Рождество 2000 или Бомонд по-русски

ГОЛОВА НА БЛЮДЕ

Низкое полутемное помещение представляло собой четко очерченный квадрат, замыкали который тяжелые потемневшие от сырости и плесени округлые, грубо обструганные бревна. Под потолком, не превышавшим двух метров от земли, тускнела матовая, покрытая пылью, паутиной лампа, одетая в металлический прутчатый колпак, как в намордник, намертво ввинченный в сводчатые доски. Прямо от лампы, точно лапы огромного распластавшегося паука, тянулись во все стороны оголенные провода, два из которых рельсами опоясывали обитую железом дверцу люка, ведущего в жилое помещение дома. Они замыкались на медной скобе с тяжелой увесистой ручкой, находящейся под электрическим напряжением.

Тамара с Галей томились в этом помещении давно. Они уже потеряли счет времени. Первой сюда попала Тамара, немногим позже – Галя. На лбу у обеих синим было выколото: «Рабыня», на шеи надеты собачьи ошейники с грузными цепями, прикованными к центральному бревну удаленной от входа стены.

Соня, третья обитательница подземелья была на особом, привилегированном положении – цепь ее крепилась за ногу к ведущей из подвала лестнице и была не такой увесистой. Да и лоб тринадцатилетней школьницы, в отличие от тридцатилетних подруг по заточению, был чистым и гладким, без наколок и преждевременных морщин. Специально для нее был поставлен старый соломенный тюфяк, где девочка чаще всего лежала, свернувшись полукалачиком, поджав ноги и втянув голову в плечи, накрывшись поверх грязным, свалявшимся одеялом.

Соне снился монастырь, теплый, ласкающий августовский день, клонившийся к закату, наполненный скрипичными партиями кузнечиков и стрекоз, заглушаемыми отдаленными аккомпанементами моторов и тормозов проносящихся по шоссе машин. В предосеннем экстазе краски трав и экзотических сорняков сливались воедино на игриво петляющей, как кошка выгибающей свою спину, тропинке.

Христиан в белых одеждах, зовущий и увлекающий ее за собой. Вот тропинка, выписав знак вопроса, спускается к реке и упирается в шаткий подвесной мост. Там, в дали, на том берегу несказанно прекрасный райский лес: Христиан протягивает ей руку. И Соня, преодолевая боязнь высоты и воды, вступает на пляшущие доски.

Но неожиданно белая тонкая рука Христиана оборачивается грузной, волосатой пятерней Поликарпа.

– Просыпайся, ишь соня, – тормошил ее потной ручищей Поликарп. – Пошли со мной, в другой кроватке доспишь…

Поликарп, слащаво похлопывая Соню по ягодицам, подталкивал ее вверх по лестнице. Дверь люка была открыта, напряжение отключено. Соня догадалась, зачем он ведет ее туда, в горницу. Это он проделывал с ней по нескольку раз в неделю.

– Ну, что, заморыш, небось хочешь поваляться с хозяином в чистой постельке? – Поликарп одернул полу надетого на голое тело ребенка халата, прошелся толстыми, короткими, как сардельки, пальцами по соскам девочки, соскам, как нежные бутоны розовых цветов, девственно набухших в ожидании своего единственного Соломона.

Того самого Соломона из Песни Песней, влюбленного в свою юную Суламифь. «Неужели же для утехи этого похотливого смрадного животного созревали и должны были распуститься ее цветы?» – думала она. А рука Поликарпа уже перекочевывала дальше, вниз по телу. Раскрасневшись и заухав, он начал торопливо растегивать пуговицы штанов. Запрокинув Соню, даже не раздевшись полностью, а только приспустив исподнее, он навалился на девушку всем своим грузным телом, и запыхтел, и «заходил», как паровоз, набирающий скорость.

Поначалу Соня испытывала резкую боль и отвращение, со временем притерпелась, одеревенела и стала бесчувственной, как доска. Она лишь ощущала себя неживым отхожим местом, куда Поликарп справлял свои нечистоты. Но ей это уже было все равно.

Закончив свою «миссию», Поликарп слегка подобрел и, лежа на кровати, царственным жестом указал Соне на тарелку недоеденных им щей:

– Можешь пойти доесть.

– Обойдется, не барышня, будет, как сученка, на цепи похлебку хлебать, – вставила вошедшая в горницу мать Поликарпа Ираида Поликарповна, назвавшая своего единственного сыночка в честь деда, который, по слухам, в Великую Отечественную был провокатором и сотрудничал с немцами на оккупированной территории.

– Гони ее, паскуду, вниз, Поликарпушка, – приговаривала мать, подрагивающей рукой поглаживая в паху обмякшие мужские достоинства сына.

– Ах, оставьте, маменька, устал я, – отмахивался от Ираиды Поликарповны любимый сыночек.

– А ты, что, тварь, глазами зыркаешь, пошла вон, в свою нору, – Ираида Поликарповна толкнула и так уже спускавшуюся в подвал Соню. Затем захлопнув крышку люка, и подключив ток, она, не в силах сдерживать в себе то, что называется эдиповым комплексом, направилась к сыну.

– Я блинчиков к масленице спеку, мяска свежего раздобудем, вот ты, сыночек, и подкрепишься, – кудахтала, как непоседливая курица, мамаша, назойливо прокрадываясь костлявой сморщенной рукой в застегиваемую сыном ширинку…

После сабантуйчика на троих в 91-м в Беловежской пуще границы еще недавно великого и могучего государства отодвинулись на восток. И городок, который слыл просто российской глубинкой стал теперь пограничным со всей вытекающей из этого атрибутикой – появилась таможня, проверочные посты, туда-сюда сновали пограничники…

Поговаривали, что Печерск вот-вот отойдет к Эстонии, посол которой со своей гуманитарной помощью частенько наведывался то в полуразрушенную районную больницу, то в единственную на весь городок гимназию. Жители же его, долгими месяцами не получавшие от местной власти своих законно заработанных денег, не задумывались ни о чем – ни о какой высокой политике – и охотно принимали заграничные подачки.

Те, кто противился новым порядкам, были в явном меньшинстве. Это были журналисты районной газеты «Печерская правда», тираж которой с каждым полугодием неумолимо сокращался. Аморфное состояние обывателя, отягощенного только проблемой выживания, усугублялось. Никакие уже патриотические принципы практически не могли растрясти это «болото». А газетчики старались быть во всеоружии.

Но их голоса сбивались и начисто заглушались стараниями звонарей Старо-Печерской Лавры, бывшей при Советской власти местом паломничества не столько верующего люда, сколько любопытных туристов, прибывающих сюда аж из-за кордона.

– Что рты-то раскрыли? Пора на магнитофон записывать! – басил, свесившись с колокольни, молодой звонарь Степка, которого родители привезли в обитель, когда ему еще и семнадцати лет не было.

Обитель эта жила своим внутренним монастырским уставом, практически не измененным за свои пять веков существования. Местоположение ее предопределялось как бы свыше. Монастырь напоминал кратер вулкана, потому что находился, с одной стороны – на самой высокой точке городка, а с другой, – проваливался в естественный природный каньон, замыкающий эту святую возвышенность. Как говорится, из рая да в ад. Святая обитель была обнесена стенами зубчатыми, как всклокоченные перья большой птицы, которая, словно взмахами своих крыл, пыталась оторваться от земли, чтобы подняться в царство небесное.

Как бутоны сказочных цветов, звездные купола Успенской церкви вырастали из-за древних монастырских стен. Ночью синева церковных луковиц сливалась с ними и густым бархатом западного неба. Чудилось, что даже и днем, и ночью падающие звезды находили свой последний приют на Успенских куполах.

…Занятия в местной гимназии заканчивались ближе к вечеру. Соня перешла в восьмой класс. Все каникулы девочка проводила дома в своем родном городке. Это повторялось из года в год. Редко кто из печерян мог позволить себе отпускные поездки. К счастью, сама печерская природа располагала к отдыху и прогулкам.

Соня росла замкнутым ребенком. Слегка романтичным и восторженным, с грустинкой в серых глазах. В отличие от сверстниц, похожих больше на своих дородных матерей провинциального городка с вялотекущей уездной жизнью. Восторг у нее вызывал и монастырь, и сосны, и особенно малиновый звон на закате дня. Одноклассницы считали ее дурочкой, посмеивались над ней, прозвав царевной-несмеяной.

Ее сверстницы уже имели своих дружков, которые года на два-на три были старше них. Девчонки вовсю пользовались косметикой, надевали мамины туфли на каблуках, подкладывали вату в лифчики, чтобы увеличить бюст, как у секс-бомб из «Плейбоя». Многие из них уже вышли в «дамки». На Соню, которая больше напоминала подростка, чем взрослую девицу, провинциальные дон-жуаны не обращали внимания.

Первый и, наверное, последний поход Сони на дискотеку запомнился ей надолго. Дискотека как дискотека в маленьком городке, где все давно друг друга знают, и новые лица, появляющиеся нечасто или же вызывают всеобщий интерес, или сразу – полное безразличие.

Соня, приглашенная сюда в одну из летних пятниц Светкой и Людкой из параллельного класса, чувствовала себя сначала посторонней на этом «празднике». Парни из лесотехнического лицея, которых она встречала на улицах, объединились в небольшую стайку танцующих и, забивая музыку залпами смеха, нарочито и пошловато, явно пытались обратить внимание на собственные персоны. Света с Людой, похихикивая и пританцовывая, подкатили к мужскому обществу. Начав подталкивать парней плечиками, как бы приглашая их к быстрому танцу в кружок четверо-на двое. Света схватила Соню за руку и притянула ее к танцующим. Девочка стала водить бедрами в такт музыки, стараясь повторять движения подруг.

Быстрая мелодия сменилась медленным танго. Кружок стихийно разбился на пары. Василий, выпускник лесотехнического лицея, «подгреб» к Соне и, обхватив ее мясистыми, тяжелыми руками, бесцеремонно прижал неуверенную в себе девочку, и неуклюже, но демонстративно повел ее в танце. Соня послушно пошла за партнером, не оказывая ему сопротивления. Это был ее первый танец с почти взрослым мужчиной. Все последующие танцы до окончания дискотеки Вася танцевал только с ней.

Нельзя сказать, что Василий был в ее вкусе. Но выбора не было, и внимание молодого человека в любом случае радовало и веселило девочку, тем более что это случилось впервые…

На следующий день Соня, не показывая своего внутреннего волнения, сама напросилась с девчатами на дискотеку. Но в этот субботний вечер Вася оказал ей ноль внимания, несмотря на то, что она несколько раз пыталась обратить на себя его взгляд. Он то курил, то танцевал попеременно с Людкой, Светкой и Альбиной. Света, поправляя растрепанные волосы, проходя мимо Сони, кинула:

– А ты, что тут жмешься? Иди танцуй с Веркой, ее здесь тоже никто не приглашает. На Васеньку не рассчитывай. Он с тобой танцевал «на проигрыш».

– На какой проигрыш? – насторожилась Соня.

– На какой, на какой – на картежный! Вчера он проиграл. А у ребят такой закон: проигравшийся танцует с самой некрасивой девчонкой весь вечер.

– С какой некрасивой?..

– Да с тобой, дурочка!

По сравнению со своими подругами-скороспелками Соня напоминала нежный, хрупкий, неброский подснежник – светленькая, сероглазая, наверное в отца прибалта, с которым ее мать разошлась семь лет назад сразу после отделения Эстонии. Худенькая, нео-формившаяся, со слегка заостренным личиком на длинной вытянутой шее и широко поставленными большими глазами с легкой поволокой – она напоминала лебеденка, не достигшего половой зрелости.

Такие девочки не были во вкусе местной мужской элиты – разбитной и самоуверенной, хамоватой и развязной, привыкшей к легким победам. Соня, будучи в глазах ровесников гадким утенком, обещала превратиться в женщину, которая могла стать музой и спутницей поэта, художника, мечтателя. Наверное, как и ее мать, Вероника, работавшая в городской библиотеке. Именно ей, не единственной ли женщине этого городка, псковские литераторы, изредка заглядывающие в библиотеку, посвящали стихи и оды, а живописцы, прельщенные великолепием монастырских стен и звездных куполов, все норовили написать ее портрет на фоне древних красот.

Но зато в очереди у мясного прилавка продавец с карандашом за ухом и зачесанным набекрень лоснящимся чубом, игриво, с пафасом заявляя:

– Самой красивой женщине – лучший кусок мяса… – отдавал его не Веронике, скромно стоящей в очереди, а вытравленной пышногрудой блондинке с ярко накрашенными пухлыми губами, которые становились предметом вожделения специалиста по окорокам и прочим мясным продуктам.

После случая на дискотеке Соня совсем замкнулась, отдалилась от девчонок. Близким для нее человеком, с которым она шла на контакт, оставалась мать. Но у той было много своих служебных и домашних забот. Может быть, поэтому Соне понравились уединенные прогулки по монастырским дорожкам и тропинкам.

Отроческое самоуглубление подтолкнуло ее к общению с Богом. Она полюбила церковные службы с мужским хором. В лицах солистов Соня пыталась разглядеть свой идеал избранника. В хоре пели молодые монахи с правильными чертами почти прозрачных лиц, аскетически одухотворенными глазами, в которых ничего общего не было с плотоядными фи-экономиями парней из дискотеки. Девочка часами могла простаивать на службе, закрыв глаза, слушая чистые неземные голоса, когда растворялась реальность, и ей казалось, что она, как птица, поднимается над куполами и парит между небом и землей.

В тот воскресный вечер Соня изменила своему обычаю и вышла из церкви до окончания службы. Смутное волнение потянуло ее в монастырский сад, растворившийся в розовой предзакатной дымке, точно там ей было назначено свидание… Сад раскинулся на уровне церковных куполов Успенского Собора, которые словно русские витязи, оступившись, провалились в воронку кратера вулкана, и только их шлемы-купола выглядывали из-за зеленой оторочки Эдемского сада.

Неведомый голос свыше позвал ее к любимому месту – камню-валуну, оставшемуся лежать на горе с момента ледникового отступления. Над камнем повисли ветви дуба – аборигена, ровесника монастыря, основанного в начале XVI века. Доисторический камень питал своей животворной силой не только монахов и паломников, пасущихся возле него. Он дарил свою энергетику дубу, который, ежегодно реинкарнируясь, обретал новую жизнь в молодых побегах.

Звонарь Степка в одну из прогулок поведал Соне легенду чудодейственного, исцеляющего от болезней камня и исполняющего при прикосновении с ним сокровенные желания.

Именно здесь Соня увидела молодого мужчину в белом лет тридцати-тридцати пяти, сидевшего на камне. Девочка остановилась, разглядывая незнакомца. В его облике что-то перекликалось с образами здешних монахов – легкая окладистая борода, всеобъемлющий, проницательный взгляд, точно отворяющий дверцу в мир ее беззащитной души. Взгляд лазурных, как утреннее небо, глаз. Классические точенные черты лица его располагали к себе, вызывали желание говорить с ним, как со старым добрым другом. Будь на его месте кто-то другой, Соня, возможно, повернула бы назад. Но в тот момент она не испытала чувства неожиданности и страха, как будто бы пришла к месту заранее условленной встречи.

Незнакомец, точно очнувшись от медитации, оторвал свой взгляд от земли, и посмотрел на девочку. Подвинулся, жестом пригласил сесть рядом. Она, как под воздействием гипноза, повиновалась ему.

– Как зовут тебя? – спросил он.

– Соня, – ответила она.

– А меня – Христиан. Ты, наверное, живешь в Печерске?

– Да, я здесь родилась. А вы иностранец?

– Почему ты так решила?

– У вас имя нерусское.

– Угадала, я давно путешествую по миру.

– Вы из Прибалтики?

– Я и там бывал.

Он говорил доверительно, но слишком обще, так что Соня, сразу расположившись к нему, не могла все же создать для себя образ конкретного живого человека. Она впервые столкнулась с человеком – загадкой, и это притягивало к нему.

Христиан повел ее по дорожкам сада, деликатно поддерживая под локоть, чтобы не споткнулась, интуитивно замедляя шаг в ее излюбленных, укромных уголках.

Соня, чувствуя себя хозяйкой этих мест, взялась за роль гида и увлекла Христиана к спуску с горы, ведущему к входу в пещеры, от которых и пошло и название городка.

Пещеры – это пространство огромного города, царство Миноса, со своими лабиринтами, где без нити Ариадны, или по меньшей мере, свечки и проводника лучше и не заходить, а то можно затеряться в запутанных тоннелях, распластавшихся под землей, как щупальцы гигантского осьминога. Страх заблудиться и не найти дороги назад в кромешной тьме Аида охватывал обычно человека светского, неподготовленного. Насельникам же монастыря было ведомо совсем иное состояние. Находясь в пещерах, они испытывали необыкновенный духовный подъем и трепет, умиротворение от близости иного, потустороннего, вечного мира.

Пещеры представляли собой подземный гигантский погост, где захоронений больше, чем жителей 10-тысячного города. То ли от уникальных условий, то ли от благодати свыше, как считали монахи, тела усопших не подвергались тлению.

Печерский монастырь слыл чуть ли не единственным святым местом на Руси, где огоньки лампады не затухали во времена великих смут, войн и политических потрясений. Хранителем и защитником монастыря искони считался Никола-воин. Следуя и уподобляясь чудотворному образу своего святого покровителя, сами монахи, которым по всем канонам надлежало быть покорными и послушными, не чурались брать в руки оружие, если их обители грозил супостат.

Соня и Христиан предстали перед обычной, ничем не примечательной дверью храма – подземелья. Малюсенькая кругленькая старушка, похожая на мягкую плюшевую игрушку, с теплым вселюбящим взглядом, протянула входящим по восковой свече. Минуя привратницу, Соня полушепотом спросила Христиана: «Вы не боитесь, что свечи погаснут, и мы останемся тут навсегда?» Христиан загадочно улыбнулся той легкой непринужденной, ненаигранной улыбкой, которая присуща лишь мудрецам, прожившим долгую и праведную жизнь, преодолевшим порог страха перед смертью, за которым открывалась непостижимая Вечность.

– Жизнь человеческая – только прелюдия к вечной гармонии души, – задумчиво произнес он.

Слова спутника придали девочке уверенности в себе, и она, ведя за собой Христиана в глубь подземного города, не изученного еще ею, пошла впереди, освещая зажженной свечей песчаную, проминавшуюся под ногами дорожку, по сторонам которой точно почтовые ящики из прошлого находились вековые могильники-склепы, то смотрящие из стен пещеры металлическим взглядом табличек с надписями, то жутко зерцающими открытыми глазницами гробниц, в которых, как запавшие зрачки мерцали очертания останков покойников.

Время от времени Соня оглядывалась назад и, удостоверившись, что Христиан неотступно следует за ней, шла дальше. Наконец, они приблизились к молельному месту, находящемуся в тупике одного из длинных коридоров пещеры.

Соня остановилась у небольшого иконостаса Владимирской Божьей Матери. Затылком девочка чувствовала ровное дыхание Христиана. Поддавшись озарению свыше, она начала читать молитву, начертанную над иконой: «Пресвятая Богородица! Спаси нас…»

Неожиданно взвился фитилек полусгоревшей свечи. На мгновение яркий свет озарил все вокруг. Соне почудилось, что замкнутое каменное пространство исчезает, и тоннель, где они находились, превращается в бесконечный воздушный радужный столб. Какая-то сила, лишившая ее земного притяжения, приподнимала вверх к небу, и она парила в бестелесном полете над пещерами, монастырем и пребывающем в ленивом бездействии городком…

– Я уже хотела кликать на помощь, боялась, чай, вы заблудились, – с облегчением вздохнула привратница, закрывая двери за беспокойными посетителями.

Малиновый занавес закатного неба ниспадал на булыжную мостовую, расположившуюся на холме монастыря, которую в народе называли Кровавой горкой.

– А вот на этом месте всегда жутковато, – обратилась Соня к Христиану.

– Человек корнями своими уходит в землю, а душа его возносится в небо. Тебя пугает прошлое. Но без него ведь не может быть настоящего и будущего. Мир возрождается и обновляется на новом витке. Все, что происходило в этом месте, энергетически не исчезает. Беспокойство, боль, страхи людей, переживших трагедию, не улетучиваются бесследно. Их неспокойные души, как мытари, привязаны к месту насилия над ними. Ты – человек тонко чувствующий и должна это ощущать. Прошлое выходит с тобой на контакт.

Приподними мысленно полог занавеса заката. Видишь действо: царь Иван Грозный сечет голову невинному, оклеветанному приближенными игумену монастыря Корнилию. И голова катится вниз по этой булыжной мостовой, оставляя за собой кровавый след истории.

Вдруг Соня отскочила в сторону, словно у своих ног она увидела голову мученика-монаха. Христиан обнял ее за плечи, а она доверчиво, как маленький ребенок, изо всех сил прижалась к нему.

В пятницу, ближе к вечеру, Соня, всю неделю очарованная Христианом и думавшая о нем, направилась в монастырь, туда, где они расстались, на Кровавую горку.

Она бродила взад и вперед, от ворот храма к речке и назад, но Христиана так и не встретила.

Соня помнила его слова: «Мы еще обязательно увидимся». Она почему-то полагала, что это должно произойти именно сегодня.

– Доченька, помоги из святого колодца водицы до дому донести, а то совсем уморилась, – окликнула девочку худощавая желтолицая старушенка с вытянутым орлинным носом и заостренным, как у Бабы-Яги, подбородком. Старушенция Соне явно не понравилась, но отказывать пожилому человеку было не в ее правилах…

Наверху раздался шум. Обитательницы подвала переглянулись.

– Наверное, свеженькую приволокли, – пробормотала Тамара. – Кабанище недорезанный! – откликнулась Галя.

Из жилой части дома докатились женские душераздирающие крики и визги, прерываемые попытками Поликарпа заткнуть рот кляпом новой жертве. Соня вообще не могла произнести ни слова от страха. Ей, как затравленному маленькому мышонку, не имеющему возможности сопротивляться происходящему, оставалось только молча сидеть и дрожать.

В этот момент дверца люка отворилась, и Поликарп, вталкивая, как в мясорубку, новенькую, ввалился следом за ней.

– У, стервозина, я покажу тебе, как кусаться. Я тебя еще так укушу, что тебе и не снилось: сначала, миленькая, оприходую, а потом на котлетки пущу. У меня мамашка – славный мастер их печь.

Невольниц передернуло от слов Поликарпа. Они прекрасно понимали смысл сказанного, в отличии от вновь прибывшей, которая, находясь в шоке, была не в состоянии врубиться в ситуацию.

Сопротивляться Поликарпу она уже не могла. Кричать мешал кляп, сварганенный на ходу из куска половой тряпки. Руки девочки за спиной были связаны полотенцем.

– Эй, Сонька! А ну, потеснись. Мы тута трахнемся разок-другой.

Соня мгновенно отскочила к стене, отвернувшись к деревянным брусьям – она узнала в новенькой свою одноклассницу Юлю. Чувство подавленности довело ее до предела – она не могла смотреть в глаза подружке. Рванув на девочке кофточку и обнажив худенькие плечи, Поликарп повалил ее на тюфяк и стал задирать юбку к поясу. Разорвав трусики, он, недолго думая, скинул с себя нижнюю часть одежды, демонстративно показывая женщинам свое мужское хозяйство.

Утомленный борьбой, слегка подуставший и почувствовав обмяклось члена, который он не мог ввести во влагалище невинной девочке, мужик решил прибегнуть к другому методу. Вырвав кляп изо рта жертвы, он стал совать туда свою полусогнутую кол-басину. Вдруг визг действительно недорезанного кабана оглушил пространство подвала. Струйка крови побежала по безжизнено повисшему органу.

– Сука! Что ты сделала? Мама! Смотри сюда. Тащи йод и бинты.

– Что с тобой, Поликарпушка?

– Эта тварь евнухом хотела меня сделать.

– Ах ты, змея подколодная, – завопила старуха. – Давай, Поликарп, поторапливайся, нечего с ней трали-вали разводить. Еще не хватало, чтобы эти паскуды тебя оскопили.

И она, передав сыну йод и бинты, побежала на кухню за большим разделочным ножом.

– Да, что вы там телитесь, мамаша? – крикнул Поликарп, снова затыкая рот кляпом визжащей и кусающейся Юле.

– Иду, несу, сыночек, – Ираида Поликарповна протянула ему кухонный, хорошо наточенный, с длинным лезвием нож.

Галя и Тамара зажмурились, закрыв лица руками, а Соня, наоборот, широко открыв глаза, билась в истерике и плакала навзрыд. Юля, извиваясь, как змея, пытаясь ускользнуть от волосатых лап палача, стала носиться по всему подвадьному помещению.

Улучив момент, Ираида Поликарповна схватила девочку за волосы, сбила ее с ног, и сама следом за ней, споткнувшись, повалилась на пол. Тут подоспел Поликарп, и резким движением руки вонзил нож в живот девочки. Несколько минут, истекая кровью и находясь в агонизирующем состоянии, Юля еще стонала. Поликарп и его матушка жадно, как гиены, слизывали сочащуюся кровь из зияющей раны конвульсируемого тела умирающей.

Добив жертву мощным ударом в грудь, Поликарп облегченно вздохнув, бросил через плечо матери:

– Так, поддела сделано. Где пила-то?

Белая, как первый снег, Соня сама была ни жива, ни мертва и лишилась дара речи. От своих сокамерниц она слышала о подобных экзекуциях, проделываемых время от времени Поликарпом и его матерью, но свидетельницей подобного канибализма стала впервые.

Ираида Поликарповна, кряхтя и держась дрожащей рукой за поручень, спустилась в подвал и протянула ножовку сыну:

– Все, сегодня я тебе больше не помощница, умотала меня эта деваха, голова кругом идет, пойду прилягу, а ты один-то не корчись: вон эту Соньку-лен-тяйку приучай к работе.

– Ваша правда, маменька, – перевел дыхание Поликарп и бросил пилу Соне на оголенные коленки.

– Давай поднимайся, да пили голову, а то и тебя сейчас заодно прирежу.

И он пригрозил девочке окровавленным ножом.

Не находящую себе покоя, вездесущую Ираиду Поликарповну, ровно сам дьявол тянул на место преступления.

– Ну, как вы тут управляетесь?

– Отдыхайте, мамаша.

– Какой уж тут отдых? Гляжу я, у тебя другие отдыхают. Я этого гаденыша, приучу к работе, – она стала насильно всовывать пилу в руки Соне. И, схватив ее руку в свою, властно заставила Соню проделать несколько поступательных движений пилой по шее ее подруги.

В глазах у девочки потемнело…

Соня, прижавшись к Христиану, стояла на Кровавой горке монастыря, Ираида Поликарповна протягивала ей голову на блюде. С краев блюда ниспадали окровавленные темно-русые волосы ее подруги Юлии. Огромные, широко открытые карие глаза как будто вопрошали: «И ты, Соня?…» – Нет, Юлечка, я не та, за кого ты меня принимаешь!

– Успокойся, Соня, ты не Саломея, дочь Ироди-ады, – прошептал ей на ухо Христиан. – О Саломее сказано:

«Настал удобный день, когда Ирод, по случаю дня рождения своего, делал пир вельможам своим, ты-сяченачальникам и старейшинам Галилейским, – дочь Иродиады вошла, плясала и угодила Ироду и возлежавшим с ним; царь сказал девице: проси у меня, чего хочешь, и дам тебе; и клялся ей: чего ни попросишь у меня, дам тебе, даже до половины моего царства. Она вышла и спросила у матери своей: чего просить? Та отвечала: головы Иоанна Крестителя. И она тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя. Царь опечалился, но ради клятвы и возлежавших с ним не захотел отказать ей. И тотчас, послав оруженосца, царь повелел принести голову его. Он пошел, отсек голову его в темнице, и принес голову его на блюде, и отдал ее девице, а девица отдала ее матери своей».

В дом Ираиды и Поликарпа беспрерывно стучали: «Открывайте, вы слышите? То у них как будто режут кого, а то словно все вымерли!» «Миленькие мои, ломайте вы дверь, не мешкайте, там точно убивали кого-то – сама крики о помощи слышала», – причитала соседка из дома напротив.

После нескольких безуспешных штурмов дверей наряд милиции, разбив стекло в окне, вломился в дом. Кухня, как и комната были пусты. Вдруг из подполья донесся ослабевающий стон. В подвале милиционерам открылось ужасающее зрелище: обезглавленный труп девочки, две только что зарезанные ножом женщины, прикованные ошейниками цепями к стенам подвала с выколотыми на лбу надписями «Рабыня» истекали последней кровью.

Старуха, словно прожорливая ворона, склонившись над добычей, занесла нож над четвертой жертвой, находящейся в бессознательном состоянии. Поликарп, весь в крови, пытался спрятаться за топчан, но был быстро скручен проворными молодцами.

Через несколько дней сообщение в местной газете об этом происшествии потрясло весь Печерск. Из прокуратуры просачивались слухи о том, что помимо трех трупов и одной пострадавшей девочки, находившейся в данный момент в больнице, на счету у этой кровавой парочки, отмеченной комплексами Эдипа, еще пятнадцать-двадцать убийств. Горожане поговаривали также, что не раз видели Ираиду Поликарповну, торгующую на рыночных лотках дефицитным свежим мяском, хотя поросят и телят хозяева дома смерти, как стали его называть, не держали.

Соня тяжело приходила в сознание. Она с трудом узнавала даже родную мать, на вопросы практически не реагировала. Но тем не менее врачи выражали надежду на выздоровление. На пятый день ее больничного режима к ней в палату позволили войти следователю. Ответы Сони были сбивчивы, непоследовательны, язык ее заплетался. Но даже по тем невнятным фрагментам сказанного ею вырисовывалась непостижимая ддя человеческого разума картина, наступающего на рубеже тысячелетий аппокалипсиса и звероподобного одичания отдельных выродков гомосапиенс.

Чем ближе допрос подходил к моменту убийства Юлии, тем следователь все более досканально стал выспрашивать малейшие детали преступления. Когда он заговорил об отрезанной голове, Соне показалось, что ее вновь возвращают в полутемный подвал, и что сухие скрюченные пальцы Ираиды Поликарповны движут ее рукой с пилою по окровавленной шее, а следователь смотрит на нее волчьими глазами Поликарпа.

Что-то резко защемило в ее груди, в глазах опять потемнело… Неожиданно Соня почувствовала облегчение. Она, словно птица, свободно неслась по тоннелю, напоминающему лабиринт пещеры. В конце его Соню манил к себе яркий ослепительный свет вселенской любви, в котором она с радостью увидела очертания Христиана в белых одеждах.

ГОЛУБОЙ ПАВЛИН

У станции метро «Семеновская» Марго приобрела журнал «Молодость». В метро было на редкость свободно. Она без проблем заняла место и, позевывая после трудовой ночи, стала бесцельно перелистывать страницы журнала.

Сначала ее внимание привлекло эффектное название рассказа – «Голова на блюде». Оно вызвало в ней ассоциации с романом Александра Дюма, в котором ее любимая героиня, тезка, королева Марго, долгое время хранила при себе голову своего возлюбленного Ла-Молля, казненного ее братом – королем Франции.

Читать рассказ она начала, не обратив внимания на имя его автора, что весьма характерно для девушек ее круга. Сюжет с первых строчек захватил Маргариту, и она чуть было не проехала станцию «Площадь Революции», недалеко от которой в переулках находилось место ее бывшей службы – ночной клуб «Голубой павлин», где она около двух лет протусова-лась в стриптиз-шоу.

Дочитав до фрагмента встречи Сони и Христиана, Марго начала сравнивать и проводить параллели с ее недавним новым знакомым, с которым она встретилась около Лобного места у Храма Василия Блаженного. Ее удивила портретная схожесть героя рассказа и незнакомца, принятого ею за иностранца с Красной площади.

Марго, не искушенная серьезным чтивом, еще раз вернулась к началу рассказа, с любопытством прочла имя автора – Марина Лебедева.

– Надо же, как бывает в жизни! – подумала она.

Марину она знала по ее первой работе в трамвайном депо, где Марго была вагоновожатой, а Лебедева вела литературную студию в их общежитии.

– Та ли это Марина, которая вдохновила написать Марго ее единственное в жизни стихотворение?

Ночной клуб «Голубой павлин» затерялся в узких каньонах переулков в районе Тверской и Маяковки.

Скромная, не бросающаяся в глаза лесенка вела вниз, в полуподвал серого, нависшего, как отвесная неприступная скала сталинского дома-особняка. Здесь, еще словно в средневековых английских замках, жили тени прошлого, напоминающие о себе неподражаемыми запахами, шорохами, скрипами…

Внизу, в конце лестницы, слегка вдавленной внутрь здания – полукруглый арчатый проем. В нем массивная деревянная, отделанная кованным железом дверь, вместо звонка – увесистое, похожее на королевскую печать или небольшой пресс, приспособление, соединенное сверху внушительными петлями.

Желающий о себе заявить постояльцам данного заведения, должен был приподнимать за ручку верхнюю часть импровизированного звонка и ударять ею по внутренней половине, при этом раздавался оглушающий железный звук, отдаленно напоминающий удары колокола или гонга.

Слева от двери находилась неназойливая рекламная вывеска, элегантно изображающая единой линией павлина, хвост которого гармонично переходил в витиеватую надпись – «Голубой павлин», ниже, уже более мелким и классическим шрифтом: «Элитарный ночной клуб».

Днем эта вывеска была почти незаметна, но зато с наступлением сумерек и до самого утра – она высвечивалась притягательным нежно-голубым неоновым светом. Именно в это время сюда начинали слетаться всевозможные «ночные бабочки», любых пород, калибров и высот полета – от известных политиков, крупных чиновников, бизнесменов, деятелей культуры до дорогих и средней цены проституток, гомосексуалистов, сутенеров и наркоманов. Вход в ночной клуб был строго по гостевым, правда для своих завсегдатаев, знающих особый пароль, вроде – «Сим-сим – откройся!», делалось исключение.

Да и как же могли сильные и богатые мира сего развлекаться без общества шикарных, доступных девочек и мальчиков определенной ориентации.

В дверях – неизменно огромного роста, квадратный, как шкаф – швейцар, с беспристрастным лицом евнуха, с кем-то почтительно услужливый, с кем-то грубо-бесцеремонный, истинный герой из сказок «Тысячи и одной ночи», охраняющий сокровища Али-Бабы и сорока разбойников. «Предбанник», как и остальные апартаменты «Голубого павлина», выполнен в восточном стиле, в розово-голубой гамме, за раздевалкой – зеркала с мраморными скамеечками и вмонтированными прямо в стену фонтанчиками, похожими на Бахчисарайский фонтан слез.

Крым-гирей позавидовал бы убранству гардеробной элитарного клуба. Замыкала продолговатую приемную для вновь прибывающих гостей солидных размеров клетка, а точнее металлические гальванированные в золотой цвет прутья, тянувшиеся прямо от пола до потолка. За этим дорогостоящим вольером, окруженный тропической искусственной зеленью чинно расхаживал вдоволь откормленный, со спины специально окрашенный в голубой цвет – павлин мужского пола.

Павлина по дешевке приобрели в московском зоопарке. За период наших реформ он прилично отощал и, возможно, ушел бы в мир иной вслед за слонихой, о которой писала пресса, от «изобильного перекармливания», если бы не предприимчивые владельцы ночного клуба, выкупившие из-под полы полуживого питомца у рачительного зоогосучреждения. Нашему красавцу явно повезло, здесь его потчевали досыта, и, как видно из надписи на дощечке: «Просим не поить и не кормить павлина», щедрые на угощения посетители наперебой еще норовили поднести птичке то рюмочку коньяка, то бокал шампанского.

А публика в «Голубом павлине» была явно неординарной – рядом с непонятными, сомнительными, как граф Монте-Кристо особами появлялись, словно вспышки фотообъективов, личности знаменитые, как, например, лидер Либеральной партии Вольдемар Иосифович Мажирновский, как-то загулявший в этом интимном месте с коллегой из итальянского парламента – звездой порнобизнеса – Чичолиной, или мэр столицы Лужайкин в своей неизменной кожаной кепочке, в оцеплении солидной охраны, а также другие более или менее известные звезды политики, бизнеса, телевидения.

Зал, в котором происходило основное действо, так же, как и вестибюль, был выдержан в голубых и розовых тонах. С небесного оттенка потолка спускались стологмиты телесного цвета, как огромные фалосы, светильников. Рядом с ними подвешенные на разных уровнях парили экзотических форм клетки с голубыми попугайчиками. Одно время посетителям разрешалось открывать их и выпускать пернатых на волю, но после неоднократных жалоб других, более приви-редливых, гостей на то, что их блюда приправляются птичьим пометом, дверцы маленьких тюрем наглухо закрыли на чемоданные замочки. На лазурной глади пола, как маленькие островки, ассиметрично расположились розовые столы со стульями, и скучающие официанты и официантки, одетые в костюмы восточных гаремов, тоже в розово-голубое – соответственно полу.

В самом центре в виде большого аквариума – бассейн с настоящими водорослями. Замыкала стеклянное сооружение эстрада, похожая на раскрытую раковину с маленьким водопадиком посредине, функционирующим только во время музыкально-водяных стриптиз-шоу.

Шоу, как правило, начинались после двенадцати и длились до трех часов ночи. При этом девочки и мальчики, участники увеселительных программ, выходившие сначала в восточных нарядах, правда, более дорогих, чем у обслуживающего персонала, но неизменно все тех же, негласно установленных цветов, впоследствии избавлялись от своих одежд и уже в «чем мама родила» прыгали в бассейн, где в обнаженном виде продолжали выделывать эротические трюки в воде, под звуки томной музыки шейхов, приправленной ароматическими дымовыми стимуляторами восточного происхождения.

После шоу «сильные и богатые мира сего» по своему усмотрению и вкусу могли выбрать плавающих девочку или мальчика, как осетрину, форель или сома, и подловить свою добычу при помощи большого сачка, тем самым как бы приглашая объект своего внимания в розовые или голубые кабинеты, находящиеся по обеим сторонам зала.

Алевтину сюда привел Леонидик, он был из завсегдатаев. Одно время Леонидик даже участвовал в эротических шоу, но потом приобрел здесь высокопоставленных покровителей и отказался от такой слишком откровенной саморекламы. От природы утонченно женственный, смазливый тридцатилетний Леонидик знал себе цену – и она с каждым днем росла, как доллар на российском рынке. Теперь уже выбирали не его, а он сам решал, с кем он пойдет, а с кем – нет. А предпочитал всегда он богатых, но обязательно высокопоставленных, а не каких-нибудь «новых русских от сохи» со свиным рылом, бряцающих золотыми цепями и «зелеными», вытирающих сальные губы руками, а не специально поставленными голубыми салфетками.

Ввиду откровенной ориентации спутника, Алевтина не являлась пассией последнего, а была бывшей женой его теперешнего дружка и партнера по голубым, групповым мальчишникам.

Отклонение в поведении своего муженька и отца совместного ребенка Алевтина стала замечать уже года два назад, когда Григорий впервые, в момент совместных любовных ласк, вдруг полушутя сначала надел ее снятые кружевные трусики, потом в ход пошли колготки и лифчики, набитые ватой…

Стандартную жену в обычной семье в первую очередь настораживают назойливые, периодически повторяющиеся звонки представительниц ее же пола, обращенные к ее мужу. В доме у Алевтины начиналось иначе, не предвещая, кажется, никакой грозы. Звонили все больше друзья, коллеги по работе из Центробанка, изредка женщины, звали на служебные вечеринки. Когда Алевтина пыталась напроситься в попутчицы, ей отвечали, что компания собирается чисто мужская, и она в ней будет чувствовать себя «белой вороной», а он – подопечным птенцом. Приходилось мириться с таким положением вещей и продолжать заниматься домашним хозяйством, дочерью Настенькой и своей любимой экстрасенсорикой.

Но чем дальше – тем хуже: служебно-мужские вечеринки переросли в ночевки. Приходил оттуда Григорий в лучшем случае «навеселе», в худшем «с бодуна» – злой и разбитый, на нее, Алевтину, даже глядеть не хотевший. За последние полгода она могла припомнить считанные дни, когда они были вместе и им вдвоем было хорошо. А тут еще меняющийся голос у ее суженого, переходящий в визгливый женский дискант, какие-то не мужские истерики, и постоянные «целую», «обнимаю» по телефону в разговоре с дружками и начальством.

Насторожили ее и участившиеся телефонные беседы с одним из заместителей директора Центробанка – Рустамом. Поговаривали, что он «голубой» и любит проводить время в обществе мальчиков. А тут еще дорогие подарки, которые мужу руководство при-поднесло к Новому году – одеколон от «Кристиана Диора», той же фирмы – рубашки и галстуки. Алевтина иногда заходила в престижные магазины и знала цену этим вещицам, которые сама себе позволить купить в подарок не могла.

Развязка наступила два месяца назад, когда после очередного скандала с выяснением отношений Григорий молча собрал самые необходимые вещи, включая презенты «любимого» начальства, и был таков. Сначала Алевтина думала: перебесится, через неделю придет – такое уже бывало. А тут и нет. Прошла неделя, другая, третья, а законный супруг не возвращался. Правда, на 8 марта заскочил – ее, а больше дочку поздравить с женским днем. Привез красивую фирменную куклу «Барби», конфеты и цветы, а глаза все в сторону отводил.

Алевтина недаром слыла ясновидящей, и давно все видела и чувствовала сердцем, да только гнала от себя черные или точнее – «голубые» мысли, но наконец ее прорвало.

– Это не нас надо поздравлять с 8 марта, а тебя, Гришенька, или как тебя там в миру величают – Гру-шенька? – выпалила сгоряча Алевтина.

Григорий на взаимные поздравления не ответил, молча поцеловал дочку, оставил подарки на столе и, уходя, подчеркнуто выдержанно закрыл за собой дверь. Алевтина из-под шторы выглянула вниз на улицу. Там стояла незнакомая ей белая фирменная машина, ее теперь уже бывший муж, любивший белый и черный цвета, вальяжным жестом приподняв полу новой дорогой дубленки, открыл дверцу автомобиля и испарился.

Больше Алевтина его не видела. Пыталась звонить на работу в Центробанк, но на ее голос клали трубку. От его мамаши она тоже толком ничего добиться не могла. Та невестку не жаловала. Может быть, из-за семилетней разницы в возрасте не в пользу жены. С дочкой – Настенькой – свекровь мирилась, и только, как с неизбежностью.

А тут, откуда не возьмись, по объявлению (Алевтина практиковала как экстрасенс) появился Леони-дик. Весь из себя, ну, просто – откровенный представитель сексуального меньшинства. Алевтину как-то сразу осенило – он пришел неспроста.

А Леонидик сначала все о себе, да о себе, а потом постепенно разговор на нее перевел. Сказал, что у него тоже способности к ясновидению есть. И начал ей про Гришу выкладывать. Аля не будь дурой, прикинулась, что поверила ему, а сама подыгрывает и все дальше и дальше выпытывает, так что засланный лазутчик сам оказался в роли «языка». Поведал о Рустаме, о том, что он Григорию квартиру снял, свою старую «Ауди» подарил, фирменных тряпок накупил, постоянно ссужает карманными деньгами… Но собственник и самодур до невозможности. И больше всего к ней, Алевтине, ревнует, и к нему, Леонидику, немножко. А Гриша по ней и дочке тоскует, но Рустам ему категорически запретил общаться с ними. Девятого марта у них произошла стычка, после которой, Григорий, целую неделю припудривал левый глаз.

Правда, Гриша и так в последнее время стал пользоваться косметикой, покрасил несмываемой тушью ресницы, разные там кресты и другие бабьи «примочки» завел. А вечером того же 8 марта на даче у Рустама был сабантуйчик. И ее муженек танцевал в парике и открытом женском платье, в чулках отделанных кружевами и в прозрачных трусиках. Там к нему и подкатил дружок Рустама – президент одного крупного банка. После чего были разборки, где Гришенька схлопотал сразу и за визит к Алевтине, и за танцы с банкиром.

Хорошо, что сейчас гомосексуалистов хотя бы не сажают, как было еще лет десять назад при Советской власти, – думала про себя Алевтина, слушая о похождениях своего «благоверного». Постоянная ее клиентка и приятельница по эзотерическим делам Марина Лебедева, как-то раз, наслушавшись семейных откровений Алевтины, в свою очередь, рассказала случай из собственной жизни.

Юный семнадцатилетний поэт Юра Антипов появился в доме у Марины лет одиннадцать назад. Его привел к ней знакомый журналист Саша из «Студенческой параллели». Сказал Марине: «Посмотри, по-моему в этом что-то есть». Поэтесса, полистав тетрадку, подивилась на строчки, глубокие, пронзительные для юношеского возраста: «Не спешите, губы, отрекаться от того, что у меня в груди, так легко однажды потеряться, не увидев света впереди…»

– С этим парнем стоит поработать, – решила Марина. Сделав стилистические правки, указав на отдельные сбои в размере, она отметила яркие образные находки.

Через неделю Юра пришел с новой тетрадкой. Лебедеву это удивило. Для такой прогрессии некоторым дотошным стихотворцам потребовались бы годы, а ему нужно было показать, как делается – и все пошло само собой. Юра был, бесспорно, талантлив.

Он жил с мамой и заканчивал десятый класс. Отца своего не знал. Вдвоем с Мариной они подготовили рукопись к творческому конкурсу в Литинститут. Удача не заставила себя ждать. Радостный Юра принес Марине восторженную рецензию поэта Винокурова. С грехом пополам, сдав экзамены на тройки, он тем не менее был принят в Литинститут по творческим показателям.

Началась студенческая жизнь. Завелись новые друзья и даже покровители из престижных «толстых» журналов. Появились до зависти ранние публикации. А тут – трагедия. От рака умирает единственный близкий родной человек – мама.

На некоторое время Юра пропал из поля зрения Марины. А под Новый год вдруг объявился, самодовольный, принеся с собой подборку своих публикаций. Однако новых стихов почти не было, отметила Марина. Юра стал рассказывать о том, как умудряется пристраивать свое творчество. Марина только удивлялась. Ей, уже профессиональной поэтессе, не удалось за такой же промежуток времени опубликовать столько, сколько ее ученику.

С первых дней знакомства Марина чувствовала по отношению к себе восторженную влюбленность своего подопечного. А теперь была какая-то отчужденность, точно незримая стена возникла между ними. Говоря о протекции со стороны заведующего отделом поэзии журнала «Молодость» Андрея Ванюшкина, Юра сбивался и комплексовал, что не могло скрыться от опытного женского взгляда. Она помнила, что в свое время у нее лично с Ванюшкиным отношения не сложились. Тогда он показался ей женоненавистником. И сейчас Юра подтвердил это, сказав, что Ванюшкин не любит женщин, особенно красивых и пытается все делать им назло. Марина же была женщиной заметной и привлекательной. Видимо, именно это и стало причиной их несовместимости. И поэтому «Молодость» была для нее закрыта, в отличие

от других изданий, где мужчины отличались галантностью и повышенным вниманием к ее персоне.

Неожиданно для Марины что-то происходящее в ее ученике прорвало его, как плотину, мутным потоком подробностей и откровений. Он, уже не стесняясь и не замечая разности полов, делился своими проблемами с Мариной, как с исповедником.

Выяснилось, что Ванюшкин недолюбливал женщин по той простой причине, что чересчур любил мужчин, вернее, мальчиков. Таких, как Юра, хрупких, словно неоперившихся птенцов, с еще до конца не сформировавшимися признаками мужественности.

Марина понимала, что Юра выбрал узкую тропку и в любой момент может оступиться и навсегда быть затянутым в трясину голубого болота. Она почувствовала, что он уже оступается и, возможно, просит у нее руку помощи. Единственное, что она могла сделать в этой ситуации – посоветовать держаться подальше от Ванюшкина, не искушаться легкими публикациями, не приглашать завотделом к себе в гости, где тот уже успел освоиться. То, что Марине представлялось вполне естественным, для Юры – назидательным и декларативным. Он ведь не так давно избавился от опеки школьных учителей и непроизвольно – от маменькиных забот.

Прошло несколько месяцев, Юра больше не появлялся. До Марины дошел слух, что Ванюшкин с компанией молодых поэтов находится под следствием. В их числе был и Юра. Вся шайка-лейка обвинялась в гомосексуализме, моральном разложении и содержании мужеложеского притона на юриной квартире.

«Заложила» их компанию Надежда Здравомысло-ва – жена одного из завсегдатаев этого мальчишника, поэта Чуплова. Летним вечером, когда окололитературный междусобойчик перекочевал в Переделкино на дачу Чуплова и Здравомысловой, Надежда неожиданно изменила свои планы. Творческий вечер ее приятельницы был отложен, и она решила разделаться с дачным бепорядком. Когда мальчики ввалились на веранду, она находилась в спальне. Надежда решила проверить подозрения, которые давно мучали ее. Не придумав ничего более оригинального, она, как в старом банальном анекдоте, залезла под кровать, завернувшись в палас.

Ничего не подозревая, изрядно выпившие поэты, куча-малой плюхнулись на только что приведенное в порядок супружеское ложе. Борясь друг с другом, они стали стягивать с себя одежду: кроссовки, джинсы, футболки, рубашки… Затем в ход пошли носки, майки и плавки. Разделившись на две, как бы заранее предопределенные пары и, оставив Ванюшкина пятым, но не лишним игроком команды, они занялись безалаберным сексом. Ванюшкин, оставшись наедине с самим собой, не мог довольствоваться положением наблюдателя. Как лицо активное во всех отношениях он примкнул к паре Антипова и Чуплова, слившись с ними в голубом треугольнике.

Надежда, затаив дыхание, молча слушала экстатические охи и вздохи и ощущала всем своим существом ритмические колебания большой супружеской кровати. Ярость, накопившаяся в ней за время, которое она, схоронившись, провела под, а не на кровати, вылилось в откровенное творческое послание главному редактору журнала «Молодость» с копией в Прокуратуру Москвы.

Три года, прошедшие после суда, от Юры не было ни слуху, ни духу. И вдруг опять под Новый год Марина вынула из почтового ящика поздравительную открытку. В ней бывший ученик желал Марине, как и прежде, счастья в Новом году, и сообщал, что два с лишним года находится в психушке в Белых столбах. В «адресе отправителя» были указаны корпус и номер палаты.

Марина подумала, что надо бы навестить Юру в ближайшее время. На Рождество, купив апельсины, вишневого сока, сладостей, она с Павелецкого вокзала отправилась в Белые столбы. Найти Юру было несложно. Ей пришлось назваться двоюродной сестрой, так как по правилам к пациентам Белых столбов допускались только родственники.

Сначала Марина даже не узнала Юру. До этого живой, динамичный, слегка худощавого вида юноша теперь стал неузнаваем, в аморфном состоянии, обрюзгший, напичканный транквилизаторами, опухший, с признаками дебилизма на лице, с вялыми нескоорди-нированными движениями и трясущимися руками.

Юра очень обрадовался Марине – в течение двух с лишним лет его никто не навещал. Родственников у него не было, а другом оказалась одна Марина.

В двух словах Юра рассказал о суде, о статье по которой был осужден, о тюрьме, о своей якобы симулированной болезни.

– Здесь, в больнице не сладко, жаловался он, – но в тюрьме было в сто раз хуже.

Как отрывочные кадры роликов из малосвязных воспоминаний Юры, Марина представила камеру, уголовников, Юру, ставшего предметом забав, издевательств и унижений, жившего, как собака, рядом с отхожим местом, его миску с крысами и тараканами, наполняемую на угощение сокамерниками.

Марина увидела, что Юра, увы, не симулирует. Он был действительно болен. На прощание она пообещала вернуться и забрать его из больницы. Юра же, в свою очередь, с какой-то детской благодарностью передал ей самое сокровенное, чем располагал в данное время – тетрадку со стихами. Уходя, Марина заметила похожего на Юру, более молодого юношу, смотревшего на нее любопытно-ревнивыми, но вялыми глазами. Этот пациент явно чувствовал опасность, исходящую от гостьи его друга, наверное, любовника. В глазах его читалось нетерпение и нескрываемое ожидание ее ухода.

Вечером, возвратившись из Белых столбов, Марина с любопытством открыла тетрадку. От прежнего Юры, профессионально-утонченного, не было и следа. Тяжелые, полуграфоманские, косноязычные строки человека, выбившегося из ритма обычной жизни, с ее страстями, увлечениями, тягой к прекрасному.

Читая написанное Юрой, она сама погружалась в омут его болезненных комплексов, в мир душевно изуродованного человека – нестройных образов, мыслей, слов, стилистических и орфографических ошибок. Компания, тюрьма, больница и лекарства сделали свое черное дело: умер поэт.

Однако это не остановило Марину, и она сдержала свое слово: спустя месяц на правах названной двоюродной сестры забрала своего бывшего ученика из Белых столбов. Привезла сначала к себе. Дала немного денег на первое время.

Пока она готовила ужин, Юра, прежде общавшийся в основном с ней, теперь вертелся возле ее мужа. После ухода Юры, Александр, муж Марины, подошел к жене и заметил: «Твой ученик окончательно поголубел – предлагал мне свои услуги».

– А ты что? – в тон мужу спросила Марина.

– Послал туда, на что он напрашивался.

Несколько дней Юра не показывал носа. Воздух свободы опьянил молодого человека. Дома он пытался подключить молчавший несколько лет телефон. На АТС ему ответили, что точку восстановят – только плати.

Тут он опять вспомнил о Марине. На сей раз разговор был коротким: Марина попросила забыть ее адрес, телефон и имя: «У тебя – своя жизнь, у нас с мужем – своя».

С этого дня больше она Юру не видела.

Алевтина уговорила Леонидика отвести ее туда, где она могла бы встретиться со своим супругом. Выдержав многозначительную паузу, тот согласился: «Но за стол платишь ты».

«Голубой павлин» произвел на Алевтину двойственное впечатление. Соединение восточной роскоши и садомической мистерии ассоциировалось с эпохой времен распада Римской империи.

Гай Светоний Транквилл писал о жизни Нерона: «Постепенно пороки укреплялись… Пиршества от полудня он затягивал до полуночи, причем часто подбадривал себя теплыми, летом же снегом охлажденными ваннами… Прислуживали ему проститутки, собранные со всего города и сирийские танцовщицы… Помимо сношений с мальчиками благородного происхождения и содержания у себя в наложницах замужних женщин, он учинил насилие одной деве-вестал-ке… Мальчика Спора он посредством оскопления пытался даже превратить в женщину, снабдив его приданым и одев в подвенечное покрывало, он в брачном торжестве, отпразднованном с пышностью, привел его к себе и стал жить с ним, как с женою… После того как проституированием своего тела он осквернил все свои члены, он придумал, в конце концов, такой род игры: покрытый звериной шкурой он выскакивал из клетки и набрасывался на половые органы мужчин и женщин, привязанных к столбу, затем, когда он вполне утолял свою потребность в таком неистовстве, его поражал вольноотпущенный Доремах, он отдавался ему так же, как Спор ему самому, причем подражал стонам и крикам насилуемых девушек…»

К столику, за которым уединились Алевтина с Ле-онидиком, раскачивая ярковыраженными бедрами, как русалка в серебристом, плотнообтягивающем фигуру, открытом сверху платье и длинным, чуть ли

не до ягодиц, разрезом, подплыла женщина лет тридцати с небольшим. Ее пепельные, словно пена морской волны, слегка вздыбленные длинные волосы были зачесаны на левую сторону лица, обнажая правое ухо с массивной позолоченной серьгой.

– Хелло, честной компании! – слегка склонившись над столиком, поцеловав Леонидика в щечку, – пропела она высоким дискантом.

– Знакомьтесь, представил дам Леонидик:

– Марго – Алевтина.

– Не помешаю ли я вашему дуэту, хотя я знаю, что Леонидик не по женской… – Марго, не закончив фразу, слегка стушевалась.

– Присаживайся, у нас будет премиленький девичник, – самоуверенно улыбнулся Леонидик, разливая шампанское на троих.

Маргарита, со школьной скамьи привыкшая к прозвищу «Марго», старалась подчеркнуть всем своим видом замашки светской львицы. Девочки из провинции часто страдают комплексами неполноценности. И от этого нередко ведут себя вызывающе в той ситуации, в которой женщины-аристократки держат себя куда естественнее и скромнее.

Марго, бывшая стриптизерша «Голубого павлина», сейчас находилась в свободном творческом полете и поиске. Наверное, это давало ей возможность не зависеть от сутенера и всего бюрократического аппарата ночного бара. Клиентов она выбирала, ориентируясь только на свой вкус. А вкус у нее был специфический: увесистому толстосуму-борову она, в отличие от своих коллег, могла предпочесть нищего поэта, художника, актера и просто сексапильного молодого человека.

Алевтина изучала и оценивала новую знакомую.

– Марго! – советую тебе особо не высовываться, Алевтина у нас экстрасенс – и проводит следственный эксперимент… – предостерег и заинтриговал Маргариту Леонидик.

– О, как интересно! А бесплатный вопросик можно задать?

– Почему бы и нет! – ответила Алевтина.

– Раз вы ясновидящая, думаю, не стоит долго объяснять мой род занятий. Появился у меня недавно один знакомый. Бог знает, что – ни рыба, ни мясо, не поймешь, с чем едят. Но скажу вам, что на мужиков у меня глаз – алмаз.

– Да, этот человек не от мира сего. Это тебе Божий посланник. И жизнь твою он резко изменит. Пока больше сказать ничего не могу. Чувстую только, что близости между вами пока не было. Но ему этого и не надо. Ему душа твоя нужна.

– Голубой, что ли? – не удержался Леонидик.

– А вшивый все про баню, – ухмыльнулась Аля.

– Нет, он докажет, что не голубой, но не сразу.

Марго слова Алевтины пронзали, как рентгеновские лучи. Она почувствовала себя невероятно усталой и разбитой, точно из нее, как из апрельской березы, выпили сокровенные жизненные соки. Маргарита, вспомнив слова Леонидика, закрылась.

В этот вечер Григорий в «Голубом павлине» не появился. Женщины, обменявшись телефончиками, вскоре расстались. Леонидик, подцепив какого-то мужика с важной физиономией мецената, слинял еще раньше. Расстроенная Аля уехала домой, а Марго еще долгое время, уйдя в себя, сидела в полутемном уголке бара, время от времени «отшивая» липнущих, как весенние мухи, похотливых мужиков.

ГРЕШНИЦА

Родом Марго была из Тверской области. Поселок Радченко находился на берегу Волги, недалеко от загородной резиденции генеральных секретарей ЦК КПСС, а теперь ставшей одной из многочисленных вилл нынешнего президента Рельцина.

Широкая, на километры разлившаяся Волга, с множеством больших и маленьких островков, как зелеными заплатками на голубом полотне, заманивала рыбаков и туристов своей девственной, нетронутой природой.

Прямо напротив поселка расположился один из самых крупных туристических комплексов этих заповедных Завидовских мест. Основной многоэтажный корпус Дома рыбака в форме белого паруса нижним клином спускался к воде и был как бы готов отправиться в романтическое путешествие по Волге.

Песчаный берег пансионата служил в то же время пляжем для жителей поселка Радченко, а также близлежащих деревень.

Все свои летние каникулы Марго пропадала на этом пляже. Семья ее была малообеспеченная и позволить себе морские вояжи не имела возможности.

В год окончания школы Маргарита так и не удосужилась серьезно подготовиться к поступлению в институт. С грехом пополам сдавая на тройки экзамены на аттестат зрелости, она беспечно целыми днями с утра до вечера валялась на пляже, держа в руках учебник, уставившись отвлеченным взглядом в застывшую страничку. Ее стройное красивое тело покрылось почти что южной бронзой загара. Благо тогда июнь выдался теплым и солнечным.

У Марго был на пляже свой, можно сказать, забронированный уголок. Когда кто-нибудь посягал на ее собственность, то она своим девичьим нахальством запросто выживала любого захватчика.

Мужчина средних лет, который, по ее мнению, беспардонно вторгся в ее владения, присоседившись к месту, где находился лежак, сначала жутко раздражал Марго. Она демонстративно, всем своим видом выказывала ему свое неудовольствие. Но после нескольких любезностей – несвойственных местным парням (погони за улетающей соломенной шляпкой, охраны им по собственной инициативе ее лежака и вещей во время купания) – на пятый день Марго сама и не заметила, как стала здороваться с ним, точно с хорошим знакомым.

Дотошного соседа, оказалось, звали Аркадий Викторович, ему перевалило за сорок. Он работал в «Промышленной газете» редактором отдела информации. Семейный, чего он и не скрывал от Марго. Жена врач-гинеколог, сын – студент второго курса журфака МГУ.

В этом году жена защищала кандидатскую диссертацию и, с ног до головы погруженная в научные изыскания, спокойно, без задней мысли, отпустила мужа на волю-вольную – в отпуск по профсоюзной путевке.

Отдых заканчивался. Аркадий Викторович предложил Марго прощальный ужин на пляже. Девушка, немного пококетничав, согласилась. Вечера у реки всегда прохладные. Но двадцать второго июня, в самую короткую ночь в году, погода на удивление была невероятно теплой. Поэтому в потертых американских джинсах, плотно обтягивающих ее длинные ноги, Марго было тесно и жарко.

Аркадий Викторович взял напрокат лодку, где-то раздобыл шампуры и легкую палатку на двоих, одеяло прихватил с казенной постели Дома рыбака. На местном рынке купил свиную вырезку, а в сельском магазинчике – две бутылки сухого вина «Алиготе». К этому прибавил всевозвожной зелени.

Марго, не привыкшая к подчеркнуто джентльменским ухаживаниям, была тронута его обхождением.

Уединившись с девушкой на одном из необитаемых островков, Аркадий Викторович разбил палатку, собрал костер, нанизал приготовленные заранее куски мяса на шампуры, нависшие над еле мерцающими огоньками костра. Марго почувствовала себя королевой бала, все желания которой угадывались и предупреждались. Но до первой кружки вина разговор не клеился. Да и после первой – тоже не заладился. Стеснение покинуло ее после опустошенной бутылки.

Аркадий Викторович, слегка разгоряченный вином, шашлыками, был более словоохотлив. Вспомнил как бы невзначай, что двадцать второго июня – самая короткая ночь в году. Что в народе она называется ночь на Ивана Купала. Что в это время охотники за удачей, по преданию, ищут цветок папоротника, распукающийся именно в эту ночь, и что счастливчику, нашедшему его, даруется успех в любви и открываются клады. А еще в эту ночь по языческим обрядам влюбленные юноши и девушки – устраивали совместные купания, а поскольку бикини в те далекие времена были не в моде, то плавали нагишом…

И, подливая вина из новой открытой бутылки скованной собеседнице, Аркадий Викторович предложил поискать цветок папоротника в густо разросшемся небольшом перелеске островка.

Маргарита, слегка покачиваясь от головокружения, вызванного непривычной дозой горячительного, опираясь на локоть заботливого кавалера, ахая и нарочито – обворожительно взвизгивая от каждого лесного шороха – будь то случайно сломанная под ногой ветка, или же испуганная ночными незванными гостями лягушка, первая направилась вглубь причудливосказочного и пугающего байками про леших, упырей и русалок лесочка. Аркадий Викторович, одной рукой поддерживал спутницу, другой – освещал путь с помощью тлеющей головешки, взятой им из костра. Когда огонек на конце коряги начинал меркнуть, он, пыхтя, как паравоз, раздувал его.

– Ой! Нашла, нашла!!! – оглушила хлопаньем ладоней и восторженным криком полусонные окрестности Маргарита. Предупредительный Аркадий Викторович первый нагнулся и сорвал прямо у нее из-под ног лютик малинового оттенка, видно, случайно затерявшийся в труднопроходимых зарослях папоротника. Благоговейно вплетя в распущенные волосы девушки цветок, он неожиданно поцеловал ее в губы…

– С счастьем тебя, моя девочка…

Марго даже не успела опомниться, как оказалась на руках Аркадия Викторовича, который понес ее на удобно устроенное из одеяла ложе. Он разлил по кружкам остаток недопитого вина.

– За эту чудную, волшебную ночь, за нас с тобой… – поднял тост «гусар не первой свежести».

– А теперь, по языческому обычаю, купаться нагими, как наши древние предки.

Марго, опьяненная ночью, вином и мужскими байками, стояла в растерянности, но, как всегда, расторопный Аркадий Викторович уже расстегивал молнию на ее тугих джинсах. На траву полетели кофточка, лифчик и, следуя обрядовому культу, – медленно снимаемые трусики…

Теплые, слегка влажные от жадных губ взрослого мужчины, поцелуи, словно иголками отходящего отмораживания, пронизывали равномерно все ее тело сверху донизу…

– Боже! Какая ты прекрасная! – с придыханием, чередуя слова с лобзаниями, шептал Аркадий Викторович. – И эта длинная шея, плечи, грудь, изгиб талии, а ноги… ноги… просто загляденье… Венера моя – давай я отнесу тебя в твою исконную среду – пену… – и, слегка запнувшись, точно заглотив слюну, уже более прозаично добавил с учетом местности:

– …речную.

Режиссер, разыгравший мистерию купания, был бесподобен: его проворные руки то обнимали ее талию, бедра, то скользили по спелой и округлой, как белый налив, груди, то спускались по животу к мягкому пушку на лобке, то подбрасывали ее тело вверх над расходящейся стальными кругами гладью умиротворившейся реки, то как невидимые путы водяного пытались затянуть на илистое, зыбкое дно, в омуты страсти и вожделения.

При этом Аркадий Викторович продолжал осыпать ее терминами из мифологического словаря:

– Нимфа моя, Афродита, Ундина златокудрая, Русалочка…

Утро выдалось туманное, казалось, стакан цельного парного молока опрокинулся и разлился по причудливым кренделям деревьев, голубой скатерти реки, перетекающей в розовое предрассветное небо. У Марго от выпитого за ночь еще болела голова, тело ныло от поцелуев и прочих ласк. Причесывая растрепавшиеся, спутанные от ночных игр волосы, она наткнулась на забытый, увядший цветок. Недаром говорят: «Утро вечера мудренее». Точь-в-точь такими же лкУгиками пестрела поляна, что находилась поодаль от реки, перед сосенками. Но здесь, в зарослях папоротника, ночью цветок был единственным и неповторимым.

– С добрым утром, Русалочка, – приветствовал ее уже вставший, успевший искупаться и умыться в волжской воде Аркадий Викторович.

– У тебя красивые, ниспадающие, как водопад, волосы – я люблю такие… А у моей жены – стрижка, да еще вытравленная химией и краской. Вечером она накручивается и всю ночь ворочается, и потом эти железные бигуди… Хочется женщину приласкать, погладить по головке, а рядом с тобой на подушке какой-то металлический агрегат из кухонного обихода…

Но, заметив вопрошающий, пригвоздивший его взгляд Маргариты, замолк и больше не говорил.

Молча собрались, оделись, он по обычаю любезно подал ей руку, помог сесть в лодку.

Марго все ждала, что Аркадий скажет ей что-то очень важное. То, что произошло, переворачивало всю ее жизнь. Она уже не представляла, как они смогут обходиться друг без друга… Но он молчал. Молчала и она. Так они и доплыли до Дома рыбака, поднялись на причал, сдали снаряжение, направились к выходу, уже на подходе к ее поселку он остановился.

– Ну, что! Прощай, моя прекрасная королева Марго! Точнее, до свидания, – быстро поправился он. – Будешь в Москве, звони на работу… – он протянул ей визитку с рабочим телефоном, – сходим с тобой в ресторан Домжура – там от твоей внешности все с ума сойдут и начнут наперебой брать у тебя интервью, как у какой-нибудь секс-звезды.

Может, за то, что красива – так ни за что и пропала…

Бродит нечистая сила в ночь на Ивана Купала.

Наворожили…

И вроде —

были часочек счастливы, когда набухали груди, белые,

словно наливы.

Боже!

За что же на милость таинство это меж нами?

Крадучись, утро стелилось туманными простынями…

Недели три Марго была не в себе, ходила, как под гипнозом. Аркадий Викторович, несмотря на своевременное созревание восемнадцатилетней девушки, стал ее первым мужчиной. Ответы ее были невпопад. Она не замечала и, кажется, не узнавала знакомых. Чуть не завалила последний экзамен. Аттестат зрелости ей выдали в большей степени из стремления не понижать средний процент успеваемости школы.

Месяца два Марго не задумывалась о своем будущем. Идти в турбазу, там, где работал ее отец, – участь горничной, к которой каждый второй отдыхающий норовил залезть под юбку, ее не вдохновляла. В РОНО – место службы матери, ее не звали. Оставалась лишь перспектива устроиться на птицефабрику – рабочее место тетки. Но один аромат, исходящий от производственных цехов, уже отбивал всякое желание находиться в этой тюрьме куриных экзекуций.

А тут еще в начале августа Марго почувствовала, что «залетела». И когда уже никаких сомнений не могло быть, она решила наведаться в Москву.

Прямо с вокзала позвонила Аркадию Викторовичу. Мужской голос, который она сразу узнала, долго выяснял, с кем имеет дело, называя разные женские имена. А когда, наконец, понял, то после некоторого замешательства предложил ей зайти на следующий день, ближе к вечеру. И уже начал диктовать адрес. Но она, перебив его, сообщила, что в городе ей негде остановиться. На другом конце трубки возникла пауза – ей даже показалось, что телефон отключился.

– Ну, ладно, приезжай, – буркнул не слишком обрадованный ее визитом Аркадий Викторович. – Есть ключи от квартиры приятеля. Он сейчас в Сочи.

Войдя в здание, находящееся недалеко от станции метро «Белорусская», она стушевалась. Но, взяв себя в руки, с подсказки милиционера-охранника отправилась в бюро пропусков.

«Промгазета» находилась на пятом этаже издательского комплекса. Помимо Аркадия Викторовича в тесной комнате сидели еще два человека – молодой мужчина и женщина средних лет, которые повернули головы, как только она показалась в дверях.

Аркадий Викторович ждал ее, он взял уже собранный дипломат и, не представляя коллегам свою гостью, сделал звонок к себе домой:

– Раечка, шеф придумал какую-то дурацкую местную командировку. Буду поздно.

Повесив трубку, демонстративно обняв Марго за талию, он в стиле танго мягко повел ее к выходу, кинув через плечо сослуживцам: «До завтра!»

Квартира приятеля находилась у речного вокзала, в десяти минутах ходьбы от метро. По дороге Аркадий захватил бутылку вина и шоколад «Вдохновение» – на закуску.

Подъезжая на лифте к восьмому этажу, где находилась квартира, он обнял Марго и, нагнувшись, стал целовать ее в губы. Маргарита была послушной, но бесстрастной. Ее холодность как будто укоряла его.

Однокомнатная холостяцкая квартира выглядела не слишком богато обставленной и убранной. Впрочем, все необходимое здесь было. Аркадий вполне по-хозяйски пошарил по сусекам, нашел недоеденные вафли, банку сайры и словно специально оставленную гостям бутылку пива.

Ужин не был ни романтическим, ни изысканным. На журнальном столе вместо скатерти положили «Промышленную газету» с его статьей, подписанной «Аркадий Харламов». На сей раз он не слишком церемонился с Марго, все этикеты и комплименты были забыты там, на необитаемом островке посередине Волги.

Марго не узнавала Аркадия Викторовича, своего прежнего восторженного рыцаря. Она искала момент и никак не решалась рассказать ему о своих и не только ее касающихся проблемах.

В этот вечер она мало пила, да и «Вдохновение» только надкусила. Аркадий же сам почти уговорил бутылку и закусил сайрой. И, наконец, мощным напором потащил Маргариту на диван. Но Марго не по-девичьи отрубила его.

– Хватит, уже доигрались. Тебе не интересно узнать, что я беременна?

Аркадий поперхнулся и быстро отрубил:

– И что из этого? Ты приехала сказать мне, что я – виновник торжества?

– Думаю – ты не мальчик, и сразу мог догадаться, что был у меня первым.

– В ту сказочную ночь я, кроме тебя, ничего не замечал.

– А что же прикажешь мне теперь делать? Увы, эта сказочка выходит не со счастливым концом.

– Успокойся, Марго. Что-нибудь придумаем. Сроки еще не упущены. Все расходы на медицину я беру на себя. А пока все же давай продолжим наш роман.

Марго в какой-то момент покорилась Аркадию.

Аркадий Викторович действительно принял участие в судьбе Марго. Не будучи специалистом по женским вопросам, но являясь законным супругом вра-ча-гинеколога, он не мог придумать ничего лучшего, чем направить Марго на осмотр к своей благоверной.

При этом выдал сопроводительную информацию о том, что забеременевшая девица является родственницей их главного, что она студентка МГУ, приехала из провинции в Москву.

Марго впервые посетила женскую консультацию. Дама в белом халате в возрасте от сорока до сорока пяти лет, уже потерявшая фигуру, слегка оплывшая, с провисающей жировой прослойкой второго подбородка, с мешками под глазами, но с относительно гладким беспристрастным лбом, равнодушно кивнула Марго в сторону гинекологического кресла с приделанными к нему и испугавшими пациентку крыльями-наручниками.

– Раздевайся до пояса… Да не сверху – снизу. Ты как первоклассница… Не руки, милая, закидывай, а ноги.

Марго казалось, что эта женщина послана ей для того, чтобы принародно подвергнуть ее какой-то унизительной и даже оскорбительной пытке.

– Да расслабься же ты, дуреха. Видишь, мой инструмент не больше того, который тебе ребенка заделал, – пошутила врачиха. – Так, девонька, у тебя уже третий месяц пошел. Пора определяться – будешь рожать или – аборт. Отец-то ребенка где?

Марго заплакала. Эти слезы мало тронули видавшую виды Раису Павловну – каждая третья женщина плакала в ее кабинете.

– Аркадий Викторович передал мне, что ваш дядюшка просит сделать аборт. Как я понимаю, вы не замужем.

– Аборт так аборт, – вздохнула Марго.

– Значит, решено. Чтобы удружить вашему дядюшке, я дам вам направление к своему доброму знакомому – главному врачу роддома. Он все чисто сделает и бесплатно, как студентке.

– Неверова, на операцию, – позвали Маргариту.

Когда Марго подошла к операционной, в дверях она столкнулась с медсестрой, выносившей судно с кровавыми мясистыми сгустками. Ей стало плохо, захотелось убежать домой, на Волгу, спрятаться в объятиях мамы. Вдруг вспыхнуло острое чувство материнства, она испугалась за то маленькое беспомощное существо, которое уже жило в ней и по ее же воле обречено было через несколько минут превратиться в такое же кровавое месиво. Но врожденные комплексы провинциалки, боявшейся людской молвы, осуждающей женщину, приносящую в подоле, взяли верх, и Марго резко открыла дверь операционной.

Она даже не успела ощутить стеснения перед вра-чом-мужчиной. Все было так молниеносно – укол в вену, приказ: «Считайте – один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…»

Сознание словно отдалилось от ее плоти, и она ощутила ватными свои губы, веки, руки, ноги… Потом провал в темноту и – возвращение… Но уже не в больничную палату, а в какой-то мозаичный лабиринт, где, как средневековые витражи, светились лица людей, состоявшие из разноцветных частичек. Такие образы могут родиться только в воспаленном воображении художников-авангардистов, принявших изрядную дозу кокаина. Марго нестерпимо хотелось вырваться из этого затягивающего многоцветного неживого плена. Но все та же немыслимая вялость во всех органах сковывала ее.

Момент – и вот мозаичное лицо склонилось над ней. Кто-то похлопывал ее по щекам. Душа Марго возвращалась в свое тело.

– Приходи в себя! Из какой ты палаты? – услышала она голос склонившейся над ней медсестры.

– Это все? – спросила Марго, ощущая тупые боли в нижней части живота.

– Все, детка, все закончено.

– Скажите, кто там был – мальчик или девочка?

– А кто его знает, разве зародыша разберешь?

На второй день после аборта Аркадий Викторович

привез Маргариту на ту же квартиру приятеля, где несколько дней назад они распивали с ним вино.

– Поживешь здесь недельку-другую, оклемаешься. Потом посмотрим, что делать будешь. Надо тебе, Маргарита, на работу устраиваться. К тому же приятель в сентябре из отпуска возвращается. Будем другие апартаменты подыскивать. В Москве вариантов много.

Полистав газетные объявления, Аркадий Викторович через неделю отвел Марго в трамвайное депо имени Русакова.

Там, пройдя медосмотр, она была зачислена ученицей вагоновожатого Владимира Никанорова. Ей выделили место в общежитии депо в комнате на двоих.

В небольшом помещении, занимаемом вагоново-жатой Люськой, к которой подселили Маргариту, был, мягко сказать, легкий бардачок – на полу валялись колготки, бюстгальтер, стоптанные разноцветные тапочки на одну ногу, бутылки из-под водки и пива, окурки как дешевых, так и фирменных сигарет. На оштукатуренных, слегка пожелтевших стенах комнаты были прилеплены вырезки фотографий из старых заграничных порнографических журналов.

На правах ученицы Марго то и дело доставались внеочередные дежурства по комнате. Люська, будучи старше своей напарницы на два-три года, общалась с ней свысока и чрезвычайно пренебрежительно, дав ей кличку «Цыпочка». Всем своим видом Люська давала понять, что не испытывает большого удовольствия от присутствия лишнего свидетеля в ее «будуаре».

Встречи с Аркадием Викторовичем были нечасты и непродолжительны. То во время обеденного перерыва он брал ключи от квартиры приятеля (им на все про все доставалось полтора-два часа), а то еще реже, в вечерние смены Люськи они встречались в трамвайном общежитии, где удобства, рассчитанные на массового потребителя, увы, не давали ощущения гигиены и комфорта. Аркадий Викторович дал понять Марго, что никаких обязательств он на себя брать не будет – о разводе с женой и речи быть не может.

И главную роль тут играла даже не Раиса Павловна, сдавшая свои женские позиции, а обожаемый им сын Павлик, студент журфака, старше Марго на два года. В ней, несмотря на уже проявившееся легкомыслие, то и дело просыпалась ревность – но не к жене любовника, перед которой она чувствовала превосходство своей молодости, а к незнакомому ей, однако, постоянно восхваляемому Аркадием Викторовичем сыночку. Временами ревность перерастала даже в чувство ненависти к своему сопернику.

Через три месяца учебного вождения Маргарита успешно сдала экзамены и получила права. Ее наставник, Владимир Никаноров, многозначительно подмигнув бывшей ученице, предложил отметить это событие. Отмечали его в девичьем «будуаре». Люська, предвкушая выпивку на дармовщинку, была на редкость добродушна и приветлива.

Ее тост стал первым.

– Ну что, за успешный дуэт, который, как я вижу, уже успел спеться да и спиться.

Пили чисто по-русски, без всяких интеллигентских выкрутасов, свойственных Аркадию Викторовичу.

Девичник ничуть не смущал Володьку. Он чувствовал себя королем положения, так как представлял здесь единственное лицо мужского пола. Для приличия, слегка польстив Люське, он то и дело принялся поднимать граненый стакан за свою наиспособнейшую ученицу. Часа через полтора, после перешептываний с Володькой, Люська вдруг объявила, что ее ждут в другой компании, где она не третья лишняя.

Раскрасневшаяся от приличной дозы кристалловской продукции, Марго, тупо уставившись в полупустую банку сардин, долго не могла подцепить вилкой крошившийся кусок рыбины. Володя взялся помочь ей. Небрежно положив правую мускулистую руку на плечи Маргариты, левой он наколол сардину на свою вилку и поднес ее к губам девушки.

– А теперь выпьем на брудершафт, – провозгласил наставник, разлив оставшуюся водку по стаканам.

Его затянувшийся поцелуй был смачным и слюнявым. Марго, не слишком сопротивляясь, пыталась все же высвободиться из Володькиных цепких мозолистых пальцев, которые уже пошли блуждать по ее груди, бедрам и начали настойчиво просовываться между плотно сдвинутыми коленями.

Просыпалась Марго тяжело – голова, как чугунная, трудно поднять с подушки, Люськина косметика, выставленная на книжных полках в компании нескольких детективов и любовных романов, плыла по кругу, как заведенная детская карусель с разноцветными лошадками. Приходя в себя с позывами легкой тошноты, она ощутила тяжелую и плотную волосатую ногу у себя на бедре. Повернув голову, обомлела. Рядом с ней на подушке, раскрыв рот, похрапывала голова Володьки Никанорова. Марго попыталась прокрутить в памяти события вчерашнего вечера. Сбивчивые кадры прошедшей тусовки в узком кругу привели ее в замешательство. Последнее из того, что она помнила, – это снимаемые с нее Володькой кофточку и лифчик.

Субъект, находящийся в ее постели, смачно зевнув, подал признаки жизни. Марго предприняла попытку освободиться от Володькиной ноги.

– Ну что-о-о-о, давай продолжим, – замычал Никаноров, лениво кладя свою руку на ее грудь.

– Да отстань ты. И как только я спьяну умудрилась влипнуть в эту историю?

– Перестань выкаблучиваться, уже не девочка давно.

– А это не твое дело, наставник.

– А может, и мое! Не ругайся. Я ж всерьез. Я ведь давно на тебя глаз положил.

– Как положил, так и снимешь. И не только глаз, но и свою ногу тоже.

– А вот и не сниму, положу и вторую, так удобнее будет нам с тобою заниматься любовью, – и Во-лодька силой взвалился на нее…

Пока он грубо обладал ею, ничего, кроме усиливавшейся похмельной тошноты, она не испытывала.

★ * *

Жизнь Марго складывалась, как по астрологическому гороскопу, – будучи Близнецами, она с детства привыкла к раздвоенности. При этом не умела, как Ева, выбирать только одно яблоко – она брала сразу два предложенные ей, не опасаясь за возможные последствия. Ей ничего не оставалось делать, как принимать «заботы» Аркадия Викторовича, так и «серьезные намерения» Володьки Никанорова.

Владимир, который был на десять лет старше нее и которому уже приелись случайные связи с перспективами экзотических амурных болезней, действительно подумывал создать нормальную семью. И молоденькая миленькая Марго устраивала его во всех отношениях.

Размышляя над «плюсами» и «минусами» своих любовников, в сумме положительных качеств (отрицательные она на время отбросила), Марго рисовала один желанный для нее образ мужчины, спутника жизни, на которого она могла бы положиться. К семейной основательности и предсказуемости Владимира она прибавляла интеллектуальные изыски и внешне джентльменские манеры Аркадия Викторовича, и перед ней возникал несуществующий «идеальный муж».

Володя настаивал на законном браке, интуитивно боясь неведомого соперника. Он торопил Марго, стремясь покрепче привязать ее к себе. Марго же, в свою очередь, очень хотелось досадить дон-жуанству-ющему Аркадию Викторовичу, в которого одну ночь она была безумно влюблена. В ту самую короткую ночь в году… И поэтому она приняла предложение Никанорова. Свадьба была назначена на осень, в годовщину ее знакомства с Владимиром.

Сообщение о бракосочетании Аркадию Викторовичу, эффект от которого она предвкушала несколько недель, не доставило ей ожидаемого удовольствия. Ее первый любовник воспринял новость достаточно спокойно, заметив только: «А ты, по-моему, достойна большего. Надеюсь, остаться другом новоиспеченной семьи».

Жених ухнул на свадьбу все свои сбережения, чтобы не ударить лицом в грязь перед родственниками невесты (о своих он ничего не знал, так как с младенчества воспитывался в детском доме). Как было заведено в этой среде, свадьбу справляли в ресторане районного масштаба «Звездочка», что находился недалеко от трамвайного депо имени Русакова. Белое платье и фата с рюшечками у Марго, белые гвоздики, на столах – несколько баночек красной икры, «Советское шампанское» и изобилие водки. Свидетельницей со стороны невесты была Люська, а себе в сваты он взял начальство – инженера по ТБ Егора Соколова.

Прожив с Володькой почти полгода достаточно интенсивным образом и не предохраняясь, Марго, в отличие от своей первой незабываемой ночи с Аркадием Викторовичем, так и не забеременела. Было ли это следствие сделанного аборта или же их несовместимость с Никаноровым, Марго не знала. Володьке об аборте она никогда не рассказывала так же, как и о его виновнике.

А Никаноров хотел детей, он мечтал о сыне. И имя ему уже придумал – Сережа. Не сомневался в своих мужских возможностях, причину бесплодия он видел в своей жене. У Марго же на этот счет были другие соображения, которыми она не хотела делиться с Володькой. Ему же и в голову не приходило, что несмотря на свой почти звериный темперамент, который бы и саму матушку-императрицу Екатерину Великую, предпочитавшую проводить страстные ночи с дворней – истопниками, охраной а то и с породистыми жеребцами, мог удовлетворить, именно он, Володя Никаноров, нес бесплодие. Марго как натура чувственная нуждалась в особом подходе. Для состояния экстаза ей недоставало эмоциональных всплесков, а главное – нежности и ласки, того состояния нирваны, которое она испытала в ночь на Ивана Купала. С Никаноровым она никогда этого не переживала, стремилась подчинить Володьку своему настроению и пониманию любовной близости, но усилия ее были тщетны. Горбатого, и вправду говорят, могила исправит. Никаноров приступал к половому акту без всяких прелюдий, возбуждаясь больше от самого себя, стараясь как можно скорее испытать оргазм, не думая при этом об удовлетворении партнерши.

Для окружающих у Маргариты не было проблем в семейной жизни. Однако 23 февраля она набрала редакционный номер телефона Аркадия Викторовича. Ему, человеку искушенному в любовных похождениях, долго объяснять ничего не пришлось, – все было понятно с полуслова. Встречи на квартире у его приятеля возобновились.

Марго стала припаздывать к ужину, который вынужден был готовить Володька, нередко появлявшийся после работы в общежитии навеселе. А на 8 марта не побоялась прийти домой в их комнатуху с букетом тюльпанов. Никаноров был начисто сражен этим представлением и отмел нелепые шуточки Марго по поводу влюбленных пассажиров. Его поздравление с женским праздником было куда круче. Уже «под мухой» в честь Международного женского дня, отмеченного с мужиками трамвайного депо, он был вне себя от ярости.