Я – социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету

Глава 1. Честная девочка

Когда я спрашиваю маму, помнит ли она, как во втором классе я ткнула девочку в голову карандашом, мама отвечает: «Смутно».

И я ей верю. В моем раннем детстве вообще много «смутного». Кое-что вспоминается с абсолютной ясностью. Запах деревьев в национальном парке «Редвуд» и наш дом на холме рядом с деловым центром «Сан-Франциско». Как я любила этот дом! До сих пор помню сорок три ступеньки от первого этажа до моей комнаты на пятом и стулья в гостиной, на которые я залазила и крала висюльки с люстры. Но есть вещи, которые я помню плохо. Например, как впервые забралась к соседям, когда их не было дома. Или откуда у меня появился медальон с буквой «Л».

Внутри медальона – две черно-белые фотографии, которые я не стала выбрасывать. До сих пор иногда открываю медальон и смотрю на них. Кто эти люди? Откуда они взялись? Хотела бы я знать. Думаю, я могла найти медальон и на улице, но, скорее всего, я его украла.

Я начала красть раньше, чем заговорила. По крайней мере, так мне кажется. Точно не помню, когда в первый раз что-то «позаимствовала», но к шести-семи годам у меня в шкафу была уже целая коробка с украденными вещами.

В архивах журнала «Пипл» есть фото Ринго Старра, он держит на руках маленькую меня. Мы во дворе его дома, недалеко от места моего рождения в Лос-Анджелесе (мой отец был музыкальным продюсером), и я буквально стаскиваю с Ринго очки. Все малыши играют с очками, скажете вы, что такого? Но я смотрю на очки, которые сейчас лежат на моей книжной полке, и понимаю, что была единственным ребенком, умыкнувшим очки у битла.

Проясню: я не страдала клептоманией. Клептоман испытывает постоянную и непреодолимую тягу взять вещи, ему не принадлежащие. Я же страдала от другой потребности – компульсивного поведения, вызванного апатией, причинявшей сильный дискомфорт и обусловленной отсутствием обычных социальных эмоций, например стыда и эмпатии. Это чувство почти не поддается описанию. Естественно, тогда я этого не понимала. Я знала лишь одно: я отличаюсь от других детей, я чувствую по-другому. Я врала и не ощущала вины. Когда дети на площадке ушибались, мне не было их жалко. Обычно я не чувствовала ничего. И это «ничего» мне не нравилось. Поэтому я пыталась заменить «ничего» «чем-нибудь».

Все начиналось с побуждения избавиться от пустоты, с беспощадного напряжения, распиравшего меня изнутри и заполнявшего все мое «я». Чем дольше я пыталась его игнорировать, тем хуже становилось. Напрягались мышцы, живот скручивался тугим узлом, который все сильнее затягивался. Возникала клаустрофобия, будто меня заперли в моей собственной голове. В бездне.

Поначалу моими сознательными реакциями на апатию были всякие мелкие пакости. Не то чтобы мне хотелось воровать. Просто выяснилось, что это самый легкий способ избавиться от напряжения. Впервые я поняла это в первом классе, сидя за спиной девочки по имени Клэнси.

Напряжение копилось уже много дней. Я не осознавала причины, но меня переполняла фрустрация и хотелось сделать что-то плохое. Например, встать и опрокинуть парту. Я представляла, как подбегаю к тяжелой металлической двери, ведущей на улицу, сую пальцы в щель и захлопываю дверь. На миг мне показалось, что я это сделаю. Но потом я увидела Клэнси и ее бантики.

У нее были две заколочки: розовые бантики с обеих сторон. Левый бантик съехал и держался на волоске. «Возьми себе, – вдруг услышала я голос в голове. – Возьми – и тебе полегчает».

Эта мысль казалась такой странной. Клэнси была моей одноклассницей, она мне нравилась, и я не хотела у нее воровать. Но пульсацию в голове надо было как-то прекратить, и в глубине души я чувствовала, что кража поможет. Я осторожно потянулась и отстегнула бантик.

Тот поддался легко. Если бы я его не отстегнула, он бы, наверно, сам упал. Впрочем, теперь мы этого никогда не узнаем. Сжав в руке бантик, я почувствовала себя намного лучше, будто из чрезмерно надутого шарика выпустили воздух. Напряжение исчезло. Не знаю почему, но мне было все равно. Я нашла выход. Я испытала облегчение.

Эти ранние примеры девиантного поведения отпечатались в моем мозге, как GPS-координаты, прокладывающие дорогу к пониманию себя. Даже сейчас я могу вспомнить, где взяла все предметы, которые мне не принадлежали. Кроме медальона с буквой «Л». Ума не приложу, откуда он у меня. Зато помню день, когда мать нашла его в моей комнате и спросила меня об этом.

– Патрик, ты должна сказать, где его взяла, – заявила она.

Мы стояли у моей кровати. Одна из декоративных подушек лежала криво, и я делала вид, что поглощена ее выравниванием. Но мама сдаваться не планировала.

– Взгляни на меня, – сказала она и схватила меня за плечи. – Где-то сейчас кто-то ищет этот медальон. Этот человек гадает, куда он запропастился, и ему грустно, что он не может его найти. Подумай, как ему грустно.

Я зажмурилась и попыталась представить, что чувствует хозяин пропавшего медальона. Но не смогла. Я не ощутила ровным счетом ничего. Я открыла глаза, взглянула на маму и поняла, что она знает. Знает, что мне все равно.

– Детка, послушай, – она опустилась на колени. – Брать чужое – это воровство. А воровать – очень-очень плохо.

И снова я ничего не почувствовала.

Мама замолчала и задумалась, как быть дальше. Глубоко вздохнула и спросила:

– Это не в первый раз?

Я кивнула и указала на шкаф, где хранилась моя коллекция краденого. Вместе мы просмотрели содержимое коробки. Я объяснила, что это за вещи и где я их взяла. Потом мы вытряхнули всё из коробки, и мама сказала, что мы вернем все эти вещи законным хозяевам. Я не возражала. Меня не пугали последствия, и я не испытывала угрызений совести – к тому времени я уже понимала, что ни то ни другое не «нормально». На самом деле возвращение краденого было мне только на руку. Моя коробка заполнилась до краев, а теперь опустела, и у меня освободилось много места для нового краденого.

Когда мы просмотрели все вещи, мама спросила:

– Зачем ты их взяла?

Я вспомнила ощущение напряжения в голове и иногда возникавшую у меня потребность делать плохое.

– Не знаю, – ответила я и не соврала. Я правда не знала, откуда бралось это ощущение.

– А тебе… тебе жаль, что ты это сделала? – спросила мама.

– Да, – ответила я и тоже не соврала. Мне правда было жаль. Но я жалела не о том, что причинила людям вред; мне было жаль, что приходилось воровать, чтобы воображение не рисовало более страшные картины насилия.

Мама, кажется, хотела скорее обо всем забыть.

– Я так тебя люблю, дорогая, – произнесла она. – Не знаю, зачем ты взяла эти вещи, но хочу, чтобы ты пообещала: если когда-нибудь еще сделаешь что-то подобное, сразу мне скажи.

Я кивнула. Лучше моей мамы во всем мире не было никого. Я так сильно ее любила, что сдержать обещание оказалось легко. По крайней мере, поначалу. Мы так и не смогли выяснить, кому принадлежал медальон, но с годами я начала лучше понимать, что, должно быть, чувствовал его хозяин, обнаружив пропажу. Если бы сейчас кто-нибудь украл у меня этот медальон, я, наверно, почувствовала бы то же самое, но я не уверена.

Как и угрызения совести, эмпатия никогда не возникала у меня спонтанно. Мои родители были баптистами. Я знала, что после совершения греха человеку положено раскаиваться. Учителя говорили о «системе доверия» и о чем-то, что называли «стыдом», но я не понимала, почему это важно. Точнее, умом понимала, но никогда не чувствовала ничего подобного.

Естественно, с моей неспособностью овладеть ключевыми эмоциональными навыками мне было очень непросто заводить и сохранять друзей. И дело заключалось не в злобе, не в подлости – я не была злым ребенком. Я просто отличалась от других. А другие не всегда ценили мою уникальность.

Было начало осени; мне только что исполнилось семь лет. Девочка из класса позвала на ночевку всех остальных девочек, включая меня. Ее звали Коллетт, и она жила в паре кварталов от нашего дома. Я надела свою любимую розово-желтую юбку. У Коллетт был день рождения, и я несла подарок: кабриолет для Барби в серебристой оберточной бумаге.

В машине мама крепко меня обняла. Я еще никогда не ночевала у подруг, и она волновалась.

– Не беспокойся, – сказала она и вручила мне рюкзак и детский спальник с узором из куколок. – Можешь вернуться домой, если захочешь.

А я и не беспокоилась. Наоборот, радовалась. Ночевка в новом месте! Не терпелось скорее пойти в дом.

День рождения выдался веселым. Мы объелись пиццы, торта и мороженого и переоделись в пижамы. Стали танцевать в гостиной и играть во дворике. Но когда пришло время ложиться спать, мама Коллетт заявила, что надо вести себя тихо. Она включила нам фильм в гостиной. Мы разложили спальные мешки полукругом. Одна за другой девочки уснули.

Когда фильм кончился, я одна не спала. В темноте я остро ощутила отсутствие всяких чувств. Я взглянула на неподвижных подруг. Те лежали с закрытыми глазами, и мне стало неуютно. Я почувствовала, как в ответ на внутреннюю пустоту нарастает напряжение, и мне вдруг захотелось со всей силы ударить девочку, лежавшую рядом.

«Странно, – подумала я. – Я ведь не желаю ей зла». В то же время я знала, что если ударю ее, то смогу расслабиться. Я тряхнула головой, прогоняя искушение, и тихонько вылезла из спальника, чтобы быть от нее подальше. Я встала и пошла бродить по дому.

У Коллетт был маленький братик, его звали Джейкоб. Его комната находилась на втором этаже; там был балкон с видом на улицу. Я тихо поднялась наверх и вошла в детскую. Джейкоб спал; я уставилась на него. Он казался таким крошечным в своей колыбельке, намного меньше моей младшей сестренки. Одеяло сползло и лежало скомканным в углу. Я взяла его и аккуратно укутала малыша. Потом повернулась к балконным дверям.

Тихо щелкнув задвижкой, я открыла двери и вышла в темноту. Отсюда был виден почти весь город. Я встала на цыпочки, наклонилась вперед и оглядела улицу; увидела перекресток в конце ряда домов. Узнала название улицы – наша была прямо за ней. Всего пара кварталов отделяла меня от дома.

Вдруг я поняла, что не хочу здесь больше оставаться. Мне не нравилось, что все, кроме меня, уснули, и не нравилось быть предоставленной самой себе. Дома мама всегда была рядом, чтобы меня приструнить. А здесь: кто меня остановит? Кто помешает сделать… что именно? Мне стало не по себе.

Я спустилась вниз и вышла на улицу через парадную дверь. Было темно; мне это нравилось. Я чувствовала себя невидимкой, и внутреннее напряжение мгновенно испарилось. Я шагнула на тротуар и пошла домой, оглядывая попадавшиеся на пути дома. Что за люди в них живут? Чем они сейчас заняты? Вот бы узнать! Вот бы на самом деле стать невидимкой и целыми днями следить за соседями!

Было прохладно, улицу окутывал туман. Мама называла это «ведьминой погодой». На перекрестке я достала из рюкзака спальник и завернулась в него, как в огромный шарф. Идти оказалось дольше, чем я думала, но я не сожалела об этом.

Я взглянула на противоположную сторону улицы и заметила открытую дверь гаража. «Интересно, что там? – подумала я, и тут меня осенило: – А ведь я могу пойти и посмотреть».

Я двинулась через улицу, удивляясь, насколько ночью все выглядит иначе. Казалось, в темноте не существовало никаких правил. Все спали, меня ничто не сдерживало, и я могла делать что угодно. Пойти куда глаза глядят. В доме Коллетт при этой мысли мне становилось не по себе. Но здесь, на темной улице, та же мысль вызывала прямо противоположные чувства. Я ощущала свою власть, мне казалось, что всё в моих руках. Почему такая разница?

Я приближалась к открытой двери гаража. Луна освещала мне дорогу. Зайдя внутрь, я замерла и огляделась. С одной стороны стоял бежевый универсал, рядом валялись разные игрушки и безделушки. «Наверно, в доме есть дети», – подумала я. Я задела щиколоткой деку скейтборда, шершавую, как наждачная бумага.

Противясь желанию забрать скейтборд себе, я подошла к машине и открыла заднюю дверь. В автомобиле загорелся плафон, гараж залил мягкий свет, я запрыгнула в салон и закрыла за собой дверь. Замерла и стала ждать, чего – не знаю.

В салоне стояла оглушительная тишина, но мне это нравилось. Я вспомнила фильм «Супермен» с Кристофером Ривом и визиты Супермена в Крепость Одиночества. «Это мое тайное убежище», – прошептала я. Представила, как с каждой секундой набираюсь сил[3].

Снаружи что-то мелькнуло; я заметила проезжавшую машину, темный седан, и прищурилась, провожая ее взглядом. «Что ты тут делаешь?» – подумала я и решила, что машина – мой враг.

Я быстро открыла дверь, вышла из гаража на цыпочках и как раз успела увидеть, как седан свернул за угол. «Генерал Зод!» – гневно подумала я и перебежала на ту сторону улицы, где оставила свои вещи. Наклонившись, чтобы их поднять, уловила знакомый запах стирального порошка и решила, что пора домой. Прижимаясь к краю тротуара, зашагала вперед, стараясь держаться ближе к деревьям. Ускорив шаг, весело перебегала от тени к тени. «Как можно бояться ночи? – думала я, и на сердце было так отрадно. – Это же лучшее время».

Когда я наконец дошла до подножия холма, на котором стоял мой дом, я чуть не падала от изнеможения. Вскарабкалась по крутому холму, волоча за собой рюкзак, как санки. Боковая дверь была открыта, и я вошла без стука. Бесшумно поднялась по лестнице в свою комнату, постаралась не разбудить родителей, но стоило мне забраться в кровать, как в комнату влетела мама.

– Патрик! – воскликнула она и хлопнула по выключателю. – Ты как тут оказалась?

Меня испугала ее реакция, и я заплакала. Надеясь, что она поймет, я все ей рассказала, но, кажется, после этого стало только хуже. Она тоже заплакала, глаза испуганно расширились, по щекам покатились слезы.

– Детка, – наконец проговорила она и крепко меня обняла, – никогда, слышишь, никогда больше так не поступай. Представь: если бы с тобой что-то случилось? Вдруг ты не смогла бы дойти до дома?

Я согласно кивнула, хотя ни первое, ни второе меня совсем не тревожило. Скорее, я растерялась. Разве мама не говорила, что я могу вернуться домой, если захочу? Тогда почему так расстроилась?

– Я имела в виду, что я должна тебя забрать, – объяснила она. – Обещай, что больше так не будешь делать.

Я пообещала, но доказать верность своему обещанию в ближайшие несколько лет мне не представилось возможности. Вскоре я выяснила, что родителям других детей не нравится, когда к ним на ночевку приходят девочки, которые среди ночи могут заскучать и решить уйти домой сами. Мама Коллетт была недовольна, узнав, что я сделала, и не скрывала своего презрения. Она рассказала о моем исчезновении другим родителям, и меня перестали приглашать на ночевки. Но что-либо подозревать начали не только родители. Другие дети тоже смекнули, что со мной не все в порядке.

– Ты странная, – сказала Эйва.

Одно из немногих моих воспоминаний о первом классе: в углу комнаты стоит игрушечный домик. Мы играем в дочки-матери. Эйва – моя одноклассница. Она милая, дружелюбная и всем нравится. Поэтому, когда мы играем, ее всегда выбирают «мамой». Однако я выбираю другую роль.

– Я буду дворецким, – объявила я. Эйва растерянно взглянула на меня.

Судя по сериалам, у дворецких была лучшая работа в мире. Они могли надолго исчезать без всякого объяснения. Имели неограниченный доступ к пальто и сумкам хозяев и гостей. Никто никогда не сомневался в их действиях. Они могли входить в комнату и ни с кем не общаться. Могли подслушивать. По-моему, идеальная профессия. Но когда я объяснила свой выбор девочкам, меня никто не понял.

– Ты почему такая странная? – спросила Эйва.

Она не со зла это сказала. Это было скорее констатацией факта, риторическим вопросом, не требовавшим ответа. Но, взглянув на нее, я увидела на ее лице странное выражение. Раньше я не замечала за ней такого. Очень специфическое выражение: смесь растерянности, уверенности и страха в равных частях. И она была не одна. Другие дети смотрели на меня так же. Я насторожилась. Они будто видели во мне то, чего я сама не могла разглядеть.

Я решила разрядить обстановку, улыбнулась и поклонилась.

– Простите, мадам, – ответила я, подражая голосу дворецкого. – Я веду себя странно потому, что кто-то убил повара!

Это был мой фирменный прием, который я довела до совершенства: неожиданное заявление с примесью юмора. Все рассмеялись и завизжали, игра приняла интересный, хоть и зловещий оборот, и о моей «странности» забыли. Но я знала, что это временно.

Помимо тяги к воровству и исчезновениям по ночам, что-то еще во мне смущало ровесников. Я это знала. И они – тоже. Хотя в классе мы мирно сосуществовали, после занятий меня редко приглашали поиграть. Впрочем, я не возражала; я обожала одиночество. Но через некоторое время мама начала беспокоиться.

– Не нравится мне, что ты так много времени проводишь одна, – сказала она. Дело было в субботу, после обеда. Она зашла ко мне в комнату, чтобы проведать меня после нескольких часов сидения у себя.

– Все в порядке, мам, – ответила я. – Мне так нравится.

Мама нахмурилась и села на кровать, рассеянно положив себе на колени плюшевого енота.

– Я просто подумала, что было бы здорово пригласить друзей. – Она замолчала. – Хочешь позвать кого-нибудь в гости? Может, Эйву?

Я пожала плечами и посмотрела в окно. Попробовала подсчитать, сколько простыней надо связать вместе, чтобы получилась веревка, по которой можно было бы спуститься из окна моей комнаты на землю. На этой неделе я увидела в каталоге «Сирс» портативную веревочную лестницу и загорелась идеей сделать такую же своими руками. Правда, я не совсем понимала, зачем она мне, просто решила, что у меня должна быть такая лестница. Вот только бы мама меня не отвлекала.

– Не знаю, – ответила я. – То есть… да, Эйва – хорошая девочка. Можно пригласить ее в следующем месяце.

Мама отложила енота и встала.

– На ужин придут Гудманы, – взбодрилась она. – Сегодня сможешь поиграть с девочками.

Гудманы жили по соседству; родители иногда их приглашали. Их две дочки терроризировали весь район, и я их ненавидела. Сидни всех травила, а Тина была просто дурой. Они постоянно ввязывались в неприятности, обычно из-за Сид, и дико меня бесили. Впрочем, не мне было их осуждать. Но в то время я находила оправдание своей неприязни: их поведение было намеренным. Я порой тоже вела себя сомнительно, но я нарушала правила не оттого, что мне это нравилось; я вела себя плохо потому, что у меня не было выбора. Я следовала инстинкту самосохранения и выбирала меньшее из зол. А вот поведение сестер Гудман, напротив, было образцом подлости и тупости, и они нарочно пытались привлечь к себе внимание. Их проделки были бессмысленными: жестокость ради жестокости.

Моя сестра Харлоу была младше меня на четыре года; тогда ей исполнилось года три. Мы жили на верхнем этаже дома, с няней, приятной женщиной из Сальвадора по имени Ли. Комната няни Ли располагалась по соседству с нашей. Когда Гудманы приходили в гости, няня обычно укладывала Харлоу в ее комнате. И не было ни раза, чтобы Сидни не попыталась как-нибудь им напакостить.

– Давайте проберемся в комнату Ли и выльем ей воду на кровать! – прошептала она тем вечером. Мы втроем сидели у меня.

Естественно, она меня выбесила.

– Это тупо, – ответила я. – Она поймет, что это мы, и дальше что? Какой смысл? Расскажет родителям – и вас просто заберут домой.

Моя косичка была заколота бантиком, который я украла у Клэнси. Я потянула за застежку и подумала: «А может, правда вылить воду на кровать? Не такая уж плохая идея».

Сид приоткрыла дверь и выглянула в коридор.

– Уже поздно, она ушла к себе. Наверно, уложила Харлоу. – Она резко обернулась. – А давайте ее разбудим! – Тина оторвалась от журнала и одобрительно хрюкнула. Я растерянно уставилась на Сид.

– Зачем? – спросила я.

– Затем, что тогда Ли придется снова ее укладывать! А потом мы еще раз ее разбудим и еще… Вот умора!

Мне это не казалось смешным. Во-первых, я ни за что не позволила бы им издеваться над своей сестрой. Я не знала, сколько ступенек между пятым и четвертым этажами, но была готова «случайно» столкнуть их с лестницы, если понадобится. Что до няни Ли, мне не хотелось, чтобы она выходила из комнаты. Я знала, что как только сестра засыпает, няня звонит домой и часами разговаривает со своими родственниками. А я в это время могу спокойно слушать «Блонди».

Тогда я помешалась на Дебби Харри. Меня завораживало все связанное с группой «Блонди», особенно их альбом «Параллельные линии». На обложке Дебби Харри стоит в белом платье, уперев руки в бедра, и сердито смотрит в камеру. Мне очень нравилась эта фотография, и я хотела быть похожей на Дебби. В маминых фотоальбомах того периода видно, что я пытаюсь копировать эту позу и выражение лица.

На обложке Дебби не улыбалась, и я решила, что тоже не буду улыбаться – ни при каком раскладе. К сожалению, за этим последовал катастрофический инцидент со школьным фотографом, в ходе которого я пнула и уронила штатив, и мама решила, что Дебби Харри плохо на меня влияет, и выкинула все мои пластинки «Блонди». Я достала их из помойки и слушала по ночам; пока няня Ли не смекнула, что происходит.

Я решила сменить тактику.

– А давайте прокрадемся на задний двор и будем шпионить за родителями в окно, – предложила я.

Сид, кажется, была недовольна. Я не думала никого пытать, мой план был относительно безобидным. Вместе с тем подслушивать родительские разговоры было интересно, и она не удержалась. Тина тоже загорелась.

Мы всё обсудили, и Сид согласилась. Мы тихонько вышли из моей комнаты и прокрались по коридору мимо спальни няни Ли. Спустились в прачечную. Я открыла боковую дверь во двор. Меня окутал прохладный и ароматный калифорнийский воздух.

– Так, – скомандовала я, – вы идите туда. Встретимся на веранде за домом.

Сестры занервничали. Мало того, что на улице была кромешная темнота, но и двора как такового не было: наш дом стоял на деревянных сваях над обрывом в несколько сотен футов. Один неверный шаг – и покатишься вниз.

– Вы же не боитесь? – я притворилась встревоженной.

Тина ответила первой:

– Принеси мне колу, – и двинулась вдоль дома, а Сид нехотя последовала за ней.

Стоило им скрыться из виду, как я зашла в дом и заперла дверь изнутри. Затем тихо прокралась в свою комнату, погасила свет, забралась в кровать и включила проигрыватель. Я была спокойна и очень довольна собой. Я знала, что мне должно быть стыдно за то, что сделала, но ничего такого я не чувствовала. Теперь я могла сколько угодно слушать «Блонди».

Прошел почти час, прежде чем мамина тень скользнула по стене на лестнице. Я бросила наушники на пол и успела уменьшить громкость до того, как она появилась.

– Патрик, – проговорила она, – ты закрыла Сид и Тину на улице?

– Да, – честно ответила я.

Мама, кажется, не нашлась что сказать.

– Что ж, Гудманы очень расстроены, – проговорила она и села рядом на кровать. – Девочки заблудились в темноте и не знали, как попасть в дом. Они могли упасть, детка. – Она замолчала и добавила: – Думаю, они больше не придут.

– Здорово! – восторженно воскликнула я. – Тина моется в моей ванне, выключив свет, – ненормальная какая-то, – а Сид таскает еду наверх и все там проливает. Они обе меня бесят.

Мама покачала головой и вздохнула:

– Что ж, спасибо, что сказала правду. – Она поцеловала меня в макушку. – Но я тебя накажу. Никаких прогулок и телевизора неделю.

Я кивнула, тихо смирившись со своей судьбой. Мне казалось, что я легко отделалась.

Мама встала и направилась к лестнице, а я окликнула ее:

– Мам? – Она обернулась и снова подошла ко мне. Я глубоко вздохнула. – Когда ты выкинула мои пластинки, я достала их из помойки и слушаю каждый вечер, хотя знаю, что нельзя.

Мама замерла на пороге; в свете ламп из коридора вырисовывался ее изящный силуэт.

– Они у тебя здесь, в комнате?

Я кивнула. Мама подошла к проигрывателю, где по-прежнему тихо крутилась пластинка «Параллельные линии». Перевела взгляд на меня и покачала головой. А потом взяла пластинки, сунула их под мышку и еще раз меня поцеловала. Убрала волосы с моего лица и лба.

– Спасибо, что призналась, моя честная девочка, – проговорила она. – Спокойной ночи.

Она вышла из комнаты и спустилась по лестнице, а я перекатилась на бок и устроилась на подушках. Потерла стопы друг о друга под одеялом, как сверчок. Я была довольна и чувствовала себя в безопасности. Пустой диск проигрывателя крутился, повторяющийся звук успокаивал. Я взглянула на диск и на миг засомневалась, не зря ли выдала свой секрет и лишилась пластинок. Но потом улыбнулась и уснула.

Глава 2. Коржи

Больше всего на свете папа любил шоколадный торт из бисквитных коржей с кремовой прослойкой. Он рос в Миссисипи, и каждую неделю домработница моих бабушки с дедушкой Лела Мэй пекла торт сама. Когда мы приезжали к ним на Рождество, меня завораживали аромат этого торта и сама Лела Мэй в белой форме и фартуке; она высилась на пороге кухни, как гора, охраняя вход в свои владения.

Моя мать тоже с юга. Она родилась и выросла в Виргинии, понимала важность ритуалов и придавала большое значение ведению хозяйства в южном стиле. Узнав про торт, она сразу переняла эту традицию.

Помню, я сидела за обеденным столом в Сан-Франциско и смотрела, как она обвязывает корж ниткой и разрезает его на два коржа одинаковой толщины, потянув нитку за концы. «Так получается идеально ровно», – говорила она.

Мне нравилось находиться рядом с ней в столовой. Я ложилась под стол и читала, а она разрезала коржи и прослаивала их кремом. Потом я стала использовать это время для разговоров по душам. Рассказывала, что происходит у меня в школе, и признавалась в поступках, которые мне самой казались сомнительными. Мама объясняла, в каких случаях я действительно вела себя плохо и реагировала неадекватно и как все исправить. Поскольку на мои собственные суждения полагаться было нельзя, мы с мамой пришли к выводу, что лучше все обсуждать с ней.

– Ты поблагодарила Пателей за сахар? – спросила она. Утром она послала меня к соседям с мерным стаканчиком.

– Нет. Их не было дома, – ответила я.

Мама застыла с ниткой в руке:

– А сахар откуда?

– Из сахарницы.

Я поняла, что Пателей нет дома, как только ступила на их подъездную дорожку. Они почему-то не пользовались гаражом, и, если были дома, ярко-зеленый универсал всегда стоял там. Сегодня утром его не было.

Я ничуть не сомневалась, что раздвижная стеклянная дверь будет открыта, приблизилась к дому и потянула. Дверь открылась легко, как я и предполагала. Я зашла в дом, отсыпала сахар из сахарницы, стоявшей на кухонном столе, и немного поиграла с Мозесом, соседской собачкой.

– Я знаю, ты говорила, что нельзя, но, может, заведем собаку? – продолжила я. – Если ей будет скучно, они с Мозесом смогут поиграть.

Мама в ужасе вытаращилась на меня.

– Если Пателей не было дома, когда ты пришла, – медленно проговорила она, – как ты попала в дом?

Я объяснила. Когда закончила, мама закрыла лицо руками.

– Нет, детка, – сказала она, наконец посмотрев на меня. – Нет. Нельзя просто заходить в чей-то дом, когда там никого нет.

Я растерялась:

– Но почему? Какая им разница? Мы же часто к ним приходим. Я же ничего не взяла, что такого?

– Взяла, – мама явно была расстроена, – ты взяла сахар.

Я растерялась вконец:

– Но ты же сама меня за сахаром послала!

Мама резко выдохнула:

– Я послала тебя просто попросить сахар, а не зайти в дом и взять что-то без разрешения хозяев! Больше так, пожалуйста, не делай. Это очень плохо. Поняла?

– Да, – солгала я. Но я не поняла. Я-то думала, просить сахар у соседей – чистая формальность. Им же все равно! Я сэкономила им время. Не пришлось открывать мне дверь, вести светскую беседу. Это же никому не нравится. Мне – так точно не нравится. Но я знала, что не смогу объяснить это маме. Она требовала от людей честности. «Если сомневаешься, говори правду, – любила повторять она. – Правда поможет людям тебя понять». Вот только я не всегда с ней соглашалась.

В детстве я постоянно сомневалась. Что я должна чувствовать, а чего не должна? Поступаю ли правильно или нет? Можно ли иметь такие желания, как у меня? Правдиво признаваться в этих сомнениях теоретически казалось правильным, но на практике я пришла к выводу, что правда часто только все портит. Меня постоянно кидало из крайности в крайность, от честности к нечестности, и я никогда не знала, какой полюс окажется сильнее в следующий раз. Особенно во всем, что касалось мамы. Мне не хотелось ее огорчать. Она была моим эмоциональным компасом, я ей доверяла, так как она указывала мне, как поступать. С мамой мне не приходилось волноваться о чувствах или их отсутствии, о том, как отличить хороший поступок от плохого. Но, когда она злилась, я будто оставалась одна. А в моем случае одиночество таило в себе угрозу.

Мама снова вздохнула и обвязала ниткой следующий корж.

– В общем, запомни: нельзя заходить в дом к Пателям, когда их там нет. Даже если не собираешься ничего брать.

Я кивнула и решила не признаваться, сколько раз уже залезала к ним в дом, когда мама оставляла нас с няней Ли. Поскольку правило было новое, я рассудила, что на прошлые преступления оно не распространяется.

Мама, кажется, хотела что-то добавить, но раздались папины шаги на лестнице – и она отвлеклась. Мы услышали звуки открывающихся и закрывающихся шкафов на кухне; потом дверь в столовую распахнулась, и появился он.

– Вы не видели мой портфель? – спросил он, прошел мимо нас и стал искать в гостиной.

Он шмыгал носом. «Неужели простудился?» – подумала я. Я надеялась, что с ним все в порядке: вечером мы договорились пойти на каток.

После того как мне запретили «Блонди», у меня появилась новая одержимость: фильм «Ледяные замки» про слепую фигуристку. Я тренировалась с завязанными глазами в носках на паркете, но мне хотелось попробовать выполнить трюки на настоящем катке, а если папа заболеет, мой план не сработает.

– Он наверху, в кабинете, – бросила мама. – Но зачем он тебе? Ужин почти готов, сегодня суббота. Мы идем на каток. – Она, кажется, нервничала.

Отец взглянул на нее и закрыл лицо руками.

– Ох, дорогая, я совсем забыл! – воскликнул он и подошел к ней. – Брюс звонил. Мне надо бежать в студию.

Мой отец был восходящей звездой музыкальной индустрии, часы работы у него были ненормированные и не как у всех.

Он взглянул на меня:

– Прости, детка. Мы можем сходить в другой раз? – И он повернулся к маме.

Та молча выглянула в окно. Я решила, что она отреагировала странно, но папа, кажется, ничего не заметил. Он направился к двери, бросив через плечо:

– На следующей неделе сходим, обещаю!

Некоторое время мама сидела неподвижно, потом встала и пошла на кухню. Наполовину готовый торт остался на столе. Я направилась за ней, не зная, что делать. На кухне она встала у раковины и уставилась в одну точку. Вечернее солнце проникало в комнату сквозь раздвижные стеклянные двери. Много лет спустя мать призналась, что ненавидит это время дня и эта ненависть началась в Сан-Франциско. Но я никогда не разделяла ее неприязнь. Наступление сумерек всегда казалось мне волшебным временем, прелюдией темноты. Я прекрасно помню, какой красивой в тот день была мама, как свет отражался от кухонных поверхностей и отбрасывал блики на ее лицо. Я подошла к ней и обняла. Я не знала, что сказать.

Так продолжалось некоторое время. Отец почти никогда не приходил домой раньше полуночи, и наше с ним общение сводилось к короткому поцелую перед школой и редким вылазкам в выходные. Впрочем, мне было все равно. Я даже радовалась: мне нравилось быть с мамой и сестрой.

Сестру я любила. Я знала, что некоторые родители волнуются, что сестры будут ревновать и соперничать, но это было не про нас с Харлоу. Мне никогда не нравилось быть в центре внимания. А после рождения сестры та стала перетягивать часть внимания на себя. Харлоу тоже любила похулиганить и стала моей сообщницей. Любое наше взаимодействие, как правило, начиналось (и до сих пор начинается) с одностороннего нарушения правил. Харлоу протягивала мне чашку; я швыряла ее в лестничный колодец. Харлоу забиралась в ванну и велела подать ей флакончик с пеной; я выливала все содержимое флакончика в воду и включала джакузи. И всякий раз мы хохотали до упаду. Мама была от нас в восторге. Но папе не всегда нравился сумасбродный смех Харлоу.

– Что делаете? – спросил он однажды, зайдя в мою комнату без предупреждения. Обычно он любил с нами играть, но в последнее время его, кажется, интересовало лишь одно – сон; все время, когда он был дома (а это бывало нечасто), он хотел только спать.

Папа проводил все больше времени на работе, и через некоторое время мама впала в депрессию. Бывало, она плакала из-за сущих мелочей. Или злилась и огрызалась на нас, а почему, я не понимала. Я испытывала тревогу и растерянность и впервые в жизни не могла полагаться на маму, заменитель моего внутреннего компаса. Она уже несколько недель не пекла торт, и подходящего момента для разговора о моих делах не находилось. Под «делами» я имела в виду, например, воровство.

Я воровала в школе рюкзаки. Они мне были не нужны, обычно я их возвращала. Это было не воровство даже, а компульсивная потребность, помогавшая избавиться от напряжения. Я видела рюкзак, валявшийся без присмотра, и брала его. Мне было все равно, чей он, почему его оставили, главное было взять. Так я избавлялась от напряжения и получала выброс адреналина, противодействующий апатии. Впрочем, через некоторое время метод перестал помогать. Сколько бы рюкзаков я ни украла, приятного чувства избавления больше не возникало. Я ничего не чувствовала и заметила, что эта пустота усиливала потребность совершать что-то плохое.

В точности как в тот день, когда мы с Сид виделись в последний раз. Мы стояли на тротуаре и ждали, когда нас отвезут в школу. Сид начала меня донимать. Она хотела прийти к нам на ночевку, а ее не пускали.

– Это все из-за тебя, – пожаловалась она. – Если бы ты тогда над нами не пошутила, мы могли бы приходить к вам играть! Вечно ты всё портишь.

– Прости, – сказала я, хотя совсем не чувствовала себя виноватой. Я была рада, что ей запретили к нам приходить. У меня разболелась голова. Напряжение разрасталось, но, что бы я ни делала, у меня не получалось от него избавиться. Я не понимала своих чувств, испытывала стресс и смятение. Казалось, будто я схожу с ума, и хотелось лишь одного: чтобы меня оставили в покое.

Вдруг Сид пнула мой рюкзак, стоявший у меня под ногами, – и все мои учебники высыпались.

– Знаешь что, – выпалила она, – мне все равно. Ненавижу твой дом и тебя.

Это была бессмысленная истерика: она уже много раз устраивала нечто подобное, чтобы привлечь мое внимание. Но она выбрала неподходящий день для конфликта. Глядя на нее, я вдруг поняла, что больше вообще не хочу ее видеть. Я думала, до нее дошло в первый раз, когда я заперла ее снаружи дома в кромешной темноте. Но ей, видимо, требовалось более доходчивое объяснение.

Не говоря ни слова, я наклонилась и начала собирать рассыпавшиеся вещи. Тогда мы носили в школу цветные карандаши в коробках. У меня была розовая коробочка с «Хеллоу Китти», в которой лежали яркие цветные карандаши. Я взяла один, встала и крепко сжала его в руке.

Карандаш треснул, и острый кусочек отлетел в сторону Сид. Она вскрикнула и отпрянула. Остальные дети сначала замерли, а потом закричали. Я же застыла, будто в тумане. Спустя несколько секунд я как будто вынырнула из-под воды. Напряжение исчезло.

Ко мне пришло необъяснимое чувство. Почти лёгкость. Я бросилась прочь с остановки, ощущая, будто что-то тяжелое отпустило меня.

Несколько недель я совершала всякие нехорошие поступки, чтобы избавиться от напряжения, но ничего не помогало. Но теперь выяснилось, что достаточно одного удара, чтобы напряжение бесследно испарилось! И не просто испарилось, а сменилось глубокой безмятежностью. Я будто нашла кратчайший путь к спокойствию, эффективный, хоть и безумный. В этом не было никакой логики, но мне было все равно. Я пошла домой и спокойно рассказала обо всем маме.

– О чем ты вообще думала? – допытывался отец.

Дело было вечером того же дня, я сидела в ногах своей кровати. Родители стояли напротив и требовали объяснений. Но у меня их не было.

– Ни о чем, – ответила я. – Не знаю. Я просто сделала это, и все.

– И ты не жалеешь? – Папа злился и был на взводе. Он только что вернулся из очередной командировки, они с мамой ссорились.

– Да! Я же извинилась! – воскликнула я. Я даже написала Сид письмо с извинениями. – Так чего вы злитесь до сих пор?

– Потому что на самом деле тебе не стыдно, – тихо проговорила мама. – Ты не жалеешь о том, что совершила. По-настоящему, в душе. – Потом она взглянула на меня как на чужую. Я замерла под этим взглядом. Точно такое выражение было на лице Эйвы, когда мы играли в дочки-матери. Смутная догадка, будто она хотела сказать: «С тобой что-то не так. Точно не знаю, что именно, но у меня нехорошее предчувствие».

У меня в животе ухнуло, будто мне дали под дых. Мне было очень неприятно чувствовать на себе мамин взгляд. Раньше она никогда так на меня не смотрела, и я хотела, чтобы она перестала. Это был взгляд человека, который совсем меня не знает. Я вдруг страшно разозлилась на себя за то, что сказала правду; правда никому не помогла ничего понять. Наоборот, она запутала всех, включая меня. Желая все исправить, я встала и попыталась обнять маму, но та вытянула руку и остановила меня.

– Нет, – сказала она, – нет. – Снова смерила меня долгим ледяным взглядом и вышла из комнаты.

Отец направился за ней; они стали спускаться по лестнице, их удаляющиеся фигурки уменьшались. Я залезла в кровать и пожалела, что мне некому причинить боль и снова пережить чувство, которое я испытала после того, как ударила Сид карандашом. Наконец за неимением лучшей альтернативы я прижала к груди подушку и вонзилась ногтями в руку.

– Давай же, жалей о том, что сделала! – прошипела я, продолжая впиваться в кожу, стиснув зубы и всеми силами пытаясь пробудить свою спящую совесть. Не представляю, долго ли я старалась, помню лишь свое отчаяние и злость, когда попытки пришлось прекратить. Я в изнеможении рухнула на кровать, взглянула на руку: она оказалась расцарапанной до крови.

После случая с Сид мама ушла в себя. Несколько недель почти не выходила из комнаты, а когда появлялась, постоянно казалась грустной. В доме тогда распоряжалась няня Ли. Я любила ее. Она была доброй, ласковой и читала нам книги после отбоя. Но мне нужна была не няня, а мама.

Чувство эйфории, возникшее у меня после инцидента с Сид, тревожило и искушало. Меня тянуло испытать его снова. Опять причинить боль. И в то же время я не хотела это делать. Меня обуревали смятение и страх, я нуждалась в маминой помощи. Я не знала, почему все пошло не так, но понимала, что виновата в этом я и сама должна все исправить.

Как-то раз я сидела у себя наверху, когда почуяла знакомый запах.

Шоколадный торт.

Наверно, мама достала коржи из духовки. Значит, сейчас отправит их в морозилку остужаться, а потом перенесет в столовую и там будет разрезать и прослаивать кремом… Тут я поняла, что должна сделать.

Коробка у меня в шкафу снова наполнилась доверху. Чужие книги, ворованные леденцы из супермаркета, пластинки из папиного кабинета, кофейные кружки из учительской, чьи-то ботинки – все, что я украла, чтобы избавиться от напряжения. Я достала коробку из тайника и поставила на комод. Вот так. Так я искуплю свою вину.

Если она опять печет торт, значит, ей лучше. Я все ей расскажу, и она поможет все исправить. Обнимет меня и назовет честной девочкой. Мой ум опустеет, как коробка, в голове освободится пространство. Напряжение, сомнения, стресс, желание кого-то обидеть – все уйдет в ту же секунду, как только я признаюсь. Я сяду на пол у стола и про себя потренируюсь извиняться, а когда она закончит приготовление торта, извинюсь и попытаюсь сделать это искренне. Мама будет мной гордиться.

Я тихо спускалась, волоча за собой коробку. Я это проделывала долго, но наконец дошла до первого этажа. Из коридора можно было незаметно заглянуть в столовую. Оттуда доносился запах шоколадного торта, нежный и сильный, как мама.

Я покрепче ухватила коробку и зашла в комнату. В голове нарисовался образ: сейчас я войду и увижу маму в персиковом платье и туфлях на плоской подошве, прослаивающую кремом первый корж. Я не сомневалась, что увижу именно это, поэтому, когда мой взгляд упал на нее, я ахнула. Она сидела за столом и бесшумно рыдала. Свет не горел. Ее руки дрожали, нитка провисла; она без особого энтузиазма пыталась разрезать корж надвое. Стол усеивали остатки предыдущих коржей: они раскрошились, и она отбросила их в сторону. Как долго она тут сидела, я не знала.

Ее лицо опухло и покрылось красными пятнами, фартук промок от слез. Ее душили рыдания, голова тихонько дергалась с каждым резким вдохом. Я поспешно спряталась за угол и замерла, не зная, как поступить. Я никогда ее такой не видела. Казалось, грусть захватила ее полностью. Я услышала сдавленный вскрик – и еще один корж отправился в утиль. Потом открылась дверь, и она вышла из столовой. Я взглянула на свою коробку и поняла, что та должна исчезнуть.

На кухне заработал миксер: мама начала готовить другой торт. Я наклонилась и осторожно подняла коробку, затем прокралась вверх по лестнице, остановившись на этаже, где находилась родительская спальня. Открыв двойные двери, подошла к деревянному сундуку, стоявшему в ногах родительской кровати. Я знала, что это мамин тайник. Пластинку «Параллельные линии» долго искать не пришлось: она лежала сверху, завернутая в одеяло. Сунув ее под мышку, я поднялась в свою комнату и тихонько толкнула дверь ногой. Включила проигрыватель и даже не стала надевать наушники. Все равно мама не заметит: она была полностью занята своими мыслями.

«Я словно стала невидимкой», – подумала я.

Голос Дебби Харри разлился по комнате. Я убрала коробку в шкаф. Через два дня я от нее избавилась: выбросила содержимое в мусорный контейнер у дома Сид и, ничуть не раскаиваясь, пошла домой.

Глава 3. Флорида

– Господа, не таращиться! – крикнул охранник. – Один неосторожный взгляд – и вы в карцере!

Я крепко сжала руку сестры. Мы шли по коридору тюрьмы штата; вдоль него тянулись камеры. Был обычный будний день, половина одиннадцатого вечера. Впереди мама болтала с дядей Гилбертом, начальником охраны. Мы направлялись к вышке в сопровождении нескольких офицеров, окружавших и замыкавших нашу группу.

– Это у нас «почетный блок», – пояснил дядя Гилберт. – Заключенные здесь хорошо себя вели, и им разрешили свободное перемещение. В этой части тюрьмы двери камер не всегда заперты, как у других.

Я знала, что это за «другие». За час, проведенный в мужской тюрьме, нам с мамой и Харлоу устроили полноценную экскурсию по зданию и представили всех его обитателей, в том числе тех, кто отбывал заключение в секторе «опасных преступников», где заключенные находились внутри окруженного коридорами центрального отсека с толстыми стеклянными стенами. Дядя велел, чтобы мы не подходили близко к стеклу: тут сидели арестованные за самые страшные преступления. Он не объяснил, почему нельзя приближаться к стеклу, но его тон напомнил мне папин, когда тот велел нам прикрывать глаза во время эротических сцен в фильмах.

– Но, если интересно, – добавил дядя, – можете взглянуть на них через стекло или на экране в соседней комнате.

В одностороннее зеркало заключенных можно было рассмотреть вблизи, как будто те стояли напротив, но я предпочитала вид с камер наблюдения, расположенных под потолком. Один из офицеров, Бобби, сел перед рядами мониторов и показал мне, как пользоваться системой. Я окинула взглядом комнату, навела резкость, приблизила камеру и хорошенько рассмотрела каждого. Что же они сделали, прежде чем попали сюда? Наверняка что-то очень плохое. Но что? Я спросила у Бобби.

– Изнасилования, убийства, поджоги и прочее, – ответил тот.

Дядя Гилберт откашлялся, подавая Бобби сигнал, чтобы тот был осторожнее. Бобби коротко ему кивнул, наклонился и посмотрел мне в глаза.

– Вот в чем дело, – сказал он и указал на мониторы: – Все эти люди совершили ужасные вещи. Но проблема даже не в этом. Проблема в том, что они не раскаиваются. Они не боялись, когда на это шли. Поэтому они здесь.

– Ясно, – ответила я, хотя ничего не поняла.

– Эти заключенные, – продолжил Бобби, – я бы сказал, процентов восемьдесят из них – социопаты.

Тогда я впервые услышала это слово.

– Ясно, – повторила я. – А что такое социопат?

– Человек, который не раскаивается в плохих поступках, – сказал Бобби. – Ему не стыдно. Он не знает страха. Никогда не чувствует себя виноватым. Не боится, что его поймают, и раз за разом совершает одни и те же глупости.

– О, – я снова посмотрела на заключенных на экранах. – Правда?

Бобби задумался.

– Смотри. – Он достал бумажник и положил его на стол. – Допустим, я сейчас выйду на пару минут и оставлю на столе бумажник.

Я кивнула, будучи вся внимание.

– Ты его возьмешь? Достанешь деньги из бумажника, пока меня не будет?

– Нет, – соврала я.

Бобби рассмеялся:

– Ну конечно не возьмешь! А если бы взяла, тебе потом было бы стыдно, так?

– Очень стыдно, – снова соврала я.

– Вот именно, – ответил Бобби. – Потому что ты не социопат. Социопат возьмет бумажник, и ему совсем не будет стыдно. Он может вернуться на следующей неделе и сделать то же самое! И его ничто не сдержит, так как социопаты не боятся последствий.

Я судорожно сглотнула. Значит, для таких людей, как я, есть особое слово? Впрочем, что-то мне подсказывало, что тюремному охраннику, работающему в ночную смену, такие вопросы лучше не задавать.

Бобби потянулся, нажал на кнопку и рявкнул в переговорное устройство:

– Роджер! Руки со стекла убери!

Заключенный отошел от одностороннего зеркала, покачал головой и улыбнулся в камеру.

– Этот любит нервы потрепать, – сказал Бобби.

Я навела камеру на Роджера.

– Офицер Бобби, – спросила я, – а все социопаты попадают в тюрьму?

– Наверно, – ответил Бобби, – кроме самых умных.

Я окинула взглядом заключенных за стеклом: они жили все вместе в одной большой клетке.

– А что, если они подерутся и убьют друг друга? – спросила я.

– Значит, их долг перед обществом будет исполнен, – с удовлетворенным вздохом ответил он. Я не очень поняла, что он имел в виду, но кивнула и снова перевела взгляд на экран.

– Патрик, – окликнула меня мама, – заканчивай, дорогая. Харлоу хочет в туалет.

Идея сводить нас в тюрьму возникла у мамы еще пару месяцев назад. Дядя Гилберт работал в ночную смену и вечно рассказывал всякие истории о работе в Управлении исправительных учреждений Флориды. Нам стало интересно.

После комнаты видеонаблюдения нас по очереди заперли в одиночке, чтобы мы могли почувствовать себя арестантами, а потом провели экскурсию по «почетному блоку». Поднимаясь по лестнице в центральную башню, я посмотрела вниз, на заключенных. Их было несколько сотен. Меня просто потрясло, что эту ораву предполагалось сдерживать лишь пятерым немолодым охранникам.

Мне было одиннадцать лет, и мы жили во Флориде уже два года.

– Собери сумку, – велела мама вскоре после случая с карандашом. – На выходные поедем к бабушке.

На самом деле это означало, что мать уходит от отца и мы переезжаем во Флориду. Но тогда я об этом не подозревала, поэтому собрала все необходимое на два дня.

Во Флориде все не задалось с самого начала. Во-первых, мать упорно не признавалась, что ушла от отца и мы переехали в Солнечный штат навсегда. Она продолжала отрицать это даже после того, как отец прислал ей машину и все вещи, чтобы она начала подыскивать себе жилье. Так я поняла, что мама не всегда говорит правду. И меня это разозлило. «Значит, мне тоже можно врать, – решила я, – ведь в любом случае у меня будут неприятности».

Через некоторое время мама, кажется, поняла, что ее решение продлить наши семейные «каникулы» не находит отклика у нас с Харлоу. Из-за чувства вины перед нами она ослабила почти все свои строгие правила. Даже разрешила мне завести первое домашнее животное – хорька по имени Бэйби. Это была девочка, и я ее обожала. Не считая сестры, Бэйби была моей единственной подругой, и какой! Несносная хулиганка с неотразимым обаянием и страстью к блестящим предметам. По ночам она рыскала по бабушкиному дому в поисках драгоценностей: сережек, цепочек – всего, что могла унести в зубах, – и тащила все это в нашу с сестрой общую маленькую комнату, пополняя мою коллекцию краденого, которую я теперь хранила под кроватью.

Каждое утро напоминало Рождество. Я просыпалась, залезала под кровать и смотрела, что принесла моя маленькая четырехлапая помощница Санты. То, что нравилось, – оставляла себе. Что не нравилось – не трогала.

– Молодец, Бэйби! – похвалила я ее однажды, когда она принесла длинную золотую серьгу.

Я поцеловала ее, зарылась носом ей в шею и глубоко вдохнула. Я слышала, что хорьков не любят заводить из-за их специфического запаха, но мне казалось, что Бэйби пахла чудесно, сладковато-прело, как библиотечные книги. Она пожевала мои волосы, показывая, что хочет играть.

Я надела сережку, встала и посмотрела на свое отражение в зеркале. Взяла свою любимицу и посадила в рюкзак. Она растянулась на дне.

– Готова? – спросила я. – Пойдем!

Одна из причин, почему мне нравилось жить во Флориде, – там за нами никто не смотрел. Дома распоряжалась бабушка, а она придерживалась довольно либеральных взглядов на воспитание. От нас с сестрой требовалось периодически показываться ей на глаза и не отходить дальше, чем на пару кварталов от дома; в остальном мы были предоставлены сами себе.

Выходные у бабушки затянулись, превратились в месяцы, и я взялась за старое: надо же было как-то справляться с внутренним напряжением. Я воровала деньги с подносов для сбора пожертвований в церкви, кидала дохлятину во двор противной тетки с нашей улицы, залезала в пустой дом в нескольких кварталах от нашего, сидела там часами и наслаждалась тишиной.

Мне очень нравился этот дом. Стоило зайти внутрь, как я ощущала полное спокойствие. Пустота в доме перекликалась с моим внутренним состоянием, и мне становилось хорошо от этого равновесия. Хотя в доме ничего не было, у меня не возникало ощущения, что мне чего-то не хватает. Отсутствие чувств, обычно причинявшее стресс, в этом доме оказывало противоположный эффект. Там я как будто находилась в центрифуге. На каждой ярмарке есть установка без ремней безопасности и сидений, где ты крутишься, вжимаясь в стенку под действием центробежной силы. Я обожала этот аттракцион. Крутилась по несколько раз подряд, глядя на оператора, сидевшего в рубке управления в центре колеса.

Однажды я спросила маму:

– Как у него голова не кружится?

– Он в самом центре, вот и не кружится, – объяснила она.

В пустом доме я чувствовала себя точь-в-точь как тот оператор. Умом понимала, что нарушаю взрослый кодекс поведения, и это осознание помещало меня в ось центрифуги. Дом вокруг пульсировал, ужасаясь незаконному проникновению, а я оставалась спокойной, ощущала безмятежность и контроль. Выпускала Бэйби из рюкзака, чтобы та могла побегать, садилась в зимнем саду и читала книжки. Чистое блаженство.

Разумеется, я понимала, что нельзя заходить в чужие дома и надо бы обо всем рассказать маме. Я же решила быть честной и не подвергать себя опасности. Но всякий раз, когда я собиралась признаться, мама казалась такой расстроенной. Во Флориде нам никак не удавалось поговорить. Мне казалось, что в последнее время она меня избегала. Она отказывалась говорить на любые неудобные темы, а также обсуждать даже очевидные вещи, вроде нашего окончательного переезда во Флориду, ведь, судя по всему, мы не собирались возвращаться в Сан-Франциско и снова жить с папой. Даже после того, как она нашла нам дом – маленький таунхаус на берегу моря, – она не говорила ничего конкретного о своих долгосрочных планах.

– Мам, зачем нам эта новая школа? – спросила я.

Мама пыталась встроиться в поток незнакомых машин у школы. С нашего переезда во Флориду прошло несколько месяцев.

– Не знаю, – ответила она, – просто решила, что это лучше, чем сидеть дома целыми днями и ждать, пока мы с вашим папой выясним отношения.

– А кто будет присматривать за Бэйби? – я уже скучала по своей любимице. – Ей без меня будет грустно.

– Я прослежу, чтобы она не грустила, – пообещала мама. – А ты пока могла бы завести новых подруг.

– Новых? – удивилась я. – У меня и старых-то нет.

– Что ж, – с надеждой проговорила мама, – может, в этот раз тебе больше повезет.

Но в этот раз тоже не повезло. Школа была новая, но я-то не изменилась. Дети там были нормальные, но они тоже сразу смекнули, что я «другая». Впрочем, я даже не пыталась это скрыть.

– Целовалась когда-нибудь с языком? – спросил мальчик по имени Райан. Мы обедали в столовой, прошел примерно месяц с тех пор, как мы с Харлоу начали ходить в эту школу.

– Нет, – ответила я.

– Почему? – спросил Райан.

– Потому что моя мама умерла.

Я выпалила это и рассмеялась. Сама не знаю, зачем так ответила. Наверно, чтобы прекратить этот разговор. И мне это удалось, но не удалось остаться незаметной. Райан резко изменился в лице, и остальные дети – тоже. Это выражение лица было мне хорошо знакомо.

Слухи о смерти моей матери вскоре дошли до директрисы, и та вызвала меня в свой кабинет.

– Патрик, – сказала она, усадив меня рядом с собой на диван, – я слышала, твоя мама умерла. Это правда, милая? – Ее лицо выражало беспокойство.

– Нет, – ответила я, желая ее успокоить. – С ней все в порядке.

– Хм, – директриса нахмурилась, – тогда зачем ты сказала, что она умерла?

Я и сама не понимала. Это было так глупо и очень для меня нехарактерно. Я осознавала, что зря это сказала, что это привлечет ко мне лишнее внимание, а мне этого совсем не хотелось. Но все равно же ляпнула. Я бы не сказала, что мне было совсем плевать на последствия своих действий; я просто знала, что они меня не расстроят. Даже тогда я понимала разницу между первым и вторым.

– Мы просто обсуждали, что может быть хуже всего на свете, – соврала я, – поэтому я так сказала. Что нет ничего хуже, чем когда твоя мама умерла.

Директриса серьезно покивала и натянуто улыбнулась.

– Тогда понятно, – ответила она. – Вы с сестрой – очень милые девочки.

Она была права. Отчасти. Харлоу действительно была милой девочкой. Хотя мы учились в этой школе всего несколько недель, она уже освоилась. Ее несколько раз приглашали в гости, в своем классе она стала самой популярной девочкой. Люди к ней тянулись. Харлоу была как Дороти из «Волшебника страны Оз»: идет себе по дорожке, а друзья как-то сами заводятся. Я же скорее напоминала Уэнсдей из «Семейки Аддамс», только белокурую и с хорьком. Иду себе по дорожке, а люди с криками разбегаются.

Иногда я пыталась «вписаться» и вести себя «нормально», как другие дети, но меня хватало ненадолго. Во-первых, мой круг общения ограничивался семьей, а в семье я и не пыталась притворяться «нормальной». Но главное – меня некому было научить «нормальному» поведению и реакциям. Мои попытки быть как все напоминали потуги моего одноклассника, который плохо читал. Математика и музыка давались ему легко, но у него было расстройство, из-за которого он путал буквы. К нему приставили специального педагога, и тот работал с ним, пока у него не стало лучше получаться.