Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах

ЛЕВ АСКЕРОВ

ВИЗИТ К АРХИВАРИУСУ

            (Исторический роман в двух книгах)

                  КРАХ ДЕРЖАВЫ

             (Книга вторая. Часть первая.)

Тьма, пришедшая от Средиземного моря, накрыла             ненавидимый прокуратором город… Пропал Ершалаим –       великий город, как будто не существовал свете. Всё                   пожрала тьма, напугавшая всё живое в Ершалаиме и его             окрестностях.

                        М.Булгаков, «Мастер и Маргарита».

Глава первая

ДЕНЬГИ НА РЕКВИЕМ

Мокрица. Копьё Лонгина. Раввин Бахаз.

1

Стрелка неумолимо подползала к двенадцати. Невольно сморщившись, он передернул плечами. Еще минута – и ходики, что кошачьими глазами, полными злобного равнодушия, чиркая по комнате, мерзко заскрипят, и гнусный голос кукушки зашаркает по нутру, как гвоздем по стеклу.

«Какой идиот эту кошачью морду, назвал кукушкой? – подумал Семен. – Даже жуткий павлиний крик благозвучней этого кукушечьего надрыва. И вообще, какому кретину пришло в голову здесь, в этой халупе, разместить конспиративное лежбище? Кроме Мокрицы, никто бы до этого не допер», – всё больше и больше раздражясь, думал он.

Эту кладбищенскую гнусь, названную кем-то кукованием, слышать было невмоготу. Вынести ее можно было от силы один раз. И то, стиснув зубы, и, заткнув пальцами уши. Все равно пробирало до костей.

Уже тогда у Семена возникло смутное подозрение по поводу того, что та птаха, встроенная в кошачью башку часов, издает частоты, рассчитанные на умерщвление человека. Правда, мысль эту, поначалу встревожившую его, он быстро отогнал. По логике, «мочить» его смысла не было. Ведь только на нем была замкнута предстоящая днями операция, разработанная той же Мокрицей. Так что такого быть не может. А что касается часов, убеждал он себя, так это, скорее всего, кто-то из доморощенных мастеров-умельцев перестарался.

Но как бы там ни было, Мишиев очередного акта кукушечьего сольного концерта дожидаться не стал. Перед самым его «выступлением» он выбежал в заставленную рухлядью прихожую. Выскочив из комнаты, он с размаху шибанул коленом проржавевший холодильник ЗИС и, не удержавшись, упал на стоявший тут же встопорщенный оголенными пружинами диван. Вдобавок ко всему ему на голову откуда-то сверху посыпались сломанные стулья, а вместе с ними на плечо шмякнулась дохлая крыса. Всклубилась пыль, и он, чихая и матюгаясь от острой боли в коленке и саданувших под дых пружин, на чем свет стоит крыл Мокрицу, с его конспиративной квартирой, и себя – за то, что в спешке забыл дома часы. В другие разы выбегая в прихожую, Семен был осторожнее… Отсюда не слышно было того «волшебного» пения сирены, голос которой, судя по всему, некогда едва не погубил Одиссея.

С одиннадцати часов дня, с того самого момента, как он доставил сюда груз и запер его в сарае, ему, дабы, не слышать режущих по живому кошачьих рулад, приходилось то и дело выскакивать из комнаты. Оставлось так шмыгать ещё немного. Кошачья морда закукует, а вместе с ней засвиристит телефон. Семён вскинет трубку и произнесет всего лишь одну фразу: «Пудель в сарае». А потом, когда во двор въедет машина с логотипом «Аэрофлот», он, не выходя из своего конспиративного логова, должен будет проследить за тем, кто и как забрасывает «пуделя» в кузов. И всё.

Ни воя, ни собачьего скулежа не будет. Потому что «пудель» тот вовсе не собачка. А если уж быть совсем точным, их, этих «не собачек» – три. Три тюка, забитых под завязку иностранной валютой. И все они закодированы Мокрицей под одним песьим названием «пудель».

– Почему «пудель»? – поинтересовался Семен.

Посмотрев на него с уничтожающим пренебрежением, мол, балбес ты, Мишиев, Мокрица на полном серьезе ответил:

– Чтоб никто не догадался.

Изобразив восхищение, Семен с трудом сдержал себя, чтобы громко не произнести: «Ты не генерал-лейтенант, а генерал-дегенерат…»

Но нельзя. Никак нельзя. Генерал – он и в Африке генерал. И потом, вся операция переправки валюты, чтобы без сучка и задоринки, зависела от него. Канал в его руках. А главное, помимо того, что он, генерал-дегенерат Заир Юнусзаде по кличке Мокрица – шеф местного КГБ, он еще и негласный резидент особых поручений их общего Хозяина, восседающего в кресле одного из высоченных постов в чиновничьей иерархии всего Советского Союза.

По занимаемому положению Хозяин, которого между собой в разговорах и в переписках они, члены оставленного им бакинского коммандоса, называли Ага, стоял выше центрального ведомства советской спецслужбы. Однако сейчас кресло под ним стало подламываться. Страна засудачила о грозящей ему отставке. Семен этим слухам не верил. Уже не раз, злые языки, и смещали его, и предрекали самые ужасные последствия. Потом все оказывалось досужим враньем сплетников. Ага пёр и пёр в обойму ареопага советской державы.

До вчерашнего дня, Семен, с выработанным в нем за многие годы и, ставшим устойчивым, вроде иммунитета, неприятием отмахивался от распространяемых россказней. Что бы там ни болтали – Ага непотопляем. Гэбэшная школа сделала из него изворотливейшего царедворца.

Так было до вчерашнего дня. До «малявы», доставленной Мишиеву лично от него. На замызганном клочке бумаги, словно его действительно выносили из тюремной камеры, одна строчка:

«Немедленно, сегодня же, быть у меня».

Ни подписи, ни даты. Но почерк… Никаких сомнений быть не могло: ее писал Ага.

Человек, вручивший ее Мишиеву, заявился к нему в четвертом часу утра. Без всякого предупреждения. Рива от прямо-таки хамского стука в дверь не на шутку перепугалась. Пока она искала халат, Семен бесшумно проскользнул в прихожую. В дверном глазке истуканом стоял довольно прилично одетый молодой человек. Одна рука в кармане пальто. Карман подозрительно оттопырен. Мало что приличный – какой киллер выглядит охламоном?

– Кто?! – резко выкрикнул Семен и юркнул за косяк.

– От Мони из Хайфы, – отозвался незнакомец.

Это был пароль. И не простой. Его знали только он и Ага. Значит, человек от него. И значит, что-то архисрочное.

– Ивушка, милочка, это ко мне, – успокоил Семен жену.

– Иегова! – выдохнула она, а затем, прошипев, что его шпионские штучки доведут ее до могилы, скрылась в спальне.

Дождавшись, когда Мишиев до конца проникнется в содержание «малявы», незнакомец бесцеремонно отобрал ее, вынул зажигалку и, прежде чем поджечь, спросил:

– Все понятно?

– Понятней и быть не может.

– Вылетайте прямо сейчас. В Дюбендах, на военном аэродроме вас ждет самолет. Туда я подкину вас на своей машине. В 8.00 Ага ждет вас на даче.

С этими словами незнакомец вышел на лестничную площадку и там, щелкнув зажигалкой, поднес ее пламя к только что отобранной у Мишиева записке. Дождавшись, когда она догорит, он запрыгал вниз по ступенькам. Одолев первый пролет, незнакомец приостановился и бросил:

– Жду внизу.

В «Лесную поляну» Семен подъехал ровно в 7.25. На удивление таксиста, сошел он на самой окраине этого зеленого села.

– Отсюда мне рукой подать, – сказал Мишиев шоферу и зашагал по тропинке к стоявшей поодаль покосившейся избенке.

Конечно же, не она ему была нужна. До дачи, где дожидался Ага, надо было пёхать еще минут двадцать – двадцать пять. Ага любил точность.

К зелёным воротам казённой дачи Алиева Семён подошёл без трёх минут восемь.

– Полковник Боливар. Меня ждут, – назвался Мишиев охраннику, приоткрывшему узкое окошечко в двери.

– Проходите, – пригласил он.

И почти на самом пороге пара рук молниеносно, как и подобает профессионалам, обшмоняли его с ног до головы.

– Хозяин в бане, – сказал обладатель ловких рук и добавил:

– Вас проводят.

Ага, как раз, выходил из парилки.

– Здравствуй, полковник. Я уж думал, меня веничком никто не постегает, – с искренним радушием улыбнулся он Семену.

Насколько она была искренней, одному богу известно. На эту, излучающую им сердечность мог купиться кто угодно, только не Мишиев. Ага до мозга костей был азиатом. Даже поизощренней.

– С удовольствием постегаю, – не без двусмысленности пошутил Мишиев.

– Ну-ну! – с игривой угрозой отозвался Ага.

Это он мог мастерски. Отшутиться или промолчать, но запомнить. А позже, при случае (это могло быть и через много лет), – припомнить. И без всяких двусмысленностей, а однозначно, мертвой хваткой, да… за горло. Сейчас же он на юмор Семена ответил чисто по-азиатски. Оттолкнувшись от пола, Ага высоко подпрыгнул и в воздухе, прижав колени к животу, тумбочкой бухнулся в бассейн с ледяной водой.

От лавины взбитой воды Семен успел отпрянуть, а сопровождающий паренек с ног до головы засверкал хрусталиками капель. Не отряхиваясь, он поспешно вышел.

«Сразу двух зайцев убил: заодно и постороннего выставил, – подумал Мишиев. – Знай, мол, сверчок, свой шесток».

Тяжело дыша, Ага выполз из бассейна и, обмахиваясь полотенцем, принялся рассказывать, как он любит русскую баньку, как она полезна для здоровья и какие чудеса творит березовый веничек. Почти минут пять он безумолку говорил вообще о банях народов мира. Хорошо излагал, бестия. Наверное, где-то прочел, а вероятней всего, про них ему кто-то рассказывал, и он запомнил. Память у него была бесовская. Никогда ничего, и никого не забывал. На всё, на всех и всему у него было свое место, своя задумка и точно определенная цель.

Сейчас, на исходе тысячелетия, он наверняка носил бы другую кличку. Не Ага, а Программист. Тогда это никому и в голову не могло прийти. О чудесах, какие вытворяет компьютерная техника благодаря программистам, тогда, в Союзе, известно было лишь понаслышке.

Мишиев уже устал поддакивать ему, когда, наконец, Ага жестом поманил его за собой в ванную комнату. Подняв рычаги душевого смесителя и крана над рукомойником, из которых, напористо, с веселым гулом и урчанием побежали струи воды, он приступил к самому главному.

– Слушай внимательно, – жестким полушепотом произносит он, давая понять, что болтовня кончилась, и началось то, ради чего он его и вызывал на свою дачу в «Лесной поляне».

– Отсюда поедешь в Одинцово. Тут рядом. Улица Доватора, 39. Откроет женщина. Пароль: «Друзья передали, что вы сдаете особняк». Ответ: «Какой особняк?! Всего три комнаты». Она передаст тебе три тюка. В них иностранная валюта. Голова с плеч, но их ты должен доставить в Баку в целости и сохранности…

– В багажник такси поместится?

– Не думаю. У тебя будет РАФ. Водителя зовут Костя. Он будет стоять на конечной остановке автобуса и ремонтироваться. Сначала осведомись, Костя ли это? Спроси: «Мотор стуканул?» Отзыв: «Въехал в открытый люк, и кардан вдребезги». Скажешь ему время, когда подъезжать за тобой. Он поможет тебе.

Семен открыл было рот, чтобы спросить что-то, но Ага не дал.

– Не перебивай! – хлестко приказал он.

И в этот самый момент из душа и крана перестала литься вода. Ага прижал указательный палец к губам, и вдруг залихватски запел азербайджанскую народную песню, да так, словно, стоя под струями душа, он ее напевал, а сейчас продолжает:

Pəncərədən daş gəlir

Ay bəri bax, bəri bax

Xumar gözə yaş gəlir

Ay bəri bax, bəri bax!1

«Ай да Ага! – обалдел Семен. – Кто бы мог подумать?! Такой высокопоставленный – и такой пройдоха-профессионал».

Представление на этом не кончилось. Ага, как неожиданно запел, так внезапно и осекся. И в наступившем молчании он, сначала голосом, полным растерянности, сказал: «Мать твою! Это что такое?!», – а затем зычно, по-командирски заорал: «Полковник! Разберись там! Что с водой? Я тут в мыле, а они, мать их!»

А полковник, то есть он, Мишиев, не шелохнувшись, стоял рядом. «Класс!» – продолжал восхищаться он.

Через минуту и душ, и кран вновь изливались шумными струями воды.

– Женщина, которая тебе передаст груз, – тут же убавил децибелы Ага, – красивая, аппетитная, слабая по части секса и выпивки… Сошлись на то, что ты голоден, и предложи покушать и выпить. Все принеси с собой… В раздевалке я дам тебе порошка. Улучив момент, подсыпь это ей. Она уснет почти мгновенно… Проспит часов десять. К тому времени ты давно будешь в Баку и операция будет завершена.

– Как с прикрытием?

– Уже в Дюбендах ты будешь под лапками Мокрицы. Пока не передашь груз из рук в руки его людям, отвечать за него тебе. Понял?!

Семён кивнул.

– Однако,– зло сорвав с вешалки полотенце, продолжал он, – предупреждаю. С Мокрицей держи ухо востро. Он надежен, когда обстоятельства надежные. А сейчас для меня они неблагоприятны. Будь начеку…

Мишиев все понял. Стало быть, слухи – не вымысел. Ага зашатался. И вот-вот упадет. И хотя там, в Баку, спецслужбу возглавляет человек, которого Ага некогда оставил за себя, он ему не верил. Семена это нисколько не удивило. Он никому не верил. И всех держал на крючке. А что касается Заира Юнусзаде, он знал его как облупленного. Пока он, Ага, на высоте, Заир будет лизать ему анус до идеального блеска. А стоит качнуться – предаст, не моргнув глазом… Это он, Ага, назвал его Мокрицей…

А дело было так. Тогда Ага в Москву еще не переехал и был хозяином грозного Дома на Бакинской набережной. Семен стоял в приемной, когда из его кабинета выскочил мокрый, маленький Заир и, даже не поздоровавшись, вышмыгнул в коридор.

В тот день Ага обсуждал с Мишиевым операцию по захвату азербайджанского диссидента, востоковеда по образованию, работавшего в Институте рукописи. Его надо было брать с поличным… Обсудив детали, Ага сказал, что операцию будет контролировать его заместитель – Заир Юнусзаде.

– Связь держать с ним по телефону и рации… Его позывной… – Ага скрипнул зубами, – можно назвать «Подкаблучник», а лучше… – Ага ударил по клавише селектора и, услышав голос своего заместителя, рявкнул:

– Твой позывной «Мокрица»!..

Тот, по всей видимости, чем-то здорово разозлил Агу. И ярость шефа была так велика, что он не мог сдержать её в себе.

– Подкаблучник чёртов, – оторвавшись от селектора, пропыхтел он.

Мишиев сделал вид, что не слышал этого. «Мало ли что? – подумал он. – Когда паны дерутся, лучше не лезть…»

В Доме на Набережной все, до самого последнего рядового, знали, что надменный и беспощадный к подчинённым замшефа боится жены больше самых изощрённых дознаний.

Наверное, предположил Мишиев, она опять позвонила шефу и что-нибудь эдакое наябедничала на него.

…Теперь Москва позади. Он в конспиративной халупе, а поклажа с долларами и фунтами стерлингов – в сарае.

Большая стрелка часов уже подобралась к двенадцати.

Чтобы во время телефонного звонка не корчиться от «дивного» кукования кота, Мишиев еще днем придумал небольшую хитрость. Нашел в сарае подходящие обрывки шнура, приладил их друг к другу, а потом к аппарату, чтобы его можно было свободно переносить. Обрывки провода были достаточно длинными и запросто протянулись до вполне просторного, но заставленного разной рухлядью, чулана, из щелей которого хорошо просматривалось всё нутро сарая и «пудель». Похвалив себя за находчивость, Мишиев снова покосился на кошачью морду ходиков и, взяв телефон, прошёл в чулан.

Главное, сказал он себе, чтобы свою задачу, что поставил перед ним Ага, а затем Мокрица, он выполнил. Оставалось только подглядеть, кто заберет «пуделя». Хотя лично для него и для всей операции это не имело никакого значения. Но так приказал генерал-лейтенант, то есть, не без удовольствия ухмыльнулся Семен, генерал-дегенерат.

В оставленной им комнате кошачья башка ходиков, видимо, закуковала, потому что задребезжал аппарат. Он поднял трубку по окончании третьего звонка… И тут все пошло как в замедленной съемке. И все, что происходило, виделось и слышалось им, как бы, со стороны… Долгий, раскатистый и оглушительный гром… Неестественно выползавшая из проема дверь… Тягучее, как патока, красное пламя… И он все понял. Молнией мелькнула страшная догадка: «Мина… Взрыв… Мне конец…»

2.

Машина, еле слышно шурша новенькими покрышками, плавно вкатилась в услужливо распахнутые ворота и скрылась за поворотом в глубине двора.

«Точен, каналья», – добродушно проворчал Рейган и, распахнув, пышущий жаром, махровый халат, подставил голую грудь ночной прохладе.

Он с наслаждением вдыхал легкие порывы муссона, пахнущего прогорклым дымком спаленной фермерами сухой травы. Такого будоражащего аромата, приводящего в упоительное состояние восторга, нигде, кроме как здесь, на ранчо своего детства, Рональд не вдыхал. Он тосковал по нему всегда. И потому, наверное, взял за правило хотя бы раз в году, всего на пару суток и обязательно в пору бабьего лета, выбираться из Вашингтона сюда. Без Нэнси. Без никого. Хотя в его положении быть одному просто немыслимо… Об его уединении на родном ранчо, где, по мнению близких людей, он подзаряжался на целый год, Америка не знала. Зато знала Нэнси. Знала охрана и, конечно, знал этот всезнайка, директор ЦРУ, его любимчик, Уильям Кейси.

Обычно в эти дни Уильям его не доставал, а тут с утра иззвонился, просил немедленно принять.

– Это срочно, Уилли? – поинтересовался Рональд, прекрасно понимая, что шеф разведки и старинный друг не стал бы из-за пустяков вторгаться в, святая святых, его уединения.

– Рони, разве я стал бы на тебя выходить?

– Хорошее или плохое? – с подтекстом вялого намека («быть может, все-таки, отвяжешься?») спросил он.

– С дурным я бы тебя дожидался в Вашингтоне.

– А где ты?

– Здесь. В аэропорту.

– Ты не оставил мне выбора, – засмеялся он. – Валяй! Жду!

– Буду через четверть часа.

Проследив глазами за машиной Кейси, остановившейся у черного входа, Рейган покачал головой. «Ну и лис. И об этом знает», – усмехнулся он. Только оттуда можно было подняться к нему сюда, в мансарду, где он, как в детстве, любил спать. О предстоящем разговоре Рональд старался не думать. Какую бы хорошую новость Уильям сейчас не сообщит ему, все равно в конце попросит денег.

Дверь отворилась. Ворвавшийся из коридора яркий сноп света выхватил стоявший поперек комнаты пустой письменный стол.

– Рони, где ты?

– Здесь, у окна. Включи торшер. Он от тебя справа.

Пожав Уильяму руку, Рейган снова отвернулся к настежь открытому окну и произнес:

– Имей в виду, Кейси, не дам!

– Что «не дам»? – опешил шеф разведки.

– Денег. Ты же за ними приехал…

– Нет, сэр, не угадали, – отозвался Уильям, усаживаясь в кресло.

– Рони, – после короткой паузы произнес он, – я приехал тебя удивить. А точней…

Щелкнули замки дипломата. Рейган покосился на незваного гостя. Тот выудил набитую бумагами красную папку.

– … а точней, – тоном, полным таинственности, продолжил Кейси, – обрадовать. – И протянул лист с компьютерной распечаткой:

– Прочти.

Рональд пробежал распечатку глазами в одно мгновение. В ней было всего несколько строчек, набранных специально для него крупным шрифтом.

Срочно! Совершенно секретно!

ЦЕНТУРИОН – ЦЕЗАРИИ

Азиат смещен. Акция осуществлена с подачи Шаха. На поставленный Вами вопрос (степень влияния Шаха на Меченого) сообщаю: достаточно действенное. Подтверждение этому – отставка последнего монстра и те, полученные от него,

сведения, о которых я ставил Вас в известность в предыдущих донесениях.

Операция продолжается. Завершаю разработку акции в известной Вам прикаспийской стране. Подробный план вышлю на утверждение к концу недели.

                                           Центурион

– Хорошая новость, Кейси. Молодец, – похвалил президент.

– Да, Рони… Этот азиат Алиев здорово мешал…

Не выпуская из рук расшифрованного донесения московского агента, Рейган уселся в кресло рядом с шефом ЦРУ. Полы халата его распахнулись, и Кейси невольно засмеялся.

– Ты чего? – спросил Рейган.

– Цветочки на трусах.

– Ну, тебя, – отмахнулся тот.

Объяснять, кто значился под кличкой Шах, ему не надо было. И не надо ему знать, кого припрятали под именем Центурион. Он агент. Свой. Главное, пусть делает свое дело. И совсем не важно, кто он и что он. Наверняка прохиндей и пролаза высокого полета. Таких у Кейси не так уж много. «Как про таких Хрущев говорил? – задумался Рейган. – Кажется, «Еж в штанах». Странные у этих русских выражения. Странные, но точные». Еж в штанах у коммунистического цезаря не может не быть нашим Центурионом. Уильям удачно придумал ему кличку. И Горбачеву – Меченый – тоже удачно. Родинка, что наплывала кровавым пятном на лоб советского генсека, походила на отметину дьявола. Шульц, кажется… Да, точно, он, его госсекретарь, докладывая о ситуации, складывающейся в СССР, в связи с идиотской перестройкой, как-то, не называя Горби по фамилии, сказал: «Этот господин с кляксой дьявола на лбу»…

Нет, Кейси хорошо окрестил его. Чего не скажешь о Шахназарове, главном советнике господина с кляксой дьявола. Почему Уильям нарек его Шахом, непонятно. Правда, он объяснял: дескать, по первому слогу фамилии, который означает титул восточного монарха.

Завербовать Шаха никакого труда Кейси не составило. Помог, как ни странно, сам Рональд. Будучи в Огайо, на каком-то форуме видных банкиров и бизнесменов Европы и Америки, Рейган повстречался там со своим давним знакомцем – шумливым и хвастливым миллиардером Гарри Гульбекяном. Тот сразу полез целоваться, чего Рональд терпеть не мог. А Гарри словно демонстрировал, мол, смотрите, я запанибрата с президентом. Наверное, играл на кого-то из присутствующих, подумал тогда Рейган. И явно переигрывал. Уж чего-чего, а такое, профессиональный актёр Рональд Рейган мог определить с точностью на все сто.

Гарри вел себя, как на а-ля фуршете мэрии заштатного городка, массовик-затейник. Какой-то бельгиец, что стоял среди тех, кто окружили Рейгана, посетовал на нечестную игру одного из ведомств Советского Союза, наколовшее его на 300 миллионов долларов.

– Хуже всего, что они неподсудны. Ни один суд не признают, – скрипнув зубами, подхватил хозяин «Шеврона».

«Советские ребятки, видимо, и его нагрели, как этого бельгийца», сочувственно улыбаясь им, ехидно хмыкнул про себя Рейган.

– Бизнес, господа, есть бизнес, – миролюбиво заметил Шульц. – Сегодня тебя, завтра – ты.

Гульбекян, повиснув на руке Рейгана, расхохотался:

– Золотые слова! И зачем судиться, парни?! Горби и Раиса – наши люди. Сниму ваши проблемы, когда хотите и где хотите… Пять процентов мои.

Бельгиец и владелец «Шеврона», приняв на себя благородную миссию спасителей Рональда, в один миг сняли вцепившегося в его руку Гульбекяна. Хотя, если по правде, он сам снялся с нее. Как-никак десять процентов, по пять с каждого олигарха – это сумма не в один десяток миллионов баксов.

Брошенная самодовольным Гарри фраза – «Горби и Раиса наши люди» – запомнилась Рейгану. Коль тот с такой уверенностью запросил свои проценты – значит, это не пустое бахвальство. Значит, действительно у Гарри завязки в Кремле. И серьезные.

Сразу после ужина Рейган связался с Кейси и, все рассказав ему, попросил прозондировать и посмотреть, как это можно использовать.

Результаты зондажа ошеломили Кейси. Битых два часа он слушал записи бесед заместителя директора ЦРУ Билли Стюарта с Гарри Гульбекяном. Она, эта кассета с глуховатым голосом болтливого Гарри, поколебала в нем, его, казалось бы, устоявшиеся представления об устройстве этого бестолкового мира взаимоотношений между людьми. Еще какой-то час назад он был уверен, что есть только две силы, которые правят миром. Первая – это евреи, а вторая – остальные. К «остальным» он даже не присматривался. Есть таковые, и всё. Своей Нэнси, настоятельно советовавшей ему, по пристальней присмотреться ко второй половине, правящих миром этим, он как-то, остроумно отшутился.

– Дорогая, если я начну это делать, у меня, от ее разношерстности, зарябит в глазах. От ряби разболится голова. А нужна ли Америке мигрень?..

Из кого состоят «остальные», его не колыхало. К ним он относился по принципу «кто не с нами, тот против нас». Так-то оно так. Оказалось жн не совсем так. Так сказать, «остальные», при всей пестроте и разношерстности, имеют свои структуры, сплоченность и влияние которых могут поразить самое изощренное воображение. Он не понаслышке знал о всяких там лобби, диаспорах, мафиях и террористических образованиях, но такую добротно сработанную армянским сообществом паутину, охватившую чуть ли не полмира, он представить себе не мог. Некоторые места записей он заставлял Уильяма прокручивать по два-три раза.

– Повтори то место об их связях с Меченым, – улыбаясь, попросил Рейган.

Кейси перекрутил ленту в обратную сторону и нажал на кнопку воспроизведения.

…Стюарт. Гарри, ваши отношения с Горби, как мне кажется, ты немножко того… приукрасил.

Гульбекян. (пылко) Обижаешь, Билл. Повторяю: лично мне не доводилось встречаться с ним и говорить о делах, но если захочу, то сделаю это в любое время. А наши люди имели и имеют такое удовольствие. Когда Горби был первым лицом в Ставропольском крае, наш человек Сашик Аванесян каждое первое число месяца приносил к нему домой дипломат, набитый советскими рублями. Он из рук в руки передавал его Раисе…

Стюарт. Что за деньги?

Гульбекян. Доля, дорогой Билл. Доля за железное прикрытие. Сашик держал в своих руках торговлю… Ни за что не догадаешься! (хохочет) Он держал монополию на продажу лука. А человеком, содержавшим около ста подпольно действующих текстильных, деревообделочных и перерабатывающих цехов и заводов, был Аркадий Манукян. Он приносил по тому же адресу раз в пять больше. Но Раиса больше доверяла Сашику. Она только его просила скупать для нее на черном рынке доллары… Аркадий и Сашик могли кого угодно смещать с должностей и назначать на них тоже кого им угодно. Все это, разумеется, делалось за деньги. Горби в них души не чаял. Именно они уговорили Горби пригласить в Ставрополь католикоса всего армянства Вазгена. А он, католикос, как ты знаешь, кушает из наших рук. Вазген в знак благодарности за добрые отношения к армянской диаспоре в Ставропольском крае подарил Горби золотой кинжал редкой армянской работы, а Раисе – бриллиантовое колье. Все это на наши деньги. Мы как чувствовали, на кого ставить…

Стюарт. А Шахназаров? Откуда он взялся?

Гульбекян. Шахназаров – нефтяник. Бакинский нефтяник. Там, в Баку, занимал высокий пост. Когда в Ставрополе стали разрабатывать нефтяные месторождения, его пригласили сюда в качестве консультанта. Пригласили не случайно. Он родственник Сашика Аванесяна. Двоюродный брат, кажется. Или женат на его сестре. Точно не помню. Это меня мало интересовало. Шахназаров с Горби очень сильно сдружились…

…Сейчас, здесь, на ранчо, держа в руке донесения от Центуриона, Рональду вспомнились и тот форум в Огайо, и те магнитофонные записи, что он с интересом слушал, и его встречи, неафишируемые и открытые, с международными лидерами всех армян.

– Уилли, – вдруг сказал он, тыкая указательным пальцем на что-то в листе. – Что это за детский сад? Вот здесь. Почему вместо точки – не то пика, не то кинжал?

– А-а-а, – засмеялся шеф ЦРУ. – Не пика это и не кинжал, а копье Лонгина – символ операции, которую я разработал. Им мы разобьем башку Красному дракону.

– Копье Лонгина, говоришь? То самое, каким на распятии убили Христа?

– Да.

– Дракон не Христос, Уильям, – глядя перед собой, раздумчиво тянет Рейган.

– Но убить его можно только им, копьем Лонгина, – возражает Кейси. – Кажется, Геббельс незадолго до войны с Советским Союзом говорил, что это карточный домик – потяни нужную карту – и все развалится. А начнем мы с Закавказья. Это та самая карта. Армяне готовы…

Кейси, распрощавшись, ушел. Рональд долго ворочался и не заметил, как заснул. Ему казалось, что, устав от ворочаний, он встал и, не надевая халата, подошел к окну. А там, за окном – похожая на череп огромная гора. Её обступили сотни людей в старинных одеяниях. Их лица искажены злобой. Он их видит, но не слышит, о чем они орут…

Зной и пыль… А ему прохладно. Он вдыхает… нет, не вдыхает, а пьет всей грудью муссон, пахнущий прогорклым дымком сожженной травы. Он у окна. Без халата, в трусах из синих цветочков, над которыми посмеялся Кейси…

Что-то в этой картине за окном творилось нездешнее, неведомое и жуткое, а ему ни чуточку не страшно. Рони снова поднимает взгляд на гору, похожую на череп. «Так это Голгофа, – догадывается он. И эта догадка нисколько не удивляет его. – Ну да, Голгофа, – шепчет Рональд. – На ней три креста. Тот, что посередке и в крови – крест Иисуса».

Солнце меркнет. Оно не может взирать на страшное зрелище. Земля содрогается. Иисусу больно. Очень больно. И Рони это чувствует. Словно в его плоть впиваются эти гвоздища. Он глазами Иисуса, глазами, полными мольбы, смотрит на легионера, стоящего рядом с палачом. Рональд знает, зовут его Лонгин. Он просит его убить себя…

Теперь он Лонгин. Какая-то таинственная и чудовищная сила, независимо от него, поднимает его руку с копьем. Рональд не хочет, а рука сама по себе вскидывается и бросает копье в Иисуса.

Теперь он Иисус. Боли нет. Ему хорошо. Несказанно хорошо. И он шепчет: «Свершилось!»

Рейган в страхе открывает глаза. В полумраке послышалось тихое, но внятное: «Свершилось!»

3.

Разразился грандиозный скандал.

Главврач Сабунчинской больницы проклинал тот день, когда к нему в клинику привезли этого безымянного пациента.

Дежурный, заведующий хирургическим отделением, его не принимал и ни за что не принял бы. Это, едва подающее признаки жизни, тело со следами ожогов, вывороченной ключицей и с признаками сотрясения мозга в любую минуту могло стать трупом. А тот, кто доставил его сюда, ничего вразумительного объяснить не мог: и кто он, и что с ним в действительности произошло. Сказал, что покалеченного нахально запихали ему в «жигуль» в Сураханах милиционеры. Там будто бы взорвался дом. Из-под его обломков вытащили этого, чудом уцелевшего мужика.

– Будет жить? – поинтересовался доставивший сюда пострадавшего хозяин «жигуленка».

– Конечно будет. Страшного для жизни ничего не вижу, – после тщательного осмотра определил хирург.

– Если бы вы видели, что осталось от того дома… – покачал головой хозяин «жигуленка» и, окинув взглядом медперсонал, добавил:

– Видит бог, он в рубашке родился.

– В обгоревшем костюме, – шаловливо скривив губы в улыбке, уточнила медсестра.

Дежурный врач нахмурился. В другой раз он от души рассмеялся бы словам острячки. В другой бы раз, но не сейчас. Слова «взорвали дом» и то, что этого, приходящего в сознание человека извлекли из-под руин, насторожили хирурга. Документов при нем не было, а тот, кто привез, тоже не мог назвать ни фамилии его, ни имени.

И дежурный врач решил не принимать больного. Ему не хотелось иметь неприятностей. Очень может быть, там, в Сураханах, была криминальная разборка, а этот неизвестный субчик, мог оказаться бандитом.

Милиция Ленинского района, где располагалась Сабунчинская больница, категорически запретила ее медицинскому персоналу размещать и оформлять подозрительных пострадавших из других районов, чтобы не навешивать на себя лишние, и так с избытком висящие на них нераскрытые преступления. А этого привезли как раз из соседнего, Орджоникидзевского района. Ведь поселок Сураханы находится именно там. «Мало ли что там, в Сураханах, могло произойти. Иди потом и отвечай перед легавой братией», – подумал дежурный врач, а вслух резко, с глухой раздражительностью, неожиданно для себя зычно выкрикнул:

– Вези его в Семашко!

Звонкий голос хирурга, отскакивая от стен пустого коридора, эхом покатился до самых настежь открытых уличных дверей и растворился в брезжущем свете наступающего утра.

– Там никого нет, – дохнул водочным перегаром санитар. – А что теперь делать? – невпопад спросил он, словно от этого дебелого забулдыги зависел выход из возникшей ситуации.

И в это время из комнаты отдыха донесся телефонный звонок. Трубку подняла медсестра.

– Вас! Главврач! – свистящим шепотом произнесла она.

Надтреснутый со сна голос главврача был явно встревожен.

– Ты сейчас принял больного из Сураханов? – не здороваясь, спросил он.

Хирург обрисовал ему картину и пожаловался, что не знает, что делать и как сбагрить его отсюда в Семашко.

– Ни в коем случае! – зловещим полушепотом произнес он. – Оформляй! Помести его в отдельную палату.

– Откуда я ее возьму? У нас их никогда не было.

– Освободи ординаторскую, – не меняя тембра голоса, приказал главврач.

– Как его фамилия? Как записать? – сдался хирург.

– Не знаю. Придумай, какую хочешь… Он в сознании? Что-нибудь говорит или говорил?..

– Кажется, пришел в себя. Но молчит.

– Приставь к нему кого-нибудь из сестёр. Все, что он будет говорить, даже бред, пусть старается запомнить, а лучше… А лучше – записывать. Понял?

– Понял, понял!

– Ну и хорошо.

…Главврача, спящего после трудного дня мертвецким сном, растолкала жена.

– Вставай! Ну, вставай, говорю, – тормошила она его.

– Что?! Что случилось?! – как ужаленный, ничего не понимая, вскочил он.

– Тебя к телефону.

– Ненормальная!

– Сам ненормальный! – обиделась жена. – Возьми трубку! С тобой хочет говорить председатель КГБ Заир Юнусзаде.

– Что?! – вытаращился он.

У дверей палаты, что еще неделю назад считалась ординаторской, где стояли пять столов для пяти врачей, а теперь лежал таинственный незнакомец, поставили стул. На него, сменяя друг друга, каждые три-четыре часа, усаживались, не менее таинственные, мрачные и странные типы. Они охраняли больного. Никого к нему не допускали и злыми глазами провожали проходивших к нему врачей и медсестер.

Сегодня утром сюда, в Сабунчинскую клинику, должен был приехать сам Заир Юнусзаде. Главврача предупредили об этом накануне. И с вечера он весь технический состав бросил в то служебное крыло корпуса, чтобы навести порядок.

Замглавврача по хозяйственной части, отставной армейский подполковник, надзирая за суетящимися санитарками, хорошо поставленным голосом, как на плацу, покрикивал:

– Чтобы все блестело, как у кота яйца! Не каждый день прибывают к нам генералы!

В палату загадочного пациента поставили телевизор, торшер, журнальный столик, вазу со свежими цветами и громадное, старинной работы кресло. Естественно, для генерала. Больной постанывал, но ничего и ни у кого не выспрашивал. Все, что нужно знать, командирским голосом сообщал плац-подполковник.

К 10 часам вечера в бывшую ординаторскую в сопровождении свиты пришел главврач. Он остался доволен проделанной работой и обстановкой в палате.

– Вы стонете. У вас что-нибудь болит? – наклонился он к больному.

– А как вы думаете? – слабым голосом, умирающего, вопросом на вопрос ответил тот.

– Вам должно быть уже лучше. Сотрясение было легким. Внутренние органы целы. А ключица заживет. Через месяц снимем гипс. Вероятно, неприятные ощущения, которые вы испытываете, это остаточное явление того психического шока, что вам пришлось пережить, – с уверенно чеканил он.

– Наверное, – простонал больной и попросил снотворных пилюль.

– Дайте ему седуксена, – распорядился главврач.

В полночь, пришедший на смену охранник прошел в палату и тут же вышел.

– Ну и храпит, зараза! – громко рассмеявшись, сказал он и направился к столику дежурной медсестры.

Переполох поднялся ровно в 6.30 утра. Медсестра, пришедшая в палату с термометром, обомлела…

Семен Мишиев, он же полковник Боливар, изображавший храпящего больного, поднялся с койки тотчас же, как только шаги охранника утонули в глубине коридора, где сидела дежурная медсестра. Дальше он действовал так, как и продумал еще с вечера. Отключив из сети торшер, он уложил его вместо себя в постель и накрыл одеялом. Сделал он это мастерски. В неверном свете ночника нельзя было различить – то ли «кукла», то ли на самом деле накрывшийся с головой спящий человек. Вот если бы еще он храпел… Оставшись довольным своей работой, Семен еще раз прислушался к звукам в коридоре, а затем, отворив скрипучую дверцу шкафа, принадлежавшего выдворенным отсюда ординаторам, взял чей-то халат с брюками и подошел к окну. Ему повезло. Палата размещалась на первом этаже. До земли всего метра два.

Никто не обратил внимания на фигурку в белом халате, уверенно вышедшую через ворота. «Врач», – подумал привратник, поднося к губам дымящийся чай…

Рядом с больницей стояло два припозднившихся таксомотора, для которых в это время всегда находились клиенты. Садиться в них он не стал. Рискованно. При расследовании их в первую очередь станут допрашивать. Семен прошел мимо зазывно мерцающих зеленых огоньков и пошел вниз по асфальтовому склону, ведущему к магистрали, где почти сразу же остановил «волгу» в шашечках. Она возвращалась из аэропорта без пассажиров.

– Садись, доктор, – гостеприимно пригласил водитель. – Куда?

– В центр.

Подъезжая к Багировскому мосту, Семен довольно естественно и убедительно стал сокрушаться по поводу того, что якобы в спешке забыл на работе портмоне.

– Если согласишься подождать меня возле дома, я вынесу тебе вдвое больше, чем выйдет по счетчику. В залог могу оставить часы.

– Ну что ты, доктор?! Не люди мы, что ли? Не надо залога. Подожду.

– Спасибо. Давай на Первомайскую.

Семен направлялся туда, где никому и в голову не могло придти искать его – в синагогу. К своему старинному другу, раввину Бахазу Шалмееву. Они встречались очень-очень редко, зато оба знали: в случае беды один другого обязательно прикроет.

Никто из самых дошлых аналитиков КГБ никак не сможет увязать их между собой. Сюда не сунутся.

– Все! Приехали, – объявил Семен.

«Волга» резко затормозила.

– Подожди, вынесу деньги.

– Не надо. Считай, что ты побывал у меня в гостях, – сказал водитель и рванул с места.

– Спасибо, – произнес Мишиев, на всякий случай фотографируя взглядом номер машины.

Раввин открыл двери, словно давно поджидал его у Божьего порога.

– Сема!?

И друзья обнялись.

Четверть часа спустя, услав Бахаза, Мишиев набрал код Москвы, а затем номер нужного человека. Никто к телефону не подходил. Он уже хотел положить трубку, как эфир характерно щелкнул и ворчливый голос вместо «Алло!» проскрипел: «Какого черта?»

– Это я, – сказал Семен.

Эфир осекся и, наверное, с минуту молчал.

– Сема? Ты? Жив? – бодро, но недоверчиво прозвучало в ответ.

– А что, Мокрица не передавал?..

– После того, как сообщил, что дыру, где ты был, взорвали, он на связь не выходил.

– Да, меня взорвали в его халупе. Но, как видишь, остался жив…

– А что с «пуделем»?

– Не знаю, – ответил Семен.

– А я знаю! Его выкрали.

– Выкрали или сгорел?

– Выкрали.

– Информация от Мокрицы?

– А от кого ж еще? Агу сразу же хватил инфаркт. Он в Кремлевке.

– Что ты говоришь?!

– А как ты думаешь? Ты знаешь, сколько там было?

– Нет.

– Двадцать восемь миллионов долларов и три миллиона фунта стерлингов.

– Ну и ну! – удивился Мишиев.

– Есть какие-нибудь версии по поводу того, кто мог это сделать?

– Ума не приложу. Либо Мокрица, либо…

– Что «либо»?..

– Либо меня пасли из Москвы…

– Сема, обмозгуй все… А я посмотрю отсюда… Свяжемся через три дня. В это же время. В общем, я рад, что ты жив… Пока.

В ухо загнусавили отбойные гудки.

4.

…Они понимающе переглянулись.

Все вставало с головы на ноги. Его, Семена, вели от самой Москвы. Но как он мог не заметить? А ведь чувствовал. Но чувство – не факт. Оно повесомей. Правда, ни глазами его не увидеть, ни в руки не взять. Во всяком случае, Семен безоговорочно доверял своему седьмому чувству – интуиции. Она никогда не подводила его.

Мишиев хорошо помнил ту, не покидавшую его весь тот день, беспокойную дрожь. Как он тогда, в Москве, ни хитрил, как ни кружил, заметая следы, оторваться, стало быть, не смог. Хотя мог поклясться, что хвоста за ним не было. У ж что-что, а слежку, как бы хитро ее не обставляли, он, за долгие годы агентурной работы, мог распознать по самым, казалось бы, пустяковым деталям.

Теперь он все понял. Никого и не надо было пускать по его следу. Кому нужно, знали всё. И когда он прилетит, и что у кого возьмет, и где в Баку состоится передача того груза. Знали, подлецы, и еще до его прибытия установили адскую машину. Чтобы его разнесло в клочья. Все рассчитали, мерзавцы. Все, за исключением того, о чем ведать не ведали – о его прямо-таки звериной интуиции. Откуда им было знать о ней?

Эта кукующая кошачья тварь ходиков ему сразу не понравилась. Нечто зловещее было в ее куковании. А дальше действовал не он, не его разум, а то необъяснимое, которое учёные люди называют подсознанием. Без всякого умысла, и вовсе не из соображений безопасности, он отыскал в дворовой кладовой, куда поместил «пуделя», обрывки каких-то проводов и нарастил их к телефонному аппарату, чтобы, когда зазвонит, он не мог бы слышать скребущего по сердцу кошачьего «ку-ку».

И на этот раз интуиция вытащила его из-под неминуемой гибели. Именно она привела Мишиева в синагогу. Ведь он мог еще укрыться в доме любимой женщины. Она ни за что бы его не сдала. Но голос, тот таинственный голос его ангела-хранителя, по-тихому и упрямо нашептывал: «Беги к Бахазу, в синагогу…». И он не ослушался. И, как вскоре выяснилось, не зря.

Бахаз уже к вечеру следующего дня обладал теми сведениями, о коих вряд ли догадывался со всем своим КГБ Мокрица. Нет, то, что Мишиева вели из самой Москвы и то, что его хотели убить, и то, что у него выкрадут привезенные деньги, Мокрица, безусловно, знал. Он однозначно был в сговоре с теми московскими парнями, представлявшими из себя такую силищу, какой генерал Юнусзаде не мог перечить, и по-чекистски, коварно, предал уже выпихнутого из коммунистического олимпа своего благодетеля Агу. Его предательство не стоило ему и тридцати серебряников. Не получил он за него и ломаного гроша из денег, отобранных у Семена. Генерал не увидел даже, как выглядел этот груз, названный им, видимо от большого ума, «пуделем».

Нет слов, Мокрица был в курсе всего. А вот куда и кому и кто умыкнул, доставленного им «пуделя», генерал-дегенерат, то есть лейтенант, понятия не имел.

Зато он, майор госбезопасности Семен Мишиев, не будучи шефом КГБ и, владея всего лишь оперативным псевдонимом «полковник Боливар», который некогда присвоил ему Ага, знал доподлинно, куда и кому передали украденную у него валюту. И знал от Бахаза. А Бахаз знал всё.

Этот невзрачный на вид человечек, с добрейшими глазами ягненка, истово и искренне молящийся Богу, обладал такими источниками информации, какие бакинским чекистам и не снились. В течение дня, пока Семен отлеживался в его каморке, он вызнал и, прямо-таки на блюдечке, преподнес ему то, о чем Мокрица вряд ли когда-нибудь узнает. А ведь никакой он не разведчик. Обыкновенный священник. Нет, необыкновенный. Теперь Мишиев воочию убедился, что израильский МОССАД – громадная силища.

«Пудель» в тот же день был доставлен в Эчмиадзин. И в тот же день служки католикоса Вазгена раздирали перед Его Святейшеством тюки, набитые американскими и английскими купюрами. От такого количества валюты Вазген, аж, потерял дар речи. И отнюдь не потому, что за нее, по действующему законодательству СССР, полагалась суровая уголовная ответственность. Это как раз таки меньше всего беспокоило Вазгена. Бояться этого ему и в голову не приходило. Шокировало другое. Он с минуту, наверное, словно оглушенный громом небесным, стоял у зелёной горы, вывалившихся из растерзанного «пуделя» деньжищ.

– О, господи! – воздев руки к небу, выстонал он. – О, господи, это великий знак от тебя!.. Знать, быть Великой Армении, коль есть такие сыны в народе нашем, как Шахназаров. Долгие лета ему и здоровья! Долгие лета и здоровья друзьям его, помогающим нашему многострадальному народу в его благородной и святой борьбе.

Эта куча деньжищ не могла не поразить католикоса. Перед ним лежал, чуть ли, не весь годовой бюджет республики.

Главному чекисту Азербайджана и в голову не могло прийти, что его «пудель» с богатым нутром в тот же день после взрыва на конспиративной квартире, мог оказаться в Эчмиадзине, в апартаментах Его Святейшества католикоса Вазгена. Да и судя по всему, Мокрицу вовсе не интересовало, куда денется столь жирный московский груз. И как их пропажа больно ударит по его благодетелю, его тоже не волновало.

Он выполнял спущенный ему из Москвы приказ. А что касается Семена Мишиева, так на него Мокрица вообще плевать не хотел. Курьер он и есть курьер. И начхать ему на то, что Ага доверяет ему. Кроме того, очень даже хорошо, что он остался жив и еще вот сбежал из больницы. Теперь пропажу всех миллионов благодетеля можно запросто списать на него. Мол, этот хитрый горский еврей сымитировал взрыв на конспиративной квартире, чтобы присвоить привезенные им сюда миллионы…

… – Ну и дерьмо!.. Я как чувствовал, – скрипнул зубами Семен.

– Не бери в голову, Сема, – сказал тихо раввин, – твой генерал накатывает ложь на другого.

– Как это?

– А так. Мне об этом сказал Илья…

Мишиев кивнул. Речь шла о близком родственнике Бахаза, особом порученце генерал-дегенерата Ильясе Оруджеве.

– Он, генерал твой, – продолжал раввин, – все валит на какого-то полковника Боливара.

– Бахаз, дорогой, так полковник Боливар не кто иной, как я. Это моя оперативная кличка.

– Ну и ну! – плюхнувшись в кресло, потерянно вымолвил раввин.

– Подробней, пожалуйста, Боренька, – назвав друга по имени, которым его окликали на улицах их детства и ныне еще называют в миру, попросил он.

– Сейчас, – раввин кинул взгляд на сверкающий диск напольных часов, – то есть через четверть часа, наш Илюша вылетает в Москву с устным донесением от Юнусзаде. Содержание доклада таково: «Пудель» в руках полковника Боливара. Полковник бежал. Организован поиск. Прорабатываются всевозможные адреса, где он может отсиживаться».

– Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! – бегая по комнате, ревел Мишиев.

– Не так уж и плохо, Сема, – усмехнувшись, вкрадчивым голосом, негромко, но веско произнес Бахаз.

– Что ты имеешь в виду?

Раввин прищурился:

– Когда ты под утро явился сюда, ты, кажется, с кем-то из москвичей связывался по телефону. Или я ошибаюсь?..

– Ну и что?

– Неужели не понятно?! Упреди… Слей москвичу всю информацию, что ты получил от меня.

– Ты гений, Борис! – потянувшись к телефонному аппарату, выдохнул Мишиев.

– Никакой я не гений. Я раввин, – кротко отозвался Бахаз.

– Вор! Мерзкий вор!.. – закончив разговор с Москвой, со вчерашним своим собеседником, прошипел Мишиев.

– Ты о Вазгене? – кротко уточняет раввин.

– А о ком же еще?! Мы подведем его к ногтю! Так опозорим, что ему мало не покажется. Все до копейки выбьем.

Бахаз громко рассмеялся, а затем, многозначительно кашлянув, тихо и проникновенно произнес:

– Не мели глупостей. Он вам не по зубам. За всем этим стоят люди, под которыми ходит КГБ. Одна фамилия Шахназаров тебе о многом должна сказать. Он ближайший советник Горби. С его подачи, и Ага и, вероятно, еще кого-то с ним, из верхушки, лишили властных рычагов. Уверен, эти деньги не принадлежали твоему хозяину. Потому его кондратий и долбанул…

– Очень может быть, – глубоко задумавшись, пробурчал Мишиев.

Раввин, однако, на этом не стал останавливаться:

– Никому до Вазгена не дотянуться. Даже нам, евреям. Не потому, что мы слабы, а потому, что такой команды от наших никогда не поступит. Напомню, в 60-х годах в Израиле, на соборе, в котором приняли участие высшие армянские иерархи, было принято решение о всесторонней поддержке друг друга и невмешательстве в деятельность наших конфессий…

– Я об этом слышал… Но не думал, что это правда, – не без разочарования промямлил Боливар.

– Правда… Еще какая правда, – усмехнулся раввин.

– Боря, ну скажи на милость, зачем ему, Вазгену, понадобились такие деньжищи? Что ему, мало перепадает от взносов прихожан?

Раввин пожал плечами, а потом осторожно добавил:

– Большие деньги армянскому первосвященнику, очевидно, нужны не для мошны. Они,смею полагать, для иных целей.

«Какие такие у каталикоса могут быть цели, что стоили бы десятки миллионов долларов?» – нахмурившись, не без скепсиса спросил себя Семен. А раввин ничего по этому поводу не подумал. И осталось непонятным: либо Бахаз просто высказал своё предположение, либо знал, о чем говорит. Если бы наверняка знал, то от него бы не стал скрывать. Нет, не знал.

Но то, что раввин попал не в бровь, а в глаз, в мире пока знало не более десяти человек. И в первую голову эти трое, что сидели далеко-далеко, на другом конце света. И не в синагоге, а в штаб-квартире ЦРУ – Уильям Кейси, его заместитель Билл Стюарт и, прибывший из Чикаго, лидер партии «Дашнакцутюн», Ричард Хачиксон. Правда, Кейси находился в своем кабинете и внимательно слушал трансляцию диалога между Биллом и Ричем Хачиксоном. Он с самого начала решил так, хотя Хачиксон настаивал на встрече именно с ним, с Кейси.

– Уилли, – связавшись с ним по домашнему телефону, говорил Хачиксон, – дело, которое я хочу с тобой обкатать, предназначено только для твоих ушей.

– Может быть, по телефону и выложишь, Ричи? Мои уши как раз настроены…

– Нет. Не телефонный разговор, – отрезал Хачиксон.

– Но если так, приезжай, – тоном, дававшим понять собеседнику, что это ему не очень-то нравится, проскрипел Кейси.

– Не пожалеешь, Уилли.

– Хорошо, хорошо, – отмахнулся шеф ЦРУ.

– Когда?

– Завтра в 12.00.

– Спасибо. Буду.

Кейси догадывался о причине, по какой Ричи так настойчиво просил встречи с ним. Накануне вечером, как обычно просматривая почту, он сразу обратил внимание на листок с весьма любопытным сообщением, пришедшим из Чикагского бюро ЦРУ. Оно лежало на самом верху внушительной стопки входящих документов.

Чикаго – Цезарии

Совершенно секретно (1 экз.)

Сегодня в офис армянской партии «Дашнакцутюн» доставлено 26 миллионов долларов. Их принял лично Ричард Хачиксон. Источник сообщает: деньги пришли из СССР. От кого именно и цель их назначения – неизвестно. Нашим людям в налоговом ведомстве штата мною дано распоряжение незамедлительно организовать проверку на предмет выявления отправителя.

Шеф бюро                   Алан Бреннер

«По этой причине он и ищет встречи со мной», – обдав презрением телефонный аппарат, решил Кейси. Но спустя два часа шеф ЦРУ уже совершенно иначе думал по этому поводу. Верней, не знал, что думать. Доставленное ему домой Стюартом донесение московского агента все смешало в выстроенной им логической цепочке.

Центурион – Цезарии

Совершенно секретно

Шах провел блестящую операцию по изъятию у Азиата всех его сбережений. Азиат переправлял их в Нахичевань (город, в котором он вырос) через доверенного человека, майора госбезопасности Семена Мишиева (оперативный псевдоним «полковник Боливар»).

Изъято 28 миллионов долларов и 3 миллиона фунта стерлингов. В приватной беседе со мной Шах предложил всю эту сумму пустить на разрабатываемую советским армянством акцию по восстановлению исторической справедливости – освобождению Нагорного Карабаха, исконно армянского региона.

Предлагая эти средства, Шах настаивает на всемерной нашей поддержке.

Вышеозначенная сумма, по сообщению Шаха, отправлена в офис партии «Дашнакцутюн», в Чикаго.

Прошу указаний.      

Центурион

P.S. Поддержку своего шефа Горби Шах гарантирует.

– Уилли, удача сама прет нам в руки! – сверкая глазами, воодушевленно шептал Стюарт.

– Неужели Ричи везет нам эти 26 миллионов?

– А что, он едет к нам? – вскинулся Стюарт.

– Да. Завтра в 12.00 у меня с ним встреча.

– Значит, он прилетит не с пустыми руками, – подхватывает Билл. – Хорошо я связался с Аланом и приостановил проверку их офиса.

– Умница! Если что не сложится, ее не поздно будет провести и через пару дней, – согласился с решением своего заместителя Кейси. А после непродолжительной паузы добавил:

– Теперь только в наш план «Развал империи зла» надо будет внести некоторые коррективы.

– Без проблем, Уилли.

– И еще вот что, Билли, завтра Рича примешь ты. Я сошлюсь на то, что меня срочно вызвал Рональд. Сам же буду у себя. Ясно?..

…Застыв каменным истуканом, Кейси слушал разговор Хачиксона со Стюартом, стараясь не пропустить ни единого слова. И вдруг одна фраза, как бы мимоходом оброненная Хачиксоном: «…по большому счету эти баксы на похоронный марш Советам», – заставила его встрепенуться. Он вытянул из ящика стола красную папку, на которой рукой Стюарта было выведено: «Развал империи зла». Ему это название операции категорически не нравилось. И вот сию минуту Ричи, сам того не подозревая, натолкнул его на мысль, как назвать ее.

Кейси решительно зачеркнул написанное и черным фломастером размашисто начеркал: «Операция «Реквием».

– Это то, что надо! – произнес он вслух и, не упуская нить доносившегося из динамика диалога, добавил:

– Дай бог, чтобы он был таким, как обещала прелюдия к нему.

Глава вторая

П Р Е Л Ю Д И Я

Пупы мира. «Москва стоит Рождества». Погром.

1.

Боль резанула неожиданно. От плеча до плеча. Изнутри. Словно кто там из стороны в сторону медленно водил пылающим факелом. С минуту, наверное, подлец эдакий, жёг им по всей груди. Его бы остановить, да туда не залезть, не схватить за руку и не заломить её…

Отпустило так же внезапно, как и началось. Факел вдруг погас, и жгучей боли как не бывало. Но, окостенев от жуткого страха, он всё ещё боялся пошевелиться. Могло повториться.

Эта давно забытая им странная боль вновь напомнила о себе. Он узнал её сразу, хотя прошло лет пять, когда она впервые сказала ему своё садистское «здравствуй». Тогда он не придал ей особого значения. Ему и в голову не могло прийти, что такое ощущение человек испытывает во время серьёзной сердечно-сосудистой атаки. Узнал он об этом месяца два спустя. На обычном профилактическом обследовании.

– Сэр, вы перенеслиу инфаркт… – шебурша лентой кардиограммы, не то спросил, не то утвердительно проговорил врач.

– Никогда и никакого инфаркта у меня не было. Бог миловал, – недовольно буркнул Кейси.

А потом, по упрямому настоянию этого врача, его прослушивали и осматривали уже другие, чьи вердикты в медицинском сообществе считались истиной в последней инстанции. Проводимые с ним беседы очень напоминали ему изнурительные допросы. И он, слово за слово, помимо прочего, и, как-то само собой, в подробностях, рассказал о тех адских болях, что не так давно его донимали.

– Как давно? – просил уточнить профессор.

– Я уже сотню раз говорил об этом вашим коллегам.

– Повторите в сто первый, – настырничал светило кардиологии.

– Без пустяка три месяца назад.

– Каждая минута нашей жизни, не говоря уже о целых днях, – совсем не пустяк, – назидательно нудил профессор.

С этим Кейси не мог не согласиться. Уж кто-кто, а он знал высокую себестоимость каждого мгновения. Не мог он только согласиться с этой менторской лекцией эскулапа. Он собирался перебить его, но тот сам, неожиданно, строго, словно перед ним сидел подследственный, а не директор ЦРУ, строго рявкнул:

– Почему не обратились к врачам?!

– Не посчитал нужным, – начиная выходить из себя, выдохнул Кейси.

– А напрасно. Ваша жизнь находилась на волосок от смерти. Вы на ногах перенесли инфаркт… Рубец довольно свеж…

…И теперь вот снова она, эта боль. Он узнал бы её из тысяч других.

«Только этого мне сейчас не хватало», – опасливо прислушиваясь к себе, подумал он.

Умереть в постели, под жарким бочком актрисочки, годящейся ему в дочери, ему никак не светило. Друзья, конечно, поймут…

Он представил себя в гробу, выставленным для прощания в зале Капитолия, где кучковались, шептавшиеся между собой его друзья и недруги. «Молодец, Уилли!.. Нам бы так… на красивой бабёнке…» – кивая в сторону его гроба и, воровато озираясь, чтобы – боже упаси! – не услышали домашние, говорили они.

А те, кому он при жизни давил на яйца, ехидно склабясь, как бы ненароком, но так, чтобы слышали домочадцы, шипели: «Старый потаскун… Насильник…»

Да что ещё от них ожидать, подумал Кейси. Другое дело друзья. Позавидуют, похоронят, попечалятся и снова пустятся во все тяжкие… А вот она… Кейси покосился в сторону спящей Николь. Она перепугается. Да ещё ребятки из его конторы поизмываются над ней. Мол, не она ли отправила их любимого шефа к праотцам?.. Прицепятся к её русским корням. Хотя её происхождение и его внезапная кончина никаких стыковок иметь не будут.

«Хороша бестия… Да ещё умна и талантлива», – подумал он, отметив про себя столь редкое у артисток сочетание качеств.

Боясь разбудить её, он осторожно повернул голову к задрапированному плотным занавесом окну. Оттуда, из полумрака, навевая сон, доносилось тиканье часов. Незаметно отяжелев, смежились веки. И он, по всей видимости, погрузился в забытьё.

– Уилли… Гладиатор ты мой… Что застыл?.. – теребя губами мочку его уха, не без тревоги шептала Николь.

– Гладиатор от слова гладить? – не открывая глаз, усмехается Кейси.

Николь прыснула смехом и, облокотившись на подушку, заглянула ему в лицо.

– В таком случае гладиатор я, – поглаживая его по груди, шепчет она… – А ты усталый мустанг из диких техасских прерий.

Николь ворошит густую заросль волос на его груди, а затем, зарывшись в них лицом, шепчет:

– И пахнет прерия не полынью, не палёной травой… Она пахнет тобой…

«Актриса она и есть актриса, – думал Уилли, – наверное, припомнила слова из какой-то пьесы». Пьеса ему не знакома, но, судя по всему, хорошая. Ему нравятся слова. В них приятная ему женская лесть.

– Неужели? – спрашивает Кейси.

– Тебе, я смотрю, не хватает комплиментов на этот счёт, – шлепает она его по животу.

Кейси смеётся. Ему хорошо. Той, до смерти перепугавшей его боли, как не бывало. Ему снова хочется Николь. А она, ловко ускользнув от протянутых им рук, легко выпрыгивает из постели.

– Потом… – обещает она. – Я опаздываю на съёмки. Посмотри, уже одиннадцатый час.

– Да ну!?.. Воистину, счастливые часов не наблюдают, – жадно глядя на запахивающуюся в пеньюар женщину, удивляется он.

Ему всё равно, любит она его или притворяется. Главное, он её и любит, и хочет, и когда надо, с наслаждением обладает ею. Судя по всему, и Николь тоже делает это не без удовольствия. Такое трудно изобразить. Хотя, что правда, то правда: она жутко талантливая актриса. Но, правда и то, что жутко одаренных сотни и сотни, а признанными становятся единицы. Таковыми им позволяют быть власть имущие. Такие, как он, Кейси.

Дар даётся Богом, а слава – властью. Кто этого не понимает, тот до гробовой доски обречён на унизительное прозябание в безвестности. Даже после их смерти лишь власть может снизойти и поднять таковых из бесславия. А Николь бабёнка умная. Она знает, что её способности всего лишь ключик к замочной скважине успеха, достатка и славы. А ключик, тот мало чего стоит без сильных мира сего. Они пупы мира. На их пупах и раходится та самая замочная скважина…

Может, Николь его и не любит в классическом понимании этого слова, но она классически изображает это. Только за одно это он готов обманываться.

Настаивать на своём желании Уилли не стал. Ему тоже не следовало разлёживаться. Стюарт наверняка уже заждался его. Он ещё вчера домогался встречи с ним, а Кейси не мог отказать себе в удовольствии провести ночь с Николь, с которой он не виделся почти полгода и, которая только вчера прилетела сюда на съёмки. Прилетела всего на пару деньков. А тут Стюарт со своим срочным делом.

Оперативник он и есть оперативник. Ему надо всё быстро, с пылу с жару. Нет, чтобы устоялось, без азарта, на холодную голову, послушав советы, просчитав варианты…

– Билли, это очень срочно? – недовольно бросил он в телефон.

– Донесение из Москвы. Очень важное, – не вдаваясь в подробности, но так, чтобы заинтриговать, таинственно произносит он.

– От Цезаря, значит, – с холодноватым равнодушием уточняет шеф.

– Да.

– У нас ночь. У них – день. У нас отдых. У них – дела, – вслух рассуждает Кейси. – Думаю, Билли, до нашего завтрашнего рабочего дня сообщение не прокиснет… Буду к десяти… Гуд бай!..

Кейси дал отбой и, представив себе, как сейчас Стюарт в гневе кроет его последними словами, засмеялся.

Так оно и было.

2.

– Кретин!.. Кретин!.. – бегая по кабинету, с бесноватой яростью выкрикивал Стюарт. – Нет, он не профессионал. Профессионал никогда не поступил бы так. Агент просит срочно санкций, а у шефа, видите ли, закончился рабочий день… Он изволит отдыхать… Кретин, у спецслужб нет перерывов в работе! И на отдыхе мы при исполнении…

Плюхнувшись в кресло у журнального столика, где он обычно принимал гостей, Билл с бездумной автоматичностью нажал на барную кнопку. И по комнате, обволакивая несказанной нежностью, поплыл голосок его любимицы Хьюстон. И тумба, задушевно напевающая её голосом «Америка превыше всего», превратилась в столик, с позванивающими хрустальными бокалами и бутылки с разного цвета напитками. Наполнив четверть бокала русской водки, он залпом осушил его, поморщился и с яростью впился в запотевшую дольку лимона. Полегчало почти сразу. Как ни странно, в отличие от других алкогольных напитков, русская водка уже через каких-то пару минут, каким бы злым он ни был, окатывала его тёплой волной благодушия. Билл её так и прозвал – «Убийца проблем»…

Теперь эта, возникшая сейчас ситуация уже не казалась ему столь безотлагательной. Важная, конечно, однако до утра потерпит. Молодцы русские. Лучшего средства против проблем, кроме них, никто в мире придумать не смог. «Как это там у них, – вспоминал Стюарт, опрокидывая в себя ещё одну рюмочку, – «Медленно запрягаем, зато быстро ездим»… Кажется, так…»

Потянувшись к своему столу, он взял листок с той самой проблемой и снова, и снова, вдумываясь в каждое слово, стал его перечитывать.

Центурион – Цезарии

(Совершенно секретно)

Состоялась встреча с представителем главного и на сегодняшний день наиболее влиятельного советника Генсека Шахназарова с писателем Зорием Балаяном. Подробные сведения о двух последних прилагаются.

Беседа проходила в посольстве и продолжалась около трёх часов. Суть её заключалась в следующем.

Объявленная перестройка вызвала критический анализ всей деятельности КПСС, заведшей страну в тупик. Главную причину всеобщего недовольства, наблюдаемого на местах, люди видят в отсутствии демократии, в нарушениях прав человека, во всемерном произволе забюрократизированной и бездарной партийной системы.

По определению моего собеседника, «Римский диктат, установленный большевиками с 17-го года, держался на кровавых репрессиях и в практике государственного устройства допустил ряд тяжелейших ошибок, с которыми по сию пору никак не могут примириться многие народности страны».

Одна из таких несправедливостей, по мнению писателя и лиц, которыми он был уполномочен вести переговоры, была допущена в отношении Армении и многострадального армянского народа. Исконные территории Армении невежественные большевики одним росчерком пера перераспределили между Россией, Грузией и Азербайджаном, оставив армянам самые бесплодные, с пустыми недрами земли.

Также категорически недовольны своим положением в СССР и прибалтийские республики.

Беседа сводилась к тому, что армянский народ, ведомый прогрессивно настроенной интеллигенцией, готов решительными действиями восстановить справедливость и не намерен больше терпеть многовековой геноцид, начатый ещё Османской Турцией.

С Францией, где армянская диаспора занимает крепкие позиции, по словам моего собеседника, ими достигнута определённая договорённость. Но без участия США они «не видят перспектив реального достижения целей своей благородной борьбы».

Ссылаясь на возложенные на него полномочия, писатель уверяет, что стоящие за ним люди обладают реальными рычагами власти влияния, и, в случае согласия американской стороны, в оказании необходимой поддержки их делу, они готовы присовокупить свои возможности к поступившим от нас советам и указаниям. Ныне ими предприняты шаги по «выдавливанию» из Политбюро фигуры, мешающей проведению их политики в Закавказье, – турка Гейдара Алиева.

(Магнитную запись беседы высылаю каналом дипломатической почты.)

В связи с изложенным, на мой взгляд, весьма интересным и многообещающим предложением, прошу ваших санкций и рекомендаций.

Центурион

– Потрясающе!.. – сверкнул глазами Кейси.

– А я что говорил?! – не без укоризны, всем своим видом намекая на вчерашний отказ шефа прикатить в контору, отозвался Стюарт.

– Говорил… Говорил… – передразнил его шеф. – Тут, дорогой, спешить нельзя.

– Ещё бы! – соглашается Билл. – Всё надо тщательно взвесить, обдумать…

– Нам придётся… – Кейси на какое-то мгновение умолк и, ещё раз повертев в руках листы с расшифрованным сообщением Центуриона, продолжил:

– Нам придётся всё продумывать и выстраивать в русле того, что нам подскажут в Белом доме.

– Само собой, – развёл руками Стюарт. – Но сейчас надо отреагировать.

– Безусловно, – вставая из-за стола, произносит Кейси. – Записывай…

«Руководство благодарит Центуриона за налаженные контакты с ближайшим окружением Генсека и поручает от имени Белого дома выразить признательность Шаху (Шахназарову) и Писателю (Балаяну) за патриотичность намерений, которые, безусловно, нуждаются во всемерной поддержке. Они её получат в тех объёмах и формах, какие потребуются для осуществления их устремлений по возрождению демократии, восстановлению в полном объёме нарушенных прав человека и исторической справедливости по всем направлениям жизнедеятельности народов СССР. Разумеется, помощь будет оказываться в строгом соответствии с представленным ими планом.

Центуриону рекомендуется объяснить своим источникам, что в этом ракурсе Белому дому важно чёткое изложение целей, задач и объёма тех возможностей, какими располагают патриотические силы СССР, блестящими представителями которых они являются».

– Последнее, Кейси, обязательно надо подчёркивать. Как можно больше похвалы и комплиментов в их адрес.

Кейси, не отрываясь от листа, кивает, а потом, обернувшись, растерянно спрашивает:

– И это всё?!..

– А далее следует написать, что в ближайшее время мы определим Центуриону конкретику действий в работе с вышеозначенными агентами влияния Шахом и Писателем.

Дождавшись, когда Стюарт закончит писать высказанную им мысль, Кейси, положив ему руку на плечо, задумчиво произнёс:

– В общем, всё, Билл… Хотя, чтобы держать их крепко за яйца…

– Уилли, они и так уже у нас в руках.

– Так-то оно так, а вот если бы они собственноручно, на бумаге, со своими подписями в конце, изложили, как видят свои замыслы, тогда… – и в предвкушении такого Кейси закатил глаза.

– Думаю, они и без того у нас на крючке. Однако я попрошу Центуриона поработать и над этим, – отмечая что-то в лежащем перед ним листе, сказал Стюарт.

– Попроси, – одобрил Кейси, а немного поразмыслив, распорядился:

– Со всего, что прислал Центурион, сними копию и дай мне.

– Обязательно, – направляясь к выходу, кивнул Стюарт.

Дождавшись, когда за ним захлопнется дверь, шеф ЦРУ тут же поднял трубку прямой связи с президентом.

– Что-нибудь серьёзное, Уилли? – усталым голосом Рейгана проскрипела мембрана.

– С наступающим Рождеством, сэр, – весело отзывается Кейси.

– Тоже мне! Нашёл время, – всё с тем же, тусклым раздражением, буркнула трубка.

– Я к тебе с рождественским подарком.

– Да иди ты…

Кейси, однако, не позволил другу уточнить то место, куда он должен был послать его.

– Сэр, Москва стоит Рождества, – увещевающе, с бесовской вкрадчивостью, намекает он на приготовленный им рождественский сюрприз.

– Если она в подарок, – после короткой запинки, уже не так глухо и с явными проблесками жизни, звучит мембрана голосом Рейгана.

– А то! – дьявольски, завораживающе отзывается Кейси.

Рейган знает, Уилли никогда и ничего просто так, всуе, для красного словца не говорит и не обещает. Ещё не было такого, чтобы он по пустякам связывался с ним.

– Когда? – не вдаваясь в подробности, требует президент.

– Немедленно, Рони.

– Через час.

– Слушаюсь, сэр.

Сейчас он ответил ему точно так же, как и тогда, в канун Рождества 1981 года. Рони пока был президентом де-юре, а не де-факто. Ещё не въезжал в Белый дом. Он сидел у себя на ранчо и подбирал себе команду. В том, что Рони не оставит его вне игры, Кейси нисколько не сомневался. Он только гадал, что тот ему предложит и когда, наконец, соизволит вспомнить о нём. Сейчас ему недосуг. Ранчо, очевидно, в осаде тех, кто под видом поздравлений суются ему на глаза, чтобы предъявить свою персону.

Он живо представил себе беднягу Рональда, делающего ослепительную улыбку этому шабашу. «Ничего, справится, – подумал Кейси. – Они его плохо знают». И тут по окну, осветив погружённую во мрак комнату, скользнул сноп света подъехавшей машины.

– Джек! – крикнул он лакею. – Кого бы чёрт ни принёс, сказать – меня нет.

– Хорошо, сэр…

Хлопает входная дверь. Слышатся невнятные голоса, а потом быстрый шаг бегущего к нему на второй этаж Джека. Включённый им свет слепит глаза. Кейси жмурится, но, быстро привыкнув, бросает полный бешенства взгляд на лакея. Такой глупой улыбки, свисавшей с лица этого очень смышленого человека, с педантичной точностью исполнявшего все приказы хозяина, ему никогда не доводилось видеть.

– К вам гости, сэр, – мычит Джек.

– Гони всех к чёрту, – кричит Кейси.

– Сам иди к чёрту! – в тон ему вторит, появившийся в проёме дверей Рональд Рейган.

– Ба! Рони! – вспыхнув рождественской ёлкой, кидается тот к нему с объятиями. – Откуда мне было знать, что гора сама придёт к Магомеду!

– А меня обложили. Едва вырвался. Ушёл чёрным ходом, – обрамив жалобу своей фирменной улыбкой, говорит Рональд. – Нэнси помогла. Сейчас она с ними разбирается.

– Да, теперь ей будет доставаться, – посочувствовал Уильям.

Пока друзья обменивались любезностями, Джек успел прикатить столик с напитками и холодной закуской. Глянув на него, Рейган передёрнул плечами:

– Бр-р-р! И ты туда же, Джек?!.. Надоели мне эти а-ля фуршеты… Приготовь супчику. Страсть как хочется элементарного супчика.

Джек стремглав бросился на кухню. Он хорошо знал, что Рейган любит. Не раз потчевал его своей искусной стряпнёй. А в тот вечер он вообще готов был вылезти из кожи вон, чтобы угодить. Вряд ли когда ему ещё представится случай кормить президента Америки.

– Ну, что делать будем, Уилли? – наливая в фужер минералки, спросил Рональд.

– Работать, сэр, – развёл руками Кейси.

– Четыре десятка президентов до меня бездельничали что ли?

Кейси понял, что имел в виду Рейган. Они как-то, ещё до того, как завертелась кампания по выборам в президенты, говорили об этом…

…В тот день Рейгану предложили выдвигаться, и он, прежде чем дать согласие, попросил тайм-аут. Не на минутку, как в баскетболе и волейболе, а на целые сутки. И одним из первых, к кому он тотчас же примчался, чтобы «обкатать» проблему, был он, Уильям Кейси.

– Не понимаю, что тебя в этом смущает, Рони?

– Что, что!?.. Во-первых, – с раздражением вскидывается Рональд, выставив перед ним большой палец, – если ввязываться, то с уверенностью на все сто, что буду избран. А шутовствовать, разъезжая по штатам, не хочу…

– Нет такого рыбака, который бы, не намочив задницы, смог поймать рыбку. Ты же закидываешь на рыбёшку – моё почтение! На страну! Это, во-первых, – раскинув руки, возразил он, и, перехватив инициативу, уже сам продолжал счёт на пальцах. – Во-вторых, за тобой стоят такие парни, с такими деньжищами и интересами… С ними проиграть невозможно. Во всяком случае, трудно.

Рейган махнул рукой:

– Брось, Уилли!.. Что я могу предложить?.. Снизить безработицу, поднять уровень жизни…

– Разве этого мало?

– А кто из тех, что были до этого, не предлагал того же? И делали, кстати.

– Не понимаю, что ты хочешь?!

– Верней, чего не хочу.

Кейси вопрошающе поднял брови.

– Не хочу быть тамадой на банкете, которого на следующий день после пиршества никто не вспомнит и не захочет вспоминать… Ну да, снизил налоги, сократил безработицу, вооружил до зубов армию, отправил пару ракет в космос… Ну и что?!

– Рони, чего ты всё-таки хочешь?

– Хочу… Пойми меня правильно, Уилли. Если уж брать власть, то её надо использовать по полной, и не на день сегодняшний, и не на день завтрашний, а на историю. Иначе, зачем лезть во власть.

– Так в чём же дело?

– Да дело в том, что в истории остаются первый и последний и те, кто воевал или сделал нечто из ряда вон… Первым я уже никогда не буду, а последним – боже упаси!..

– Не дай Бог, – невольно выпыхнул Кейси.

– Джефферсон, – продолжал Рейган, – хотя и был третьим, он таки воевал и оставил Декларацию независимости… Линкольн отменил рабство… У Рузвельта были Перл-Харбор и победоносная война… У Трумэна – атомная бомба и Хиросима с Нагасаки… Я уж не говорю о Ганнибале, Македонском, Наполеоне, Гитлере, Сталине… А об остальных наших и не наших первых лицах, позволь спросить тебя, кто-нибудь помнит?..

Кейси, с любопытством глядя на друга, кивает головой.

– Нет, Уилли, быть первым клерком государства – почёт, конечно. Оглушительный почёт. Но… сиюминутный. В масштабах истории. Пока он первый – он ярок и внушителен. Но стоит уйти ему со сцены, он превращается в обычного, серенького, жалкого человечишку… Стыдно возвращаться таковым в мир людской. От тебя чего-то ждали, а ты не сделал.

– Я понял тебя, Рони! И ещё лучше стал понимать парней, предложивших тебе, именно тебе, шанс…

– Спасибо, Уилли. Ты на самом деле понял меня? Ведь я не стану использовать свой шанс для того, чтобы развязать войну. А сделать что-нибудь экстраординарное вряд ли удастся.

– Зачем тебе её развязывать, когда она уже идёт. Причём давно и полным ходом.

Рейган взглядом полного недоумения уставился на него, всем своим видом спрашивая, о какой такой войне он говорит.

– Я о той, что развязал ещё Гарри Трумэн. О холодной войне. После Гарри ни один из президентов наших так и не смог поставить на ней победную точку. А сейчас время поспело. Ты сможешь это сделать. Ты свалишь эту империю зла. И будет тебе победа. Та, которая впишет твоё имя в историю.

Рейган смотрел на него так, словно в первый раз увидел. Он явно был ошеломлён пронзительно ясной и до ощутимости реальной возможностью того, что сказал ему Кейси.

– Они увязли в Афганистане, – продолжал развивать свою мысль Кейси. – У них пустые прилавки. Экономика трещит по швам. А их диктаторы, старые пирдуны и маразматики, над которыми потешаются их подданные, не знают что делать…

– Империя зла, – думая о чём-то своём, повторил Рейган. – Хорошо сказано. Метко.

– Главное, Рони, метко и точно поразить. Это будет тебе под силу.

– Как ты видишь себе это?

– Не скупиться на наших парней из ЦРУ. Поставить в их главе своего человека, нацелив его только на решение одной задачи – свалить монстра. Бить по всем направлениям и по мозгам, и в морду, и по яйцам.

– Легко сказать, – начал было Рейган, но Кейси, перебив его, добавил:

– И не трудно сделать. Надо только делать.

– Ты возьмёшься?

– Если поручишь – с бо-о-льшим удовольствием.

После этого с ним разговора, или после других выслушанных им советов, Рейган, как сообщили вечером следующего дня все средства массовой информации, дал согласие на драку за Белый дом.

Наверное, всё-таки беседа с ним, с Кейси, имела решающее значение, потому что в одном из первых же своих выступлений Рональд употребил ставшее историческим словосочетание «империя зла», с которой надо покончить раз и навсегда. Он начал атаку. Парням, стоявшим за ним, эта мысль понравилась. И потому, наверное, в публикациях политических обозревателей писалось о том, что эта мысль внесла в программу претендента свежесть и дух воинственности.

Теперь избирательная кампания позади. Теперь Рональд Рейган – президент Соединённых Штатов Америки. И теперь, когда он произнёс: «Четыре десятка президентов до меня бездельничали, что ли?» – Кейси понял, что ему хочется услышать.

– Конечно, не бездельничали, но… – Кейси сделал паузу, хитро усмехнулся и с многозначительностью добавил:

– Но не над тем работали.

– Что ты хочешь этим сказать?

Уильям ответить не успел. В комнату, с дымящейся супницей на подносе, вошёл Джек.

– Готово, господин президент! – торжественно объявил он.

Пока Джек разливал своё аппетитное варево и, пока Рейган ел, смакуя его, друзья не произнесли ни единого слова.

– Ещё? – спросил Джек, когда Рональд отодвинул от себя опустошённую тарелку.

– Спасибо. Очень вкусно. Убирай, чтобы не соблазняла, – кивнув на супницу, распорядился он.

Это были первые слова, произнесённые им после затянувшегося молчания. Дождавшись, когда уйдёт Джек, и, глотнув из фужера минералки, он, наконец, вернулся к прерванному диалогу.

– Ну, над чем бы ты предложил им работать?

– Предлагать им поздно. Их поезд ушёл. А твой только трогается. Но ты лучше моего знаешь что делать.

Рейган хмыкнул. А потом, уткнувшись твёрдым взглядом ему в лоб, произнёс:

– Уилли, принимай ЦРУ!.. Надо валить монстра.

И вот именно тогда он, вытянувшись в струнку, на полном серьёзе выкрикнул:

– Слушаюсь, сэр!.. Вы его обязательно завалите.

– Мы, – поправил Рейган и, протянув для пожатия руку, добавил:

– Господин директор ЦРУ.

3.

Рейган, пожалуй, раза три, чуть ли не по слогам, перечитывал донесения Центуриона и, приложенные им, объективки на каждого из трёх агентов влияния. Одну из них он щёлчком отправляет в сторону Кейси.

– Твой, сугубо, твой кадр.

– С чего ты взял шеф?! В списках Кремлёвских информаторов он у нас не значится.

– Я не о твоём списке. Я о другом… Писатель… Подстрекатель… Словесный провокатор…

– Слов нет, шеф! Его амплуа нами так и определено,– хитро сощурившись, смеётся Кейси.

– Самая солидная фигура из трёх, конечно, он. Помощник Горби. Шахназаров..

– Однозначно, Рони!..

– Уилли, здесь,– тыча пальцем в один из листов, – Центурион пишет: «…практически все серьёзные проблемы государственной важности, вплоть до кадровых, генсек обсуждает с Шахназаровым и, как правило, его рекомендации берёт за основу». …Неужели? Не фантазирует ли он?..

– Информацию о нём достоверна на все сто. Наши резиденты в Закавказье и на Северном Кавказе, а он выходец из тех самых мест, независимо от Центуриона утверждают то же самое. Их характеристики могу привести по памяти – «Шахназаров большая умница»… «глубокий аналитик»… «искусный интриган с авантюрными свойствами характера»… «пользуется громадным доверием Горбачёва»… Во всяком случае, так он характеризуется в шифровках наших ребят.

– Не понимаю, в чём их интерес? Чего они хотят?

– Кто они?

– Шахназаров и компания.

– Тут, сэр, их интересы в параллели с интересами генсека. Рядом две одержимости. Горби охвачен идеей перестройки, которая, по его мнению, поможет стране уйти от надвигающегося краха, а ему войти в историю под именем Спасителя Отечества. Шах усиленно поощряет своего босса и чуть ли не в открытую называет его Давидом-строителем. Хитро обставляя свою игру, он делает так, чтобы пресса и иные общественные институты всячески восхваляли решительно настроенного на благоденствие народа прогрессивного Горби…

– Где же тут ты видишь параллель?

– Она в том, что Шах и компания, как вы выразились, сэр, под эту сурдинку и под настоятельную диктовку армянской международной организации, штаб-квартира которой находится здесь, у нас, хотят, в пределах Союза, восстановить, так сказать, нарушенную историческую справедливость – Великую Армению. Вернуть им территорию, которой они будто бы владели ещё до нашей эры.

– Ого! – воскликнул Рейган. – И насколько она, их Армения, была велика?

– По мифу армянских мудрецов, от Чёрного моря до Каспийского и выше. Вплоть до Ростова-на-Дону.

– Что ж, – размышляя вслух, говорит президент, – если их побасёнка работает на наши цели, надо её поддержать. Ведь и Баку и Грозный, с их нефтяными промыслами, значит, тоже армянские?

– Территориально, согласно утверждениям армянских учёных, они принадлежат им.

– Хороши яблочки для раздора, – качает головой Рейган.

– Сэр, Россия так и поступала. Там, на Кавказе, она всегда держала армян за козлов-провокаторов.

– Да ну! – воскликнул Рейган и стал хохотать.

Совершенно не понимая причины столь заразительного смеха президента, Кейси вопрошающе уставился на него, мол, в чём дело?

– Козлы, – утирая слёзы, с трудом выдавливает президент, – козлы, опять в огород норовят.

– Надо им помочь, сэр, – лукаво усмехается Кейси.

– А как же! – поддерживает президент. – Козлы сделают то, что нам нужно.

– Однозначно, босс!

– А этот экономист, Уилли, – Аганбегян. Что он собой представляет? – пододвигая к нему лист одной из справок, интересуется Рейган.

– Как экономист он меня абсолютно не интересует, а вот как на агента влияния на него наверняка можно рассчитывать… Академик… Один из первых лиц Академии наук всей страны…

Кейси принялся перечислять упомянутые в справке его достоинства, и вдруг заметил, что президент его совсем не слушает. И он замолк, дожидаясь его реакции. Хотя взгляд президента и стоял на нём, глаза его словно ушли в себя. Они остекленели. Лицо окаменело.

Кейси кашлянул, чтобы обратить на себя внимание.

– У меня, Уилли, возникла одна прелюбопытная идейка, – промолвил Рейган и, с той же отрешённостью и, как в замедленной съёмке, медленно, сомнамбулой, направился к своему столу. Наклонившись к селектору, снова застыл, словно забыв, зачем он сюда шёл. Кейси хотел его окликнуть, но тот ожил сам и решительно ткнул в одну из кнопок.

– Слушаю, сэр, – раздался знакомый директору ЦРУ голос секретарши президента.

– Джил, найди и свяжи меня с Леонтьеффым, – распорядился Рейган.

– А кто это, сэр?

– У нас не много лауреатов Нобелевской премии. А с такой фамилией – один-единственный, – не без укора заметил президент.

– Да-да, припомнила, – извиняющимся тоном отозвалась Джил и уточнила:

– Он экономист.

– Верно, – подтвердил Рейган и, дав отбой, наконец, соизволил обратить более осмысленное внимание на своего собеседника. Обдав его блуждающей улыбкой, он рассеянно, как бы в пустое пространство, бросил:

– Меня осенило, Кейси.

Директор ЦРУ подался вперёд, готовясь услышать, что осенило босса. Рейган, однако, не спешил. Он подошёл к окну и уже там, явно провалившись вместе со своей таинственной идеечкой в иной мир, снова одеревенел. Отвлёк его от размышлений мелодичный напев телефонного аппарата. Рейган прямо-таки подбегает к нему и нажимает на кнопку громкой связи.

– Господин президент, мистер Леонтьефф, – докладывает секретарша.

– Спасибо, Джил, соединяй.

– Здравствуйте, господин президент, – звучит в кабинете надтреснутый старческой хрипотцой голос Леонтьеффа.

– Здравствуйте, профессор… Я вот по какому поводу. Тут ваше ходатайство о выделении средств на стратегические исследования. Очень хорошее дело… Вы просите на текущий год дополнительно два миллиона долларов.

– Это, господин президент, самый минимум.

– Я так и понял. Мало, конечно… В общем, мы здесь подумали, – Рейган, красноречиво глянув на Кейси, плутовато подмигнул, – и решили выделить втрое больше.

Кабинет наполнился восторженными возгласами профессора. Лет на двадцать помолодел даже и голос его.

– Полно, полно, профессор… Что вы, хуже своих оппонентов из СССР? Им, как меня тут проинформировали, на всякие там экономические изыскания выделили баснословные средства…

В кабинете на какое-то мгновение воцарилась гробовая тишина. А потом с другого конца провода раздалось осторожное:

– Кому выделили, господин президент?

– Советским учёным-экономистам.

– Не может того быть!

– Как же! Мне доложили, что эту новость озвучил некий академик Аганбегян.

– Чистой воды блеф. Поверьте, это неправда. Такое мог заявить круглый невежда, не ведающий, что творится у него под носом. Впрочем, их учёные в большинстве своём скорее заполитизированные назначенцы, чем серьёзные исследователи. Их экономическая теория, а тем более практика хозяйствования перевёрнута с ног на голову. Скажу больше. СССР накануне страшного экономического коллапса. Они, если я что-то понимаю в своём деле, выгребают уже последнее из кладовой своего золотого запаса. Они над пропастью…

– Вы преувеличиваете, профессор, – явно подзадоривая Леонтьеффа, возражает Рейган. – Богатейшая страна, с невиданными природными ресурсами…

– И невеждами вроде аганбегянов, – не выдержав, перебивает профессор. – Их вся система, весь государственный аппарат создан для таких, как он. Поэтому они сейчас по уши в дерьме… Знаете, кто больше всего наполняет их бюджет и благодаря кому они ещё держатся?..

– Наверное, не кто, а что, – поправляет Рейган.

– Нет, господин президент, именно кто!

– И кто же? – любопытствует Рейган.

– Пьяницы!.. Россия повально пьёт. Её экономику почти на треть держит водка.

– Может быть, – говорит президент и вновь возвращается к началу их разговора. – Однако мы с вами отвлеклись, мистер Леонтьефф. Этот вопрос, я полагаю, нам следует обсудить отдельно и подробней. Днями, если вы не возражаете, я приглашу вас.

– Охотно подъеду, сэр, – радостно отзывается профессор.

– Всего доброго. До встречи.

Отключившись от собеседника, Рейган победно взглянул на Кейси:

– Всё понял, Уилли?

– Что ты имеешь в виду? – решительно не понимая, на что намекает президент, пожимает плечами директор ЦРУ.

– Эх ты, – добродушно стыдит друга Рейган. – Ведь это так просто… Слушай. Передай своим московским охотничкам за капусткой, мы им поможем похозяйничать в огороде при одном условии. Если они на деле покажут свои умение и возможности. То есть, если в течение этого года в СССР их усилиями будет объявлен сухой закон…

– Рони, ты гений! Мне и в голову не приходило. Одновременно этим самым мы проверим степень их влияния…

Спустя час в Москву вслед за первой шифрограммой полетела другая.

Цезария – Центуриону

В беседе с Писателем, в рамках предыдущих наших инструкций, обязательно провести следующую мысль. Высшее руководство страны пойдёт на активное сотрудничество с ними и всячески будет поддерживать их на всех уровнях – если они смогут убедить Белый дом в коэффициенте своего практического влияния. Для этого им необходимо в ближайшее время поднять вопрос об ограничении такого порока, как пьянство, ставшего национальной бедой, бьющей по экономике страны.

Вам надлежит внушить им мысль, что Белый дом не может строить серьёзных отношений со страной, погрязшей в алкоголизме, и эта благородная миссия, которую они возложат на себя, станет прелюдией наших с ними деловых отношений.

Цезария

4.

Гастроном раскололся вроде грецкого ореха, вывалив на тротуар, вопящих и, цепляющихся друг за друга мужчин, женщин и детей. Если бы Семён не увидел это своими глазами, он ни за что, никогда и никому не поверил бы, что такое может быть…

Громадные витринные стёкла, опоясывающие по всему периметру магазин, с оглушительным треском разлетелись и остриями сколов драли на людях одежду и по-живому резали оголившиеся и оголённые части их тел. Асфальт, прихваченный белой ноябрьской изморозью, покрылся кровью…

Несколько дебелых мужиков, осатанело рыча: «Пархатые жиды!» – дубасили и пинали тщедушного пожилого мужчину и довольно дородную женщину, одетую в оранжевый халат, на лацкане которого телепался целлулоидный квадрат с надписью «Гастроном «Аквариум». Женщина, вероятно, была продавщицей и, очевидно, пыталась защитить этого бестолково отбивавшегося от них Тщедушного. Семён не раздумывая бросился им на помощь.

– Харэ, ребята!.. Харэ!.. – скрипя бакинским блатным жаргоном, он жёстко и бесцеремонно принялся раскидывать по сторонам «бакланов», убойно клевавших этих бедолаг.

Один из тех, кого коленом в копчик Мишиев отбросил в сторону, по-звериному оскалившись, заорал:

– Мать твою, черножопая морда, и ты захотел?!..

Поднимаясь на ноги, он из голенища сапога вытянул толстенный железный прут. Семён, аж, присвистнул. Ну, какой приём, если лом?! «Сейчас бы «макарыча», – делая шаг назад, с сожалением подумал он об оставленном дома пистолете. Но тут из бушевавшей в гастрономе свалки этому «баклану» с металлической трубой кто-то с истерической зычностью крикнул:

– Лёха! Оставь жидовскую падаль!.. Уже всё растащили…

Последнее подействовало на Лёху магически. Он на какое-то мгновение замер и вдруг, обалдело выпучившись, уставился на пробегающего мимо паренька, который, держа в обеих руках две набитые снедью авоськи, и, с трудом удерживая прижимал ещё к себе картонный ящик с зелёной наклейкой «Московская». И толстенный прут, предназначавшийся «черножопой морде», Лёха ничтоже сумняшеся обрушил на горбушку счастливого обладателя картонного ящика, в котором по-волшебному призывно позванивали бутылки. И хотя внешне Лёха выглядел рыхлым увальнем, в этот момент он преобразился и продемонстрировал грацию дикой пантеры. Почти у самого асфальта, когда Семён, зажмурившись, ждал звона разбивающихся бутылок и рыдающего выбулькивания водки, Лёха звериным и точно рассчитанным прыжком поймал ящик и вместе с ним, прямо-таки по-циркачески вскочив на ноги, уже с явно поубавившейся злостью пригрозил:

– Я тебя запомнил, харя черножопая!..

Сунув добычу под мышку левой руки, а другой, размахивая своим зловещим оружием, Лёха кинулся на зов товарища.

На тротуаре остались Тщедушный и та тучная девица в оранжевом халате. Мужчина пытался поднять её. Ему это было не под силу. Мешала астматическая одышка.

– Помогите, товахищ, – задыхаясь и картавя, попросил он Семёна.

Судя по всему, женщина находилась в глубоком нокдауне. Она качалась из стороны в сторону и, соскальзывая из рук, тяжело опускалась на тротуар.

– Машенька… Машенька… Всё будет хогошо, – частил Тщедушный, пытаясь помочь Семёну удерживать её.

Он только мешал. И Семену ничего не оставалось, как заграбастать их обоих и оттащить к углу противоположного от гастронома здания.

– Спасибо, товахищ… Побудьте с Машенькой… Я быстхо…

Стараясь ступать твёрдо и уверенно, а главное быстро, Тщедушный направился к прилепившемуся на углу таксофону.

– Милиция? – кричал он в трубку. – Здхавствуйте. Полковника Константинова… Вышел?.. Пехедайте… Схочно пехедайте… Говохит дихектор Щехбинского гохтохга Ковалехчик Михаил Яковлевич… На новый гастхоном, что у вокзала, нападение… Его гхомят… Скохее на помощь!..

Дав отбой, Михаил Яковлевич снова набрал какой-то номер.

– Скохая? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, требует соединить с главным врачом.

– Кто?!.. Кто?!.. – со злостью бросает он в трубку. – Ковалехчик!

Там, видимо, его фамилия была хорошо известна. Соединили тотчас же.

–Мишаня, в гастхономе у вокзала погхом. Много постхадавших. Ранена пходавщица Маша Калашникова… Давай всех своих сюда.

Вынув из внутреннего кармана пиджака ингалятор, Ковалерчик брызнул им себе в рот и, наконец, глубоко и досыта вдохнув, подошёл к Семёну, удерживающему находящуюся в полуобморочном состоянии Машеньку Калашникову.

– Всё это из-за водки? – спросил Семён.

А тот, глядя на, опустошавших «Аквариум» людей, в охапках утаскивающих продукты, закартавил ещё сильнее.

– Стханно устхоен этот мих!.. Как какой духак обосхёт страну, так за его говно бьют евхеев и… – Михаил Яковлевич внимательно посмотрел на Мишиева и поспешно вставил:

– И лиц кавказской нахгужности.

Семён рассмеялся.

Михаил Яковлевич, снова и гораздо пристальней рассмотрев его, осторожно спросил:

– Так вы евхей?

– По паспорту азербайджанец, – ответил Семён.

–Да бросьте, – криво усмехнулся он.– Бьют не по паспохту, дохогой товахищ, а по мохдасам… – и, протянув руку, представился:

– Михаил Яковлевич Ковалехчик, дихектор гохтохга.

– Очень приятно. Григорий Ильич Азимов, журналист из Баку, – пожимая руку новому знакомцу, отрекомендовался он.

Интересный диалог, завязавшийся с видным городским чиновником, был прерван характерными сиренами милицейских машин и карет скорой помощи.

– Всё, Михаил Яковлевич, я исчез.

– Зачем?.. Куда?..

– Потом от них не отвяжешься… Затаскают как свидетеля… А мне скоро уезжать.

– Как хотите, Гхигохий Ильич. Однако пехед отъездом загляните ко мне. Обязательно. Буду ждать. Впхочем, можете и сегодня. Ведь завтха пхаздник. Вам что, не хочется дефицитика?.. Возьмите визиточку.

– Спасибо, зайду, – поспешно удаляясь, пообещал Семён.

– До восьми вечеха я у себя, – крикнул ему вслед Ковалерчик.

Семён конечно же соврал. Никуда уезжать он не собирался. И светиться почём зря тоже не хотелось. А уж тем более кому-то называться своим подлинным именем.

Лежбище, выбранное им здесь, его устраивало. Правда, выбрал его не он, а его давнишний приятель из Баку Исмаил Аскеров. С ним Семён подружился ещё в 60-х годах, когда внештатничал в бакинской «вечёрке». Исмаил стал первым героем его первой очерковой зарисовки, опубликованной в «вечёрке». Марку Исаевичу Пейзелю, ответственному секретарю, она очень понравилась. В принципе, это он послал Сёму сделать материал об этом Аскерове, сказав, что знакомый ему проректор отзывался о нём как о человеке, которого ждёт большое будущее. Марку Исаевичу нужно было с ним познакомиться. Тот уже заканчивал химфак института нефти и химии, а сын Пейзеля, Миша, которого дома и на улице все называли Микой, готовился поступать туда же. Ему необходим был репетитор.

Теперь он не прыщавый и откормленный колобок Мика, а Михаил Маркович Пейзель – доктор химических наук, руководитель секретнейшей лаборатории крупнейшего в СССР Сумгаитского химкомбината. Весь из себя. Вальяжный. Смотрит на всех свысока. На гладком лице его не осталось даже меточек от тех прыщей. Внешне – вылитый мать. От отца – ни чёрточки. Ни в наружности, ни в характере. Да и на добросердечную Лилечку, матушку свою, он, нравом своим, тоже не походил.

Загадочная штука, эта природа. Такое, как ни странно, сплошь и рядом. И поговорка «яблоко от яблони не далеко падает» в приложении к людям – чистой воды враньё. Яблоки – точно, а человеческие дети – никогда. То, что плоть от плоти – распознаётся, а вот по начинке, то есть, по сути, они в большинстве своём отличаются не только от отцов с матерями, но и друг от друга. Словно не от одного семени.

Марк Исаевич, царство ему небесное, был прямой противоположностью своему сыну. Мягкий, чуткий, открытый. Не зря его, по сию пору, вспоминают добрым словом. Подумать только, скольким ребятам, которые сейчас ходят в мэтрах прессы, он поставил перо! Не сосчитать. И он, Семён Мишиев, наверняка, стал бы одним из газетных львов, если бы его, в своё время, не затянули на волчью тропу, где он нос к носу столкнулся с Михаилом Пейзелем.

Семён потянулся к нему, как к родному. И… ожёгся. Мика был чёрств, холоден и высокомерен. Ни в отца, ни в мать и, как он потом узнал, совсем не в сестру. Мишиев в то время видел её подростком. Пару раз, не больше. Один раз у них дома, когда Семён по какому-то делу зашёл к ним. Девочка с трагическим выражением лица выпиликивала на скрипке «Широка страна моя родная», а Марк Исаевич выговаривал ей:

– Алёнушка, дочка, ведь это не похоронный марш. Смычок у тебя заикается. Звук неполный, не напевный…

– Очень даже напевный, – сдуру вмешался Семён.

Марк Исаевич исподтишка пригрозил ему кулаком. А когда Лена закончила с песней и собиралась покинуть комнату, Пейзель, как бы невзначай, словно, что припомнив, остановил её:

– Дочка, помнишь, намедни, в зоопарке, я тебе показал на медведя и сказал, что он очень необычный?

– Помню. Только ты не объяснил почему?

– Сейчас объясню. Этот медведь, Алёнушка, тот самый, который наступил на ухо Сёме Мишиеву. Вот этому молодому человеку.

Девочка прыснула смехом и выбежала из комнаты.

– Получил?! Не лезь, куда не надо, – по-мальчишески высунув язык, выговорил Пейзель.

Другой раз он видел её с родителями в русском драмтеатре. В антракте он вместе с ними в буфете пил кофе. Вот и всё. После этого с Леной ему долго ещё больше не доводилось встречаться. Правда, Сёма слышал, что она закончила мединститут и вышла замуж за азербайджанца. Для Баку ничего необычного в этом не было. Всё здесь давным-давно перемешалось. Азербайджанец женился на еврейке, еврей на русской, русский на армянке, армянин на азербайджанке, татарин на лезгинке… И наоборот. И никому в голову не приходило осуждать это. Во всяком случае, бакинцам. Что же касается тех, кто приехал из сельских районов, то, что с них было взять? Деревенщина, она и в Париже деревенщина. Их по сию пору называют «чушками». Впрочем, Баку и не таких обтёсывал…

В общем, кроме того, что Лена Пейзель сочеталась браком с азербайджанцем и стала врачом, Мишиев ничего о ней не знал. Но жизнь штука удивительная. Столкнёт кого угодно. И делает она это явно по сценарию, написанному, наверняка, неземным разумом. В нём каждый эпизод продуман, непреложен и обязательно разыгрывается с непостижимой часовой отмеренностью, с прямо-таки пугающей таинственной взаимосвязью, а главное, не укладывающейся в сознание, логикой.

Глава третья

ЗНАК ЗВЕРЯ

Докладная. «Арап» двух господ. Беркутины.

1.

Откуда Мишиеву было знать, что остановивший его в то утро сосед по лестничной площадке, имевший свою сапожную мастерскую, Гамлет Бабаян, не подозревая того, выведет его на забытую уже им Елену Пейзель. Гамлет, как выяснилось, заболел диабетом и нуждался в хорошем враче-эндокринологе, а таковых на весь Баку, по словам сапожника, один-единственный – доктор Кулиева, главврач клиники работников морского пароходства.

– У ней столько клиентуры… – Гамлет завёл глаза под брови. – Очередь на полгода вперёд. Если даже я выстою её, она меня отфутболит.

– Почему?! – удивился Семён.

– Муж у ней турок. А турки армян ненавидят.

– Судя по её фамилии, он азербайджанец.

– Какая разница! Они те же турки, – набычился сапожник.

Мишиев досадливо чертыхнулся. Переубеждать Гамлета в обратном – дело глухое. Безнадёжное занятие. Он пытался. И не однажды. А как-то, когда Семён, в очередной раз и особенно рьяно стал доказывать ему, что азербайджанцы ни к туркам, ни к их армянским гонениям никакого отношения не имеют, Гамлет, сжав кулаки, упрямо и с откровенной ненавистью завопил:

– Они нас резали!..

– Вот с чего ты это взял?

– Мне бабушка рассказывала…

И начинались, один страшнее другого, пересказы от бабушки. Их Мишиев знал уже наизусть, а потому слушал вполуха. Мог бы вообще не слушать, но Гамлет всегда припоминал ещё какую-нибудь ужасную историю, поведанную ему или от самого лучшего в Баку парикмахера Серёжика Аванесова, или от самого знаменитого в СССР портного Завена Барсегяна (его сам Никита Сергеевич приглашал в Москву, чтобы тот пошил ему костюмы!)… Да и рассказывал он, надо отдать должное, мастерски. Всегда вдохновенно, в лицах, словно сам присутствовал во время того, как изуверы-турки заживо закапывали молодую армянку вместе с её грудным ребятёнком.

Он свято верил в то, о чём так красноречиво живописал. И любое возражение, даже незначительное сомнение, выказанное его артистическому буйству, вызывало в нём приступ бешенства. Он бледнел, начинал трястись, в уголках рта вспенивались белые пузырьки. В этот момент Семёну казалось, что сапожник вот-вот рухнет ему под ноги в эпилептическом припадке, а потому старался не перечить ему. Не дай Господи помрёт…

Ну что взять с этого малообразованного человека, знавшего историю по бабушке? Вряд ли её знала и старая бабаяниха. Тоже, по всей видимости, на свой манер, и не бесталанно, перекладывала чьи-то, доходившие до неё, россказни. Ведь ни она, ни её предки никогда в Турции не жили. Самое же странное заключалось в другом. Эти ужастики муссировались в каждой армянской семье. О них знал и со сладостным упоением рассказывал каждый армянин, что, поначалу, очень удивляло Мишиева, а потом привык. Слишком часто приходилось слышать одно и то же. Стоило ему оказаться в компании, где не было азербайджанцев, но сидело один-два армянина, а хуже всего, когда их было больше, – всегда находился один, кто поднимал разговор о тупых турках, то есть, об азербайджанцах. Они, дескать, спят и видят, как извести умных и деловых армян.

– Семён, поверь, без нас они пропадут…– яростно сверля Мишиева глазами, убеждал он.

Столь гневная уверенность, сдобренная яростью, Семёна раздражало. «Не зря она,– думалось ему.– Неспроста. Есть-таки некие подковёрные голоса невидимых уст, что исподтишка нашёптывают и внушают своим сородичам зоологическую ненависть к ни в чём не повинным людям, среди которых они живут. И, мать иху, неплохо живут».

Мишиев старался не замыкаться на этих своих подозрениях, полагая, что они не что иное, как плод его профессиональной натасканности и приученности к тому, чтобы в тех или иных фактах увидеть и найти потаённый смысл, нечто вроде заговора, чреватого опасными последствиями. Каково же было его удивление, когда то же самое, и уже не как подозрение, а как оформившийся вывод из анализа оперативных донесений, излагалось в докладной записке полковника Томаза Георгиевича Каричадзе!

Та его докладная записка прозвучала разорвавшейся бомбой в их родном азербайджанском КГБ, похоронив, правда, не в прямом смысле этого слова, её автора. Его отправили на пенсию. Для полковника, бездетного вдовца, это было равносильно смерти.

…После того, как местное высшее начальство отмахнулось от его достаточно обоснованных выводов, он свою докладную послал в Москву, на Лубянку. А она, в очень скором времени, возвратилась назад. И возвратилась с резолюцией самого Председателя КГБ СССР: «Тов. Цвигун, разберитесь! Семичастный».

Так она и оказалась на столе шефа азербайджанских гэбэшников, генерала Семёна Кузьмича Цвигуна. Прочитав её и, сделав пару звонков в Москву, он вызвал к себе секретаря парткома Заира Юнусзаде. Разговор между ними был довольно продолжительным, после которого генерал по аппарату внутренней связи приказал Каричадзе собрать всех ответственных сотрудников оперативной службы аппарата и прибыть к нему на совещание.

Дождавшись, когда все рассядутся, Цвигун, строго оглядев всех, произнёс:

– Тут ко мне поступил любопытный документ из Москвы… О дашнаках, – пояснил он, – они, дескать, здесь, у нас, в Баку, свили себе гнёздышко и хозяйничают себе, как им заблагорассудится… А мы, видите ли, носами окуней ловим…

– Семён Кузьмич, – обратился Юнус-заде к генералу, – судя по удивлённой мимике товарищей, они не в курсе дела. Позвольте, я зачитаю его.

– А почему вы? Пусть это сделает автор… – и, остановив холодный взгляд на окаменевшем Каричадзе, распорядился:

– Полковник, ознакомьте присутствующих со своим творчеством.

По первым же словам генерала и, по каверзной, подхалюзной реплике Мокрицы, Каричадзе понял, что и тот и другой прозрачно и недвусмысленно дали всем сидящим здесь установку, какого мнения им придерживаться к объявленному документу. Было ясно, как день, что эта докладная станет последним гвоздём, который генерал и Мокрица вобьют в гроб последнего из могикан. Ведь он единственный из всех местных чекистов времён Берии и Багирова, кого не коснулась метла пертурбации. Он работал за рубежом, когда здесь свирепствовали репрессии. Теперь-таки, нашёлся повод освободиться от него. Мавр сделал своё дело и стал не нужен.

Каричадзе боялся лишь одного – не быть выкинутым с формулировкой, что лишала бы его, полковника, заслуженной пенсии и причитающихся льгот. Со многими его коллегами так и поступали. Но, как бы там ни было, уйти побитой собакой он позволить себе не мог.

Поднявшись с места, Каричадзе кивнул и с тем же непроницаемым выражением лица, принял из рук Цвигуна папку со стопкой машинописных листов.

– Полковник, – остановил его Цвигун. – Нам только суть. Ваше литературное вступление о том, какой вы заслуженный и хороший и как печётесь о будущем страны, нам слушать не обязательно.

– Извольте. Только суть.

Без торопливости и суеты, водрузив на нос пенсне а-ля Берия, Томаз Георгиевич Каричадзе твёрдым и уверенным голосом стал читать. И кабинет наполнился его ровным, чётким и басовитым голосом:

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КГБ СССР

…Я глубоко убеждён, что в среде армянского населения республики, силами священнослужителей грегорианских церквей Баку, Степанакерта и Еревана проводится скрытная и, вместе с тем, организованная по всем правилам конспирации подрывная работа, выражающаяся в пропаганде ненависти к азербайджанскому народу. Под их крышами, под видом изучения религиозных постулатов функционируют курсы, готовящие агитаторов дашнакского, крайне агрессивного толка. Как утверждает внедрённый в новый состав обучающихся наш агент, лекции здесь читаются эмиссарами Эчмиадзина. Содержание лекций не соответствуют темам официальной программы, зарегистрированной в Отделе по делам религии Совета Министров Азербайджана. Запись их категорически запрещена.

Один из слушателей, механик бытовой техники Самвел Карамян, отличавшийся плохой памятью, был уличён в конспектировании материала. Два дня спустя на Арменикендском базаре средь бела дня неизвестный заточенной стамеской со спины поразил его в самое сердце. Уголовное дело, заведённое Наримановским РОВД по факту убийства, находится в числе не раскрываемых. Примечательно, что в тот же вечер, когда было совершено преступление, на занятиях курсов, проводившихся в Бакинской армянской церкви, эчмиадзинский лектор объявил о гибели пламенного патриота, обвинив в его убийстве азербайджанцев, которых (дословно воспроизвожу призыв эмиссара) «надо так же, по подлому, везде и всюду, уничтожать».

У агента имеются веские основания считать, что при обучающейся структуре существует плотно засекреченная боевая группа, укомплектованная отъявленными националистами-уголовниками. Набор в неё осуществляется эчмиадзинской церковью. Каждый её участник хорошо оплачивается. В одном из своих донесений агент на память изложил фрагмент одной из таких лекций, прочитанных представившимся служителем Кироваканского прихода отцом Гаспаром. (Священник с таким именем действительно имеется, однако по предъявленной нашему человеку его фотографии он ничего общего с тем лектором не имел.) Привожу вышеозначенный фрагмент.

…Нас на земле осталось немного. Мы живём разрозненно. Враги разобщили нас. Этого они смогли добиться. Но удалось ли им сломить воинственный дух наш? Сумели ли они загасить пламя уникального разума нашего? Смогли ли убить святую цель, оставленную, в сердцах наших, пращурами нашими?.. Нет! Им никогда не удастся этого сделать, пока жив хоть один армянин, любящий народ свой, знающий свою, обильно политую армянской кровью историю и чтящий славных предков.

Мы гордимся героями прошлого. Нет их вины в том, что они не сумели сохранить созданной ими Великой Армении. Они пали в кровопролитных боях с превосходящими силами противника – нецивилизованными, дикими варварами, не стоящими худшего из нас.

Перед нами трепетали Рим и мир. Мы должны и обязаны, не жалея себя, ни, тем более, врагов своих, сделать всё, чтобы перед нами трепетали новый Рим, называемый ныне Москвой, и новый мир. Это-то нас, где бы мы ни жили, и объединяет. И здесь, в Советском Союзе, и во Франции, и в Америке успех одного армянина – успех всего народа, ощутимый вклад в уже близкую нашу победу.

На одной из недавних проповедей Его Святейшество Католикос всех армян сказал: «Более яркой нации, более великого народа я не знаю. Что такое земное расстояние между нами?.. Ничто! Самая существенная и непреодолимая дистанция – это не километры, а отсутствие взаимодействия душ. Мы, единственная нация, рукоположенная самим Всевышним, обладаем такой способностью. Наши души чётко чувствуют друг друга. Узнают друг друга… Грех, большой грех не воспользоваться этим даром господним и не вернуть былую вселенскую славу многострадальному народу нашему. Его поддержка –       залог наших побед…»

Я имел честь присутствовать на этой изумительнейшей проповеди. Его Святейшество особо подчеркнул, что для нашей борьбы нужны пожертвования. Каждый армянин, где бы он ни находился, бедняк он или богач, обязан внести свою лепту в казну нашей борьбы. Даже грош имеет большое значение, ибо мы будем знать, что он положен на святое дело истинным армянином. Фамилии тех, кто это делает, аккуратно вносятся в списки, которые церквями всего мира передаются в Эчмиадзин и хранятся там.

И ещё Его Святейшество обратил внимание на то, что из логова врага нашего, отсюда, из Азербайджана, денежные средства идут в недостаточном количестве. Им, армянам, проживающим в Азербайджане, следует напомнить, что на щедрые взносы, во имя будущего нации, не скупились такие известные коммунисты, как Камо и Шаумян. Регулярно их вносят семьи выдающегося государственного деятеля Анастаса Микояна и всемирно известных маршалов Баграмяна, Бабаджаняна и других военачальников…

Нежелание платить в общенародную казну Эчмиадзин считает предательством и изменой. А за предательство и измену рано или поздно придётся отвечать… Спрашивать с таких будете вы. Его Святейшество возлагает большие надежды на нас, на слушателей курсов, которые, по окончании их, будут проводить соответствующую и, если надо, жёсткую работу среди тех, кто забыл истоки своего родства. Они нуждаются в том, чтобы им вернули память. Даже если это надо делать кулаком. Это богоугодное дело Его Святейшество возлагает на вас. Передаю вам его напутственный девиз – «Цель оправдывает средства!»…

– Томаз Георгиевич, – перебивает полковника Цвигун, – я же попросил лаконично и суть. Там ещё с десяток листов. А нам и эти две странички выслушать стоило большого труда… Приступай к выводам.

– Для этого мне заглядывать сюда не надо, – захлопнув папку, Каричадзе протянул её генералу.

Цвигун, низко склонив голову к столу, сделал вид, что не замечает этого, а Томаз Георгиевич сделал вид, что вовсе и не хотел передавать папку из рук в руки, и эдак легонько и небрежно положил её чуть ли под самые глаза генерала. Затем, твёрдо опершись кончиками пальцев на стол, полковник с невозмутимым спокойствием и всё тем же негромким и ровным голосом стал излагать ту самую суть.

О том, что творилось внутри Каричадзе, как он переживал, выдавали его побелевшие от напряжения пальцы… Казалось, они буравили и всё глубже и глубже впивались в стеклянную плоскость стола.

– Товарищи, зачитанное мной – всего лишь фрагмент, проливающий свет на весьма серьёзную проблему, которая напрямую затрагивает интересы государственной безопасности. Всего лишь верхушка айсберга…

Цвигун было вскинулся, чтобы перебить, мол, хватит болтовни, давай о деле, но Томаз Георгиевич опередил его:

– Итак, первое. На территории республики имеется тщательно законспирированная террористической направленности националистическая организация с чётко выраженной дашнакской идеологией. Она действует под благовидной, я бы сказал под благообразной, крышей – Бакинской, Степанакертской и других грегорианских церквей. Выбор этот был далеко не случайным. Он продумывался и просчитывался в стенах родственных нам служб. Американская она, английская или французская, а возможно совместная – и та и другая и третья, – вопрос, на который ответить должны мы. Их цель, на мой взгляд, – ударить по самому уязвимому месту СССР – фактору многонациональности. В их планах – посеять вражду между народами и под антуражем их хвалёных демократий и свобод взорвать нас изнутри. Ставка делается на массовый охват и религиозные чувства, являющиеся благодатной почвой для внушения любой дикости…

Сразу оговорюсь, решение поставленной ими задачи – не сиюминутное. Задача эта стратегическая, исподволь подтачивающая нашу монолитность. Я достаточно долго, более чем четверть века, проработал в тех странах, чтобы знать, чем они дышат и как думают.

– Монолитность – наша сила, а не слабость… И вы слишком хорошего мнения о наших пресловутых заокеанских коллегах, – ввернул Мокрица.

Ледяная молния, высверкнувшая из стальных глаз нахмурившегося генерала, остановила собравшегося пойти в атаку партийного босса.

– Лучше переоценить, чем недооценить и быть застигнутыми врасплох, – возразил Каричадзе.

– Не отвлекайтесь, полковник! – приказал Цвигун.

– Второе, – продолжал Каричадзе. – Наши оппоненты для решения своей задачи, как не горько это утверждать, располагают реальными людскими ресурсами, которые здесь имелись и благодаря продашнакскому костяку 26-ти бакинских комиссаров сохранились с 1917 года. Ныне, прямо на наших глазах, они пополнились свежими силами. Пополнились, кстати, с нашей помощью… Я имею в виду хлынувшие на территорию СССР по распоряжению высших властей потоки армян-репатриантов. Делалось это почему-то в спешке, без соответствующей проверки… Спрашивается, все ли они лояльны к нам? Нет ли среди них завербованных разведками людей?.. Вразумительного ответа нет. А прибывших к нам, в Советский Союз, не одна сотня тысяч человек.

Полковник обвёл взглядом оцепенело замолкших коллег. Такого смелого, прямо-таки крамольного выступления им, вероятно, никогда не доводилось слышать.

– Третье. Позвольте спросить, задумывался ли кто-либо из нас, аналитиков, о том, где, по чьей разнарядке и почему так, а не иначе расселялись приглашённые нами армяне-репатрианты?!.. Я составил карту их дислокации. Доложу вам, получилась любопытная картина. Вот она: в Российской Федерации – Ростовская область, Краснодарский и Ставропольский края; в Грузии – Тбилиси, Ахалцихи, Колхида, то есть Абхазия; в Азербайджане – Нагорный Карабах, Казах-Кировабадская зона, молодой Мингечаур и строящийся Сумгаит. Из сотен тысяч прибывших всего около восьми процентов поселились в Армении. Таким образом, очертив места размещения репатриантов, мы получим рельефный контур дашнакской карты мифической Великой Армении – от моря и до моря и до Ростова-батюшки…

– А ведь правда! Так оно и есть, – невольно вырвалось тогда у Мишиева.

Цвигун бросил на него жёсткий взгляд.

– Четвёртое, – продолжал Каричадзе. – Проповеди эчмиадзинских сановников и их главы Католикоса стали не только откровенно утверждать избранность армян и второсортность остальных. Они стали наполняться духом агрессивного наступления. Объяснение этому, как я полагаю, лежит в плоскости влияния наших зарубежных коллег на Грегорианскую церковь. Другого объяснения столь подозрительной, странной, если не сказать опасной активности «божьих» проповедников трудно найти… Повторяю, всё это не может не представлять, пусть потенциальную, но реальную угрозу… Имеется в виду та, что, в удобный момент, может больно ударить по нам.

О своих доводах я не раз ставил в известность наше руководство. И однажды, – Каричадзе повернулся к Юнус-заде, – секретарь парткома пригласил меня к себе и сказал: «Я уполномочен руководством сообщить: поднимаемая вами проблема выше компетенции республиканского комитета государственной безопасности»… Товарищи, я сообщаю вам о состоявшемся между нами разговоре, чтобы вы поняли, почему я с этой докладной запиской обратился в Москву. Так сказать, через голову начальства…

– И всё-таки, Томаз Георгиевич, я отношу ваш поступок как раз к тому случаю, когда говорят: «Он выносит мусор из избы…» Вам такое не к лицу… – сурово упрекнул Цвигун.

– Мне не хотелось бы спорить по этому поводу, Семён Кузьмич, – твёрдо проговорил полковник.

– Если у вас всё, то прошу присутствующих высказываться… – после небольшой паузы сказал Цвигун.

Никто, кроме Мокрицы, выступать не стал. Ему, очевидно, надо было дать партийную оценку инциденту.

– Как можно, – пенял он полковнику, – грязнить такие святые для коммунистов имена, как Камо и Шаумян?! И почему фактор многонациональности вы относите к самому уязвимому месту нашей страны? На мой взгляд, он является нашим преимуществом. Мы вместе одолели фашизм. Мы живём единой семьёй. Союз наш нерушим. А после разоблачений сталинско-бериевских искривлений советский народ ещё теснее сплотился вокруг Центрального Комитета партии, возглавляемой верным ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущёвым. И вообще мне непонятны инсинуации в адрес такой яркой личности, как Анастас Иванович Микоян…

– Да-а-а… – протянул генерал и жестом руки попросил умолкнуть партийного босса, которого могло занести на баррикады Парижской коммуны.

Выжидательно уставившись на Цвигуна, Юнус-заде послушно затих.

– Да, полковник, ты со своим анализом немного того… – генерал усмехнулся, – переборщил. Самого Председателя Президиума Верховного Совета СССР определил в пособники вражеским лазутчикам…

Семён Кузьмич произнёс это, конечно, осуждающе, но тоном товарищеской подначки. Все засмеялись.

Полковнику, однако, было не до смеха. Даже эта доброжелательность ничего хорошего ему, Каричадзе, не сулила. Наверняка к его аналитике, вернувшейся из Москвы, приложили и рекомендации на его счёт… Семичастный не преминёт с ним расправиться. Он с первого дня, как занял кабинет главы Лубянки, сразу обозначил своё недоверие к кадровым сотрудникам органов госбезопасности. И не только к тем, кто был чем-то замаран, а ко всем без исключения. А он, Каричадзе, пожалуй, из последних оставшихся от старой гвардии.

Полковник ждал скорой и жёсткой расправы. Вряд ли придётся избежать её. Тем более что пока аналитика бакинского чекиста шла в Москву, Анастаса Микояна избрали Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Правда, и до этого он был не последним человеком страны – первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, облечённый самыми широкими партийными и хозяйственными полномочиями.

Восседать на олимпе недоступности и иметь там влияние – одно, а стать одним из небожителей олимпа – совсем другое. Посмевшего посягнуть на такого, сотрут в порошок. Причём под аплодисменты. А столичное и родное местное начальство поспешит подстраховаться. Они знают, обязательно найдётся какой-нибудь доброхот, который «прозвонит» куда надо, чтобы дошло до «небожителя». И тут всплывёт его аналитика. И гадать не придётся, какова будет реакция непотопляемого Анастаса Микояна. Это о нём потом люди сложат многозначительное двустишие:

От Ильича до Ильича,

Без инфаркта и паралича.

Томаз Георгиевич до этого «потом» не доживёт. Через пару дней после того совещания его отправят на пенсию, а десять дней спустя – на тот свет. Смерть, как явствовало из короткого медицинского заключения эксперта, наступила от удушения бытовым газом. Аккуратный и педантичный полковник забыл выключить на кухонной плите все четыре конфорки.

С кем-с кем, а с ним такое вряд ли могло произойти. Знавшие Каричадзе не верили выводу судмедэксперта. Не верили, но помалкивали. Не дураки же! Яснее ясного, что стало причиной столь нелепой и наверняка не случайной смерти.

2.

Последним, кто в ту ночь видел Томаза Георгиевича живым и долго общался с ним, был Мокрица, занимавшийся до недавнего времени курацией оперативников группы «Z», то есть чистильщиками, или, как еще их называли, ликвидаторами. В написанном им показании, естественно, излагалась «вся правда». Мишиев, как, впрочем, и другие, в этом нисколько не сомневался. В ней было всё, только, скорей всего, без какой-то одной малюсенькой, но существенной детали.

«… Ничего странного в его поведении я не заметил, – писал допрашиваемый свидетель. - Он находился в хорошем расположении духа. Много шутил… Мы пили чай и говорили о делах, по которым требовался совет опытного чекиста. Перед моим уходом, а это была четверть первого, он пожаловался, что в последнее время его мучает бессонница, и сказал: чтобы уснуть, ему опять придётся выпить снотворного, к которому он не хочет привыкать…»

Но, как позже признался Мишиеву судмедэксперт, он кое-что подозрительное всё-таки обнаружил в крови Томаза Георгиевича. Оно по некоторым параметрам походило на снотворное. Установить же название его эксперт не смог. Поэтому в заключении, представленном следователю, написал: «Медикаментозное средство, принятое исследуемым перед смертью, имеет параметры снотворного, изготовленного не на отечественных фармацевтических предприятиях»

Да, у полковника, работавшего много лет за рубежом, такое средство могло быть. Но в том концентрате, выделенном судмедэкспертом из его крови, что-то было не то. Это «что-то не то» заинтересовало исследователя, и он, на свой страх и риск, отослал концентрат в химическую лабораторию на предмет установления состава искомого концентрата. Ответ, пришедший оттуда месяц спустя, ошарашил его. Оказалось, что концентрат по своему составу и действию ничего общего со снотворным не имел. Снадобье, принятое полковником, оставляло человека в полном сознании, но напрочь обездвиживало.

Постольку поскольку, дело о кончине Каричадзе было закрыто и КГБ не проявлял заинтересованности в причине смерти своего чекиста, врач понял, что и ему нечего было соваться со своими вновь открывшимися обстоятельствами.

Выходит, полковник видел убийцу. Видел, но ничего поделать не мог. Он не в силах был даже смежить веки. Семён тогда одним из первых прибыл на место трагедии и видел умершего. Глаза его были широко раскрыты. И в них застыл жуткий ужас, каким был охвачен полковник. Такого быть не могло, если человек спал. Но следственную группу столь необычная деталь ничуть не озадачила.

Стало быть, полковник находился в сознании до самого последнего вздоха.

Теперь Томаз Георгиевич никогда и никому не сможет рассказать, кто и как убил его. Здесь – никому не нужно, а там и ему всё равно. Там, очевидно, никто не помнит, что было с ними здесь. Точно так же, как и здесь никто из людей ничегошеньки не помнит, что было с ними, прежде чем они объявились тут, на Земле. И все вопросы – Что? Как? Почему? Откуда? и т.д. и т.п. – важны только здесь. Хотя и это не так. Если и важны, то на какой-то короткий промежуток времени. И потом, только кажется, что на них, на эти вопросы, можно ответить. Может, кто и отвечает. Есть аномалии среди людей. Но кто их слушает!? Здесь, на Земле этой, важен ответ на вопрос не для всех, а важен ответ для конкретного и самого дорогого на свете – себя.

Люди живут кажущимся. И вообще они вроде заводных игрушек. И болван тот, кто считает, что он хозяин судьбы своей и что он сам, разумом своим, выстраивает жизнь свою. Думающий так уподобляет себя Богу, встроившему в него механизм, называемый разумностью. Будет то, что будет. И игрушка, самовлюблённо нарекшая себя Хомо Сапиенсом, сделает то, что должна сделать. Мишиев уже в этом нисколько не сомневался. Тысячу раз убеждался. И на других, и на себе. Главное, на себе.

С какой головы, спрашивается, он позвонил Риве? Ведь знал же: телефон прослушивается. Знал – и позвонил. Не сделать этого он не мог. Не мог и всё. Желание было настолько острым и властным, что оно перешибло категорическое табу его вышколенного рассудка. Под его мощным напором оно таки сломалось. Своё рассудочное табу Семёну удалось припереть к стене после очень кстати припомнившегося ему совета одного из легендарных зубров разведки, читавшего им спецкурс в Высшей школе КГБ.

«Осторожность превыше всего, – поучал он. – Поздно дуть на молоко, если обжёгся на нём. Обжечься в нашем деле означает провал. Нельзя допускать такое себе и нельзя позволять этого никому другому из своей команды. Если показалось что-то подозрительным, лучше переосторожничать – отложить, перенести, не пойти. На такой случай надо, разумеется, иметь запасной вариант действий. И обязательно, подчёркиваю, обязательно понаблюдать самому, а лучше поручить кому-нибудь из своей группы, за тем, что «не понравилось». Со стороны всегда виднее. И никогда, ни при каких обстоятельствах, не идти на поводу своих эмоций. Действуйте по поговорке: «Утро вечера мудренее». Если засвербило с утра, дождись другого дня, а если подступило с вечера, пережди до завтрашней ночи. Время разложит всё по полочкам…

Вместе с тем, не сочтите это за противоречие, слушайте себя. Осторожность, безусловно, мудрость великая, но есть кое-что поглубже её. Это чутьё! Инстинкт! Вы их почувствуете. Узнаете. Они ничего общего с логикой иметь не будут, но непрошено и настырно станут выползать из недр вашего сознания и не успокоятся, пока вы к ним не прислушаетесь. Не пренебрегайте ими. Они необъяснимы, хотя точность их уникальна. Однако предупреждаю: слепо идти на их поводу не рекомендую. Возьмите в попутчики Её Величество Осторожность с теми хрестоматийными навыками, которыми вас здесь обучили…»

Но то, что последнее время мучило Семена, к той рекомендации матёрого знатока разведки по поводу чутья и инстинкта имело смутное и довольно косвенное отношение. И только его настоятельное хотение поверить в «уникальность выползшего из недр его сознания», вкупе с непрестанно буравящим его чувством беспокойства, понудили упрямое табу ретироваться и умолкнуть. Он боялся за жену. Она могла наложить на себя руки. Ведь у Ривы, кроме него, никого не было. Она много раз просила его быть осторожным. Не просила – заклинала. «Потеряю тебя, – с невыразимой печалью в голосе говорила она, – потеряю жизнь. В ней никакого смысла не будет».

И вот от него целых два месяца, ровно 61 день, – ни слова, ни строчки. Один бог знает, что сейчас у неё на душе… Особенно после того, как к ней средь бела дня ворвались головорезы из сектора «Z». Искали его и «пуделя». «Пуделя» – забрать, его – замочить.

Забрали же, со всеми, полагающимися, в таких случаях, жандармскими «церемониями» только Риву. Разместили в камеру, откуда периодически водили под мокричные глазки генерал-дегенерата. Так оно было или нет, он точно не знал. Но знал наверняка: так должно было быть. Чтобы знать это, не обязательно иметь семь пядей во лбу. Генерал оглоушит её страшным известием: её благоверный, боясь наказания за совершённое им тягчайшее преступление, бежал из больницы и объявлен во Всесоюзный розыск.

Риве плевать будет на то, что он совершил. Её Сёмочка ничего дурного сделать не мог. Но то, что он угодил в больницу, Риву резанёт по-живому. А недельку спустя, она начнёт думать, что его убили. В их конторе сделать такое – раз чихнуть. Вдобавок ещё, сделают вид, что его ищут.

Если бы Сёма был жив, подумает жена, он, во что бы то ни стало, дал бы о себе знать. Стало быть, с ним случилось самое худшее…

Ход её мыслей прочитывался Мишиевым, как лист открытой книги. Это-то неотвязно саднило сердце. Два месяца безвылазной отсидки в квартире о двух комнатушках, куда его поместил Бахаз, довели его до ручки. Обещанная раввином оказия, которая позволила бы ему вырваться из Баку, никак не подворачивалась. Мокрица заложил все выходы – порт, вокзал, автомобильные дороги на Ростов и Тбилиси. Каждое утро и вечер он требовал подробных докладов от всех командиров блокирующих групп. Это он знал от Бахаза, а тот в свою очередь – от Илюши – Ильяса Таирова, являвшегося «арапом» – оперативным работником особых поручений при председателе КГБ. То есть, при Мокрице. Кто-кто, а он знал если не всё, то многое, что предпринимал его шеф. Мишиев не один год ходил в его шкуре. Сначала в «арапах» Великого Кузьмича, как в Доме на Набережной называли Цвигуна, а когда его перевели в Москву, он передал его Алиеву. По этой причине коллеги, не без зависти, над ним подтрунивали. Называли «слугой двух господ». Семёна это не обижало.

Цвигун сам остановил на нём свой выбор. Он состоялся в день похорон полковника Каричадзе и крепко-накрепко запомнился Семёну. Наверное, потому, что началось всё в Волчьих воротах, на кладбище.

…Резкий порыв ветра опять, уже в который раз, сбрасывал с выросшего могильного холмика венок, на широкой ленте которого золотом, на чёрном, было написано: «Заслуженному чекисту СССР, полковнику Т.Г. Каричадзе от скорбящего руководства КГБ Азербайджана». Подхватив этот венок буквально на лету, Семён ещё рьяней

стал вбивать его в холм. А он не хотел держаться и всё тут. Странное дело, другие венки, гораздо скромнее, ветер не трогал. Словно сам Томаз Георгиевич выталкивал его снизу и невидимыми руками норовил сорвать с него ленту. То ли венок ему не нравился, то ли надпись…

Устанавливая его понадёжней, Семён краем глаза заметил, как генерал, указав подбородком в его сторону, что-то сказал стоявшему рядом с ним Алиеву. Тот на секунду задумался, а затем, согласно кивнув, также негромко ответил. Когда все стали расходиться по машинам, Ага, поймав взгляд Мишиева, поманил его к себе.

– Капитан, в 21.00 вам приказано быть у Семёна Кузьмича.

…Мишиев вошёл в приёмную на пять минут раньше назначенного времени. Дежурный с недоумением уставился на него, всем видом своим спрашивая: «Какого чёрта?!» Вероятно, шеф не предупредил его.

– Мне приказано ровно в девять быть у генерала.

– Я не в курсе, – буркнул он, покосившись на часы.

Когда же большая стрелка ткнулась к цифре 12, он поднял трубку внутренней связи.

– Товарищ генерал, к вам капитан Мишиев, – доложил он.

Тот, видимо, сказал: «Пропустить».

– Есть!.. – отчеканил дежурный. – Проходи, капитан!

Семён Кузьмич, встав из-за стола, пошёл к нему навстречу. Крепко пожав руку, он жестом руки пригласил его присесть к журнальному столику и сел напротив.

– Вы чем-то удручены? – окинув Семёна изучающим взглядом, спросил он.

– Смертью полковника. Я его любил.

– И он о вас был доброго мнения.

– Жаль, хороший человек был. И так нелепо ушёл, – понурившись, сказал Семён.

Прозвучавшее в ответ врезалось в память навсегда. Генерал дал понять, что смерть старого чекиста была не случайной:

– Каждый человек кузнец своей участи. Вот и он накузнечил, – вместе с горестным вздохом вырвалось у него. И, спохватившись, генерал поспешил поправиться:

– Ничуточки не жалел себя.

Оговорка Кузьмича делала намёк ещё более прозрачным.

– Ничего не поделаешь, судьба, – наивно развёл руками капитан.

Цвигун из-под опущенных ресниц зорко наблюдал за ним. И Мишиев это видел. И догадался: генерал ждёт его реакции на свою оговорку, которая, очень может быть, была не случайной.

– Смерть приходит, когда о ней не думаешь и не ждёшь, – уклончиво, по-философски, промолвил Мишиев, лихорадочно прикидывая, для чего он понадобился великому Кузьмичу.

Порассуждав вместе с ним о бренности мира, Цвигун, наконец, приступил к главному.

– Я вот зачем пригласил вас, капитан.

Мишиев напрягся.

– Не хотели бы вы поработать со мной?

– Я и так…

– Не совсем так, – оборвал он его. – Не совсем… Ты работаешь у меня. «Со мной» и «у меня», согласись, две большие разницы… Нам выделили одну важную штатную единицу – оперативного работника особых поручений при председателе. Я её предлагаю вам.

– Это так неожиданно, – пролепетал Мишиев, не зная, что ответить.

– Подчёркиваю, капитан. Означенный сотрудник будет нести не адъютантские обязанности, а выполнять мои особые оперативные поручения… Должность подполковничья… Ну как?

Отказаться от такого мог только балбес. А Мишиев таковым не был. И на последний вопрос генерала он, явно волнуясь, ответил сумбурно, но довольно ясно:

– Товарищ генерал… Не ожидал… Спасибо за доверие… Оправдаю…

– Молодец, тёзка. Завтра издадим приказ. И завтра переселишься в другой кабинет. Поближе ко мне. Сейчас же, вот возьми, ознакомься с перечнем своих функциональных обязанностей, – он протянул ему стопку машинописных листов. – Не здесь, – остановил его генерал. – У себя. С толком и расстановкой.

Они говорили ещё долго. Говорили о самом разном. Семёну Кузьмичу, очевидно, хотелось знать побольше о своём личном оперативнике. Ведь на ближайшие годы он должен был стать самым доверенным ему человеком. Той скованности, какую Мишиев испытывал перед своим всесильным шефом, он уже не чувствовал. Цвигун беседовал с ним, как, наверное, беседовал бы со своим младшим братом или закадычным другом за бокалом пива. Они даже обменялись анекдотами. Но при всём при том, капитан ни на минуту не забывался, перед ним не душка-приятель, а сам председатель КГБ, который играет роль рубахи-парня. Он независимо от себя был сдержан. Тем более что из головы никак не выходило, будто ненароком оброненное шефом замечание по поводу Каричадзе, дескать, сам «накузнечил» свою участь.

А ненароком ли? Может, и ему надо напрямую сказать, что он, Мишиев, понял его.

Чтобы генерал убедился: он не дурак, и выбор его правилен. Немного поразмыслив, капитан отказался от этого своего намерения. Снова и очень вовремя на память ему пришла одна из заповедей того матёрого зубра, читавшего им, слушателям Высшей школы КГБ, самый нужный спецкурс. «У своего собеседника, – учил он, – старайтесь оставить впечатление, будто он умнее вас. Внушите ему его превосходство. Это будет тактически грамотным, умным и дальновидным вашим ходом. Запомните. Это стратегическая хитрость. Она потом, как-нибудь, и всенепременно сослужит вам хорошую службу».

Под конец явно затянувшейся беседы затрезвонил ВЧ.

– Что ж, тёзка, – поднимаясь с места, сказал Цвигун, – поздравляю нас обоих с твоим назначением. Когда обустроишься, доложи. Ступай.

Проходя мимо кабинета Алиева, капитан остановился и, постучав, приоткрыл дверь.

– Разрешите, товарищ полковник?

– Заходи, заходи, Семён, – дружелюбно пригласил он. – Долго же вы говорили… Ну и как, поздравить можно?

Мишиев кивнул.

– Слушаю тебя.

– Товарищ полковник, я пришёл сказать вам спасибо.

– За что? – с нарочитым удивлением спросил Алиев.

– Ну как за что? Без вашей рекомендации мне этого продвижения не видать было, как своих ушей.

– Не преувеличивай, – явно польщённый, сказал Ага.

– Я всегда ваш, – сердечно пожимая его руку, заверил Семён.

Вот это-то Ага ценил больше всего. Поэтому, когда его утвердили в должности председателя, он не стал менять Мишиева. Более того, Ага привлекал его к выполнению своих особых поручений, будучи хозяином республики, а затем, став одним из небожителей державы – членом Политбюро ЦК КПСС…

3.

На следующий день на доске объявлений кадровик вывесил выписку из приказа о назначении капитана Мишиева Семёна Агароновича оперативным работником особых поручений при председателе КГБ. И тогда, с лёгкой руки какого-то конторского остряка, его, по первым буквам должности, стали называть «арап», хотя правильнее было бы «ороп».

Сначала его величали «арапом великого Кузьмича», а потом, когда шефом стал Ага, окрестили «арапом двух господ». Арапом же Юнус-заде он никогда не был, хотя де-юре, согласно штатному расписанию, таковым числился. Числился, но продолжал служить Аге. Даже после того, как он ушёл в Москву и на должность особого порученца Мокрица назначил Ильяса Таирова, Семён продолжал быть под рукой Аги. Если по правде, это его тяготило. Никакого роста. Никаких перспектив. Как получил подполковника в 75 году, так им и остался. Полковником он значился лишь по оперативной кличке. Его же товарищи, с кем он начинал службу, уже не один год ходили в настоящих полковниках. Правда, таким влиянием и авторитетом, каким обладал он, никто из них похвастать не мог. За ним стоял Ага. Это Мокрице решительно не нравилось. Застав как-то своего «арапа» дружески разговаривающим с Мишиевым, он устроил тому выволочку. А немного погодя Семён с Ильёй, как заправские артисты, разыграли между собой сцену скандала, после которой они уже не общались. Во всяком случае, в конторе и при коллегах. Откуда было знать Мокрице, что их отношения, тем не менее, остались прежними…

Несмотря на разницу в возрасте, они симпатизировали друг другу. В конце концов, мать Ильяса была еврейкой, да вдобавок он ещё женился на племяннице Бахаза. Илюшка тогда страшно удивился, услышав от раввина, что в КГБ у него работает друг детства – Семён Мишиев…

Вспомнив тот учинённый ими «междусобойчик», Мишиев громко хохотнул и подумал, что в одиночестве есть свои плюсы. Никто не покрутит пальцем у виска и ядовито не заметит: «дятел спятил». А спятить здесь, в бахазовской квартирке на улице Щорса, не мудрено. Ни радио, ни телевизора. Вместо них зарешечённое окно, исправно транслирующее улицу – невнятные переговоры прохожих, крики детишек и шум проезжающих машин. При дефиците общения и это – какое-никакое, разнообразие.

За всё то время, что он находился здесь, Бахаз приходил к нему раза три. На часок, не больше. Потом убегал. Ещё каждые три дня заходила постоянная служка синагоги, глухая, как пень, горбунья тётя Сима. Она приносила продукты.

Единственное, что скрашивало вынужденное заключение Мишиева – его воспоминания. Он пытался припомнить каждую мелочь, приятную и неприятную, лишь бы заглушить изводившее его беспокойство о жене. Ей сейчас хуже, чем ему. И это передаётся. Немыслимым образом, но передаётся.

«Всё-таки надо позвонить ей», – твёрдо решил он.

Семён вышел на улицу. Время клонилось к полуночи. Город затихал. А на Щорса вообще стоял мрак. Ни одного фонаря. «Центр города называется», – неторопливо зашагав в сторону кинотеатра Низами, фыркнул Семён.

У будок телефонов-автоматов никого не было. В чайной, расположенной прямо под открытым небом, у колонн кинотеатра сидела шумная компания ребят, изрядно охмелевших от своего «чая». До конца последнего сеанса оставалась четверть часа. Надо было спешить.

Телефон работал. Рива ответила тотчас же.

– Бог ты мой, Сёма!.. Миленький, родненький… – обморочным голосом выстонала она.

– Родная, у меня всё в порядке.

– А я уж думала…

– Всё плохое выбрось из головы.

– Как же! Тебя нет и нет, – пожаловалась жена.

– Я ничего не крал и никого не убивал. Настоящего вора и убийцу я знаю. Как только выведу его на чистую воду, вернусь… Мало осталось, – говорил он, со злорадством думая, как от услышанного заёрзает Мокрица.

– Сёмочка, миленький, сколько всего я хотела тебе сказать, а ты позвонил, и всё вылетело из головы.

– Я всё знаю. У меня всё под контролем. Главное, не беспокойся.

Сказав это, Мишиев невольно улыбнулся. От этих слов Юнусзаде полезет на стену.

– Ты здоров? Не голодаешь?

– Всё на высшем уровне.

– Ведь врешь. По голосу чувствую, что-то не так.

– Просто страшно соскучился по тебе.

– Я тоже, – всхлипывает она. – Теперь хоть усну.

– Ну вот, задождило, – добродушно пеняет он ей.

– А как же? Мне бог знает, что лезло в голову. Ты у меня парень рисковый. Подставляешь голову под всякие беды.

– Разумно подставляю, – вставляет он. – А чтобы со мной всё было в порядке, сходи в синагогу, поставь во здравие свечку. Ты же у меня набожная.

Набожностью Рива не отличалась. От синагоги отвадил её он. Как коммунист Мишиев мог поплатиться за то, что жена посещает синагогу. Он ей намекал, чтобы она пришла к Бахазу. Тот ей поможет и деньгами и продуктами.

На слова мужа Рива отреагировала мгновенно:

– Обязательно. И, будь уверен, зажгу не одну свечку.

«Умница. Все поняла», – с облегчением подумал он, а вслух, неожиданно меняя тему разговора, спросил:

– Тебя там не мучили?

Рива ответила не сразу.

– Нет, конечно. А генерал Юнус-заде был предупредителен, вежлив. Умнейший и добрейший человек.

«Врёт! – догадывается он. – Всё с точностью наоборот. Она работает на телефон».

– Спасибо ему, – поддержал он и тут же добавил: – Ты обязательно сообщи ему о моём звонке. Передай привет и скажи, что я днями явлюсь к нему и доложу об интересующем его деле.

– Обязательно.

– В общем, за меня не переживай. Я иду по следу мерзавцев, подставивших меня.

– Я люблю тебя, Сёма. Береги себя, – почувствовав, что разговор подходит к концу, сказала она.

– Ты тоже себя береги. До скорого свидания.

– Целую, – выдохнула она.

Семён дал отбой и направился к своему постылому лежбищу. На всякий случай кружным путём. То, что его квартирный телефон на прослушке, он нисколько не сомневался, как и не сомневался в том, что определить, откуда звонок, слухачи смогут, в лучшем случае, четверть часа спустя. Мишиев хорошо знал технические возможности своей конторы. Достаточно времени, чтобы раствориться в тёмных улочках родного города.

На душе стало спокойно и хорошо.

4.

А утром улыбнулась удача. Да ещё какая! Хотя это уже не было утром. Шёл 11-й час дня. «Что значит спать без камня на душе», – сказал он себе, прислушиваясь к голосам, транслируемым его «телевизором и радио», забранными в железные прутья решётки. Они-то, те голоса, его и разбудили. Верней, один из них, показавшийся ему очень и очень знакомым. Только что этот голос кому-то из любопытных сказал:

– Радиатор закипел. Перед выездом не проверил. И вот…

Мишиев подскочил к окну. Возле красного «жигулёнка», над клокочущим горлышком радиатора, стоял… Исмаил.

– Аскеров?! Это ты?! – распахнув форточку, выкрикнул он.

Мужчина оторопело оглянулся на окликнувшую его форточку и кивнул.

– Проходи во двор. Первая дверь слева. У меня и вода, и ведро…

– Сёмка, ты?! – спросил он.

– А кто же?!

– Ну и ну! – воскликнул он, вбегая во двор.

Мишиев знал: Исмаила, блестяще защитившего в Казанском университете докторскую, несколько лет тому назад пригласили на работу в институт Губкина. Теперь он жил в Москве. И вот на тебе, оказался под окном его узницы. Он, оказывается, приехал в отпуск, который подошёл к концу, и в тот самый день, по большому блату, купил обратный билет.

– Ты смотри, – удивлялся он, тиская в объятиях Семёна, – под самый занавес, наконец, увидел тебя. Со всеми повидался, а тебя не нашёл. Ездил на твою старую квартиру, а там сказали, вы давно переехали. В адресном бюро, я знаю, шпионы не значатся.

– Это точно…

– Как ты? Что ты? Рассказывай!

– Тебя, Исмаил, сам Бог послал.

Мишиев, поведав ему придуманную на ходу легенду, попросил оказать небольшую услугу – сегодня же, не говоря никому ни слова, отвезти отсюда километров за пятьдесят.

– Мне как раз нужен такой человек, о котором никто б не смог подумать, что я обратился к нему, – подвёл итог он своей легенде.

– Ни за что! – лукаво подмигнул Исмаил и с таким же хитрющим выражением лица добавил:

– Вот если Родина не забудет… Орденок или медальку подкинет, тогда другое дело.

– Не забудет, корыстная твоя морда, – хлопнув друга по плечу, обрадовался он.

– Когда?

– Что «когда»?

– Когда и куда ехать, шпионская морда?

– Счёт сравнялся – один-один, – рассмеялся Мишиев. – Когда тебе будет удобно. А что касается «куда?», скажу по дороге.

– Я еду с базара. Отдам Нине покупки, билеты, и сразу к тебе…

– Кстати, как она?

– Кто, Нина? Прекрасно. Тоже интересовалась, куда ты запропастился.

– Исмаил, куда и с кем ты собираешься ехать – ей ни слова, – предупредил он.

– Хорошо. Через час будь готов.

– Да, – остановил Семен друга, – очень может быть, тебе захочется там заночевать… Экзотика, какой ты, отродясь, не видывал. На всякий случай скажи, что ты приедешь завтра, – посоветовал он.

– Если обещаешь экзот, что-нибудь придумаю.

– Действуй…

Собрался Семен в считанные минуты. Не успел разжиться пожитками. Бросив авоську с рубашкой и сменой белья на кровать, он, наконец, вспомнил, что ещё не завтракал, и направился на кухню. Он уплетал яичницу, когда входная дверь отворилась и на пороге появилась тётя Сима. «С чего бы это? – подумал он. – По расписанию она должна прийти завтра». Горбунья протянула ему вчетверо сложенную бумагу. «Записка от Бахаза», – разворачивая её, смекнул он.

«Привет! Ты что наделал?! Зачем звонил? Илья в панике. Судя по всему, за мной слежка. Я к тебе больше не ходок. Сиди как мышь. Теперь вывозить тебя будет проблематично. Однако уже кое-что реально наметилось. Борис».

Тётя Сима изваянием застыла у стола. Она явно дожидалась ответа. И Семён на том же листе дописал:

«Привет! Будь спок. Я исчезаю. Спасибо за всё. Только очень прошу, ставящей свечку во здравие помоги всем, чем можешь. До свидания».

…Исмаил подъехал раньше.

– Объявляй курс, штурман! – потребовал Аскеров.

– Штурманы сидят рядом с пилотами, а я на полусогнутых, на заднем сидении.

– Не вякай там. Говори направление, – смеясь, командует он.

– В сторону аэропорта.

– В сторону – значит не в аэропорт, – догадывается Исмаил.

– Так точно, – подтверждает Семён и просит ехать осторожно, чтобы не придрались гаишники.

Проезжая аэропорт, Мишиев, наконец, назвал конечную точку их маршрута:

– Рули на остров Артёма.

– Есть, шеф!

В посёлке Копчёных кутумов, за два с небольшим года, что он здесь не появлялся, ничего практически не изменилось. Всё те же промазученные четыре рыбацких лачужки, горы ракушек и тот же утёс в море, прозванный островитянами Беркутины. Неподалёку от крайней хибарки, рядом с камышами, кто-то конопатил лодку. Услышав ломкий скрип ракушек под колёсами машины, он обернулся. Семён сразу узнал его – Девятый Вал. «Постарел. И сильно сдал», – отметил Мишиев, махнув ему рукой. Тот широко улыбнулся.

– Балаш, к нам гости… Кажется, Лебедь, – крикнул он.

Из лачуги выглянула седая борода.

– Рыбий Бог, это я, Семён! – заорал Мишиев.

И Балаш со свойственной божеству солидностью вышел наружу. Он выглядел, как и прежде. И гораздо лучше Девятого Вала, хотя ему было уже под девяносто. Время его словно законсервировало.

– Кто они? – вполголоса спросил Аскеров.

– Мои самые лучшие друзья, – сорвавшись с места, бросил он.

И снова у прибоя, за камышом, была уха и раки, сваренные в мятом ведре. И водка. Рыбий Бог с первым тостом выпил грамм сто, а Девятый Вал даже не пригубил.

– Эх, Лебедь, язва желудка извела меня в конец, – перехватив вопрос Семёна, сказал он.

– Почему – Лебедь? – удивился Исмаил.

– Так его назвал Белый Берш, один из наших товарищей. Царство ему небесное, – ответил Девятый Вал и рассказал почему.

– Помянем его, – предложил Мишиев, разливая по гранёным стаканам водку. – Изумительнейший был человек. Добрейший, наивный…

– И большой политик, – улыбнулся Балаш.

– И смелый, как чёрт, – добавил Девятый Вал, припомнив, как тот спас его, когда он, сдуру, решил в зверский прибой рискнуть и кратчайшим путём, через Ствол – узкий проход в гряде скал – влететь в Домашнюю заводь.

– Лодка в щепки, а я вот он… Берш успел мне бросить верёвку. А ведь мог погибнуть.

– Да, тогда я думал, вам обоим амба, – задумчиво проговорил Балаш.

Исмаил был в восторге от мишиевского экзота.

– Лучшая ночь моего отпуска, – еле ворочая языком, успел выговорить он и, уронив голову на ворох морской травы, уснул.

– Принеси одеяло из моей хибары. Накрой его, – посмотрев на Семёна, распорядился Рыбий Бог.

Накрыв Исмаила одеялом, Семён подсел поближе к старикам и коротко рассказал, с чем пожаловал к ним.

– В общем, я в беде. Меня подставили. Я к вам за помощью.

– Ясное дело, – пробасил Девятый Вал. – К Беркутинам припадают, когда невмоготу.

– Чем мы можем помочь? – спросил Рыбий Бог.

– Единственный путь скрыться – уйти морем.

– До Дербента устроит?

Семён поднял голову. Балаш, обронивший это, смотрел на рубины догорающих углей костра. Он слишком хорошо знал его, чтобы подумать, что он шутит. В серьёзных делах он никогда не шутил.

– Послезавтра Славик держит путь именно туда. Копчёного балыка и икорки везёт своему постоянному клиенту. Думаю, ему не помешает иметь помощничка. Как ты считаешь, Леонид Петрович? – обратился он к Девятому Валу.

– Кому-кому, а Славка Лебедю не откажет, – прогудел тот.

– Кто такой Славка? – ещё не веря в удачу, любопытствует Семён.

– Как?! Ты не знаешь? – удивился Леонид Петрович. – Славёнок, внук усопшего Никиты – Белого Берша… Он пахан островских браконьеров. И у него лодчонка всем на зависть. На корме четыре «вихря». Ни один рыбнадзор не угонится.

– Не надо много говорить, Петрович, – перебивает Рыбий Бог. – Сходи, приведи его…

Утром, провожая Аскерова, Семён, ничего не объясняя, спросил, не смог бы он там, в Москве, подыскать ему крышу.

– Понимаешь в чём дело, мне месяцок-другой, по очень серьёзным обстоятельствам, надо отсидеться в укромном местечке.

– Что случилось, Мишиев? – встревожено вскинулся Аскеров.

– Лучше тебе не знать.

– Возможно, – подумав, согласился он.

– Понимаю: прошу невозможного.

– Почему же?.. Устроить можно.

Глазами, превратившимися в знаки вопросов, Мишиев посмотрел на друга.

– Видишь ли, Сёма, я работаю в Москве, а проживаю в Подмосковье. В Щербинке. Есть такой городишко. Там найти квартирку для тебя проблем не составит. Нина там всё может.

– В Подмосковье вообще здорово…

5.

Накидывалось всё, как на спицы неумелой пряхи. Едва приметные петельки, складывающиеся в узлы из самых пёстрых, казалось бы, ни с чем не связанных между собой событий, выпрядали чёрте что.

Началось с кладбища. В день похорон Каричадзе. А может, и нет. Конечно же, нет. Гораздо раньше. Ещё с того времени, когда его, Семена, начинающего газетчика, послали на остров Святой, чтобы сделать экзотический очеркишко о жизни людей, отрезанных от материка. И там неподалеку от скалы, называемой островитянами Беркутины, похожей на упавшего в море орла, в посёлке Четырёх копчёных кутумов, он дней десять прожил с колоритными стариками. После той командировки Семён стал наведываться туда постоянно. Всегда выкраивал время побывать там. И, отнюдь, не знатная рыбалка тянула его на тот островок. Признаться, её он не очень-то и любил. А вот к старикам, отшельниками живущим в том посёлке, он прикипел как к родным. Да и какие они были старики?! Они таковыми казались ему по молодости лет.

Самому старшему из них – Балашу, со слов товарищей, с которыми он жил здесь и, которые, с подчёркнутым уважением относились к нему, перевалило за шестьдесят. Правда, выглядел он моложе, хотя по возрасту они были гораздо младше него. Гены, вероятно. Но отметин от пережитого хватало на каждом. И каждый из них в отдельности был целый мир. Мир чужой, незнакомый, страшный и страшно интересный, который, как ни странно, находился в той же самой жизни, что протекала на глазах Семёна. Слушая их, он словно путешествовал во времени. Как в фантастическом романе. Но то была не фантастика. То была жизнь. Только их, людей этих, она тащила по совсем иной струе, что, стремительно угасая, неслась к исходу своему ещё пока в одном со всеми потоке времени.

В одном, но уже чужом для них. Чужом, хотя очень у знаваемом ими. Во времени, похожем на то, в каком им уже доводилось жить. Верней, какое им удалось пережить. И теперь здесь, со стороны, издалека, с усталой печалью глядя на павшую в море каменную птицу, их память, вороша свои времена, как ни странно, не вызывала горечи обид и того гнева мести, которые некогда были чуть ли не смыслом их жизни. Они говорили о былом не без теплоты и с мудрейшей снисходительностью, свойственной божеству, победителям и тем, кто, слушая молитву священника, стоит среди незнакомой ему толпы у могильного холмика, покрывшего их родные времена.

Семён их слушал, как когда-то, в детстве, – незабвенную бабусю, рассказывающую ему волшебные сказки. А то были не небылицы. То была жизнь. То были их времена, из которых вытекала струечка времени, несущая по жизни его, Семёна Мишиева. И может поэтому его всегда тянуло к ним, к старикам, живущим рядом с Беркутинами в дощатых рыбацких хибарках посёлка Четырёх копчёных кутумов…

Не знал тогда Семён, что та командировка на остров Святой тоже была одной из петелек таинственной пряхи, вяжущей своими крючками людские судьбы. Не знал он и не ведал, что она станет одной из тех петелек в ниточке его жизни, которая спустя многие годы напомнит о себе и убережёт…

Тогда из-под неспешных спиц невидимой пряхи вытягивался рисунок иной вязки – чёрно-белой. И шёл он поверх навевающих тревогу, замытых алых разводов, похожих на кровь тех, кто жил прежде. И сквозь те блеклые разводы проступали контуры осквернённых людьми божьих храмов, в ризницах которых теперь ржали лошади и гадили свиньи.

Но то были петли других событий, вязь и смысл которых стали ему понятны по прошествии времени. Хотя те странные старики, правда, тщетно, но пытались ему растолковать их.

Ныне же пряха действовала по логике иной. Ясной только ей. А для него её загадочная работа походила на абстракцию безумного живописца, по которой ничего нельзя было разобрать, а тем более предугадать и просчитать. Между тем, незаметно и непреклонно, подцепив своим крючком, пряха тащила его по своей задумке. А он, чудак эдакий, полагал, что живёт согласно разуму своему. Впрочем, кто так не думает?

И там, на кладбище, как понимал сейчас Семён, пряха, своим хитрым крючочком, вытянула первый узелок новой вязки, рисунок которой тогда он никак распознать не мог. Никто не мог бы. Хотя каждый из людей и действует, и двигается, и даже говорит с иллюзорной уверенностью, что их шаги и реплики, рождённые, казалось бы, глубокой осмысленностью, и самая хитроумная комбинация, продуманная и проведённая ими, – плод именно их рассудка и разума. Дудки! Мы всего лишь живые ниточки, перебираемые крючками искусной рукодельницы, которые, по её прихоти, тянут нас по задуманному ею и ведомому только ей рисунку. Его мы увидим и конечно поймём. Только позже. Когда всё минувшее будет казаться таким простым и ясным, что, вспоминая о нём, снова захочется откатиться назад по времени, чтобы там сделать или сказать не так, как было сказано и сделано…

По мыслям ударил тревожный гудок электровоза. Мишиев остановился, хотя перебежать полотно особого труда не представляло. Это был нескончаемо тягучий товарняк. И пока он проползал, Семён снова стал наблюдать за тем, что происходит возле разгромленного гастронома, и за своим суетливым новым знакомцем, что-то энергично объясняющим милицейскому полковнику. Санитары подъехавших карет скорой помощи и милиционеры добросовестно делали своё дело. Первые под руки, осторожно, подводили окровавленных людей к машинам с красным крестом, а вторые тумаками и пинками всех подряд заталкивали в «воронки».

По правде, Мишиева это уже мало интересовало. Ему надо было спешить. Исмаил, наверное, уже заждался. Пока товарняк, неспешно ковыляя, проходил мимо, рейсовый автобус, дымивший выхлопной трубой у остановки, по ту сторону разъезда, стал отъезжать. Спринтерский рывок – и Семен успел. Усевшись у окна, он смотрел на проплывающие мимо уже хорошо знакомые ему домишки и всё пытался вернуть себя к прежним философским размышлениям. Они лучше сна укорачивают дорогу. Но мысли никак не вязались. Наверное, оттого, что автобус был возбуждён. Слух не давал возможности сосредоточиться. Не мог он не реагировать на разгорячённых пассажиров.

– Правильно, ох, как правильно, писано в Библии: «Придёт антихрист, и имя ему будет Мишаак!» – перекрывая галдёж, возвестила молодая женщина.

После такого заявления Мишиев сразу же отказался насильничать свой рассудок. Какая может быть философия под столь сильным напором жизни?

– И метка на башке его, от Нечистого, – подхватила кондукторша, обмакивающая носовым платком щеку знакомого ей паренька. Из глубокой царапины, к его подбородку, стекала кровь.

– Да ничего, тёть Нюр, всё в порядке. Зато разжился. Теперь будет чем бражку делать, – весело говорил паренек, крепко держа в руке две туго набитые авоськи; в одной из них, вместе с пачками рафинада, бренчала пара бутылок водки, а другая была набита тем же сахаром и рыбными консервами.

– Твоя правда, Нюрка! – высунувшись из своего закутка, бросил водитель. – На лбу его бесовская отметина – кровь каплет… А ты, Толян, – обратился он к пареньку с авоськами, – как сварганишь одну бутылочку, занеси.

Толян кивнул.

– Отметина та, Юрочка, – знак зверя. Господь оставил его на нём нам в предупреждение, – уточнила кондукторша.

– Ишь, подлец эдакий, что надумал – сухой закон. Это же надо! Когда на Руси-матушке не пивали? – сказала женщина, сидевшая перед Семёном.

– Да разве только на Руси? – отозвались ей.

– Намедни по избам ходили… Искали самогонщиков… У Димки Бизяева со двора кадушку самогона выкатили и всё добро – в землицу…

– Вот, зверюги! Ни капли совести.

– И штрафанули, небось? – поинтересовался кто-то.

– И штрафанули, и в лягашку увели…

– Казак он и есть казак. Всегда они были душегубами и суками, – мощным басом пророкотали с хвоста автобуса.

– Ты это о ком, Паша?

– О ком, о ком… О ставропольском пустомеле с кровавой отметиной на башке…

– Это точно… Довёл до голода народ.

Смуглый, висевший на поручне коротышка-мужичок, почему-то зло глядя на Семёна, произнёс:

– В магазинах шаром покати, а на рынках черножопые жируют!

Мишиев повернулся к коротышке.

– Чаво зыришь, чурка заезжая? – взвизгнул он. – Все мандарины продал?!

От неожиданного наскока Семён оторопел, но тут же сообразил, что нужно давать отпор, причём в голос и так, чтобы каждое слово для них было понятным, как тумак. Промолчать – не поймут. Все гамузом накинутся.

Вскочив с места, Семён потянул в его сторону руку и грозно рявкнул:

– Ах ты сморчок вонючий! Сейчас твои сраные муды запихаю в хабало твоё поганое вместо мандарин, будешь знать!..

Коротышка увернулся и, сообразив, что этот чернявый, похожий на кавказца, готов намять ему бока, затрусил к выходу. Мишиев преследовать его не стал, но не преминул вдогонку бросить ещё несколько ядрёных словечек. Автобус умолк. Ждал, вероятно, продолжения. Семёну этого было достаточно. Сурово нахмурившись, он сел на место. А коротышка, встав у двери и, оскалившейся собачонкой, с заострившимися глазками зыркая по Семёну, сначала поматюгался, а когда автобус стал тормозить у остановки, снова оскалившись, истошно завопил:

– Да он оказывается хуже черножопого… Жид пархатый!.. Люди добрые, – призывая автобус к сочувствию и поддержке, заверещал сморчок, – он же жид. От них наши беды… Мало вас Гитлер до смерти морил… Всех вас надо извести, как тараканов.

– Закрой хлебало, поганка! – рявкнул Семён.

Пассажиры с передних сидений словно по команде обернулись к нему и с явным интересом, обмазывая глазами, определялись, как им быть? Взять сторону сморчка, тявкающего у двери, или вступиться за незнакомца, который, по-русски, смачно и сильно, отбрил того. Всё сейчас зависело от того, поверят они своему щербинскому полудурку или нет. Если поверят, Семёну придётся схлестнуться со всем автобусом. Здесь, как он уже давно понял, более кавказцев не любят евреев. Как что – виноваты они. А сейчас именно то самое «как что». Ставропольский казак надристал, а расхлёбывать придётся евреям и кавказцам.

Выручила Мишиева кондукторша.

– Что ты мелешь, пьянь подзаборная! – взвилась Нюра. – Проваливай отсель!..

И оставив паренька, с оцарапанной щеки, которого, ещё сочилась кровь, Нюра решительно вытолкала коротышку в открывшуюся дверь.

– Залил зенки и метёт языком, что помелом, – сказал водитель.

А кондукторша, обращаясь к шофёру, громко, так, чтобы все слышали, сказала:

– Вот балабол, а?!.. Какой он жид?.. Он Нинкин брат.

– Какой Нинки? – настороженно полюбопытствовал Толян.

– Да успокойся, Толечка. Не твоей зазнобушки… Нинки Викторовой – исполкомовской инженерки. Жены профессора Измаила… Юрок, ты его знаешь.

– А кто его не знает?!.. Кавказец, а какой человек!.. Кусок золота! – оторвавшись от баранки, бросил в салон водитель.

– Таких среди них мало. Все они грузины с сатанинской кровью, – заметила женщина, вычитавшая из Библии о пришествии антихриста под именем Мишак.

– Да брось ты, Лена, – возразил ей с заднего сидения уже знакомый Мишиеву бас, которого назвали Пашей. – В каждом народце у кого-нибудь да бес в кровях елозит. Но у жидовни он в кровях от рождения, – изрёк он твёрдо, как истину в последней инстанции.

Женщина, что сидела впереди Семёна, обернулась на Пашин голос и всполошено выкрикнула:

– А то!.. А то!.. Эта жидовня проклятая грабит нас как хотит. Сама жрёт от пуза. Нас без жратвы оставили. А теперича, гнусные твари, в водке отказали.

– Собралась там кодла – будь здоров. Хапают и ртом и жопой добро наше. Один среди них мужик нашенский был – Ельцин, так и того они со свету сживают. Выперли из своей казацко-жидовской бражки…

– Он у них костью в горле был. Вот и отпихнули от себя, – в Пашину поддержку с водительского сидения вставил Юра.

Неизвестно, чем бы этот разговор закончился, если бы в самый его разгар Анатолий, перекладывая свои авоськи из одной руки в другую, не саданул по колену сидевшую чуть в стороне от него старуху.

– Что тебе зенки повыломало? – на фальцете выкрикнула та, что есть мочи стукнув паренька в живот.

– Карга старая! Прямо под дыхало. Щас опущу на бошку авоську – мало не покажется, – промычал задохнувшийся Толян.

– Каналья! Коленку раздробил и ещё орёт, – согнувшись к ногам, причитала бабка.

– Рафинадом и убить можно, – напустилась на парня знаток Библии по имени Лена. – Хотя бы что путное набрал… Другие колбасы и масла выносили, а ты бычков в томатном соусе и водки, чтобы нажраться.

– Что ты понимаешь, Ленка?!.. Там такая куча мала была, не приведи Господь… – вступилась за парня женщина, сидевшая впереди Семёна. – Я едва ноги унесла… Спасибо Толику, он помог мне кое-что перехватить.

Только тут Мишиев увидел поднятую ею с пола на руки набитую продуктами хозяйственную сумку.

– Колбасы было мало… Я одну палку взял, да блатной Колян отнял её у меня.

– Кто, Колян? – переспросил Паша. – Он только косит под блатного. Я ему морду намылю.

– Он ещё ящик водяры спёр у меня, дядь Паш, – подлил масла в огонёк юноша.

– Вот-вот, шельмецы эдакие, – вновь подала голос пострадавшая старушка, – вам только вина и надоть. Хотя бы крупу какую взял.

– Бабуль, о какой крупе говоришь?! Люди табуном как вбежали, так всю её по полу рассыпали. Не собирать же, – оправдывался паренёк, видимо, догадываясь, что дома мать упрекнёт его в том же самом.

– Товарищи пассажиры, конечная! Отправление через пятнадцать минут, – объявила Нюра.

Автобус покидали угрюмо, сухо и без слов. Семён выходил одним из последних.

– Ты не забудь от меня Нине привет передать, – попросила кондукторша в ответ на его прощальный кивок.

– Спасибо. Передам, – буркнул он и спрыгнул с подножки.

Глава четвёртая

ДИЛЕММА

Вербовка. Роковая встреча. Смерть Кейси.

1.

До дома, где жили Исмаил с Ниной, шагать ещё минут десять. Сначала до озера, похожего больше на загаженное болото с гористыми берегами отбросов, меж которых от близлежащих изб текли сизые ручьи испражнений и помоев. А с противоположного берега Щербинского Гёй-Гёля2 ветер приносил такой запах парфюма, настоянного на дерьме, что казалось, без респираторов здесь никакой жизни быть не может.

– Столь специфический шарм нашему милому ландшафту придаёт колхозный свинарник, – не без сарказма объяснял как-то Семёну природу этого зловония Исмаил и тогда же, с той же ядовитой иронией назвал это болото Щербинкским Гёй-Гёлем.

– Вон он, на той стороне местного Гёй-Гёля.

Воняло и сегодня. Впрочем, воняло не только здесь от Вонь-озера. Смердило кругом, везде и отовсюду. Незримо поднимаясь, по миру расползался узнаваемый душок предсмертия. И исходил он не от Вонь-озера, а от самой страны. Богу душу отдавала держава. Отдавала грязно, испражняясь гнилью человеческих душ – бунтами голодных, бандитизмом, повальным воровством и волчьей ненавистью одного к другому…

У самого Вонь-озера стоял защитного цвета газик. Глубоко нырнув под его разинутый капот и покачивая толстым задом, копошился водитель. Наверное, ему лучше было вдыхать пары бензина, чем веющий аромат свинячьего дерьма. И ему, и ещё больше тем двоим, что сидели на заднем сидении, Семён искренне сочувствовал. Надо же было заглохнуть именно здесь, подумал он, и вспомнил, как этот газик по дороге обгонял, а один из его пассажиров внимательно всматривался в окна автобуса, словно кого-то выглядывал. И ещё проезжала чёрная «волга». Это было на самой конечной. Она проехала мимо Семена как раз в тот момент, когда он спрыгнул с подножки автобуса. «Волга», как он заметил, направлялась в ту же сторону, куда нужно было и ему. Её здесь не было видно.

Не будь этот день праздничным, он ещё мог бы заподозрить неладное. Ведь то место, куда они направлялись, было тупиковым. Концом Щербинки. Здесь стояло хат пятнадцать. «Наверное, к Васе Зайцеву, за горючим» – предположил Семен. Он ещё раз с сочувствием посмотрел на «газик» и, зажав пальцами ноздри, свернул направо и лёгкой трусцой побежал вверх по дороге, к дому Исмаила.

Собственно, называть его жилище домом можно было только в насмешку. Старая русская изба с тремя тесными горницами, палисадничком и будкой под вишенкой, служащей уборной. Другого они с Ниной ничего подобрать не могли. Денег хватило только на эту хатёнку. Да и та обошлась им в копеечку – «жигулёнок» стоимостью в восемь тысяч рублей.

Квартира в Москве, а тем более прописка там Исмаилу никак не светили, хотя директор института, по приглашению которого он сюда переехал, куда только не обращался по этому поводу. Однако дальше обещаний дело не шло. Долго им приходилось мыкаться по квартирам, пока Нина через подружек не устроилась в исполком Щербинского городского совета депутатов трудящихся, где ей и помогли отыскать эту избёнку. Ей до работы было рукой подать, а Исмаилу до института приходилось добираться тремя транспортами – электричкой, метро, а потом автобусом… Зато они получили заветную прописку. Ничего, что подмосковная. Она позволяла легально работать в Москве. Как только в милиции в их паспортах проставили штемпель прописки, директор института тут же своим приказом в занимаемой Исмаилом должности заведующего отделом снял унизительную приставку И.О.

Стало поспокойней, но не легче. Исследовательская работа иногда задерживала профессора допоздна, когда к последнему щербинкскому автобусу, что шёл от станции к его дому, он никак не успевал. И тогда приходилось оставаться ночевать в отделе.

Однажды он таки не рассчитал, и ему, в февральскую стужу, во втором часу ночи от станции Щербинка пришлось топать пешим ходом. А это 12 километров. Да в 30-ти градусный мороз. Всё бы ничего, да, как назло, когда половина пути уже была за спиной и он от жгучего холода проклинал себя за то, что не остался в институте, на него вышли трое подвыпивших парней.

– Дай, мужик, денег! Не то порвём, – потребовал один из них.

Исмаил драться умел, но что-то с ним было не так. Ни руки, ни ноги никак не хотели ему повиноваться. Будто не его они были. Да ещё мешал портфель с докторской диссертацией, которую ему дали на отзыв. К счастью, в это время, осветив дерущихся фарами, пробежала легковушка. Немного отъехав, она резко затормозила и стала пятиться к ним. «Недопятившись», остановилась. Хлопнув звонко дверью, из машины кто-то выскочил и строго выкрикнул:

– Измаил, это ты?

– Я, я! – отмахиваясь, от наседавших пьянчужек, просипел он.

Такого отборного мата, бросившегося к нему на помощь с монтировкой в руках, человека, Исмаил, отродясь, не слышал. Нападавшие, огрызаясь, отступили.

Уже в машине Исмаил узнал его. Его спасителем оказался Василий Зайцев, живущий от них всего за три дома. Раньше они почти не общались – кроме «Здравствуй, сосед!», «Как поживаешь, сосед?»… И вот тебе, на!

– Разве можно так поздно? Здесь столько ханыг, – выговаривал сосед.

Исмаил развёл руками, мол, так вышло.

– Больно не покалечили?

– Не успели, – засовывая руки за пазуху, ответил он.

Включив в салоне свет, Зайцев стал внимательно осматривать его.

– У одного гада я нож заметил, – сказал Василий.

– Будь спок, не пырнули… Я же сказал, всё в порядке, – промямлил Аскеров.

– Какой в порядке?! Ты же замёрз! Руки и нос белым-белы. За окном под тридцать, а ты – «всё в порядке», – как-то весело передразнил он и рванул с места.

– Ничего, сейчас заедем ко мне. Стакан первача опрокинешь, придёшь в себя. У меня огонь-самогон. Свеженький. Сегодня сварил.

– Не пью я, – вяло сообщил Исмаил.

– А я тебя не поить, а обогреть собираюсь.

– Дома отогреюсь.

– Нет, брат, шалишь! Выпьешь! – уверенно сказал ему сосед. – У меня праздник! Дочь родилась! Из больницы еду.

Изобразив на окоченевших губах улыбку, Аскеров с трудом выдавил:

– Поздравляю…

Ему хотелось пожать лежавшее на руле Васино запястье, а руки – очугунели. И вообще его словно парализовало. Как ни старался, а выбраться из «москвича» самостоятельно Исмаил не мог. И он уже не артачился, когда Василий, взвалив его на спину, занёс к себе домой.

– Сейчас оклемаешься! – твёрдо пообещал Василий, наливая из баллона в фаянсовые кружки мутной жидкости.

– Пей! Это первачок! – похвастал он. – За дочку! Она тоже мой первачок… Давай, давай! Зажми нос и опрокидывай.

И, сам зажав ему нос, Василий влил в его онемевший рот всё содержимое. Исмаил даже не почувствовал горечи Васиного напитка.

Несколько минут спустя руки вспыхнули таким жаром, будто кто их сунул в горящие угли мангала. От боли Исмаил, аж, скрипнул зубами.

– Ой, как горят, – тряся руками, пожаловался он.

– Вот теперь порядок! Вот теперь отходишь, – ликовал Василий и снова налил в свои огроменные кружки ядовитой мути.

Как его сморил сон, Исмаил не помнил. Ещё бы, после двух кружек отборного первача! Да ещё с непривычки. Проснулся он под тяжеленным ватным одеялом и двумя тулупами. Скорее не проснулся, а очнулся. Сработали внутренние часы. Ему не надо было даже смотреть на ходики. Он и без них знал – ровно семь тридцать. Удивился, однако, он и этим ходикам, и всей незнакомой ему обстановке. «Откуда они? Где я?» – помотал он головой.

Ответ на его вопросы прозвучал с улицы голосом Васи Зайцева.

– Нина! – окликнул он, идущую на работу женщину. – У меня дочка народилась!

– Поздравляю, Василёк!

– Спасибо!

– Да ты погодь, Нина, – остановил он её. – Я вот что хочу сказать… Ты только не пугайся.

Нина оторопело посмотрела на соседа.

– Твой благоверный у меня…

– Исмаил?.. Почему?.. Что случилось?.. – залпом выпалила она.

– Замерзал он в дороге. Я подобрал его… Спит.

Нина порывом ветра ворвалась в горницу и с придушенной надрывностью – «Миленький, что с тобой?» – бросилась к поднимавшемуся из-под тулупов мужу.

В тот день на работу она не пошла. Она отпаивала его чаем с малиной, парила ноги, а вечером обложила ещё горчичниками. И в тот момент, когда, лёжа под горчичниками, он ворчал на жену, пришёл Василий.

– Ну, как Измаил, первачка больше не хочешь? – спросил он и стал пересказывать, что Нинин муженёк вечор вытворял после отключки. Рвался остановившим его на дороге мужикам бить рожи… Звал с собой Василия. Тот отказывался, а он называл его трусом… Обзывался. Требовал дать ему топор.

– Да хватит завираться! – махнула рукой Нина.

– Хочешь верь, хочешь не верь… Потом повалился на диван и заявил, что мой самогон – настоящая отрава и он, профессор химии, сделает для меня аппарат, который будет гнать лучший в мире хмель.

– Он, лапушка мой, бредил, – поглаживая Исмаила по вздрагивающему от смеха затылку, объяснила жена.

– Конечно, бредил, – согласился Зайцев. – Я и не такое от замерзающих слыхивал.

Ничего этого Исмаил, естественно, не помнил. Но данное в беспамятстве слово сдержал. Из лабораторного оборудования собрал ему перегонный аппарат, цедивший Василию чистейший напиток. И ещё подсказал, как избавляться от мерзкой сивухи, чтобы он был напитком, а не пойлом.

Вскоре с объявлением «сухого закона» это занятие стало основным промыслом Зайцевых. Доход от него был – моё почтение. Слава об его напитке переваливала далеко за Щербинку.

За «зайцевкой» приезжали из Подольска, Астафьево, Бутово и даже из Москвы. Клиенты были людьми солидными, с положением, при машинах. Всех самогонщиков в округе шмоняли по-чёрному, а Васю обходили стороной. Исмаилу «зайцевка» доставалась задаром. Правда, спиртным он не увлекался, но по праздникам или по каким семейным датам, бывало, бутылочку-другую у Зайцева он брал. Тем более что с водкой стало трудновато. Очередища за ней выстраивались – дикие! Поболее, чем за хлебом…

Сегодня водка Семёну не досталась. У магазина был такой мордобой, что и ему пришлось поразмахивать кулаками. Ссадину на голове от случайного ханыги он-таки получил, а водки и даже «шмурдяка», плодово-ягодного сладкого вина, – не досталось. А надо бы. Ведь седьмое ноября – Октябрьский праздник. Как не отметить? «Итак, тоскливо и кошки скребут по сердцу, – прохаживаясь по комнате, думал Семён. – Надо к Аскеровым проехать. Разживусь у них «зайцевкой». Главное, без очереди».

Мишиев потянулся к телефону и набрал Нину.

– Ой, какой ты молодец, Сёмочка, – обрадовалась она. – Приезжай. Вместе отметим. Если можешь, подъезжай пораньше. Поможешь по хозяйству.

– Хорошо. В начале одиннадцатого буду.

– И ещё вот что, Сёма. Не в службу, а в дружбу – по дороге к нам зайди к Зайцевым. Они кое-что для нас придержали.

– Без проблем, Нинок.

– Ждём. До свидания.

Мишиев слышал звук трубки, постукивающей по аппарату, и живо представил себе Нину, которая, не глядя, пыталась опустить её на рычажок. Наконец ей это удалось. Пошёл отбой. И тут он уловил характерный треск, похожий на тот, когда при прослушке непосредственно с линии, с провода, грубовато сдёргивают защипку. «Неужели?» – насторожился он. Ещё немного, и, повнимательней вслушавшись в фон отбойного уканья, он медленно положил трубку на место. Ничего подозрительного… «Может, кто там, у Нины, висел на параллельном?» – предположил он и тут же сам себе возразил: «Тогда бы припозднился отбой. А скорее всего, – убедил он себя, – на линии работал монтёр. Он-то мог резко снять защипку с провода»… Однако возникшее подозрение ещё долго его ело. Чтобы удостовериться, что это случайность, он решил выйти прогуляться. Если слушают – значит и следят. На улице-то Семён обязательно срисует слежку.

Гулял он битый час. Нет, ничего подозрительного глаза его не сняли. И, обычно чувствительная на взгляды, его спина тоже ни разу не поёжилась от тревоги. В конце концов, если бы его захотели слушать, то сделали бы это поискусней. Специалисты там – класса высшего. Он и не рюхнул бы.

Из дома Мишиев выходил со смутным чувством беспокойства. Что-то было не так. А что именно, он никак определить не мог. Наверное, от затянувшегося одиночества, решил он. Так, по существу, оно и было. Ривы нет. Сам в подвешенном состоянии. И если сейчас он кому-то нужен, так это только ребятам из его конторы, которым отдана команда найти, повязать, а лучше всего сразу же, не раздумывая, отправить к праотцам.

Мокрице он живым не нужен. Семёнова свобода его никак не устраивала. Может, выйти на Агу и рассказать всё, как есть? Допустить такое Юнус-заде ни в коем случае не мог. Он знал: Мишиев попытается наведаться к опальному Аге. Знал, подлец. Тут и особого склада ума не надо было иметь. И потому – упредил. Заблокировал подходы к его квартире. У подъезда фланировало четверо ребятишек, двоих из которых Семён хорошо знал в лицо. Наверняка подключили и местных «наружников». Мокрица боится его. Ой, как боится. «Жаль, нет Семёна Кузьмича. Убили, – горько вздохнул Семён. – Такая же мокрица убила… Царство тебе небесное, Семён Кузьмич. Ничего не поделаешь… Большая политика – страшная штука… Сейчас бы никаких проблем у меня не было. Не прятался бы я от этого Мокрицы в лампасах… В его интересах не изловить меня, а втихаря прикончить… Чёрта с два я дамся тебе!» – не без злорадства пробормотал он и боковым зрением заметил, как большая стрелка висевших на столбе часов клюнула шестёрку. Семён посмотрел на свои часы. Они у него работали всегда точно – секунда в секунду. Как ни удивительно, уличные тоже были точны.

Он вышел на вокзальную площадь и… ахнул. Толпа людей, кроша витрины, шла приступом на «Аквариум»…

2.

…Сёма разжал нос. Здесь, у дома Зайцевых, воняло поменьше. Впереди, почти рядом с воротами аскеровской хаты, стояла та самая чёрная «волга», что на конечной проехала мимо него. «К Исмаилу гости. Будет шумно и весело», – отворяя зайцевскую калитку, не без удовольствия подумал он.

Лицо Василия, встречавшего его всегда шумными возгласами, было необычно напряжено. Он бровями и глазами делал знаки, которые словно кричали: «Беги, Сёма! Беги!»

Мишиев врубился мгновенно. Засада. Он оглянулся. У калитки, в которую он только вошёл, скрипнула тормозами «волга» и прямо носом к ней уткнулся тот «газик», что стоял у Вонь-озера… Выскочившие из него ребята бросились к нему, а сзади, из зайцевских сеней вылетело ещё несколько человек. Сбив Мишиева с ног, они повалили его в раскисшую грязь и, заломив руки, замкнули их в наручники. Ещё минута – и четверо хорошо натасканных молодчиков закинули его в «газон» между сидениями…

«Взял-таки, гадёныш. Вот оно, Сёма, то самое «что-то», что грызло тебя с самого утра», – постанывая от боли в руках, говорил он себе.

– Ребята, – ворочаясь под ногами у заломавших его парней, подал он голос, – Посадите по-человечески. Ноги отнимаются. Ведь никуда не денусь.

– Лежи, не вякай, – ещё сильней придавив его к полу, гусаком прошипел один из них.

Заверещала рация.

– Как он там? – протрещал эфир.

– Нормально. Удобств просит.

– Обойдётся. Прибавьте газу. Мочи нет ползти за вами, – выхрюкав команду, эфир замолк.

Просьба прибавить газу ясно давала понять: едут не в Москву. На Москву всегда пробка. Сейчас бы на каждом шагу тормозили. Значит, не на Лубянку. Куда, интересно?..

«Куда подальше и побезлюднее, чтобы зарыть», – глухо проворчало ещё со вчерашнего дня, тревожившееся за него его второе Я.

Оно было недовольно им и сейчас сварливо пеняло ему, рисуя страшные картины расправы. Тут оно было право. «Мокрички» не поверят ни единому его слову. И долго будут измываться над ним, выбивая информацию о том, куда он подевал такие деньжищи.

«И нечаянно замочат», – недовольно буркнуло второе Я.

«Они всё равно нас с тобой замочат, – возразил он. – Мокрица в лампасах об украденных «бабках» знает всё. А этим, чтобы я ни говорил – до лампочки».

Почему всё-таки не на Лубянку?.. А может в Астафьево, на военный аэродром дальней авиации?.. Вероятней всего туда, а там, в самолёт и в Дюбенди, откуда он не так давно вылетал к Аге за посылкой.

«Теперь тебя вместо посылки», – ехидно заметило Я.

«В Подольск!.. На их машинах подольские номера», – догадалось его Я.

И правильно догадалось. Правда, узнал Семён об этом позже.

Снова заскрипела рация.

– Въезжаете во двор и, не останавливаясь – к дому, – инструктировал эфир. – Встанете вплотную к двери. Вытащите его по моей команде. Как поняли?

Сидевший на месте водителя, повторил слово в слово.

– Хорошо, – похвалила рация. – Отбой!

«Газик» плавно притормозил. До слуха донеслось хлопанье дверей подъехавшей «волги». Голос, похожий на тот, что трещал в рации, кому-то негромко, но довольно внятно доложил:

– Товарищ майор, задание выполнено! Объект доставлен! Происшествий не было.

– Отведите на второй этаж. В крайнюю комнату, – распорядился тот, кого называли майором.

– Где он?

– Здесь, в «козле», – старший группы стукнул по корпусу машины, где, скрючившись, томился Семён. И снова ударив «козла», приказал:

– Тащите!

Если бы те двое, чьи подошвы всю дорогу топтались на нём, не подхватили Семена, он рухнул бы на стоявшего перед ним майора. Ноги не слушались. Их свело судорогой. Морщась от боли, Семен висел на полусогнутых перед дружелюбно улыбающимся ему офицером с явной кавказской наружностью. Никаких сомнений не оставалось: он в руках землячков, командированных сюда генерал-дегенератом. Правда, мордовороты, что брали его, наверняка из местных.

– Полковник Боливар? – спросил майор.

– Нет… Лётчик Маресьев, – скрипнув зубами, выдавил Мишиев.

Земляк, оценив шутку, расхохотался и, отступив в сторону, приказал:

– На второй этаж. К Вере.

Конспиративная берлога, куда его привезли, была что надо. Косила под санаторный комплекс для ударников коммунистического труда. Находилась она прямо в хвойном лесочке, за высоким, выкрашенным в зелёный цвет частоколом, где среди деревьев стояло несколько коттеджей, предназначенных, очевидно, для семейного отдыха. А помещение, куда его вносили, вероятней всего, служило административно-гостиничным зданием. Судя по холлу с его журнальным столиком, двумя изрядно потёртыми креслами, пыльной пальмой в ржавом ведре и стеклянной перегородкой с окошком, над которой поблекшей дугой висела надпись «Регистратура», – так оно и было. Никого, разумеется, здесь быть не могло. Для трудящихся заводов и фабрик – не сезон, а для его коллег, неутомимых тружеников тайных дел, сезонностей не существует.

Подтащив Семёна к лестнице, ведущей на второй этаж, один из амбалов спросил его, не сможет ли он сам подняться туда.

– Рад бы, да ноги не держат, – посетовал Мишиев.

Он не притворялся. Они на самом деле болтались под ним, как две ватные культи.

– Полковника на руки и вперёд! – скомандовал майор.

И тогда без лишних слов, взвалив Семёна на спину, амбал попёр его наверх.

«Странно. Чего это так они церемонятся со мной?» – недоумевал Мишиев.

У двери с табличкой «Врач-терапевт. Митрохина В.В.», амбал остановился и бедром распахнул её.

В отдалении, за столом, сбоку от раздвинутой ширмы, со стетоскопом на шее, в кипельно-белом халате, сидела довольно миловидная врач Митрохина.

– Вера Васильевна, майор Погосов приказал доставить его к вам, – продолжая держать Семёна на спине, объявил он.

«Ты смотри… Погосов… Точно нашенский…» – тут же отреагировало его Я.

Оно, как успел отметить Мишиев, уже таким всполошенным и перепуганным не было. «Наверное, потому, что цацкаются со мной. К доктору прямо на горбу поднесли», – подумал Семён. И ещё он подумал о том, что это его Я чувствует себя лучше него и знает всё наперёд. Раз оно спокойно – значит с ним, вопреки всякой логике, будет всё в порядке.

– Что с ним? – спросила доктор.

Ответили они ей одновременно.

Амбал: «Ноги отказали».

Мишиев: «Подвёл живот… Обложился».

– Да ну! – отшатнулся амбал.

Хорошо, он успел опустить его на кушетку. Иначе бы Мишиев грохнулся на пол.

По скучающему лицу Митрохиной пробежала едва заметная усмешка.

– Витенька, помоги ему снять брюки, – попросила она амбала.

– Доктор, не надо, – с просительной жалобностью протянул Семён.

– Почему?! – строго обернулась она к нему.

– Неудобно. Кальсоны мятые, – серьёзно глядя на неё, объяснил он.

Сложенные в строгости её пухлые губки невольно дрогнули в улыбке.

– Ничего, переживу, – пряча от него ожившее от скуки лицо, сказала Митрохина, а потом, всплеснув руками, воскликнула:

– Ой! Что он такой грязный, Витя?!

И только тут она заметила на руках шутника стягивающие его запястья наручники.

– Я, Вера Васильевна, часа на два подрядился послужить половичком у служивых, – опередив Виктора, ответил Мишиев.

Он шутил намеренно. В таких случаях шутка – что лакмусовая бумажка. По реакции на неё можно было понять намерения и настроенность, взявших его ребят. Либо здесь над ним поработают и… решат, либо, немного поломав, отправят в Баку. Если они надумали поработать с ним здесь, Витёк тычком или грубым словом постарается показать ему его место. Но Витёк вёл себя лояльно. Не хамил и не давил.

Более того, после беглого осмотра Митрохина сказала, что ничего страшного нет и попросила Витеньку помочь ей помассировать ноги полковника.

– Ты – правую. Я – левую, – распределила она.

И Виктор послушно стал мять порученную ему конечность.

– Теперь давай перевернём его на живот, – попросила она.

И тот послушно повиновался.

– Нет, Витенька, так работать нельзя. Сними с него браслетики.

«Браслетики… – усмехнулся про себя Семён. – Так мог сказать человек, состоящий на службе. Значит, она из наших».

Такое, явно мягкое отношение к себе, хотел он того или не хотел, тоже вызывало в нём беспокойство и настороженность. Почему? По идее, они должны были привести его в состояние ужаса перед предстоящей над ним расправой. Они это должны были сделать ещё там, у «козлика», когда он назвался «лётчиком Маресьевым». На эту его шутку майор или кто-нибудь из группы захвата просто обязаны были отвесить ему оплеуху: знай, сверчок, свой шесток. Чтобы потом был поразговорчивей… Ан, нет.

Может, они никакие не гэбисты? То есть гэбисты, но из тех, кто, получив информацию о том, что Мишиев припрятал миллионы, самостоятельно вышли на него, дабы самим завладеть ими?.. А хорошее отношение – тактика?.. Мол, давай, корешок, по-хорошему, поделись и отваливай на все четыре стороны. И так отвалят, что очнёшься в приёмной апостола Гавриила, принимающего на Том Свете души грешных…

– Ну, не мешкай, снимай. Или он опасен? – повторила просьбу врач.

– Не могу, ключ у Кухаренко, – сказал Виктор и, склонившись, что-то прошептал ей на ухо.

– Да ну?! – удивилась Вера Васильевна, с интересом рассматривая пациента.

– Ключи у меня, – прозвучало у двери, и за ширму, где, корчась на животе с заведёнными за спину руками, ворочался Мишиев, вошёл Погосов.

Подсев к нему, майор молча вставил ключик в замочную скважину наручников и ловко стянул их.

– Здесь он не опасен, сержант Коблов, – сказал он. – Ты ведь об этом предупредил капитана Митрохину?

– Так точно, товарищ майор! – подтвердил Виктор.

– Он опасен был там… Когда его брали. Полковник мог подумать, что его вяжут недруги.

Разминая запястья, Мишиев, стрельнув взглядом в Погосова, пробурчал:

– Други поступают иначе.

– Вы, полковник Боливар, случай особый, – многозначительно заметил майор.

– Чем же, особый?

Вопрос остался без ответа, хотя майор его хорошо расслышал. Повернувшись к Митрохиной, он спросил, закончила ли она свои процедуры, и, получив утвердительный ответ, негромко бросил:

– Коблов, принеси пижаму… Одна нога здесь, друг ая там!

Сержант стремглав бросился к двери.

– Принесёшь в люкс, – остановил его майор. – Мы с товарищем полковником будем там. И скажи каптёрщику, чтобы поднялся и взял всю испачканную вами одежду полковника. Проследишь, чтобы к 19.00 она была как новенькая. Понял?!

– Так точно!

«Люксом в душу лезут», – воодушевлённо сказало Я.

«Заткнись!» – осадил его Мишиев.

Он очень боялся восторженности своего Я. Оно притупляло бдительность. Исподволь начинаешь доверяться, а это штука опасная. Надо быть всегда начеку, как учил его великий Кузьмич. «На каждого, кто рядом с тобой, – говорил он, – смотри как на потенциальную опасность. Тогда реже будешь попадать впросак». «И на вас, товарищ генерал?» – наивно заметил тогда Мишиев. «Я, тёзка, исключение!» – хохотнул тот…

Семён не знал, как выглядели в этой обители обычные номера, но тот, в который привёл его Погосов, всем своим видом внушал, что он «люкс». Прихожая и три комнаты. Первая уважаемому поселенцу служила столовой, вторая кабинетом, третья – спальней. Из всех трёх комнат можно было выходить на балкон, где стояли пара шезлонгов и небольшой чайный столик. В прихожей, у входа справа, – полированная дверца встроенного в стену шкафа для верхней одежды, а слева – с золочёной рукоятью дверь в туалет, совмещённый с ванной.

– Ваши апартаменты! – голосом мажордома объявил майор и с неким подтекстом добавил: – Надеюсь, не на одну ночь.

– По мне, лучше всякого «люкса» у себя дома. В своей постели. Этой же ночью, – улыбнулся Семён.

– Вряд ли удастся, – как бы мимоходом замечает майор и, распахнув стеклянную дверь балкона, говорит:

Попивать здесь чаёк – одно удовольствие.

«Заметь, не исключает, что такое может быть», – тут же реагирует Я.

– В хорошую погоду, в хорошей компании и лучше под водочку, – зябко ёжась, вставляет Мишиев.

– Ах, простите! Вы же в пижаме… Ничего, ровно в 19.00 ваша вычищенная и отутюженная одежда будет в вашем распоряжении… Можете принять ванную. Вода холодная и горячая… Чувствуйте себя свободно… Вы не заключённый… Просто под временным наблюдением… Кстати, обед вам до или после помывки?

Губы Семёна дёрнулись в улыбке. Его позабавило чисто солдафонское словечко «помывка».

«Он не чекист. Он человек казармы», – уверенно заключило его Я.

– Если не возражаете, майор – после, – сказал Мишиев, поймав себя на том, что он перешёл на тот же, навязываемый ему майором, высокий штиль диалога, как навязывал ему свою претензию на «люкс» этот номер.

«Да шут с ним, – сказал он своему Я, – пусть себе корчит белую косточку хрестоматийного чекиста. Только вот скажи, что означает уже дважды произнесённое им время 19.00 и обронённая, с намёком, фразочка: «Надеюсь, не на одну ночь?»

«Что ты у меня спрашиваешь?» – резонно встопорщилось Я.

– Кстати, майор, – остановил он, собравшегося уходить Погосова. – Насколько я могу быть свободным?..

– Пока в пределах этого здания, – не оборачиваясь, бросил тот.

Однако его следующий вопрос заставил Погосова замереть и медленно повернуться к нему лицом.

– Позвольте спросить, что означает – «пока» и что вы имели в виду, называя мне время 19.00? Что это за час «икс»?

– Примерно в это время сюда подъедет Илья…

От услышанного Мишиев чуть было не сел, где стоял. Он ожидал всего, только не этого. Нет, челюсть его не отвисла и ни единой мышцей не дрогнуло лицо.

– Кто такой Илья? – делая вид, что не знает, о ком идёт речь, интересуется он.

– Не знаю… Мне сказали – Илья… И всё. Ещё сказали, что вы поймёте, – растерянно молвил Погосов.

– А-а-а! – повернувшись спиной к майору, догадливо протянул он и как бы невзначай, словно речь шла о чём-то только ему понятном, проговорил:

– Разве он здесь, в Москве?

Погосов, оттянув рукав кителя, посмотрел на часы.

– Он только-только вылетел. Будет здесь с гостями не позднее 20.00.

– С гостями? – переспросил он. – Кто они?

– Не знаю, товарищ полковник, – развёл он руками.

В его искренности сомневаться не приходилось. Он всего лишь исполнитель какой-то одной части задуманной кем-то, скорее всего многоходовой операции, в которую его задействовали вспомогательной фигурой. Спрашивать же у него номинала своей фигуры никакого смысла, конечно, не было. Ко всему замыслу он наверняка никакого отношения не имеет. А вот Илюшка – другое дело. Он расскажет. Иначе чего ему лететь сюда за две тысячи километров?

«Рассказать-то расскажет, а не подставит ли?» – ехидно ввернуло его Я.

– Хорошо, майор, – кивнул Мишиев. – Пойду в ванну.

3.

Семён слышал торопливые шаги взбегавшего к нему по лестнице Илюшки.

– Куда ты его спрятал, Погосов?!

– Здесь я! – выскочив в коридор, с той же неподдельной радостью Семен бросился к приехавшему наконец Таирову.

Они не виделись где-то около полугода. С тех самых пор, как Семён, оставив с носом Чёрную Мокрицу, бежал из Баку. Им было что рассказать друг другу.

– Тебе я тут два письмеца привёз. То есть две записочки. От Ривы и Бахаза. Времени было в обрез. Я их так торопил, ты даже представить не можешь себе. Ривочка чуть не прибила меня за это… А откуда мне было знать, что тебя возьмут сегодня и мне прикажут немедля ни минуты отправляться сюда, в Подольск.

Мишиев, выхватив из его рук две сложенные вчетверо бумажки, сразу определил: та, что в линейку из школьной тетради, – от жены. Так оно и было.

«Дорогой! Бесконечно любимый!

Я истосковалась. Даже болею… Как ты? Как питаешься? Где живёшь?.. Илья порядочная свинья – торопит меня. Он таки меня уверяет, что ты скоро приедешь. Приезжай! Я не знаю, как я живу без тебя. Я жду тебя. Мильон, мильон поцелуев! Твоя Рива».

Весточка от Ривы более была похожа на письмо, нежели то, что прислал ему раввин. На белом листе хорошо знакомыми ему каракулями было выведено всего две строчки:

«Сёма! Думаю, ты должен принять предложение Ильи. Оно разумно.

Борис».

– Любопытно, с каким таким разумным предложением ты явился ко мне?

Прижав палец к губам и, указывая глазами на потолок и стены, он с бесшабашностью завзятого кутилы произнёс:

– Предложение одно. За встречу шашлычка из белужки, которую я привёз. Да под тутовочку, – и, кивнув ему в сторону двери, добавил:

– Пойдём, посмотришь белужку. Погосов, наверное, уже разделывает её.

Таиров вывел его на улицу, и вместо того, чтобы пойти по ухоженной и освещённой аллейке со скамеечками, сидя на которых можно было бы мило побеседовать, он увлёк Семёна за собой в темноту. Мишиев понял: аллейка «с ушами». Но и здесь, впотьмах, меж скрипучих сосен и ветвистых папоротников, при нынешней технике, могут прослушать. Ведь никакой помехи. И тут до его слуха донёсся голос поющей Лаймы Вайкуле.

– Она будет нам петь минут сорок, – сказал Таиров, увеличивая громкость плеера. – Нам же, я полагаю, этого времени хватит с головкой.

– В чём дело, Илюша?

– Итак, слушай внимательно. Задумывается большое дело. Я бы сказал историческое… Вводить тебя в его подробности я пока не уполномочен.

– С историчностью ты не того, не переборщил? – перебил его Мишиев.

– Засунь свой сарказм знаешь куда? – прошипел Илья.

Пока Семён был не у дел, Илья варился в них и знал многое, о чём Мишиев даже не подозревал.

– Буду короток. Ты разыскиваешься за хищение крупных денежных средств партии.

– Вот не знал. Оказывается, это деньги партии… – ехидно протянул Мишиев.

Таиров никак не отреагировал на его шпильку и чётко, не отвлекаясь от основной мысли, продолжал:

– Мокрица уже в курсе твоего задержания. Настаивает, чтобы тебя препроводили в Баку. Вот его письмо Председателю КГБ СССР. Мне поручено вручить его лично адресату. О содержании ты догадываешься. Как и, наверное, догадываешься, что тебя ждёт там.

– Ещё бы! Отопью, откушаю, а возможно, мне насильно вколют пейзелевской отравы. Её никакой патологоанатом распознать не сможет. Верно?

– Верно.

– Что предлагаешь?

– Есть выход… Тебя мы взяли раньше ребят из Лубянки. Кстати, по их наколке вышли на тебя. Ничего не скажешь, ты хорошо спрятался… Но они тебя вычислили. Через профессора Аскерова…

– Не может быть! Исмаил не мог, – выдохнул Семён.

– Нет, не он. О твоей дружбе с ним стукнул маэстро ядов Пейзель… А дальше, сам понимаешь, дело техники.

– Гадёныш! – скрипнул зубами Семён, а потом, схватив за грудки Таирова, процедил

– Что будет с Исмаилом?

– Убери! Убери руки, Сёма… Вот так…

– Исмаила надо уберечь, Илюша. Он ни в чём не виноват. Порядочнейший и честный человечек, – заглядывая в лицо друга, с мольбою в голосе просил он.

– Всё будет зависеть от тебя.

– Что значит от меня?

– Тебе предлагается работать на ЦРУ.

– Как ты на МОССАД?

Таиров прыснул:

– Я не знал, что ты знаешь… Так имей в виду, я от имени МОССАД веду с тобой переговоры.

– Да ну?! – обомлел Мишиев и, прислонившись к сосне, о чём-то размышляя, надолго умолк.

Таиров не торопил его. Ещё бы! Кого бы не обескуражила такая убойная новость?

– Насколько я понимаю, мне предлагается быть слугой трёх господ.

– Не совсем так, – начал было Таиров, но Семён не дал ему продолжить.

– Ты просишь невозможного, Илюшенька.

– Ну и они делают невозможное… Как только они получат твоё согласие, тебя автоматом переводят в штат аппарата КГБ СССР, присваивают полковника и отправляют в Баку… Мокрица станет искать твою задницу, чтобы лизнуть, как это он делал Аге, которого ныне с потрохами продаёт и оптом и в розницу.

– Извини за высокопарность, Илюшенька, но вот что я скажу… Лучше быть обвинённым в воровстве, чем в измене Родине, – глухо, глядя перед собой, говорит он.

– Родина, говоришь?! – взвился вдруг Таиров. – Да, слыхивал, таковая ещё есть – на карте и у лохов на устах… И всё. Больше ни у кого. Её уже нет. Её уже продали. Без тебя продали.

– Хватит нести чушь, – махнул рукой Мишиев.

– Так ты ничего не знаешь?!.. Понятно, ты же был оторван от настоящей информации… Но по официальной, что печаталась в газетах, ты же мог просечь?! Ты же профессионал, разведчик…

– Причём тут «профессионал, разведчик», – передразнил он.

– Надеюсь, пока прятался в своей Щербинке, газеты приходилось читать?

– Само собой…

– Значит, публикация о встрече Рейгана с Горбачёвым мимо глаз твоих не пробежала?.. Не показалась ли она тебе странной и необычной?

– Ты о той, что проходила с глазу на глаз в каком-то в специально построенном сверхсекретном и непрослушиваемом… то ли в мини-куполе, то ли в мини-вагончике?..

– Именно! Тебе это не показалось подозрительным? О чём таком они, два главы государств, двух держав, дерущихся между собой не на жизнь, а на смерть, могли говорить, чтобы их – боже упаси! – никто не слышал?.. Причём один не в зуб ногой по-русски, а другой ни бельмеса по-английски… Какая же эта встреча с глазу на глаз?! И, какой такой, сверхсекрет из неё?!..

– Да, признаться, мне она, та информация, и невнятные комментарии журналистов показались странными.

– Странные, говоришь?! – глаза Таирова, во встопорщенной иглами сосен полутьме, сверкали, как два ещё не сгибших по поздней осени светляка. – Там он всех нас продал. Всю страну. Державу, которую собирали Рюриковичи, Романовы и, если тебе угодно, Сталин … А он продал.

– Кто он, Илюша? – совершенно бессмысленно лепечет Мишиев.

– Кто, кто?!.. Подонок Горби! Вот кто!.. Да будет тебе известно, на Варшавском содружестве поставлен крест. От державы отсекается пол-Европы. Нашей Европы!.. У людей, которые выходят на тебя и хотят, чтобы ты работал на них, есть стенограмма беседы нашего недоумка с Рональдом Рейганом.

– Она же не записывалась, – с явно поколебленной уверенностью шепчет Семён.

– Как ты мог в это поверить? Ты же чекист!.. Впрочем, понятно. Чутьё теряется, когда человек отходит от дел.

– А что ему от этого, Илюша? Чего ему не хватало?

– Быть в истории, – сказал Таиров и, смачно сплюнув, выцедил: – Герострат, мать его ети!

– Это всё правда, Илья? – после затяжного молчания, под аккомпанемент песни про вернисаж, спросил Семен.

– Сёма, мы с тобой одной крови… До такого вранья даже Геббельс не додумался бы…

– На кого из наших они опираются?.. В смысле, обладают ли они реальной властью и реальным влиянием?..

– Они?.. Ты имеешь в виду цээрушников?

– А кого ещё?!

– Шахназаров – достаточно?

– Его советник?

Таиров кивает головой.

– Причём самый доверенный. Ум, совесть и честь Генсека.

– Я-то зачем им нужен?

– По правде, с моей подачи… Когда же они присмотрелись к тебе, другие кандидатуры отпали. Они возлагают большие надежды на твои связи, знание региона и светлую башку.

– Теперь всё понятно, – положив ладонь на похолодевший ствол молодой сосёночки, говорит он.

Друзья умолкли. Наступила оглушительная тишина. Запись песен Лаймы кончилась. Над головой тревожно шелестели кроны сосен. Таиров стал возиться с плеером, пытаясь перевернуть кассету.

– Не надо, Илюша.

– Твоё решение, полковник Боливар?! – холодно, с расчётом на прослушку, потребовал Таиров.

– Я перед дилеммой, майор. Или – или… Мне надо подумать. Это можно?

– Можно.

– Ну и лады!.. Пошли кушать шашлык из твоей белужки…

4.

Раскалённый докрасна гвоздь с тягучей садистской надсадностью располосовывал грудную клетку до самого солнечного сплетения, а оттуда с той же свирепостью устремлялся вверх, к самому горлу. Он бы заорал что есть мочи, да гортань скрючило так, что вместо вопля изо рта вырывался храп. А потом гвоздь тот впился острием в мякоть сердца и, не удержавшись в нём, медленно наклоняясь, упал прямо посерёдке лёгких. И всё полыхнуло пожаром. Жгло по-страшному. По-живому. Сейчас бы туда студёной водицы.

С чего бы эта напасть? Казалось бы, вчерашние день и ночь прошли счастливей и не надо.

От подушки ещё пахнет Николь. Она получила Оскара и от радости была пьяна и безудержна в своей любви к нему. Как-никак, его прозрачные подсказочки кое-кому из голливудских академиков, устраивающих шоу с объявлением новых имён небожителей киноискусства, что-то значили.

Власть она есть власть. Тем более та, что у него. Не одного из этих голливудских фанфаронов, к которым и на сраной козе не подъедешь, он держит за бейцы… И потом, Николь действительно великолепная актриса. Но сколько таких великолепных затонуло в безвестности – одному Богу известно. Не Голливуд, а настоящие Бермуды…

Она позвонила ему из самолёта и была предельно лаконична:

– Подлетаю… Встречай… Хочу оторваться с тобой по полной…

Тут она загнула. По полной с ним, с женатым стариком, да ещё с человеком на виду, которому в публичных местах, там, где отрываются, не пристало появляться – вряд ли получится. Она это знала. И знала, лиса рыжая, что его загородное бунгало сейчас свободно. А в нём всё, что пожелает душа.

Они бесновались, как черти на шабаше. Кейси начисто забыл и о своём возрасте, и о шалящем в последнее время сердце, и об обязанностях, требовавших, как всегда, его присутствия.