Вторая семья

Глава 1

Ольга

Звук ключа в замке заставляет меня выпрямиться перед зеркалом в прихожей. Автоматически поправляю волосы, проверяю улыбку. Все как всегда – в восемнадцать тридцать, словно швейцарские часы. Дмитрий пунктуален даже в своих непредсказуемостях.

– Оля, я дома! – его голос звучит бодро, с той особенной театральной интонацией, которую он приберегает для семейного круга. Будто объявляет о своем появлении не жене, а восторженной публике.

Я делаю глубокий вдох и выхожу навстречу. Он стоит в дверях, все тот же красивый мужчина, в которого я влюбилась шестнадцать лет назад. Дорогой костюм сидит на нем как влитой, волосы аккуратно уложены, на лице – привычная уверенная улыбка. В руках – картонная коробочка с логотипом элитного деликатесного магазина.

– Привет, дорогая, – он подходит и чмокает меня в щеку. Запах его парфюма смешивается с едва уловимым ароматом чужих духов, но я, как всегда, делаю вид, что ничего не замечаю. – Смотри, что я тебе принес.

Открывает коробку с видом фокусника, достающего кролика из шляпы. Внутри – кусок сыра с прожилками трюфеля, упакованный в тонкую вощеную бумагу.

– Боже, Дима, это же безумно дорого, – говорю я, и в моем голосе звучит правильная благодарность. Не восторг, не удивление – мы оба уже слишком хорошо знаем эту пьесу. Просто спокойная, воспитанная признательность.

– Ерунда, – отмахивается он, снимая пиджак. – Ты заслуживаешь только самого лучшего. И дети тоже.

Я беру у него пиджак – тяжелый, дорогой кашемир, и аккуратно вешаю в шкаф. Мои движения отточены до автоматизма. Шестнадцать лет одних и тех же жестов, одних и тех же слов. Даже сыр с трюфелем – это не сюрприз, а ритуал. Его способ сказать: "Я хороший муж, я забочусь о семье". Мой способ ответить: "Я ценю твою заботу" – взять, улыбнуться, поблагодарить.

– Дети дома? – спрашивает он, поправляя галстук.

– Да. Егор делает алгебру, Света рисует. Ужин готов.

– Моя волшебница, – он снова целует меня, на этот раз в лоб. – Что бы я без тебя делал?

Реторический вопрос. Я не отвечаю, только улыбаюсь. Мы проходим в гостиную – сердце нашего дома. Здесь все идеально выверено: итальянская мебель, персидский ковер, свежие цветы в хрустальной вазе. Картинка из журнала "Красивые дома". Иногда мне кажется, что я живу в декорации.

– Дети! – зовет Дмитрий. – Папа дома!

Первым спускается Егор. Пятнадцать лет, худощавый, с копной русых волос и недовольным выражением лица – стандартная подростковая комплектация. За ним, семеня босыми ногами по мраморным ступеням, сбегает Света. Девять лет, конопатый носик, светлые косички. Моя малышка.

– Пап! – Света кидается к отцу, и он подхватывает ее на руки. Картинка дня: успешный бизнесмен и обожающая дочка.

– Как дела в школе, чемпионы? – Дмитрий усаживает Свету на колени и обнимает одной рукой, второй притягивает к себе Егора. Тот не сопротивляется, но и особого энтузиазма не проявляет.

– Нормально, – буркает сын.

– У меня сегодня была контрольная по математике, – щебечет Света. – Я всё решила!

– Умница моя! – Дмитрий расцветает гордой улыбкой. – А ты, Егорка? Как алгебра?

– Сказал же – нормально.

Я слушаю этот диалог, стоя в дверях столовой, и наблюдаю. Дмитрий излучает отцовскую любовь и заботу. Света в восторге от внимания папы. Егор держится отстраненно, но не грубит – он хороший мальчик. Все правильно, все как надо. Идеальная семья.

Почему же мне так тяжело дышать?

– Ужинать! – объявляю я, и эта фраза, как звонок, переводит всех в режим "семейная трапеза".

Мы рассаживаемся за большим обеденным столом. Дмитрий во главе, я напротив, дети по бокам. Белоснежная скатерть, серебряные приборы, тяжелые хрустальные бокалы – даже для обычного семейного ужина. У нас не принято есть на кухне, не принято сидеть в халатах, не принято многое. У нас принято жить красиво.

Подаю запеченного лосося с овощами, наливаю Дмитрию белое вино, детям – сок, себе – воду. Движения отточенные, никаких лишних жестов. Я чувствую себя актрисой, которая играет роль заботливой жены и матери уже так долго, что забыла, кем была до этого.

– Лосось великолепен, – говорит Дмитрий, и в его голосе искренняя признательность. – Оля, ты действительно волшебница.

– Спасибо, – отвечаю я. – Рецепт дала мама Юля.

Юля – моя подруга, у которой всегда все получается легко и непринужденно. Я не говорю Диме, что звонила ей сегодня днем и полчаса выпытывала, как добиться той самой золотистой корочки, которая получилась у неё на прошлой неделе. Не говорю, что потратила два часа на подготовку этого "простого" ужина.

– А у меня сегодня Машка опять двойку получила, – рассказывает Света между ложками супа. – По русскому. И плакала.

– Надо было лучше готовиться, – замечает Дмитрий назидательно.

– Она готовилась! Но все равно не получилось. Мне ее жалко.

– Света права, – тихо вставляю я. – Иногда бывает сложно, даже если стараешься.

Дмитрий бросает на меня быстрый взгляд, и я понимаю, что сказала что-то не то. В нашей семье не принято жалеть неудачников. В нашей семье принято добиваться результата.

– Конечно, – поправляется он мягко. – Но важно не сдаваться и продолжать работать. Правда ведь, Оля?

– Конечно, – эхом отзываюсь я.

Егор что-то недовольно бормочет себе под нос. Дмитрий оборачивается к нему:

– Что ты сказал, сын?

– Ничего, – отвечает Егор, не поднимая глаз от тарелки.

– Говори четко, когда с тобой разговаривают.

В голосе Дмитрия появляется стальная нотка. Совсем легкая, почти неуловимая, но я знаю этот тон. Егор тоже знает. Он поднимает голову и смотрит на отца.

– Я сказал: "Легко говорить". Ты же не учишься в школе. Не знаешь, как там сейчас.

Повисает пауза. Дмитрий медленно кладет вилку на тарелку.

– Егор, – говорит он очень спокойно. – Я работаю по двенадцать часов в день, чтобы обеспечить тебе возможность учиться в хорошей школе, жить в хорошем доме и ни в чем не нуждаться. И я думаю, что имею право давать тебе советы.

– Дима, – мягко вмешиваюсь я. – Он не то хотел сказать.

– Я сам разберусь, Оля, – отрезает он, не сводя глаз с сына. – Егор, ты хочешь что-то добавить?

Мальчик мотает головой. В его глазах я вижу знакомое выражение – смесь раздражения и бессилия. То же самое выражение я иногда вижу в зеркале.

– Хорошо, – Дмитрий снова берет вилку. – Тогда закроем тему.

Остаток ужина проходит в натянутой тишине. Света, почувствовав напряжение, притихла и ковыряется в своей тарелке. Егор ест молча, демонстративно не поднимая глаз. Дмитрий рассказывает о работе – о каких-то новых контрактах, о совещании с московскими партнерами. Я слушаю и киваю в нужных местах.

Мне кажется, что воздух в столовой становится все гуще. Звон приборов о фарфор кажется слишком громким. Смех Дмитрия – слишком раскатистым. Его голос заполняет все пространство, не оставляя места для других звуков, других мнений, других людей.

– Кстати, – говорит он, отпивая вино, – в субботу нужно будет съездить к моим родителям. Мама просила передать привет.

– Конечно, – отвечаю я автоматически.

– И оденься поприличнее. Не как в прошлый раз.

Я даже не помню, что было не так с моим нарядом в прошлый раз. Наверное, слишком яркое платье. Или слишком скромное. Или просто не то настроение у свекрови было.

– Хорошо, – говорю я.

Ужин подходит к концу. Дети просят разрешения встать из-за стола. Дмитрий милостиво кивает. Егор тут же исчезает в своей комнате, Света задерживается, чтобы обнять папу на ночь.

– Спокойной ночи, принцесса, – целует он ее в макушку.

– Папа, а ты мне почитаешь?

– Сегодня не смогу, дорогая. У папы важные дела. Но завтра обязательно, хорошо?

Света кивает и убегает наверх. Дмитрий достает телефон и углубляется в чтение каких-то сообщений. Я собираю посуду. Каждая тарелка, каждый бокал – все это нужно отнести на кухню, помыть, расставить по местам. Моя вечерняя программа.

– Оль, – не отрываясь от телефона, говорит Дмитрий. – Завтра с утра улетаю в командировку. В Екатеринбург. Дня на три-четыре.

– Понятно, – отвечаю я, складывая салфетки. – Вещи собрать?

– Не нужно, сам соберу. – Он встает из-за стола. – Иду в кабинет, поработаю еще немного.

Он проходит мимо меня, мимолетно касается моего плеча. Знак внимания. Я улыбаюсь ему, он улыбается в ответ. Еще один ритуал завершен.

Остаюсь одна в столовой. Большой, красивой, пустой столовой. За окном уже совсем стемнело, и в стеклах отражается свет люстры, создавая иллюзию еще одной комнаты, еще одной жизни где-то там, за стеклом.

Я медленно заканчиваю убирать со стола. Каждое движение отточено до совершенства. Отнести тарелки, загрузить посудомойку, протереть стол, поправить салфетки. Все должно быть безупречно к завтрашнему утру.

Последним делом я поднимаюсь в спальню за пиджаком Дмитрия. Он висит на спинке кресла – как всегда, он снимает его и бросает где попало. Моя задача – повесить в гардероб.

Беру пиджак в руки, и тут моя ладонь натыкается на что-то твердое в внутреннем кармане. Не кошелек – кошелек он всегда оставляет на комоде. Не ключи – они в прихожей. Что-то прямоугольное, увесистое.

Останавливаюсь. Рука замирает на кармане.

Не мое дело. Совершенно точно не мое дело. У мужа может быть сто причин носить с собой что-то, о чем я не знаю. Рабочие документы, подарок для кого-то, еще миллион вариантов.

Но рука сама собой скользит в карман.

Достаю небольшой телефон. Не тот айфон, которым он обычно пользуется. Этот – проще, дешевле. И я его раньше никогда не видела.

Сердце начинает биться чаще. Не от подозрения – пока еще нет. Просто от любопытства. Зачем Диме два телефона?

Телефон заблокирован, экран темный. Я смотрю на него несколько секунд, взвешивая. Положить обратно? Сделать вид, что ничего не видела?

Но любопытство оказывается сильнее. Нажимаю боковую кнопку.

Экран загорается.

И мир перестает существовать.

На заставке – фотография. Не девушка в нижнем белье, не номер телефона любовницы, не компрометирующая переписка. Хуже. Намного хуже.

Дмитрий стоит обнявшись с женщиной. Симпатичной, светловолосой, примерно моего возраста. Между ними – маленький мальчик лет трех, может четырех. Копия Димы: те же глаза, тот же разрез губ, та же упрямая линия подбородка.

Они стоят на фоне небольшого загородного дома. Солнце светит им в лица, они щурятся и смеются. Выглядят… счастливыми. Как семья.

Как настоящая семья.

Я смотрю на эту фотографию и не понимаю, что происходит. Не могу понять. Мозг отказывается обрабатывать информацию. Это какая-то ошибка. Недоразумение. Фотошоп. Что угодно, только не то, что я думаю.

Но мальчик… У мальчика глаза Димы. И улыбка Димы. И я точно знаю, что такие вещи не подделаешь.

Руки начинают дрожать. Не от гнева, не от боли – пока еще нет. От шока. От полной неспособности осознать увиденное.

Шестнадцать лет. Шестнадцать лет я жила с этим человеком. Рожала ему детей. Создавала дом, семью, уют. Все это время он…

Телефон выскальзывает из моих ослабевших пальцев и с глухим стуком падает на дорогой паркет. Звук кажется оглушительным в тишине спальни. Экран все еще светится, и эта семейная идиллия продолжает улыбаться мне с пола.

Я стою и не могу пошевелиться. Не могу сделать вдох. Мир сузился до размеров светящегося экрана, и в этом мире есть только они трое. Дмитрий, незнакомая женщина и мальчик с его глазами.

Из коридора доносится знакомый голос:

– Всё, чемпионы, спать!

Дмитрий желает нашим детям спокойной ночи. Его голос звучит тепло, любяще, заботливо. Тот же тон, каким он разговаривал с нами за ужином час назад. Тот же тон, каким он, наверное, разговаривает с той женщиной и тем мальчиком.

Слышу шаги в коридоре. Он идет сюда, в спальню. Звук приближается, и мое сердце замирает, словно готовится остановиться навсегда.

Глава 2

Ольга

Шаги в коридоре замедляются. Дмитрий идет не торопясь, напевает что-то себе под нос – привычка, которая раньше меня умиляла. Сейчас этот звук режет слух, как скрип мела по доске.

Я стою посреди спальни, как статуя. Телефон все еще светится на полу между нами – мной и дверью. Между мной и моей прежней жизнью.

– Оль? – голос Дмитрия становится ближе. – Ты где?

Он заходит в спальню и останавливается в дверях. Я вижу, как его взгляд скользит по комнате: сначала мое лицо, потом телефон на полу, снова мое лицо. Выражение его глаз меняется за долю секунды.

Исчезает расслабленность усталого после работы мужчины. Вместо нее – острая, холодная сосредоточенность. Будто в нем включился какой-то внутренний механизм, алгоритм действий в чрезвычайной ситуации. Я никогда раньше не видела, как быстро он умеет перестраиваться.

– Что случилось? – спрашивает он мягко, делая шаг в комнату.

Я не отвечаю. Не могу. В горле пересохло, язык не слушается. Да и что сказать? "Дима, а кто этот мальчик на фото?" "Дима, а сколько у тебя семей?" "Дима, а сколько лет ты меня обманываешь?"

Он подходит ближе, наклоняется и поднимает телефон. Экран погас, но он нажимает кнопку, и снова загорается та самая фотография. Дмитрий смотрит на нее несколько секунд, и я жду – чего? Краски стыда? Признания? Хотя бы удивления?

Ничего. Его лицо остается абсолютно спокойным.

– Оля, – говорит он, и в его голосе звучит тёплая забота. – Милая моя, где ты это нашла?

Неправильный вопрос. Не "что это такое", не "я могу объяснить". А "где ты это нашла", будто проблема в том, что я залезла не в свое дело.

– В кармане твоего пиджака, – наконец выдавливаю я.

– Понятно, – он кивает, словно это что-то объясняет. – Сядь, пожалуйста.

Указывает на кровать. Тон мягкий, но это не просьба. Это указание. Я остаюсь стоять.

– Оля, – он вздыхает, будто имеет дело с капризным ребенком. – Милая, ты так устала в последнее время. Я вижу, как тебе тяжело.

Тяжело. Мне тяжело. Не ему врать шестнадцать лет, а мне – узнавать правду.

– Послушай, – он придвигается ближе, и телефон исчезает в кармане его брюк. – Это очевидная подстава. Фотошоп. У меня много конкурентов, завистников. Ты же знаешь, какой сейчас бизнес.

Говорит убедительно, спокойно. Так же, как объясняет детям, почему нельзя есть много сладкого или почему нужно делать домашние задания. Голос взрослого, который знает, как устроен мир, и терпеливо просвещает несмышленыша.

– Подстава, – повторяю я. Слово кажется инородным во рту.

– Конечно. Ты же видишь, как грубо это сделано? – он даже улыбается, покровительственно и грустно. – Оля, родная, мне так жаль, что ты это увидела. Я не хотел тебя расстраивать. Поэтому и не рассказывал.

Логично. Все логично. Он не рассказывал мне о шантаже и подставах, чтобы не расстраивать. Он защищал меня от грязного мира бизнеса. Заботился.

– А мальчик? – спрашиваю я.

– Какой мальчик?

– На фото. Мальчик. Он похож на тебя.

Дмитрий смотрит на меня с искренним недоумением.

– Оля, там какой-то ребенок непонятно чей. Они специально подобрали похожего, чтобы было убедительнее. – Он качает головой. – Милая, я понимаю, что это шок. Но подумай здравым смысле. Зачем мне другая семья? У меня есть ты, есть наши дети. У меня есть дом, которым я горжусь. Зачем мне что-то еще?

Правильные слова. Правильная интонация. Но что-то внутри меня сопротивляется. Какой-то внутренний голос, который я, кажется, не слышала годами, шепчет: "Не верь."

– Дим, а почему у тебя два телефона?

– У меня? – он выглядит искренне удивленным. – А, это. Это рабочий. Для особо важных клиентов. Я же тебе рассказывал.

Не рассказывал. Я бы запомнила. Но он говорит так уверенно, что я начинаю сомневаться. А может, и правда рассказывал? Может, я забыла? У меня действительно был тяжелый месяц – Света болела, Егор хулиганил в школе, мама приезжала и устраивала скандалы…

– Я не помню, – говорю я честно.

– Вот видишь, – в его голосе звучит мягкое торжество. – Милая, у тебя столько забот, так много стресса. Неудивительно, что ты многое забываешь.

Он подходит еще ближе. Сейчас между нами меньше метра.

– Я серьезно беспокоюсь за тебя, Оль. Ты стала такая нервная, рассеянная. Может, тебе к врачу сходить? Проверить давление, гормоны?

К врачу. Потому что я "нервная и рассеянная". Потому что нашла в кармане мужа чужой телефон с фотографией чужой семьи, где есть мальчик с его глазами.

– Я не больная, – говорю я тихо.

– Конечно, не больная, – соглашается он быстро. – Просто уставшая. Это нормально, бывает. Давай я тебе помогу.

Он протягивает руки, чтобы обнять меня. Привычный жест. Тысячи раз он так делал, когда хотел меня успокоить, утешить, вернуть в хорошее настроение. Я всегда поддавалась. Всегда позволяла ему себя обнять, и это действительно помогало – его сильные руки, знакомый запах, ощущение защищенности.

Но сейчас, когда его ладони касаются моих плеч, меня передергивает. Его прикосновение кажется липким, чужим. Будто прикасается не мой муж, а совершенно посторонний человек, который знает о моем теле больше, чем имеет право.

Я отступаю на шаг.

– Не надо.

– Оля, – в его голосе появляется легкая нотка раздражения, но он тут же ее скрывает. – Не отталкивай меня. Я пытаюсь тебе помочь.

– Я сказала – не надо.

Он опускает руки и смотрит на меня с изучающим видом. Будто пытается понять, какую тактику выбрать дальше.

– Хорошо, – говорит он примирительно. – Как хочешь. Но давай хотя бы поговорим нормально. Сядь, пожалуйста.

Я качаю головой.

– Оля, – теперь в его голосе слышится металл. Совсем немного, но достаточно, чтобы я это заметила. – Не веди себя как ребенок.

Как ребенок. Потому что не хочу сесть, когда он велит. Потому что не даюсь в объятия. Потому что задаю неудобные вопросы.

– Я не ребенок, – говорю я.

– Тогда веди себя как взрослая, – отвечает он. – Давай разберемся в ситуации спокойно, без истерик.

Истерик. Я не кричу, не плачу, не бью посуду. Я просто стою и задаю вопросы. Но для него это уже истерика.

– Я не истерю, – говорю я.

– Конечно, – он снова переключается на мягкий тон. – Извини, я не то хотел сказать. Просто я вижу, что ты расстроена, и мне тяжело это видеть.

Ему тяжело. Ему тяжело видеть, как я расстроена из-за того, что нашла его второй телефон с фотографией его второй семьи.

Я смотрю на этого человека – на его красивое, знакомое лицо, на его уверенные жесты, на его дорогую рубашку – и вдруг понимаю: я его не знаю. Совсем. Шестнадцать лет жизни рядом, и он для меня чужой.

Больше того – я не знаю, кто я сама в этой истории. Я жертва? Дура, которую шестнадцать лет водили за нос? Или соучастница, которая предпочитала не видеть очевидного?

– Оля, – Дмитрий делает еще один шаг ко мне. – Послушай меня внимательно. Я понимаю, что тебе сейчас тяжело. Но мы семья. У нас дети, дом, общая жизнь. Неужели ты готова все это разрушить из-за какой-то глупой подставы?

Семья. Дети. Дом. Правильные слова. Святые слова. Им положено меня остановить, вернуть в чувство, заставить одуматься.

И действительно, на секунду я колеблюсь. А что, если он прав? Что, если я действительно устала и придумываю проблемы на ровном месте? Что, если рушу семью из-за фотошопа и паранойи?

Но потом я вспоминаю глаза того мальчика. И я знаю – знаю всем своим существом, всеми инстинктами, которые заставляли меня много лет закрывать глаза на мелочи, – что это не фотошоп.

– Я устала, – говорю я. – Пойду спать.

Разворачиваюсь и иду к двери. Дмитрий идет за мной.

– Оля, не уходи. Давай все-таки поговорим.

Я не отвечаю. Прохожу по коридору к гостевой спальне – маленькой комнате, которую мы оборудовали для приезжающих родственников. Здесь есть узкая кровать, шкаф, письменный стол. Ничего лишнего.

– Оля, – голос Дмитрия становится жестче. – Не глупи. Какая гостевая спальня? Мы муж и жена.

Захожу в комнату. Он останавливается в дверях.

– Оля, я требую, чтобы ты вернулась в нашу спальню. Немедленно.

Требует. Больше никаких "милая" и "родная". Теперь он требует.

Я поворачиваюсь к нему спиной и закрываю дверь. Поворачиваю ключ в замке.

Щелчок получается громким в ночной тишине дома.

– Оля! – стук в дверь. – Открой дверь!

Я не отвечаю. Опираюсь спиной о дверь и медленно сползаю по ней вниз, пока не оказываюсь на полу.

– Оля, открой немедленно! Давай поговорим нормально!

Его голос звучит приглушенно. Между нами теперь дверь. Тонкая деревянная дверь, но это первая граница, которую я провела между нами за шестнадцать лет.

– Оля, я не понимаю, что на тебя нашло! – стук становится громче. – Ты ведешь себя неадекватно!

Неадекватно. Конечно. Адекватно – это когда жена закрывает глаза на любые странности мужа. Неадекватно – это когда задает вопросы.

Стук прекращается. Слышу его шаги – он ходит по коридору, потом останавливается.

– Хорошо, – говорит он через дверь. – Если хочешь играть в обиженную принцессу – пожалуйста. Но завтра мы поговорим как взрослые люди.

Шаги удаляются. Хлопает дверь спальни.

Тишина.

Я сижу на полу в чужой комнате своего дома и понимаю, что только что произошло что-то очень важное. Я не кричала, не плакала, не устраивала сцен. Я просто сказала "нет" и закрыла дверь. Первый раз в жизни.

Встаю и ложусь на узкую кровать, не раздеваясь. Постельное белье пахнет стиральным порошком, никаких личных запахов. Под головой тонкая подушка, сверху – легкое одеяло. Ничего общего с нашей роскошной спальней, ортопедическим матрасом и итальянским бельем.

Лежу в темноте и слушаю тишину. Где-то вдалеке шумит холодильник. Тикают часы в гостиной. Дом живет своей ночной жизнью, и я вдруг осознаю, что впервые за много лет слышу эти звуки. Обычно я засыпала под мерное дыхание Дмитрия, под шорох его движений во сне.

А сейчас тишина. И в этой тишине я думаю о мальчике с фотографии. О том, как он смеялся, стоя между Дмитрием и той женщиной. О том, что у него глаза моего мужа.

Думаю о том, что завтра Дмитрий улетает в командировку. В Екатеринбург, сказал он. Или к ним?

Думаю о том, что я только что выиграла первую битву в войне, о существовании которой еще вчера не подозревала.

Но вместо облегчения меня накрывает ужас. Холодный, всепоглощающий ужас от понимания того, что мой дом больше не мой дом. Что мой муж – не мой муж. Что моя жизнь – не моя жизнь.

И что теперь мне с этим делать, я понятия не имею.

Глава 3

Ольга

Просыпаюсь от того, что не могу дышать. Секунду думаю – сердечный приступ. Потом понимаю: это просто утро. Первое утро в новой жизни.

Лежу не шевелясь, уставившись в чужой потолок. Гостевая комната встречает меня серыми стенами и мертвой тишиной. Здесь пахнет пылью и забытьем – когда мы последний раз принимали гостей? Полгода назад? Год? Даже простыня пропиталась этим музейным запустением.

Голова раскалывается. Вчера я проревела пол-ночи, зажав лицо в подушку, чтобы не услышали. Шея затекла – подушка в гостевой низкая, неудобная. Все тело ноет, словно меня избили. А может, и избили. Только не кулаками – словами.

Закрываю глаза и заново проживаю вчерашний кошмар. Его лицо – спокойное, почти скучающее, когда он сказал: "Да, у меня есть женщина". Кира. Имя теперь живет в моей голове как заноза. Кира. Наверняка молодая. Наверняка красивая. Наверняка все то, чем я уже не являюсь.

Садюсь на кровати. Руки трясутся. Хочется забиться под одеяло и не выходить. Но там, за дверью, мои дети. Они проснутся, будут искать завтрак, собираться в школу. Они не должны знать. Не должны видеть, как их мир рушится.

Встаю. Ноги ватные, но держат. Подхожу к зеркалу – отражение пугает даже меня. Глаза красные, опухшие. Волосы висят сосульками. Лицо осунувшееся, постаревшее лет на десять за одну ночь.

Умываюсь холодной водой. Брызгаю на лицо, на запястья. Холод обжигает, возвращает к реальности. Смотрюсь в зеркало еще раз. Лучше, но не намного. Придется красить глаза, чтобы скрыть следы слез.

Замираю у двери. Рука дрожит на дверной ручке – металл обжигает ледяным прикосновением. За этой дверью начинается театр. Я – главная актриса в спектакле под названием "У нас все хорошо". И если я не сыграю эту роль убедительно, мои дети пострадают.

Делаю глубокий вдох. Натягиваю на лицо маску жены и матери. Выхожу.

На кухне пахнет кофе и утренним солнцем. Дмитрий стоит у окна в своей любимой клетчатой рубашке, держит кружку и смотрит в сад. Плечи расправлены, поза расслабленная. Он даже тихонько напевает что-то под нос – мелодию из радио.

Словно вчера не было этого разговора. Этих слов, которые разнесли мою жизнь в щепки.

Он поворачивается и улыбается. Та самая улыбка, в которую я влюблялась семнадцать лет назад. Теперь она кажется мне маской убийцы.

– Доброе утро, Оль. Спала хорошо? – голос обычный. Теплый, даже заботливый. – Кофе налить?

От этого тепла меня бьет ознобом. Он не злится, не извиняется, не прячет глаза. Он ведет себя так, будто ничего не произошло. И это его самое страшное оружие – нормальность. Он превращает мой кошмар в мою же неадекватность.

Прохожу мимо него к плите, старательно избегая любого прикосновения. Включаю конфорку под сковородкой. Пламя вспыхивает синим языком – хоть что-то настоящее в этом доме лжи.

– Яичницу будешь? – спрашиваю, не поворачиваясь.

– Конечно. Как обычно.

Как обычно. Эти два слова режут по живому. Ничего уже не будет как обычно. Никогда.

Достаю яйца из холодильника. Руки дрожат, но я заставляю их повиноваться. Разбиваю яйца в сковородку. Желтки растекаются по раскаленной поверхности, шипят и пузырятся. Как моя ненависть.

– Погода отличная, – продолжает он, потягивая кофе. – Может, на выходных съездим на дачу? Дети соскучились.

Он говорит о планах. О нашем общем будущем. Словно у нас оно есть. Я молчу, переворачиваю яичницу. Масло стреляет, обжигает руку. Даже не морщусь.

– А может, Киру к родителям отправим? – он понижает голос, придвигается ближе. – Им полезно будет с бабушкой дедушкой побыть.

Киру. Он произнес это имя. Здесь, на нашей кухне, где мы завтракали семнадцать лет. Где дети делали первые шаги. Где я когда-то была счастлива.

– Дети остаются дома, – говорю через стиснутые зубы.

– Слушай, насчет вчерашнего… – начинает он.

– Не надо. – Голос звучит ровно, почти равнодушно. – Дети проснутся.

Он замолкает. Я чувствую его взгляд на своей спине, но не оборачиваюсь. Это моя маленькая победа – заставить его замолчать. Но победа горькая, потому что дается слишком дорого.

Он придвигается сзади, кладет руки мне на плечи. От его прикосновения меня передергивает.

– Оль, не надо так, – шепчет он мне в ухо. – Мы же взрослые люди.

Я резко выворачиваюсь из его рук.

– Не трогай меня.

– Но, детка…

– Я сказала – не трогай.

В его глазах мелькает раздражение. Наконец-то. Маска дает трещину.

– Хорошо, – говорит он холодно. – Как хочешь.

В кухню врывается Света – вихрь в розовой пижаме с единорогами. Волосы растрепаны, щеки розовые от сна. В руках любимый плюшевый кот, которого она таскает везде.

– Мамочка! – бросается ко мне, обнимает за ноги.

Сердце сжимается. Я глажу ее по голове, вдыхаю запах детского шампуня. Хоть что-то чистое и настоящее в этом проклятом доме.

– Привет, солнышко. Садись, завтрак почти готов.

– А папа что, не на работу сегодня? – удивляется она, карабкаясь на стул.

– Иду уже, иду, – смеется Дмитрий. – Просто хотел с вами позавтракать. Соскучился.

Света светится от счастья. Болтает ногами, прижимает к себе кота.

– Папочка, а мы сегодня пойдем в кино? Ты же обещал!

– Конечно, принцесса. Обязательно.

Я ставлю перед ней тарелку с яичницей. Света смотрит то на меня, то на отца. В ее больших карих глазах появляется тревога – дети чувствуют фальшь лучше взрослых.

– Мам, а почему ты не спала в спальне? – спрашивает она тихо.

Время останавливается. Я чувствую, как холодеет кровь. Дмитрий откашливается, но не спешит отвечать. Ждет, что скажу я.

– Мама храпела, – говорит он наконец, с улыбкой. – Пришлось выселить ее в гостевую.

Света хихикает. Такое простое объяснение. Такая привычная семейная шутка. И ложь скользит в ее детское сознание, как масло.

– Мам, а ты правда храпишь? – спрашивает она, покусывая яичницу.

– Иногда, – отвечаю. – Когда простужена.

Еще одна ложь. Они сыплются из меня, как песок. Я учу свою дочь врать, сама того не желая.

Появляется Егор. Пятнадцать лет, почти взрослый, но еще такой мальчишка. Идет сонный, в одних боксерах и футболке, растрепанный и недовольный. Плюхается на стул, зевает так, что челюсть хрустит.

– Привет, – буркает, не глядя ни на кого.

– Доброе утро, сынок, – говорит Дмитрий бодро. – Как дела в школе?

– Нормально.

Ставлю перед Егором тарелку с яичницей. Он поднимает глаза, изучает мое лицо. Слишком внимательно. Слишком взросло. В пятнадцать он уже не ребенок, его не обманешь шутками про храп.

– Мам, ты чего такая… – начинает он, откладывая вилку.

– Такая как? – перебиваю, стараясь говорить легко.

– Не знаю. Какая-то не такая. – Он хмурится, разглядывает меня. – Лицо опухшее. Ты плакала?

Дмитрий быстро включается:

– У мамы просто настроение плохое. Бывает у женщин.

Он говорит это с такой мужской снисходительностью, что мне хочется швырнуть в него сковородкой. Егор кивает с видом знатока жизни.

– А, понятно, – говорит он и принимается за завтрак. – Месячные, да?

– Егор! – возмущается Света. – Фу, как грубо!

– А что? Это же естественно.

Дмитрий смеется, треплет сына по волосам.

– Ты у нас совсем взрослый стал.

Я сажусь за стол. В тарелке остывают мои яйца, но есть не могу – каждый кусок застревает в горле. Дмитрий рассказывает детям о планах на день, спрашивает про школу, шутит. Света постепенно оттаивает, снова становится веселой. Егор включается в разговор, рассказывает про контрольную по математике.

А я сижу среди них как призрак. Как посторонняя на чужом семейном завтраке. Они говорят, смеются, а я слышу их голоса как сквозь вату.

– Мам, а мы сегодня поедем к бабушке? – спрашивает Света, размазывая желток по тарелке.

– Не знаю, – отвечаю машинально. – Посмотрим.

– Почему не знаешь? – удивляется Дмитрий. – Мы же вчера договорились. Ты сама предлагала свозить детей к твоим родителям.

Я не помню, чтобы предлагала. Но может быть, предлагала. В прошлой жизни, когда была другой женщиной.

– Да, – говорю. – Поедем.

– Ура! – радуется Света. – Бабуля обещала пирог испечь!

Дмитрий встает, подходит ко мне. На секунду замирает, словно решается. Потом наклоняется и целует меня в макушку. Привычный жест. От него меня передергивает всю, но я не отстраняюсь. Дети смотрят.

– Увидимся вечером, – говорит он, берет портфель. – Люблю тебя.

Эти слова падают в тишину, как камни в воду. Дети ждут моего ответа. Света перестала жевать. Егор напрягся. Пауза затягивается. Становится неловкой.

– И я тебя, – произношу наконец. Слова даются с трудом, словно я выплевываю битое стекло.

Дмитрий уходит. Слышу, как хлопает входная дверь, как заводится машина, как она отъезжает. Дети доедают завтрак в тишине. Напряжение в воздухе густое, его можно резать ножом.

– Мам, – тихо говорит Света, отложив вилку. – Вы с папой поругались?

Смотрю на ее испуганное лицо, на эти широко раскрытые глаза. Она сжалась на стуле, прижала к себе плюшевого кота. И что-то внутри меня окончательно ломается.

– Нет, солнышко, – шепчу. – Все хорошо.

Но голос дрожит. И Света слышит эту дрожь. Сжимается еще больше.

Егор резко встает из-за стола.

– Пойду собираться в школу, – говорит он и бросает на меня взгляд, полный упрека. – Мам, ты чего вообще? Ведешь себя как ненормальная.

– Егор! – одергиваю я.

– Что "Егор"? – он поворачивается в дверях. – Папа старается, а ты сидишь как каменная. Он же сказал, что любит тебя, а ты еле-еле ответила.

Он уходит, громко топая по лестнице. Хлопает дверь его комнаты. Света смотрит на меня испуганными глазами.

– Мамочка, не плачь, – шепчет она.

А я и не замечала, что снова плачу. Слезы текут сами, беззвучно.

– Все хорошо, солнышко, – говорю, стирая слезы. – Мама просто устала.

Света встает, подходит ко мне, гладит по руке своей маленькой ладошкой.

– Хочешь, я тебе песенку спою? Когда мне грустно, ты всегда поешь.

И запускает своим тонким голоском: "В лесу родилась елочка…" Не к месту, не ко времени, но так трогательно, что сердце разрывается.

Обнимаю ее, прижимаю к себе.

– Спасибо, солнышко. Мне уже лучше.

Она убегает собираться в школу. Я остаюсь одна с грязной посудой и тишиной, которая звенит в ушах.

Собираю тарелки. Руки дрожат – не могу остановить. Дмитриева чашка выскальзывает и разбивается в раковине со звоном. Осколки – белые, с синими цветочками. Эту посуду мы покупали еще молодожёнами. Тогда я думала, что она будет служить нам всю жизнь.

Поднимаю осколки. Один острый кусочек врезается в ладонь. Кровь выступает яркой каплей, смешивается с мыльной водой, стекает по стенкам раковины. Странно – физическая боль почти успокаивает. Она настоящая, понятная. Не то что вся эта психологическая мясорубка.

Заклеиваю порез пластырем. Мою остальную посуду медленно, тщательно. Это помогает не думать. Движения автоматические, успокаивающие.

Дети уходят в школу. Света целует меня в щеку, Егор буркает "пока". Дверь хлопает. Тишина оглушает.

Стою посреди кухни и не знаю, что делать. Обычно в это время я убираюсь, готовлю обед, занимаюсь домашними делами. Но сегодня руки не поднимаются. Зачем все это, если жизнь разрушена?

Беру телефон. Нахожу номер Ирины. Она моя лучшая подруга уже десять лет. Если кто и поймет, то она. Но что я ей скажу? "Привет, Ира, у меня муж завел любовницу"? Звучит как дешевый сериал.

Набираю номер. Долгие гудки.

– Алло, Оля? – голос сонный, удивленный. – Что-то случилось? Ты же знаешь, я сова, до десяти не звони.

Открываю рот, чтобы рассказать. Но слова не идут. Как объяснить то, что сама еще не поняла? Как рассказать, что моя жизнь развалилась за один вечер?

– Ира, – только и выдавливаю. Голос звучит чужо, хрипло.

– Что? Оля, ты меня пугаешь. Говори быстрее!

– Я… – Голос ломается. – Не могу.

– Не можешь что? Оля, ну что за загадки с утра пораньше!

Молчу. Дышу в трубку. Хочется кричать, но крик застревает в горле. Внутри все горит, а снаружи – ледяная корка.

– Приезжай ко мне, – говорит Ира, уже серьезно. – Прямо сейчас. Что бы ни случилось, разберемся.

– Не могу. Дети…

– Какие дети? Они же в школе! Или ты думаешь, я не помню расписание твоих отпрысков?

– Тогда я к тебе.

– Нет! – слишком резко. – Не надо. Я… все нормально.

– Какое нормально? Ты рыдаешь в трубку!

А я и не замечала, что плачу. Слезы текут сами, беззвучно. Как кровь из раны. Зажимаю рот рукой, чтобы Ира не услышала всхлипы.

– Оля, что происходит? Это Дмитрий? Он тебя бьет?

– Нет, – выдавливаю. – Хуже.

– Что может быть хуже? Оля!

– Потом расскажу, – шепчу. – Потом.

Отключаюсь. Стою с телефоном в руке и чувствую себя полной дурой. Даже подруге не смогла довериться. Даже ей не смогла сказать правду. Потому что произнести это вслух – значит признать, что это правда.

Телефон выскальзывает из пальцев, падает на пол. Не поднимаю. Стою посреди кухни в оглушающей тишине.

Медленно иду в гостиную. Шаги гулко отдаются в пустом доме. Все здесь кричит о нашей счастливой семье – фотографии на полках, детские поделки, его кресло у телевизора.

Подхожу к стеллажу с фотографиями. Свадебное фото – мы оба молодые, счастливые, смеющиеся. Его рука на моей талии, мой букет белых роз. Тогда казалось, что впереди целая жизнь любви.

Касаюсь рамки пальцем. Стекло холодное. Как лед.

Рядом фотография с отпуска в Турции – мы с загоревшими лицами сидим в кафе на берегу моря. Дмитрий что-то говорит, я смеюсь. Помню тот день. Он шутил про официанта, я давилась от смеха мороженым. Было так хорошо.

Было.

Перехожу к детским рисункам на стене. "Моя семья" – домик с красной крышей, из трубы идет дым. Четыре фигурки держатся за руки: мама, папа, Егор, Света. Все улыбаются. Под рисунком неровными буквами выведено: "Самая лучшая семья в мире".

Света рисовала это год назад. Мы повесили рисунок здесь, в самом видном месте. Гордились. Умилялись.

А теперь смотрю на эти счастливые рожицы и понимаю – это тоже ложь. Иллюзия. Детский взгляд на мир, где все просто и понятно.

Отворачиваюсь. Взгляд падает на его кресло – широкое, кожаное, продавленное по форме его тела. Сколько вечеров он сидел в этом кресле, смотрел телевизор, читал новости в телефоне. А я готовила ужин, укладывала детей спать, стирала. Думала, что это счастье – эта размеренная семейная жизнь.

Подхожу ближе. От кресла исходит запах его одеколона. Резкий, въедливый. Раньше этот запах успокаивал – означал, что муж дома, что все в порядке. Теперь от него тошнит.

На подлокотнике лежит пульт от телевизора. Его пульт. Он всегда держал его у себя, не давал детям. "Не трогайте", – говорил. – "Сломаете". Как будто этот пульт – корона короля, а мы все – подданные.

Беру пульт в руки. Тяжелый, пластиковый. Обычная вещь. А сколько власти в ней было. Что смотреть, когда переключать, как громко включать звук – все решал он.

Кладу пульт обратно. Прохожу к книжному шкафу. Наши книги стоят рядом – мои романы и его научные журналы. Когда-то мы обсуждали прочитанное, спорили о героях, делились впечатлениями. Когда это закончилось? Год назад? Два? Пять?

Достаю один из моих романов – потрепанный, зачитанный до дыр. "Грозовой перевал". Читала его в юности, потом перечитывала снова и снова. Мечтала о такой любви – всепоглощающей, разрушительной, вечной.

Вместо этого получила быт. Удобный, налаженный, мертвый быт.

Ставлю книгу на место. Иду к окну. За стеклом серый день – тучи, голые деревья, мокрый асфальт. Соседка выгуливает собаку. Почтальон несет письма. Жизнь продолжается, как будто ничего не произошло.

А у меня внутри все сгорело дотла.

Оборачиваюсь, смотрю на комнату. Вся наша жизнь разложена здесь по полочкам. Аккуратно. Красиво. Мертво.

Диван, на котором мы смотрели семейные фильмы. Ковер, который выбирали вместе в магазине – он хотел серый, я настаивала на бежевом. Победила тогда я. Маленькая победа в большой войне, которой я даже не замечала.

Торшер в углу – подарок на годовщину свадьбы. Десять лет назад. Или одиннадцать? Не помню уже. Время размазалось в серую массу одинаковых дней.

Стою посреди этого музея своей прошлой жизни и понимаю: все это – декорации. Красивые, дорогие декорации к спектаклю, который длился семнадцать лет. А я – главная актриса, которая играла роль счастливой жены так убедительно, что поверила сама.

Но спектакль закончен. Занавес опущен. Зрители разошлись по домам.

И я стою одна среди бутафории, не знающая, кто я теперь без этой роли.

Замираю. Взгляд устремляется в пустоту. Где-то глубоко внутри, в самом центре моего существа, что-то кристаллизуется. Холодное, отчаянное, бесповоротное.

Щелчок.

Тишина.

Глава 4

Ольга

Я сижу в машине Димы, держу в руках его телефон и смотрю на экран навигатора. Коттеджный поселок «Рассвет». Семнадцать раз за последние три месяца. Семнадцать. Адрес выжжен в памяти устройства, как клеймо на коже.

Мои пальцы дрожат, когда я ввожу этот адрес в свой телефон. Дрожат так сильно, что приходится дважды исправлять ошибки. Но я делаю это. Потому что больше не могу жить с этой пустотой в груди, с этим ледяным комом вместо сердца.

Двигатель заводится с третьего раза. Я выезжаю с парковки и сразу же включаю навигатор. Женский голос приятно объявляет: «Маршрут построен. Время в пути – сорок три минуты».

Сорок три минуты до истины.

Первые минуты еду на автопилоте. Светофор – стоп. Зеленый – газ. Поворот – руль вправо. Но уже через десять минут понимаю, что с каждым километром становится все хуже. Пальцы сводит от того, как сильно я сжимаю руль. Костяшки побелели, вены на тыльной стороне ладоней вздулись, как веревки.

«Через два километра поверните направо», – говорит навигатор.

А я думаю: может, развернуться? Может, это все ошибка? Может, он просто… что? Помогает соседу чинить машину семнадцать раз за три месяца?

Я трясу головой и сжимаю зубы. Нет. Хватит врать себе. Хватит искать оправдания.

Но мозг не хочет сдаваться. Он подбрасывает мне воспоминания, как наживку: Дима, покупающий мне цветы просто так, в прошлом году на день рождения. Дима, собирающий в воскресенье конструктор со Светой на полу в гостиной. Дима, гладящий мне волосы, когда у меня болела голова после тяжелого дня на работе.

«Может, это было правда?» – шепчет предательский внутренний голос. «Может, он действительно любил?»

А потом сразу же, как пощечина: «А может, и с ней он так же нежен. Может, и ей покупает цветы. Может, и с ее ребенком собирает конструктор».

Желудок скручивается в болезненный узел. Во рту появляется металлический привкус, как перед тем, как вырвет. Я приоткрываю окно, глотаю прохладный воздух, но это не помогает.

«Поверните направо».

Поворачиваю. Дорога сужается, по сторонам появляются первые коттеджи. Аккуратные заборчики, подстриженные газоны, детские велосипеды во дворах. И с каждым домом, мимо которого я проезжаю, меня накрывает все большей волной дурноты.

Потому что это не трущобы и не дворцы. Это нормальная жизнь. Семейная жизнь. Такая же, как моя.

На спине выступает холодный пот. Рубашка липнет к коже неприятно, между лопаток стекает струйка влаги. Я включаю кондиционер на полную, но от этого становится только хуже – холодный воздух обжигает мокрую кожу.

«Через километр поверните налево».

Километр. Еще один километр, и я увижу… что? Ее? Его? Их вместе?

Сердце колотится так громко, что заглушает звук мотора. Бум-бум, бум-бум, бум-бум. Как барабан перед казнью. А я – приговоренная, которая сама идет к эшафоту.

Последний поворот. Навигатор молчит, а я медленно еду по тихой улочке, всматриваясь в номера домов. Двадцать два, двадцать четыре, двадцать шесть…

«Вы прибыли к пункту назначения».

Вот он. Дом двадцать восемь.

Я паркуюсь через дорогу и выключаю двигатель. Тишина обрушивается на меня, как кирпичная стена. Даже птицы здесь поют по-домашнему, тихо.

И я смотрю.

Двухэтажный коттедж цвета кофе с молоком. Коричневая черепичная крыша. Белые рамы на окнах, а в окнах – занавески в мелкий цветочек. Ромашки. Веселые, наивные ромашки.

Перед домом – аккуратная лужайка. На ней стоят детские качели, ярко-красные, явно недавно покрашенные. Рядом – песочница с пластиковой крышкой. У калитки – розовый детский велосипед с блестящими ручками и корзинкой для игрушек.

На газоне, прямо посередине, красуется садовый гном в синей шапочке. Он улыбается во весь рот и держит в руках лейку.

Я смотрю на этот дом, на эти детали счастливой семейной жизни, и каждая из них бьет меня, как камень. Розовый велосипед – значит, девочка. Качели – значит, катает ее. Гном – значит, они вместе выбирали его в магазине, смеялись над его глупой рожицей. Ромашки на занавесках – значит, она любит простые, домашние вещи. Как я.

Это не дворец любовницы. Это дом. Семейный дом, где живут, завтракают, читают сказки на ночь, ссорятся из-за немытой посуды и мирятся после.

И в этой домашности, в этой невыносимой нормальности – весь ужас. Потому что она означает, что это всерьез. Навсегда. Не интрижка, не временное помутнение. Это параллельная жизнь, такая же настоящая, как моя.

Входная дверь открывается.

Сердце подскакивает к горлу и замирает там, тяжелым комом.

Она выходит на крыльцо – та женщина с фотографии. В жизни она выглядит… обыкновенно. И это самое страшное.

Среднего роста, чуть полноватая. Каштановые волосы собраны в небрежный хвост, из которого выбились пряди и обрамляют лицо. На ней светло-голубая рубашка, немного мятая, и темные джинсы. На ногах – белые кроссовки, слегка потертые.

Она разговаривает по телефону, зажав его между плечом и ухом, и одновременно роется в сумке. Находит ключи, смеется чему-то, что ей говорят в трубке. Смех у нее звонкий, искренний. У внешних уголков глаз – мелкие морщинки, которые говорят, что смеется она часто.

Она спускается с крыльца, направляется к белой машине на подъездной дорожке. Не новой, не дорогой – обычная белая «Тойота», такая же, как у половины моих коллег.

И я ловлю себя на том, что невольно сравниваю. Ее волосы темнее моих, но стрижка похожая. Она чуть полнее, но не намного. Ростом мы одинаковые. Даже возраст, кажется, тот же – где-то между тридцатью и тридцатью пятью.

Мы могли бы быть сестрами.

«Максим!» – кричит она в сторону дома, не отрываясь от телефона. «Максим, иди сюда!»

Из дома выбегает мальчик. И мир останавливается.

Лет семи, не больше. Темные волосы торчат во все стороны – точь-в-точь как у Димы по утрам, когда он только проснулся. Такие же карие глаза, такая же форма лица, такая же манера наклонять голову набок, когда чем-то недоволен.

Это Дима. Дима в детстве. Только я видела фотографии мужа в этом возрасте у его мамы, и это точная копия.

Мальчик что-то возмущенно кричит, размахивает руками. Женщина оборачивается к нему, кладет руку на бедро – жест слегка раздраженной, но не сердитой матери. Говорит что-то строгим тоном, показывает пальцем на дом.

Он надувает щеки, как воздушный шарик. Точь-в-точь как делает Света, когда я заставляю ее убирать игрушки. И плетется обратно к дому, волоча ноги и демонстрируя всем своим видом, какая ужасная несправедливость с ним случилась.

Но на крыльце оборачивается и машет ей рукой.

А она, улыбнувшись, прикладывает ладонь к губам и посылает ему воздушный поцелуй.

И в этот момент меня ударяет так сильно, что на секунду темнеет в глазах.

Потому что я делаю то же самое. Точно то же самое. Когда забываю дома телефон и бегу за ним к машине, а Света выглядывает из окна. Когда опаздываю на работу, но все равно останавливаюсь и машу дочери. Этот жест – мой. Он принадлежит мне и моей малышке, он связывает нас невидимой ниточкой любви и нежности.

А теперь я вижу, что он принадлежит и ей. И ее сыну. Сыну моего мужа.

Этот простой, обыденный жест материнской любви – воздушный поцелуй – должен был остаться только моим. Только между мной и Светой. А он… он делает это с другой женщиной, с другим ребенком.

Мою самую сокровенную роль – роль матери, роль той единственной, кто любит его детей больше жизни – украли. Скопировали. Размножили.

Дыхание сбивается, перед глазами плывут черные точки. Я хватаюсь за руль, пытаюсь вдохнуть, но легкие словно сжались до размера орешка. Воздуха не хватает, в ушах звенит, сердце колотится так, что кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.

Женщина садится в машину и уезжает. Мальчик исчезает в доме, хлопнув дверью. Двор пустеет.

Я остаюсь одна.

Сижу в машине и смотрю на опустевший дом. Качели слегка покачиваются на ветру. Садовый гном улыбается во весь рот. Во дворе валяется забытый мячик – яркий, разноцветный, такой же, какой я покупала Свете на прошлой неделе.

Тишина. Оглушающая тишина, которая звенит в ушах громче любого крика.

И в этой тишине, медленно, как капли воды, которые точат камень, в голове формируется мысль. Сначала она едва уловимая, как шепот. Потом все громче, все отчетливее.

Я не единственная.

Я не особенная.

Я просто одна из двух.

Одна из жен. Одна из матерей его детей. Тиражируемая. Заменимая.

И тогда, сквозь эту боль, сквозь это унижение, рождается что-то новое. Холодное. Твердое. Бесповоротное.

Я смотрю на дом, где живет его вторая семья, на качели, на которых качается его второй ребенок, на окна, за которыми его вторая жена готовит ужин и ждет его с работы.

И в голове кристаллизуется одна, звенящая мысль:

Я хочу развода.