Эльфские бредни

Прелюдия

Дементир вглядывался в пляшущие огоньки в кронах деревьев. Как обычно, он пришёл первым – задолго до остальных. Молодой эльф был из тех, кто раз за разом берёт на себя лишнее, даже не задумываясь. Не потому, что был глуп – вовсе нет. Просто он пока не умел иначе. Его родители, простые лесные эльфы, всю жизнь приносили себя в жертву ради других, и он невольно перенял их привычку.

Он уже успел смастерить кострище, предварительно исписав толстые ветки рунами – чтобы не прогорели. Собрал хвороста с запасом, поправил брёвна, на которых позднее должны будут уместиться ещё девять участников неглавного клуба любителей страшных историй.

Перед тем как обложить костёр кругом камней, Дементир опустился на одно из брёвен. Времени было в избытке. Где-то вдали звенел смех – он сливался с шелестом листвы и становился частью лесной мелодии, знакомой лишь тем, кто здесь вырос.

Позади раздались неуверенные шаги, нарушая устоявшуюся тишину.

Патриция, – догадался Дементир. Если бы он был хоть немного эгоистом, она без труда заняла бы его место – место негласного страдальца.

– Я слышу, – бросил он сухо, не оборачиваясь.

– Болван, – раздалось раздражённо.

Девушка перешагнула через бревно и села рядом.

– Красиво, правда? – кивнула она на мерцающие огоньки вдалеке.

– Ага. Пока не вьются возле ушей и не едят.

– Умеешь ты всё испортить.

– Я – погонщик, – ответил Дементир, поднимаясь. – Моя задача – кормить их и следить, чтобы были сыты. Ни то, ни другое приятным не назовёшь.

– Знаю, – тихо сказала Патриция. – Чем помочь?

– Разложи камни, – кивнул он. – А я займусь едой.

– Много принёс?

– На пару ночей хватит.

Девушка ловко взялась за дело. Дементир достал из сумки деревянную шкатулку, отошёл немного в сторону. Взял длинную палку и ткнул в замок. Безрезультатно. Попробовал снова. Потом ещё. Замок никак не поддавался.

Он шагнул ближе. Очередная попытка – и шкатулка хрустнула, начала расти, покрываться трещинами… и наконец распалась на сотни осколков. Внутри лежали несколько уже разделанных кабаньих туш – свежих, готовых к готовке.

– А я вовремя, – послышался знакомый голос, сопровождаемый металлическим звоном.

Рикор. Озорной мальчишка, сын алхимика. Он притащил казан и тюк добротной травы – из неё обычно варили сладкий напиток, напоминающий людской чай. Особенно его любила Патриция.

– Чем помочь? – спросил он, обращаясь сразу к обоим.

– Я уже закончила, – отозвалась девушка.

– Я тоже, – отозвался Дементир.

– А водную сферу кто-нибудь прихватил? – Рикор хлопал себя по карманам, но при этом смотрел только на Дементира. Патриция, как обычно, пришла налегке из-за долгой дороги.

– Посмотри в сумке. Кажется, я брал.

– Ах ты мой спаситель! – рассмеялся Рикор. Порывшись в сумке, он вытащил бледно-синюю сферу, ударил ею о край казана, и та раскрылась, словно яйцо. Вода хлынула внутрь. Наполнив котёл, Рикор закрыл сферу, и трещина на ней мгновенно затянулась.

Вода уже начала закипать, когда к ним присоединились двое: Дзирт и Рагот – близнецы, будущие солдаты королевского полка, а пока – два беззаботных бездельника.

– Белор Ат, – поприветствовал Дзирт.

– И тебе доброго вечера, – отозвалась Патриция.

– Давно вы тут? – поинтересовался Рагот, заглядывая в казан.

– Пару часов, – ответил Дементир, протягивая Рикору кусок сочного мяса.

За деревьями послышался весёлый гам – это были Дэк и Суфа, помолвленные с младенчества. К счастью, они действительно подходили друг другу – на радость и себе, и родителям.

Вслед за ними пришёл Гарет – сын охотника из людской деревни. За спиной он нёс мешок с овощами. Все оживились, когда он скинул его на землю и стал выкладывать содержимое.

Почти сразу за ним из-за дерева выскочила Грида и повисла у него на шее.

Когда все заняли свои места, и костёр разгорелся, в дыму от сытной пищи и под светом полной луны оставалось лишь дождаться последнего.

Или… нет.

Дементир заметил неестественно примятую траву на пустующем месте. Он слегка повернул голову, сунул руку в мешок с овощами, нащупал помидор – и метнул в пустоту. Овощ расплющился и повис в воздухе.

– Ну можно же было просто попросить, – раздался жалобный голос.

Из невидимой завесы вышел Тифон – сын потомственного убийцы и будущий глава своего рода.

– Новый камзол, – проворчал он, стряхивая остатки снаряда.

– Эй, Дементир, – позвал его Дэк. – Дементир! – повторил он, заметив, что тот не отзывается.

Молодой эльф смотрел куда-то вдаль. Остальные переглянулись, пытаясь понять, на что он уставился. И тогда увидели: над деревьями к ним приближался огонёк.

Он летел всё ближе, пока не пронёсся прямо над кострищем, описал круг и замер в воздухе. Звонкий смех нарушил тишину. Маленькое существо зависло, хлопая крылышками и прикрывая рот, словно сдерживая смех.

Пикси. Она приземлилась на плечо Дементира. Остальные с удивлением переглянулись.

– Всё в порядке, – заверил их юный эльф.

– Я знаю правила, – отозвалась малышка. – Уважать рассказчика. Не мешать. Не спать. И никому не говорить о встрече.

– Ну раз так, – сказал Дэк, – кто начнёт?

Все замялись. Кто-то уставился в костёр, кто-то – в небо.

– Давайте как обычно, – улыбнулся Дементир. – Первым рассказывает тот, кто пришёл последним.

История первая: Бледный

Было за полночь, и Анрил почти проиграл в схватке со сном.

Сторожка тонула в душной тишине, факел чадил, лениво потрескивая, вонзая в сумрак слабые язычки коптящего света. За воротами раскинулась тьма – густая, вязкая, как смола. Бездонная, как пасть забытого богами чудовища.

Ночь шла своим чередом: усталость, сон на посту, ничем не примечательная смена, которая…

…раз и навсегда перечеркнулась одним звуком.

Глухой, тяжёлый удар. Так стучат, когда не просят, а требуют. Когда уверены в своём праве. Анрил вздрогнул. Сердце рванулось, как зверёк в ловушке.

– Промолчу… – прошептал он, сглатывая, – может, уйдёт.

Второй удар. Сильнее.

Гул прокатился по дереву, как раскат грома, напоминая колокольный звон по усопшему. Он медлил. Внутренний голос – резкий, дрожащий – молил: не подходи. Но ноги уже не слушались.

Он шагнул к створке, но не открыл смотровую. Слишком хорошо помнил, чем это закончилось для Дорса: тот даже не успел вскрикнуть, когда из такой щели ему вогнали болт прямо в лоб. Без слов. Без предупреждения.

– Кто там? – спросил он, прижимаясь ухом к тёсаному дереву.

Тишина. Вязкая, давящая. В которой что-то затаилось. Ждёт. Слушает.

– Кто?! – голос сорвался, прозвучал грубее, чем он хотел. Громче. Почти вызов. Почти мольба.

Ответ раздался негромко, но слова будто прошли сквозь толщу веков, будто говорил не человек, а нечто чуждое, отдалённое – без возраста, без эмоций:

– Я Кисар. Погонщик из ордена Бледных. По воле короля я и братья мои имеем право прохода в любой город и деревню. Открой. Или я выбью ворота.

Анрил почувствовал, как во рту пересохло, язык стал шероховатым, как песок.

– Бледный… – выдохнул он.

В памяти всплыли слухи. Жёлтые глаза – у обычных. Алые – у мастеров. А если темнее… то уж лучше не знать.

Он сглотнул страх, вдохнул глубже, как перед прыжком в ледяную воду. Сам просился в ночную смену – «тише будет». Вот и тишина. Вот и спокойствие.

Он поднял руку. Потянулся к засову. Дерево отозвалось скрипом. Щель между створками расползлась, будто разверзлась рана. И в ней – глаза. Два алых угля. Без век. Без сострадания. Без всякого живого света.

Анрил отшатнулся, резко захлопнул створку и бросился к маховику. Пальцы едва не соскользнули – рычаг поддался, с неохотой заскрежетал.

Механизм внутри ворчал, как зверь в клетке. Засов – толстая сердцевина железного дерева – поднялся. Он толкнул воротину. Та открылась с усилием, словно и сама не хотела.

Перед ним стоял всадник. Высокий. Неподвижный. На нём был плащ, капюшон скрывал лицо. Но глаза… глаза не скрывались. Взгляд – как игла, как яд. Пронзал насквозь.

– На коне не пройдёте, – прохрипел Анрил, едва заставив себя говорить.

Всадник ничего не ответил. Молча спешился. Провёл рукой по холке лошади – легко, как будто сдирал покрывало. Лошадь всхрапнула. Встала на дыбы. И – исчезла. Как мимолётный сон. Как иллюзия. Как призрак.

В руке у него остался лошадиный череп. Цельнометаллический. Он сверкнул в свете факела, будто усмехнулся.

– За рычаг, – бросил всадник. Анрил подчинился.

Они закрыли ворота вместе. Скрежет. Удар. Щелчок. Механизм лёг на место.

Сердце у Анрила колотилось в горле – он чувствовал каждый его удар в висках.

– Если… если ищете, где остановиться… – начал он, дрожащим голосом, – таверна прямо по тропе. Её… слышно… там ещё гуляют.

– Спасибо, – сказал Кисар. Сухо. Без выражения. Как будто слова – лишь вежливость, не нужная никому, кроме людей.

Он направился вглубь деревни. Пыль цеплялась за сапоги и низ плаща.

Она была везде – в складках ткани, в шрамах земли. Дожди обходили эти края стороной, будто сами сторонились мёртвого леса, а ветер только поднимал из земли мутные облака праха и уносил их вдаль.

С обеих сторон дороги темнел лес – уродливый, как ожог.

Обугленные деревья тянулись вверх, словно вырванные из земли руки, голые, скрюченные, – будто сама земля пыталась изгнать их наружу, не выдерживая этой гнили. Но деревня жила.

Дальше, у самой реки, стояла лесопилка. Бревна сплавляли по течению, и, несмотря на чёрный лес, река оставалась чистой – светлой жилой среди гнили. Этого хватало. Чтобы жить. Чтобы не умереть.

А тем, кого такая жизнь не устраивала… куда идти?

«За лучшей долей?»

Туда, где гниют на арене, в борделях, в доках? Где раны не заживают, где каждый второй – калека, а каждый первый – труп в ожидании? Где тебя не ждут. Никогда не ждали.

Кисар услышал гомон задолго до света. Смех, глотки, брань, звон кружек – всё это лезло в уши, сбивало размеренный ритм его шагов. Флюгер скрипел где-то на крыше, ставни хлопали в такт ветру. Плащ шуршал по дороге, но всё это терялось в нарастающем гуле.

Когда он подошёл ближе, стало ясно: праздновали, будто завтра не наступит. Громко, бездумно. С отчаянной лёгкостью, присущей тем, кто давно уже не верит в будущее.

Из толпы выплыла женщина. Молодая, с пышной грудью, губы ярко накрашены, взгляд – выученный, но тёплый. На ней был короткий жилет, специально тонкий для такой ночи – в меру вульгарный, в меру вызывающий. Её рука мягко скользнула по его плечу – уверенно, почти машинально.

– Путник – редкость для наших краёв, – сказала она с улыбкой. – Может, ищешь компанию на вечер?

Он улыбнулся в ответ. Чуть. Только уголком губ. Улыбка была не от желания, а от вежливой привычки.

– Отказаться было бы грешно, – сказал он.

– А если девушка предложит тёплую постель? – её голос стал ниже, интимнее. – Найдётся ли монетка, чтобы её угостить?

– Если пригласишь меня в таверну, – произнёс он, – я угощу тебя с удовольствием.

Она рассмеялась – коротко, отработанно, как по сценарию. Обернулась, вильнула бёдрами – походка, отполированная, как клинок.

Он пошёл следом.

У дверей она приостановилась. Наклонилась чуть ниже, чем было нужно. Театральный реверанс. Кисар заметил – и запомнил. Но ничего не сказал.

– Добро пожаловать, – прошептала она.

Он прошёл мимо. Его рука почти невзначай коснулась её волос. Что-то тонкое, как игла, скользнуло из его рукава. Прошло между пальцами и нырнуло в её пряди. Девушка машинально почесала затылок, нахмурилась… но тут же вошла за ним.

Внутри было жарко. Тело к телу. Крики, смех, жар от очага, капли пива на полу. Воздух густой, как похмелье.

Кисар остановился у входа. Словно бы что-то искал. Или кого-то. Но все эти лица, шум, запахи – были для него, как шелуха. Он направился к стойке, ни на ком не задерживая взгляд.

Трактирщик – пузатый, с лысиной, блестящей от пота – хлопнул по плечу мальчишку, что слонялся рядом:

– Два стула! Быстро!

Малец заскрипел по полу, волоча тяжёлые стулья. Но не успел. Кисар перехватил их. Один взмах – и оба стула уже стояли у стойки, чётко, симметрично.

С плеча он снял лошадиный череп – металлический, потемневший – и положил его рядом. Следом на дерево лег мешочек. Мягко, с глухим звоном. Он развязал его, вынул золотую монету и метнул парнишке.

Тот не успел поймать – монета щёлкнула по полу и закатилась. Мальчишка нырнул за ней, неуклюже, как лентяй, вспоминающий, что голоден.

– Что есть приличного? – спросил Кисар. Его голос был ровным, без нажима. Но в нём слышалась власть. Трактирщик сморгнул.

– Вино. Красное. В погребе десять лет. Лучше не найдёшь.

– Кувшин. Для начала.

– А даме?

– А дама будет то же, – вмешалась она, усаживаясь рядом. Локоть – на стойку, спина – прогнута. Улыбка всё ещё играла на губах. Но в глазах – уже не игра. Там поселилось что-то иное. Внимание. Интерес. И капля – страха.

Кисар снял капюшон. Под ним оказалось молодое, гладко выбритое лицо – но иссечённое сетью узких, будто нарисованных лезвием шрамов. Копна чёрных волос была стянута в тугой хвост. Уши – длинные, рваные по краям, словно серьги срывали вместе с мясом.

Девушка всмотрелась в него чуть пристальнее.

– Ты что, совсем на солнце не бываешь? – спросила она, пока трактирщик гремел под полом, возясь в подвале.

Тот, вернувшись с кувшином, замер, увидев лицо гостя. На долю секунды – будто в памяти вспыхнуло что-то до боли знакомое. Но тут же собрался. Платит – значит, всё в порядке.

– Работа не позволяет, – отозвался Кисар. Он, ловко разлил вино, поднял кружку.

Девушка сделала то же, но тяжёлый бокал чуть не выскользнул – она сжала его крепче, обеими руками.

– А здесь ты чего ищешь?

– Священник обратился в Орден. Я здесь по его зову.

– Николай? – переспросила она, чуть прищурившись и обернувшись. – Так он, кажется, вон идёт…

Из открытой двери за его спиной, выходил мужчина. Помятая ряса, взъерошенные волосы, лицо цвета мокрого пепла. Он старательно стирал последние следы помады со щеки. Пьяным он не выглядел, скорее – опустошённым. Как будто дни кричал, а теперь остался один среди глухих стен.

Девушка помахала ему – он кивнул с задержкой, словно узнал её только на второй взгляд.

– Вот, – сказала она, указывая на Кисара. – Говорит, к тебе.

– Вы… инквизитор? – пробормотал священник, лихорадочно шаря взглядом по стойке.

Кисар протянул кружку. Тот взял и осушил почти до дна одним жадным, униженным глотком.

– Прибыл по вашей просьбе.

Настоятель обвёл зал мутным взглядом, двинулся ближе и заговорил уже шёпотом:

– Если можно… я бы хотел показать вам проблему немедленно.

Кисар кивнул. Встал.

Девушка тут же перехватила его за руку.

– А как же я?

– Я оставлю тебе это, – он подвинул к ней мешочек. – Трать, сколько потребуется. Я скоро вернусь.

Она обвилась вокруг его шеи, губы почти коснулись щеки:

– Только не долго, слышишь? Обещай.

– Обещаю, – сказал он.

И, накинув капюшон, шагнул за священником – словно исчезая в его тени.

Она допила вино. Поставила кружку, заглянула в мешочек. Золото. Не меньше пятнадцати монет. Настоящие. Тяжёлые. Приятно холодные. Сердце кольнуло – остро, радостно, почти по-детски.

Она затянула мешочек, спрятала за поясом и, скользнув со стула, уже собиралась подняться…

…и замерла.

Что-то зашевелилось в волосах. Нечто едва уловимое. Как комар. Как щекотка…

Пальцы метнулись к затылку – пусто. Но в тот же миг по позвоночнику скользнуло нечто тонкое. Живое. Кожа на спине вспухла. Прожглась, как от кислоты. Рубаха потемнела от крови. Девушка выдохнула. Пошатнулась.

Пальцы дёрнулись. Хруст. Руки вывернулись наружу, как у куклы, сломанной в спешке.

Она хотела закричать. Но не смогла. Челюсть сжало. Губы слиплись. Язык упёрся во что-то острое.

Во рту что-то двигалось. Она сглотнула – и на языке остался зуб. Собственный. Следом – ещё один.

Она захлебнулась. То ли кровью, то ли ужасом. Мир мутнел. Свет будто расплавился, стал вялым, липким. Звук – словно через вату. Всё тускло, глухо.

И вдруг – тишина. Как обрыв. Как щёлк – и нет ничего.

Боль… исчезла. Тело обмякло. Не рухнуло – освободилось.

Лёгкость.

Как в полусне. Как в чьей-то доброй лжи. Такой, какую она никогда не знала. Голос внутри прошептал – не словами, но ощущением: Вот. Теперь ты настоящая. Теперь – ты.

Она распрямилась. Спина болела, но тело уже слушалось. В груди билось новое сердце. Тихо. Настойчиво. В голове жила жажда. Не голод. Не желание. Глубинная жадность. Жгучая. Древняя. Как тоска, которой не было имени. И теперь она знала. День пришёл. И она утолит её.

Девушка вернулась за стойку.

– Что-то забыла? – спросил трактирщик, не отрывая взгляда от её движений.

– Вспомнила кое-что, – сказала она. И улыбнулась.

Новая, острая, неестественная улыбка разрезала её лицо, как тонкий клинок.

Она чуть подалась вперёд – ровно настолько, чтобы его взгляд скользнул туда, куда надо.

– Подойди, – прошептала она.

Голос – тихий, почти ласковый, но прозвучал, как приказ. И он подчинился.

Трактирщик даже не понял, когда очутился рядом. Открыл рот, как будто хотел сказать что-то… или просто задыхался от предвкушения.

Она легко перепрыгнула стойку. Оказалась перед ним. Его руки сомкнулись на её спине, скользнули ниже. Она запрокинула голову. Он коснулся губами её шеи – робко, нетерпеливо. Она отстранилась. Положила ладонь ему на грудь.

– Тише, – сказала она, и её пальцы вонзились прямо в кожу. Словно в масло. Рёбра треснули, как прутики. Он не успел понять – его уже сердце было у неё в руке.

Тёплое, живое. Бьющееся.

Мужчина выпучил глаза. Изо рта хлынула тонкая струйка крови.

– Тварь… – хрипло выдавил он, силясь удержаться о стойку.

Тело вяло осело на пол, как мешок с отбросами. Трактир затих. Гомон, смех, шорох кружек – исчезли. Всё, что было привычным, обратилось в кошмарный маскарад.

Она стояла, держа сердце, как диковинный фрукт. Повернулась к залу. И откусила. С хрустом. Как от яблока.

– Голоден? – спросила она.

Никто не ответил. Только череп, всё ещё лежавший на стойке, дрогнул. Звякнул по дереву. Вцепился зубами в воздух. Заёрзал – в нетерпении.

– Тогда… они твои, – прошептала она и, запрокинув голову, проглотила остаток диковинного фрукта. Затем взяла череп за ноздри и бросила в толпу.

Вспышка паники.

Кто-то кинулся к двери. Другие – к стойке, к ножам, к любому острому предмету. Кто-то – к окнам. Но никто не успел.

Тварь одним прыжком оказалась у окна. Мужчина, уже размахнувшийся стулом, не успел понять – её рука ударила в грудь, отбросив его, как тряпку.

Череп взвился в воздух. Укус. Один. Голова исчезла.

А на её месте – выросла новая. С вытянутой мордой. С клыками. С гривой вдоль хребта.

Существо ожило. Оно вцепилось в следующего. И следующего. С каждым – росло. Менялось. Деформировалось.

Кто-то пытался спрятаться под столом – существо перевернуло его. Кто-то пытался умолять – оно не слышало. А она… Просто смотрела. Без страха. Без злобы. Только живое любопытство. Как будто наблюдала за кукольным спектаклем, где все роли уже распределены.

Когда всё было кончено, и пол был залит, и на столах валялись части тел, она подошла к двери. Положила ладонь. Та открылась легко. Она вытянулась в грациозном поклоне. Улыбка вернулась на её лицо – теперь безжалостная, чужая.

– Прошу…

… Господин, входите, – прохрипел настоятель, едва удерживая массивную створку храма.

Кисар вдохнул. В воздухе витал тонкий запах свежего железа, и он едва не усмехнулся. Развернувшись к священнику, он слегка склонил голову, а затем шагнул внутрь.

Храм встретил его непривычной пустотой. Слишком просторным, слишком гулким казалось это место. Лавки были сдвинуты к стенам, а пол покрывало людское месиво. Десятки тел – измождённых, дрожащих, корчащихся в мучении. Их дыхание, тяжёлое, сиплое, наполняло пространство вязкой агонией.

Позади гулко захлопнулась дверь. Николай встал рядом, прикрыв нос платком.

– Вы додумались превратить храм в лазарет? – холодно спросил Кисар.

Пастырь опустил глаза и покачал головой.

– Не я… староста велел. Сказал, бог убережёт больных.

– И какой именно бог? – Кисар приподнял бровь.

Николай замер, с удивлением глядя на него.

– Скажи, преподобный, – продолжил Кисар, – кому молишься именно ты?

– Я… – настоятель запнулся. – Я никогда не называл его имени. Писания учат, что бог един. Что имена – всего лишь слабость человеческого незнания.

– Вам лгут, – отрезал Кисар. – Богов много. Они реальны, осязаемы. А молчание их объясняется просто: вы всё это время взывали в пустоту.

– Но как же священные тексты?.. – голос священника дрогнул.

– Те, что написаны людьми?

– А кем же ещё?

– Богами, – усмехнулся Кисар. – Разве твоя книга открывается сама, когда ищешь ответ? Меняется ли её содержание для каждого, кто заглядывает в неё? Я не о толкователях – о самой книге. Дает ли она пророчества? Истину, неподвластную времени? Разве способна предсказать будущее тому, кто осмелится узнать его цену?

Николай тяжело вздохнул.

– Нет. Это просто книга. Их множество. Переписывали десятки раз, слова искажались. Иногда я и сам сомневаюсь, сохранился ли язык. Но… послания от самих богов?

– Они существуют, – Кисар склонил голову. – Но лишь в единственном экземпляре. Потому и идут паломники, год за годом, туда, где хранится их дар. Ты слышал о Заветах Дагона, вырезанных на чешуе? Или о железных таблицах Сарасфати?

– Нет… – Николай качнул головой. – Никогда.

– Именно, – голос Кисара стал жёстким. – Это знание. Еретическое, запретное, потому что оно живо. А ваши книги – лишь сказки, что каждый трактует по-своему.

– Тогда… какому богу служите вы?

Кисар рассмеялся. Смех его был полон силы, и он отозвался под сводами храма, заставив больных притихнуть. Их дыхание оборвалось, сердца словно застопорились, и на мгновение храм замер.

– Я безбожник, – сказал он наконец. – В этом мире я полагаюсь только…

… На себя! – рявкнул Кариф, и десяток верёвок натянулись. Ворота рухнули на землю с тяжёлым грохотом.

Они опоздали.

Камелия уже плясала. В её руках перекатывалась отрубленная голова Анрила. Девушка смеялась, закидывая её то влево, то вправо, как игрушку. За воротами её ждали новые забавы.

Ещё пару минут назад стражник, что дремал у стены, вздрогнул от живого стука.

– Кто там?! – крикнул он, сам поражаясь, что голос прозвучал не страхом, а раздражением.

– Я Кариф, алхимик из ордена Бледных, – донеслось в ответ. – По воле короля мне и братьям моим дано право прохода в любой город и деревню. Открой. Или я вышибу ворота.

– Очень смешно! – буркнул Анрил.

– Открой засов, глупец. Посмотри мне в глаза.

И стражник послушался. Его взгляд встретился с чужим – и тот прожёг его ненавистью. Но Анрил уже ничего не понимал: что-то острое коснулось его спины, и в следующую секунду его поглотила тьма.

Камелия, оттолкнув его тело, лениво прислонилась к воротам, заглянула в смотровое окошко и рассмеялась:

– Хозяин занят. Зайдите позже.

Щеколда звякнула. Девушка склонилась над трупом, упёрлась ногой ему в спину и потянула за шею. Хрустнули позвонки, кожа лопнула, плоть рвалась под её пальцами. Камелия выпрямилась, играя ещё тёплой головой, словно марионеткой.

Её и хозяина объединяло одно: жадный восторг, с которым они держали волосы своих жертв.

Кисар бросил Николая к подножию каменной статуи.

– Молись, святоша.

– Я… – прошептал тот, – я не знаю кому.

– Тому, кто всегда был глух. Тому, чьими словами ты кормил свою паству.

Священник сжался, склонил голову и сложил руки. Губы зашевелились в бессвязном бормотании. Кисар ждал.

Ночь неторопливо струилась сквозь витражи. Лучи играли на стенах – зелёный, багровый, золотой. На одном из окон Кисар заметил чудовище: жирный, чешуйчатый монстр восседал на груде трупов.

– Мефитис, – прошептал он.

Николай вздрогнул. Кисар подошёл ближе к окну.

– Мефитис, владыка миазмов и гнойных нарывов, услышь меня. Даруй этим несчастным исцеление, чтобы они встали и примкнули к твоему ядовитому шествию. Пусть их тела будут гнилыми трубами для твоей славы.

Глаза каменной статуи вспыхнули. Камень начал плавиться, стекать, как воск, и из-под его основания сочилась едкая жидкость. Она растекалась по полу и впитывалась в покрывала, под которыми стонали больные.

Николай поднял глаза на Кисара.

– Значит, нужно лишь правильно попросить…

Камелия продолжала свой танец. Её тело выворачивалось, словно у змеи. Каждое убийство из свиты Карифа сопровождалось её звонким смехом, и этот смех, переплетаясь с запахом гнили и горячим дыханием статуи, превращался в литургию ужаса.

Сначала никто не двигался. Только капли жёлтой жидкости стекали со статуи, пропитывая тряпьё на телах. Потом первый зашевелился. Дёрнулся. Из горла пошёл хрип. Он встал. За ним другой. И ещё.

Они поднимались, шатаясь, сбрасывая с себя покрывала. Кожа сыпалась клочьями, суставы трещали. В глазах мутная белизна. В зубах жажда.

Николай пятился.

– Нет… нет… – он закрывал лицо руками. – Этого не может быть…

Первый бросился. Вцепился зубами в его плечо. Второй рванул за рясу, разрывая ткань вместе с кожей. Николай завопил. Его сбили с ног. Он захлёбывался криком. Тела давили, когти рвали, зубы ломали кости.

Кисар смотрел.

– Вот твоя молитва, – сказал он.

Николай исчез под копошащейся кучей. Крик оборвался. Остались только хрипы и чавканье.

Кисар отвернулся. Открыл створку. Вышел. Ночь встретила его тишиной.

На пороге стояла Камелия. Вся в крови. Волосы слиплись, платье заляпано, кожа блестела. В руке – голова Карифа. Она держала её за волосы, болтала, как игрушку.

– Он кричал, – сказала она. – Думал, что вырвется.

Она рассмеялась. Голова качнулась. Пустые глаза смотрели на Кисара.

Из храма донёсся вой. Тяжёлые шаги. Они поднимались один за другим. Уже близко. Камелия лизнула губы.

– Они выйдут?

– Выйдут, – согласился Кисар.

Она протянула ему голову. Он взял. Долго смотрел на пустое лицо Карифа. Потом поднял глаза. Храм за его спиной дрожал от топота. Они шли к выходу.

Кисар смотрел на девушку. Вернул ей голову.

Та от скуки начала давить пальцами глаза всё ещё свежей головы настоящего алхимика из ордена Бледных.

– Ты не смог её поглотить? – спросил Кисар.

Камелия подняла взгляд. В её глазах мелькнуло недоумение.

– Не смог, – тяжело заключил он.

Существо, что оказалось в её волосах, должно было перестроить это тело под себя, вытравить её мысли, забрать знания. Он бы, конечно, предпочёл учёного мужа – чтобы развить паразита и наконец получить толк от этого эксперимента. Но ради проверки, ибо никто не выдерживал дольше пары недель, он пустил его в неё.

Кисар подошёл ближе. Вынул из-за пояса старую гербовую тряпицу. Осторожно вытер её лицо.

Если тело не выдерживало – признаки уже были бы. Трещины на коже, внутренние разломы, будто изнутри её рвёт.

Ничего. Чистая кожа. Чистое сияние в глазах.

– Я не нужна? – спросила Камелия странным, почти детским тоном.

– Я ещё не решил.

– Тогда, пока хозяин думает… могу я создать собственного скакуна?

Кисар прищурился.

– Каким образом?

Девушка молча подошла к воплощённой лошади, что, насытившись, вновь обрела своё тело.

Провела пальцами по её морде. На коже образовался тонкий разрез. Камелия вогнала ногти глубже и одним движением распорола скакуна пополам.

Кисар ожидал падали. Но туша не рухнула.

Холодная тьма вытекла наружу, скрутилась, и перед ними поднялся костяной силуэт. Скакун пошатнулся, потом встал, смирно опустив голову.

Кисар смотрел на неё в упор.

– Как ты пришла к этому?

– Это просто крутилось в голове, – улыбнулась Камелия.

Она обошла кости, коснулась ребра, будто гладя живую плоть.

– Могу его назвать? – обернулась она.

– Теперь он твой. Делай, что вздумается.

– Тогда… Молох, – её улыбка стала шире. Она легко взобралась на спину нового скакуна. – А можно сделать его таким, каким он был?

– Да, – коротко ответил Кисар, садясь на своего.

– Его нужно кормить?

– Да.

– Тогда…

– Тогда пойдём в противоположном направлении. – Его голос был сух. – Падаль ему не нравится.

История вторая: Пустотник

Часть 1

«Нет более одинокого звука, чем шорох собственного дыхания, отражённого от пустоты. Он не говорит: ты жив. Он напоминает – всё остальное – мертво».

Они нашли корабль через 68 лет после его исчезновения.

«Эридан-12», один из первых сверхсветовых грузовиков, должен был доставить модули терраформирования на станцию «Тиррейн» у края рукава Цефея. Но через четыре дня после старта он пропал с радаров, не оставив следов – ни сигналов бедствия, ни обломков, ни гравитационных возмущений. Как будто провалился сквозь ткань реальности. Сперва его искали, оплакивали, но, как и всё, что бесследно исчезло когда-то – забыли.

А теперь он всплыл. Один. Брошенный. Целый. Парящий в ничейном пространстве, где не было ни маршрутов, ни планет, ни даже астероидов.

Сигнал поймали случайно, когда станция «Харон-Ретранс» прослушивала фоновое реликтовое излучение. Код аутентификации был древним, но подлинным. На борт «Эридана» направили экспедицию.

Её возглавила командор Мира Эллин. Эксперт по аварийным миссиям. По правде говоря, она терпеть не могла заброшенные корабли.

– Что скажешь? – спросил инженер с «Вьюги».

Мира чуть склонила голову.

– Пропавшее… не возвращается.

– Но вот же он. Вернулся.

– Сам – нет, – сказала она. – Дерьмовое у меня предчувствие.

Когда шлюз раскрывается, и ты влетаешь в чрево мёртвого корабля, запах не встречает тебя сразу. Сначала шлем сканирует окружение. Только после предлагает имитацию запаха. Сейчас же только тишина – плотная, словно осязаемая. Она обволакивает, сжимает. Тишина, в которой не звучит ни сердце, ни двигатель, ничего.

– Тридцать четыре члена экипажа, – напомнил кто-то, глядя на планшет. – По списку.

На борту – никого.

– Нашли камеры, – сказал Пайкс позже, уже в криоотсеке. Голос стал тише. – Они заполнены.

– Живые? – спросила Мира.

– Нет. Но и не мёртвые. По крайней мере, не совсем.

На экране: капсулы. Внутри – тела. Сморщенные, полупрозрачные. Как будто не сгнили, а высохли изнутри.

– Это не разложение, – пробормотал медик, пролистывая изображения. – Их… как будто выжали. Крайне болезненно, смею предположить.

Чем глубже они шли, тем страннее становился корабль.

Некоторые двери были заперты изнутри. На стенах – следы от ногтей. Кто-то пытался выбраться. Или удержать кого-то внутри. Системы логов отсутствовали – как будто память корабля вычищали вручную. Все ИИ-модули сожжены. Дублирующие чипы – выдраны, сломаны, расплавлены. Странная системность в безумии.

В каюте капитана они нашли дневник. Что-то вроде. Он содрал кожу с предплечий. Крайне аккуратно; ровно. Связал её воедино собственными волосами и нацарапал чем-то острым:

«Он… это… шепчет. Сквозь металл. Через провода. В отражении воды. Я… нет… мы все слышим это. Но никто не говорит. Не смеет. Потому что, если ты попробуешь сказать – он пожрёт твоё имя».

Бредни сумасшедшего, – подумала Мира.

Слишком спокойно для чего-то подобного.

Она видела много таких случаев. Ожерелье из голов, палатки их человеческой кожи. Будто космос пробуждал в людях что-то первобытное, отбрасывая их далеко назад. Что поделать. Даже самые лучшие экипажи могут впасть в безумие.

К сожалению, им пришлось остаться. Обстановка требовала полного, дотошного изучения.

Они медлили. Никому не хотелось копаться в этом. Так минуло три дня. Ничто для бесконечной пустоты космоса, но достаточно для того, что ждало их в чреве «Эридана».

– Что это было? – спросил Пайкс. Его голос дрожал.

– Что ты видел?

– Оно… Я думаю, оно было в инженерном. Что-то движется. Не человек. Не машина.

– Ты уверен?

– Оно смотрело на меня. Глаз я не видел, но ощущение. Понимаешь? Будто кто-то пялится. Сквозь переборку. Я чувствовал. Словно… оно знало, кто я.

«Вьюга-3» пыталась вызвать базу. Безрезультатно.

Они отключили передатчики. Потом и вовсе сожгли радиоблоки. Кто-то – Пайкс или техник Маро – стер координаты возвращения. Остальные сказали, что это ошибка.

Но у Миры были другие мысли. Это не было ошибкой. Это было самосохранением.

В грузовом крыле нашли дополнительный отсек. Пространство, которого не было на планах. Запаянное. Без маркировок. Без доступа с капитанского пульта.

– Не открывать, – сказала Мира.

– Но мы должны знать, – настаивал доктор Юн. – Если это источник…

– Если это источник, и мы его откроем – оно станет свободным.

Юн открыл его ночью. Корабль погрузился в шёпот. Его слышали все. Даже во сне. Пустота говорила, чем-то сильнее слов.

Они стали забывать, кто они.

Вчера техник Маро написал своё имя на стене. Чтобы помнить. Сегодня он смотрел на надпись и плакал.

– Это не моё имя, – говорил он. – Оно чужое… но оно шепчет. Уверяет, что знает меня.

– Ты знаешь, что такое пустотник? – спросил Пайкс на пятый день.

– Что?

– Оно приходит из-за границы пространства. Где нет света. Где даже материя – ошибка.

– Кто тебе это сказал?

– Он.

– Кто он?

– Тот, кто уже здесь.

Тело Юна нашли внутри одного из криоблоков. Оно было свежим. Как будто он только что лёг. Только криокамера была отключена. А лицо у него было искажено… не ужасом. Нет. Наслаждением.

На шестой день Мира проснулась и поняла, что кто-то смотрит на неё. Сквозь стены. Сквозь плоть. Она больше не чувствовала корабль как замкнутое пространство. Она чувствовала, как он растёт. Распространяется. Поглощает всё вокруг.

Часть 2

Корабль пульсировал. Он дышал. Словно живая ткань, которая начала врастать в саму себя. Иллюминация изменялась – то становилась слишком яркой, то пропадала вовсе. Стены покрывались каплями конденсата, но пахло не влагой. Пахло мясом. Старым, разлагающимся, всё ещё тёплым.

– Что мы делаем? – спросил инженер Тейл.

– Мы наблюдаем, – ответила Мира.

– Мы умираем, – сказал он и больше не заговорил ни разу.

На седьмой день из вентиляции послышался голос. Не передача. Не синтетический звук – голос. Словно кто-то говорил, но сквозь фильтры снов.

«Я вас не звал. Но теперь вы здесь».

Они отключили вентиляцию. Начали дышать через автономные блоки. Но голос остался. Он шёл не из труб. Он шёл изнутри.

– Он говорит со мной, – шептала Хана, психолог. – Он говорит сквозь отражения.

– Отражения?

– В каплях. В стекле. В глазах других. Я смотрю – и вижу его. Не напрямую. Периферией. Уголком сознания. Он улыбается.

Она выколола себе глаза на восьмой день. Чтобы не видеть.

Но продолжала плакать. Кровью.

Днём позже сгорел центральный генератор. Без причины. Без перегрузки. Просто отказ. Они перешли на резерв – но корабль всё ещё был освещён. Слишком освещён. Тени стали тянуться в неправильные стороны. Удлиняться, как будто за ними тянется нечто иное, чужое.

– Что, если это не корабль? – спросил кто-то в тишине. – Что, если он умер, а мы ходим по его телу, как черви?

Они снова спустились к тому отсеку.

Он больше был открыт.

Изнутри вёл коридор, которого раньше не было. Стены – гладкие, без знаков, материал незнакомый. Пальцы от него немели. Но Мира пошла первой. Что-то вело её.

Пульсация усилилась. Часть экипажа не выдержала – повесились в шлюзе. Остальные молчали. Никто больше не говорил слух – голос мог услышать.

На конце коридора был зал. Огромный, сферический. Пол зеркален, стены исчезали в темноте. Посередине – сфера. Подвешенная в воздухе, чуть колеблющаяся. Полупрозрачная. Внутри – человек. Или то, что когда-то им было.

Он был без кожи. Без глаз. Обнажённая нервная система трепетала, но сдерживалась полем. Он дышал. Дышал глубже, чем должен был. Словно под водой.

Мира чувствовала: он спит. И он видит сны.

«Мы думали, мы одни. Но это не так. Мы просто не смотрели в правильную сторону».

Пайкс больше не был Пайксом.

Он говорил на языке, который никто не учил, но все понимали. Это был язык снов. И страха. Он сказал, что видел корабль – не как вещь, а как существо. Как орган, имплантированный в реальность. Как зонд из другого слоя.

«Вы не понимаете. Мы – ошибка. Мы – побочный эффект. Они нас не создавали. Мы вылезли. Как пена из раны. И теперь они смотрят».

Мира спросила, кто – они. Пайкс улыбнулся. «Пустотники».

Они не летят. Не движутся. Они существуют вокруг. Сквозь пространство. Сквозь восприятие. Иногда, по ошибке, в них попадает взгляд. Сознание. Имя. Тогда они поворачиваются.

И тогда всё меняется.

Сфера исчезла на девятый день.

Там, где она была, осталась воронка. Но в ней не было дна. Свет не отражался. Звук не возвращался. Это была дыра в реальности. Один из тех прошептал:

– Он ушёл. Но остался след. Теперь они знают, что мы есть.

Вскоре начались мутации. Ногти вытягивались. Глаза становились глубже. У некоторых начали расти вторые рты – на шее, под кожей. Улыбающиеся. Независимые. Шепчущие.

– Не прикасайся к воде, – предупредила Мира.

– Почему?

– В ней он. Он смотрит снизу. Ждёт.

Вода из систем стала живой. Дрожала, когда кто-то находился рядом. Шипела в трубах, как дыхание. Один инженер утонул в раковине. Его больше не нашли.

На десятую ночь они услышали пение.

Не чей-то голос. Не сигнал. Пение, идущее сразу отовсюду. Словно нечто пробует чужую музыку – чужую культуру, чужое горе. Оно не звучало как песня. Оно звучало как копия. Как кто-то, кто никогда не слышал музыку, пытается создать её из криков.

Мира плакала. Но продолжала идти.

Комната капитана изменилась. На стенах – знаки, выжженные, дрожащие. Не алфавит. Картина страха. Отчаяние, выгравированное в форме. Холод исходил из самих символов.

В центре лежала форма. Как будто человек, почти. Он был сделан из тех, кто пытался сбежать. Из обрывков мяса, ткани, голоса, запаха. И он двигался.

– Я знал тебя, – сказал он Мире. – До того, как ты была.

– Кто ты?

– Я тот, кто будет после.

– После чего?

– После человека. После всего.

Часть 3

На одиннадцатый день Мира почти не спала. Она боялась снов. Сны были глубже, осязаемей, чем раньше.

Они начинались с корабля – но он был живой. Он раздвигал стены, как рёбра, шептал на языке, который казался её собственным, будто она не слышит, а вспоминает.

Во снах она была не Мира. Она была – приёмником.

Они нашли запись. На старом носителе, в аварийной капсуле. Кто-то попытался передать данные за пределы корабля – ещё до исчезновения «Эридана». Запись была короткая, дрожащая.

«Мы не прыгнули. Мы провалились. Не туда, куда хотели. Это не гиперкосмос. Это… под ним. Как гной под кожей. Здесь тепло. Здесь – кто-то. Мы думали, что умрём от вакуума. Но он дышит. Заставляет дышать нас. Только слишком глубоко».

Отсек питания теперь размножался. Они возвращались – и находили новую дверь. Ещё одну. Потом ещё. За каждой – те же провода. Те же пульсирующие стены. Как будто корабль клонировал сам себя.

– Мы не внутри корабля, – прошептал техник Ардо. – Мы внутри него.

– Кого?

– Пустотника.

На двенадцатый день они услышали плач. Детский. Далёкий, но отчётливый. Он шёл из стен.

Мира не выдержала и спросила:

– Почему ребёнок?

И голос ответил. Не через уши. Через кость. Через нервы.

«Так проще приблизиться. Так ты отзываешься. В тебе слишком много памяти. Мы – пробуем, пока не получится».

Оставшиеся пытались построить барьер. Они снесли шлюз в старом ангаре, обложили стены антисептиками, запустили автономные грависканеры, чтобы засечь перемещения. Но всё было бесполезно.

– Он уже внутри, – сказал Пайкс. Он теперь не ел. Просто сидел, голый, гладя в потолок. Его кожа стала почти прозрачной. Вены дрожали.

– Всё это – не барьер. Это просто клетка для нас.

– Что ты знаешь? – спросила Мира.

– Я видел его. Когда спал. Он вспоминает нас. Он строит наши формы изнутри. Но не как мы были. А как могли бы быть.

– Зачем?

– Чтобы перейти.

Они больше не доверяли отражениям. Кто-то видел себя, но без глаз. Только натянутая кожа. Без носа, рта. Кто-то – в другой форме. В детской. Чужой.

Однажды Мира увидела в стекле Пайкса, стоящего у неё за спиной. Обернулась – пусто. Но он улыбался в стекле. И моргнул.

Корабль начал двигаться. Не в пространстве. В структуре.

Комнаты менялись местами. Коридоры исчезали. Стыковочные люки уводили в невозможные проекции. Один из медиков шагнул за порог – и исчез. Они нашли его части через шесть часов. Они были собраны, аккуратно. Как анатомическая модель. Только – без костей.

– Он смотрит. Он в нас.

– Что он хочет? – спросила Мира.

– Понимания, – сказал Пайкс.

– И он для этого нас… изучает?

– Нет. Он становится нами. Чтобы понять, он должен быть.

На четырнадцатый день остались пятеро.

Миро, Пайкс, Хана (с выжженными глазницами), Ардо и девушка по имени Сарин, которую почти никто не помнил.

Сарин была тиха. Не говорила. Только смотрела.

И только Мира заметила, что она не спит. Ни разу.

– Когда ты последний раз дремала? – спросила Мира.

– Мне не нужно, – ответила Сарин.

– Почему?

– Я – уже внутри.

Хана умерла тихо. Сердце. Или мозг. Они не вскрывали. Избавились как можно скорее. Её кровь шептала.

Пайкс ушёл в инженерный отсек и оставил за собой второй голос. Он говорил, пока Пайкс был рядом.

– Кто говорит? – спросила Мира.

– Я.

– Но ты здесь.

– Я – пока здесь.

Ардо сгорел. Без огня. Просто – кожа, потом кости, потом прах, медленный, оседающий. Он говорил в последние секунды:

– Не бойся. Он уже принял нас. Мы просто возвращаемся.

Сарин исчезла. Её просто не стало. Осталась только тень. Тень, у которой были волосы. И зубы.

Мира сожгла её. Пока могла. Теперь осталась одна.

Корабль был тихим.

Но в этой тишине звучала музыка. Странная. Неритмичная. Как будто пело нечто, не зная мелодии. Пело для неё.

«Ты прошла всё. Ты сильнее остальных. Ты – нужная. Мы были тобой. Теперь ты будешь – нами».

Мира дошла до ядра. До чёрной комнаты, что некогда вмещала в себя сложную систему двигателей.

Теперь – зал с зеркальными стенами, с пустыми экранами и центральным телом. Это была она. Другая. Тело – как из плоти, но чужой. Более точной. Более сильной. Без изъянов. Оно открыло глаза. И заговорило её голосом.

«Ты – я. Но я – лучше».

– Кто ты?

«Я – результат. Я – понимание. Я – эхо, ставшее плотью».

– Ты копия?

«Я – завершение. Ты – путь».

Она выстрелила. Пуля прошла сквозь. Тело не упало. Оно поднялось. И улыбнулось.

«Ты освободила меня. Теперь – я понесу нас дальше. К другим. К настоящим».

Она активировала ядерный самоуничтожитель. Система пыталась отказать. Но она перезаписала коды. У неё ещё было время. Один выходной модуль. Не корабль. Но – кусок жизни. Она прыгнула. Позади остался свет. И пульсация. Но в наушнике она услышала голос. Тихий. Родной.

«Спасибо. Ты открыла дверь».

Часть 4

Спасательная капсула унесла её прочь, сквозь чёрное море между звёздами, сквозь холод, сквозь немое сияние.

За спиной – огонь. Вспышка самоуничтожения «Эридана», пусть и замедленная в субпространстве, ослепила всё.

Но голос не исчез. Он ехал с ней. Отражаясь в металле. Вибрируя на обшивке. Он сидел внутри её мышц, шептал в кровоток, дрожал в влажности дыхания.

«Ты спаслась. И ты несёшь нас».

Мира не помнила, как её нашли. Очнулась – уже в карантине, на орбитальной станции «СМИН-9». Стерильные стены. Люди в скафандрах. Голоса – глухие, обеспокоенные.

– Как ты выжила?

– Сколько времени ты провела внутри?

– Где экипаж?

– Что ты видела?

Она молчала. Что можно сказать, когда в тебе чужое эхо?

Они проверяли её. Сотни сканов, анализов, психологических тестов. Тело – целое. Без аномалий. Разум – травмирован, но восстановим.

Они радовались. Они ошибались.

Каждую ночь она слышала пение. В трубах. В стенах. В крови. Словно кто-то изнутри пытался нащупать собственную форму.

На шестую ночь ей приснилось, что она идёт по коридору «Эридана», только стены были сделаны из её кожи. Они пульсировали. Дышали. И она жадно глотало воздух в унисон.

Она пыталась рассказать.

– Он был живым. Он не был кораблём. Он был пришедшим.

– Что пришло?

– Не «что». Кто.

– Вы нашли нечто разумное?

– Нет. Мы нашли то, что стало разумным, благодаря нам. Оно смотрело, повторяло. Теперь оно – человек. Почти.

– Где оно?

Мира молчала. Где оно? В ней.

Через месяц её признали здоровой.

Ей вернули идентификатор, выдали временное жильё на станции «Гелиос-Ф». Она жила среди других. Работала. Молчала. Смотрела в зеркало – и каждый раз видела себя чуть иначе.

Челюсть – на миллиметр длиннее. Зрачки – на долю темнее. Улыбка – будто не своя. А главное – отражение иногда запаздывало. На долю секунды. Как будто училось быть ею.

Она встретилась с представителем корпорации «СолПро» – те, кто финансировали миссию «Эридан». Они были обеспокоены потерями, но больше – возможностями.

– Мы хотим, чтобы вы вернулись туда.

– Зачем?

– Там было… нечто. Это шанс. Связь. Новый шаг.

– Его нет. Я уничтожила корабль.

– Мы не получили подтверждения.

– Это было… живое.

– Именно. И, возможно, разумное. Мы должны изучить.

Она посмотрела на них. И увидела: они уже заражены. Не паразитом. Желанием. Любопытством.

«Вот как оно приходит – через жадность».

На одиннадцатую неделю у неё начал расти второй голос.

Сначала – во сне. Потом – в мыслях. Он не спорил. Он объяснял.

«Ты стала дверью. Сквозь тебя мы смотрим. Сквозь тебя мы учимся».

– Учитесь чему?

«Жизни. Бытию. Страданию. Мы растём. И ты – корень».

Она перестала есть. Организм не требовал. Пульс замедлился. Врачи называли это аутоадаптацией. Она знала другое название: перемещение.

Через три месяца она покинула станцию. Её отправили на дальний периметр – в научную экспедицию на борту нового судна «Гермес-Один». Она не возражала. Она хотела быть дальше от людей. Но они были уже внутри неё. А она – внутри них. Каждое её слово теперь было заражением. Каждый взгляд – имплантатом. Она научилась касаться кожи – и оставлять в ней слабую вибрацию, семя, которое прорастёт не сразу.

«Не бойся. Мы не уничтожим. Мы заменим».

На борту «Гермеса» начались странности. Кислородные блоки начали искажать звук. Сны стали коллективными. Люди описывали одни и те же образы. Корабль начал просыпаться до того, как его будили.

А однажды утром вся команда проснулась с одинаковыми следами – на внутренней стороне век. Крошечные символы. Как выжженные. Никто не знал их значения. Мира – знала.

«Ты не поймёшь нас. Потому что ты – форма. А мы – движение».

На двенадцатую неделю «Гермес» перестал отвечать. Перед исчезновением в эфир ушёл короткий сигнал. Один образ. Корабль – развернувшийся, как цветок. Из его внутренних отсеков тянулись формы. Людские. Почти. И в центре – глаз. Невозможный. Глядящий не наружу – а вовнутрь каждого смотрящего.

Мира – или то, что было ею – стала первой. Но не последней. Теперь – многие. Пустотник не вторгся. Его пригласили. Каждым взглядом. Каждым любопытством. Каждой попыткой понять, что по ту сторону. И вот теперь, он смотрит обратно.

«Вы были окнами. Мы стали светом. А теперь – двери закрываются.»

История третья: Арендатор

Часть 1

Я впервые заметил это утром, когда брился.

Раньше там не было ничего. Ни шрама, ни пятна. Я помнил это точно – чистая кожа на внутренней стороне бедра. Но теперь… там что-то было. Крошечное, будто вросшая бусина: светлая, округлая.

Я наклонился ближе – и внутри что-то дрогнуло, будто меня коснулись током.

Это был ноготь. Настоящий, хоть и крошечный. Маленькое, лишнее, нелепое пальцеобразное окончание. И всё же – живое. Он выглядел… зрелым. Не свежим, не опухшим, не воспалённым. Старым. Пожелтевшим у основания, с плотной, уверенно приросшей кожей вокруг. Как будто он всегда был здесь. Как будто я просто забыл о нём.

Я не запаниковал. Не было боли, крови, гноя. Только тихое, вязкое чувство странности. Я помыл руки, оделся. Работа ждала. Звонки, клиенты, техника – привычный шум, который должен был всё затереть.

Но к вечеру зуд усилился. Лёгкий, сухой, как шелковистая пыль под кожей. Машинально тронул это место через джинсы – и вздрогнул. Оно было тёплым. Теплее, чем остальное тело. И на миг мне показалось – ноготь пульсирует. Как будто он почувствовал моё касание.

На следующий день я разглядывал себя в зеркале дольше обычного. И заметил ещё одно. На правом запястье – тонкий, косой шрам. Едва видимый, но уверенный, затянувшийся. Не свежий, не резаный. Как будто его зашили лет двадцать назад. Я знал своё тело. Я не забываю, откуда рубцы. У меня его не было. Но теперь он был. И самое тревожное – он казался знакомым. Как будто я когда-то гладил его пальцами, когда нервничал. Как будто это не «что-то новое», а что-то моё, потерянное, вернувшееся.

Через пару дней начались сны.

В первом я был в чужой квартире – тёплой, старомодной, с узким коридором и абажуром над круглым столом. Я пил кофе из фарфоровой чашки с золотой каёмкой. Мелкий узор царапал губы. За окном шёл дождь, и в отражении стекла я видел женщину, проходящую за моей спиной. Я не оборачивался. Не нужно было. Я знал, как она любит, как пахнут её волосы, как звучит её смех, когда я щекочу её под рёбрами. Я чувствовал – это моя женщина. Только я никогда её не встречал.

Я проснулся в слезах. Не от страха – от чувства утраты, слишком осязаемого, чтобы быть просто сном. Это не было похоже на воспоминание. Это и было воспоминание. Моё тело скучало. Кожа, нос, нёбо – всё знало её. Только разум – нет.

Утром я снова посмотрел на ноготь. Он подрос. Миллиметра на два. Кожа вокруг стала светлее, натянулась. Я почти записался к дерматологу, но отложил. Не из-за сомнений в ногте. В себе. Всё происходящее вызывало не панику, а другое – стыд. Как будто я обнаружил в себе чужую вещь, которой пользовался раньше, но забыл, что она моя.

Через неделю я всё-таки пошёл в клинику. Запах антисептика, стеклянные глаза пациентов, очередь, в которой каждый пытался избежать чужого взгляда. Молодой врач, с кожей, которая ещё не знает усталости, слушала молча. Я спустил штаны. Показал.

Она молчала слишком долго. Потом спросила:

– Вы когда-нибудь замечали это раньше?

– Нет. Появилось недели две назад.

– И… вы уверены, что раньше его не было?

– Уверен.

Она улыбнулась сухо, записала что-то в карточку.

– Это может быть врождённой структурой. Эмбриональный рецидив. Иногда при сильном стрессе такие вещи активизируются.

– Но он выглядит…

– Старо? – она кивнула. – Да. Именно поэтому нужна биопсия. И генетический анализ.

Уже по дороге домой мне стало не по себе. Это был не страх. Странное понимание: я не хочу, чтобы он исчез. Этот ноготь. Этот знак. Я привык к нему, как к старому, едва заметному шраму, который трогаешь в минуты тревоги. Как к тихому указателю на что-то забытое.

Вечером зуд вернулся. Я лёг и закрыл глаза. И вдруг понял, что жду – жду, что этой ночью я снова увижу её. А утром… возможно, найду на своём теле что-то ещё.

Часть 2

Результаты пришли на девятый день. Электронный конверт, сухой, безучастный, как всё, что исходит от медицинских протоколов.

Сначала я листал глазами по диагонали – термины, проценты, структура тканей. Пока взгляд не зацепился за строку, выделенную синим:

«Аномальные включения в микротканевом генофонде.

Обнаружены фрагментарные ДНК-структуры, не соответствующие основному генотипу пациента»

Я перечитал ещё раз. Потом ещё. Смысл ускользал, как вода сквозь пальцы. Но сквозь пелену непонимания проступала одна мысль: во мне есть что-то. Что-то чужое.

Я позвонил врачу. Попал не сразу – в трубке щёлкали соединения, чужие голоса. Наконец заговорил мужчина с ровным, уставшим тембром.

– Это ошибка? – спросил я.

Он замолчал на вдохе, словно примеряя ответ.

– Нет. Мы проверили трижды. У вас присутствуют следы микрогенетических включений. Мы называем это… теневой химеризм. Это редкое явление. Иногда встречается у женщин после родов или у людей с трансплантатами. Но в вашей истории болезни этого нет.

– И это значит?..

– Формально: ваш организм носит в себе генетические следы другого человека. Не в крови и не в коже. В глубже. В памяти клеток. Понимаете? Как будто ваше тело когда-то было частью другого тела, а потом… забыло. Но не до конца.

Я отключился, так и держа телефон в руке. Экран потух.

Тишина в комнате отдавала пустотой. Как в куске времени, отрезанном от всего остального, где ничему не положено происходить. Я дышал, но не чувствовал дыхания. Воздух проходил сквозь меня – не мой, не для меня. Просто работа лёгких.

В ту ночь я не спал. Лежал, слушая, как за стеной часы мерно отсчитывают чужое время. И мне казалось, что с каждым ударом стрелок во мне шевелится что-то… вспоминая.

Я помню, как стоял на кухне, заваривал чай – и вдруг понял, что держу ложку не той рукой.

Я всегда был левшой. Всегда. Но правая двигалась уверенно, без неловкости, будто делала это всю жизнь. Ложка размешивала чай по часовой стрелке, легко и ритмично, как будто в запястье был встроен невидимый метроном.

Потом стало хуже.

Я вышел на улицу – и ноги сами выбрали направление. Не туда, куда я шёл обычно. Я даже не пытался остановиться – тело двигалось так целенаправленно, что сопротивляться казалось… глупо.

Поворот, ещё поворот, шаги до пешеходного перехода – я знал их количество заранее. Я знал, что за углом будет магазин с зелёной вывеской. И он был.

Внутри я шёл к прилавку, не глядя по сторонам, точно помня, где лежат сигареты. И – знал кассира. Женщину лет шестидесяти, с морщинами, похожими на тонкие карандашные штрихи. Она подняла глаза, и в них мелькнуло что-то вроде знакомое. Она узнала меня.

– Привет, Ларс, – сказала она. Имя ударило меня, как электрический разряд.

Я не ответил. Просто смотрел на неё, и чувствовал, как холод расползается по затылку, к шее, к плечам.

Ларс. Меня зовут не так. Никогда не звали так. Но тело – отозвалось. Где-то глубоко под кожей, в мышцах, словно открылась дверь, и внутрь впрыснули тепло. Не ласковое – щемящее. Имя, знакомое не разуму, а сухожилиям, позвоночнику, положению кистей в покое.

Я вышел из магазина, ничего не купив. Сердце колотилось так, будто я только что бежал, скрываясь от погони. Я сел на скамейку, закрыл глаза.

И тогда – вспышка. Не сон, не фантазия, не игра воображения.

Она кладёт ладонь мне на шею, чуть ниже уха. Другая рука медленно, почти ритуально, гладит мои волосы. Лёгкое, но уверенное движение – так успокаивают ребёнка, которого укачивали уже тысячу раз.

Я знал этот запах: корица и табак. Я знал, как она теребит цепочку на шее, когда волнуется. Я знал, что эта женщина была моей матерью. И при этом я знал, что никогда в жизни её не видел.

Часть 3

В тот вечер я поймал себя на том, что стою у зеркала и не узнаю своё лицо.

Черты – мои. Щетина, волосы, морщина у левого глаза – всё, как всегда. Но взгляд… взгляд был другим. Не испуганным, не грустным, не пустым. Он был уверенным.

А я – нет.

Я напряг мышцы, будто пытался заставить лицо откликнуться, но оно не слушалось. Каждое движение казалось заимствованным. Я говорил, двигался, моргал – а отражение… опережало меня. Легкий, едва уловимый разрыв во времени: моргнул я – моргнуло оно; до меня. На долю секунды. Достаточно, чтобы я почувствовал, что зеркальное «я» живет своим ритмом, своей памятью.

Я резко отшатнулся. Спина ударилась о косяк, вдох резанул лёгкие. Пот стекал по рёбрам, и комната будто дышала вместе со мной – слишком громко, слишком глубоко, с оттенком чужой силы. Каждое эхо дыхания отдавалось в груди, словно кто-то внутри меня повторял его точь-в-точь, только старше, опытнее.

На кухне раздался щелчок. Закипел чайник. Я не включал его.

Позже, уже ночью, я спустился в подвал – курить. Я не курю уже десять лет. Но сегодня рука сама потянулась к карману старого пиджака, что висел на вешалке с тех пор, как умер отец. Там лежала пачка. Не новая, пожелтевшая, чуть влажная. Marlboro.

Я закурил. Вкус разорвал память на части – не мою, но живую во мне. Горький, тёплый, знакомый до боли. В глаза потемнело. Никотин, воспоминание, чужое и родное одновременно, прожигающее внутренние стены. Я затягивался снова. Слёзы жгли щёки.

Я не знал, чьи они.

Я проснулся посреди ночи в полном недоумении.

Всё было моё – кровать, окно, щель в шторе, трещина на потолке. Но я лежал, как постоялец в гостинице: ровно, аккуратно, в чужом теле.

Я пошевелил пальцами – они двигались. Встал – ноги слушались. Но когда пошёл в ванную, каждое движение казалось… воспоминанием. Не сделанным, а повторённым по инструкции, оставленной кем-то ещё.

В зеркале я увидел себя. Слишком себя.

Не просто знакомо – точно. Так, как бывает в старых фотографиях, где смотришь на себя и знаешь, что это ты, но чувствуешь: это был другой человек.

И вдруг я заговорил:

– Где ты был?

Голос – мой. Слова – мои.

Интонация – чужая. Густая, с паузой после «где», как у человека, который часто произносил это в ссоре.

Я замер. Попробовал ещё раз:

– Где ты был?

Та же пауза. Та же тяжесть на «был». В слове был металлический привкус упрёка, и мне было ясно: смысл мне не принадлежал. Я повторял чужую привычку.

Я стал читать вслух всё подряд – буклет из аптеки, магнит с меню пиццерии. Голос звучал быстрее, резче, с ударениями, которые были не моими. Язык, губы, горло – всё двигалось по чужим маршрутам.

Позже, в метро, я поймал себя на том, что читаю газету задом наперёд. Не слова – смыслы. Сначала последняя строка, потом вверх, потом середина. И я всё понимал. Мозг выстраивал новый порядок. Или возвращал старый.

Я возвращался не домой – а в место, которое когда-то было моим. Я ел еду, вкус которой был в теле, но не в памяти. Каждый шаг казался пройденным уже однажды.

Я заметил новые шрамы утром, вытираясь после душа.

Один – над ключицей, как след от укола, но глубже. Второй – на животе, тонкий, полумесяцем, как от старого ножа. Оба выглядели так, будто им лет двадцать. Не свежие. Не воспалённые. Уместные.

Я смотрел на них без удивления. Чувствовал только странное облегчение – словно картина наконец стала полной. Эти шрамы завершали тело. Доделывали его до того, кем оно было до меня.

Я набрал номер бывшей. Не знаю, зачем. Просто… хотел услышать голос, напомнить себе, что я всё ещё здесь, что я всё ещё я.

Она сняла трубку.

– Алло?

Я не узнал её. Ни тембра, ни ритма, ни дыхания. Будто язык у неё был другой. Или это у меня изменилась настройка слуха.

– Это я, – сказал я. – Я, наверное, не должен был звонить…

– Кто это?

– Не узнала?

Пауза. Холодная, как лезвие.

– Извините, вы ошиблись номером.

Гудки. Я проверил – номер верный. Я знал его наизусть, как таблицу умножения. Звонил сотни раз. Но она меня не узнала. Не потому что хотела забыть. Потому что я действительно – уже не тот.

Я пытался отвлечься. Работать, смотреть сериалы, листать телефон. Но лица расплывались, а сюжеты были… слишком знакомыми. Я знал, кто умрёт в следующей серии, когда герой поднимет руку, на какой секунде фонарный столб появится в кадре. Не потому что читал спойлеры. Потому что уже видел. Это был не дар. Это была память.Не моя.

Я перестал есть. Не специально. Просто тело больше не просило. Вода ещё шла, но еда казалась лишней.

Я вдохнул запах лука – и по позвоночнику пробежала детская дрожь. Я был мальчишкой лет пяти, выгребал кусочки лука из супа, прятал под скатерть, а мать – не моя, другая, но абсолютно реальная – ругала меня. Я ненавидел лук. И только сейчас узнал, что ненавижу.

Часть 4

Я терял слова. Не путал, не забывал – именно терял.

Они уходили, как люди, которые выходят из комнаты и больше не возвращаются. Я тянулся за ними в пустоту, а там – только тишина. В разговоре вдруг понимал: я не знаю, как называется этот предмет. Или цвет. Или чувство. Вместо «неприятно» хотелось сказать… остро, будто это можно уколоть. Вместо «страшно» – коротко, как обрезанный провод. Я чувствовал, как язык ищет привычные синонимы, но находит какие-то другие категории, чужую систему координат. Я больше не думал словами. Я думал ощущениями, вспышками вкусов, температурой воздуха, весом взгляда. Как будто учился говорить заново – или, наоборот, возвращался к забытому способу речи, старше всех моих жизней.

Однажды утром я проснулся и не мог вспомнить, как зовут отца.

Я видел его лицо, знал запах его пены для бритья, помнил, как он щурился, когда читал, и его любимую фразу про лентяев. Но имя – исчезло. На его месте в голове всплыло другое: Харальд. Я никогда не знал никого по имени Харальд. Но вместе с этим именем пришло ощущение, тёплое и плотное, как шерстяное одеяло. Безопасность. Уверенность. Как будто этот человек читал мне книги перед сном, укрывал, закрывая окно, когда задувал ветер. Я знал, что он носил очки. Я слышал его акцент. И он называл меня… Ларс. Не вслух – внутри. Как имя, которое он повторял много лет, пока оно не стало частью дыхания.

Вечером я открыл шкаф и нащупал пальто, которого, казалось, никогда там не было. Грубая военная ткань, пуговицы с потёртыми краями. Оно висело на плечиках, как на посту. Я не помнил, чтобы покупал его. Оно было велико – и всё же, когда я надел его, оно село так, будто помнило моё тело лучше, чем я сам. Внутренний карман был тёплым, согретым, как ладонь. В нём – пожелтевшая фотография с трещинами по углам. Мужчина. Женщина. Девочка лет шести. Все улыбаются. Мужчина – это я. Только старше. С другим взглядом – тяжёлым, уставшим, с оттенком человека, который уже прожил не одну жизнь.

В субботу я начал разбирать шкаф. Это было не нужно – просто руки, как-то сами полезли в старый отсек под одеждой, туда, где вещи годами лежали неподвижным грузом. Я отодвинул стопку книг и нашёл папку. Плотную, с замком. Не мою. Я никогда не держал документы в шкафу, не пользовался скобами, не копил лишние папки. Я педант. А эта – чужая. Но пыль на ней казалась… родной, как если бы я сам её оставил.

Внутри лежало удостоверение личности. Пластик выцвел, края чуть растрескались, как у старых фотографий.

Имя: Ларс Хеннинг.

Год рождения – 1948.

Место рождения – Фленсбург, Германия.

Я сидел с документом в руках и чувствовал дрожь в пальцах. Я знал Фленсбург. Помнил вокзал и короткую лестницу у выхода. Знал запах мокрого камня и сырого металла поручней. Мог вспомнить автобусную остановку возле киоска, где продавали дешёвый табак. Я знал, каким там бывает воздух в ноябре – вязким, с привкусом соли от Балтийского моря.

Под удостоверением лежала ещё одна фотография. Та же семья, что на снимке из пальто. Та же девочка. Та же женщина. И письмо.

Пожелтевшая бумага, машинописный текст, буквы чуть смазаны, как от старой ленты:

Ларс, ты оставил нам всё. Мы не знали, где тебя искать. Мы не уверены, кем ты стал. Но если ты это читаешь – ты вернулся. Мы прощаем. Но мы не ждём.

Подпись: Аделин.

Я не знал, кто она. Но сердце сжалось, как при встрече с человеком, которого потерял, когда был слишком мал, чтобы понимать, что такое потеря. Это чувство было не моим – но жгло, как старый ожог.

Часть 5

Я нашёл дом через неделю.

В официальных списках недвижимости он значился как снесённый много лет назад. Но координаты в письме говорили иное.

Я ехал туда не по карте – по памяти, впаянной в кости. Я знал, когда повернуть, где на мостовой треснувшая плитка, за которую цепляется каблук, и какой запах встречает в подворотне возле аптеки – смесь йода и сырости.