Бессмертие длиною в жизнь. Книга 1

Часть 1

Над утлой мглой столь кратких поколений,

Пришедших в мир, как посетивших мир,

Нет ничего достойней сожалений,

Чем свет несвоевременных мерил…

Иосиф Бродский

В наше время творится что-то очень странное. Мы покорили космическое пространство: вокруг летают космические корабли, за последние десятилетия мы продвинулись в науке далеко вперед: на ближайших к Земле планетах господствуют люди, воплощая наши общие идеалы, – ведь это же наше пространство, не так ли? Наши великие умы дают нам все, что только требуется, но разве только лишь этого нам надо? Только то, что заложено нам природой? Вокруг галдят машины, строятся мосты, соединяющие острова, материки и континенты между собой, – а ведь раньше все это казалось невозможным, – мы же терраформируем и благоустраиваем Марс и Венеру. Но все же рядом, где-то совсем рядом, глубоко внутри нас, сидит такое чувство, что все идет не так, что все то, что мы делаем – ничего не значит. Где-то рядом говорит несуществующий надоедливый голос: «Все правильно, все хорошо!». И везде вокруг нам твердят, что человечество старается изо всех сил только лишь для того, чтобы мы и наши потомки жили лучше. Что же еще надо? Наверное, немного уверенности, которой у нас нет, наверное, чего-то или даже кого-то, кто мог бы сказать, что все будет хорошо. Не знаю, правильно ли все то, что происходит, но одно могу сказать с пугающей точностью: перед бурей всегда бывает затишье, и я считаю, что сейчас, когда мы настолько уверенны в себе, не замечая мелочи, мы все же забываем главное, что-то неуловимое, но единственно правильное: вокруг нас то самое затишье, которое рано или поздно закончится, и тогда уже на смену водной глади, придут бушующие волны, которых, как нам кажется, никогда не будет…

Кенхуэй-Чикэко-Дзин II

Где-то далеко в космосе бороздил бескрайние просторы космический корабль, который ничем не отличался от остальных таких же кораблей. Внутри находились точно такие же, как и миллиарды других, люди, со своими мыслями, желаниями и потребностями, которые проживали свою жизнь, делая то, что было необходимо; и никто из них не говорил: «А правильно ли я делаю? А, может быть, надо по-другому?» – но кто знает, что именно подразумевалось под такими мыслями. Каждого из них посещали мысли, – как болезнь, болезнь, погубившая собой столько благого, не дарующая ничего взамен, не дающая ничего, что могло бы осчастливить каждого из людей. Имя у этой болезни простое, как и все простое в этом мире и в этой вселенной, – простое сомнение.

До каюты капитана оставался всего один пролет, но Ольга не спешила туда. Остановившись посередине коридора, она засмотрелась в иллюминатор, наблюдая за бескрайним космосом. «Повезло тем планетам, до которых мы еще не добрались. Что было бы с нами, если бы процесс нашего развития кто-нибудь контролировал. Из этого ничего хорошего бы не вышло, по крайней мере, для нас!» Ольга была очень неоднозначна в таких вопросах. Она каждый раз воплощала собой неоднозначность, высказывая разные точки зрения, которые формулировала по ощущениям говоривших с ней людей тут же, но чаще всего придерживалась того мнения, что практически все, что производит, делает и воплощает человек – плохо; она также была против всякого вмешательства в жизнь и эволюцию других планет.

Сбавляя шаг, она подошла к капитанской каюте; дверь перед ней открылась, и Ольга вошла.

– А, Ольга, это вы, – обрадовавшись гостю, сказал капитан. – Только, пожалуйста, не официально.

– Хорошо… Джелани, у нас небольшие технические проблемы.

Высокий мужчина лет тридцати немного задумался. Со стороны могло показаться, что ему все равно, но это было не так. Джелани всегда впадал в такое состояние, когда был чем-то озадачен или взволнован. Но уже спустя несколько секунд от его задумчивости не осталось и следа, но он все же почему-то не отвечал.

Джелани был самым высоким из всех тех, кто находился на корабле. Когда его утверждали на эту должность, было много проблем с его ростом. Многие высказались против того, чтобы назначать на космический корабль такого «великана»; они говорили, что лучше всего оставить такого человека дома, на Земле, и назначить его на межконтинентальные рейсы. Но председатель совета был исключительно лоялен к Джелани, именно поэтому остальные члены совета не решились открыто высказаться против его официального назначения всего лишь из-за роста. В конце концов после долгих совещаний с кучей каверзных вопросов и тактичных ответов, его все-таки приняли на пост капитана корабля, чему сам Джелани был очень рад. Его уважали коллеги и очень любила команда, для которой он стал символом справедливости и чести.

– Что же случилось? – резко выйдя из оцепенения, спросил Джелани.

– В целом с кораблем все в порядке, но существует небольшой риск, что может произойти разгерметизация обшивки в районе двигателя.

– Насколько большой?

– Три с половиной процента, – немного преувеличив, сказала Ольга.

– Что говорит механик? – уже успев принять решение, твердо выговаривая каждую букву, спросил капитан.

– Он говорит, что не может устранить неполадки в космосе. До Земли пока еще недалеко, но нет необходимости в длительном ремонте, – он все сможет сделать в короткий срок на любом объекте с хотя бы минимальной гравитацией.

– Ну что ж, остается только найти такой объект. Я даю вам полномочия для разрешения данной ситуации. Нам нужно найти только лишь небольшую глыбу, бороздящую космос, а за этим дело не станет. Фрау Берта разберется с этим. Распорядись, чтобы мы в кратчайшие сроки разобрались с этим недоразумением. А после зайди ко мне, мне надо с тобой поговорить.

Ольга улыбнулась, – ей очень нравилось, когда Джелани даже во внештатной ситуации не переставал вести себя дружелюбно, – после чего вышла из каюты и направилась к Фрау Берте.

Фрау Берта была женщиной тридцати двух лет, ее лицо обычно выражало невозмутимость, но на самом деле Берта была очень ранимой личностью, которую никто особенно не любил и не обращал внимания, но и не обижал; не обижали ее не только потому, что любые конфликты между членами команды были формально запрещены, а потому, что никто на нее особо не держал зла. Ее голову покрывали пышные волосы серебристого цвета, черты лица были типичными как и у сотен миллионов других людей, и если кого-то спросить, на кого она похожа, то никто толком не смог бы ответить на этот вопрос, так как черты ее лица ни у кого не оставались в памяти после кратковременных разговоров с ней. Если кому и надо было поговорить с Бертой, спросить что-то, то ей не смотрели в лицо, а только слушали слова, которые она выговаривала с определенной четкостью, а потом так же уходили, не запоминая ничего из того, что она только что сказала, помня только суть сказанного, как будто бы вся информация была получена неизвестно откуда и неизвестно каким образом. Единственное, чем Берта была узнаваема – голос: красивый, низкий, хорошо поставленный, которым она мягко, но четко выговаривала каждую букву.

У Фрау Берты было свое постоянное место, где она наблюдала за космическим пространством, сверяясь с электронной картой космоса. Ольга подошла к ней в тот момент, когда та что-то высчитывала, бегая взглядом по иссиня-черному экрану, двигая рукой по приборной доске.

– Берта, – начала Ольга, разглядывая серебро ее волос, – мне нужны координаты ближайшего объекта с минимальной гравитацией, на который мы сможем приземлиться. После – сообщи все это рулевому. Нам нужно знать все как можно скорее, приказ капитана. И еще: на всякий случай увеличь критерии поиска небесного тела на несколько единиц от минимума, чтобы мы точно могли быть уверены, что посадка пройдет успешно и с первого раза.

– Есть.

Мелодичность ее голоса прозвучала так прекрасно в этот не то, чтобы напряженный, но все-таки не очень приятный момент.

– Очень хорошо.

После этого Ольга отошла от Фрау Берты, так ни разу и не увидев ее лица. В этом было что-то странное. Кажется, уже невозможно было вспомнить, когда она в последний раз видела, как выглядит Фрау Берта, да и было ли у нее какое-то лицо вообще, – сложно сказать.

Следующим делом Ольге надо было пойти к рулевому, а затем наведаться к Джону – главному механику корабля. Рулевой был ее хорошим другом по имени Герман, с которым она была знакома еще задолго до службы на этом корабле. Они вместе учились в академии, правильнее было бы сказать, вместе ее заканчивали. Когда до последних экзаменов оставалось всего несколько месяцев, Ольга полностью сосредоточилась на подготовке к ним. По странному стечению обстоятельств в это же время Герман делал то же самое, хотя, честно говоря, за все время своего обучения ни разу не взялся за учебу всерьез. Несмотря на это, он преспокойно сдавал все экзамены, на кратковременных практиках получал только положительные отзывы, и при всем при этом был душой компании, где собирались такие же безответственный курсанты, как и он; но уже к последнему году обучения почти все его хорошие знакомые были отчислены из академии, осталось только несколько харизматичных личностей, с которыми Герман до сих пор держал связь. С Ольгой же он познакомился на тренировочной базе орбитальных полетов, где часто до совершенство доводили свои навыки многие курсанты.

Родители Ольги всегда удивлялись ее стремлению летать в космос. Сами же они работали на Луне, там же и жили. Хороший дом, прекрасный сад и все условия для того, чтобы дочь стала, кем пожелает: популярным на то время физиологом или же научным исследователем; так же в то время одной из самых стабильных и популярных профессий была сфера кадастровых услуг, но также активно развивалась сфера терраформирования планет за пределами Солнечной системы. И все эти профессии давали огромные преимущества, и родители Ольги были абсолютно уверенны в будущем своей дочери. Но в двенадцать лет стало понятно, что дочь не будет плясать под родительскую дудку, а просто станет тем, кем хочет, то есть космонавтом и помощником по перевозу различных объектов, в том числе и секретных; впоследствии же ей открывались двери в военную космонавтику, где она уже могла получить чин и теоретически командовать кораблями и людьми. Все это очень завораживало ее, но думать об этом было рано, поэтому в то время она занималась только вещами, дающими преимущество при поступлении в академию. У ее родителей были большие связи в различных учреждениях, в том числе и в той самой академии, куда собиралась поступать Ольга. Ее сложный характер не позволял просить у родителей помощи, да и к тому же это значило для нее упасть слишком низко не только в глазах родителей, но и в своих собственных; но все же этот вариант она не отбросила, а просто оставила на крайний случай, который в итоге помог ей поступить. Но она предпочитала не вспоминать об этом.

Герман к тому времени воспользовался помощью своих родителей, которые тоже имели связи. Отец имел достаточно высокий военный чин, и хотел, чтобы сын стал таким же, как и он сам. Герман не особо сопротивлялся. Ему было все равно кем становиться, – главное, чтобы помог отец. В конце концов его отправили в академию, где он благополучно, но сам не зная как, отучился все десять лет. Но когда к концу подходил последний год, он понял, что надо хоть чему-нибудь научиться, хотя бы отчасти, чтобы потом он мог не зависеть от отцовских прихотей, а идти дальше сам.

Когда Герман и Ольга познакомились, Ольга уже практически полностью ознакомилась с работой каждого мнимого члена экипажа, и в крайнем случае могла спокойно заменить абсолютно любого. Для тренировки на учебных кораблях нужно было как минимум иметь несколько человек, чтобы отрабатывать командную работу, тогда-то Герман случайно и попал в ее «команду». После первого пробного полета Герман был подвергнут сильнейшей критике от капитана команды Ольги, чем впоследствии и стал объяснять необъяснимую симпатию к этой женщине. Тогда она окинула его холодным презрительным взглядом, что было вполне логично в такой ситуации, предполагавшей такой исход. Когда он совсем ошарашенный от первого полета, да еще и такого титанически сложного, посмотрел на нее снизу вверх, то сначала она показалась ему неуравновешенной сумасшедшей, но через некоторое время – совершенной, очаровательной и прекрасной.

Он стоял и смотрел вдаль, сквозь огромный прозрачный экран, на котором высвечивались данные. Ольга подошла сзади, немного постояла, смотря в тот же самый экран, но потом, словно вспомнив, зачем пришла, окликнула его:

– Герман.

– Здравствуй, Ольга, – развернувшись, сказал он. – Зачем пожаловала, или просто так, навестить старого друга.

– Здравствуй. Вот какое дело: у нас неполадки с левым двигателем. – Наступила недолгая, но омрачающая мгновение пауза. – Саид уже подходил к тебе? – сменив тему, спросила она.

– Да.

– Это очень хорошо. Итак, нам нужно приземлиться на ближайшем объекте. В данный момент Берта просматривает подходящие астероиды. Тебе с минуты на минуту должны прийти данные. Мое дело просто предупредить. Ты же знаешь, – вроде как оправдываясь, сказала Ольга.

– Знаю, поэтому уже перестал тебя спрашивать, – с доброй насмешкой ответил Герман.

Ничего не ответив, она развернулась и собралась уже было идти, но в эту секунду ее остановил вопрос Германа:

– Ты ведь придешь еще ко мне, а то сама знаешь как здесь скучно. Вперился взглядом на этот прозрачный монитор и смотришь, смотришь, одновременно наблюдая за этими данными, которые поступают отовсюду. Я уже не могу понять, где есть реальная жизнь, а где эта электроника, которая должна, по идее, делать всю нашу работу за нас. А я все смотрю и смотрю, хотя сам ничего не делаю. Понимаешь? Ничего, только глаза устают. В космосе же глаза устают намного быстрее, но даже при моем нахождении здесь – они устают, и мне кажется, что восстановительного сеанса мало, что они не до конца отдохнули, а затем меня снова отправляют сюда.

Наступила неловкая пауза, которую прервал Герман:

– Может быть, мне уйти на другое место?

– Но ведь ты рулевой, а такими вещами не разбрасываются.

– Знаю, знаю… Но порой кажется, что все это такая чушь. Хочется просто уйти, лечь и наслаждаться Солнцем с нашей старушки Земли. Понимаешь? Хочешь, рванем на землю вместе. Увидим, как жили люди раньше, когда не было ничего того, что есть у нас. Где только начиналась наша цивилизация, где были войны, не такие как у нас сейчас, а войны между человеком и человеком. Рванем, а?

– Может и рванем, но не сейчас, – c грустью сказала она. Не то, чтобы лицо ее показывало какие-то чувства, но в голосе было что-то особенное.

– Но когда?! – начал было возмущаться он, но понял, что не вовремя, и сменил тон на официальный. – Прошу прощения, не смею больше задерживать. – Герман снова развернулся и стал наблюдать за своей частичкой космоса, где все одно и то же, как выразился он сам, но на самом деле все менялось. Менялся курс и направления, менялись тысячи вещей невидимые глазом: они происходили сами собой, но все же они происходили.

Она ушла, но все же перед тем, как дверь за ней закрылась, она услышала его голос: «Ты все же заходи».

Дверь закрылась, и теперь Ольга направилась в отсек механика Джона, который сидел на своей кровати и ждал ее. Вообще-то его полное имя было Джон-Ахмед, но все его звали просто Джон. И хотя поначалу это упрощение полного имени немного расстраивало его, теперь он привык и не видел в этом ничего предосудительного. Его двойное имя говорило о сложном происхождении и тесном переплетении двух культур, каждую из которых он уважал и чтил, впрочем, сейчас это мало кого могло удивить, ведь каждый человек был потомком огромного количества людей из разных регионов Земли, из разных слоев общества, разных рас, – все прекрасно знали свою родословную, потому что при рождении в генеалогическом древе добавлялся новый корешок, а во всех личных документах при необходимости можно было узнать всех родственников вплоть до пятого колена без необходимых на то разрешений. Только некоторые люди на Земле до сих были против кровосмешения; они жили затворниками в самых глухих и отдаленных участках, стойко демонстрируя свое право на неприкосновенность. Но для Джона-Ахмеда его корни были темой щепетильной. Смуглая кожа, черные глаза и иссиня-черные волосы – все выдавало в нем прошлое его предков из южного полушария, а выправка, точность, дотошность в работе и послушность – предков из северного полушария, от них же он унаследовал, как он сам считал, желание служить на пользу человечеству в той мере, в какой он может. Но никто не задумывался об этом, когда звал его просто Джон – для всех друзей и членов команды он был просто своим парнем.

Рядом с Джоном сидел Саид. Они молчали, как будто понимали друг друга без слов. Надо сказать, что койки почти везде были одинаковые, за исключением капитанская, которая имела некоторые функции быстрого реагирования на различные угрозы. Небольшие откидные лежанки, все же довольно комфортные и практичные, предназначенные только для сна. Матрас был специально сделан из сверхмягких и износостойких материалов, а каркас из прочных сверхлегких металлов.

– Джон, – войдя в каюту, проговорила Ольга, – дело обстоит так: капитан согласился на недолгую посадку. В данный момент Берта проводит анализ объектов на нашем пути с целью нахождения подходящих небесных тел. В ближайшее время, я думаю, мы возьмем курс на какой-нибудь ближайший астероид, так что будь готов.

– Я готов, всегда готов, вот только одна просьба, или, если можно так сказать, вопрос, касающийся Саида. Я бы хотел взять его с собой, но знаю, что по уставу не полагается с его уровнем подготовки и количеством часов. Так что, не официально, прошу вас разрешить ему сопровождать меня.

Посмотрев на Саида, Ольга заметила, что его лицо немного изменилось. Оно стало наполняться немой жалостью к себе и к своему учителю. «Вот что делает с людьми привязанность», – подумала она про себя.

– Разрешаю, – твердо ответила она, чтобы никто не подумал, что она может быть мягкой в отношениях с членами экипажа, а иначе может произойти что-нибудь нехорошее, в чем она никак не сомневалась.

Лицо Саида преобразилось, но спустя секунду вновь стало таким же, каким было всегда: серьезным и ко всему как будто безразличным.

Ольга вышла из каюты Джона и направилась к Джелани. По пути к нему она ни о чем не думала, по крайней мере пыталась так делать; у женщин бывает так: вроде как и голова на плечах, и в самой голове много чего есть, но просто так вот раз, и в какой-то момент нужно отключить голову, чтобы ничего лишнего не отвлекало от важных вещей.

Отрешенная, спокойная, грациозная, – такая Ольга и пришла к капитану. Джелани все так же стоял перед большим иллюминатором и смотрел, будто и не двигался вовсе за время ее отсутствия, будто там, в бескрайнем космосе есть что-то такое, что он боится упустить или не увидеть. Он услышал звук тихо открывшейся двери, после чего резко обернулся.

– Ольга, это вы? Все идет как надо?

– Да, капитан. Берта сейчас находит подходящий астероид для посадки, Джон в полной готовности к выходу в открытый космос. Я так же разрешила взять ему с собой Саида. Думаю, что это будет полезно для него; так сказать, увидеть все в мельчайших подробностях и поднабраться бесценного опыта в починке корабля в условиях космического пространства. Хотя у нас совсем не экстренная ситуация, но все же что-то похожее. Рулевой готов приземлиться на поверхность. – Она собиралась еще что-то сказать, и уже было сделала вдох для того, чтобы с новой силой продолжить говорить, но Джелани прервал ее.

– Это все очень хорошо, но есть одно серьезное но, – с серьезным видом сказал капитан.

Ольга немного растерялась, но потом, взяв себя в руки, выговорила:

– Я что-то сделала не так? – и стала думать про себя: «Я где-то ошиблась? Я сделала что-то, чего делать была не должна?».

– Да-а. – Он сказал это так, будто издевался, но совсем по-доброму, так, точно она упустила из виду какую-то мелочь, а он эту мелочь заметил.

Она молчала, пытаясь вспомнить, что же сделала не так. Теперь вместо пустоты в голове стало цепочкой повторяться то, что она делала все это время. Ничего особенного ей не вспомнилось, а капитан стоял с таким же шуточно-надменным выражением лица. Когда Джелани понял, что он слишком сильно нагрузил девушку, он решил сказать в чем дело. Его лицо резко изменилось и теперь стало снисходительным и добрым.

– Мы же одни, и здесь меня не нужно называть «капитан», это все слишком глупо звучит.

Джелани сел на свою койку. Она была немного больше размером, чем все остальные. Считалось, что у капитана должно быть немного больше места, да и позволяться ему должно тоже больше, чем всем остальным. Койка была в полтора раза шире, сверху было до идеальной гладкости натянуто специальным механизмом белое покрывало, а под койкой, там, где по правилам ничего не должно находиться, стояло несколько коробок с личными вещами. Ведь если есть свободное место, почему бы не заполнить его чем-нибудь полезным.

– Присядь.

Ольга послушно села рядом.

– Знаешь, а вот ведь иногда приходят в голову мысли, которые так и трогают за самое живое. И чем больше о них думаешь, тем больше понимаешь, что они-то и отражают истину, что-то такое, чего мы никогда не понимали и не будем понимать. – Он выдержал недолгую паузу. – Как раньше люди верили в чудеса? И при этом были точно уверены, что они, эти чудеса, есть. Есть бог, который творит какие-то чудны́е вещи, бог, который исцеляет больных людей простым прикосновением руки, – или не так? – исцеляет силой неведомой мысли, силой своего существа: необъяснимого, но всесильного; а сейчас доказано, что никакого бога и нет, – что уж тут скажешь? Я не знаю, может быть, кто-то, живущий, как отшельник, ушедший в последние уцелевшие заповедные леса на Земле или для аутентистов отведенные кварталы, и верит в бога, отрицая науку и здравый смысл, готовый отречься от всего, чтобы только дать волю свой мечте, тому, чему и правда верит. Он верит в то, во что больше никто не верит – и в этом есть его сила, но не столько, наверное, сила, сколько слабость… и печаль. Так же и я верю чему-то. Все из нас верят во что-то: кто-то в бесконечность вселенной, а кто-то в ее простой и логичный конец, который пока никто так и не нашел, кто-то верит в высшую расу, которая способна передвигаться в пространстве одной только силой мысли, а кто-то не верит. Вот ты, Оля, во что веришь ты?

– Не знаю. Сложно так сказать, – ответила она, словно ожидая этого вопроса. – Наверно, ни во что особенное, – так, во все по чуть-чуть. Где-то, может быть, и есть высшая сила, которая нами управляет, а может быть, и у вселенной есть конец. Это пока не доказуемо, и смысла спорить или придерживаться какого-то особенного мнения нет, – зачем это все? А почему ты так вдруг об этом заговорил?

– Ну вот, посмотри, – Джелани стал показывать ладонью в свой иллюминатор, куда-то туда, сквозь вакуум, вглубь вселенной. – Неужели там нет ничего такого, о чем когда-то мечтали люди. Неужели там нет настолько развитой расы, что она могла бы стереть всех нас одним махом? Ведь сейчас нам известны с десяток цивилизаций, которые свободно с нами общаются, и есть такие, которые только начинают постигать космос, осознавать себя и сущность всего того, что есть вокруг. Но неужели нет тех, которые способны на всё, абсолютно на всё?

– Возможно и есть, но я думаю, что если б такая и была, то ее уровень развития был бы слишком высок. И тогда зачем им нас уничтожать, зачем? Ведь тогда они просто являются одновременно всем и ничем. Они просто растворились в нашей вселенной, слившись с ней в одно целое. Я думаю, что когда человек сможет контролировать время и пространство, ему не нужно будет ни превосходство над другими, ни власть, ничего такого, что сейчас есть у нас. Ему просто нужно будет уйти, давая жизнь другим живым существам, какими, например, когда-то были и мы.

– Да, наверное, ты права… – бодрым голосом сказал Джелани.

– Да и к тому же, ты думаешь, что если они настолько всемогущие, то они не могли найти нас раньше?

– Нет, – твердо ответил он. – А вдруг они только сейчас осознали свою силу. Только вот в данную секунду смогли осознать, что достигли уровня всемогущества. И тогда они могут прийти на одну из таких планет, где существа еще ничего не понимают, а потом сказать им, что они-то и есть боги. Почему никто не рассматривал такой вариант у нас. Да уж, наверное, кто-нибудь думал о таком. Во всяком случае, такой вариант тоже можно рассматривать. Ведь людям нужна была надежда, всем нужна надежда, только у нас она заключена в будущем, в нас, а в то время, когда не уверен, что будущее твое существует, что оно вообще есть, тогда надо, чтобы вера и надежда была оправдана. И вот появляется кто-то, который говорит, что он – бог. Почему бы не поверить? Ведь надежда нужна… Всегда.

Так они сидели и молчали. За окном были видны яркие отблески дальних галактик, которые сияли на многие парсеки. Каюта капитана была белая, но в любой момент он мог изменить любую часть, будь то стена или пол, на любой другой цвет, добавив любой имеющийся в базе данных корабля орнамент.

– Почему белый? – спросила с интересом Ольга.

Бегло окинув каюту усталым взглядом, Джелани ответил:

– Мне нравится белый цвет. Да и к тому же я практически уверен, что все первые корабли, летающие аппараты, были белыми изнутри, я абсолютно уверен, что в этом есть что-то… аутентичное, что ли, что-то сакральное. Белый расслабляет меня. – А после небольшой паузы спросил: – Тебя нет?

– Трудно сказать. Надо больше времени, чтобы понять это.

– Так оставайся сейчас. Посиди здесь, и ты поймешь, что в этом что-то есть. Все наши отсеки, кроме личных комнат, сделаны в белом цвете, так как считается, что это нейтральный цвет, – после этих слов он посмотрел на нее.

– Не могу, Джелани. Мне надо идти. Я уверена, что скоро будет посадка, и мне надо при этом присутствовать.

– Мне ведь тоже, так что можешь никуда не торопиться, – пытался парировать Джелани.

– Мне очень хочется, честно, но я все же должна быть уверена, что все идет как надо.

– Ладно, ты иди. Я тоже скоро подойду, а пока побуду здесь. Ты главное… – Он не договорил. Последнего слова так и не последовало.

– Главное что?

Он промолчал, и было совершенно непонятно, что он хотел сказать, что он имел ввиду под вроде бы такой ничего не значащей фразой. Он не ответил на ее вопрос, но только, подумав, добавил:

– Иди, Оля.

Джелани остался у себя в каюте один, наедине со своими мыслями. Он все так же смотрел в свой большой иллюминатор, видя в нем что-то такое, чего, может быть, и не было на самом деле, чего попросту не существует в реальном мире, но что непременно существует в голове, – но не это ли и реально? Для некоторых людей пустота и есть нечто особенное, ведь должно же быть то, ради чего стоит жить.

Ольга пошла все теми же путями, которыми проходила сотни раз и которые знала наизусть. Она делала эти передвижения уже автоматически, не замечая белых коридоров и пролетов, их было совсем немного, но теперь каждая мелочь, каждая полутень и стык казались огромными, хотя чем чаще они пролетали перед глазами, тем меньше становились, пока совсем не исчезли. Зайдя к Джону, Ольга еще раз спросила, готов ли он, на что тот сухо ответил согласием; Саид на этот раз был взволнован немного больше обычного, это было понятно по его изменившемуся цвету лица, которое отдавало легким оттенком бледности. Такого Саида Ольга еще не видела. Он чопорно ходил из угла в угол, спрашивая больше, чем требовалось, на что Джон спокойно отвечал. Бесконечная тирада Саида не прекращалась ни на секунду, он был всем заинтересован, его полностью поглощала идея, которая назрела совсем недавно, и теперь надо было оправдать себя в глазах не только учителя, но и всего экипажа. Посмотрев немного на суету Саида и абсолютное спокойствие Джона, Ольга поняла, что все будет хорошо. Она знала, что ее распоряжение будет выполнено в точности. «Все же он станет таким же как Джон», – подумалось ей, глядя на мальчика.

Решив, что всё узнает от Германа, она пошла прямиком к нему. К Берте ей совершенно не хотелось идти, и не потому, что она чувствовала к ней внутреннюю неприязнь или на что-то обижалась (что обычно не наблюдалось за Ольгой), а просто потому, что не хотелось.

Герман пристально наблюдал за космосом, который со стороны поста рулевого сначала как будто обтекал стекло, а уже потом весь корабль.

– А вот и ты, – обернувшись, сказал Герман, словно нутром почувствовав ее.

– Как все идет? От Берты пришли координаты? – сухо спросила она.

– Да, еще давно, так что мы скоро будем готовы к приземлению. Никаких нарушений в левом двигателе не наблюдается.

– Это хорошо, даже очень. – Она встала около него и тоже устремила свой взгляд вдаль.

– Ну что, ты подумала насчет того, чтобы слетать на Землю. – Он сказал это с таким серьезным лицом, будто никогда не умел смеяться. Но на самом деле он просто не мог без этого: после каждого предложения его лицо выдавало едва заметную усмешку, которая была проявлением его харизматичной надменной личности, и даже при том, что он сам этим особо не гордился, и, по правде сказать, даже и не замечал за собой склонности к этому, некоторым такое свойство его поведения при разговоре было весьма неприятно.

– Прямо сейчас? – настойчиво и немного грубо надавила на него Ольга.

– Нет, почему же, – приняв ее слова всерьез, растягивая, как будто пережевывая слова, пробуя их на вкус, стал рассуждать Герман, – сначала мы отвезем груз, потом вернемся в Солнечную систему, а там уже можно делать все, что угодно. Ведь нам полагается много отдыхать с нашей-то работой. Но, если честно, я не считаю это работой, это скорее призвание. Когда-то люди об этом и мечтать не могли. Звучит гордо, правда? Вот только не понимаю, почему нас именуют «космонавтами», это что, вроде как в честь первооткрывателей?

– Ну вот когда мы отвезем груз, тогда и видно будет, – сентенциозно начала она. – Потом мы какое-то время пробудем там, потом нам придется вернуться, потом еще что-то и еще что-то, тогда там случится то-то и то-то. Ведь все не так просто. А насчет того, что ты сказал про космонавтов, так это мы проходили еще на первом курсе по истории космоса. Ты, как я вижу, совсем в то время отсутствовал.

– Это да, – улыбнулся Герман.

– Как ты вообще сдал те экзамены?

– Ты же мне помогла, забыла?

– Помню. Лучше бы не помогала.

Он и забыл уже, что стоит на этом месте слишком долго. У всех бывают такие моменты, когда полностью теряется ощущение реальности, перед глазами расплывается картинка, и чтобы хоть немножко разобраться в происходящем, необходимо хотя бы на мгновение отвлечься от рутины. Перед глазами начинают появляться образы, которых как на самом деле не существует. Это вроде как сон, только сон наяву: все мысли и ощущения кажутся реальными, настолько реальными, все вокруг наполнено смыслом, новыми идеями и еще чем-то эфемерным, что очень сложно описать словами. В таком состоянии сейчас пребывал Герман; ему вдруг захотелось поговорить с кем-то, рассказать что-то, что-то поведать, но так, чтобы при этом не оказаться просящим. Несмотря на это, он начал разговор. Его слова были поначалу глупы и бессвязны, но, как известно, все, что кажется глупым, имеет больше смысла, чем все самые серьезные слова.

– Как ты думаешь, а когда люди в первый раз вышли в космос, могли ли они предположить, что потом, спустя очень много лет, другие люди смогут бороздить космос. Ведь ты только подумай, что может произойти, если мы сейчас в первый раз сделаем что-нибудь такое, о чем раньше просто и подумать боялись. Я, наверное, не то говорю, но все же хочется, чтобы ты меня поняла. Вот представь: мы, ну то есть не мы конкретно, а вообще люди, смогли открыть вещество, которое доказывает наличие конца вселенной. Что будет потом? Мы не знаем, но нам хочется узнать, ведь только поэтому мы и стремимся, и делаем все это – чтобы только узнать. Но люди спустя сотни и сотни лет будут принимать это как должное, – есть и есть, что в этом такого? Как мы сейчас можем спокойно путешествовать между галактиками – они смогут достичь тех мест, где кончается вселенная. Они смогут делать то, чего не можем сейчас мы. То же самое думали люди, когда только в первый раз выбрались в космос: холодный, неизученный, пустой для них. Ты только подумай, что мы сейчас испытываем внутри. Мы испытываем те же чувства, что и те люди, которые открыли для человечества бесконечный космос. Мы же знаем намного большем, чем они, и это вызывает чувство какой-то гордости. Это даже звучит гордо. Но, по сути, мы практически не изменились: мы всё те же самые люди, которые описали первые земные элементы, которые научились поднимать в воздух механические машины, которые открывали новые континенты, бороздя океаны, которые научились готовить лепешки из зерна, которые научились добывать огонь из двух камней. Мы – те же самые пионеры, но только в чем-то другом, и мы испытываем те же самые чувства, что и они, – люди, которые, – случайно или специально – неважно, – открывали для себя что-то новое. А теперь давай посмотрим вперед, сквозь толщу вакуума и бесконечности, что можем сделать мы? Где мы можем стать первооткрывателями? Где, – в этой пустой и бессмысленной вселенной?

Ольга пыталась вслушаться и понять смысл, но слова пролетали мимо, некоторые ненадолго задерживались, но после беглого осмысления исчезали. Герман вроде как спрашивал ее о чем-то, но то ли он не мог подойти к самой сути, то ли она сама плохо понимала его. После небольшой паузы он снова продолжил свой монолог.

– А что, если и Бог есть? (Что-то слишком часто я слышу про божественное в последнее время, – подумала про себя Ольга, невольно акцентируя внимание на последней теме). Да, мы изучаем это как шутку, как ошибку прошлых столетий, и нам все твердят, что это неправда, что его нет, нет ничего, кроме того, что мы видим. Но ведь когда-то людям так же внушали, что есть Бог; я не говорю, что нам сейчас что-то внушают, хочешь – слушай, хочешь – нет, хочешь, запрись и не слушай никого, но все же это не значит, что все услышанное нами – правда. Где та невидимая грань между ложью и правдой, в которую действительно надо верить? или после того, как все становится понятным, теряется и вера? Вера в то, чего нет, но то, во что очень хочется верить. – Герман сделал небольшую паузу. – А теперь представь, что за гранью вселенной и есть Бог.

– Я не могу такое представить. Да и зачем мне это делать? – пренебрежительно ответила Ольга.

– Нет, ты не совсем меня поняла… – начал как бы оправдываться он.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что веришь в сверхъестественные силы? По-моему, все давно ясно. На чужих ошибках надо учиться, а не повторять их снова. Конечно, в этом нет ничего такого: вера – это прекрасно, но верить нужно в то, что действительно осуществимо.

Еще будучи кадетом в академии, Герман случайно попал факультативные лекции по истории земли на тему «История религий и ее влияние на формирование на общественное сознание». Вообще Герман считал этот предмет абсолютно бесполезным. «Зачем изучать то, что уже давным-давно прошло. Да и какой в этом может быть толк?» – думал он. В основном показывали какие-то непонятные голограммы, где были изображены древние строения, храмы, скульптуры и памятники, воздвигнутые, по сути, одному и тому же божеству, а порой и нескольким сразу. Вера во всемогущего Бога, который может всё и вся, который решает судьбу человека после его смерти казались глупостью. Но все же это было интересно с точки зрения неизведанного, с точки зрения познания чего-то нового. Герман практически не слушал, о чем спрашивали кадеты и что отвечала молодая преподавательница тридцати трех лет, но ему очень нравилась атмосфера лекции, в которой он пребывал. Ему все равно так и осталась абсолютно безразлична история этой лженауки, как о ней выражались известные академики и историки, но после той лекции он часто стал проводить аналогии между прошлым и настоящим.

– Я же не говорю, что верю в Него, понимаешь? Просто дело в том, что подумали бы люди, узнай они сейчас о том, что отрицали такой большой промежуток времени. А что если все то, чему нас учили, – все то же самое: все – ложь. Окажется, что нас специально обучали для своей особой цели, в то время как мы лишь механизмы. Да, да! На самом деле так и есть: мы выполняем работу, чтобы другим было что потреблять, делаем то, что другие нам говорят, но что если все намного хуже, что если все, что нам нужно совсем рядом, а мы занимаемся тем, что нам совсем не нужно. Это все очень глупо, конечно, но понимать это важно! Ведь только из сотен предположений есть хоть одна, но истина. Так почему же именно моему, возможно, глупому вопросу не быть истиной?

– Это, конечно, все очень хорошо, что ты сомневаешься и все такое. Я бы с удовольствием поговорила с тобой об этом, но сначала ответь мне на один вопрос: как скоро мы доберемся до астероида, который нам указала Берта.

– Осталось совсем немного, – немного успокоившись добавил он. – Что-то я действительно разговорился. Скоро будем приземляться. – В его глазах была растерянность и обида, обида от того, что женщина, которой он открыл – пускай ненамного, но все же открыл – свою душу.

Ольга покинула на время Германа и пошла сначала к Джону, чтобы сообщить ему все, что узнала сама. Как только она все ему сообщила и убедилась, что тот готов к выполнению задачи, она так же удостоверилась, что и Саид абсолютно готов к выходу вместе со своим учителем, – банальные вопросы, которые уже перестали быть вопросами, а являлись лишь формальностью: как насчет этого, а как насчет того? А почему бы не сделать так? Но ты понимаешь, что я должна была удостовериться? Так, а в этой ситуации что? я понимаю, понимаю, Саид-то как, не волнуется, а то, знаешь ли, может быть, ему лучше остаться? Нет, ну хорошо. А то ведь знаешь, бывают случаи, когда то-то и то-то. Что уж тут поделать. Ну, если ты уверен, понимаешь, я ведь то же в нем ни капельки не сомневаюсь, но все-таки. Да-да, все ясно.

А потом, обращаясь к Саиду, она вроде как проверяла его, но ничем не выказывала это. «Саид, ты готов?» – спросила она его. Его кивок сказал намного больше, чем слова, которые он мог бы произнести.

– Хорошо, будьте готовы, вы первые выходите. Ждите у третьего отсека, я скоро подойду. – Джон послушно кивнул, а Саид лишь благодарно посмотрел на нее. Естественно, он был взволнован, ведь первый раз всегда оставляет свой отпечаток.

Она вышла от Джона и направилась к капитану. Это был крайний человек, к которому ей необходимо было явиться. Ольга еще не знала, что будет там, снаружи, приземлился ли корабль или только идет на снижение, а может быть, именно сейчас, в данную секунду настанет тот случай, когда может сломаться двигатель, и все полетело бы в бездну, оказавшись в одиноком и холодном вакууме; и хотя она старалась об этом не думать, по телу время от времени пробегали мурашки.

Подняв выше голову, Ольга вошла к капитану. Джелани был готов в любую минуту сделать то, что ему полагается, но сейчас он лежал на кровати и смотрел в потолок. Хотя характер был у него немного мягковатый или так только казалось Ольге, ведь при ней он никогда не говорил ничего лишнего, но на вид, это был высокий и статный мужчина, сильные руки, большие и пышные брови, гладко выбритое лицо. Ей казалось, что это все должно было говорить о нем, как о хорошем человеке, но что же было думать о нем, как о капитане, Ольга не знала, хотя летала с ним уже довольно долгое время. Какая-то внутренняя симпатия, которая была взаимной, – она чувствовала это, – играла с ней шутку, но только какую: хорошую или плохую? Она никогда не говорила с ним об этом; но как же он с ней бережно обращался, словно цветок, который от неправильного ухода завянет. Часто она думала о том, возможно ли отбросить все предрассудки и решиться на такое: нарушить табу и сблизиться с человеком, который бы ей крайне симпатичен. Все было как в хорошем классическом театре: эти постановки были не понятны современному зрителю: где были и смерть и счастье, и любовь и разлука, и страдания и воссоединения. Сейчас, как ей казалось уже на протяжении довольно продолжительного времени, было что-то похожее. Но что-то было иначе. Чтобы прийти к подобным чувствам, необходимо проявлять хоть какую-нибудь инициативу, что-то делать, но она боялась, что все случится либо не так, как она хочет, либо все станет совсем плохо, либо что-нибудь еще, что она вообще не могла предвидеть.

– Капитан… Джелани. Скоро приземлимся. Нам надо присутствовать.

– Знаю, Ольга, – тихо проговорил он, не сводя взгляд с потолка.

Она стояла и думала, думала о чем-то своем, о том, о чем никому не дано узнать, но в то же время что можно с легкостью предугадать. Все женщины в чем-то абсолютно одинаковы между собой. В ее голове все давно уже сложилось, это была такая общая картинка всего, что касается ее теперешнего положения. Как огромный гобелен, где рассказывается суть какой-то истории, – так же и у нее в голове сложилась история, где-то даже немного опережающая события. Как известно, ученые до сих пор не смогли до конца раскрыть разгадать работу мозга и принцип, которым он формирует собой неисполнимые, но приятные полуреальные мечты, чем руководствуется и как себя ведет в тот момент, когда все это только зарождается, – стало известно лишь только то, что даже за мгновение до ознакомления индивида с каким-либо предметом, с которым будет в будущем связана деятельность мозга, мозг уже знает и начинает формировать те представления и ту направленную деятельность, связанную с еще неизвестным индивиду предметом. Как он работает или что зарождается в голове у каждого из нас – было и остается совершенно непонятно, но факт остается фактом. На этом же огромном гобелене ее сознания проецировалось недалекое будущее, которое очень бы сильно повлияло на нее, узнай она об этом прямо сейчас, но она не хотела ничего знать. Как и большинство людей, Ольга в каком-то смысле пряталась сама от себя и жила в своем мире, где верила в то, во что хотела верить, – это все понятно, – но… Всегда и везде есть такое «но», которое что-то, да меняет. Здесь же «но» стояло почти везде, но при всем при этом, она делала то, что должна была делать, не обращая внимания на свои непонятные даже ей самой действия. Скорее всего, она все давно знала, но почему-то сильно этому сопротивлялась, боясь, наверное, того, что все случится не так. Ей нужен был маленький толчок, который открыл бы всю общую картину, тот самый гобелен, который давно был соткан у нее в голове, но что же надо сделать, чтобы она поверила и захотела всего этого, – кто знает?

– Джелани… – тихо позвала его Ольга.

– Да, да. Я уже иду. Встретимся в третьем отсеке, – продолжая лежать на кровати, но, уже смотря на нее, говорил Джелани.

Ольга остановила свой взгляд на Джелани и долго смотрела на него, он же в свою очередь тоже смотрел на нее. Она резко развернулась и ушла, ни сказав ничего. Теперь ее путь лежал в третий отсек, через который должен был состояться выход в космическое пространство – на астероид. Проходя мимо иллюминатора, она успела мельком рассмотреть астероид, но совсем плохо. Это была большая серая глыба, продольная и не очень приятная на вид (если бы можно было давать астероидам описание привлекательности, то это прозвучало бы именно так). На поверхности, кроме неглубоких кратеров, виднелись черные пятнышки, которые вызвали какое-то трепетное чувство глубоко внутри.

У третьего отсека уже стояли Джон и Саид, на них были надеты голубоватого цвета комбинезоны, плотно облегающие тело, но такой костюм смотрелся весьма и весьма цивильно и по богатому, так как был в своем роде показателем состоятельности, что могли себе позволить не многие – только космонавты и состоятельные капиталисты с личными кораблями; остальным редко приходилось иметь такие костюмы. Ольга обменялась взглядом с Джоном, который, не произнося ни слова, своим видом показывал, что уже готов. Ольга зашла в маленькую кабинку, после чего за ее спиной появилась матовая стена, которая позволяла оставлять посетителей кабинки в неизвестности. Выйдя из кабинки, она увидела Джелани, который каким-то чудным образом опередил ее и теперь стоял в таком же костюме перед ней.

– Ну, что, Ольга, вы готовы? – спросил он ее.

– Да, капитан.

Затем он обратился с тем же вопросом к Джону и его ученику, на что оба, как один, ответили кивком.

– Вот и хорошо.

Они прошли в третий отсек, где по бокам висели скафандры. Надо сказать, что за последнее десятилетие скафандры потерпели сильные изменения: теперь прозрачное стекло, которое было в пять раз прочнее предыдущего, благодаря открытиям ученых, располагалось сверху полусферой, открывая обозрение на триста шестьдесят градусов. Все же выглядела такая конструкция весьма изящно, за что в народе его прозвали Цидус, как морское существо на одной из далеких планет, у которого вместо головы, была прозрачная пленка, похожая на верхушку скафандра, она являлась и единственным глазом, и мозговым центром. Остальная часть скафандра почти не изменилась. По сути, он представлял собой, за исключением верхней части, белый костюм в пять-семь сантиметров толщиной; небольшие баллоны со сжатым воздухом, что позволяло пробыть без дополнительных приспособлений в открытом космосе довольно долгое время; сзади находился реактивный ранец с небольшим запасам топлива, который был обязателен к носке при выходе в космос, и ботинки с вакуумными присосками и огромными шипами, находившимися в самом ботинке.

Как только вся небольшая группа была готова, то капитан дал команду: открылись двери из третьего отсека прямиком к четвёртому выходу. Дальше все шло по плану: закрывались двери третьего отсека, стабилизировалось давление, открывались двери четвертого выхода. В большинстве случаев строго желательным выход в космос вместе с командой был только у помощника капитана, сам же капитан мог оставаться внутри корабля, чтобы контролировать действия изнутри. Но кто не знает человеческое честолюбие? В этот раз капитан тоже захотел присутствовать, так же он мог разрешать еще нескольким членам экипажа покидать корабль, что давало ему право не только распоряжаться действиями экипажа, но и, в конечном итоге, их жизнями.

Перед глазами открылся бескрайний открытый космос: холодный и пустой, каким и был всегда. Может быть, он сделался таким сам; и невольно возникает вопрос: какой толк в том, чтобы задавать вопросы, на которые пока нет ответа. Джон и Саид взяли маленькие приборы и пошли к месту поломки. От капитана поступало несколько простых вопросов, на которые то и дело слышались ответы: «да» или «все понятно». Ольга и Джелани сделали несколько шагов вперед, отойдя на небольшое расстояние от корабля, а затем остановились, будто невидимая сила сковала их. Смотря вперед, куда-то далеко, где нет ничего, только маленькие светлые точки-звезды, убеждавшие, что кроме Ольги и Джелани есть кто-то еще в этом пустом пространстве, казалось, будто нет ничего невозможного в этой вселенной, но в то же время все абсолютно бессмысленно. Когда Джон сказал, что добрался до причины поломки и готов сейчас же начать ее ремонт, капитан дал добро и выключил связь так, чтобы никто не мог слышать его разговоров, кроме Ольги, в то время как остальные могли спокойно с ним связаться.

– Что ты думаешь о космосе? – спросил Джелани.

– А что о нем думать. Он есть, и нам приходится мириться с ним. Ведь он является причиной многих бед. Он так же опасен, как и прекрасен. В нем есть что-то завораживающее, но этого не понять, пока сам не побываешь в нем.

– Это же не он виноват, что столько происходит с нами, это скорее мы в этом виноваты. Это ему приходится с нами мириться.

– Он как огромный организм, – продолжила она, – где столько всего неизученного, по крайней мере, для нас. Здесь столько всего, а мы словно микробы, вирусы. Я могу понять его, если он и вправду живой. В нем столько процессов, он порождает и уничтожает жизнь, а мы… мы просто вирусы, которые нагло подстраиваем под себя все вокруг. – Ольга приостановилась, но затем продолжила, выговаривая слова максимально тихо: – Но сам подумай, как много всего здесь, а мы… мы не хозяева здесь. Кто же мы?

– Сложно сказать, – неравнодушным голосом, будто задыхаясь, но твердо осознавая все то, что говорит, отвечал Джелани. – Не нам над этим ломать голову. Сколько людей погибло? Да, так и есть, люди погибают, но это лишь дань всей нашей цивилизации, и, даже не знаю, трудно сказать, что лучше, ведь если ты говоришь, что мы вирусы, как нам быть? Научится преодолевать космос, чтобы в конце концов он погиб по нашей вине, или погибнуть нам самим, исчезнуть, дать ему волю, стремление к жизни, – но какой в этом толк? Какой в этом толк для нас? Ведь те же самые вирусы проникают и в наш организм; получается, что мы подобны тому, что сами уничтожаем. И все-таки трудно сказать, что лучше: чтобы космос нашел противоядие от нас или мы нашли противоядие от космоса, бескрайнего, всемогущего. Ведь если мы погибнем, то ради какой цели? Мы уже не будем столь гуманны, наши мысли не будут гулять по безвоздушному пространству бесконечности, а значит есть ли смысл в нашей погибели, если эта погибель не станет целью для нашего существования?

Они стояли после этого молча, смотря вдаль, где все те же маленькие точки образовывали звездные системы; в скафандре слышались голоса механика-инженера Джона, который говорил с Саидом, забыв переключится на внутреннюю связь, как это сделал капитан. Джелани всматривался вперед, где было что-то странное: черные точки, издалека совсем непонятные.

– Джелани, – сказала Ольга. – Ты видишь, там, вдалеке что-то непонятное?

– Да. Я тоже заметил.

– Знаешь, я совсем забыла, но сейчас припоминаю, что, когда мы садились, я видела это в иллюминатор, но не предала этому особого значения.

– Очень хорошо, – радостно ответил Джелани. Ольга не понимала, чему именно он рад, но сама немного волновалась.

– Что хорошо?

– Всё, – гордо ответил тот. – Значит, надо сейчас же сходить и проверить это. – Сказав это, он твердым шагом пошел вперед.

– Стой, – неожиданно для себя, крикнула она, потом добавила: – Я пойду с тобой.

– Пошли, только надо доложить на корабль, что мы отходим.

Он рвался вперед, словно мальчишка, который хочет быть везде первым, который нарывается на неприятности только лишь для того, чтобы быть всюду, чтобы знать все обо всем. Ольга шла рядом. Она чувствовала себя очень странно, будто душа вибрировала, принося сомнения и трепет, но она знала, что сейчас хочет именно этого. Рядом с ней шагал Джелани, в лицо которого она пристально смотрела. Он же смотрел только вперед, ловя взглядом неизвестное. Шагов слышно не было, да и никоим образом быть слышно не могло, но у каждого из них в голове сами собой возникали характерные звуки топота: тихие, приглушенные и до дрожи в суставах знакомые. Джелани шел вперед – ему незачем было оглядываться назад, сейчас его интересовало только одно: то, что находилось там, впереди; ему не было страшно, только интересно. Ольга пыталась поспевать за ним, но все же немного отставала. Ей казалось, что там что-то вдалеке что-то есть, что-то, что навсегда изменит ее. Она не то, чтобы знала это, скорее просто предчувствовала.

Чем ближе они подходили, тем отчетливее были контуры предметов, которые еще недавно казались точками. В голове всегда вспыхивают непонятные чувства, тем более часто они не соответствуют происходящему вокруг. Но вот это самое необъяснимое говорит само за себя, оно шепчет глубоко внутри, что надо сделать то, что больше всего хочется. Ольга как бы невольно двигалась в сторону Джелани, ближе к нему. Она не боялась, нет, но почему-то ей хотелось укрыться за его спиной.

– Кресты, – сухо сказал Джелани.

Они подошли так близко, что теперь маленькие точки превратились в нечто понятное, знакомое. На некотором отдалении друг от друга стояли кресты черного цвета, иногда попадались непонятные черные и серые плиты, но они были немного дальше, чем кресты, поэтому их было сложно рассмотреть. Джелани подошел к первому кресту: на висевшей табличке посередине было что-то написано.

Здесь покоится любимый муж.

Джелани медленно прочел вслух. Ольга молчала, она не знала, что сказать. Все было очень странно, но одновременно понятно. Невозможно было осознать, что же именно понятно, но говорить об этом и тем более спрашивать не хотелось вовсе. Ольга подошла к другому кресту, где тоже была табличка, но размером немного больше.

Жизнь – она как птица. Человек сам решает, что с ней сделать: он может раздавить ее в своей сильной и властной руке, а может сделать свободной. Странно, но мне хочется сжать свою жизнь в кулаке и умереть.

Прочла она вслух, чтобы Джелани мог услышать. – Это очень странно, – наконец сказала она, – что все это значит?

– Мне тоже кажется это все очень странным, точнее – интересным, если можно так сказать, забавным. Кресты, кресты, кресты. – Он подошел к следующему кресту и прочел:

Мне бы хотелось, чтобы мой прах был развеян над землей. Чтобы он вернулся туда, откуда пришел…

– Посмотри, под крестами есть небольшие углубления, значит, я все правильно подумал.

– Что же ты подумал?

– Здесь похоронены останки людей, я думаю, в основном прах, как написано, к примеру, здесь. Но почему именно в таком месте и именно под крестами. Так не хоронят людей уже сотни лет, да и такие кресты… не похоже, чтобы они сделаны из современных материалов. Качество крестов и плит совсем плохое. Здесь они не могли прийти в такое состояние, но они были такие в тот момент, когда их здесь ставили, – сентенциозно проговорил он.

Ольга пошла к следующим крестам. Джелани тоже. Они читали вслух эпитафии: пожелания и истории, последние слова ныне покойных и случайные воспоминания, которые отображали какой-то промежуток жизни этих всеми забытых людей.

Мне всегда казалось, что где-то там, в космосе, есть люди, которые знают, что и как нам делать, просто они не хотят нам помогать, им хочется, чтобы мы сами прошли через все это, эти ненавистники желали нашей смерти, надеюсь, им тоже достанется!..

Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры.

А рядом стоял крест с похожим изречением:

Вся наша жизнь – игра!

Они читали и читали вновь, некоторые описывали душевные терзания, повествования из жизни, ранней любви и предпосылки смерти. Один из стоящих крестов гласил следующее:

Сегодня был прекрасный день, но почему-то мне он показался на удивление ужасным. Лизавета, моя Лизавета ушла. Она бросила меня, но я ничего – держусь. Зачем же она так со мной. Да, пускай я последний негодяй, но зачем же так со мной, ведь я тоже человек. Она… она должна была понять, что все не так, как ей казалось. Те пустые слова, которые я ей говорил, оказались правдой, но я не знал этого тогда, нет. А ведь… а ведь я раньше не верил рассказам о любви, которая так сильна, что может поглотить человека. Мне всегда казалось, что это все бред сумасшедшего, но все случилась по-другому, неужели я всегда хотел… Но я точно знаю, что она ушла, она не вернется. (Только бы подумать, столько лет прошло с тех пор, когда люди убивали себя из-за любви, те, древние люди, которые УБИВАЛИ себя; только подумать и то страшно). Но довольно, я знаю, что убью себя, как последний дикарь. Жизнь так скучна и противна. Все надоело. А Лизавета, моя любимая Лизавета. Прощай. Очень много сделал ошибок в своем последнем письме, это все оттого, что слишком много пережил за последнее время. А сейчас… пора.

26 марта N года. Предсмертное письмо

И чуть ниже было накарябано несколько слов; и казалось, что эти слова выводились дрожащей рукой напоследок, в последний момент перед тем, как навсегда остаться в таком виде, в таком месте, в последний раз, в последний раз для той, кто их писал: от любящей Елизаветы.

– Удивительно, – прошептала Ольга, посмотрев в сторону Джелани.

Они вместе переходили от одного креста к другому, и везде было что-то написано, что-то накарябано или что-то аккуратно выведено. Они читали это вслух, кто-то начинал, а потом заканчивал, потом начинал другой, и таким образом, они раскрывали истории одну за другой, а вокруг них – буквально везде – черной пеленой был космос.

На одной из табличек было написано:

Есть место в космосе большой любви,

Но как же крепкую любовь найти.

Мгновение – нас разделил парсек,

И не сыскать любимого вовек.

Она прочитала стих несколько раз, не совсем поняв его сразу. В нем заключалось что-то особенное, то, что трогало до глубины души. Она прочитала еще и еще, но только про себя, – вслух она ничего не сказала; едва-едва были слышны слова капитана, которые она совсем не замечала. Джелани ходил где-то рядом и упрямо читал таблички. Он, наверное, и сам не понимал, зачем это делает, – призраки прошлого.

Он ничего не сказал, он ничего не хотел. Он ушел так же молча, как и пришел сюда. Его самым любимым словом было «ничего». Оно употреблялось в качестве обозначения бессмысленности, и в качестве отговорки к любому несчастью. Так он и прожил свою жизнь, бесконечно повторяя: «Ничего, уж как-нибудь… ничего, ничего».

Казалось, что Джелани уже устал читать, устал допытываться правды, монотонно перескакивая глазами от слова к слову. В это время с ним связался Герман, но Джелани был слишком поглощен чтением, поэтому слова Германа остались неуслышанными. Изредка перешептывался механик Джон со своим помощником Саидом.

На некоторых надгробиях, – так же это вроде называлось когда-то, – свисали личные вещи усопших, нацепленные на маленькие звенья металлической цепочки. Это были вещи, которые иногда говорили о людях немного больше, чем некоторые эпитафии. А вообще издали, если вглядеться, можно было увидеть кладбище, обыкновенное кладбище, где лежали частички людей, стертые нынче даже из воспоминаний. За последнюю сотню лет обряд преданию смерти сильно изменился: обычно людей кремировали или обмазывали специальным раствором, превращающим умершего в горстку порошка; в последнее время распространялся все еще непринятый большинством способ моментальной заморозки человека за некоторое время до неизбежной клинической смерти, разбитием на мелкие куски под огромным давлением и последующей утилизацией.

Люди почти всю свою сознательную жизнь знали, что с ними случится после смерти. Никто не думал, что будет существовать вечно, никто и представить не мог, что человеку можно поклоняться или совершать с его образом нечто подобное после его кончины, никто не должен был предполагать, что из человека можно сделать культ, а из кончины – культ смерти; бессмертно было только знание, а знание о человеке – крайняя степень принятие жизни через смерть. За всю историю человечества подход к смерти всегда был разный: кого-то сжигали на кострах, кого-то мумифицировали и клали в саркофаги, где-то, в секундах мировой истории, людей просто умерщвляли ядами, людей клали в гробы или просто оставляли гнить там, где прозвучал их последний стон, где был слышен последний скрежет зубами, последний взгляд на иссиня-черное небо. Все относительно, относительна и смерть, относительна и эпоха отношения к смерти с особым пиететом. Исключения составляют лишь далекие системы, где аборигенов хоронили относительно их моральных законов. А здесь, на этом никем не замечаемом астероиде, находилось то, что представляло огромный интерес. По эпитафиям было ясно, что эти останки лежали уже очень давно. «И кто бы мог такое сделать, а главное зачем?» – спрашивал себя Джелани раз за разом.

Капитан прошел немного дальше, туда, где стояли плиты. На были высечены лица людей. Но лица отличались друг от друга по расположению глаз – глаза находились у́же по отношению друг к другу, – глубине морщин, практически незначительно по форме и строению черепа, обвислая кожа, зрачки непосредственно меньше – все говорило о том, что современные люди за последнее время претерпели некоторые видоизменения. Всего же плит было не так много, как крестов. Они находились в ряд, и их можно было насчитать всего пять. Каждая плита была полностью исписана, на каждой красовался большой черно-белый портрет. Шрифт был очень мелкий, скорее всего для того, чтобы вместилась вся история. Там же и описывалась жизнь человека или какой-то определенный промежуток.

Джелани прошел от первый плиты к последней. На двух последних не было ничего, только пустое пространство, и большая их часть была чем-то изрезана, а третья имела слова, которые он не понимал. «Другой язык, ну что ж, пускай так», – подумал капитан. Тут же подошла Ольга и мельком осмотрела все плиты. Джелани стал читать первый рассказ. Человек, изображённый на плите, был старик с немного грустным лицом, пышные брови были сдвинуты к центру, а глаза смотрели куда-то вбок; голова была немного наклонена вниз, губы были тонкие, очень много морщин испещряли его большое и широкое лицо, на что в первую очередь обратил внимание Джелани. Он стал читать, а Ольга следила за местом, где он останавливался, а потом вновь продолжала перескакивать от буквы к букве, от слова к слову.

Я почему-то всегда мечтал быть таким, как все. Знаю, звучит немного странно, ведь обычно люди хотят быть необыкновенными, чем-то отличатся от остальных, но я вот не хочу быть таким. Ты поймешь, почему я решил для себя именно так, но послушай, что я тебе скажу: быть таким, как все, – плохо лишь только для тех, кто привык так думать. Такой человек не замечает, что он счастлив. Теперь спроси себя: «А счастлив ли я?» Нет? тогда ты и есть тот самый обычный человек, который такой же, как и все, и я более чем уверен, что проживаешь свою жизнь, уже давно найдя в ней смысл, но в стремлении к смыслу, так и не обретя счастья. Что же до меня, то нужно сказать лишь то, как я к этому пришел. Наверное, это не слишком сложно, хотя, существует мнение, что говорить про себя намного труднее, чем про кого-либо другого. Мне всегда казалось, что быть таким, какой я есть, – это нормально, это значит быть немного другим: не подчиняться людскому потоку, который существует лишь только потому, что это самый легкий, самый простой и изведанный путь. Люди сторонились меня – они боялись меня, наверное, своим нутром чувствуя, что не надо учиться у меня свободе, – лучше быть в комфортных условиях среди бесконечных себе подобных. Но причем же здесь я? А я, кто же такой этот «я», чтобы ломать устои и предубеждения людей, привыкших жить так, как им необходимо, так, как того требуют их мышление и способности.

Время шло, я не менялся, все чувствуя, что что-то обязательно изменится, что в один миг придёт осознание чего-то очень и очень важного. Но его все не было и не было. Проходили годы, люди веселились и радовались своим маленьким победам, а я же имел возможность, почти необходимость, только смотреть со стороны и плакать. Да, я мог плакать, – это очень помогает. Я сквозь слезы наблюдал за пиром жизни, где люди – марионетки, и только я вижу их нити. Хотелось сказать, но кто будет слушать помешенного на своих фантазиях человека. Одиночество… Я стал глухим, чтобы не слышать надменные слова, я стал слепым, чтобы не видеть жесты, ослепляющие мои и без того раскаленные добела нервы, я стал немым, чтобы не отвечать на вопросы, которые были настолько глупы, что им мог бы позавидовать любой глупец. Мне все мечталось, что вот так однажды случится вещь, которая изменит меня, которая скажет мне: «Да, ты заслужил право так именоваться, ведь ты действительно достоин. Ты испытал много горести, и теперь ты готов принять воздаяние. Теперь ты можешь существовать в спокойствии, а также получить абсолютно все, что тебе вздумается». Но, увы, чем больше проходило времени, тем меньше я верил в себя. «Увы, увы, увы…» – скажи это слово хоть тысячу раз – ничего не изменится. А люди вокруг не замечали, что все так плохо, – они не видели ничего дальше своего носа. Радуясь своим жалким победам, они забывали о других людях. Но я не могу их винить, ведь это нормально. Человеческая алчность не знает границ, а эгоизм раздувается настолько, что можно превратить его в источник энергии, если только человек смог бы его обуздать.

…Время шло. Краски мутнели, глаза стали хуже видеть, не от возраста, нет, только от того, что слишком много обиды было на сердце. Слишком много страха пришло за все это время, не говоря уже о других более пагубных вещах для меня. Сколько времени прошло? – но от этого не легче. Люди все так же заводят семьи, все так же радуются тому, что не знают об изменах своих любимых, не знают, что где-то умирают другие люди, знают лишь то, что все будет хорошо… вот только жаль, что этого не знаю я, не хочу знать, но слишком сильно хочу верить… увы. И чем больше я осознавал все это, тем большего мне хотелось – вот она, человеческая алчность. Но что же может человек без поддержки, без основы, без опоры? Он строит верхушку, – надо же ее когда-нибудь закончить, – но забывает про фундамент. К сожалению, я говорю только про себя. Но что же в конце? Чем же завершить свою судьбу? Время шло, я уже давно не молодой, в голове не появляются мысли о счастливой жизни. У меня есть жена, есть дети, есть внуки и правнуки. Я знаю, что скоро умру, а это письмо будет напоминанием, – не мне, другим, которые не могут переступить через себя.

…За окном падают листья, они тоже умирают, так же, как и я. Скоро и я буду падать сквозь время и пространство в самое начало: где все началось, там все и закончится. И вот теперь, по крупицам вспоминая свою жизнь, я улавливаю смысл. Подумай еще раз над тем, что ты из себя представляешь. И если жизнь твоя не так уж и ужасна и есть к чему стремиться, на завтрашний день есть идеи и мысли, есть желания и друзья, которые знают о тебе, о твоем существовании, знай, просто знай одну такую простую вещь: ты по-настоящему счастлив. И теперь вспоминая свою никчемную жизнь, я бы хотел вернуться туда, к самому началу. Надо было еще тогда понять, понять одну до ужаса простую истину: надо было быть таким, как все. Как все!

– Как все, – повторил Джелани, прочитав все до конца. – Люди меняют людей. Получается, все меняют всех, в стороне только те, что не хотят меняться, а только вторят своим желаниям и надуманным идеалам. Что ты думаешь, Оля?

Ольга посмотрела на него совсем другим взглядом, нежели обычно. Ее молчание и взгляд – она не хотела показаться легкомысленной или простодушной; она думала, что сказать. Она не могла просто сказать первую пришедшую в голову мысль, потому что она была до безобразия банальна и глупа. Ей хотелось показать Джелани, что она думает правильно. Но вот вопрос: правильно относительно кого? Относительно его, то есть Джелани? или относительно самой себя?

– Я… я совсем не знаю что сказать, – честно призналась она. – Наверное, ты прав, но вот только не во всем, как мне кажется. Ведь не бывает же так, чтобы человек был полностью прав, ну, то есть, я хотела сказать, прав во всем. Во всем прав бывает только… – Она замолчала. – Я думаю, что люди неблагодарные, вот что. Да, я прямо так и думаю. Люди всегда недовольны: они недовольны тем, что у них есть, они недовольным тем, чего у них нет, они недовольны всем и всегда. Ты удивлен тем, что я так думаю? Разве ты сам не замечал за людьми такое. Неужели не замечал этого за теми, кто тебя окружает. А сам… сам, ты, разве не видишь, что и ты такой же, я не могу это утверждать, но ведь все люди одинаковые. И я, и ты, и все другие…

– Я понял, о чем ты хотела сказать, – задумчиво проговорил он. – Людям и вправду всего мало, но, к счастью, это только их натура, то, что заложено природой, – форма адаптации, если можно так выразиться. Но я не совсем понял, почему ты сказала все это именно сейчас; и почему ты подвела итог, приведя в пример себя? Ты обвиняла всех, но ненароком подставила себя к ним. Я не думаю, что это случайность. Что же все-таки это значило? Ты что-то хочешь сказать, но не можешь, я вижу и чувствую, но я не могу принуждать тебя говорить. Сейчас есть возможность говорить откровенно.

Ольга посмотрела на него. Она не понимала, зачем все это сказала, и даже где-то жалела об этом. Его суровый, но не от злости, а просто в сложившейся ситуации взгляд… он смотрел и чего-то ждал. Сложно сказать чего: то ли того, что она ответит и ничего другого не скажет, а, может быть, наоборот. Она резко отвела взгляд и подошла к следующей плите и начала читать, вглядываясь в слова. Джелани ничего не сказал, он вроде бы как понял ее. Ольга, видимо, решила промолчать, скрыв что-то от него, – он не настаивал, а терпеливо ждал. Он знал, что рано или поздно она скажет. Джелани взглянул на лицо, вычерченное на обсидианово-черной глади плиты, и в мгновение для себя составил о нем свое мнение.

На плите изображалось лицо женщины, еще молодой, но некоторое говорило о ее скором приближении к переходному возрасту: заканчивающейся застоявшейся юности и начинающейся стагнационной безупречности, когда женщина превращается в самый желанный цветок, чтобы потом навсегда угаснуть. Глаза ее были широко открыты, будто бы она специально так поднимала веки, оголяя белизну белков, губы были тонкие, волосы длинные и светлые, по крайней мере, такой образ сложился в голове Джелани. Лицо было миловидное, но было в нем и нечто отталкивающее; нельзя было сказать что именно, но издалека маленькие черточки складывались в натянутый и сурово-бессмысленный взгляд, который, скорее всего, был просто игрой воображения смотрящего, простой иллюзией.

Как дивен этот мир. Прекрасен день – он словно сон, где все так красочно вокруг, и кажется, что и деревья посажены специально для меня, и небо создали так, чтобы я могла им любоваться и говорить: «Да, это небо удивительно!» Вокруг щебечут птицы, и тихий шепот ветра способен немного меня развеселить. Странно, что девушку забавляют такие глупости. Хотелось бы, конечно, соврать, что я прекрасна, но зачем же, если я сама знаю, что это не так. Я так же прекрасно знаю, что лицо мое осунулось и изменилось в цвете, тонкие руки перестали быть такими сильными, как раньше, и приходится делать небольшой отдых после того, как я напишу несколько длинных строк. Но я не унываю, – жизнь прекрасна, и мне искренне хочется, чтобы мои дни закончились именно в таком прекрасном месте и в такое прекрасное время, подобное мгновению, пролетающему перед глазами сейчас. Где же дни моей молодости, когда я могла с радостью тратить свое бесконечное время на всякие пустяки? Тогда оно казалось действительно бесконечным: вся жизнь впереди, а я такая молодая и наивная. Зато сейчас меня переполняет опыт, вот только жаль, что слишком поздно; но ничего, я не унываю, я ведь знаю, что это пригодится… не мне, но людям, которые думают, что и времени у них много впереди (как я когда-то), и что жизнь начнется потом. Я хочу образумить тех, кто не знает куда податься. Что же делать тем, кто еще не понял смысла своего существования? Люди понимают такие вещи только к концу жизни, составляя длинный список из несделанного. Это, наверное, сложно понять, ведь обычно люди привыкли планировать, а не делать. Вот мы и подобрались к самому важному. Вот то, что надо знать. Мне хочется, чтобы кто-нибудь это понял, ведь это так важно, ведь это действительно важно! Важно не только потому, что я сама к этому пришла и пытаюсь следовать этому, а еще потому, что это самая легкая из истин: не надо планировать свою жизнь наперед, не надо думать, что будет тогда-то и тогда-то, надо просто жить тем, что есть. Пускай это все будет никудышным, пускай это будет казаться неправильным, пускай! Ведь не всегда правильное доставляет удовольствие. Надо жить так, как хочется.

Я начинаю уставать все больше и больше, руки все тяжелее и тяжелее, дышится сложно. Но это ничего, ничего. Вокруг столько чудесного, ветерок немного ободряет меня. Ну, ничего, сейчас я еще немного отдохну и закончу, надо же закончить хотя бы свое единственное наставление.

P.S. Любимая моя, ненаглядная моя, ты ушла туда, где тебе будет лучше, где твои хрупкие ручки больше не будут уставать, а голова больше не будет болеть. Я нашел этот листок с твоими последними мыслями и словами. Я позволил себе прочесть его и сделать из него эпитафию для твоего надгробия – все так, как писала ты, без изменений…

P.P.S. Я буду всегда любить тебя

– Тогда еще не умели лечить такие болезни, – сентенциозно заметил Джелани. – Я не знаю, чем именно она болела, – здесь не говорится об этом, – но знаю наверняка, что погубила ее болезнь. И спустя столько лет, – немного погодя добавил он, – когда люди научились лечить и такие, даже, казалось бы, неизлечимые болезни, ничего не изменилось. Люди все те же. Я начинаю немного понимать для чего здесь все это; конечно, я могу и ошибаться. Может быть, это все просто чья-то фантазия или, возможно, шутка – не могу сказать наверняка, но все же, кажется, в этом есть какой-то смысл. Что-то сакральное. И вот мы стоим здесь и сейчас, читая всё это хотелось бы думать не просто так, а как наставление, как учение о жизни.

– Мы ведь не будем с ними ничего делать… Я думаю, просто думаю, что это не совсем правильно. Эти истории, – за ними стоят живые люди, может, даже много-иного людей, – тихо, еле слышно проговорила она не до конца понимая своих чувств.

– Как только мы вернемся на корабль, я сообщу координаты этот места археологическому институту. Наверняка это имеет какую-нибудь историческую ценность. Но это уже не нам решать. – Он подошел к третьей плите. – Жаль, что я не понимаю, что здесь написано.

Джелани повернулся и посмотрел на Ольгу.

– Что-то изменилось, не правда ли? Здесь есть над чем поразмыслить. Это не учебник, не голограмма, здесь присутствует нечто другое, то, что нельзя увидеть или услышать, только почувствовать, не осознать, а интуитивно понять. Я, право, не знаю, что чувствуешь ты, но лично для меня, здесь, на этом самом месте, есть невидимая нить, связывающая очень многие судьбы – в том числе и нас, – прибавил он.

Она вперилась в него взглядом, и уже было собралась что-то сказать, но так и не решилась. Глубоко внутри ей было неспокойно, в первую очередь оттого, что она не сказала того, что давно хотела, того, что непременно нужно было сказать.

Тем временем они подошли к следующей эпитафии. Здесь буквы на первый взгляд казались незнакомыми, даже в некотором роде странными: излишне изогнутыми, вычурными, аляповатыми. И вроде бы знаки пунктуации были знакомы, да и размер слов и очертания букв узнаваемы, но прочесть и понять что-либо не имелось возможности.

– Очень странно. Неужели это какой-то шифр? или, быть может, язык, на которым мы уже не разговариваем? – Джелани стоял молча и неотрывно смотрел, морга глазами тем чаще, чем ближе был разгадке. – Ах жаль, что у нас не получится это прочесть, с трепетом произнесла Ольга, не отрывая взгляда от заваленной набок вязи.

– Подожди, – резко оборвал он, – это никакой не древний язык. Встань вот тут. – Он показал ладонью на место прямо позади эпитафии, аккурат напротив себя. – Смотри.

Он выпрямил руку и слегка, насколько это было возможно, отогнул запястье. Маленькое зеркало с фонариком было направлено под углом на непонятные слова. Ольга, вглядываясь, смогла различить едва понятные очертания слов, сильно видоизмененные.

– Да, это похоже непонятно зачем и для кого зеркально отраженный текст, – подтвердил Джелани. – Вот только его специально изуродовали.

– Но прочесть все-таки можно, – отозвалась Ольга, предвкушая очередную историю.

Я всегда любила привычки людей, которые делают их такими слабыми и уязвимыми; их больные места, не только физические, но и душевные. Физические травмы есть только кратковременная боль, и что же можно видеть от таких травм – только синяки или кровь. Вот, например, алый, о чем же он может сказать? Кровь, которая долго и медленно течет из глубокого пореза, или гематома – небольшое пятно от голубого до сапфирово-фиолетового, – да, это бесспорно очень красиво. Бывают минуты, когда я сама заворожена подобными зрелищами.

Я вижу насквозь обреченных людей, их мысли и желания, – все они желают почти одного: отсрочить неизбежное; но эти предсмертные возгласы нелепы. Она есть, и еще есть те моменты, когда человек может видеть меня – редкое явление. Всего несколько секунд у края пропасти своей напрасно потраченной жизни. Их бесконечные монологи в голове – я знаю, кому они обращены. Они шепчут мольбы не затем, чтобы их услышали, а лишь затем, чтобы самим себе доказать, что жизнь прожита зря, они сами себе внушают, будто бы все то, что сделано, – пустота.

Но довольно говорить о нелепостях: о предсмертных воплях, которые режут слух, о последних желаниях, о тоске, о незавершенных делах, – пускай, оставим их в покое. Но что же там происходит с потаенными уголками человеческой души. Не надо пытаться разглядеть то, что не подвластно смертным. Душа… Души не существует, и это я могу сказать наверняка. А что же есть? Есть только хрупкая внутренняя оболочка: ее нельзя испортить или потрогать, и тем более почувствовать. Это безликий фантом, который просто существует для того, чтобы аккумулировать эмоции. Это слабая энергия, но очень красивая. Когда человек испытывает бурный всплеск эмоций, на фантоме проецируется энергия чувств, видная только немногим. О как красива любовь, пускай, она не долговечна и непрочна, но она действительно красива: сначала зарождается комок цвета сольферино, совсем маленький, размером с атом, но потом он увеличивается в размерах; по краям всей плоскости вспыхивают маленькие протуберанцы; затем, когда размер становится критически велик для эмоции, сфера разрывается на миллионы маленьких трубочек – так создается новая условная вселенная. Трубочки впиваются в оболочку фантома, давая выход своим энергиям. Другие чувства как, например, сильная душевная боль создают новый комок, комок цвета индиго. Он так же растет по мере усиления эмоций, но взрыв происходит менее сильный, но безмерно губительный для фантома. Так погибает жизнь, и это происходит сотни и сотни раз. Человек есть носитель бесконечного числа вселенных. Но человеческая предсмертная агония, это поистине фантастическое зрелище. Каждый носит смешение своих эмоций, синтезированных за всю свою жизнь, и предсмертная агония разрывает все, что накопилось за долгие годы. Так разрывается фантом, высвобождая энергию тела в последний раз; энергии очень мало, чтобы человек продолжал существовать, но достаточно, чтобы из этого получилось наикрасивейшее зрелище из когда-либо виденных мною. Все то, что находится в фантоме, сползается в центр, и тогда сам фантом вспыхивает, освещая невидимой глазу аурой все вокруг, а потом, поглощая саму себя, исчезает превращаясь в ничто. По такому же типу умирают планеты, – видишь, как все символично. Пространство вокруг заполняется всевозможными вариациями цветов и красок, чтобы затем превратится в черный-черный пепел и осесть в человеке изнутри, а после – и всем вокруг. Фантома больше нет – так приходит смерть.

Смерть – лишь избавление от всего плохого, что накопилось за человеческую жизнь, избавление от боли и мыслей. Эта агония привносит в тело величайшее удовольствие, колоссальное количество удовольствия – а затем все резко прекращается, и человек умирает в величайшем удовольствии, наверное, самом насыщенном за всю жизнь. В мозгу происходит то, что невозможно себе представить, а после остановки сердца – наступает вечный покой. Человек приходит сюда сморщенным младенцем, а уходит сморщенным стариком. Первый его взгляд на жизнь неясен, последний – неясен также. Человек – это новая вселенная, зародившаяся в ком-то другом, одновременно завершая цикл одной жизни и начиная другую.

Ольга закончила читать, после чего повисла пауза. Джелани на секунду отвлекся, чтобы ответить что-то Джону, а потом с апломбом сказал:

– Это что, какая-то шутка?

– Это и впрямь очень интересно, – надавив, сказала Ольга, подходя к другой плите.

Сев у плиты, она осторожно провела по ней рукой. На холодной серой каменной глыбе теперь красовались четыре тонких следа от пальцев. Фоном звучали голоса механика и его ученика, а совсем рядом, за пределами скафандра, не было ничего человеческого: ни звука, ни тепла, ни жизни. Близлежащая звезда освещала совсем плохо, но некоторые детали космического кладбища было видно до странности отчетливо.

Ольга подошла к последнему надгробию, где было изображено только лицо мужчины: горбатый нос, длинные темные волосы, уставшие и немного узковатые глаза, смотрящие ровно вперед, левое ухо было немного оттянуто вбок, а правое прижато к голове. Издали казалось, что оно оттопырено так не само по себе, а как будто кто-то сзади специально прижимает его. Краем глаза Ольга заметила еще одно надгробие – оно было следующим по счету, но оно не стояло как предыдущие, а лежало, немного углубившись в грунт, поэтому его никто не заметил сначала, но теперь его было отчетливо видно.

– Я нашла еще одно.

Еще недавно ее внезапно покинуло чувство уверенности в своих силах, и чем дальше она продвигалась в открытиях чего-то нового и неизведанного, тем больше ей казалось, что становилось все хуже и хуже: состояние – безнадежней, уверенность в себе – все тише, а путь, который ей нужно было преодолеть, чтобы чувствовать себя уютно и комфортно, – казалось, что его совсем не существует, а если и существует, то очень и очень неясно – далеко и неразборчиво.

Джелани подошел к ней. Теперь перед ними двоими находилась плита – последняя плита. Внутри появилось трепетное эфемерное чувство чего-то возвышенного. Каждый понимал, что, скорее всего, это была последняя плита. Теперь, чтобы прочитать, не нужно было прибегать ко всяческим изощрениям. Если бы их спросили, что же они чувствуют, то все как один после недолго значимого молчания ответили: «Что-то очень знакомое. Это чувство из детства, когда все кажется таким интересным, таким чужим, но необъяснимо притязательным, что-то, что так легко потерять».

Уже столько лет все идет по кругу. Кто-то бежал от этой беспощадной войны, но те, кто остались, спрашивают себя: «Зачем все мы гибнем, ради чего? Ради жизни, которой никогда не увидим, или ради смерти, которой так алчно ждем? И это они называют дорогой к светлому будущему? И это они – Ангелы Смерти – говорят нам, что мы живем неправильно? Для кого? Для будущих поколений? А чем они это заслужили? Они будут глумиться над нами, жить там, где им скажут, любить тех, кого не любят, и страдать от того, над чем нужно смеяться.

Я слышу, как ревут двигатели: огромные механические звери идут сюда. Скорее всего, это последний бой. Грядет новая эпоха, как говорят их лживые плакаты, «Эпоха Правды и Справедливости». Знаем мы эту правду. Знаем мы эту справедливость. Мы выполняем свой долг, долг перед самими собой, и тот, чья правда будет сильнее, тот и останется правым для всех. Нас забудут, нас перекопают, нас затопчут под толщей времени, но все же пускай знают, что мы не сдались. Мы костьми ляжем под их гусеницы, но не сдадимся. И никогда такому не бывать, чтобы сдались те, у кого в крови течет кровь праведных людей, ученых, рабочих и простых людей, которые боролись за правду.

Пора в бой. Но ничего, начнется новая эра, пускай. Мы еще повоюем. На нас движется черный дым в прямом и переносном смысле. Это дым перемен. Это дым войны.

– А ведь нам всегда говорили совсем иначе, – равнодушно высказалась Ольга.

– Я в это могу с легкостью поверить. Возможно, все было именно так. Я думал над этим раньше: не бывает чистых листов в истории побед. Значит, наша современность началась с кровавых убийств.

Ольга отошла. За те несколько часов, что они находились здесь, в ее сознании поменялось абсолютно всё; менялась и она сама, оставляя прежнюю себя здесь, с теми же воспоминаниями, мыслями и переживаниями. Теперь же, к сожалению или к счастью, начиналось что-то новое, совсем неизведанное и поэтому немного страшное и непонятное ей самой. Она нагнулась над лежащей плитой и провела по ней рукой, как еще недавно сделал это с предыдущей. Когда пальцы случайно коснулись незаметной выемки, маленькая металлическая на вид дверца отъехала в сторону. В выемке размером с несколько квадратных сантиметров оказался маленький погнутый полумесяц. Подержав его в руке, Ольга положила его обратно, а после – закрыла металлическую дверцу – все стало так же, как и было раньше, кроме нее самой.

– Но ведь мы же по-другому воспринимаем прошлое, – снова начала она. – Для нас оно теперь лишь миф, иллюзия того, что как будто бы было на самом деле.

Ей захотелось представить, что все вокруг – это неправда, а только лишь фантазия, и стоит ей лишь закрыть глаза и представить, как они вместе стоят у Лунного моря, то это тут же сбудется, то все случится именно так, как и должно было свершиться уже давно. Но закрыв глаза – ничего не изменилось.

Прозвучал голос Джона: «Все готово, капитан. Дело сделано». Ольга опомнилась, открыла глаза – и мир стал вокруг другим. Серые окрестности были будто не такими серыми, как раньше, а на полтона теплее. Джелани широко улыбался ей, и она улыбнулась в ответ. Ей показалось, что получилось совсем плохо, будто улыбка была ненастоящая, а показная – улыбка человека, разучившегося смеяться, но еще не потерявшего способность думать о хорошем.

– Все хорошо? – спросил Джелани.

– Да, спасибо, – ласково ответила она, но уже не улыбаясь.

К кораблю шли параллельно оставленным следам на грунте. Вдалеке виднелся корабль; с такого расстояния он был похож на абстракцию – нагромождение геометрических фигур с вздутиями и неказистыми выемками: закрытый отсек с отчетливо видными контурами дверей, фонари, освещавшие территорию вокруг, а также множество всего другого.

Джелани и Ольга вошли в отсек, там уже стояли Джон и Саид. Все, кто только что пришел, стали медленно снимать свои скафандры, растягивая удовольствие побыть в приятной неге, наплывающей после недолгого пребывания в космическом пространстве. Джон, снимая с себя скафандр, стал попутно рассказывать о проведении починки, но половину из всех сказанных слов он посвятил Саиду – мальчику, который, по его словам, прекрасно справился с возложенной на него ответственностью.

– Он превосходно выполнил свою работу, а именно все то, что полагается знать и делать помощникам в его ранге. Проблема-то была не большая, – но потом, спохватившись, прибавил, – но риск все же был. Никто не знает, где нас поджидает опасность. Прошло уже столько лет с тех пор, как люди научились летать в космос и делать совершенные аппараты, но риск возникновения поломок с тех пор все равно относительно велик.

Джон разгорячился. Это все, видимо, от того, что он уж никак не мог нарадоваться своей работе и работе своего ученика. Джелани и Ольга – были немного удивлены необычной разговорчивостью механика, и именно поэтому не решались перебивать его. Лишь на мгновение капитан строго прервал его, и попросил его конкретно объяснить, что они все-таки сделали, в чем была причина поломки, и уверенны ли они, что поломка полностью устранена.

Саид стоял рядом, не говоря ни слова, пытаясь казаться совершенно спокойным, но сквозь толщу его индифферентности пробиралась неконтролируемая экзальтация, и покрытой краской лицо было тому явным подтверждением. Саид не выдержал и улыбнулся, но, чтобы никто его не увидел, он сначала отвернулся, а затем встал за спину своего учителя.

Джелани сухо поблагодарил механика, а после, не сказав больше никому ни слова, пошел в свою каюту, предоставляя всех оставшихся позади самим себе, пребывая в своих мыслях. Ольга решила остаться и немного расспросить Джона-Ахмеда и Саида о проделанной работе, по-дружески.

– Саид – молодец. Я, конечно, – что естественно, – боялся, все боятся первого раза, и я боялся. Но, как оказалось, зря. Вот представь: все, что не скажу, все подхватывает и понимает с полуслова. Саид показал себя. Я думаю, что такими темпами он скоро сможет и без меня справляться. – Саид стал робко пихать его в спину. – Ты молодец, Саид, смышлёный малый, ей богу, смышлёный. – Ольга слегка удивилась, услышав «ей богу» в таком контексте.

Когда разговор с механиком и его помощником был исчерпан, она решила навестить Джелани и узнать дальнейшие распоряжения. Двери разъехались, секунда – и взгляд капитана резко выхватил фигуру своего старшего помощника:

– Ольга, вы вот что… Зайдите ко мне чуть попозже. Сейчас я должен побыть один, уладить кое-какие дела. Пока никаких указаний не будет, я уже обо всем позаботился: мы летим дальше.

Ольга вышла, немного обиженная таким резким выпадом; она не знала куда теперь идти. Вроде бы дел у нее тоже было много, но в то же время хотелось побыть одной, подумать о чем-то своем: разложить всё по полочкам. Поравнявшись с иллюминатором, она остановилась и стала вглядываться в холодный космический сумрак. Только грунт вокруг корабля можно было разглядеть: он освещался искусственным светом. «И что, все равно ничего не видно. Какой смысл смотреть на пустую серую пыль», – тихо прошептала она. Какое-то время она все еще пыталась что-то разглядеть, но так ничего и не увидев, она двинулась дальше. Пройдя несколько отсеков, выслушивая попутно доклады, проскакивавшие мимо ее понимания, она остановилась. Ей стало просто необходимо побыть одной, так необходимо, что создалось стойкое впечатление, что если она этого сейчас же не сделает, то произойдет что-то очень нехорошее. Проигнорировав все свои нелепые, как ей сейчас казалось, обязанности, она направилась в сторону своей каюты.

Зайдя в свою каюту, она села на койку, включила фоном мелодию и попыталась расслабиться, забыть все то, что сейчас произошло, но в то же время помнить, найдя равновесие, которое помогало бы одновременно формировать определенную точку зрения, характеризующую все вокруг как нечто эфемерное. Звуки Земного дождя полностью наполнили каюту. Отчетливо было слышно, как маленькие капельки воды разбивались о водную гладь, погружая в атмосферу спокойствия и умиротворения. Стены, потолок, пол – везде находилось определенное число динамиков, которые создавали ощущение реальности, причем их невозможно было заметить: они располагались очень скрытно, и чтобы увидеть, где они находятся, надо было приблизиться к ним почти вплотную. Поэтому они не особо портили картину абсолютной правильности и цветовой однотипности каюты, где все стены, пол и потолок были одноцветными. Ольга лежала и слушала, как из приятных звуков создавалась мелодия. Эта мелодия, как и остальные, записанные схожим образом, поначалу не имела никакой определенной структуры, но потом, среди этой монотонности слагались образы и мотивы, которые слушатель сам создавал у себя в голове.