Разогрей мне «Доширак»

"Жизнь – это попытка успеть на поезд, не зная расписания"

Отправление

Будильник не прозвонил. Он не помнил, когда лёг – ночь размазалась из-за вчерашнего. Утро пришло резко, как пощёчина. Первая мысль: «Успеет, только бы не встать в пробке». Он метался по квартире, собирая день на ощупь.

Зубная щётка – в карман, зарядка – в боковой отсек, папка с документами – на подоконнике, чуть не забыл. На кухне остывал недопитый чай – с тем же равнодушием, с каким остывала эта квартира в последние месяцы. Он не ел. Просто выдохнул, накинул куртку, наполовину обулся в воздухе и захлопнул за собой дверь.

Подъезд был тих – слишком тих. Лифта ждать не стал. Прыгал по ступенькам, будто каждую минуту можно было отыграть скоростью. У подъезда – такси. Он влетел в салон, выдав название вокзала, почти не дыша. В машине он не смотрел в окно. Смотрел в ладонь. В сжатом кулаке – письмо.

Лёши около сорока. У него овальное лицо с чёткими скулами и тонкой, но упрямой линией подбородка. Волосы – чёрные, коротко стриженные, с первыми сединками, будто пылью чужих дорог, осевшими на висках. Глаза – светло-голубые, усталые, но удивительно честные, не потерявшие способности удивляться. В этом взгляде было всё: и то, что он повидал, и то, что до сих пор не смог отпустить.

Одежда – простая, небрежная: тёмная футболка, джинсы, старая куртка с засаленными манжетами. Всё немного потерто, словно и вещи вместе с ним прожили не одну историю. Телосложение спортивное, но суховатое, как у человека, который когда-то был в отличной форме, но теперь больше двигается по инерции. Он не производил впечатления сильного – но было ясно, что сломать его трудно.

Поезд мягко тронулся с Казанского вокзала, оставляя позади душный московский июль, суету перрона, тревожные гудки и звенящие телефоны, с которыми Алексей прожил последние годы. В этот момент он чувствовал странное, почти непривычное облегчение. Он не испытывал волнения перед долгой дорогой, хотя и понимал, что этот путь будет значительно длиннее всех, которые он когда-либо совершал. Купе оказалось небольшим и слегка душным. Он кинул взгляд на соседнюю полку. Там лежал молодой парень, которому по виду едва исполнилось лет двадцать, с короткой стрижкой и растерянным взглядом человека, впервые отправляющегося так далеко от родных мест. Солдат – форма выдавала его сразу: аккуратная, почти новая, ещё пахнущая нафталином.

– Далеко едете? – спросил парень, нервно улыбнувшись и слегка по-тирая ладони.

– Владивосток, – ответил он и сам удивился тому, насколько непривычно звучит это слово, как далека и нереальна кажется конечная точ-ка его путешествия. Мужчине этот город представлялся абстрактным местом на краю земли, где кончаются все дороги и начинается что-то совершенно новое.

– Я в Иркутск. Домой возвращаюсь. Отпуск кончился, – тихо вздохнул солдат и вдруг добавил, словно оправдываясь за свою робость: – Не привык ещё. Мужчина молча кивнул, не зная, как правильно ответить. Он повернул голову к окну, где медленно проплывали серые бетонные заборы, старые панельные дома, постепенно переходящие в редкие деревья, дачные участки с маленькими домиками и огородами, покрытыми разноцветными крышами. Парень напротив что-то говорил, возможно, о службе, о своих товарищах, но слова его были приглушены и почти терялись в грохоте колёс и звоне собственных мыслей Лёши.

Из монотонной речи молодого солдата вдруг прорвалось воспоминание: двадцать пять лет назад он сам сидел вот так же в купе, уезжая из родного дома, правда не на восток, а в противоположную сторону. Тогда он был полон надежд и верил, что впереди ждёт что-то лучшее, светлое, но так и не найденное. Тогдашний юношеский оптимизм сейчас казался наивным и далёким, словно часть какой-то чужой жизни.

«Что я тогда искал?» – неожиданно для самого себя подумал

Лёша, не рассчитывая найти ответа. Мысль была невыносимо проста. Поезд постепенно набирал скорость, увозя его дальше от города, от прежней жизни, от людей, с которыми были связаны его ошибки ьи достижения, от себя прежнего.

– Сложно это, – внезапно нарушил молчание парень напротив, словно читая его мысли. – Уезжать.

– Возвращаться ещё сложнее, – тихо произнёс он в ответ, не отрывая

взгляда от бесконечно мелькающего за окном пейзажа.

Наступило неловкое молчание, словно время замерло в воздухе купе, растворяясь в мерном и умиротворяющем стуке колёс. За окном мелькнула последняя окраина Москвы. Впереди была неделя пути. А ещё что-то неизведанное и пока непонятно. Он устроился поудобнее, подложив под голову куртку, и продолжал смотреть в окно.

Пейзаж начинал меняться. Бетон растворялся в зелени, ржавые гаражи и фабричные трубы сменялись перелесками, полями, редкими озёрами, отражающими в своей глади облака. Вот проехали старую водонапорную башню – чёрную, ржавую. Вот мелькнули белые берёзы, чьи стволы казались тонкими костями земли. Он никогда не был особенно наблюдателен, но сейчас взгляд цеплял-ся за детали: за пастуха с худыми коровами на пригорке, за женщину с красным ведром у станции, за старика, одиноко сидящего на скамейке в ожидании неизвестно кого. Всё это было как фрагменты другого мира, параллельного, почти нереального – того самого, что всегда существует где-то “по ту сторону окна”.

Поезд плавно накренился на повороте. Скрип колёс, зашаталась бутылка воды на столике. Парень напротив уже задремал, уткнувшись в рюкзак.

Разговоры в тамбуре

Тепло поезда – как толстое старое одеяло: немного пахнет временем, немного бензином и пылью, но всё равно уютное.

За окном уже наступила ночь, тьма смазана фонарями станций, а внутри вагона спят, шевелятся, посапывают. Лёша встал, и тихо надел куртку, направившись в тамбур – покурить.

Для Алексея курение было не столько действием, сколько ритуалом: способом замереть, остаться наедине с собой, сделать паузу между мыслями. В тамбуре стояла женщина. Лет сорок, не больше. Невысокая, худая, в тёмном пальто. Её лицо было обращено в окно, но в отражении стекла он увидел блеск слезы. Она курила молча, медленно. Алексей прислонился к металлической стенке, достал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Огонь вспыхнул, осветив на секунду его лицо. Он прикурил, сделал затяжку. Потом выдохнул в сторону, в полутьму.

– Был у меня случай, – заговорил он резко, будто сам с собой.

– Когда я решил впервые в жизни напиться.

Он чуть усмехнулся.

– Вышло это на крыше… магазина. “Продукты”, между прочим. Сделал ещё одну затяжку. Кашлянул – коротко, в кулак, хрипло.

– Мы тогда с друзьями устроили посиделки. Рассуждали, как принято, о смысле жизни. Ели сушёную рыбу, бухтели. И я, кажется, впервые понял, что никто из нас не знает, как правильно пить водку. Он слегка усмехнулся. Поднял глаза на стекло, в котором отражалась женщина. Она по-прежнему смотрела вперёд, но губы у неё едва заметно дрогнули.

– А потом я шагнул не туда, – продолжил Алексей, выдыхая дым в потолок.

– Упал в мусорный бак. Прямо в объятия судьбы, так сказать. Сломал руку. Нелепейший позор вечера. – Он криво усмехнулся, чуть развёл руками.

– Но знаете, кто меня вытаскивал? – Он сделал паузу. Или чтобы вдохнуть, или чтобы вспомнить точно. В голосе появилось тепло.

– Женщина. Которая потом пять лет жила со мной. Подошла, глянула сверху и сказала: «Ты такой идиот, что без меня точно не выживешь».

Он кашлянул снова – тише, почти в себя.

Женщина выдохнула дым, и вдруг усмехнулась. Настоящий, хриплый, короткий смех – Смешно, – сказала она.

Поезд промчался через станцию без остановки. Свет от редких фонарей вспыхивал и гас за стеклом, как отрывочные кадры чьей-то забытой жизни.

Женщина затушила сигарету, повернулась к двери. Прежде чем уйти, вдруг спросила:

– Вы когда-нибудь звонили тем, кого не видели лет этак десять? Просто так, без повода? Лёша долго смотрел ей вслед, прежде чем ответить – уже в пустоту:

– Хотел. Да не знал, живы ли они вообще. Тамбур опустел.

Сквозь приоткрытую дверь пробивался свет из вагона, отражаясь в стекле. За ним – Россия. Чёрная, бескрайняя, будто вывернутая наизнанку. Мужчина курил медленно, и в его глазах впервые за долгое время не было ни печали, ни раздражения. Каким он был тогда. Глупо открытым. Разговорчивым до наивности. Мог рассказать случайному попутчику про отца, про страх одиночества, про детские обиды – просто потому, что не умел держать в себе. Верил, что если говорить честно, то вокруг тоже станет чуть честнее. И Лара появилась именно в тот момент, когда он был весь наружу – как недописанное письмо.

Он рассказывал ей всё. Не потому что нужно – потому что не мог иначе. Хотел, чтобы она знала. Всё. Без фильтра. А она… Она слушала. Иногда. Но почти никогда не отвечала тем же. Не из вредности. Просто… по-другому жила. Внутри. Могла молчать неделями. Улыбаться, когда он горел. Спокойно уходить в себя, даже когда он звал. Он тогда думал – подождёт, и она откроется. Но она не открылась. Он долго не придавал этому значения. Думал – любовь всё поправит. Терпел, старался, тянул. А потом…

Он затушил сигарету, уронил окурок в урну. В поезде было тихо. Даже ночь не казалась давящей. Скорее – наблюдающей.

Проводница

Утро застало врасплох. Сквозь занавески пробивался белый свет, ложась узорами на столики, лица и сонные глаза пассажиров. Поезд мчался где-то под Рязанью, а купе начинало просыпаться – нехотя, с шелестом пакетиков, приглушённым кашлем и ворчанием с верхних полок.

Алексей прошёл по вагону и налил кипятка из титана. Вода бурлила – будто и она спешила в свой далекий Владивосток. В воздухе витал аромат свежего чая, хлеба и лапши. Проводница появилась, как всегда, с первыми солнечными лучами – будто дух этого поезда. Невысокая, крепкая женщина лет пятидесяти, с аккуратно уложенными волосами и собранным лицом. На ней был форменный жилет и значок.

Проводница внимательно оглядела титан, мусорное ведро, чьи-то забытые тапочки под сиденьем. Всё это – будто не просто её работа, а способ удерживать равновесие в этом маленьком мире на колёсах.

Он усмехнулся.

– Такая бы страну подняла, если дать план и чайник, – пробормотал он себе под нос.

На её поясе позвякивали ключи – не просто от ящиков и шкафчиков, а как символ власти. В одном купе она строго одёрнула пассажира, который положил ноги на сиденье. В другом – поправила подушку под спиной у бабушки. Третьему – подала стакан с чаем, не глядя, автома-тически, но так, будто знала его с детства.

Он смотрел на неё и вдруг понял: в этой женщине – его мать. Не бук-вально, но в движениях, в жёсткости, в манере говорить “убери-те” и “не положено”. Его мать тоже всегда была такой. Не обнимала. Не спрашивала: «Как ты?» Но знала, когда у него температура. Приносила чай. Молча гладила рубашку, которую он не собирался надевать. В её любви не было слов – только действие.

Он вспомнил, как однажды – в двенадцать лет – он убежал из дома на целый день. Спрятался на чердаке и наблюдал, как мать бегаеть по району, звонит соседям, ругается, почти плачет, но так, чтобы никто не видел. А когда он вернулся под вечер, её единственной реакцией было:

– Переобуйся, грязь по всему коридору развёл.

Проводница остановилась у его купе.

– Всё в порядке? – спросила строго, без улыбки.

Он хотел ответить как обычно: кивнуть, пробормотать “да”, забыть.

Но вдруг сказал:

– Спасибо вам.

Она посмотрела внимательно. Её глаза были усталые.. Она молча кивнула, и ушла дальше по вагону. Он остался сидеть с чашкой чая, глядя в окно. Лес за стеклом был как кадры из старого фильма: размытый, быстрый, почти призрачный.

Дети и вагон ресторан

К обеду Алексей пошёл в вагон-ресторан. Не из голода – из желания сменить обстановку. Купе стало тесным, даже мысли начали отражаться от стен, сталкиваться и возвращаться обратно, как пинг-понг без зрителей. Вагон-ресторан встретил его запахом жареного масла, кофе, старого лака и… музыкой, будто из радиоприёмника на даче у бабушки. Что-то между шансоном и джазом, с хрипами и душой. За столиками сидели пассажиры: кто-то серьёзно пил чай, как будто лечился им, кто-то спорил о политике, как будто мог что-то решить, а кто-то листал меню. Официантка в зелёном фартуке смахивала крошки с подоконника и что-то бормотала себе под нос.

Меню принесли – помятое, с чайными кругами, словно оно пережило несколько эпох. «Омлет», «котлета по-домашнему», «пельмени сочные», «пюре дачное»… Заказал он просто чай и вареники. Душа просила не еды, а уюта.

Минуты через три тишину разорвал топот, визг и смех – в зал ворвалась семья: мать, отец и двое детей, как вихрь с ногами.

Старший – с растрёпанными волосами, младший – в панамке набекрень и с охапкой фломастеров. Панамка слетела и официантка молча подняла её с лицом полным недовольства.

Они уселись через проход. Дети не шумели – они жили, говорили на перебой, как будто их батарейки не имели выключателя.

– Я видел лошадь! За окном!

– Это был не лошадь, это тракор! – ответила младшая

– Нет! Это была Лошадь!

Мать поправила волосы и подмигнула отцу. Тот улыбнулся, как будто

так делают сто раз в день. Мальчик начал рисовать на салфетке, девочка барабанила ложкой по столу.

Алексей не слышал, что они заказывали, но видел, как официантка, будто капитан в шторм, несла поднос сквозь детскую бурю.

– Осторожно, горячее, – сказала мать.

Алексей сделал глоток своего чая – и тут же обжёгся.

– Чёрт, – вырвалось у него.

Официантка тут же появилась рядом, словно материализовалась из воздуха.

– Горячий, – сухо заметила она. – У нас всё по-честному.

Алексей усмехнулся, встряхивая рукой.

– Это хорошо. Не люблю сюрпризы в поезде.

– Сюрпризы – часть билета, – пожала плечами официантка. Она ушла. Алексей смотрел, как девочка за соседним столиком рисует солнце – жёлтый круг с жирными лучами. В центре – лицо. С усами.

– Папа, – с гордостью сказала она.

– Папа! – подхватил старший брат.

Они посмотрели друг на друга и расхохотались. Смех без шутки. Просто радость. Потому что солнце – это тоже папа. Он смотрел сквозь окно. Берёзы сменялись полями. Склад. Столб. Снова поле. Иногда поезд ехал быстро. Иногда – медленно. Но он ехал. И иногда этого было достаточно. Просто немного посидеть, послушать детский смех, попить чай – и снова стать человеком.

Пирожки

Поезд остановился неожиданно мягко – так, что никто не шевельнулся. Только спустя пару секунд в вагоне кто-то сказал:

– Станция. Вроде долгая. Он спустился на перрон. Воздух – пыльный, горячий, но свободный. Пахло травой, чуть гари, и, почему-то, мокрым деревом, хотя дождя тут не было давно.

Вокзал был – на удивление – целым. Небольшое здание из светлого кирпича, отремонтированное лет десять назад и с тех пор почти не тронутое. По местным меркам – современное. По виду – единственное, что здесь держалось бодро. Остальное за его спиной – чахлые дома, облезлые стены, сорванные вывески и заросшие кустами дворы. На лавочках у вокзала сидела молодёжь: кто-то в наушниках, кто-то с пластиковыми бутылками, кто-то просто. Наверное, в городке не осталось ни одного приличного сквера или парка, куда можно пойти. Только тут, на платформе, была иллюзия жизни.

Он прошёлся немного, разминая ноги. Присел на лавку возле деревян-ного столика с навесом, под которым сидел старик.

Дедовская кепка выгорела до серого, куртка – старая, но аккуратная. Перед ним – ящик с пирожками, завёрнутыми в газету. Старик молчал. Просто смотрел куда-то вперёд, будто не на пассажиров, а сквозь них.

– Внучек, пирожков не хочешь? – вдруг спросил старик, не глядя. – С капустой, картошкой. Домашние.

Он усмехнулся.

– А вы как поняли?

– По глазам… Те, кто просто ходят, – мимо идут. А ты – сел. Значит проголодался.

– И долго торгуешь? – спросил Лёша, даже не подумав.

– Лет тридцать наверное, уже не знаю точно. Ушёл с завода – так и сижу. Сначала для подработки, сложные времена были, потом по привычке. Сейчас уже не знаю, зачем.

– И как оно? Покупают?

– Не в этом дело. Главное, чтобы поезд остановился. А он остановится. Всё остальное – как нибудь само.

Он посмотрел на столик. Пирожки были большие, кривые, с чуть под-горевшими краями. Настоящие.

– Сколько у тебя их? – спросил Алексей, указав на коробку.

– Да черт их знает. Двадцать, может. Может тридцать.

– Сам пёк?

– Да ну…, где я а где готовка – ответил дед и усмехнулся. – Жена печёт. Я продаю. Алексей достал кошелёк.

– Давайте все.

Старик моргнул.

– Все?

– У меня в купе чай есть. Поем, попью. А в сможете себе что-то помимо пирожков купить.

– А может и не сможем, – хмыкнул дед. – У нас дома демократия: если жена говорит «не надо», то, значит, не надо. А если сказала «надо», значит надо. Старик стал медленно заворачивать выпечку в газету. Действовал аккуратно, с уважением к каждому. Как будто не пирожки, а слитки золота.

– Вы сказали – с завода ушли. А кем работали?

– Формовщиком. Угловатая работа. Литьё, шум, жара. – ответил дед и задумался.

– Не скучаете?

– По заводу? Не конечно. По людям – да. Там каждый с придурью, но своей, особенной. Один мне однажды гайку подарил в день рождения. Говорит: «Ты – держи, пригодится. Она без брака. Как ты».

– Романтика…

– А ты не смейся. У меня дома музей этих «подарков». Жена ругается: «Хлам!» А я ей – это воспоминания. У тебя, говорю, вот платье тридцатилетней давности висит – и ничего. А у меня гайка. Старик затих на секунду, поправляя край ящика с пирожками.

– Вот только зимой сложнее, – добавил, будто продолжая ту же мысль. – Никого нет, всё заметается, поезд может не остановиться.

– А если не покупают? – спросил Алексей. – Что с пирожками тогда?

– Тогда сам ем. Или птицам. Или домой несу. У нас Дуся всё равно проверяет каждую партию

– Кошка?

– Ага, – хмыкнул он. – нещадно сумашедшее животное

Старик на секунду замолчал, потом добавил:

– Меня, кстати, Иван Сергееич А вас?

– Алексей.

– Ну, Лёш, смотри… если когда- нибудь назад поедешь – выходи на этой станции. Если не умру, пирожки будут.

– А если умрёте?

– Тогда, может, пирожки станут лучше. Жена сама продавать будет – у неё язык острее. Алексей улыбнулся, пожал старческую ладонь. Она была сухая, но крепкая.

– Куда путь держишь, кстати?

– Владивосток.

– Туда долго ехать. Знаешь, что самое главное на таком пути?

– Что?

– Не ждать, что он чему-то научит. Поезд – это просто поезд. Он сказал это спокойно, не как мудрец, а как человек, который просто слишком много времени провёл на перроне и наверное сошёл с ума.

Из динамиков прохрипело:

– До отправления – пять минут.

Алексей встал, взял пакет. Было что-то в этом моменте… будто не просто прощание с платформой, а с чем-то важным, что едва начал понимать. Он шагнул, потом вдруг замер. Вернулся взглядом к старику, который всё так же сидел, будто ничего и не произошло.