Транссиб – длинное путешествие к самому себе

Пятнадцатилетний Арджун жил в городе, который никогда не знал темноты. Огни мегаполиса мерцали даже глубокой ночью, реклама переливалась красками, толпы людей текли нескончаемым потоком по улицам, а всё же для него этот мир был глух и безмолвен.

С тех пор как умерла мать, в сердце мальчика поселилась пустота. Он замкнулся, отдалился от друзей и учителей, утратил всякий интерес к тому, что ещё недавно увлекало и грело его душу. Музыка, футбол, школьные шалости – всё это казалось теперь чужим, ненужным. Мир словно поблёк.

В их квартире царила не жизнь, а тишина, тяжёлая, вязкая, как густой туман. Слова между ним и отцом заменили недосказанность и редкие упрёки. Раджив, строгий инженер, привыкший к формулам и чертежам, к ясности цифр и линий, не умел выражать чувств. Каждый вечер он возвращался домой, приносил с собой запах машинного масла и бумаги с чертежами, но за его спиной не входил в дом отец – лишь человек, растерянный и виноватый, не знающий, как достучаться до сердца сына.

Между ними стояла невидимая стена, холодная, прочная, словно из камня. Раджив понимал: день за днём он теряет Арджуна, словно вода утекает сквозь пальцы. И чем сильнее он пытался удержать, тем дальше отдалялся сын.

Раджив сидел за столом, над раскрытой папкой с чертежами. Лампа отбрасывала жёлтое пятно света, в котором линии и цифры казались чёткими, уверенными, такими простыми, в отличие от того, что творилось в душе. Он привык к логике: формулы подчиняются правилам, механизмы – законам. Но жизнь с сыном утратила всякую закономерность, и он не знал, за какую формулу ухватиться.

Арджун молча прошёл в комнату, бросив рюкзак на пол. Никакого «здравствуй», никакой улыбки. Только тишина, наполненная скрытой обидой.

– Опять поздно, – сказал Раджив, стараясь, чтобы голос звучал ровно, но в нём всё равно проскользнула жёсткая нота.

Сын не ответил. Только плечо дрогнуло.

– Я беспокоюсь, – добавил отец, но прозвучало это сухо, как очередная констатация факта.

– Ты всегда беспокоишься, – холодно бросил Арджун, даже не повернув головы. – Только не обо мне, о себе самом. Твои волнения – это твои эмоции, ты печешься о них, желая внутреннего равновесия за счет моего послушания. А я хочу жить свою жизнь. Думай о себе, смести фокус, и волнения исчезнут.

Эти слова ударили сильнее, чем мог бы ударить кулак. Раджив поднял глаза от чертежей. Хотел что-то сказать – оправдаться, возразить, но слова застряли в горле. Вместо них повисла пауза, густая, тяжёлая.

– Я работаю ради нас, – наконец вымолвил он.

– Ты работаешь ради себя, – прошептал Арджун, почти не слышно, но достаточно, чтобы отцу не удалось не расслышать.

И снова – молчание. В нём было больше упрёка, чем в любых словах.

Раджив чувствовал: с каждым днём сын отгораживается выше и выше. Тишина между ними превращалась в непробиваемое стекло, которое невозможно переломить силой. Он все понимал, он все ощущал кожей до дрожи, до онемения конечностей и оттого чувствовал себя виноватым, растерянным, как человек, потерявший компас среди безбрежного океана жизни.

Вечер в квартире был густой, как свинцовый туман. Арджун заперся у себя в комнате, и за тонкой двери слышалась только глухая музыка наушников, обрезанная, как обрывки чужой жизни. Раджив остался один за столом. Чернила на чертежах расплывались перед глазами; линии теряли ясность, цифры путались. Он оттолкнул бумаги, взял в руки телефон – единственный светящийся предмет в комнате.

Лента соцсетей текла бесконечным водопадом чужих лиц, праздников, шумных улыбок. Всё казалось пустым и искусственным, пока вдруг взгляд не остановился. Фотография: знакомый поворот бухты, тонкая полоска воды, уходящей в закат. Амурский залив. И рядом – её глаза.

Елена.

Он будто услышал щелчок старой фотоплёнки – и память ожила, воспроизводя картины сорокалетней давности.

Лето. Владивосток. Приморский воздух был солоноват и свеж, словно его только что выловили из моря. Тонкие иглы хвои наполняли лёгкие терпким ароматом, а горы, покрытые зеленью, сходили прямо к воде. Раджив помнил тот вечер, когда они вдвоём сидели на камнях у берега. Волны перекатывались лениво, но настойчиво, словно старались что-то рассказать.

– Ты знаешь, – сказала Елена тогда, улыбаясь, вполголоса, – здесь всегда так. Море разговаривает с теми, кто умеет слушать.

– В Индии море тоже разговаривает, – ответил он, смеясь. – Но на нашем языке.

Она посмотрела на него серьёзно:

– Язык моря един для всех. Просто каждый слышит море по-своему, кто-то только звук волны и прибоя, кто-то шепот, а кто-то и голос его стихий, который ведает чуткому уху невероятные истории странствий.

Эти сильные слова врезались в память навсегда, перенеся в архив каждое мгновение этого вечера.

Он вспоминал их прогулки по утесам, ярмарку в центре города, где продавали сушёных кальмаров и алые ягоды шиповника. Помнил, как впервые попробовал икру морского ежа – колючего и таинственного, и как Елена смеялась, когда он сморщился от непривычного вкуса. Помнил её волосы, впитавшие запах ветра, и её руки, холодные от морской воды.

А ещё – помнил прощание. Тогда он вернулся в Индию, обещая когда-нибудь приехать снова. Но жизнь распорядилась иначе: учёба, работа, брак, рождение сына, смерть жены. И вот теперь – он смотрел на фотографию, где Елена стояла у знакомого берега, и между ними лежали годы молчания, как целая бездна. Он, совсем юный, еще не познавший горе утраты, как жизнь до и после.

Раджив долго всматривался в экран, словно хотел оживить фотографию взглядом. Его сердце стучало странно, будто впервые за долгое время просыпалось.

Он почти не заметил, как набрал короткое сообщение. Всего два слова:

– Ты здесь, мне не мерещится. Ты ни грамма не изменилась. Твой образ врезался в память и сейчас, как открытую книгу, я читаю те дни.