Сказки слепого мира

Часть 1

Инициация

Впервые он почувствовал приближение смерти, когда его окликнули на рынке: «Мужчина, сдачу забыли!» Никогда прежде его не звали мужчиной, и от такого обращения он как-то сжался и даже немного полысел. Как будто там, между пучками редиса и лука, враз перестал быть молодым человеком и стал человеком немолодым. Почти пожилым.

Больше на рынок он не ходил.

Она стала женщиной сразу. Прямо с детства. Сразу ровненько рассаживала кукол, сразу отвечала за их обед из песочных куличиков, за их платья и за воспитание.

Она была из тех девочек, которые рождены матерями. Видят в этом свою суть, смысл и великое предназначение.

В двадцать первом веке как будто бы нет обрядов инициации, хотя на самом деле они на каждом шагу. Первый женский обряд – косметичка. Косметичка – это великая тайна и неизведанные океанские глубины, куда не дано проникнуть ни свету, ни мужскому разуму.

Она получила первую косметичку в пять лет. Сложила туда крем для всех мест, таблетки-пуговицы от головной боли и пустую губную помаду, которая могла только выдвигаться и задвигаться. Но в пять лет и этого достаточно.

Тогда, на рынке, он так и не взял сдачу. Взял редис, взял водки и запил. То есть он и раньше пил, но когда ты молодой, то это как будто и не запой. Это веселая разгульная жизнь, в меру красивые девушки и не в меру странные поступки под утро.

Ну а мужчины – запивают. Надолго, невесело и очень неприглядно.

Вообще, говоря по-честному, он был она. Но тут без трансгендерного хайпа. Тут проще. Он был Елена Лунная – модная писательница женских романов с пометкой «16+». То есть члены в ее книгах, как и положено, вздымались и каменели от страсти, но в рамках приличия, без фанатизма и детального проникновения.

Елена Лунная появилась случайно. От тоски и желания заработать хоть что-то. Звучало красиво, загадочно и даже многообещающе. Гораздо лучше, чем его собственное, не обещающее абсолютно ничего имя.

Да и писать женские романы могла только женщина. Закрытый клуб, что-то вроде рэпа для черных и страдания для евреев.

Потом появилось еще два крема. Отдельный для лица и отдельный для рук.

Ей сложно дались подростковые годы, когда согласно Семейному кодексу РФ девочкам еще не положено ни замуж, ни детей. Заниматься было особенно нечем, поэтому она только и делала, что торопила время, чтобы поскорее восемнадцать. Когда было совсем скучно, напевала неизвестно откуда взявшуюся песенку про вишню на елке и мазалась кремами.

Все там же, между редисом и луком, он понял, что нет больше времени на мягкие обложки, пора создавать значимое. Не так, чтобы проходили в школе, но и не так, чтобы признали только после смерти. А чтобы одни умные, одухотворенные советовали другим, таким же умным и одухотворенным.

Сел писать, налил коньяку. Он пил, чтобы писать литературу, и напивался, чтобы пописывать мягкое. Незамутненное сознание мягкое отторгало.

Хрустнул пальцами, настроился и снова написал любовный роман.

И так несколько раз подряд.

Она родила. Нет, не от него, они в этой истории две параллельные, которые почти не пересекаются. Родила от какого-то парня с машиной. Он и был, и не был одновременно, как пустая губная помада. Но с ребенком в девятнадцать и этого вполне достаточно.

Она родила и тут же начала копировать свои файлы в дочь. Игрушки в ящик, в блины столовую ложку масла, в волосы шпильки. И первый обряд – косметичку.

Из букв можно сложить дом, из букв можно сложить машину. Из букв можно сложить вечность. Маленькую вечность для себя, в которой будут помнить и даже любить.

Но в большом доме и в дорогой машине почему-то из букв никак не складывается хороший роман.

А он хотел хороший, хотел, чтобы глубина и масштаб. Но всей глубины – детский зассанный бассейн. Мечтал написать что-то такое неудобное, что так просто не отпустит. Но его слова значили только то, что они значили. Простой каламбур был бы за счастье. Но нет, «Н» была «Н» и совсем не старалась казаться «П» или «И».

Кремы уже не помещались в косметичке. Они не помещались и на прикроватной тумбочке, и на полках в ванной, и даже в прихожей. Она не была уверена, что у человека есть столько мест, сколько у нее кремов, но производители всегда находили что-то более инновационное, обязательное и супернатуральное.

В детстве, когда она еще не поняла, но уже узнала, что такое смерть, ей захотелось эту смерть победить.

– Мама, а можно не умирать? – спросила она.

– Конечно, можно, девочка моя, – погладила по голове мама. – Ты родишь и продолжишься в своих детях. И я продолжусь в них. Так мы никогда не умрем. Вот смотри, в блины нужно ложку масла, чтобы хорошо переворачивались.

Ее дочь росла и становилась очень похожа: полные губы, любит малиновый морс и так же громко чихает. Но было в ней что-то неправильное, не ее. Не рассаживала кукол и как будто совсем не хотела детей. Жила своей жизнью и не стремилась продолжать чужие.

Кому-то суждено прожить всю жизнь вместе, а кому-то – вместе умереть по нелепой случайности. Именно так с ними и произошло.

Строго говоря, они так и не встретились, ведь он ходил только в рестораны с пометкой «детям здесь не рады» и обходил детские площадки. Даже если через них короче.

«Жизнь слишком коротка для детей, – думал он. – Да и стремно растить того, кто тебя закопает. Вот он родился, и все – отсчет пошел».

А она считала бездетных недолюдьми. Не представляла, о чем говорить с теми, кто не познал счастья первого слова и первого шага. Счастья узнавания собственных жестов, которые маленький человек считает своими. Если не родил – прожил жизнь зря, была уверена она.

Так они и умерли: писатель, который разучился писать, и женщина, которая разучилась жить своей жизнью.

Умерли в один день в одном рухнувшем лифте в торговом центре. Умерли и встали в очередь один за другим.

Часть 2

Парк аттракционов

Сначала чистилище было похоже на банковскую очередь – умираешь и подходишь к аппарату. Там выбор:

смерть от старости,

смерть от болезни до 60,

смерть от болезни до 40,

смерть до 18,

убийство,

самоубийство,

несчастный случай,

выход в главное меню.

Берешь талон, садишься и ждешь. Но потом поняли, что это слишком похоже на ад и еще больше – на филиал Сбербанка. Тогда сделали всему ребрендинг. «Ребрендинг – это что-то вроде Большого взрыва, только поменьше», – объяснил Гендир всего.

И был день, и была ночь, и был ребрендинг. Из чистилища сделали парк аттракционов. Так проще ждать, и обстановка не такая нервная. Часть божественной энергии, как всегда, разворовали, а на остатки закупили списанные карусели. Советские, но старые как мир.

На входе в парк всем выдавали билеты на аттракционы, один лотерейный билет и один талон на сладкую вату. Всем поровну – загробный коммунизм.

Но даже в очереди они не познакомились. Постояли рядом, получили билеты и тут же разошлись по парку в разные стороны.

Он пошел под большой зонт с надписью «Балтика». Она пошла под грибок на детскую площадку.

Под зонтом работал человек в головном уборе из газеты.

– Новенький?

– Ага.

– Меня Балтика Девятка звать. Я говорю честно, но неприятно и могу зашибить одним ударом.

– У вас здесь написано, что пиво разбавленное. Зачем?

– Место такое – врать нельзя. Мертвым незачем усугублять, а мне вообще незачем.

– А разбавлять можно?

– Разбавлять везде можно.

– Тогда мне 0,5 разбавленного и шашлык на картоне.

– А на каруселях кататься не будешь?

– Буду, но это потом.

– Вот ты чудной, – золотом засмеялся Балтика Девятка, – уже помер, а так и не понял, что никакого потом нет. Я вот что тебе скажу, пойди лучше сыграй в беспроигрышную лотерею. Главный приз – воскрешение. Правда, уже почти две тыщи лет никто не выигрывал, но вдруг повезет.

Она посидела под грибком, поиграла с детьми и попыталась научить их печь правильные куличики. Одна из девочек постарше сказала:

– Тетя, мы хоть и мертвые, но не тупые. Идите, мы тут сами поймем, как надо играть.

Она смутилась и пошла за сладкой ватой. Всегда мечтала съесть целую порцию одна, но сначала не покупали ей, а потом она – только дочке.

У сахарной ваты стоял красивый юноша с тонкими чертами лица. Его звали Карамелька, но она не поинтересовалась.

– Одну вату, пожалуйста, – протянула талон.

Продавец облизнул пальцы и отогнал мух.

– М-м-м, сладкая вата – она как жизнь, – улыбнулся юноша. – Кажется, ее так много, кусаешь большими кусками, а потом пшик, и ничего нет – глюкоза и обман.

Она не ответила.

– Могу организовать сахарный скраб. На лицо и все тело, – доверительно сообщил Карамелька. – Полезно и вкусно.

– Зачем мне скраб?

– Для красоты и радости! Но вообще, лучше и веселее, – он понизил голос, – карамельку в задний проход. Там лучше всасывается.

– Гадость какая, – возмутилась она, – здесь же дети! Верните талон.

– Да пожалуйста, – сказал Карамелька. – Если такая нежная, то лучше иди в лотерею, вдруг воскреснешь.

Он выпил пива, съел шашлык и пошел на колесо. Там спокойно и не укачивает. У колеса стоял оранжево-лысый кришнаит.

– Меня зовут Карри, – сказал Карри и улыбнулся. – Один круг – один билет. Будешь вести себя хорошо – пущу на следующий круг бесплатно.

– А если буду плохо?

– Сначала поедешь вон с теми, потом с этими, а потом больше не поедешь и будешь отмывать карусель от птичьего говна и блевотины вот тех. Будешь хорошо мыть – поедешь снова. Сначала с вот этими, потом вон с теми.

– Кажется, я понял правила. А если буду все время хорошо себя вести?

– Чтобы хорошо себя вести, сначала надо понять, что для меня хорошо. А я этого и сам пока не понял. Но у тебя будет время – залезай.

И он залез и провел на карусели три дня.

Она пошла играть в беспроигрышную лотерею и выиграла. Выиграла пластмассовые очки-сердечки и красный билетик на неопознанный аттракцион. Очки были красивые. Она подумала: «Вот бы дочке», но потом спохватилась и поняла, что не надо ей ничего отсюда. Про себя, как обычно, забыла. Даже не померила.

Он с трудом выбрался из колеса и пошел погонять на автодром. Карусельщика там не было – в рычаг воткнута спичка, чтобы аттракцион постоянно работал.

Подбежал к синей машине под номером семь, уперся коленями в приборную панель и поехал. Сначала пытался уклоняться от идущих на таран, но потом понял, что вреза́ться веселее. Прошло пять минут, и даже вреза́ться наскучило. Нелимитированный аттракцион – не такая прекрасная идея, как казалось вначале.

Она гуляла по парку и нашла карусель, как в детстве, – «Ромашка». На карусель пускали только по двое – «чтобы не создавать разбалансировку».

В ее жизни тоже везде пускали по двое. Двоим можно, двое безопасны на дружеских встречах – никто никого не уведет. Двоим удобнее за продуктами, чтобы и расплатиться, и сложить и чтобы в очереди не возненавидели. Двоим проще растить дочь, потому что так заведено и так правильно.

Она отдала сразу три билета: за себя, за соседнее место и за разбалансировку. Сделала круг и удивилась, почему не растила ребенка одна, а постоянно прикрывалась почти несуществующим мужем. И в кафе всегда врала, что ждет подругу. И в кино не решалась без никого, потому что в кино по одному не ходят.

Он устал бесконечно вреза́ться и пошел играть в беспроигрышную лотерею. Подал билет.

– Ты же здесь больше трех дней. Оно тебе надо? – спросил человек в мигающих кошачьих ушках и шарфе-мишуре.

– А почему бы и нет? Думаю, надо, я же роман не успел. А что, если воскресну? Одному, говорят, повезло.

– Говорят, у него были связи, трям-пам-пам, – доверительно сообщил человек. – Да и после трех дней уже совсем другая история.

– Нормальная история. Крути давай.

– Ну-ну, Гоголь так же говорил. Выиграл, и что? Вернулся весь помятый и безумный. Плохое дело, трям-пам-пам, заживо-то лежать. Очень плохое.

Покрутили стеклянный барабан, но воскрешение не выпало. Выпали мыльные пузыри и красный билетик на неопознанный аттракцион.

Красные билетики было ни продать, ни обменять, ни использовать на других каруселях. Даже выкинуть нельзя.

Встретились у низкого дома со входом в неопознанный аттракцион и сразу отошли друг от друга на шаг.

Из-за грязной шторы вышел Пьеро в берцах. Докурил и посмотрел хмуро.

– Вы здесь, потому что оба мечтали о вечности. Вечностью управляю я. Что вы можете мне предложить?

– Я могу книгу, только она еще не написана.

– А я могу ребенка, только он не такой, как я хотела.

– Негусто. Что ж, – Пьеро протер шарфом берцы, – для вас у меня есть вот какая вечность. Ты, – он указал на нее, – посмотришь, как умрет твоя дочь и как после тебя не останется ничего. А ты, – он указал на него, – будешь смотреть, как твоими книгами топят печь и как их забывают.

Они помолчали.

– А есть варианты?

– Варианты всегда есть, – улыбнулся Пьеро и добавил: – Пока ты жив. Но я могу предложить вам другой выход. Дам тебе, – он показал на нее, – родить сына, которого ты не сможешь воспитать. А тебе, – указал на него, – дам написать книгу, которую нашепчут другому автору. Так вы и попадете в вечность.

– А что, если нет?

– А если нет, то будете перерождаться, пока не будет да.

Они помолчали.

– Или можете просто переродиться и все забыть. – Пьеро пригласил ко входу в аттракцион.

– А что там? Комната смеха или комната страха? – спросила она.

– А это как повезет, – усмехнулся Пьеро. – Как жить будете.

Они помолчали.

– У вас карусельщика не хватает на «Вихре» и «Автодроме». Я лучше здесь останусь. Не хочу забывать.

– Все карусельщики горят в аду. Только Карри шел мимо, танцевал, пел песни и остался – не прогнать. А для остальных это ад – дергать за ручку и смотреть, как другие веселятся.

– Но здесь столько фактуры. Я хотя бы буду знать, что могу написать великую книгу, – решил он.

Пьеро достал рацию и сказал:

– Елена Лунная на автодром.

– А я пойду, – сказала она.

– А я и не сомневаюсь, – скривился Пьеро. – Женщине ведь нужно продолжаться, пусть и не помня себя.

– Да, очень правильные слова.

– Ну-ну.

Пьеро ругнулся, сплюнул и запустил аттракцион. Гендир всего был прав – управлять вечностью совсем не весело, когда каждый день одно и то же.

Часть 2,5

Б квы к нч ютс

Так устроено, что писатели умирают гораздо чаще обычных людей. Умирают от гриппа, умирают от рака, умирают от критики. Бывает всякое. И бюрократии с ними больше, ведь убийство персонажа как будто бы тоже грех, но совершенно непонятно, какой и как его правильно наказывать.

Карри бесконечно крутил колесо, и времени прошло бесконечно много и бесконечно мало. Приходили новые люди, становились в очередь, получали билеты. Пришел новый писатель и сразу пошел в лотерею.

Человек в мигающих кошачьих ушках и шарфе-мишуре выдувал пузыри и зазывал народ.

– Чего желаете? Мыльный пузырь, резиновую лягушку или говорящую хрюшку?

– Желаю воскреснуть, как и все.

– А для чего, трям-пам-пам?

– Ну, у меня мечта. Хотел стать писателем. Да как-то откладывал.

– Откладывать нужно яйца, а не мечты! Хочешь сделку: я тебе буков горку, а ты мне никчемную душонку?

– Чувак, ты больной? Я лучше пойду.

– Да стой ты, дурень. Я серьезно. Еще неизвестно, что там твою душу ждет после суда. А так хоть поживешь нормально. Продай, и делу конец.

– А что даешь?

– Ну, трям-пам-пам… – Смерил его взглядом и выдул облако пузырей, через которые никто посторонний ничего не слышал. – Даю миллион символов. Хороших. Их как ни складывай – все гениально! Потом помрешь – душа моя. Она, как ни верти, никому не нужна, так какого рожна беречь?

– А если кончатся?

– Обязательно кончатся, трям-пам-пам. Тогда придешь ко мне, сделаю твою душу мыльным пузырем и выдую через черную дыру в бескрайний космос. По рукам?

– По рукам.

И был день. И была ночь. И был первый контракт с издательством.

Очнулся в морге. Нашел одежду, написал родным, что жив, и тут же почувствовал, что жив.

Завел блог, написал о чудесном. Люди пришли, прочли и спросили, где можно прочитать еще.

И он сел за книгу. До того мог только фанфики, а теперь сразу идея и сразу роман. И полюбили сразу. Даже критики критиковали как-то вяло, за оклад, а не за идею.

Допечатали тираж. Потом еще один и еще семь.

Потом женился. Не на поклоннице, на обычной, которая далека от литературы. Но его устраивало, он не хотел и дома быть знаменитым писателем. А она вообще никем особенным не хотела быть. Просто воспитывала себе их детей, покупала кремы и напевала непонятно откуда взявшуюся песенку про вишню на елке.

Вторую книгу ждал весь мир. «Нетфликс» прислал договор на экранизацию, а вместо гонорара пустое место – впиши, мол, все, что хочешь.

Он хотел все.

Книга вышла, и все изумились, как же можно вот так хорошо и так просто. Он подписал тысячи экземпляров и понял, что потратил на них тысячи букв. Перестал набирать обычные сообщения и начал записывать только голосовые. Попытался наговорить новый роман, но даже записанные за ним слова отнимались от миллиона.

Он надеялся, что вовремя перестанет писать и проживет вечную жизнь. Но как только кто-то постил его цитату для статуса «ВКонтакте», буквы кончались.

Однажды вечером он сел в свое кожаное кресло в своем дубовом кабинете и пересчитал символы. Две книги по триста пятьдесят тысяч. Еще минус сто тысяч на статьи, подписи, эсэмэски и глупую ругань в интернете. Итого оставалось еще двести тысяч знаков. Мало. Жаль, что не уточнил, с пробелами или без. С издательством, конечно, контракт. Но у этого, с пузырями, неустойка страшнее.

Поэтому решил отойти от дел. Не писать и даже почти не говорить. Плевать, пусть забудут.

Ну а в мире творилось много всякой несправедливости, о которой надо писать. О которой нельзя молчать. Но все писали и говорили не так и не о том. А он единственный знал как. Знал нужные буквы и их последовательность.

Прощальной записки не оставил. Оставил рукопись на двести тысяч знаков. Написал ее за ночь. Даже не написал – набрал, как машинистка. Подумал немного, поставил точку и умер. К черту вечность, главное – успеть сказать. Потом хоть в черную дыру.

– Трям-пам-пам.

– Да в курсе я, в курсе.

– Коли сдох, как лох, полезай в пузырек.

– Слышь, рогатый беспредел, осади. – Подошел Пьеро в берцах.

– Этот мой. Он согласился под гавканье заводных собачек. Они свидетели.

– Он ради искусства. Значит, амнистия.

– Трям-пам-пам. Сделка в парке развлечений – святое. Он уже никуда от меня.

– Так ни ты, ни я отсюда никуда, чудила.

– Значит, не твой, не мой?

– Ничей. Будет карусельщиком напротив того.

– Два писателя через одну дорогу – это красивый ад, трям-пам-пам. Пусть идет, я за красоту.

Часть 3

И как тут жить?

– Привет, сосед.

– Ага.

– И как тут жить?

– Да как всегда. У Балтики не воруй, к Карамельке не вставай спиной, а с Карри лучше вообще не разговаривай.

– Звать-то тебя как?

– Елена Лунная.

– Чё за херня?

– Такой вот ад, сосед. Фактура. Идем покажу.

И они пошли посмотреть финальный аттракцион. На сцене стояло два старых аппарата – «Испытай силу удара» для мужчин и «Взвешивание» для женщин. Люди по очереди поднимались, били нарисованному толстяку в пузо или взвешивались. Одних Пьеро уводил за правую кулису, других человек в кошачьих ушках уводил за левую.

– И какие критерии? – спросил новый писатель. – Как в рай-то?

Елена Лунная улыбнулся, почти как Пьеро, и повел нового писателя за сцену. Там люди спускались слева и справа и становились в одну очередь.

Очередь в неопознанный аттракцион в низком доме.

Трям-пам-пам.

В сущности, все люди делятся всего лишь на два типа – на тех, что стучат, и тех, что звонят. Тетка научила Олега не доверять ни первым, ни вторым.

Эти постучали:

Тук.

Тук-тук-тук.

Тук-тук.

Олег не открыл. И тогда они вошли, по очереди разулись в прихожей, аккуратно придерживаясь за стенку, и сели на диван, который как будто всю свою продавленную диванью жизнь ждал их задницы. Лишь бы только эти четверо пришли и идеально на нем разместились – не слишком вольготно, но и не слишком тесно.

– Здравствуй, родненький, – сказали они, и Олега замутило. Ковер стек на пол. Или это Олег упал на стену? Люстра звякнула хуже любого звонка.

А тетка предупреждала, что они придут. А он думал, что сказки. А оно вот.

Парень, огромный, как боров, подал руку, помогая подняться. Дернул так сильно, что у Олега хрустнуло в плече. Влажно. Как будто разделывали курицу.

– Кнур, – пожал руку парень.

– Олег.

– Настенька.

– Олег.

– Ха́туль.

– Олег.

– Ну а я, Олежа, стало быть, Ба-бо́. Бабка твоя. – Она рассмеялась так, что глаза исчезли, а гнилые зубы, наоборот, появились.

От бабки воняло табаком, прелыми листьями и чем-то знакомым с детства.

Голова закружилась снова.

Захотелось сказать, что он – это не он. Что все это ошибка, что этот диван и этот ковер он вообще впервые – просто шел мимо. Но посмотрел на четверых, потом в окно на слишком высоком этаже, на пролетевшую муху. Хатуль поймал ее и съел.

Или сделал вид.

– Пора-пора, – сказала Настенька, смотря на маленькие часики с нарисованной луной.

– Простите, а мы далеко собираемся? – спросил Олег, хотя уже все знал – тетка предупреждала.

– В лес, касатик, – сказала Ба-бо, – к Дедушке.

Она была такая маленькая, что даже обглоданный временем плюшевый медведь рядом с ней казался гризли.

– Мне что-то взять? – Олег еще раз посмотрел на окно, прикидывая, есть ли шанс.

– Бери, родненький, сахара побольше бери. Охотить будем.

Шанса не было. Олег кивнул и пошел искать сахар. А тетка предупреждала. Тетка говорила. А он только смеялся.

А потом тетка взяла и умерла. И перестала предупреждать.

Они вышли из подъезда в самом центре города, где асфальт должен был уберечь от родни. Так говорила тетка.

Ба-бо плюнула темной табачной слюной на асфальт, и сквозь него пророс такой же темный одуванчик. Олег незаметно затоптал зеленое, брезгливо вытер подошву. Он был за город, за шум и асфальт.

Как будто город был родным. Роднее родни, которая за ним пришла.

Олег резко дернулся вправо, но побежал влево, перепрыгнул, и еще раз. Метро дунуло, снесло, раздавило и поставило на конвейер. Олег побежал по ступенькам, влетел в закрывающиеся двери, потрогал заколовший бок.

Свет мигнул.

Четверо в вагоне сидели в ряд. Как на диване. Ба-бо погрозила пальцем и втянула в себя из сучковатой трубки.

Олег опустился напротив. Ехали молча, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Он смотрел, как за оконной темнотой иногда появляются спутанные провода, похожие на корни метро. Не то чтобы даже смотрел, просто видел.

Машинист голосом его тетки сказал: «Беги, дурак. Это конечный шанс».

Как только двери открылись, Олег толкнул на четверых идущего к выходу человека, выскочил первым и побежал. Тетка говорила: когда они придут, сделать все, лишь бы не в лес. И Олег сделал все.

Хатуль поднялся с сиденья, неспешно застегнул пальто на все пуговицы и вышел. Нагнал Олега в центре зала и уложил лицом на теплую от постоянных ног плитку.

– Как-то это не по-родственному, – сдавленно сказал Олег.

Хатуль сидел сверху, выкручивая руку.

– А я тебе не родственник, родненький.

– Пусти.

Хатуль отпустил. Олег поднялся, отряхнулся. К ним шли полицейские.

– Настенька, – сказала подошедшая Ба-бо.

Настенька поправила юбки и пошла навстречу полицейским. Олегу показалось, что она стала чуть выше и стройнее. Широко улыбнулась – полицейские отвыкшими от улыбок ртами тоже заулыбались. И, все так же улыбаясь, пошли в другую сторону.

– Перо тускнеет, – сказал Хатуль.

– Успеем. – Кнур потянулся, чтобы посадить Ба-бо на плечи, но она отмахнулась маленькой пятнистой рукой.

– Его понесешь, – показала трубкой на Олега.

– Послушайте, я пойду сам.

– Конечно, касатик, конечно, пойдешь. Никуда не денешься. – Ба-бо затянулась и дунула на него вонюче и сладко.

Олег изредка приходил в себя, трава мелькала перед глазами. Он пытался бить Кнура по спине, но тот только смеялся и говорил:

– Щекотно, братка, щекотно же!

– Если есть желание, можем поменяться местами. Пусть несет меня, – говорил еще чей-то голос, но Олег не понимал и уплывал обратно в темноту. Иногда ему казалось или даже вспоминалось, что это тетка несет его в город – крадет у леса. И ненадолго делалось легче. Но потом он вспоминал, что тетка мертвая, и снова накатывала тошнота.

Окончательно Олег стал собой только под вечер.

– Поставьте меня. Я пойду сам, – сдавленно сказал он.

– Ты по лесу-то умеешь?

– Я научу. – Настенька сделалась еще привлекательнее. – Покажу, как здесь ходят.

– Не расшибся, касатик?

Олег неопределенно дернул головой. Мир перевернулся. Олега поставили на ноги, и он тут же упал.

– Чего он у вас такой заранее дохлый? – Хатуль перешагнул через Олега и поправил пальто.

Они прошли вглубь так далеко, что лес стал везде. Олегу показалось, что никогда не было ни гор, ни полей, ни городов – только деревья. Много-много деревьев и мягкая подстилка из всего и ничего под ногами.

Ба-бо понюхала воздух и сказала:

– Время отдыхать.

Она села на землю и начала набивать трубку.

– Олежа, вы с Хатулем за костер, Настенька и Кнур ловят сов.

Ба-бо хлопнула в ладоши, и все разошлись.

– Я не умею разводить огонь. – Олег бил палкой кусты.

Хатуль брезгливо снял лист с пальто.

– Огонь нужен для еды, костер – чтобы рассказывать истории.

– Но я хочу есть.

– Это не ко мне.

– Слушай, если ты не из семьи, зачем с ними ходишь?

– Олежка, обдирай сухостой, а ко мне не лезь.

Олег встал перед Хатулем, загородив дорогу.

– Помоги мне, а? Пожалуйста. Я в беде.

– О бедах ты пока ничего не знаешь, – сказал Хатуль и добавил: – Родненький.

Он обошел Олега, продолжая собирать ветки.

Поздним вечером все сидели вокруг костра, а вокруг Ба-бо сидели совы. Ба-бо выслушивала каждую, каждой выдувала дымную мышь, брала ее за хвост и отдавала сове. Мышь пищала и извивалась. Довольная сова улетала, утаскивая ее в лапах.

Когда совы закончились, Ба-бо сказала:

– Теперь надо уважить костер. Время для истории.

Все посмотрели на Хатуля. И Олег тоже посмотрел, как будто понимая, кто здесь для историй.

– Веселую или грустную?

– Если история одновременно не веселая и не грустная – это плохая история, – сказала Ба-бо.

– Тогда я расскажу о сотворении мира.

История о сотворении мира

Однажды у бога с похмелья заслезился глаз. Бог вынул его, положил на тумбочку где-то во вселенной и отрастил пятьсот новых. Про старый забыл. Постепенно бог забыл про все. Даже что он бог.

Глаз тем временем скатился с тумбочки и укатился неведомо куда. Он покрылся плесенью, потом червями, потом – но через много-много лет, когда все черви родились, умерли и испрели, – вырос лес.

И лес стал новым богом, родившись от одноглазого бога-отца и вселенской пыли, которая, будучи в хорошем настроении, опыляет все вокруг.

Круглый, слепой уже мир обрастал лесом. Сначала молодым-молочным с нежными, как тина, деревьями. Потом молодые деревья начали твердеть и превратились в кусты. Они были наивными и приятными на ощупь. Как бархат.

Еще потом появились люди и принялись убивать друг друга. Деревья смотрели на это, и мягкое их сердце твердело. Они покрылись корой и начали ждать, когда последние из людей умрут. Только тогда они снова станут нежными и бархатистыми на ощупь.

И будет великий праздник.

Конец.

– А что будет с людьми, которые не совсем люди? Деревья ждут и их смерти? – спросила Настенька из темноты.

– Сама их спроси. Я не придумываю, я только рассказываю.

– Тут и сказочки конец, – сказала Ба-бо. – Ну, темной ночи, касатики.

– Темной.

– Темной-темной.

– Олежка, не спи на совиных перьях – плохая примета, – сказал Кнур.

– Что будет?

– Шею свернешь.

Олег быстро поднялся и перешел ближе к углям. Почувствовал, что после истории огонь прекратил быть костром и стал просто огнем.

Хатуль спал на дереве, только рукав пальто свисал вниз. Кнур вырыл небольшую яму. Настенька совсем ушла в ночь, остался один круглый силуэт. Ба-бо соорудила из дыма шалаш.

Тетка говорила, что Олегу нельзя в лес. Что в лесу страх и смерть. Но на самом деле лес хорошо пах и приятно говорил. Шуршал как-то по-особенному понятно.

На рассвете Ба-бо сидела в высокой траве на опушке и выкуривала из трубки туман. Густой и тревожный. Олегу тоже не спалось.

– Ба-бо, зачем я тебе? Зачем я в лесу? – спросил он.

– Ты нужен своему Дедушке. У него осталось совсем мало внуков для защиты.

– От кого?

– От других.

– Плохих?

– Других. – Ба-бо шершаво погладила Олега по голове, как будто кошка лизнула. – Пойми, касатик, плохие мы или хорошие – мы твои. Никого у тебя больше нету.

– Но я хочу домой. Я убегу, как только будет возможность.

– Это твой дом, касатик. От дома не убежишь.

– Отпусти меня, Ба-бо.

– Не могу, родненький, Дедушка ждет. – Ба-бо убрала трубку. – Вот послушай, все хотят знать, кто они и для чего. А у тебя, Олежа, теперь есть цель. Хорошая цель всей жизни.

– Идем, – сказала Настенька. Олег вздрогнул. – Научу тебя правильно ходить по лесу.

Сегодня она снова была маленькой, хотя вчера у костра показалась Олегу очень взрослой, даже немного старой.

– Спасибо, – сказал Олег и почувствовал искреннее желание идти за ней.

– По лесу нужно идти так, чтобы сам лес этого не заметил. – Настенька тряхнула юбками, как огромными лисьими хвостами. – Понимаешь?

– Понимаю. Хотя и не совсем. Точнее, вообще никак.

– Ты глухой и глупый, – сказала Настенька ласково и совсем не обидно. – Учись скорее, чтобы не сожрали. А пока ступай на мои следы. Только не подслушивай.

– Что не подслушивать?

– Когда идешь по чужим следам, можешь подслушать чужие мысли. Но ты сейчас так не делай. Просто учись ходить.

Олег попытался идти вслед за Настенькой, но ноги наступали неправильно – не хотели становиться в нужные места. Как на уроке танго, на который Олег сходил единственный раз.

– Может, я не внук? – с надеждой спросил Олег.

– Конечно, внук. По тебе сразу видно.

– Что?

– Что ты его. Мы все его.

– Хатуль – нет.

– Хатуль другое. Он не из нашей семьи. Он сам по себе. Вот сюда наступай, видишь?

Олег наступал, но не видел. Ему бы навигатор, спички и воды. Нужно только определить направление и идти. Еще бы оружие, от диких зверей. Хотя…

– Вот сейчас правильно наступил, – сказала Настенька.

– Правда? – с сомнением спросил Олег.

– Я никогда не вру, – сказала Настенька. – Просто не показываю другую сторону.

Когда Ба-бо докурила туман, она поднялась, послушала птиц и сказала:

– Не поспеть. Чтобы Дедушка выжил, нам нужны добрые кони.

– Я не хочу на огород, – сказал Хатуль. – Меня там опять убьют.

– Обождешь за оградой. Потом будешь позади Настеньки.

Настенька захихикала в ладошку. Кнур посмотрел недовольно. Из-за выпирающих нижних зубов Олег сначала подумал, что Кнур слабоумный. Но чем дольше они шли рядом, тем больше Кнур казался самым нормальным из всех.

– Не бойся, братка, думай, что все это не взаправду, – сказал ему Кнур. – А если нужно будет отыскать смысл, я всегда помогу. Я спец в поиске чего угодно, ведь все, по сути своей, гриб. – Он рассмеялся.

Олег хотел спросить, при чем здесь грибы, но Кнур посадил Ба-бо на плечи, и не осталось ни времени, ни сил на разговоры.

До огорода шли быстро и молча. Олег попытался узнать, что это за место, но никто не ответил.

– Увидишь, родненький. Чего заранее понапрасну переживать? – Хатуль подмигнул и прошел мимо.

Начался дождь. Сначала листья задергались, как припадочные, и только потом Олег почувствовал капли. Настенька сломила огромный, выше ее роста, борщевик. Накрыла его одной из юбок, и получился зонт. Под зонтом были они все. Так близко, что стало тепло. Олег чувствовал дыхание огромного Кнура – глубокое и ритмичное. Настенька дышала часто, фыркая и смешно морща нос. Хатуль смотрел на дождь с презрением, брезгливо отбиваясь от случайных капель.

– Дождь придумали водяные, чтобы выходить на сушу и портить человеческих девок. Потому что бабы-рыбы холодные и склизкие.

– И в чем мораль? – спросила Настенька.

– Мораль в том, что, когда одному хорошо, остальные обычно страдают.

Дождь закончился внезапно. Как и лес. Те деревья, которые не успели подвинуться, рассекло пополам, и они продолжали расти и кровоточить смолой.

Огород был совсем как настоящий – ровные ряды посадок, теплица и поле. Вдалеке неприятный дом с забитыми окнами.

Кнур аккуратно опустил Ба-бо на землю рядом со всходами. Они были похожи на продолговатую редьку, растущую плодом наружу. Ба-бо постучала по ним, как по арбузу.

– Почти поспели, – сказала Ба-бо.

– А что это?

– Олежка, если бы у тебя был хоть один шанс не узнать, я бы первый за тебя порадовался, – ответил Хатуль из-за деревьев – на огород он так и не зашел.

– Выбирай, касатик. Хорошо выбирай, сердцем. Пройди по всему полю и найди самую подходящую пару. Схватись за них обеими руками и тяни. Только не выпускай, иначе все.

– Что все?

– Иди, Олежа, иди скорее, Дедушка в беде.

Олег пошел по полю. Земля была жирная, рыхлая, червячная после дождя. Он присел у пары отростков, поскреб их ногтем. На ощупь они походили на трубчатые кости из супа.

Он почувствовал вибрацию под ногами, что-то толкнулось изнутри. Олег вскочил, попытался бежать, но быстро увяз. Увидел рядом с собой два отростка, у одного был сколот край. Схватился и потянул.

– Сгинет, – равнодушно прокомментировал Хатуль, облокотившись о дерево.

Ба-бо цыкнула и с тревогой покачала головой. Настенька рассматривала узор на одной из юбок. Кнур носком ботинка нервно разрывал землю.

Олег тянул костяные отростки – они то выходили, то брыкались, то пытались проткнуть собой его шею. Когда он вытянул их высотой по колено, показался сам овощ – буро-грязный, в крови и свалянной шерсти.

– Совсем неспелый, – сказала Ба-бо. – Кого же я приведу Дедушке?

Овощ с отростками дернулся сильнее, открылись глаза с горизонтальными зрачками.

Рога боднули Олега. Сквозь туман по огороду поползло бесконечно-протяжное проклятие: «Ме-е-е-е-е».

Огромный козел, весь в крови и слизи, наконец выкопался из-под земли. Олег оказался у него на спине – тоже в крови, своей и козлиной. Одна рука соскользнула с рога. Настенька сжала юбки.

Олег вцепился в мокрую шерсть, козел взбрыкнул раз, другой и начал мотать башкой. Олег успел ухватиться за второй рог. Прошептал на ухо:

– Тш-ш-ш, тише-тише, ты мой – я твой. Тш-ш-ш. – Он не знал, как прибалтывать козлов-из-под-земли, но чувствовал, что все правильно. – Ты мой – я твой. Тш-ш-ш.

Кровавый козел сделал несколько кругов по полю и стал сбавлять ход. Олег погладил его по свалявшейся шерсти. Козел нервно мотнул головой, но проткнуть рогами уже не пытался.

Олег подъехал к Ба-бо, Настеньке и Кнуру.

– Добрый урожай, касатик! – с гордостью сказала Ба-бо.

– Горжусь, братка!

– Молодец, Олежа. – Настенька повзрослела и стала молодой девушкой.

– Поздравляю, что не сдох. Мы сегодня поедем или как? – послышалось из-за деревьев.

Кнур вприпрыжку побежал на поле. Легко и быстро вытащил себе козла – чистого, с длинной шерстью, заплетенной в косы, и с черными бубенцами. Кнур смотрелся на огромном козле как на маленьком пони. Олегу показалось, что он красуется перед Настенькой.

– Только подумать, свинья на козле, – прокомментировал Хатуль.

Ба-бо перевернула трубку и дунула в нее, как в свистульку. Красивый белый козел сам вырылся из-под земли, сам отмылся в дождевой воде и присел, чтобы Ба-бо могла на него забраться.

Настенька поправила юбки и тоже пошла в поле. Она выбирала дольше всех – ходила, веяла, болботала. Вырыла небольшую яму, посмотрела козлу в глаза, пошептала. Козел еще немного полежал в земле, потом откопался и, как пес, пошел рядом с ней.