-то кто за ружье примется?

– А скоро ли это все будет? – наседал Фалькенберг.

– Скоро.

– Тогда ты меня не забудешь?

– Конечно.

– Али нет кого и повыше тебя, к кому заранее забежать?

Лопухин помолчал, тупо глядя перед собой, а потом ответил равнодушно:

– Маркиз де Ботта – принцу верный слуга и доброжелатель.

Этого было достаточно.

* * *

Не дождавшись сына ни у Бестужевой, ни дома, также и на следующий день, Наталья Лопухина не находила себе места. Правда, сыну и раньше случалось забывать о своих обещаниях родителям и не появляться в их доме неделями. Но в этот раз неопределенная тревога сжимала грудь, прогоняла прочь сон. Наталья Федоровна не могла объяснить причину своих переживаний, но чувствовала: с сыном неладно.

Еще какой-то юродивый навязался. Бегает вдоль ограды да выкрикивает, завывает всякие нелепости: «Летят, летят черные ястребы, закрывают крылами ясно солнышко. Бойтесь! Скоро, скоро закроется и погаснет свет Божий! Бойтесь, грешники!»

На самом одежда драная, лицо в язвах страшных, буро-синее. Трижды выходили люди Лопухиных прогонять безумца. А он убежит за угол, скроется, а через четверть часа, глядишь, тут как тут. Медом ему здесь намазано.

Через два дня, когда больше невозможно стало выносить неведение, Наталья послала дворового человека Кирьяна на квартиру к сыну. Посыльный, вернувшись, объявил, что барина там не нашел. Но Лопухина сразу нашла другой вариант поиска, и Кирьян, изнывая от зноя, поплелся к Мошкову.

– Барыня, Наталья Федоровна, просила передать вам поклон и просьбу сыскать молодого барина, – монотонно, как вызубренный урок, пробубнил он, не мигая глядя в глаза поручика, всем видом показывая, что, будь его воля, он бы с такими глупостями, вообще никуда ходить бы не стал, а госпоже вот взбрело в голову.

– А что он, потерялся что ли? – слегка обалдел Мошков.

– Я же сказал: «Барыня, Наталья Федоровна, просила передать…»

– Хватит, – перебил его Мошков, – это я уже слышал.

Кирьян пожал плечами и потупился, немного раскачиваясь с пятки на носок.

– Хорошо, передай Наталье Федоровне, что из всегдашней моей к ней симпатии я буду рад ей услужить. Пусть не изволит беспокоиться. Если твой молодой барин в Петербурге, я его найду.

Сбегав к Ивану Лопухину на квартиру и в казармы, Мошков Иван отправился искать его по злачным местам и вскоре действительно нашел. Лопухин сидел в трактире один за столом, на котором стояли три грязных тарелки, блюдо с остатками жареного гуся и пустая чашка из-под салата. Одной рукой Ванька держался за длинное горлышко штофа, другой подпирал голову, запустив пальцы в грязные волосы. Мошков изумленно осмотрел его с головы до ног, потом подошел и гаркнул:

– Ванька, ты что, совсем меру потерял?

Лопухину не сразу удалось сфокусировать взгляд на лице поручика.

– О, Мошков, – на лице его появилось подобие улыбки, – а я тебя искал сегодня… нет, кажется, вчера… а может, позавчера… Не помню.

– Немудрено, что не помнишь: ты сколько дней от рюмки не отлипал, а? А ну, вставай! – тряхнул Мошков его за плечо.

– Слушай, Ваня, а это не ты на днях Бергер-ра и Фалькен-э-ег-ра домой относил, когда мы тут втроем заснули?

– На черта мне твои Бергер с Фалькенбергом? Это ты с этими канальями так упился? Ох, и дурак ты, Ваня. Поднимайся! – Мошков потянул Лопухина вверх, за руку и тот, с трудом оторвавшись от стула, повис на нем.

Проходя мимо барной стойки, Иван Лопухин неожиданно повернулся к трактирщику.

– Скажи, любезный, кто давеча относил моих приятелей домой, когда мы с ними тут спали?

Трактирщик смерил его насмешливым взглядом.

– Ваши приятели, любезный, уходили всегда на своих ногах. Спать вы один изволили.

– Как так? – с усилием моргнул Иван, хмуря брови.

– Да пошли уже, какая, к черту, разница, кто кого куда уносил? – чертыхаясь, Мошков поволок его на улицу.

Не прошло и получаса, как Иван предстал пред ясные очи своей матушки. Сдержав первую волну ярости, Наталья Федоровна с любезной улыбкой отблагодарила Мошкова. Попрощавшись с ним, она влетела в переднюю залу и набросилась было на сына:

– Вы в уме ли, молодой человек? Что, черт возьми, с вами происходит?!

Но Ваня уже крепко спал, свернувшись в кресле калачиком, и на ее крик даже ухом не повел. Лопухина с трудом подавила желание разбудить своего отпрыска, отхлестав по щекам эту пьяную физиономию. С минуту постояв над ним, переведя дыхание, она позвала слуг.

– Отнесите барина в купальню, вымойте, переоденьте в чистое да спать уложите. Выспится, потом поговорим, – закончила разговор она уже сама с собой.

– Мама, Ваня пит? – Пухленькая детская ручка потянула подол ее платья. Наталья Федоровна сразу изменилась в лице.

– Да, солнышко, Ваня спит, – ответила она, присаживаясь на корточки рядом с младшим сыночком. И лицо ее будто и впрямь осветилось солнцем. В Петербурге с ней оставались трое детей. Два сына: старший и младший, – и старшая дочь Анастасия, состоявшая фрейлиной и потому проводившая большую часть времени при дворе. Остальные шестеро детей поехали с отцом в Москву. Таким образом из троих чад одну Лопухина видела очень редко, другой доставлял последние дни одно беспокойство, и только младший Василечек непрестанно радовал хорошим, веселым нравом да успехами в говорении, прыганье, беганье и многом другом.

– А зачем Ваня пит?

– Потому что не слушался маму, напился нехорошего питья, и теперь у него болит головушка, – Наталья погладила кудрявую русую головку.

– А я слушаюсь маму, – выгнув бровки, констатировал малыш.

– Ты – моя умница! – с нежностью воскликнула княгиня, подхватывая сынишку на руки. Теперь она могла спокойно поиграть с ним.

* * *

Проспавшийся, выбритый и причесанный Иван Лопухин, опустив голову, присел на краешек дивана рядом с матерью. Льдисто-синий взгляд ее был гневным.

– Что ж, Ваня, расскажи мне, чем ты занимался в последние три дня? Отчего ты был в таком непотребном виде? За что, в конце концов, мне такое унижение, что приходится просить твоих друзей искать тебя? – по ходу высказывания голос княгини повысился от спокойного до почти крика.

– Матушка! – обиженно вскинул глаза Иван, но тут же опустил их.

– Что – матушка! Отвечай, что происходит с тобой!

– Ничего не происходит, – мотнул Иван головой из стороны в сторону, – собрались с друзьями. Ну, перебрал. Больше такого не повторится.

– Конечно, не повторится. Потому что я отправлю тебя к отцу в Москву. Обо всем отпишу ему, и пусть он тебя пристроит управляющим в наших подмосковных деревнях. Самое тебе место!

– Матушка, что ж мне, один раз совершить ошибку нельзя?

– Сколько дней длился этот один раз? Я что-то в толк не возьму, какой был повод для такого кутежа? – Наталья Федоровна резко поднялась, прошлась по комнате.

– Я же уже объяснял. Никакого повода. Просто встретил приятелей, Бергера с Фалькенбергом, сели, поговорили, выпили…

– Это, может быть в один вечер, а в последующие? – она стала над сыном, скрестив руки на груди.

– Да, точно так же… Утром они зашли ко мне на квартиру…

– Они зашли? Зачем это ты стал им так нужен? – спросила Лопухина, чувствуя, как откуда-то из глубины поднимается знакомое смутное предчувствие чего-то дурного. – Они просили у тебя взаймы? Сделать что просили?

– Нет, мы просто разговаривали. Сколько мне еще повторять?

– О чем разговаривали? – Наталья Федоровна провела рукой по волосам, как бы поправляя прическу, хотя та была в полном порядке.

– Не помню точно. О жизни.

– И ты, как всегда, разглагольствовал о том, какое никчемное нынче правительство?!

– Да не помню я, матушка! – вскочил Иван, отводя глаза в сторону.

– Значит, да!

– Ну, возможно. Что с того? Они-то тоже говорили. Пустое это.

У Натальи Федоровны похолодели кисти рук. Она провела ими по лицу, растирая пальцами виски, спросила глухо вполголоса:

– А почему ты в трактире один оказался, когда Иван тебя там нашел? Куда собутыльники подевались?

– Они оказались не такими хорошими друзьями, как я думал, – расстроился Ваня, – меня они сначала не отпускали, а сами после собрались и ушли, а я один остался… И это уже во второй раз, – опять поникнув, он опустился на диван.

– Дай бог, Ваня, чтобы все твои глупости стали тебе даром, – тихо сказала Наталья Федоровна и отошла к окну. Разговор был окончен. Иван облегченно вздохнул.

– Я пойду, матушка.

– Ступай, но жить пока будешь у меня. Хватит с тебя самостоятельности, не оправдал… – мать бросила в его сторону взгляд через плечо. Сын безропотно согласился.

* * *

Вертлявая горничная впорхнула в комнату и объявила, что обедать подано. Упруго белел кружевной чепчик на ее черных волосах, по-видимому, недавно приобретенный. Агафья то и дело дотрагивалась до его крахмально жесткой оборки, как бы поправляя.

– Красивый чепчик, – равнодушно похвалила Наталья Федоровна.

Служанка пружинисто присела и, кажется, даже чуть выпрыгнула, выпрямляясь.

– Спасибо, барыня. Это на тот полтинник, которым вы меня вчера одарили. Правда, красивый?!

Наталья Федоровна, слегка приподняв уголки губ, кивнула.

Агафья тайком любовалась хозяйкой и старалась ей подражать, копируя ее походку, выражения лица, интонации. Не в то время, конечно, когда разговаривала со своими господами, а вот в общении с ухажерами и вообще с кем из посторонних, да. Вот и сейчас она жадно поглощала каждый элемент величавой, плавной поступи, изгиб шеи, гордо возносящей светловолосую голову. Следуя за княгиней шаг в шаг, Агафья пыталась все это воспроизвести, пользуясь тем, что кроме них в длинном коридоре никого нет. Обслуживая господ за столом, она сообщала им последние новости, услышанные нынче на рынке:

– Княгиня Куракина разрешилась от бремени здоровым мальчиком. Какое счастье, ведь первое ее дитя родилось мертвым. А незамужняя дочь графа Воронцова опять в тягости, и опять неизвестно от кого. На днях выпороли их конюха, может, он и виновник… Кружева на рынке сильно подорожали, говорят, из-за новых таможенных пошлин, и еще будут дорожать… Ах, ужас! Говорят опять заговор… Раскрыл Лесток…

Лопухина, до этого пропускавшая мимо ушей сумбурный лепет служанки, оторвалась от ароматных политых соусом кнедлей, которые ела без особого удовольствия.