Пелена Мары

Глава 1: Песнь Молота

Душное, плотное марево кузницы было его стихией, его колыбелью и его полем боя. Для Яромира мир начинался и заканчивался здесь, в полумраке бревенчатого сруба, где воздух был густым от запаха раскалённого железа, горелого угля и едкого мужского пота. С самого детства он засыпал не под колыбельную матери, а под ритмичный, завораживающий грохот – песнь отцовского молота, бьющего по наковальне. Теперь эта песнь стала и его собственной.

Солнце едва перевалило за полдень, но внутри кузницы царил вечный сумрак, пронзаемый лишь яростным, слепящим светом из горна. Огонь в нём дышал, как живой зверь, пожирая уголь и выдыхая волны такого жара, что воздух, казалось, плавился и дрожал. Яромир, обнажённый до пояса, стоял у наковальни. Его молодое, но уже могучее тело было покрыто сажей и блестящими ручейками пота. Каждый мускул на его спине и руках перекатывался тугими узлами, сплетёнными из жил и лет тяжёлого труда. Длинные, выгоревшие на солнце русые волосы были стянуты на затылке кожаным ремешком, но несколько мокрых прядей всё равно прилипли ко лбу и вискам.

В клещах он держал пылающий оранжевым светом кусок стали – заготовку для боевой секиры.

– Ещё! – рявкнул его отец, Сварга.

Голос отца был подобен скрежету металла о камень – хриплый, сильный, не терпящий возражений. Сварга, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо избороздили глубокие морщины, был шире сына в плечах, словно вросший в землю древний дуб. Он орудовал большим кузнечным молотом, задавая ритм.

Яромир рванул мех горна. Тот вздохнул с натужным рёвом, и пламя взметнулось вверх, жадно облизывая металл, доводя его до нужной температуры, когда железо становится податливым, как глина в руках гончара.

– Давай! – снова прорычал Сварга.

Яромир выхватил клещи из огня и одним плавным, отточенным движением положил заготовку на наковальню. И тут же началась их музыка.

БУМ! – тяжёлый молот Сварги опустился на сталь, выбивая сноп ослепительных искр, похожих на рой огненных насекомых. Он задавал основу, бил сильно и мощно, осаживая металл.

Дзинь! – и тут же, в короткий промежуток, вступал Яромир. Его молот был меньше, но удары – быстрее, точнее. Он формировал лезвие, оттягивал обух, придавал будущей секире смертоносную форму.

Это был танец огня, силы и точности. Они не сговаривались, не обменивались взглядами. Они чувствовали друг друга, чувствовали металл под своими молотами. Песнь гремела под тёмным потолком кузницы: тяжёлый припев отца и звонкий, частый запев сына. Каждый удар Яромира был выверен. Он знал, с какой силой ударить, под каким углом, чтобы металл покорился, а не треснул от напряжения. Он видел, как под его руками грубый кусок железа обретает душу, превращаясь из безжизненной руды в оружие, способное забрать или защитить жизнь. Это было ремесло богов, и он, сын кузнеца, был его жрецом.

– Хватит! В воду! – скомандовал отец, отступая от наковальни и тяжело дыша.

Яромир схватил клещи и погрузил раскалённое добела лезвие в огромную дубовую кадку с водой. Кузницу наполнил оглушительный, яростный шип. Густые клубы пара взвились к потолку, на мгновение скрыв всё вокруг в молочном тумане. Это был крик новорождённого оружия, момент закалки, когда мягкое становится твёрдым, а податливое – несгибаемым.

Он вытащил секиру. Металл из огненно-оранжевого стал иссиня-чёрным. Яромир с удовлетворением осмотрел свою работу. Идеально ровное лезвие, правильный изгиб, крепкий обух. Он провёл по ещё тёплой поверхности подушечкой большого пальца, чувствуя гладкую, смертоносную мощь, заключённую в этом куске железа.

– Добро, – скупо бросил Сварга, и для Яромира эта короткая похвала была дороже любой награды. – На сегодня всё. Ступай, омойся.

Яромир кивнул. Он положил секиру остывать и вышел из кузницы наружу. Яркий дневной свет на миг ослепил его. Он зажмурился, вдыхая свежий воздух, пахнущий нагретой солнцем травой, дымом из очагов и далёким ароматом соснового бора. Мир за пределами кузницы был другим – живым, зелёным, полным звуков. Жужжали пчёлы, где-то вдалеке мычала корова, слышался смех играющих у реки детей.

Он подошёл к колодцу, зачерпнул ледяной воды и с наслаждением вылил себе на голову. Вода смывала сажу и пот, стекая по груди и плечам чёрными ручьями. Он фыркал, отряхивался, чувствуя, как уходит усталость и напряжение, как тело, ещё недавно бывшее единым целым с молотом и наковальней, снова становится его собственным.

Поймав своё отражение в тёмной воде ведра, он увидел парня с ясными серыми глазами, в которых ещё плясали отблески кузнечного горна. Сильного. Умелого. Сына своего отца. Но иногда, в такие вот тихие моменты, ему казалось, что в глубине этих глаз прячется что-то ещё. Какая-то тень, смутное предчувствие, что песнь его молота – это лишь начало совсем другой, куда более громкой и опасной песни.

Краем глаза он уловил движение у соседского плетня. Мелькнул край яркого сарафана и тут же скрылся за плетёной изгородью. Яромир усмехнулся про себя. Любава. Дочь старосты. Снова смотрит. Он сделал вид, что ничего не заметил, и, зачерпнув ещё одно ведро, направился к дому, чувствуя на своей мокрой спине её пристальный, любопытный взгляд. Жизнь была простой, тяжёлой и понятной. И ему это нравилось. Он ещё не знал, как скоро всё это изменится.

Глава 2: Уроки Матери

Если кузница была царством его отца, то небольшой, утоптанный до плотности камня пятачок земли за домом, скрытый от любопытных глаз густыми зарослями смородины и старой яблоней, был вотчиной его матери. Здесь не было огня и грохота. Здесь царили тишина, стремительное движение и свист рассекаемого воздуха.

Его мать, Зоряна, не походила на других деревенских женщин. В ней не было их дородности и плавной, размеренной стати. Она была жилистой и гибкой, как ивовый прут, который можно согнуть до земли, но который никогда не сломается. Её руки, хоть и привыкшие к домашней работе, сохранили на ладонях твёрдые мозоли совсем иного рода – те, что оставляет рукоять меча, а не ухват для горшка. В её серых, как у сына, глазах таилась такая глубина и зоркость, что порой Яромиру казалось, будто она видит не его самого, а его намерения ещё до того, как они успевали оформиться в мысль.

Она ждала его, оперевшись плечом о ствол яблони. В руках у неё были две крепкие, гладко оструганные палки из ясеня, имитирующие короткие мечи. Увидев сына, она молча бросила ему одну.

– Дыхание восстановил? – её голос был негромким, но чистым и твёрдым, как сталь, которую закаливал её муж. – Хорошо. Отцовский молот учит тебя силе. Но сила – это бык. Упрямый и предсказуемый. И любой толковый охотник знает, как завести быка в яму.

Яромир усмехнулся, перехватывая деревянный меч. После целого дня в кузнице мышцы гудели приятной усталостью, но были полны мощи. Эта разминка с матерью казалась ему игрой, способом выпустить пар. Он встал в стойку, как она его учила, и почувствовал знакомый прилив уверенности. Он был выше её на голову и вдвое шире в плечах. Он был сильнее.

– Я готов, – сказал он, предвкушая поединок.

Зоряна кивнула, и в её глазах мелькнула едва заметная, хитрая искорка. Она не стала ждать. Одним текучим движением она шагнула вперёд. Яромир выставил свой «меч», готовясь принять её удар на блок и отбросить её своей мощью.

Но удара не последовало.

В последнее мгновение она резко ушла в сторону, её движение было неуловимым, как тень рыси. Его палка со свистом пронзила пустоту, увлекая его вперёд по инерции. Пока он восстанавливал равновесие, её нога, обутая в мягкий кожаный поршень, нашла подколенный сгиб его опорной ноги. Земля качнулась. Не успел он охнуть, как деревянное острие её меча уже упиралось ему в горло, а сама она стояла над ним, спокойная и неподвижная.

Поединок не продлился и пяти ударов сердца.

– Твоя сила – твоя же яма, – ровно произнесла она, убирая палку. – Ты бросаешься на врага, как на раскалённую болванку. Но враг – не железо. Он двигается. Он думает. Он обманывает.

Яромир поднялся, отряхиваясь и чувствуя, как горят уши от стыда. Он не был рассержен, скорее, сбит с толку. Как она это сделала? Он даже не успел понять.

– Вставай, – приказала мать. – Снова. И на этот раз забудь, что ты – молот. Представь, что ты – вода. Молот бьёт в одно место. А вода находит путь повсюду. Она просачивается в малейшие щели. Не пытайся проломить защиту. Обойди её.

Они начали снова. Теперь Яромир был осторожнее. Он не спешил атаковать, выжидая её движения. Он старался думать, предугадывать. Вот она делает обманный выпад влево – он не дёргается. Делает шаг вперёд – он отступает, сохраняя дистанцию. Бой затянулся. Деревянные мечи несколько раз столкнулись с сухим, щелкающим звуком.

– Лучше, – одобрила Зоряна, не сбавляя темпа. – Но ты всё ещё смотришь на моё оружие. Глупец! Оружие – лишь продолжение руки. Смотри в глаза. Глаза не лгут. Или лгут, если боец искусен. Учись читать эту ложь.

Она заговорила его, отвлекая. Её слова были таким же оружием, как и палка в руках. И пока он пытался вглядеться в её лицо, её ноги пришли в движение. Серия быстрых, коротких шагов – и вот она уже не перед ним, а сбоку. Её меч скользнул по его руке, оставив на коже красный, саднящий след. Он развернулся, но снова опоздал – лёгкий удар пришёлся по затылку. Голова загудела.

Он отскочил, тяжело дыша. Он проиграл снова. Но на этот раз он видел, как проиграл. Она заставила его мозг работать в двух направлениях сразу – следить за её телом и слушать её слова, и он не справился.

– Бой выигрывают не в день битвы, а задолго до неё. Умом, – сказала она, опуская палку и давая ему передышку. – Настоящий воин всегда ищет преимущество. Ветер дует в спину? Хорошо, пыль будет слепить врага, а не тебя. Солнце низко? Встань так, чтобы оно светило ему в глаза. Под ногами грязь и камни? Заставь его поскользнуться. Используй всё. Победить должен не самый сильный, а самый хитрый. Волк силён, но и он попадает в капканы, которые ставит ему лисица. Будь и волком, и лисицей.

Она подошла и взъерошила его мокрые от пота волосы. В её жесте была материнская нежность, такая редкая во время их тренировок.

– Твой отец дал тебе тело из железа. Это великий дар. Но я должна дать тебе разум из дамасской стали – гибкий, острый и многослойный. Ибо настанет день, когда одного железа будет мало.

Яромир молча кивнул, переводя дыхание. Боль от ударов быстро проходила, но урок оставался. Он посмотрел на свои руки – большие, сильные, способные укротить металл. А потом на мать – её изящную фигуру, в которой таилась смертоносная грация.

И он понял. Сила дробит. Но хитрость побеждает.

Сегодня он снова проиграл ей, но впервые почувствовал, что чему-то научился. Чему-то, что нельзя было выковать в огне горна.

Глава 3: Тень за Плетнём

За домом кузнеца, где двор переходил в небольшой сад, а сад упирался в плетёную изгородь, соседствующую с подворьем старосты, время, казалось, замедляло свой бег. Здесь пахло мятой, ромашкой и нагретыми на солнце яблоками. Густые, переплетённые ветви орешника и старые кусты крыжовника создавали плотную зелёную стену, идеальное укрытие для той, кто хотел видеть, оставаясь невидимым.

Любава затаила дыхание, припав щекой к шершавым, тёплым прутьям плетня. Сквозь небольшую щель, проделанную ею давно и бережно, открывался вид на утоптанную поляну – арену, где происходило волшебство. Её сердце билось так сильно, что стук отдавался в ушах, заглушая жужжание пчёл и шёпот листвы.

Для неё Яромир был явлением двойственной природы. Одним она любовалась днём, когда тот, могучий и яростный, стоял у наковальни, и мускулы ходили под его кожей, а пот блестел, словно его тело было выковано из того же металла, что он укрощал. Это был Яромир-богатырь из сказок, которые ей рассказывала нянька, образ силы, простой и осязаемой.

Но был и другой Яромир. Тот, что появлялся здесь, на закате, под пристальным взглядом своей странной матери. Этот Яромир был другим: быстрым, сосредоточенным, но при этом… уязвимым. И именно этот Яромир завораживал её до дрожи.

Она видела, как он только что проиграл. Видела, как легко и стремительно его мать, Зоряна, обошла его, поставив на колени. Любава закусила губу. В этот момент она ощутила укол сочувствия к нему, смешанный с восхищением его матерью. Какая женщина! Ни одна в деревне не могла бы так. Все только и шептались за спиной Зоряны, что она "нездешняя", "волчица", пришлая с воинами, которые когда-то проходили через их края.

Но потом Яромир поднялся. Его лицо было серьёзным, в серых глазах, которые она так любила, плескалось упрямство. И бой начался снова. Любава перестала дышать. Она следила за каждым их движением, за каждым выпадом и уклонением. Деревянные палки сталкивались с сухим треском, а её воображение уже рисовало блеск настоящих мечей, звенья кольчуги и суровые лица воинов в бою.

Ей нравилось, как он двигается. В нём не было той медвежьей неуклюжести, что присуща многим деревенским парням-силачам. Его мощь была плавной, текучей, как у речного потока. Даже проигрывая, он был прекрасен в своей борьбе. Каждая натянутая мышца, каждая капля пота, катящаяся по виску, каждая напряжённая складка у бровей – всё это она впитывала глазами, запоминала, хранила в самом сокровенном уголке своей девичьей души.

Её подруги вздыхали по сыну мельника, за его белозубую улыбку, или по сыну бортника, за его весёлый нрав и сладкие гостинцы. Они не понимали Любаву. Не понимали, что она нашла в этом угрюмом, вечно чумазом сыне кузнеца, который редко говорил и почти никогда не улыбался.

А она и не могла им объяснить. Как объяснить, что когда она видит его, ей кажется, будто он сделан из чего-то более настоящего, чем все остальные? Как рассказать, что стук его молота для неё слаще любой песни, что в его молчании больше смысла, чем в болтовне десятка других парней? Он был как камень-кремень: невзрачный с виду, но если ударить – высечешь огонь.

Заметив, что бой закончился и Зоряна что-то говорит сыну, Любава отпрянула от щели. Её щёки горели. Она провела пальцами по тёмно-русой косе, переброшенной через плечо, поправила выбившиеся пряди. Сердце всё ещё колотилось. Она знала, что это неправильно – подглядывать. Её мать, строгая и властная жена старосты, пришла бы в ужас, узнай она об увлечении дочери. Ей прочили в женихи кого-то знатного, ровню себе, сына другого старосты или зажиточного купца из города. А сын кузнеца… это было немыслимо.

Но мыслям не прикажешь, как и сердцу.

Она рискнула и заглянула ещё раз. Яромир стоял к ней спиной, а Зоряна взъерошила ему волосы. В этом простом, материнском жесте было столько тепла, что у Любавы на мгновение перехватило дыхание. Она увидела не просто сильного парня, а сына, которого любит мать. И это сделало его ещё ближе, ещё желаннее.

Внезапно Яромир начал поворачиваться.

Любава пискнула и отскочила от плетня, присев на корточки за самым густым кустом крыжовника. Сердце пропустило удар и забилось где-то в горле. Заметил! Он заметил!

Она сидела не шевелясь, боясь даже вздохнуть. Минуты тянулись, как часы. Но шагов не было слышно. Никто не подошёл к изгороди. Осторожно, как мышка, она снова приподнялась.

Яромир уже уходил к дому, унося вёдра с водой. Он не смотрел в её сторону.

Она выдохнула с облегчением, но чувство неловкости осталось. Она – дочь старосты, первая красавица деревни, как говорили заезжие торговцы. И она прячется в кустах, чтобы тайком поглядеть на парня, который, возможно, даже не знает, как сильно бьётся её сердце, когда он рядом.

Любава ещё раз бросила взгляд на опустевшую поляну. Тень от яблони уже вытянулась, касаясь дома. Вечер опускался на деревню. Ей нужно было идти, пока её не хватились. Она поправила свой лучший сарафан, синий, с вышитыми по подолу васильками, и, стараясь не шуметь, проскользнула обратно к своему двору.

Но образ Яромира, с мокрыми волосами, напряжёнными мускулами и серьёзным взглядом, она унесла с собой. И знала, что завтра, когда вечерние тени снова начнут удлиняться, она вернётся к своему тайному окошку в чужой мир. Потому что эта тень за плетнём уже давно стала частью её самой.

Глава 4: Разговор у Реки

Тренировка с матерью выжала из него последние силы, но оставила приятное чувство опустошенности, когда каждый мускул ноет, а голова ясна как никогда. Ополоснувшись у колодца, Яромир решил сходить к реке. Вечерняя прохлада манила, хотелось смыть с себя не только дневную грязь, но и горечь очередного поражения, пусть и учебного.

Река лениво катила свои тёмные воды у самой околицы. Пологий берег был усыпан гладкой галькой и порос мягкой травой, а старые плакучие ивы склоняли свои ветви до самой воды, создавая уютные, уединённые заводи. Детские крики уже смолкли, женщины с коромыслами разошлись по домам. В это время у реки было тихо и безлюдно. Почти.

Он заметил её издалека. Силуэт девушки в синем сарафане на фоне темнеющей воды был так ярок, что не увидеть его было невозможно. Любава сидела на большом плоском валуне у самой кромки воды, подобрав под себя ноги, и, казалось, была погружена в свои мысли, водя пальцем по гладкой поверхности камня.

Сердце Яромира стукнуло чуть сильнее обычного. Он видел её и раньше – на праздниках, у колодца, мельком во дворе. Знал, что она дочь старосты, и поэтому держался от неё так же далеко, как от княжеских гридней. Они были из разных миров: она – знатная, ухоженная, недосягаемая; он – простой ремесленник, вечно пахнущий дымом и железом.

И всё же он знал, что она за ним наблюдает. Он не был слепым. Боковым зрением, обострённым тренировками матери, он не раз ловил её тень за плетнём. Он делал вид, что не замечает, не зная, как на это реагировать. А сейчас она была здесь, одна. И отступать было поздно – она уже подняла голову и увидела его.

На её щеках вспыхнул лёгкий румянец. Она явно не ожидала его здесь увидеть и растерялась. Любава хотела было встать и уйти, но что-то удержало её на месте.

Яромир подошёл ближе. Неловкость повисла в вечернем воздухе, густая, как туман. Он, привыкший говорить с металлом языком молота, совершенно не умел говорить с девушками. Особенно с такими, как она.

– Добрый вечер, – проговорил он наконец. Его голос, привыкший к грохоту кузни, прозвучал неожиданно хрипло и тихо.

– Добрый, – её голос был похож на звон маленького серебряного колокольчика. Она потупила взгляд, теребя в руках край своего длинного рукава.

Он остановился в нескольких шагах от неё, не зная, что делать дальше. Уйти? Это было бы грубо. Остаться? Но о чём говорить? Он опустил взгляд на её босые ноги. Они были маленькие и изящные, в отличие от его широких, мозолистых ступней.

– Вода сегодня тёплая, – сказала она вдруг, нарушив затянувшуюся паузу.

– Да, – кивнул Яромир, благодарный за то, что она нашла тему для разговора. – После горна любая вода – что ледяная.

Она улыбнулась, и уголки её губ робко дрогнули. Яромир впервые увидел её улыбку так близко. От неё на душе стало неожиданно тепло, будто кто-то раздул внутри маленький уголёк.

– Тяжёлый был день? – спросила она, осмелев.

Он усмехнулся, пожав плечами. – Обычный. Секиру ковали для воеводы. Отец говорит, добрая сталь вышла.

– Я слышу, – сказала она, и её глаза блеснули. – Всегда слышу, когда вы работаете. Звук долетает даже до нашего крыльца. Будто кто-то огромный отбивает ритм.

От её слов ему стало не по себе. Она слушает… значит, она думает о нём. Эта мысль была одновременно и пугающей, и пьянящей.

– Это просто работа, – пробормотал он, чувствуя, как краснеют уши.

– Это не просто работа, – возразила она мягко. – Это искусство. Вы из мёртвого камня создаёте живые вещи. Это… волшебство.

Яромир поднял на неё глаза. Волшебство? Никто и никогда не называл его труд волшебством. Грубая сила, ремесло, упрямство – да. Но не волшебство. В её взгляде он не увидел ни капли лести, только искреннее, почти детское восхищение. И ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она продолжала так на него смотреть.

– Я… я видел, как ты вышиваешь, – вдруг сказал он, сам удивившись своей смелости. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо дома старосты, увидел её сидящей на завалинке с пяльцами. – Твои узоры… они тоже как живые. Особенно кони.

Теперь настала её очередь краснеть. Она так смутилась, что спрятала лицо в ладонях.

– Это баловство, – прошептала она.

– Нет, – твёрдо сказал он, и эта твёрдость была знакома ему, она пришла оттуда, из кузницы. – Это не баловство. Создавать красоту – это не баловство.

Она убрала руки от лица и посмотрела на него с удивлением и благодарностью. Их взгляды встретились, и в наступившей тишине они вдруг услышали не только плеск реки и стрекот кузнечиков, но и биение собственных сердец. Неловкость никуда не исчезла, но теперь под ней появилось что-то ещё – хрупкое, едва уловимое чувство взаимопонимания. Они оба были творцами в своём мире, и это их роднило.

– Скоро темнеть будет. Мне пора, – наконец прошептала Любава, поднимаясь с камня.

– Да. Мне тоже, – кивнул Яромир.

Она пошла по тропинке в сторону деревни. Он остался стоять, провожая её взглядом. У самой ивы она обернулась.

– Яромир, – тихо позвала она.

– Да?

– Береги руки, – сказала она и, смутившись ещё больше, быстро скрылась за деревьями.

Он остался один. "Береги руки"… Простая, незамысловатая фраза. Но почему-то эти слова согрели его сильнее, чем жар самого горна. Он опустился на тот самый камень, на котором она сидела. Он был ещё тёплым. Яромир посмотрел на свои ладони – широкие, в шрамах, саже и мозолях. И впервые в жизни подумал, что эти грубые руки кузнеца способны не только на то, чтобы ковать смертоносную сталь.

Глава 5: Вечерние Сказания

Когда последние лучи солнца утонули за лесом, и на деревню опустились густые, пахнущие росой и дымом сумерки, началось священное время сказаний. В центре деревни, на вытоптанной площадке, где днём шумел небольшой торг, а по праздникам водили хороводы, уже жарко пылал большой костёр. Его живые, оранжевые языки рвались в тёмно-синее небо, выхватывая из мрака кружок света, в котором собрались жители.

Женщины постарше сидели на принесённых из домов лавках, занимаясь неспешной вечерней работой – прядением или починкой одежды. Мужики стояли чуть поодаль, оперевшись на заборы, и вели тихие разговоры о предстоящей жатве и капризах погоды. Но всё их внимание, как и внимание окруживших костёр детей, было приковано к одному человеку.

Дед Михей, самый старый житель деревни, сидел на почётном месте, на гладком сосновом обрубке. Его лицо, похожее на печёное яблоко, было испещрено такой густой сетью морщин, что казалось, будто на нём начертана карта всей его долгой жизни. Он набил свою короткую глиняную трубку, раскурил её от поднесённого мальчишкой уголька и, выпустив облако душистого дыма, начал говорить. Его голос был скрипучим, как несмазанная телега, но в вечерней тишине он завораживал.

Яромир пришёл одним из последних. Он не сел к детям, но и не присоединился к мужикам. Он нашёл себе место в полутени, прислонившись плечом к колесу брошенной телеги. После разговора с Любавой на душе у него было светло и немного тревожно. Он заметил её – она сидела рядом со своей матерью, и в свете костра её тёмная коса блестела, как шёлк.

– Лес, детки, он не просто деревья да трава, – начал Михей, и все разговоры тут же стихли. – Лес живой. У него есть хозяин. Леший. Он не злой и не добрый, он – какой есть. Нрава переменчивого. Заплутавшего может вывести на тропинку, а может и завести в такую чащу, в такое болото, что и костей не соберёшь.

Дети придвинулись поближе друг к другу, их глаза стали круглыми и блестящими.

– А как узнать его, дедушка? – пискнул чей-то тоненький голосок.

– А никак, – усмехнулся Михей, показав беззубые дёсны. – Он оборотень. Может и пнём прикинуться, и зверем обернуться, и даже голосом твоего батьки позвать из-за деревьев. Главное правило запомните: коль в лесу заблудились, одёжу наизнанку выверните. Лешего это с толку сбивает, путает. А ещё лучше – без дела за Кривую Сосну не ходить. Там его владения.

Яромир слушал вполуха. Про Лешего он слышал сотни раз. Обычные деревенские страшилки, чтобы молодёжь не шастала по лесу по ночам. Он больше смотрел на то, как пламя играет на лицах слушателей, как оно заставляет тени плясать безумный танец на стенах домов, превращая знакомую деревню в нечто таинственное и чужое.

– А что на болотах, то гиблое дело, – продолжал старик, и его голос стал ниже и глуше. – Там Болотник сидит. Вот тот уже не шутит. Тот не путает, тот губит. Схватит за ногу и утянет в трясину. И никто не услышит крика твоего, лишь пузыри по воде пойдут… А ночью, в лунные ночи, на берегах рек и озёр русалки выходят. Косы расчёсывают гребнем из рыбьей кости и поют так сладко, что у любого парня голова кругом пойдёт. Заманят в воду, защекочут до смерти и утащат на дно…

Несколько девушек, включая Любаву, испуганно переглянулись. Яромир поймал её взгляд на одно короткое мгновение. В её глазах он увидел не только страх, но и любопытство.

– Но это всё нечисть явная, – Михей замолчал, снова затягиваясь трубкой. Дым окутал его голову, делая его похожим на старого лесного духа. – Её увидать можно, услыхать. А есть те, кто рядом с нами живёт, в тени. В каждом доме – свой Домовой. Обидишь его – начнёт проказить, посуду бить, вещи прятать. А будешь с ним в ладу, молочка в блюдечке на ночь оставишь – он и от пожара дом убережёт, и за скотиной присмотрит.

Это всё было знакомо. Но потом старик сказал то, что заставило Яромира насторожиться.

– А есть и другие. Безымянные. Те, что живут в пограничье. Между светом и тьмой, между явью и навью. Они невидимы для большинства, но они есть. Проскользнёт тень краем глаза – а ты думаешь, показалось. Скрипнет половица в пустом доме – а ты думаешь, от старости. Ветер вздохнёт за спиной… а ветра-то и нет. Они здесь, среди нас. Они смотрят. Они ждут.

При этих словах по спине Яромира пробежал холод. Он вдруг отчётливо вспомнил те странные моменты в кузнице, когда от усталости плыло в глазах. Тени, которые, казалось, двигались сами по себе. Неясные силуэты на периферии зрения, которые исчезали, стоило ему повернуть голову. Он всегда списывал это на игру света и тени от горна, на усталость. Но что, если?.. Что, если он видел их?

Эта мысль была настолько странной и дикой, что он тут же отогнал её. Чушь. Сказания старого деда совсем затуманили ему голову. Он крепче сжал руки, чувствуя под пальцами привычную твёрдость дерева телеги. Он был кузнец. Он верил в то, что можно потрогать, в то, по чему можно ударить молотом.

Костёр начал угасать. Дед Михей закончил свои рассказы, и люди стали расходиться по домам, унося с собой частичку древнего, суеверного страха. Деревня погрузилась в тишину, нарушаемую лишь треском догорающих углей.

Яромир побрёл к своему дому. Но теперь привычная тропинка казалась иной. Тени между домами выглядели глубже. Шорох листьев в саду заставлял вздрагивать. Слова старика про "безымянных" застряли в голове, как заноза. И впервые в жизни, идя по знакомой до боли тропинке, Яромир почувствовал себя не просто жителем, а тем, за кем, возможно, наблюдают невидимые глаза из мира, что лежит совсем рядом, в одном шаге от его собственного.

Глава 6: Сон о Волке

Ночь опустилась на деревню, укутав дома в тишину и прохладу. Яромир спал тяжело, как всегда после дня, полного труда и физического напряжения. Он лежал на своём сеннике на чердаке, и сквозь щели в досках крыши на него падали тонкие серебряные лучи лунного света. Воздух пах сеном, сухими травами и далёким дымом остывающих очагов. Сон пришёл быстро, но был он неспокойным, рваным, словно сотканным из теней и тревоги.

И в какой-то момент он перестал быть просто сном.

Он стоял посреди леса. Но это был не его родной, знакомый до последнего оврага бор. Деревья здесь были неправильными: голые, чёрные, скрюченные, их ветви тянулись к свинцовому небу, как костлявые пальцы утопающих. Под ногами хрустел снег, хотя Яромир точно помнил, что на дворе стоит тёплый летний месяц. Воздух был морозным, неподвижным и мёртвым, в нём не было ни единого звука – ни стрекота сверчков, ни уханья совы. Лишь гнетущая, абсолютная тишина.

Мир был раскрашен только в два цвета: иссиня-чёрный и серебристо-серый от света огромной, неестественно яркой луны.

Страх подступил к горлу холодной, тошнотворной волной. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но из горла не вырвалось ни звука. Его ноги словно вросли в мёрзлую землю.

И тогда из-за частокола чёрных стволов появился он.

Сначала это была лишь тень, темнее прочих теней. Потом она обрела форму. Волк. Огромный, размером с молодого телёнка, он вышел на заснеженную поляну. Его иссиня-чёрная шерсть, казалось, не отражала, а поглощала лунный свет. Он двигался с плавной, текучей грацией, которая совершенно не вязалась с его чудовищными размерами. Каждый его шаг был преисполнен уверенности и силы.

Но самым страшным были его глаза. Они не горели звериной желтизной или зеленью. Они были цвета замёрзшего угля, и в их глубине таился не животный инстинкт, а холодная, осмысленная воля. Этот взгляд не был взглядом зверя. Это был взгляд вождя, полководца, короля. Взгляд того, кто ведёт за собой.

Яромир застыл, не в силах отвести глаз. Волк остановился посреди поляны и посмотрел прямо на него. Не просто посмотрел – он увидел. Взгляд, который, казалось, пронзал его насквозь, видя не просто парня, а его суть, его страхи, его будущее. В этом взгляде не было ярости, только ледяное спокойствие и непоколебимая цель.

А потом за его спиной из лесной тьмы начали появляться другие. Один. Второй. Десяток. Сотня. Скоро вся опушка заполнилась волками. Их были сотни, а может, и тысячи. Они были меньше своего вожака, но каждый был крупнее обычного лесного хищника. Их глаза горели голодным, чужим огнём, и двигались они бесшумно, как тени, вытекающие из-под земли. Вся стая стояла в идеальном порядке, ожидая команды.

И команда последовала.

Огромный чёрный волк поднял голову к луне и открыл пасть. Но воя не было. Вместо этого Яромир почувствовал его у себя в голове – беззвучный, всепроникающий приказ, от которого застыла кровь в жилах. Это был зов к походу. К войне. К охоте.

И вся эта бесчисленная серая армия пришла в движение. Единым потоком, рекой из клыков и меха, они хлынули вперёд, огибая поляну, на которой стоял оцепеневший Яромир. Они не обращали на него внимания, их взоры были устремлены вперёд, ведомые невидимой волей своего предводителя. Они текли мимо, и от их близости веяло могильным холодом и запахом сырой земли.

Они шли на восток. Туда, где за пределами этого мёртвого леса спала его деревня, его мир.

Когда последний волк из стаи скрылся за деревьями, чёрный вожак, стоявший всё это время неподвижно, медленно повернул голову и ещё раз посмотрел на Яромира. В его тёмных глазах мелькнуло что-то похожее на усмешку. Холодное обещание встречи. А затем он растворился во тьме, последовав за своим войском.

Яромир резко сел на своём сеннике, хватая ртом воздух. Сердце колотилось в груди, как отцовский молот по наковальне, а по спине струился холодный пот. На чердаке было тихо, пахло сеном, а сквозь щели в крыше светила та же спокойная, настоящая луна.

Но ужас сна не отпускал. Он не ощущался как обычный ночной кошмар, порождение усталости или съеденного на ночь лишнего куска хлеба. Он был слишком ярким. Слишком… реальным. Образ огромного чёрного волка и его умные, холодные глаза стояли перед ним так отчётливо, словно он всё ещё был там, в том мёртвом лесу.

Он вспомнил вечерние сказания деда Мирона. О духах, о знамениях, о тьме, что всегда бродит на границе мира людей. До этого вечера всё это было для него лишь сказками, которыми пугают детей. Но сейчас…

Сейчас Яромир понял, что впервые в жизни по-настоящему боится. Боится невидимого врага, идущего во тьме. И это был страх, от которого не защитит ни один выкованный им меч.

Глава 7: Отцовский Совет

Утро встретило Яромира серой усталостью. Образы тревожного сна цеплялись за края его сознания, как репейник, не давая полностью проснуться и в то же время не позволяя забыться. Он почти не говорил за скудным завтраком, и мать, Зоряна, несколько раз бросала на него быстрые, встревоженные взгляды, но вопросов не задавала. Она знала, что есть раны, которые лучше не трогать, пока человек сам не будет готов их показать.

В кузнице тяжёлый, знакомый воздух не принёс обычного облегчения. Сегодня он казался удушливым. Яромир машинально раздул огонь в горне, подбросил угля. Его движения были верными, выученными годами, но в них не было души.

Отец, Сварга, заметил это сразу. Он был мастером своего дела, а мастер чувствует не только металл, но и своего молотобойца. Он видел, что взгляд сына пуст, а плечи опущены, будто он всю ночь таскал камни, а не спал.

– Лемех для сохи Воропая, – коротко бросил Сварга, вытаскивая из груды заготовок плоский кусок кричного железа. – Работа простая. Разогреемся.

Это была рутина. Тысячи таких лемехов прошли через их руки. Здесь не требовалось особого искусства, только сила, ритм и точность. Но именно сегодня ритм и покинул Яромира.

Он встал у наковальни, взял в руки свой молот. Отец задал темп – тяжёлый, размеренный, уверенный. БУМ! Яромиру нужно было лишь подхватить, ударить следом. Дзинь!

Но его удар пришёлся на долю мгновения позже. Вместо того чтобы правильно оттянуть металл, он лишь оставил на нём уродливую вмятину. Сварга промолчал, выровнял заготовку своим следующим ударом. Снова. БУМ! Яромир сосредоточился, вложил всю силу, но его мысли были далеко, в заснеженном лесу, под взглядом огромного волка. Его молот ударил не под тем углом, соскользнув и выбив сноп искр.

Сварга снова исправил его оплошность. Он не кричал, не ругался. Он просто работал, давая сыну шанс войти в колею. Но после третьего неверного удара, когда молот Яромира со звоном ударил мимо раскалённого железа по самой наковальне, нарушив всю песню кузни оглушительным, фальшивым КЛАЦ!, Сварга опустил свой молот.

– Хватит, – глухо произнёс он. Железо на наковальне быстро остывало, теряя свой огненный цвет. – Иди. У колодца остынь.

Яромир молча подчинился. Чувство стыда жгло его сильнее, чем жар горна. Он не просто плохо работал – он испортил их танец, их общее дело.

Когда он вернулся, вылив на голову ведро ледяной воды, отец сидел на бревне у входа в кузницу, чистя трубку. Он не смотрел на сына, его взгляд был устремлён на лениво плывущие по небу облака.

– Твой молот сегодня пустой, – сказал Сварга, не поворачивая головы. – Сила в руке есть, а души в ударе нет. Что грызёт тебя?

Яромир пожал плечами, не зная, как облечь в слова свой иррациональный страх. – Сон дурной приснился. Не идёт из головы.

Сварга кивнул, словно ждал именно этого ответа. Он забил трубку табаком, прикурил от тлеющей лучины. Некоторое время они молчали, и в тишине слышался лишь стрёкот кузнечиков да далёкий стук топора.

– Ты знаешь, откуда мы берём железо? – наконец спросил отец.

– Из болотной руды, – ответил Яромир, удивлённый вопросом.

– Верно. Из болота. Из грязи. И когда мы выплавляем его в домнице, оно выходит пористым, грязным, полным шлака. Хрупким. Таким его нельзя ни на меч пустить, ни на лемех. Оно сломается.

Он сделал глубокую затяжку, выпустив облако сизого дыма.

– Человек – та же болотная руда. Рождается на свет, а душа его полна шлака: страхов, сомнений, глупостей. И если оставить его так, он сломается от первого же серьёзного удара судьбы.

Сварга посмотрел на свои огромные, покрытые шрамами от ожогов руки.

– Что мы делаем со шлаком в железе, сынок? Мы его выбиваем. Ставим заготовку в самый жар, а потом – на наковальню. И бьём. Снова и снова. Каждый удар молота не просто придаёт форму. Он уплотняет металл, заставляет его стать единым, выгоняет всю грязь наружу. Чем больше шлака выбьешь, тем чище и крепче будет сталь.

Он повернулся и посмотрел Яромиру прямо в глаза. Его взгляд был тяжёлым и пронзительным, как удар кузнечного молота.

– Твой дурной сон, твой страх – это шлак. Он сидит внутри тебя и делает твою душу хрупкой. Он мешает тебе держать ритм не только здесь, в кузне, но и в жизни. Ты можешь делать вид, что его нет, но он останется внутри. И в самый важный момент, когда от тебя потребуется вся твоя крепость, он даст трещину. И ты сломаешься.

Отец замолчал, давая словам впитаться.

– Так что делать? – тихо спросил Яромир.

– То же, что и с железом. Бери свой страх. Положи его на наковальню у себя в голове. И бей по нему. Смотри ему в лицо, думай о нём, не отворачивайся. Бей, пока не выбьешь всю дурь и не останется только чистое понимание. Пока не поймёшь, чего ты боишься на самом деле. Страх силён, только когда прячется в темноте. Вытащи его на свет, и увидишь, что он не так уж и велик.

Сварга поднялся, выбил трубку о бревно.

– А теперь пошли. Лемех сам себя не скуёт. И запомни: хороший кузнец куёт не только железо. Прежде всего он куёт себя.

Яромир встал следом. Отцовские слова были простыми и грубыми, как рукоять молота, но в них была вековая мудрость его ремесла. Он вошёл обратно в душный полумрак кузницы, и на этот раз он показался ему родным и безопасным.

Он снова взял в руки молот. В его голове всё ещё стоял образ чёрного волка, но теперь это был не просто туманный ужас. Это была заготовка на его внутренней наковальне. Он не знал, как с ней справиться, но теперь он знал, что нужно делать. Не бежать. А бить.

Сварга раскалил лемех добела. Положил его на место. БУМ!

Яромир вздохнул, выгоняя сомнения, и ударил в ответ. Дзинь!

Удар был чистым, точным и звонким. Песнь молота вернулась.

Глава 8: Подарок Любавы

Прошло несколько дней. Яромир следовал отцовскому совету, и хотя тревожный сон не исчез из памяти, он перестал быть всепоглощающим ужасом. Он превратился в глухую, ноющую занозу, напоминание о том, что мир гораздо больше и сложнее, чем стены его родной деревни. Он стал молчаливее, ещё более сосредоточенным на работе. Иногда, ловя себя на задумчивости у остывающей наковальни, он представлял чёрного волка и мысленно наносил по нему удар. Это не приносило облегчения, но давало ощущение контроля.

Он почти не видел Любаву после их разговора у реки, и этот короткий миг тепла начал казаться ему таким же сном, как и кошмар про волка.

Однажды вечером, когда он закончил работу и направлялся к дому, умытый и уставший, он услышал, как его тихо окликнули. Голос был робким, но знакомым до боли в сердце.

Любава стояла в тени старой плакучей ивы, что росла на границе их дворов. Она прижимала к груди какой-то свёрток и смотрела на него так, словно собиралась с духом для прыжка через широкий овраг. Вечернее солнце золотило её тёмно-русые волосы, собранные в тяжёлую косу, а на щеках играл румянец – от смущения или от заката.

– Яромир… – повторила она тише, когда он подошёл.

– Любава, – он остановился, чувствуя, как его обычная уверенность тает. Рядом с ней он ощущал себя грубым, неотёсанным валуном. – Что-то случилось?

– Нет-нет, ничего, – она поспешно замотала головой, отчего несколько прядей выбились из косы. – Я просто… я хотела тебе кое-что отдать.

Она протянула ему свёрток. Её руки слегка дрожали.

Это был пояс. Широкий, тканый из крепкой льняной нити, окрашенной в глубокий синий цвет, как вечернее небо. Но не это поразило Яромира. Весь пояс, от начала до конца, был покрыт искусной вышивкой красными и белыми нитками. Это была не просто роспись, а целая история, рассказанная языком узоров, который он понимал с детства.

В центре располагался могучий Перунов цвет, символ мужества и защиты воина, оберегающий от злых сил и дарующий удачу в бою. От него в обе стороны расходились сложные переплетения символов. Вот Ярило-солнце, дарующее жизненную силу и свет. Вот символ Рода, оберегающий семью и дом. А по самым краям шли волны – знаки воды, очищения и течения жизни. Но самым удивительным был тонкий, едва заметный узор, вплетённый между основными символами: маленькие, стилизованные языки пламени и крохотные молоточки. Это было сделано для него. Лично для него.

Яромир осторожно провёл пальцами по вышивке. Стежки были мелкими, ровными, идеальными. Он представил, сколько часов, сколько долгих вечеров она, склонившись над работой при свете лучины, вкладывала в это свой труд, своё терпение, свои мысли. В каждом стежке чувствовалась её душа. Это был не просто пояс. Это было благословение. Охранная грамота, сотканная из девичьих чувств.

– Он… он очень красивый, – наконец проговорил он, и слова показались ему до смешного бедными и неуклюжими. – Я никогда такого не видел.

Любава опустила глаза, пряча улыбку. – Это оберег. Матушка моя учила, что если вкладывать в работу добрые мысли, вещь будет защищать того, кто её носит. Я… я думала о тебе, когда вышивала. Чтобы твоя рука была твёрдой, а молот точным. И чтобы… чтобы никакая беда тебя не коснулась.

Последние слова она произнесла почти шёпотом. И в этом шёпоте Яромир услышал всё: её тайные взгляды из-за плетня, её тревогу за него, её робкую, невысказанную нежность.

Он не знал, что сказать. Слова благодарности застревали в горле. Он просто смотрел то на пояс в своих руках, то на неё, и чувствовал, как в его душе, там, где до этого сидел холодный страх, разливается тепло. Этот пояс был как щит, но не из металла, а из света и заботы. Он казался невесомым, но Яромир ощущал его вес – вес её чувств, доверенных ему.

– Почему? – тихо спросил он, сам не зная, что именно хочет услышать в ответ.

Любава подняла на него свои ясные, васильковые глаза. В их глубине не было ни робости, ни кокетства. Только чистая, обезоруживающая искренность.

– Потому что, когда я смотрю на тебя, Яромир, я вижу силу, – сказала она. – Но я вижу и то, что у тебя на душе тяжело. Я не знаю, как прогнать твои тени. Я не воительница, как твоя мать, и не мудрая ведунья. Я умею только вышивать. И я… я просто хотела дать тебе что-то светлое, чтобы оно всегда было с тобой. Даже когда темно.

И в этот момент Яромир понял, что подарок Любавы был ответом. Не на его сон, не на его страх, но на тот невысказанный вопрос, который таился в его душе. Вопрос об одиночестве.

Он развязал свой старый, потёртый кожаный ремень и надел её подарок. Пояс лёг идеально, словно был сшит по его мерке. Синий цвет красиво оттенял простую холщовую рубаху, а красные узоры горели в лучах заходящего солнца.

– Спасибо, – сказал он, и на этот раз слово прозвучало весомо и твёрдо, как удар молота, завершающий работу. – Я буду носить его. Всегда.

Он сделал шаг и, повинуясь порыву, который был сильнее всякого смущения, осторожно взял её руку. Её ладонь была маленькой и тёплой, пальцы – исколоты иглой. Он на мгновение сжал её, передавая свою молчаливую благодарность, и отпустил.

Любава вспыхнула до корней волос, но не отняла руки. Она лишь кивнула, и, одарив его последней сияющей улыбкой, развернулась и почти бегом скрылась за калиткой своего двора.

Яромир остался стоять, чувствуя на талии тепло её подарка. Мир вокруг остался прежним: те же дома, те же деревья, то же небо. Но что-то изменилось внутри него. Теперь он знал, что его тени видит не только он один. И что где-то совсем рядом есть душа, готовая поделиться с ним своим светом.

Глава 9: Слухи с Торга

Раз в месяц, когда луна становилась полной, в деревню приходил праздник. Громыхая по ухабам, ввалились два пыльных, просмоленных воза, запряжённых усталыми, но крепкими лошадьми. Прибыли "гости" – заезжие торговцы, чей приезд был для селян глотком иного мира, источником новостей и диковинных товаров.

Вся деревня высыпала на центральную площадь. Воздух наполнился гомоном, смехом, деловитым перешёптыванием и запахами, которых не бывает в обычные дни: терпким ароматом пряностей, солёным духом вяленой рыбы, сладким запахом привозного мёда и незнакомым, городским запахом крашеной ткани и дублёной кожи.

Яромир был здесь по поручению отца. Сварга велел ему присмотреть у торговцев хороший оселок для заточки и пару добротных точильных камней, потому что местные, из речного песчаника, были слишком мягкими и быстро стирались. Протискиваясь сквозь толпу, Яромир чувствовал себя немного не в своей тарелке. Он привык к уединению кузницы, а здесь всё шумело, двигалось, пестрело. Женщины в ярких платках и сарафанах ахали, разглядывая стеклянные бусы и медные серьги. Мужики, степенно сбившись в кучку, обсуждали цены на соль и железо.

Краем глаза он заметил Любаву. Она стояла рядом с матерью, женой старосты, и рассматривала отрезы яркого синего сукна. Их взгляды на мгновение встретились поверх голов. Она едва заметно улыбнулась ему, и щёки её тронул лёгкий румянец. Он молча кивнул в ответ, и на душе стало теплее. Пояс, её подарок, уютно лежал у него на талии под рубахой, ощущаясь живым и тёплым.

Закончив торг и договорившись с купцом о камнях, Яромир не спешил уходить. Его, как и других мужчин, привлёк круг, образовавшийся вокруг главного торговца – дородного, бородатого мужчины по имени Богдан, который, попивая из ковша квас, с удовольствием делился последними новостями.

– …дороги нынче неспокойные, – басил он, вытирая усы тыльной стороной ладони. – К югу печенеги снова нос кажут, а на севере, за лесами, ятвяги шалят. Но это всё дело привычное. Лесные волки да степные. С ними наши князья знают, как говорить.

– А что на западе слыхать, гость дорогой? – спросил староста, отец Любавы. – Как там ляхи поживают? Всё так же друг дружке чубы рвут да деревни палят?

Улыбка сошла с лица Богдана. Он поставил ковш, и его взгляд стал серьёзным, собранным. Шум вокруг него притих, люди почувствовали перемену в настроении.

– Вот тут-то, отче, и начинается самое дивное, – понизил он голос, и все подались вперёд, чтобы лучше слышать. – Перестали. Рвать перестали.

По толпе пронёсся удивлённый шёпот. Поляки, которые веками не могли договориться между собой и постоянно воевали друг с другом, вдруг заключили мир? Это было так же дико, как если бы волки и овцы начали пастись на одном лугу.

– Там объявился один вождь, – продолжал торговец. – Имя ему Лех. Жесток, говорят, и хитёр, как лис. И то ли словом медовым, то ли мечом калёным, а собрал он все их племена под одну руку. Усмирил тех, кто брыкался, приласкал тех, кто покорился. Старые распри забыты. Старые вожди либо головы сложили, либо клятву ему принесли. Теперь у них один вождь, одно войско.

Яромир почувствовал, как по спине пробежал холодок, до боли знакомый по недавнему сну. Один вождь… ведущий за собой стаю…

– И что ж этот Лех, сидит себе мирно, раз объединился? – недоверчиво хмыкнул кто-то из мужиков.

– Мирно? – усмехнулся Богдан без тени веселья. – Как же. Он свою секиру точит, да только не для своих уже, а для соседей. Первым делом на пруссов пошёл, на север. Говорят, так их там потрепал, как ястреб куропатку. Лесные их города пожёг, воинов порубил, а кого в плен увёл. Добычи набрал – возы ломились. И теперь…

Торговец сделал паузу, обводя притихших слушателей тяжёлым взглядом.

– Теперь его глаза на восток смотрят. Люди мои, что из тех краёв вернулись, сказывают, будто собирает он силы, каких ещё никто на тех землях не видел. И шепчутся, мол, не пруссами едиными он сыт будет. Хочет границу свою укрепить, чтоб все его боялись. И мы для него – та самая граница.

Тишина стала почти осязаемой. Праздничное настроение торга испарилось, как утренняя роса. Женщины тревожно переглядывались, мужчины хмурили брови. Совет отца прозвучал в голове Яромира, как набат: "Вытащи свой страх на свет".

Вот он. Его страх. Он больше не был просто ночным кошмаром. У него появилось имя – Лех. И направление – запад. Его личный, внутренний ужас обрёл плоть и кровь в рассказе бородатого торговца. Огромный чёрный волк обернулся польским вождём, а его серая стая – объединённым войском.

– Да пусть только сунутся! – выкрикнул Прошка-мельник, но его бравада прозвучала неуверенно.

Староста покачал головой. – Волк, что в одиночку бродит, не так страшен, как стая под одним вожаком. Тревожные вести ты принёс, гость. Тревожные…

Яромир больше не слушал. Он развернулся и пошёл прочь от гомонящей толпы. Шум торга, который ещё недавно казался таким живым и радостным, теперь звучал фальшиво и неуместно. Он чувствовал себя так, словно стоял на берегу спокойной реки, но в глубине уже различал грозный гул приближающегося паводка.

Сон и явь сплелись в один тугой, ледяной узел у него в груди. И песня молота, что звучала в его голове с самого детства, впервые была заглушена другим, далёким, но отчётливым звуком – глухим ритмом марширующих ног и бряцанием оружия.

Глава 10: Гонец из Киева

Не прошло и недели после торгов. Слухи, принесённые Богданом, осели в деревне, как пыль на заброшенной дороге. Жизнь текла своим чередом: мужики уходили в поле, женщины хлопотали по хозяйству, дети гоняли гусей к реке. Но под этой видимой безмятежностью залегла тревога. Разговоры у колодца стали тише, смех – реже, а отцы семейств чаще обычного осматривали припрятанные на чердаках рогатины и старые, зазубренные мечи. Тень, пришедшая с запада, была невидима, но ощутима.

В один из таких дней, когда солнце стояло в зените, а воздух был неподвижным и горячим, тишину деревенского полудня разорвал звук, который здесь слышали нечасто – яростный, отчаянный лай собак со всех дворов. Собаки не просто брехали на чужака. Они рвались с цепей, захлёбываясь злобным лаем, будто почуяли смертельную угрозу.

А потом раздался стук копыт. Частый, стремительный, не похожий на мерную рысь крестьянской лошадки. Звук приближался по единственной дороге, ведущей в деревню, и в нём слышалась спешка, неотложное дело.

Работа в поле и во дворах замерла. Люди выходили из домов, щурясь на солнце, пытаясь разглядеть, кто нарушил их покой. Яромир, работавший с отцом в кузнице над новым заказом, отложил молот и вышел на порог, вытирая пот со лба. Сердце у него тревожно сжалось. Он знал. Просто знал.

На площадь, вздымая клубы сухой пыли, вылетел всадник. Конь под ним был взмылен, бока его ходили ходуном, а изо рта валила пена. Сам всадник был с головы до ног покрыт дорожной грязью. На нём был простой кожаный доспех, за спиной – короткий лук и колчан, а на боку – видавший виды меч. Но не оружие выдавало в нём слугу князя. На груди, притороченный к ремням, висел небольшой серебряный щиток с выгравированным соколом – знаком княжеской дружины Святослава. Это был гонец.

Он натянул поводья у самого дома старосты, и конь, тяжело дыша, замер. Всадник не слезал с седла, лишь обвёл площадь тяжёлым взглядом, ища главного.

– Староста! – крикнул он, и голос его, хоть и охрипший от пыли и долгой скачки, прозвучал властно и требовательно.

Отец Любавы, степенный и рассудительный Еремей, уже шёл ему навстречу, на ходу оправляя рубаху. Вся деревня, затаив дыхание, наблюдала за этой сценой.

– Я староста, – ответил Еремей, подходя ближе. – Чем обязан, служивый? С какой вестью к нам пожаловал?

Гонец не стал тратить время на приветствия. Он развязал тесёмки на кожаном тубусе, притороченном к седлу, и извлёк оттуда туго свёрнутый свиток пергамента, скреплённый тяжёлой восковой печатью с тем же соколом.

– Слово и воля Великого князя Святослава Игоревича! – громко, чтобы слышали все, провозгласил он, протягивая свиток. – Читайте. И дайте ответ скоро. Мне ещё в три села до ночи поспеть надо.

Еремей принял свиток с почтением, но руки его слегка дрожали. Он аккуратно сломал печать, и в наступившей тишине звук треснувшего воска прозвучал оглушительно громко, как звук лопнувшей струны. Он медленно развернул пергамент. Яромир стоял достаточно близко, чтобы видеть крупные, угловатые буквы, выведенные чернилами. Староста не был великим грамотеем, но княжеские указы читать умел. Он пробежал глазами по строкам, и его лицо становилось всё более хмурым и осунувшимся с каждым прочитанным словом.

Люди ждали. Напряжение было таким сильным, что, казалось, его можно было потрогать. Где-то испуганно заплакал ребёнок, и мать тут же зашикала на него.

Наконец староста поднял голову. Он обвёл взглядом своих односельчан – их напряжённые лица, их застывшие в ожидании фигуры.

– Князь созывает войско, – произнёс он глухим, бесцветным голосом.

Тревожный шёпот, похожий на змеиное шипение, прошёлся по толпе.

– В грамоте сказано, – продолжал староста, повышая голос, чтобы его все услышали, – что ляшские племена, что доселе грызлись промеж собой, объединились под рукой одного вождя. И сила их велика. И смотрят они с жадностью на земли наши. Границы наши западные в опасности. Посему, князь Святослав повелевает всем градам, весям и погостам собрать ратных людей и направить их в Киев на великий сбор. Дабы дать отпор ворогу, коли тот посмеет сунуться на Русь.

Он сделал паузу, набирая в грудь воздуха, чтобы произнести самое главное.

– С нашей деревни, по числу дворов, требуется пять человек. Мужей крепких, оружие в руках держать умеющих. Снарядить их лучшим, что есть, и без промедления отправить в стольный град. Такова воля князя.

Последние слова он произнёс, как приговор.

Громкий женский плач прорезал тишину. Пять человек. Для большого города это капля. Для их небольшой деревни – это пять мужей, пять сыновей, пять отцов. Пять дыр в обороне, пять пустых мест за столом. Пять жизней, которые могли не вернуться.

Яромир стоял неподвижно. В ушах у него гудело. Слухи с торга обернулись суровой реальностью княжеского указа. Сон о чёрном волке обернулся зовом боевого рога. Война, о которой шептались у костра, пришла за ними. Она стояла посреди их деревни в образе этого пыльного, усталого гонца на взмыленном коне.

Он перевёл взгляд на своего отца. Сварга смотрел на гонца, и лицо его было твёрдым, как закалённая сталь. Потом он посмотрел в сторону дома старосты и на мгновение встретился глазами с Любавой, выглядывающей из-за приоткрытой двери. В её глазах плескался такой ужас, что у Яромира всё внутри похолодело.

Гонец ждал. Деревня молчала. Выбор должен был быть сделан.

Глава 11: Призыв Князя

Наступила тяжёлая тишина. Никто не хотел быть первым. Идти на войну – это не в лес на медведя. Там враг хитёр, многочислен и вооружён. Там смерть ходит по пятам и не спрашивает имени. У каждого были семьи, хозяйство, планы на жизнь.

– Ну, что ж… – вздохнул староста. – Дело ясное. Коли охотников не сыщется, будем тянуть жребий. Кто из глав семейств здесь? Выходи по одному.

Из толпы стали выходить мужчины, чьи имена могли попасть в шапку для жребия. Яромир увидел, как дёрнулся его отец, но тут же застыл, встретившись с умоляющим взглядом матери. Сварга был уже немолод, но всё ещё могуч. Его имя, несомненно, было бы в списке.

Он видел, как бледнели лица жён, чьи мужья выходили вперёд. Видел, как Прошка-мельник, ещё недавно хваставшийся своей смелостью, побледнел и попытался затеряться в толпе.

Призыв князя прозвучал. Он больше не был просто словами на пергаменте. Он требовал ответа. Он требовал имён. Он требовал жертвы. И каждый в этой толпе понимал, что жизнь их маленькой, затерянной в лесах деревни уже никогда не будет прежней. Сейчас, на этой площади, решалась судьба пяти семей. И никто не знал, чья соломинка окажется самой короткой.

Яромир смотрел на всё это, и в его душе боролись два чувства. Глухой, первобытный страх, который шептал: "Спрячься, не высовывайся, пусть выберут другого". Но ему противостояло что-то новое, твёрдое, выкованное за последние дни – слова отца о борьбе со своим "шлаком", тепло обережного пояса на талии и жуткая уверенность в том, что этот призыв, этот "вождь-волк" – имеет к нему прямое, личное отношение.

Сон требовал ответа. И Яромир чувствовал, что больше не может прятаться.

Глава 12: Решение Яромира

Староста Еремей уже достал старую глиняную миску и оглядывал толпу, готовясь начать перепись тех, кому предстояло испытать судьбу. Мужчины, один за другим, неохотно выходили вперёд. Их лица были мрачны. Это был не выбор, а повинность, тяжёлый и опасный долг. Каждый шаг отдавался гулко, словно они шли не по утоптанной земле площади, а по эшафоту.

В этой гнетущей тишине, нарушаемой лишь тихим женским плачем и покашливанием стариков, вдруг раздался твёрдый, молодой голос, прозвучавший неожиданно громко:

– Я пойду.

Все головы разом повернулись.

Яромир сделал шаг вперёд из толпы, выходя в центр круга. Он стоял прямой, широко расставив ноги, как стоял у наковальни – уверенно и основательно. Его лицо было серьёзным, в серых глазах не было ни страха, ни мальчишеской бравады. Была только спокойная, холодная решимость.

По площади пронёсся вздох изумления. Никто не ожидал этого. Доброволец. Первым. И кто – сын кузнеца! Ещё не женатый, бездетный, но единственный сын у своих родителей.

– Яромир! – вскрикнула его мать, Зоряна. Её лицо вмиг побелело. Она бросилась к нему, вцепившись в его предплечье. Её хватка была железной, как у воительницы. – Ты с ума сошёл? Молчи! Не говори глупостей!

Сварга, его отец, тоже шагнул вперёд. Его лицо, обычно непроницаемое, как камень, исказилось от смешанных чувств – гордости и отчаяния.

– Сын, одумайся, – прохрипел он, и в его голосе прорезались нотки, которых Яромир никогда прежде не слышал. – Ты ещё молод. Жребий рассудит. Это не твоё дело решать.

Но Яромир мягко, но настойчиво высвободил свою руку из хватки матери. Он посмотрел сначала на неё, потом на отца.

– Моё, – тихо, но так, чтобы слышали все вокруг, сказал он. – Отец, ты учил меня выбивать шлак. Ты говорил, что нужно смотреть страху в лицо. Вот мой страх. Он пришёл, и я должен встретить его. Если я спрячусь за жребий, то какой же я тогда кузнец? Какая же сталь во мне?

Он обернулся к старосте, который смотрел на него с изумлением.

– Пиши меня первым, староста. Я, Яромир, сын Сварги, иду добровольно.

Эти слова были как удар грома. Они нарушили привычный порядок вещей. Они заставили других мужчин, стоявших в нерешительности, почувствовать укол стыда. Они изменили всё.

– Не пущу! – Зоряна снова схватила его за рубаху. В её глазах, обычно таких спокойных и мудрых, плескался первобытный материнский ужас. Она знала, что такое война, не из сказок. Она видела её своими глазами. – Ты единственный. Наша надежда, наша старость. Кто подаст нам воды? Кто будет вести хозяйство, когда отец ослабнет?

– Мама, – Яромир накрыл её руку своей широкой ладонью. – Ты сама учила меня не только силе, но и хитрости. Учила смотреть в глаза врагу. Мой враг явился мне во сне ещё до прихода гонца. Это моя битва. Если я не пойду, он найдёт меня здесь.

Он не стал рассказывать всем о волке, но его мать всё поняла. Она знала о его ночных кошмарах, видела его метания. Её рука, державшая его, ослабела. Она посмотрела ему в глаза и увидела в них не мальчишеское упрямство, а твёрдость мужчины, принявшего своё первое и самое важное решение. В её взгляде ужас смешался с горьким пониманием. Она учила его быть воином, и он им стал. Она сама вложила ему в руки этот невидимый меч, и теперь он шёл в бой.

– Смелый шаг, Яромир, – медленно произнёс староста Еремей, кивая. – Достойный шаг. Что ж. Один есть.

Взгляд Яромира скользнул по толпе и наткнулся на глаза Любавы. Она стояла у крыльца своего дома, бледная, как полотно, и прижимала руки к груди. Её губы были плотно сжаты, а в широко раскрытых глазах стояли слёзы. Но она не плакала. Она смотрела на него так, словно весь мир для неё сузился до его фигуры, и в этом взгляде было всё: страх, восхищение, боль и невысказанная мольба.

Решение Яромира переломило ход сбора. Вдохновлённые его примером или устыдившиеся своей нерешительности, вперёд вышли ещё двое. Один – пожилой, но крепкий охотник Остап, вдовец, чьи дети уже выросли и жили своими семьями. Второй – молодой парень Вадим, его ровесник, всегда мечтавший о ратных подвигах.

Оставалось ещё двое. И старосте пришлось готовить жребий для остальных. Но самое тяжёлое уже свершилось. Первый шаг был сделан.

Сварга подошёл к сыну и положил свою тяжёлую руку ему на плечо. Он ничего не сказал. Просто стоял рядом, и в этом молчаливом жесте была и отцовская боль, и гордость, и принятие. Он понял, что его сын сегодня перековал себя. Из послушной заготовки он превратился в клинок с собственной волей. И теперь этот клинок шёл на свою первую закалку. Самую страшную и непредсказуемую.

Глава 13: Слёзы и Обещания

Общий сбор закончился. Имена пяти воинов были названы – трое добровольцев и двое, выбранных слепым жребием. Люди расходились медленно, в гнетущей тишине, обсуждая новость шёпотом. Площадь пустела, унося с собой ощущение общей беды и оставляя каждую семью наедине со своим личным горем или облегчением.

Яромир всё ещё стоял на том же месте, рядом с родителями. Мать молча плакала, отвернувшись, а отец так и держал руку у него на плече, будто боясь, что если отпустит, сын тут же исчезнет. Яромир чувствовал себя опустошённым и одновременно наполненным какой-то новой, гранитной твёрдостью. Решение было принято, мосты сожжены.

Он собирался идти домой, готовиться к разговору, который, он знал, будет самым трудным в его жизни, когда услышал за спиной быстрые, лёгкие шаги. Он обернулся.

Любава.

Она бежала к нему, не обращая внимания ни на кого вокруг. Её лицо было бледным и заплаканным, красивая коса растрепалась, а в глазах плескалось отчаяние. Она остановилась прямо перед ним, тяжело дыша, и на несколько мгновений просто смотрела на него снизу вверх, словно не веря, что всё это происходит наяву.

Его родители тактично отошли на несколько шагов, оставляя их наедине.

– Зачем? – выдохнула она, и её голос сорвался. – Яромир, зачем ты это сделал?

– Так было нужно, Любава, – ответил он просто, хотя сердце его сжалось от вида её слёз.

– Кому нужно? – в её голосе зазвенела горечь. – Князю? Старосте? Им нужны пять человек, любых! Почему именно ты? Ты мог ждать жребия! У тебя были все шансы остаться! Ты… ты ведь не воин! Ты кузнец! Твоё место здесь, у горна!

Слёзы хлынули из её глаз, и она уже не пыталась их сдерживать. Они катились по щекам, оставляя блестящие дорожки.

– Глупый! Ты такой глупый! – шептала она, сжимая кулаки. – Ты думаешь, это игра? Как ваши тренировки с матерью? Это война! Настоящая! Там убивают! Ты хоть понимаешь это?

Она подалась вперёд и ударила его своими маленькими кулачками в широкую грудь. Удары были слабыми, отчаянными, полными бессильной ярости и страха.

– Не уходи… прошу тебя… – её гнев сменился мольбой. Она вцепилась в его рубаху, умоляюще заглядывая ему в глаза. – Пойди к отцу, скажи, что передумал. Пусть возьмут другого! Прошку-мельника, он такой хвастун, пусть и докажет свою смелость! Кого угодно, только не тебя!

Яромир молчал, позволяя ей выплеснуть свою боль. Он осторожно взял её руки в свои, прекращая её удары, и почувствовал, как она дрожит. Её руки были ледяными.

– Я не могу, Любава, – сказал он тихо, но твёрдо. – Если бы я спрятался сегодня, я бы не смог больше смотреть ни в глаза отцу, ни тебе. Я бы перестал уважать себя. И как бы я жил с этим?

– Я не хочу твоего уважения! Я хочу, чтобы ты был жив! – вскрикнула она. – Я…

Она запнулась, не решаясь произнести то, что рвалось из самого сердца. Но её глаза говорили громче любых слов. В них была не просто девичья симпатия или страх за соседа. В них была любовь – отчаянная, испуганная, впервые обнажившая себя перед лицом неминуемой разлуки.

И Яромир, смотревший в эти глаза, всё понял.

– Я вернусь, – сказал он. Это было единственное, что он мог ей обещать.

– Никто не знает этого! – она замотала головой, слёзы снова потекли по её лицу. – Война забирает лучших. Я знаю… я слышала сказки…

– Значит, это будет моя сказка, – он постарался вложить в свой голос всю уверенность, которую мог найти в себе. – Та, в которой герой возвращается. Я сильный, Любава. И мать меня многому научила. Я не дам себя убить.

Он увидел, что его слова не утешают её. Её плечи поникли в отчаянии. Она поняла – он непреклонен. Его решение было твёрдым, как сталь, которую он ковал.

Она молчала, лишь всхлипывала, опустив голову. Яромир не знал, как её утешить. Он никогда не видел столько боли в одном человеке, и от осознания того, что он – причина этой боли, ему самому становилось невыносимо.

– Обещай, – прошептала она наконец, не поднимая головы.

– Что?

– Обещай, что вернёшься, – она подняла на него свои глаза, красные от слёз, но полные последней, отчаянной надежды. – Поклянись мне. Богами, землёй, чем угодно. Просто обещай. Мне нужно будет во что-то верить, когда ты уйдёшь.

Он посмотрел на её заплаканное, родное лицо. И в этот момент война перестала быть для него делом чести или битвой с призрачным волком. Она стала препятствием. Препятствием, которое он должен преодолеть, чтобы вернуться сюда, к ней.

– Я обещаю, Любава, – произнёс он медленно, вкладывая в каждое слово всю свою волю. – Я клянусь тебе огнём моей кузницы и небом над этой землёй. Я вернусь.

Она долго смотрела ему в глаза, словно пытаясь найти в них ложь, но видела лишь твёрдую решимость. Медленно она кивнула, принимая его клятву, как единственное лекарство от своего страха. Это было хрупкое обещание против целой армии, но сейчас это было всё, что у неё было.

Глава 14: Прощальный Платок

Настал день ухода. Неделя сборов пролетела как один миг, наполненный суетой, тихими слезами и тяжёлым, гнетущим ожиданием. Яромир почти не выходил из кузницы. Вместе с отцом они работали, как одержимые, словно пытаясь заглушить грохотом молота тревогу и боль.

Они выковали ему добротный меч – не слишком тяжёлый, но идеально сбалансированный, с лезвием, способным перерубить молодой дубок. Отец, молча и сосредоточенно, вложил в этот клинок всё своё мастерство, всю свою невысказанную отцовскую любовь и страх. Мать починила и подогнала по росту старую кожаную куртку, подбитую изнутри мехом, – всё, что осталось от её воинского прошлого. Она научила его, как правильно наматывать обмотки, чтобы не натереть ноги в долгом походе, и вложила в мешочек с солью и сухарями несколько сушёных целебных трав, способных остановить кровь или снять жар.

Вся деревня собралась у околицы, чтобы проводить пятерых своих воинов. Утро было серым и холодным, будто само небо скорбело вместе с ними. Воздух был полон сдавленных рыданий, коротких напутствий и скрипа телеги, на которой везли скудные припасы для новоиспечённых ратников.

Яромир попрощался с родителями. Мать, вопреки своему воинскому нраву, крепко обняла его, уткнувшись лицом ему в плечо. Её тело сотрясалось от беззвучных рыданий. "Будь не только волком, но и лисой, слышишь?" – прошептала она ему на ухо. – "Живи, сынок. Просто живи". Отец лишь молча стиснул его плечо своей огромной ладонью. В его взгляде Яромир прочитал больше, чем в любых словах: боль, гордость и благословение.

Он уже собирался присоединиться к остальным четверым, ждавшим у дороги, когда увидел её.

Любава стояла в стороне от всех, у старой берёзы. Она не плакала, как другие женщины. Её лицо было бледным и строгим, и она смотрела только на него. Когда их взгляды встретились, она медленно кивнула, призывая его подойти.

Он отделился от толпы и подошёл к ней. Мир вокруг них, со всеми его звуками и слезами, казалось, отступил, создав маленький, тихий островок только для них двоих.

– Я пришла попрощаться, – сказала она тихо, и голос её был ровным, лишённым истерики прошлых дней. В ней появилась новая, хрупкая, но несгибаемая решимость.

– Спасибо, что пришла, – ответил он, не зная, что ещё можно сказать. Слова казались пустыми и бессмысленными перед лицом разлуки.

Она молчала, вглядываясь в его лицо, словно пытаясь запомнить каждую черту: линию скул, выгоревшие на солнце брови, маленькую родинку у виска.

– Ты обещал, – прошептала она, и это был не вопрос, а утверждение.

– И я сдержу слово, – так же тихо ответил он.

Любава медленно разжала кулак. На её ладони лежал маленький, аккуратно сложенный кусочек ткани. Это был тонкий льняной платок, белый, как первый снег. Но не его белизна поразила Яромира. По самому краю платка шла искусная вышивка шёлком – тонкая нить василькового цвета, того самого, что и её глаза, образовывала узор из переплетённых полевых цветов и колосьев. Это была кропотливая, ювелирная работа. И в уголке платка был вышит крошечный знак – молот и пламя. Его знак.

– Это… чтобы у тебя было что-то, что будет напоминать о доме, – сказала она, и её голос впервые дрогнул. – Он не защитит от меча и не остановит стрелу. Но он будет с тобой.

Она взяла его большую, загрубевшую руку и вложила в неё платок. Ткань была прохладной и гладкой на ощупь, пахла травами и… ею.

– А ещё… – она запнулась, собираясь с духом. – Чтобы ты помнил, что тебя здесь ждут.

И тогда она подняла на него свои огромные, полные слёз и любви глаза, и произнесла слова, которые стали его вторым оберегом, возможно, даже более сильным, чем вышитые узоры.

– Я буду тебя ждать, Яромир, – прошептала она. – Сколько бы ни прошло времени. Зима или лето, год или пять. Я буду выходить на эту дорогу и смотреть, не идёшь ли ты. Я буду ждать. Обещаю.

Её обещание было ответом на его клятву. Они обменялись не просто подарком и словами. Они связали свои судьбы невидимой нитью, переброшенной через войну, через расстояние, через саму смерть.

Яромир бережно, словно это было величайшее сокровище, спрятал платок за пазуху, под кожаную куртку, ближе к сердцу. Он чувствовал его лёгкое прикосновение к коже.

– Меня уже зовут, – глухо сказал он, услышав голос Остапа.

Любава кивнула, отступая на шаг. Она не пыталась его обнять или удержать. Она понимала, что прощание и так невыносимо.

– Иди, – прошептала она. – И возвращайся.

Он развернулся и, не оглядываясь, пошёл к своим товарищам. Он не оглядывался, потому что боялся, что если увидит её заплаканное лицо ещё раз, его гранитная решимость даст трещину.

Он шёл по дороге, удаляясь от родной деревни, от кузницы, от родителей. Но на сердце у него лежал маленький, вышитый васильками платок. Прощальный подарок и молчаливая клятва. И он знал, что этот клочок ткани даст ему больше сил, чем любой меч, и согреет в самые лютые морозы лучше любого огня. Потому что теперь у него была причина не просто выжить. У него была причина вернуться.

Глава 15: Материнское Благословение

Накануне ухода, когда последние приготовления были закончены, а тяжёлые мысли заполнили дом густой, гнетущей тишиной, мать подозвала Яромира. Отец, не в силах выносить это молчаливое прощание, ушёл во двор, якобы проверить скотину. Они остались вдвоём в полумраке избы, освещённой лишь неровным светом догорающих в печи углей.

Зоряна сидела на лавке, прямая и строгая, и её лицо в пляшущих отсветах пламени казалось высеченным из камня. Вся её материнская мягкость ушла, спряталась куда-то вглубь. Перед ним сидела воительница, какой она, должно быть, была много лет назад.

– Подойди, сын, – сказала она тихо, и её голос был твёрд, без единой слезинки. Слёзы она выплакала вчера, сегодня было время для дела.

Яромир подошёл и сел напротив.

Мать положила на стол перед ним длинный, узкий свёрток из старой, вытертой кожи. Она медленно, почти ритуально, развернула его. Внутри лежал нож.

Это было не то оружие, которое ковал его отец, – широкое, основательное, созданное для мощного удара. Этот нож был иным. Узкое, хищное лезвие, тёмное от времени, слегка изогнутое, как коготь хищной птицы. Оно было идеально заточено, и даже в слабом свете на его кромке играл холодный, зловещий блик. Рукоять была сделана не из дерева, а из обмотанных тёмной кожей плоских костяных пластин, идеально лежавших в руке. Навершие рукояти было выполнено в виде головы рыси – зверя тихого, хитрого и смертоносного.

Яромир никогда не видел этого ножа. Мать хранила его в самом дальнем углу своего сундука, вместе с вещами из прошлой, дозамужней жизни.

– Меч тебе выковал отец, – произнесла она, не сводя с него своих пронзительных глаз. – Меч – оружие для боя. Он кричит о себе, он виден издалека. Он для воинов. Но война, Яромир, это не только поле битвы.

Она взяла нож в руки, и он стал будто продолжением её ладони. Она держала его не как деревенская женщина, а как человек, который не раз пускал подобное оружие в ход.

– Чаще всего жизнь спасает не тот, кто громче всех кричит, а тот, кто умеет быть тихим. Этот нож – оружие для тени. Он не для того, чтобы рубить доспехи. Он для того, чтобы перерезать верёвку, вскрыть замок, снять часового. Он для того, чтобы нанести один, точный, тихий удар, когда никто не ждёт. Он для того, кто хочет выжить.

Она протянула нож ему, рукоятью вперёд. Яромир осторожно взял его. Оружие было удивительно лёгким, но идеально сбалансированным. Он почувствовал, как холод металла передаётся его коже, и в этом холоде была заключена смертоносная эффективность.

– Это был мой нож, – сказала она. – Он служил мне верой и правдой в те времена, о которых я не люблю рассказывать. Он спас мне жизнь трижды. Теперь пусть он послужит тебе. Носи его в сапоге или под левой рукой, под курткой. И никогда не показывай без крайней нужды. Пусть все думают, что у тебя есть только меч. Твоё главное оружие – то, о котором враг не знает.

Яромир молча кивнул, пряча нож в специально пришитые матерью кожаные ножны.

Она наклонилась к нему, и её голос стал ещё тише, превратившись в напряжённый шёпот, предназначенный только для его ушей.

– А теперь слушай меня внимательно. Я учила тебя драться, но теперь я скажу тебе самое главное. Забудь всё, чему учат воеводы. Забудь о славе, о подвигах и честном бое. Это сказки для князей. Твоя задача – одна. Вернуться. Живым.

Она вцепилась пальцами в его плечи, заглядывая ему в самую душу.

– Если можешь убежать – беги. Если можешь спрятаться – прячься. Если можешь ударить в спину, чтобы не получить удар в грудь, – ударь и не думай. Не лезь в самую гущу. Держись с краю. В бою всегда смотри по сторонам, а не только на того, кто перед тобой. Смерть приходит сбоку. Никогда не спи на земле, всегда ищи укрытие, даже если это простая канава. Не доверяй никому, кто обещает лёгкую добычу или говорит сладкие речи. Не пей из чужой фляги. И всегда, слышишь, всегда помни: на поле боя нет героев. Есть только живые и мёртвые. Твоё дело – быть среди первых.

Это было страшное благословение. Благословение не на победу, а на выживание. Это была мудрость, купленная кровью, потом и потерями, мудрость, которую не найти ни в одной песне и ни в одной сказке.

– Ты меня понял? – твёрдо спросила она.

– Понял, мама, – хрипло ответил он.

Её суровое лицо на миг смягчилось. Вся её воинская стать исчезла, и перед ним снова была просто его мать, которая отпускала своего единственного сына на войну. Она притянула его к себе и крепко-крепко обняла, как в детстве, когда он разбивал коленку.

– Боги могут отвернуться, князья могут предать, оружие может сломаться, – прошептала она ему в волосы, и её голос наконец дрогнул. – У тебя есть только ты сам. Твой ум, твои ноги, твои руки. Положись на них. И вернись. Вернись ко мне.

Она отстранилась и быстро вытерла навернувшуюся слезу. Снова стала строгой и собранной.

– Иди. Теперь ты готов.

Яромир вышел из избы во двор, сжимая под курткой рукоять материнского ножа. Он нёс с собой не просто оружие. Он нёс её последнюю, самую главную и самую страшную заповедь: выжить. Любой ценой. И это благословенно циничное наставление стоило больше, чем сотня отцовских советов о чести и стали.

Глава 16: Объединение Поляков

Сцена резко меняется, переносясь на много сотен вёрст к западу, в земли, изрезанные глубокими оврагами и поросшие густыми, дремучими лесами. Здесь воздух был иным – более влажным и тяжёлым. Здесь, на обширной поляне у слияния двух рек, под хмурым, низким небом, собралась огромная, беспокойная толпа. Тысячи воинов, чьи лица были обветрены, а руки знали лишь мозоли от рукояти меча и древка копья.

Это были последние. Последние из польских племён, кто ещё не склонил голову перед новым хозяином этих земель. Племя Вислян. Гордое, упрямое и до сих пор считавшее себя самым сильным. Их седовласый вождь Земовит стоял на небольшом возвышении, окружённый своими лучшими дружинниками, и с презрением смотрел на лагерь, раскинувшийся напротив.

Лагерь чужаков. Лагерь Леха.

Он появился из ниоткуда, этот Лех. Ещё год назад он был лишь одним из множества мелких вождей, чьё имя едва знали за пределами его родной долины. А сегодня под его знаменем – чёрным полотнищем с вышитым на нём оскаленным волчьим черепом – стояли тысячи. Мазовшане, Поляне, Лендзяне – все те, с кем Висляне веками воевали, заключали союзы и снова воевали, теперь были единым войском. Его войском.

В лагере Леха царил железный порядок. Шалаши стояли ровными рядами. Часовые, расставленные по периметру, не дремали и не вели праздных разговоров. Над сотнями костров варилась пища, но не было слышно ни пьяных криков, ни бряцания оружия в ненужных стычках. Это была не просто орда. Это была армия.

И вот из центрального шатра, самого большого и простого, без украшений и бахвальства, появился он. Лех.

Он не был ни гигантом, ни красавцем. Высокий, жилистый, с резкими, хищными чертами лица. Длинные тёмные волосы были грубо стянуты на затылке. Он был одет просто – в волчью шкуру, наброшенную на кожаную броню, и потёртые штаны. Но когда он шёл, всё вокруг замирало. В его походке была мощь зверя, а в тёмных, глубоко посаженных глазах горел холодный огонь неукротимой воли. За ним, как тень, следовал человек в причудливом наряде из перьев и шкур, с посохом из скрюченного дуба в руке – его шаман, Морок.

Лех не стал ждать, пока к нему придут с переговорами. В сопровождении лишь десятка своих телохранителей, он направился прямо к холму, где стоял Земовит. Без страха, без колебаний. Он шёл по ничейной земле так, словно она уже принадлежала ему.

Воины Вислян напряглись, сжимая копья, но их вождь жестом остановил их. Он хотел услышать, что скажет этот выскочка.

Лех остановился у подножия холма, достаточно близко, чтобы его голос был хорошо слышен, но на безопасном расстоянии от вражеских мечей.

– Земовит! – крикнул он, и его голос, не громкий, но звенящий, как натянутая тетива, разнёсся над поляной. – Я пришёл не воевать с тобой. Я пришёл говорить.

– Мне не о чем говорить с тем, кто огнём и мечом прошёлся по землям моих братьев! – прорычал в ответ старый вождь.

Лех криво усмехнулся.

– Братьев? Ты называешь братьями тех, кто прошлой осенью угнал твой скот? Тех, с кем твои отцы и деды резались за каждый клочок земли? Мы не были братьями, Земовит. Мы были стаей грызущихся псов, которые так увлечены дракой друг с другом, что не замечают, как с запада подбирается медведь, а с востока – рысь.

Он обвёл рукой собравшиеся тысячи.

– Я не прошёлся по этим землям огнём и мечом. Я выковал из них один большой меч! Пока мы делили поля и леса, с запада пришли немцы со своим новым богом и железными крестами, выжигая наши сёла. С севера дикие пруссы и ятвяги уводили наших женщин. С востока русичи крепли и строили свои города всё ближе к нашим границам. Мы умирали поодиночке. Я предлагаю жить. Вместе.

Его слова были просты, но они попадали в цель. Каждый из воинов Вислян помнил набеги соседей. Каждый знал о тевтонской угрозе.

– И что же ты предлагаешь, "объединитель"? – с сарказмом спросил Земовит. – Чтобы я, вождь Вислян, склонил голову перед тобой, безродным волком?

– Я не прошу тебя склонить голову, – ответил Лех, и его голос стал жёстким, как сталь. – Я прошу её поднять. Поднять и посмотреть дальше своего забора. Я предлагаю тебе не рабство, а место в моей дружине. Правое крыло в моём войске. Мы пойдём вместе, но не друг на друга. Мы пойдём на наших врагов. Мы вернём то, что у нас отняли пруссы. Мы покажем немцам, что у наших богов клыки острее их крестов. Мы заставим русичей уважать наши границы! У нас будет одна земля, одна сила, одна цель!

Он говорил страстно, яростно, и его энергия передавалась толпе. Даже воины Земовита слушали его, затаив дыхание. Это были слова, которых они ждали, даже не осознавая этого.

– Хватит грызть кости, оставленные другими! – гремел голос Леха. – Пришло время самим стать охотниками! Земовит! Выбор за тобой. Присоединяйся ко мне – и твоё имя будет вписано в начало нашей великой истории. Или откажись – и оно станет последней строчкой в истории твоего вымирающего племени. У тебя есть время до заката, чтобы принести мне клятву. Если к закату ты не придёшь, то завтра на рассвете мы будем говорить на языке мечей. И этот язык, поверь, я знаю лучше, чем язык слов.

Сказав это, он резко развернулся и так же уверенно пошёл обратно к своему лагерю.

Земовит остался стоять на холме, бледный от ярости. Но он видел, как смотрят на него его собственные воины. В их глазах он видел не только преданность ему, старому вождю. Он видел отблеск того огня, который зажёг в них Лех. Он видел жажду силы, славы и единства.

И старый вождь понял, что проиграл. Не битву. Он проиграл будущее. Лех предлагал им не мир – он предлагал им великую войну. А для воинов нет ничего слаще этого обещания.

Вечером, когда солнце коснулось края земли, седой Земовит в сопровождении своих дружинников спустился с холма и протянул свой меч Леху. Объединение было завершено. Стая собралась. И её голодный взгляд был направлен на север. На пруссов. А затем… на восток.

Глава 17: Шёпот Шамана

В то время как вожди праздновали объединение, упиваясь брагой и громкими речами о грядущих победах, в стороне от общего веселья, в глубоком овраге, скрытом от посторонних глаз густым ельником, горел иной костёр. Его пламя было не весёлым и оранжевым, а больным, зеленовато-синим, и оно почти не давало тепла, лишь отбрасывало на землю причудливые, дёрганые тени. Воздух здесь был тяжёлым, пахло болотной гнилью, сухими травами и чем-то ещё – сладковатым, тревожным запахом свежей крови.

У этого костра сидел Морок, шаман Леха. Он был худым, как скелет, обтянутый кожей, и его возраст невозможно было определить. Его лицо было покрыто ритуальными шрамами, а глаза, спрятанные в глубоких глазницах, горели тусклым, нечеловеческим огнём. Он сидел неподвижно, раскачиваясь взад и вперёд в едва заметном, гипнотическом ритме.

Перед ним на большом плоском камне, служившем алтарём, были разложены предметы его колдовства: пожелтевший череп рыси, пучок вороньих перьев, связанных человеческим волосом, чаша из тёмного дерева, наполненная мутной жидкостью, и обсидиановый нож, чёрный, как сама ночь.

Лех пришёл один, без охраны. Он доверял Мороку больше, чем любому из своих вождей. Именно этот иссохший старик появился в его лагере год назад и своими пророчествами, зельями и советами помог ему пройти путь от мелкого вожака до повелителя всех племён. Лех был силой. Морок был мудростью – тёмной, древней мудростью, что черпалась не из книг, а из шёпота духов земли.

– Они твои, – проскрипел Морок, не поворачивая головы. Его голос был похож на шелест сухих листьев. – Висляне приняли твою волю.

– Они приняли мою волю, потому что я дал им то, чего они хотели, – ответил Лех, и в его голосе прозвучала сталь. – Цель. А теперь нам нужно благословение. Пруссы – крепкий орешек. Их воины – дикие звери, а их боги – древние и сильные.

Морок медленно кивнул.

– Любой орешек можно расколоть, если бить в нужное место. А боги… боги всегда благосклонны к тем, кто щедро их кормит. И сегодня мы устроим для них пир.

Он поднял с земли небольшой кожаный мешок. Из него доносилось слабое, испуганное поскуливание. Морок развязал его и вытащил маленького чёрного щенка, слепого, ещё не успевшего познать мир. Щенок задрожал на холодном воздухе.

Лех нахмурился. – Щенок? Ты хочешь задобрить богов щенком, Морок? Мне нужна великая победа, а не удача на охоте!

– Великое начинается с малого, – прошипел шаман. – Это не жертва. Это сосуд.

Не обращая внимания на недовольство вождя, Морок положил щенка на алтарь. Животное жалобно заскулило. Шаман взял обсидиановый нож. Он не стал убивать щенка. Вместо этого он сделал на его лапке небольшой, неглубокий надрез. Выступило несколько капель тёмной крови. Морок собрал их в деревянную чашу с мутной жидкостью и что-то зашептал на древнем, забытом языке.

Потом он обернулся к Леху. – Дай мне свою руку.

Лех без колебаний протянул руку. Морок тем же ножом сделал точно такой же надрез на большом пальце вождя. Кровь Леха, яркая, живая, смешалась с кровью щенка в чаше.

– Теперь ты и он – одна кровь. Одна судьба, – прошептал Морок. Он обмакнул палец в кровавую смесь и начертил на лбу Леха сложный символ, похожий на сплетение корней. – Теперь духи будут видеть в тебе не просто человека. Они увидят вожака стаи. Первого из многих.

Он отпустил щенка на землю. Тот, скуля, заковылял в темноту.

– И это всё? – недоверчиво спросил Лех, вытирая кровь со лба.

Глаза Морока странно блеснули в свете колдовского огня.

– О нет. Это лишь начало. Это – благословение на поход. А о победе… о ней мы попросим ту, что жаждет больше других. Ту, чьё имя – Мара.

При упоминании этого имени Лех невольно поёжился. Даже он, не знающий страха воин, испытывал суеверный ужас перед богиней смерти и болезней. Это была тёмная сила, к которой обращались лишь в крайнем случае, и цена за её помощь всегда была высока.

Морок снова повернулся к алтарю. Он бросил в костёр щепотку какого-то порошка, и пламя взметнулось вверх, изменив цвет на мертвенно-бледный. В воздух поднялся тяжёлый, дурманящий запах. Шаман начал раскачиваться всё быстрее и быстрее, его бормотание перешло в гортанный, нечеловеческий вой.

– О Мара, Хозяйка Тёмной Воды, Владычица Зимней Ночи! – взывал он, простирая костлявые руки к небу. – Твой верный слуга просит тебя! Великий Волк собирает свою стаю! Он идёт на север, на восток! Он идёт сеять смерть, чтобы собрать для тебя жатву!

Воздух в овраге стал ледяным. Тени от деревьев заплясали, принимая уродливые, кошмарные формы. Леху показалось, что он слышит шёпот, идущий отовсюду и ниоткуда – миллионы голосов, шепчущих на языке боли и отчаяния.

– Дай ему силу, о Великая! – продолжал кричать Морок. – Ослепи его врагов, наполни их сердца страхом! Сделай его воинов волками, что не знают ни боли, ни жалости! Пусть их мечи будут продолжением твоего серпа! Взамен… взамен мы обещаем тебе великий пир! Каждая душа, что падёт от их руки, каждая капля пролитой крови – всё будет твоё! Пруссы станут лишь закуской! А потом… потом мы принесём тебе в дар души русичей! Богатый урожай ждёт тебя, Великая!

Пламя костра опало так же резко, как и взметнулось, снова став сине-зелёным. Морок тяжело рухнул на колени, прерывисто дыша. Наваждение схлынуло.

– Она услышала, – выдохнул он. – Она приняла дар. И она ждёт плату.

Лех стоял, сжимая кулаки. Он чувствовал, как по венам бежит не просто кровь, а ледяной огонь. Уверенность, многократно усиленная тёмной магией, наполняла его. Он больше не был просто вождём. Он стал орудием в руках древней, голодной силы. И это ему нравилось.

– Хорошо, – сказал он глухо. – Она получит свою плату. С лихвой.

Он повернулся и пошёл прочь из оврага, обратно к своему войску. А Морок остался сидеть у затухающего костра, и на его губах играла жуткая, довольная улыбка. Он связал судьбу вождя, его армии и свою собственную с волей самой тёмной из богинь. Пути назад теперь не было. Только вперёд, через кровь и смерть. Поход был благословлён. Но не светом, а тьмой.

Глава 18: Поход на Пруссов

С первыми лучами рассвета, когда над рекой ещё стелился густой туман, огромный лагерь объединённого польского войска пришёл в движение. Прозвучал негромкий, хриплый рёв бычьих рогов – не радостный сигнал к празднику, а суровый, деловитый призыв к походу. Воины без лишней суеты и криков сворачивали свои скромные жилища, тушили костры, проверяли оружие и сбрую. Дисциплина, которую Лех вбивал в них месяцами, давала свои плоды. Это была уже не пёстрая толпа враждующих кланов, а единый организм, готовый к войне.

Войско выстроилось в длинную, змееподобную колонну. В авангарде, под чёрным знаменем с волчьим черепом, ехал сам Лех на своём могучем вороном коне. Его лицо было непроницаемо, взгляд устремлён на север. Рядом с ним, на костлявой кобыле, ехал шаман Морок, укутанный в шкуры, похожий на зловещую птицу. Следом шла личная дружина Леха – сотня отборных бойцов, прошедших с ним через огонь и воду.

За ними двигались отряды других племён. Каждое под своим стягом, со своим вождём во главе. Здесь были и гордые Висляне Земовита, получившие, как и было обещано, почётное место на правом фланге, и Мазовшане, и Поляне, и все те, кого Лех подчинил себе за последний год. Вчерашние враги теперь шли плечом к плечу, объединённые новой целью и, возможно, страхом перед своим новым повелителем. Их перешёптывания и недоверчивые взгляды ещё остались, но общая воля Леха сковывала их крепче любых цепей.

Колонна растянулась на несколько вёрст. Скрипели сотни телег обоза, перевозивших припасы, осадные лестницы и разобранные тараны. Мычали коровы и блеяли овцы, ведомые на убой. Ржали тысячи коней. И над всем этим стоял глухой, мерный гул – топот десятков тысяч ног, обутых в кожу, шагающих на север.

Их целью были земли пруссов – дикого, воинственного народа, жившего в густых, непроходимых лесах к северу от польских владений. Пруссы не строили больших городов и не пахали землю. Они жили лесом, поклонялись своим древним богам в священных рощах и считали войну лучшим из ремёсел. На протяжении веков они совершали опустошительные набеги на своих южных соседей, уводя скот, забирая урожай и, что самое страшное, пленяя людей для рабства или кровавых жертвоприношений.

Последний такой набег, случившийся прошлой весной, был особенно жестоким. Они сожгли несколько деревень, угнали в полон сотни людей, включая родичей некоторых из вождей, ныне идущих под знаменем Леха. Усмирение пруссов было не просто захватническим походом. Для многих это была кровная месть. Но для Леха это было нечто большее.

Во-первых, это была проба сил. Он должен был показать всем – и своим, и чужим, – на что способно его объединённое войско. Победа над грозными пруссами должна была сцементировать его власть и заставить замолчать последних недовольных.

Во-вторых, это была добыча. Казна его была пуста, а воинам нужно платить. Прусские сокровищницы, по слухам, ломились от награбленного за многие годы.

И в-третьих, это был первый платёж по его договору с тёмной богиней. Мара жаждала крови, и Лех собирался предоставить её в изобилии. Прусские земли должны были стать первым кровавым блюдом на её пиру.

Они шли несколько дней. Леса становились всё гуще и темнее, тропы – уже и опаснее. Это была чужая земля, враждебная и полная ловушек. Прусские лазутчики, невидимые и бесшумные, как лесные духи, следили за ними с верхушек деревьев, из оврагов и зарослей. Иногда из чащи прилетала одинокая стрела, сражавшая неосторожного воина из арьергарда. Иногда натыкались на волчьи ямы, искусно замаскированные на тропе.

Но армия Леха не была толпой неопытных селян. Его разведчики, такие же лесные охотники, шли далеко впереди, тщательно прощупывая путь. Воины двигались плотными рядами, всегда готовые к бою. Потери были, но они лишь злили и закаляли войско.

Морок тоже не сидел сложа руки. Каждую ночь он проводил свои ритуалы, взывая к духам леса, прося их не мешать походу и ослепить врага. Он окроплял оружие воинов настоями из трав, которые, по его словам, должны были отводить вражеские удары и делать свои более точными. Войско всё больше и больше проникалось его тёмной аурой, превращаясь из обычной армии в орду, ведомую колдовской волей.

Наконец, разведчики принесли весть: впереди, в самом сердце леса, на холме, окружённом тремя рядами частокола, стоит Ромове – главная лесная крепость пруссов. Именно там держали пленных, там хранились их сокровища и там их жрецы приносили жертвы своим богам.

Лех отдал приказ остановиться. Колонна замерла, и в вечернем лесу воцарилась напряжённая тишина. Воины молча точили мечи, проверяли тетивы луков. Они чувствовали близость врага, близость большой крови.

Лех стоял на небольшом пригорке, глядя на север, где за верхушками деревьев уже виднелся дым от костров в прусской крепости.

– Они ждут нас, – сказал Морок, появившись рядом с ним, как тень.

– Пусть ждут, – ответил Лех, и в его глазах блеснул холодный, хищный огонь. – Чем дольше они ждут, тем слаще будет их отчаяние. Завтра на рассвете мы начнём.

Он не сомневался в победе. За ним стояла сила всех польских племён. За ним стояла воля тёмной богини. Он пришёл в эти леса не просить, а брать. И он собирался взять всё.

Глава 19: Лесная Крепость

С рассветом войско Леха вышло на широкую просеку, вырубленную самими пруссами, и перед ними открылся вид на Ромове. И даже закалённые в боях воины, видевшие немало укреплений, невольно замерли, поражённые этим зрелищем. Это была не просто крепость. Это был город, рождённый самим лесом, вросший в него и ставший его хищным сердцем.

Ромове располагался на вершине широкого, пологого холма, господствовавшего над окружающей местностью. Но это не были каменные стены и башни, к которым привыкли русичи или тевтоны. Пруссы строили из того, что давал им лес, и их архитектура была продолжением дикой, первобытной природы.

Три кольца обороны опоясывали холм. Внешнее, самое нижнее, было не просто частоколом, а чудовищным завалом. Огромные, вековые деревья, сваленные вперемешку, образовывали почти непроходимый барьер высотой в два человеческих роста. Их сучья, заострённые и торчащие во все стороны, превращали завал в смертельную ловушку для любого, кто попытался бы через него перелезть. В нескольких местах были оставлены узкие проходы-ворота, защищённые тяжёлыми бревенчатыми щитами.

За этим валом шёл глубокий и широкий ров, дно которого было утыкано заострёнными кольями, скрытыми под слоем мха и листьев. Перебраться через него можно было лишь по перекидным мостам, которые, несомненно, были уже подняты.

И, наконец, третье, внутреннее кольцо – сама цитадель. Это была стена из плотно подогнанных друг к другу толстых сосновых брёвен, высотой в три копья. Но самое удивительное было то, что стена не была отдельным строением. Строители искусно вплели её в живые деревья. Могучие дубы и сосны, росшие на вершине холма, служили опорами для стены и одновременно смотровыми башнями. На их раскидистых ветвях, на высоте многих метров, были сооружены дощатые платформы, соединённые между собой верёвочными мостиками. Там, в зелёной листве, уже можно было разглядеть силуэты лучников. Они не стояли на стене, они парили над ней, скрытые кронами, готовые осыпать нападающих дождём стрел с самых неожиданных направлений.

Крепость жила и дышала вместе с лесом. Она была зелёной, бурой, серой, её очертания смазывались, сливаясь с окружающим пейзажем. Казалось, будто сам холм оскалился тысячами деревянных клыков, защищая своё нутро.

Над вершинами бревенчатых стен виднелись крыши длинных домов-казарм, крытые дёрном и корой, почти неотличимые от лесной подстилки. В самом центре, на высшей точке холма, возвышалось строение, непохожее на остальные. Это был огромный, сложенный из вековых дубовых кряжей дом без окон, крытый соломой, из отверстия в крыше которого валил густой, чёрный дым. Это было святилище, место, где прусские жрецы-вайделоты говорили со своими богами. От этого места веяло древней, чужой и враждебной силой.

А на стенах и платформах уже кишели воины. Пруссы. Они были под стать своей крепости – дикие и неистовые. Длинноволосые, бородатые, одетые в грубые домотканые рубахи и шкуры медведей и волков. Многие были обнажены до пояса, демонстрируя тела, покрытые синими ритуальными татуировками. В их руках были не только мечи и копья, но и тяжёлые боевые топоры, рогатины и огромные деревянные дубины, утыканные острыми камнями.

Их было много, тысячи. Они не кричали угроз и не били в щиты. Они стояли молча, и это молчание было страшнее любого боевого клича. Они смотрели на войско Леха сверху вниз со спокойной уверенностью хищников, затаившихся в своём логове. Они были у себя дома. Они были под защитой своих стен и своих богов.

Лех медленно объезжал строй своих воинов, глядя на крепость. Его лицо было непроницаемым. Он видел всё: и мощь укреплений, и ярость защитников, и тактические трудности, которые им предстояли. Многие из его вождей, глядя на Ромове, уже начинали сомневаться. Такой орешек голыми руками не возьмёшь. Положить здесь можно было половину войска.

Но Лех видел и другое. Он видел страх в глазах некоторых пруссов. Он видел, что их слишком много для такой крепости, что они собрали сюда воинов со всех окрестных земель, оставив свои селения беззащитными. Он видел, что они поставили на кон всё, заперев себя в этой деревянной клетке.

Он остановил коня рядом с Мороком.

– Красивое логово, – сказал шаман, облизнув сухие губы. – Внутри много тёплой крови. Наша богиня будет довольна.

Лех не ответил. Он смотрел на высокое святилище в центре крепости. Туда, где сейчас, скорее всего, прусские жрецы приносили жертвы, моля о победе.

– Они думают, что лес на их стороне, – наконец произнёс он глухо. – Они ошибаются. Сегодня этот лес станет их могилой.

Он повернулся к своим воеводам.

– Окружить холм. Не дать уйти ни одной мыши. Готовить тараны и лестницы. Штурм на рассвете.

Приказ был отдан. Великая польская армия начала растекаться вокруг холма, заключая лесную крепость в железное кольцо. Пруссы на стенах смотрели на это безмолвно. Обе стороны знали: переговоров не будет. Будет только кровь.

Глава 20: Осада

Ночь перед штурмом была короткой и напряжённой. Войско Леха не спало. В свете тысяч костров, окруживших холм с Ромове, кипела работа. Скрипели пилы, глухо стучали топоры – воины спешно доделывали осадное снаряжение. Десятки огромных штурмовых лестниц, сколоченных из молодых сосен; тяжёлые, обитые сырой воловьей кожей щиты-мантелеты для прикрытия; и главное – два чудовищных тарана, увенчанные окованными железом дубовыми головами, каждый из которых требовал усилий тридцати человек. Воздух был наполнен запахом свежей древесины и напряжённым ожиданием.

Пруссы в крепости тоже не спали. Со стен доносились звуки гортанных песен-молитв, прерываемые дикими, пронзительными криками – то ли жрецы взывали к богам, то ли уже приносили кровавые жертвы, моля о защите. Огни в Ромове горели ярче обычного, и чёрный дым из центрального святилища валил гуще, словно там сжигали что-то большое.

Как только первый серый свет тронул верхушки деревьев, из лагеря Леха донёсся рёв боевых рогов. Протяжный, хищный, обещающий смерть. Это был сигнал.

Штурм начался.

Первыми пошли лучники. Сотни воинов, выстроившись за переносными щитами, начали методичный обстрел стен. Тучи стрел со свистом взмывали в утреннее небо, описывая дугу, и дождём обрушивались на защитников. Пруссы не остались в долгу. С деревянных платформ на деревьях, из-за брёвен частокола полился ответный ливень. Их стрелы были тяжелее, с широкими костяными наконечниками, предназначенными не пробивать доспех, а рвать плоть. В воздухе стоял непрерывный гул и свист, как от роя гигантских ос. Уже в первые минуты с обеих сторон упали десятки воинов, так и не сделав ни одного удара мечом.

Под прикрытием этой смертоносной перестрелки вперёд двинулись основные силы. Тяжело пыхтя, воины тащили лестницы и катили к внешнему завалу тараны. Их прикрывали товарищи со щитами, но потери всё равно были велики. Завал оказался ещё более грозным препятствием, чем казался издалека. Заострённые сучья цеплялись за одежду, не давая пролезть, а из скрытых бойниц между брёвнами в атакующих тыкали длинными копьями.

Битва за первый рубеж превратилась в жестокую, кровавую свалку. Люди Леха пытались рубить и растаскивать брёвна, а пруссы лили на них сверху кипящую смолу и кидали тяжёлые камни. Крик раненых и предсмертные хрипы смешивались с яростными боевыми кличами.

В центре, у ворот, два тарана, раскачиваемые десятками рук, начали свою монотонную, страшную работу. БУМ! – окованная голова врезалась в массивные ворота, сотрясая землю. БУМ! – снова и снова, с каждым ударом выбивая щепки и расшатывая засовы. Защитники на стенах не могли достать таранщиков, скрытых под прочной крышей, и в бессильной ярости метали в них всё, что попадалось под руку.

Лех наблюдал за битвой со своего холма, окружённый воеводами. Его лицо было спокойно, но глаза горели напряжённым огнём. Он видел, как его люди гибнут, но не выказывал никаких эмоций. Это была цена, которую он был готов заплатить.

– Они держатся крепко, – процедил Земовит, стоявший рядом. – Мои Висляне увязли у северной стены. Потери велики.

– Потери – это пища для богов, – безразлично бросил Морок, не отрывая взгляда от битвы. – Чем больше крови сейчас, тем слаще будет победа.

Битва шла уже несколько часов. Войско Леха, неся огромные потери, всё же медленно теснило защитников. В нескольких местах им удалось поджечь деревянный завал, и клубы едкого дыма заволокли поле боя, смешиваясь с запахом крови и пота. И вот, с оглушительным треском, одни из ворот не выдержали ударов тарана и рухнули внутрь.

В этот пролом, с яростным рёвом, хлынула отборная дружина Леха. Завязался бой уже внутри первого кольца обороны. Мечи столкнулись с топорами, сталь скрежетала о сталь. Здесь, в узком пространстве, преимущество было у пруссов – каждый из них стоил двоих, они дрались за свою землю, за свои семьи, запертые в цитадели. Но и люди Леха были не робкого десятка. Опьянённые боем, они лезли вперёд, через трупы своих и чужих, пробивая себе дорогу.

К полудню первое кольцо было взято. Выжившие защитники отступили за ров, поднимая за собой мосты. Перед атакующими лежал открытый, простреливаемый со всех сторон склон холма, а за ним – ров и главная стена.

Лех отдал приказ к передышке. Воины, тяжело дыша, отступили под защиту захваченного вала, унося раненых и готовясь ко второй, самой страшной фазе штурма. Поле перед ними было усеяно сотнями тел. Мара получила свою первую обильную дань.

Осада началась. Она была жестокой, кровавой и беспощадной. И это было лишь начало. Впереди была главная цитадель, и все понимали, что битва за неё будет в десять раз яростнее.

Глава 21: Проводы

Серое, безрадостное утро навалилось на деревню, будто мокрая мешковина. Даже петухи кричали как-то неуверенно и глухо. Это был день разлуки, день, который разделит жизнь многих семей на "до" и "после". У околицы, там, где просёлочная дорога ныряла в тёмную пасть леса, собралась почти вся деревня. Старики, женщины, дети – все пришли проводить тех, кого война вырвала из их привычного мира.

Пятеро воинов стояли немного в стороне, создавая вокруг себя зону отчуждения и неловкого молчания. Они уже не были своими – пахарями, охотниками, кузнецами. За одну неделю они превратились в ратников, отмеченных печатью княжеского приказа. На них была лучшая одежда, какую удалось сыскать, поверх которой были надеты видавшие виды кожаные куртки и самодельные стёганки, набитые конским волосом, чтобы хоть как-то защитить от удара. Оружие тоже было разномастным: у кого-то отцовский меч, у кого-то простое копье с рогатиной, а у молодого Вадима – лишь добротный топор, с которым он обычно ходил в лес.

Яромир, сын кузнеца, казался самым спокойным и собранным. Он стоял прямой и могучий, за спиной у него был походный мешок, а на поясе – новый, крепкий меч, вышедший из-под молота его отца. Его лицо было непроницаемо, но в серых глазах застыла твёрдая решимость. Рядом с ним стояли его родители, и их молчаливое горе было красноречивее любых слов.

Остап, старый охотник-вдовец, был, пожалуй, единственным, кто выглядел естественно в этом обличии. Одетый в привычную лосиную куртку, с длинным луком за спиной и колчаном, полным тяжёлых, оперённых гусиным пером стрел, он выглядел так, будто собрался на опасную охоту. Он по-свойски прощался с уже взрослыми сыновьями, давая им последние наставления по хозяйству. Но и в его морщинистых глазах таилась тревога: одно дело – выследить медведя в лесу, и совсем другое – встретить в чистом поле стену щитов.

Вадим, ровесник Яромира, наоборот, горел мальчишеским азартом. Он гордо потрясал своим топором и громко обещал матери и младшим сёстрам вернуться со славой и богатой добычей. Но его бравада была тонкой, как первый ледок, и под ней легко угадывалась дрожь страха перед неизвестностью.

И двое, кому не повезло со жребием. Гридь, молчаливый бобыль-плотник, человек средних лет, который всю жизнь строил дома, а теперь должен был идти их защищать. Он одиноко стоял в стороне, ему не с кем было прощаться, и от этого его фигура казалась ещё более трагичной. И Лютобор, молодой женатый мужчина, оставивший дома жену с грудным ребёнком. Его жена рыдала у него на груди, не в силах вымолвить ни слова, а он лишь гладил её по волосам и смотрел поверх её головы пустым, обречённым взглядом. Его судьба была самой жестокой.

Староста Еремей вышел вперёд.

– Братья, сыновья, – сказал он, и голос его дрогнул. – Вы идёте по велению князя, но и по велению совести. Вы идёте защищать не только границы Руси, но и каждый дом, каждую семью, что стоит за вашими спинами. Путь ваш будет труден и опасен. Но знайте, что наши мысли и молитвы будут с вами.

Он подошёл к каждому и вручил по небольшому узелку, в котором лежала краюха хлеба и щепотка родной земли. Простой, но сильный оберег.

Начались последние прощания. Матери обнимали сыновей, в последний раз крестя их и шепча молитвы. Жёны прижимались к мужьям, пытаясь запомнить их запах, их тепло. Дети, не понимая до конца происходящего, испуганно цеплялись за отцовские штаны. Воздух наполнился приглушёнными всхлипами, тихими обещаниями и скрипом единственной телеги, которую выделили, чтобы подвезти припасы до ближайшего города.

Яромир уже простился со всеми. Он увидел Любаву у берёзы и шагнул к ней. Толпа расступилась, молча наблюдая за ними. Ни для кого уже не было секретом, что связывает дочь старосты и сына кузнеца. Её подарок, прощальный платок, уже лежал у него на груди. Их короткий разговор и обмен клятвами остались только между ними, но вся деревня видела эту сцену немого прощания, полного боли и нежности.

– Пора, – глухо сказал Остап, взваливая на плечи свой мешок.

Пятеро воинов выстроились на дороге. Они обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на родную деревню, на знакомые до боли лица. На свой мир, который они оставляли позади.

И они пошли. Пять фигур, уходящих в рассветный туман. Они не оглядывались. Шаг за шагом, они уходили от дома, от мирной жизни, навстречу своей судьбе. А деревня ещё долго стояла у околицы, и тихий женский плач летел им вслед, пока их силуэты не растворились в утренней дымке. В этот день деревня стала меньше на пять мужчин. И никто не знал, скольким из них суждено будет вернуться.

Глава 22: Явление Волхва

Когда последние, самые мучительные слова прощания были сказаны, и пятеро ратников уже готовы были сделать первый шаг по дороге, ведущей прочь от дома, толпа на околице вдруг расступилась, пропуская вперёд человека, которого здесь одновременно и уважали, и побаивались.

Это был Велемудр, местный волхв. Он жил один, на отшибе, в небольшой землянке у опушки старого дубового леса, который в деревне считали священным и без нужды старались не тревожить. Велемудр не был ни стар, ни молод. Его длинные, седые, как лунь, волосы были перехвачены на лбу простым кожаным шнурком, а борода спускалась на грудь спутанными прядями. Но глаза его были молодыми – ясными, пронзительными, цвета весеннего неба, и казалось, они видят не то, что снаружи, а то, что скрыто внутри.

Он был одет в длинную серую рубаху из некрашеного льна, подпоясанную верёвкой, на которой висели многочисленные мешочки с травами, кореньями и какими-то камнями. В руке он держал длинный посох из корня вяза, увенчанный резной головой медведя.

Его появление было неожиданным. Волхвы редко вмешивались в мирские дела, тем более в дела княжеские. Но сейчас, в этот судьбоносный для деревни час, он пришёл.

Всякая суета и плач мгновенно стихли. Даже староста Еремей с почтением склонил голову. Присутствие волхва меняло всё: обыденные проводы превращались в нечто большее, в ритуал, связывающий мир людей с миром богов и духов.

Велемудр медленно, неспешной, плавной походкой подошёл к пятерым воинам. Он не обращал внимания ни на кого другого. Его ясные глаза поочерёдно вглядывались в лицо каждого из ратников. Он словно читал их души, видя и мальчишескую браваду Вадима, и глухую тоску Лютобора, и спокойную уверенность старого Остапа.

Он остановился перед каждым и молча вручил им по небольшому, вырезанному из кости оберегу. Обереги были разными, предназначенными для каждого воина лично. Остапу, охотнику, он дал амулет в виде волчьего клыка – для зоркости и удачи. Вадиму, полному юношеского огня, – символ Ярилы, дарующий неукротимую ярость в бою. Гридю и Лютобору – знак Рода, оберегающий и напоминающий о доме.

Когда он подошёл к Яромиру, он задержался. Его взгляд стал глубже, словно он пытался заглянуть за занавес обычного зрения. Яромир почувствовал себя неуютно под этим испытующим взором, будто волхв видел не просто сына кузнеца, а что-то ещё, скрытое и от него самого.

– Тебе, кузнец, я дам иной оберег, – произнёс Велемудр, и его голос, тихий и ровный, проникал в самое сердце.

Он достал из-за пазухи не костяной амулет, а плоский, гладкий, иссиня-чёрный камень, похожий на осколок ночного неба. Камень был холодным, но когда Яромир взял его, он почувствовал, как по руке пробежало слабое, едва уловимое тепло. На камне был вырезан один-единственный знак – спираль, уходящая вглубь.

– Это камень из сердца земли, – пояснил волхв, не сводя с него глаз. – Он не защитит от стрелы и не отведёт меч. Его сила в другом. Он поможет тебе сохранить ясность ума, когда вокруг будет царить туман – туман страха, туман лжи, туман чужой воли. Держи его при себе. Он поможет тебе видеть то, что скрыто от других.

Яромир не до конца понял смысл этих слов, но почувствовал их важность. Он крепко сжал камень в ладони и кивнул.

Велемудр уже собирался отойти, но вдруг снова остановился и, понизив голос так, что слышал только Яромир, добавил:

– Путь твой будет самым тёмным из всех. Ты идёшь не просто на войну людей. Ты идёшь на войну, которая уже идёт в мире духов. Ты невольно ступил на эту тропу, и теперь тебе придётся пройти её до конца. Не бойся того, что увидишь. Бойся того, что не заметишь. Твоя сила – не в мече. Твоя сила – в глазах.

Сказав это, он отступил. Яромир остался стоять, потрясённый его словами. Волхв говорил о том, о чём он лишь смутно догадывался, о чём кричал его сон и шептали тени в кузнице. Он знал. Этот старик знал о его даре или проклятии.

Волхв поднял свой посох, обводя им всех пятерых воинов.

– Идите с миром и возвращайтесь с победой! – провозгласил он уже для всех. – Да хранит Перун ваши мечи, да укроет Велес ваши тропы, и да придаст Сварог твёрдости вашим сердцам! Пусть боги предков будут с вами!

Он трижды стукнул посохом о землю. Прощание было окончено. Благословение дано. Теперь они уходили не просто как подданные князя, но как воины, отмеченные волей древних сил.

И когда они, наконец, тронулись в путь, Яромир чувствовал в своей руке не только прохладу таинственного камня, но и тяжёлую печать своей необычной судьбы. Предупреждение волхва гудело у него в голове, смешиваясь с болью разлуки и глухим предчувствием великих испытаний, лежащих впереди.

Глава 23: Предупреждение

После того, как Велемудр вручил обереги остальным четверым и они, с благодарностью и некоторым трепетом, отошли в сторону, проверяя свои амулеты, волхв так и остался стоять перед Яромиром. Его общее благословение уже прозвучало, но он не спешил уходить, и его ясные, пронзительные глаза были прикованы к лицу молодого кузнеца. Толпа, почувствовав, что происходит нечто важное и личное, инстинктивно хранила молчание.

Яромир всё ещё сжимал в руке гладкий чёрный камень. Тепло, исходящее от него, стало отчётливее, оно словно пульсировало в такт его сердцу.

– Остальные идут на войну людей, Яромир, сын Сварги, – начал Велемудр, и его голос был тихим, лишённым той торжественности, с которой он обращался ко всем. Это был разговор, а не пророчество. – Их враги будут из плоти и крови, их оружие – из стали. Они будут сражаться за землю, за добычу, за славу своего князя. Их путь ясен и прям, хоть и опасен.

Он сделал паузу, и его взгляд стал ещё глубже, словно он заглядывал за плечо Яромира, видя там невидимые тени.

– Твой путь будет иным. Твоя война уже началась, и она ведётся на двух полях сразу: на поле Яви, мира зримого, и на поле Нави, мира духовного. Ты сам того не ведая, стал точкой, где эти два мира пересеклись.

Сердце Яромира пропустило удар. Сон. Чёрный волк. Движущиеся тени в кузнице. Старик говорил о самых его потаённых, иррациональных страхах так, словно читал раскрытую книгу.

– Что… что вы имеете в виду? – выдавил из себя Яромир.

– Ты видишь их, не так ли? – вопрос волхва прозвучал мягко, но в нём не было сомнения. – Краем глаза. В сумерках. Когда усталость смывает с глаз пелену обыденности. Ты видишь тех, кто всегда рядом, но кого не замечают другие. Духов места, блуждающие тени, порождения страха.

Это было прямое попадание. Яромир молча кивнул, не в силах отрицать.

– Это старый дар. Или проклятие, – продолжал Велемудр, и в его голосе не было ни удивления, ни осуждения, лишь констатация факта. – Дар видящего. В твоём роду, по линии матери, были такие. Он спал в тебе, но тревога, что пришла в мир, разбудила его. Словно стук в дверь дома, в котором давно никто не живёт.

Он оперся на свой посох, и его взгляд стал отстранённым, обращённым внутрь.

– Тьма, что собирается на западе, это не просто войско честолюбивого вождя. Это лишь наконечник копья. Древко же его сделано из иной материи – из злобы, из древней обиды, из голода тёмных богов. Та сила, что ведёт их, действует не только мечами. Она отравляет души, насылает морок, плетёт паутину лжи, которая ослепляет и сильных, и мудрых. И ты, по воле судеб, стал одним из немногих, кто способен увидеть эти нити.

Яромир слушал, и по его спине бежал холодок, несмотря на тёплую одежду. Его смутные предчувствия обретали страшную, конкретную форму. Это не он сошёл с ума. Это мир оказался куда сложнее и опаснее, чем он думал.

– Но что я могу сделать? Я – просто кузнец…

– Кузнец работает с огнём и металлом, чтобы отделить чистое от нечистого, шлак от стали, – перебил его Велемудр. – Твой дар – тот же молот, а твоя душа – та же наковальня. Ты должен научиться отделять правду от морока, светлого духа от тёмной твари. Потому что ты столкнёшься с ними. Они будут пытаться сбить твоё войско с пути, отравить колодцы, вселить страх в сердца воинов. Они будут носить личины друзей и говорить голосом правды.

Волхв снова посмотрел ему прямо в глаза, и его взгляд был полон почти отцовской заботы и тяжёлой грусти.

– Путь твой будет темнее, чем у других, Яромир. Потому что тебе придётся идти с открытыми глазами там, где остальные будут блаженно слепы. Ты увидишь то, от чего захочешь закричать. Ты почувствуешь то, что заставит других сойти с ума. Тебе придётся сражаться с врагами, которых никто, кроме тебя, не увидит. И ты будешь один в этой битве.

Он положил свою сухую, тёплую ладонь на руку Яромира, всё ещё сжимавшую обережный камень.

– Поэтому я дал тебе этот камень. Он – твой якорь. Когда морок будет сгущаться, когда ты перестанешь понимать, где сон, а где явь, сожми его. Он напомнит тебе, кто ты есть. Он поможет удержаться на тропе.

Волхв отступил на шаг. Его напутствие было окончено. Он дал Яромиру не просто предупреждение. Он дал ему знание и бремя. Он снял с его глаз последнюю пелену, отделявшую его от жуткой, невидимой стороны мира.

– Иди, – сказал Велемудр уже своим обычным, спокойным голосом. – И помни: самый тёмный час бывает перед рассветом. Твой рассвет будет стоить этой тьмы.

Он повернулся и, не говоря больше ни слова, пошёл прочь, растворяясь в утреннем тумане так же таинственно, как и появился. А Яромир остался стоять посреди площади, чувствуя, как изменился его мир. Он шёл на войну. Но теперь он знал, что его главный враг не будет нести знамени и носить доспехов.

Глава 24: Дорога на Киев

Лес, встретивший их у околицы, сомкнулся за спиной, и знакомый мир родной деревни остался позади. Теперь их домом стала дорога. Вернее, то, что ею называлось – разбитая, заросшая колея, петлявшая среди вековых сосен и болотистых низин. Пятеро ратников и старый Мирон, вызвавшийся править единственной телегой, везущей их скудные припасы, растянулись в небольшую цепочку, начав свой долгий путь на восток, в сторону стольного града Киева.

Первые несколько часов они шли молча, каждый погружённый в свои мысли. Яромир ощущал у себя на груди, под рубахой, прикосновение двух предметов – прохладного, гладкого платка Любавы и тёплого, живого камня, данного волхвом. Они были якорями, связывавшими его с двумя мирами – миром любви, который он покинул, и миром теней, в который ему предстояло войти. Предупреждение Велемудра всё ещё гудело в его голове, заставляя всматриваться в лесные сумерки не с опаской простого путника, а с напряжённым ожиданием видящего.

Настроение в небольшом отряде было разным. Вадим, самый молодой, всё ещё пытался сохранять бодрость. Он шёл впереди, насвистывая незатейливую мелодию и то и дело взмахивая своим топором, будто уже сражался с невидимыми врагами. Но его весёлость была хрупкой, и чем глубже они уходили в лес, тем тише становился его свист.

Остап-охотник, напротив, был в своей стихии. Он двигался легко и бесшумно, его глаза внимательно сканировали чащу, уши ловили каждый шорох. Для него этот поход мало чем отличался от долгой охоты. Он то и дело указывал на следы зверей на тропе или на едва заметное движение в ветвях, давая остальным короткие, дельные советы.

Лютобор, оставивший дома жену и младенца, был самым мрачным. Он шёл, опустив голову, и, казалось, не замечал ничего вокруг. Его горе было таким плотным и осязаемым, что другие не решались с ним заговорить, чувствуя, что любые слова будут пустыми. Гридь-плотник шёл рядом с ним, такой же молчаливый и угрюмый, и их тишина была понятнее всяких разговоров.

Первые трудности не заставили себя долго ждать. К полудню небо, до этого серое и хмурое, прорвалось холодным, затяжным дождём. В мгновение ока тропа превратилась в скользкое, чавкающее месиво грязи. Обмотки на ногах намокли и стали тяжёлыми, как камни, холод пробирал до костей. Телега, скрипя и стеная, то и дело застревала в глубоких лужах, и им приходилось всем вместе, по колено в ледяной воде, выталкивать её, надрывая силы и выкрикивая проклятия.

К вечеру они были измучены, грязны и голодны. Дождь не прекращался. Привал пришлось делать прямо в лесу, под раскидистыми еловыми лапами, которые лишь отчасти спасали от воды. Развести костёр из мокрых веток стоило огромного труда. Наконец, слабое, чадящее пламя осветило их усталые лица. Они жевали чёрствые сухари, запивая их дождевой водой. Бодрое настроение Вадима окончательно испарилось, сменившись унынием.

– Я думал… всё будет иначе, – пробормотал он, глядя на огонь. – Думал, песни, подвиги… А тут грязь да холод.

– Война, сынок, это не песни, – проворчал Остап, выжимая свою промокшую куртку. – Война – это в основном грязь, голод и стёртые в кровь ноги. А подвиги – они случаются редко, да и те чаще всего заканчиваются плохо. Привыкай.

Когда начало темнеть, лес вокруг ожил. Сквозь шум дождя стали доноситься странные, тревожные звуки – уханье совы, треск сухой ветки где-то в чаще, далёкий, тоскливый вой волка. Для обычного путника это были простые звуки ночного леса. Но Яромир, помня слова волхва, слушал иначе. Он всматривался в тени, пляшущие за кругом их слабого света, и ему казалось, что они не просто тени. Они сгущаются, принимают причудливые формы, наблюдают. Он не видел ничего конкретного, но чувствовал на себе их невидимое, нечеловеческое внимание. Дар или проклятие начинало пробуждаться.

Ночью, когда все, кроме него и дежурившего Остапа, уснули беспокойным сном, он не мог сомкнуть глаз. Он сидел, прислонившись спиной к дереву, и смотрел во тьму. И в какой-то момент, на самой границе света от костра, он увидел это. Мелькнуло что-то – ни зверь, ни человек. Две маленькие зелёные искорки, похожие на глаза, вспыхнули и тут же погасли. Ему показалось или?..

Он крепче сжал в руке обережный камень Велемудра. Тепло, исходящее от него, немного успокоило бешено колотящееся сердце. Он не знал, что это было. Может, просто игра света. А может, первое приветствие от того мира, о котором его предупреждали.

Путь на Киев только начался. Они не встретили ещё ни одного врага с мечом в руке, но первая, невидимая битва уже шла. Битва с усталостью, с унынием, с холодом и с тенями, что прятались в ночном лесу. И Яромир понял, что эта битва будет не менее важной, чем та, что ждала их на западе.

Глава 25: Ночь в Лесу

Дождь к полуночи наконец иссяк, но лес от этого не стал гостеприимнее. Он наполнился густым, молочным туманом, который поглощал и без того слабый свет костра, делая мир за пределами их маленького лагеря непроницаемым и таинственным. Мокрые ветви тяжело обвисли, и с них с глухим, монотонным стуком падали капли. Каждый такой звук заставлял вздрагивать.

Первую вахту стоял старый Остап. Он сидел у огня, подбрасывая ветки, и его лицо было спокойным и сосредоточенным. Он доверял своему слуху и чутью, honed годами охоты. Яромир пытался заснуть, но сон не шёл. Тревога, усиленная предупреждением волхва, держала его в напряжении. Он лежал под своим плащом, слушая, как беспокойно ворочаются во сне его товарищи, и чувствовал себя невероятно одиноким.

Когда настала его очередь стоять на страже, он был почти рад. Сидеть и всматриваться во тьму было легче, чем лежать с закрытыми глазами и представлять её. Остап передал ему дежурство, коротко кивнув. "Тихо всё. Только лесная мелочь шуршит", – прошептал он и почти мгновенно заснул.

Яромир сел у костра, подтянув к себе меч. Тишина давила. Туман клубился, создавая иллюзию движения там, где его не было. В какой-то момент Яромиру показалось, что стволы деревьев на краю света медленно перемещаются, словно молчаливые великаны. Он помотал головой, списав это на усталость и игру воображения.

Но чем дольше он сидел, тем сильнее становилось это ощущение. Он начал замечать то, на что никогда бы не обратил внимания раньше. Движение. Не явное, а боковое, на самой грани поля зрения.

Вот, слева, в густых зарослях папоротника. Мелькнула тень. Быстрая, бесформенная, будто кто-то дёрнул за край тёмного полотна. Он резко повернул голову. Ничего. Только мокрые листья, неподвижно висящие в тумане. "Показалось", – снова сказал он себе.

Но через несколько минут – то же самое, но уже справа, у старого, покрытого мхом валуна. Короткая, рваная судорога тьмы. И снова – ничего, когда он посмотрел прямо.

Он был не из пугливых. Он вырос, слушая страшные сказки, но никогда не верил в них по-настоящему. Сейчас же по его спине пробежал ледяной холодок. Это не было похоже на игру воображения. Его чувства, обострённые до предела, улавливали то, что было скрыто от прямого взгляда. Он вспомнил слова Велемудра: "Ты увидишь то, что скрыто от других".

Он перестал поворачивать голову. Вместо этого он сосредоточился, уставившись в одну точку – в пляшущие языки пламени – но всё своё внимание направил на периферию. Он смотрел не глазами, а… ощущением. И мир вокруг него начал меняться.

Тени перестали быть просто отсутствием света. Они обрели плотность, глубину. Он начал их видеть. Это были не монстры из сказок. Это были… сгустки. Бесформенные, похожие на обрывки тёмной паутины, они скользили по земле, перетекали с одного дерева на другое. Они не издавали ни звука, но он чувствовал их присутствие, как чувствуешь на коже холодное, влажное дуновение.

Они кружили вокруг их маленького лагеря, держась на расстоянии, словно боялись света костра. Они были любопытны. Или голодны. Он не знал. Но он отчётливо ощущал их недоброе внимание. Это была та самая "лесная мелочь", о которой говорил Остап, но совершенно иного рода.

В какой-то момент одна из теней, самая смелая, подползла ближе к спящему Вадиму. Она вытянулась, превратившись в тонкий, дрожащий жгут, и потянулась к его лицу. Яромир замер. Тень, казалось, хотела вдохнуть его дыхание или залезть в его сон.

Вадим во сне застонал и беспокойно заворочался. "Мама… не надо…" – пробормотал он.

Яромир, повинуясь инстинкту, сжал в руке чёрный камень волхва. И в тот же миг тень, будто обожжённая, отпрянула назад и быстро растворилась во мраке.

Яромир тяжело выдохнул. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Он не знал, что это было, но он это остановил. Камень в его руке был тёплым, почти горячим. Он работал.

Остаток своей вахты он просидел, не сводя глаз с периферии, сжимая в руке свой оберег. Тени больше не приближались. Они всё так же кружили вдалеке, но держались на почтительном расстоянии, словно признав в нём того, кто их видит и может им противостоять.

Когда начало светать и туман поредел, тени растаяли вместе с ночным мраком. Лес снова стал обычным лесом. Проснулся Вадим, протирая глаза.

– Ох, и приснится же… Будто кто-то душит меня… – пожаловался он, разминая шею.

Яромир промолчал. Он лишь крепче сжал в кармане свой камень.

Это была его первая ночь в новом, неведомом ему мире. Мире, который существовал параллельно с его собственным. И он понял две вещи. Первая: предупреждение волхва было не метафорой, а суровой реальностью. И вторая: в этой невидимой войне он не был безоружен.

Глава 26: Падение Пруссов

После короткой, напряжённой передышки рёв боевых рогов Леха снова разорвал воздух, знаменуя начало второго акта кровавой драмы. Второй штурм был куда более продуманным и яростным, чем первый. Лех не собирался тратить на эту крепость ещё один день.

Пока основные силы отвлекали защитников непрерывным обстрелом и вылазками, сапёры под прикрытием щитов-мантелетов бросились к рву. Они работали отчаянно и быстро, под дождём стрел и камней, сбрасывая в ров брёвна, землю, тела убитых – всё, что могло послужить для создания грубой, но действенной переправы. В нескольких местах им удалось создать проходы.

И тогда в атаку пошли лучшие отряды. На этот раз Лех бросил в бой и Вислян Земовита, и своих самых верных воинов. Они волнами катились по склону, неся перед собой огромные штурмовые лестницы. Первая волна почти полностью полегла, скошенная стрелами и камнями, но она выполнила свою задачу – заставила защитников потратить часть боеприпасов и выдать свои основные позиции.

Вторая волна добежала до стен. Десятки лестниц были приставлены к бревенчатому частоколу. И начался самый страшный бой – бой на стенах. Пруссы, яростные, как медведи, защищающие берлогу, встречали атакующих на самом верху. Они рубили канаты лестниц, опрокидывали их, лили кипяток и смолу. Но люди Леха, обезумевшие от вида крови и потерь, лезли наверх с упорством муравьёв.

Первым на стену, по шатающейся лестнице, взобрался сам Лех. В одной руке у него был круглый щит, в другой – тяжёлый боевой топор. Два прусских воина тут же бросились на него. Одного он отшвырнул щитом, второму снёс полголовы одним чудовищным ударом топора. Его появление на стене, залитого чужой кровью, с горящими безумной яростью глазами, стало сигналом. За ним на стену хлынули его телохранители, и вскоре на нескольких участках завязалась отчаянная резня.

Битва шла за каждый метр, за каждое бревно. Воздух наполнился лязгом стали, хрустом ломаемых костей и предсмертными криками. Пруссы дрались с отчаянием обречённых, но натиск был слишком силён. Их было много, но они были заперты, у них не было подкреплений. А Лех бросал в бой всё новые и новые отряды.

Ключевым моментом стал удар по главным воротам. Таран, который всё это время методично бил в одну точку, наконец проломил массивные брёвна. С оглушительным треском ворота рухнули, открыв проход в самое сердце крепости.

Это был конец. В цитадель хлынул основной поток атакующих. Началась резня на узких улочках между длинными домами. Пруссы, понимая, что всё кончено, перестали сражаться за стены. Теперь они дрались за свои семьи, запертые в домах. Мужчины, женщины, даже подростки – все, кто мог держать оружие, высыпали на улицы.

Но их сопротивление было сломлено. Организованная битва превратилась в бойню. Воины Леха, потерявшие за день сотни товарищей, были глухи к мольбам о пощаде. Они врывались в дома, убивая всех, кто попадался под руку. Крики ужаса и боли смешивались с их победным рёвом. Шаман Морок, наблюдавший за этим с холма, улыбался жуткой, беззубой улыбкой. Его богиня получала свою кровавую дань.

Лех, прорубив себе дорогу через толпу, направился к центральному святилищу. Там, у входа, его встретила последняя линия обороны – десяток прусских жрецов-вайделотов. Седобородые старцы в белых одеждах, вооружённые лишь ритуальными серпами и своей верой. Они встали живой стеной, защищая своих богов. Лех и его дружина смяли их, не сбавляя шага.

Он с ноги вышиб тяжёлую дубовую дверь святилища. Внутри было темно и дымно. В центре, в каменном очаге, догорали останки страшной жертвы – на алтаре лежал обугленный скелет быка, а рядом… несколько человеческих черепов. Увидев это, последние капли жалости, если они и были, испарились из сердец воинов.

К вечеру всё было кончено. Ромове пал. Тишина, опустившаяся на крепость, была страшнее шума битвы. Тишина, нарушаемая лишь стонами умирающих и треском догоравших домов. Воздух был густым от запаха гари и крови.

Расправа была жестокой. Всех воинов, попавших в плен, перебили на месте. Стариков и жрецов согнали в святилище и сожгли его вместе с ними. Молодых и сильных женщин и детей связали – это была ценная добыча, живой товар.

А затем начался грабёж. Сокровищница пруссов оказалась богатой. Годы набегов принесли им немало добра: золото и серебро из разграбленных храмов, дорогие ткани, оружие русичей и тевтонов, меха. Воины Леха, забыв об усталости, рыскали по домам, вытаскивая всё ценное. Добыча превзошла все ожидания. Каждый, от простого воина до вождя, получил свою долю.

Особо ценной находкой были пленники, захваченные пруссами в прошлом набеге. Несколько десятков поляков, измождённых и почти потерявших надежду, были освобождены. Лех лично вывел их на центральную площадь и представил войску. Этот жест был красноречивее любых речей. Он не просто завоеватель. Он – освободитель. Его авторитет взлетел до небес.

Когда солнце село, Ромове представлял из себя дымящиеся, залитые кровью руины. Лех стоял на самой высокой точке павшей крепости. Ветер трепал его чёрное знамя. Победа была полной и безоговорочной. Он усмирил пруссов. Он получил богатую добычу. Он освободил своих людей. И он щедро накормил свою тёмную покровительницу.

Теперь его войско, опьянённое победой, закалённое в жестокой битве и уверенное в своей непобедимости, было готово. Их взор, как и взор их вождя, теперь был устремлён на восток. На богатые и, как им казалось, беззащитные земли Руси.

Глава 27: Освобождённые

Кровь ещё не остыла на земле Ромове, и смрад от горящих домов ещё висел в воздухе, когда Лех приказал согнать всех своих воинов на главную площадь крепости – то самое место, где прусские жрецы ещё утром вершили свои ритуалы. Воины собирались неохотно, они были утомлены боем и опьянены грабежом, им хотелось делить добычу и заливать глотки захваченной медовухой. Но одного сурового взгляда вождей было достаточно, чтобы заставить их подчиниться.

Площадь, усыпанная телами убитых пруссов, была расчищена. В центре был наспех сооружён помост из разбитых телег и щитов. Когда огромное войско, гудя и перешёптываясь, заполнило пространство, Лех взошёл на этот помост. Он был всё в той же залитой кровью броне, с верным топором в руке. За ним молча встал шаман Морок.

Но в этот раз Лех был не один. По его знаку стража ввела на площадь группу людей, резко контрастировавших с сытыми и яростными воинами. Их было около тридцати человек – мужчин и женщин, стариков и совсем юных. Они были одеты в рваные, грязные лохмотья, их тела были истощены до предела, кожа – серой от недоедания, а в глазах застыла смесь страха, недоверия и едва тлеющей надежды. Они шли, шатаясь, щурясь на свет, поддерживая друг друга. Это были те, кого Лех нашёл в глубоких земляных ямах, служивших пруссам тюрьмой. Польские пленники.

Среди них был седовласый воин по имени Болеслав, дядя Земовита, вождя Вислян. Был юноша, сын одного из мазовецких старейшин. Была молодая женщина, чью деревню сожгли полгода назад. Каждый из них был для кого-то в этом войске потерянным братом, отцом или сестрой.

По рядам воинов пронёсся гул узнавания и сочувствия. Грабёж и резня были на мгновение забыты. Теперь это была не просто война за добычу. Теперь это была справедливая война.

– Воины! – прогремел голос Леха, и гул стих. – Посмотрите на них! Это ваши братья и сёстры. Те, кого вы считали погибшими. Те, кого дикие пруссы угнали в рабство, чтобы они гнули спины на их работах или окончили свои дни на их кровавых алтарях!

Он сделал паузу, давая словам вонзиться в сердца слушателей.

– Они держали их здесь, в грязи и темноте, униженные, голодные, лишённые надежды! Они думали, что никто не придёт за ними. Они ошиблись! Мы пришли!

Он обвёл толпу яростным, торжествующим взглядом.

– Год назад, когда я начал свой путь, мне говорили: «Лех, ты безумец! Племена никогда не объединятся. Мы веками были врагами». Они были правы. Мы были врагами. И пока мы резали друг другу глотки из-за клочка пастбища, наши враги забирали наших людей! Пока Висляне радовались беде Мазовшан, враг сжигал их деревни! Мы были слепы!

Его голос гремел, отражаясь от почерневших стен крепости. Он не читал речь, он выплёвывал слова, полные огня и ярости, и эта ярость передавалась толпе.

– Я сказал вам, что мы станем одной стаей! Одним мечом! Сегодня этот меч нанёс свой первый удар! И этим ударом мы не просто сокрушили врага. Мы вернули своих!

С этими словами он спустился с помоста, подошёл к старому Болеславу, который едва держался на ногах, и своим ножом перерезал верёвки, связывавшие ему руки. Затем он подошёл к следующему, и к следующему. Каждый его шаг, каждый разрезанный узел сопровождался нарастающим рёвом войска. Это было мощное, театральное представление, срежиссированное с гениальной простотой.

Когда последний пленник был освобождён, Лех повернулся к своим воинам.

– Сегодня вы сражались не за меня! – крикнул он. – Вы сражались за них! За право нашего народа жить свободным на своей земле! Пруссы заплатили за свои злодеяния! И это лишь начало! Везде, где враг посмеет унизить нашего брата, везде, где прольётся наша кровь, – мы придём! И наш гнев будет страшен!

Он вскинул свой окровавленный топор, и многотысячное войско взревело в ответ. Это был рёв единения, рёв силы, рёв праведного гнева. В этот момент все старые обиды были забыты. Они больше не были Вислянами или Мазовшанами. Они были воинами Леха. Они были единым народом, и у них был вождь, который не только вёл их к победам, но и возвращал им потерянных.

Земовит, старый вождь Вислян, смотрел на своего освобождённого дядю, который плакал у него на плече, и на Леха, стоявшего на фоне дымящихся руин. И он понял, что этот человек – не просто удачливый вояка. Он был истинным лидером, который умел не только подчинять, но и вдохновлять. Он дал им то, чего у них никогда не было, – общую гордость и общую цель.

Вечером, когда начался пир на костях павших врагов, авторитет Леха был незыблем, как скала. Он не просто завоевал крепость. Он завоевал сердца своих воинов. Он стал их живой легендой, их символом возрождения. И теперь эта легенда была готова вести их дальше. На восток.

Глава 28: Взгляд на Восток

Пир в разграбленной крепости Ромове был диким и яростным, под стать одержанной победе. Огромные костры, сложенные из обломков прусских домов, взмывали в ночное небо, пожирая тьму. Воздух был густым от запаха жареного мяса, пролитого пива и крови. Воины, ещё утром смотревшие в лицо смерти, теперь упивались жизнью с первобытной, необузданной страстью. Они горланили песни, хвастались ранами, мерились добычей и пили из захваченных чаш до тех пор, пока не падали без чувств прямо на залитую вином и кровью землю.

Лех сидел во главе этого пира, на импровизированном троне из медвежьих шкур, брошенных на резное кресло прусского вождя. Он почти не пил и не ел, но был пьян. Пьян властью, победой и осознанием своей силы. Перед ним сидели все его вожди – Земовит, мазовецкие старейшины, вожаки других племён. Их лица раскраснелись от выпитого, глаза блестели. Старая вражда была утоплена в браге, сомнения – сожжены в огне победы. Сейчас они смотрели на него с беспрекословным обожанием. Он был их героем, их освободителем, их богом войны.

Рядом с ним, словно тёмная совесть, сидел шаман Морок. Он не прикасался ни к еде, ни к питью. Его глаза были закрыты, и он тихо раскачивался, будто прислушиваясь к стонам душ, собранных сегодня для его тёмной богини. Он чувствовал её благосклонность, её голодное удовлетворение.

Когда шум пира достиг своего апогея, Лех поднялся. Одного его движения было достаточно, чтобы гомон и песни стихли. Тысячи глаз обратились к нему.

– Мы сделали это! – прогремел его голос, перекрывая треск костров. – Мы пришли в логово зверя и вырвали ему клыки! Мы вернули своих и взяли своё! Пруссы больше не угроза! Они запомнят этот день на сто лет вперёд!

Войско взорвалось одобрительным рёвом. Лех дал ему утихнуть и продолжил, и его голос стал ниже, проникновеннее.

– Я обещал вам славу. И вы получили её! Я обещал вам добычу. И ваши сумы полны! Я обещал вам месть. И земля у нас под ногами пропитана кровью врагов! Я сдержал своё слово!

Снова рёв, ещё более громкий и восторженный.

– Но что дальше? – спросил он, и в наступившей тишине его вопрос прозвучал, как удар грома. – Мы вернёмся домой? Мы сядем у своих очагов, будем делить это серебро и рассказывать внукам сказки о великой битве? Неужели это всё, на что мы способны?

Он обвёл вождей тяжёлым, испытующим взглядом. Они смотрели на него, затаив дыхание, не зная, чего ожидать.

– Нет! – выкрикнул он, ударив кулаком по столу так, что подскочили кубки. – Это было лишь начало! Это была лишь проба пера! Мы точили меч не для того, чтобы после первого удара спрятать его в ножны! Мы сильны, как никогда! Мы едины, как никогда! И пока этот огонь горит в наших сердцах, мы должны идти вперёд!

Морок открыл глаза, и в них блеснул холодный, хищный свет. Он знал, что сейчас будет сказано. Он сам шептал эти слова Леху много ночей подряд.

– Пруссы – дикари, живущие в лесах. Их добыча – лишь крохи со стола, – продолжал Лех, и его голос обрёл змеиное, искушающее шипение. – Но есть земли на востоке. Богатые земли. Их поля тучны, их реки полны рыбы, их города ломятся от товаров. Их женщины прекрасны, а мужчины не так свирепы, как пруссы. Они зовут себя Русью.

Он сделал паузу, вглядываясь в лица. Он видел, как загораются глаза, как сжимаются кулаки. Он попал в цель.

– Их князья сидят в своих золочёных теремах в далёком Киеве. Они считают эти пограничные земли своими, но заботятся о них мало. Их заставы редки, их воины изнежены. Они богаты. И они слабы. Они – идеальная добыча.

– Но это большая и сильная земля, Лех, – осторожно возразил Земовит, ещё не до конца опьянённый речами вождя. – Идти на них – это не то же самое, что усмирять лесных дикарей. Их князь может собрать великое войско.

– Может! – согласился Лех, поворачиваясь к нему. – Когда-нибудь. Но не сейчас. Сейчас они не ждут удара. Они думают, что мы всё ещё грызёмся между собой, как собаки. Мы нападём быстро. Как молния. Пройдёмся по их пограничным городам, как огненный смерч. Возьмём добычу, какой ещё не видели наши отцы. Сожжём их крепости, чтобы они помнили нашу силу. И уйдём до того, как их великое войско успеет собраться! Мы покажем им, кто теперь хозяин на этой границе!

Теперь уже ничто не могло остановить волну, которую он поднял. Идея была дерзкой, опасной, но невероятно соблазнительной. После лёгкой (как им теперь казалось) победы над пруссами, всё казалось возможным. Они чувствовали себя непобедимыми.

– Мы укрепим нашу власть! – гремел Лех. – Мы окончательно скрепим наше единство кровью общего врага! Мы вернёмся домой не просто победителями пруссов, а грозой Руси! И тогда ни один сосед, ни с запада, ни с востока, больше не посмеет смотреть в нашу сторону без страха!

Он поднял свой кубок, наполненный тёмным вином.

– За новый поход! За богатую добычу! За нашу славу!

Тысячи кубков и рогов взметнулись в воздух. «За Леха! За поход!» – неслось над руинами Ромове.

Вопрос был решён. Опьянённая победой, жаждущая ещё большей славы и богатства, объединённая армия поляков теперь имела новую цель. Их взгляд, их мечи, их сердца – всё было обращено на восток. На ничего не подозревающую Русь.

Глава 29: Жертва для Духов

Пока войско упивалось победой и жаждало нового похода, шаман Морок готовился к своему собственному, особому пиру. Для него победа измерялась не в золоте и славе, а в душах – валюте, которой он платил своей тёмной покровительнице. И сейчас, после падения Ромове, пришло время исполнить обещание, данное в ночь перед битвой.

Далеко за пределами шумного лагеря, в самой глухой части завоёванной крепости, там, где тени были гуще всего, находилась священная роща пруссов. Здесь, под кронами вековых, покрытых мхом дубов, стояли их древние идолы – грубо вытесанные из дерева фигуры богов с пустыми глазницами и застывшим выражением вечного спокойствия. Это место было пропитано силой столетий, кровью бесчисленных жертв. И Морок собирался добавить к ней свою.

По его приказу стража приволокла сюда дюжину пленных прусских воинов. Самых сильных, самых яростных, тех, кто сражался до последнего и был взят в плен уже без сознания. Их грубо привязали к стволам священных дубов, лицом к идолам, так, чтобы они видели, как их боги будут осквернены. Их рты были заткнуты кляпами, но глаза горели неукротимой ненавистью.

В центре рощи уже был вырыт неглубокий ров, который быстро наполнялся тёмной, застойной водой, принесённой слугами Морока из ближайшего болота. В воздухе висел тяжёлый запах тины, гнили и страха.

Морок появился в роще, когда луна взошла на небо, заливая поляну мертвенно-бледным светом. Он был обнажён до пояса, а его иссохшее тело было расписано сложными символами с помощью белой глины и сажи. В руке он держал свой обсидиановый нож. За ним следовали двое его учеников, несших дымящийся глиняный горшок с углями и пучок дурманящих трав.

Он начал ритуал. Обойдя ров по кругу, он бросал в болотную воду травы, бормоча на своём древнем языке заклинания. Вода запузырилась, и по её поверхности пошла радужная, маслянистая плёнка. Затем он взял горшок с углями и стал окуривать пленных густым, удушливым дымом. Дым должен был ослабить их волю, сделать их души более податливыми для той, кого он звал.

Пруссы дёргались в своих путах, их глаза расширились от ужаса, когда они поняли, что их ждёт. Они были воинами и не боялись смерти в бою. Но то, что готовил им этот иссохший колдун, было чем-то иным – осквернением, вечным проклятием.

Морок остановился перед первым пленным – могучим воином с густой рыжей бородой. Шаман ничего не сказал. Он просто посмотрел ему в глаза, и в его взгляде была холодная, безличная пустота мясника, смотрящего на скот.

– О Мара, Хозяйка Тёмной Воды! – воззвал Морок, и его голос, усиленный эхом рощи, стал жутким и нечеловеческим. – Ты дала нам победу! Твоя тень легла на эту крепость и наполнила сердца наших врагов страхом! Мы сдержали слово! Прими же свою плату! Прими первую жертву!

С этими словами он резко, почти буднично, провёл обсидиановым ножом по горлу пленного. Кровь хлынула тёмным, горячим потоком, заливая кору священного дуба. Воин захрипел, его тело содрогнулось в последней агонии и обмякло, повиснув на верёвках.

Но Морок не дал ему умереть сразу. Пока жизнь ещё теплилась в теле, шаман припал к ране и, зачерпнув пригоршню тёплой крови, выплеснул её в ров с болотной водой.

– Вкуси крови! – прошипел он.

Он повторил это со вторым. С третьим. С каждым из дюжины воинов. Роща наполнилась предсмертными хрипами и запахом свежей крови. Древние прусские идолы, казалось, молча взирали на эту бойню, их деревянные лица были забрызганы кровью их собственных защитников.

Когда последний воин был принесён в жертву, вода в рве стала густой и багровой. Морок, чьё лицо и грудь были покрыты кровавыми потёками, подошёл к этой жуткой купели. Он опустил в неё руки и поднял их, глядя, как багровая жижа стекает с его пальцев.

– Мать! Твои дети накормили тебя! – закричал он, и его голос сорвался на безумный, торжествующий смех. – Но это лишь начало пира! Это лишь закуска перед великим застольем на востоке! Дай нам сил! Направь наши мечи! Веди нас!

Ему показалось, что поверхность воды в рве дрогнула. Что тени под деревьями сгустились и зашевелились. Он почувствовал Её присутствие – холодное, голодное, одобряющее. Она была довольна.

Морок опустился на колени у рва и начал пить эту ужасную смесь крови и болотной воды, черпая её пригоршнями. С каждым глотком его глаза загорались всё более ярким, нечестивым огнём. Он принимал в себя силу своей богини, её жестокость, её голод.

Ученики молча стояли позади, не смея пошевелиться, их лица были бледны от ужаса и благоговения.

Насытившись, Морок поднялся. Он был уже не просто человеком. Он был жрецом, сосудом для воли древней и страшной силы. Он чувствовал, как эта сила наполняет его, даёт ему знание и видения.

Он видел грядущий поход на Русь. Видел огонь, видел разрушенные города. Видел поля, усеянные телами. Он видел великий, богатый урожай. И он улыбнулся.

Оставив тела убитых на поругание ночным зверям, он медленно побрёл обратно в лагерь. Ритуал был завершён. Долг уплачен. Теперь их путь на восток был благословлён самой Смертью. И Морок знал, что на той земле их ждёт великая жатва.

Глава 30: Прибытие в Киев

Дорога выматывала. Она отнимала силы, стирала ноги в кровь и опустошала душу. Две недели пути превратили пятерых ратников из небольшой лесной деревушки в закалённых, угрюмых бродяг. Мальчишеский задор Вадима давно угас, сменившись молчаливой усталостью. Даже старый Остап всё реже заговаривал, экономя силы. Яромир почти привык к своему обострившемуся зрению, научившись не обращать внимания на каждую скользящую тень и не вздрагивать от каждого неясного шороха. Камень волхва лежал в мешочке на груди, всегда тёплый, всегда рядом.

Путь их был не одинок. Чем ближе они подходили к столице, тем чаще на дороге им встречались такие же небольшие отряды, стекавшиеся со всех концов Руси. Бородатые воины с севера, из-под Новгорода, быстрые и лёгкие ратники из древлянских лесов, суровые полещуки с южных окраин. Всех их гнал на восток один приказ – приказ князя. Дороги, ещё недавно тихие, наполнились гулом голосов, скрипом телег и бряцанием оружия. Воздух пропитался предчувствием великого сбора.

И вот однажды утром, поднявшись на вершину высокого холма, они увидели его. Киев.

Зрелище было таким захватывающим, что даже измученные путники остановились как вкопанные, не в силах вымолвить ни слова. После бесконечных лесов и редких, затерянных в них деревушек, вид стольного града ошеломлял.

Он раскинулся на высоких холмах на правом берегу Днепра, могучей реки, широкой и полноводной, сверкавшей на солнце, как расплавленное серебро. Город не просто стоял на земле, он вырастал из неё, карабкаясь по склонам, охватывая их своими стенами и башнями.

В первую очередь в глаза бросались стены. Не хлипкий частокол родной деревни, а настоящие крепостные стены, сложенные из огромных дубовых кряжей – "городни". Высокие, мощные, увенчанные остроконечными крышами, они опоясывали верхний, княжеский город – Детинец. Над стенами возвышались многочисленные башни, с которых зорко взирали на окрестности часовые.

А за стенами, над морем деревянных крыш, возносились к небу купола. Золотые. Они горели на солнце так ярко, что было больно смотреть, словно само светило опустилось на землю, чтобы увенчать город своими лучами. Это были купола новых, каменных церквей, построенных князьями, принявшими чужую веру. Для Яромира и его спутников, привыкших молиться в священных рощах своим старым богам, это было диковинное, чуждое и немного пугающее зрелище.

Но Киев был не только твердыней на холме. У подножия, вдоль реки, раскинулся огромный Подол – торгово-ремесленный посад. Там кипела жизнь. Сотни домов, мастерских, амбаров теснились друг к другу, образуя путаницу узких улочек. У берега чернел лес мачт – сюда, по великому пути "из варяг в греки", прибывали ладьи и корабли из дальних стран, привозя диковинные товары. Оттуда доносился непрерывный гул – смешение тысяч голосов, стука молотков, криков торговцев и ржания лошадей. Это был звук живого, дышащего, неугомонного сердца Руси.

– Вот он… – выдохнул Вадим, и в его глазах, ещё недавно потухших, снова зажглись огоньки восхищения и трепета.

– Великий город, – басом согласился Остап, поглаживая бороду. – Да, за такими стенами и помереть не страшно.

Яромир молчал. Он смотрел на этот огромный, кипящий муравейник, и его переполняли смешанные чувства. Гордость – за то, что он является частью этой великой земли, способной воздвигнуть такую мощь. И одновременно – ощущение собственной незначительности. Здесь, в его маленькой деревне, он был силой – сын кузнеца, могучий и умелый. А здесь он был лишь одной из тысяч песчинок, смытых со всех концов в эту точку на берегу Днепра.

Но вместе с тем его обострённое зрение уловило и другое. Над городом висела не только золотая пыль от солнца. Он видел ауру – огромное, переливающееся марево, сотканное из силы, воли, молитв, страхов и надежд миллионов людей. Это было поле, пульсирующее энергией, настолько мощное, что оно почти ослепляло. И в этом поле, как и в ночном лесу, сновали тени – порождения людских страстей, духи мест, призраки прошлого. Только здесь их были тысячи, они кишели на улицах, как черви, питаясь эмоциями огромного города.

И Яромир понял, что его настоящее испытание начнётся не на западной границе, а прямо здесь, за этими могучими стенами. Здесь, где зло могло носить сотни обличий и прятаться за каждым углом.

– Ну что, встали? – проскрипел старый Мирон с телеги. – Князь ждать не любит. Пошли, ратники. Судьба зовёт.

Они вздохнули и начали спуск с холма. Шаг за шагом они приближались к городу. К месту сбора. К своей судьбе. Величие стольного града подавляло и вдохновляло одновременно. Это была мощь Руси, и они шли, чтобы стать её частью, её мечом и щитом.

Глава 31: Сборный Лагерь

Если вид Киева с холма ошеломлял, то лагерь, раскинувшийся под его стенами, подавлял. На огромном лугу, протянувшемся вдоль реки Почайны, притока Днепра, вырос настоящий временный город, город из ткани, дерева и человеческих тел. Десятки тысяч воинов, собранных волей князя, жили здесь, превратив зелёную пойму в бурлящий, шумный котёл.

Воздух был густым и тяжёлым. Он был пропитан запахом дыма от бесчисленных костров, конского пота, кислого кваса, жареного мяса и немытых тел. Шум стоял непрерывный, оглушающий: ржание тысяч лошадей, стук топоров и молотков в походных кузницах, гортанные крики на разных наречиях, бряцание оружия, смех, ругань, звуки волынки и гуслей, доносившиеся то тут, то там. Для Яромира и его земляков, привыкших к тишине родного леса, это был сущий хаос.

Их маленький отряд казался каплей, затерявшейся в этом людском море. Вокруг были воины, непохожие друг на друга, как день и ночь. Высокие, светловолосые и голубоглазые новгородцы, говорившие быстро, будто рубили слова топором, держались особняком, свысока поглядывая на остальных. Суровые, бородатые мужики из-под Чернигова, привыкшие к степным ветрам. Невысокие, коренастые древляне, чьи лица, казалось, были вытесаны из дерева, и которые передвигались по лагерю так же бесшумно, как у себя в лесах. Были даже наёмники – хмурые, шрамированные варяги, служившие в княжеской дружине, их светлые бороды были заплетены в косы, а за поясами висели огромные двуручные секиры.

Яромир с товарищами чувствовали себя неуютно и потерянно. Старый Мирон сдал их припасы княжеским тиунам, получил взамен несколько медяков, попрощался и отправился в обратный путь, оставив их одних в этом бурлящем мире.

Им указали место на самом краю лагеря, где они и разбили свой скромный шалаш. Рядом с ними расположились такие же небольшие группы из дальних весей, так же растерянно озиравшиеся по сторонам.

Жизнь в лагере текла по своим, военным законам. Утром – подъём по сигналу рога. Скудная каша из общего котла. А затем – учения. Княжеские воеводы не давали никому сидеть без дела. Огромные толпы ополченцев, разделённые по "сотням", учились ходить строем, держать стену щитов, выполнять простые команды. Крики сотников, матюги десятников и свист бичей, подгонявших нерадивых, не смолкали до самого обеда.

Для Яромира это было в новинку. Он привык полагаться на свою личную силу и умения, которым научила его мать. Здесь же требовалось другое – быть частью единого механизма, двигаться в такт с сотней других, забыв о себе.

Вечерами лагерь оживал по-другому. Начиналась торговля, игра в кости и зернь, кулачные бои. В импровизированных корчмах, разбитых под навесами, лилась рекой медовуха. Яромир держался от этого в стороне. Шум и суета утомляли его, а его обострённое зрение превращало любую толпу в кишащий улей не только людей, но и мелких, жадных духов, питавшихся азартом, пьянством и злобой. Эти сущности вились вокруг игроков, нашептывая им на ухо, толкали на драку пьяных воинов, питаясь их яростью. Это было неприятное и выматывающее зрелище.

Зато он нашёл отдушину в другом. В лагере было несколько походных кузниц, и однажды он, не выдержав, подошёл к одной из них. Увидев его могучую фигуру и мозолистые руки, кузнец, угрюмый мужик лет пятидесяти, без лишних слов протянул ему молот. И Яромир, взяв в руки знакомый инструмент, почувствовал, как напряжение отпускает его. Ритмичный, привычный с детства стук молота по наковальне стал для него единственной понятной и гармоничной музыкой в этом хаосе. Он чинил затупившиеся мечи, выправлял погнутые наконечники копий, и его мастерство быстро снискало ему уважение.

Он познакомился с воинами, которым помогал. Узнал их истории. Услышал о жизни, такой непохожей на его собственную. Охотник из-под Смоленска рассказал ему о стычках с ятвягами. Рыбак с Ильмень-озера – о торговых путях и чудных городах на севере. Старый дружинник, служивший ещё князю Игорю, травил байки о походах на Царьград. Мир раздвигался, становился больше, сложнее и интереснее.

И в то же время, среди всего этого многообразия, Яромир чувствовал и общее. Всех этих людей, таких разных, привело сюда одно – чувство долга перед своей землёй, перед своим родом. И пусть они говорили на разных наречиях и молились разным богам, сейчас, перед лицом общей угрозы, они становились братьями. Они были войском. Ратью. И он был её частью.

Однажды вечером, когда он возвращался из кузницы, мимо него проехала группа всадников в дорогих доспехах, из личной дружины князя. И один из них, седовласый и статный, задержал на нём свой взгляд. В его глазах Яромир не увидел ни высокомерия, ни праздного любопытства. Взгляд был иным – внимательным, пронзительным, словно тот видел не простого ополченца, а нечто большее. Это был взгляд, похожий на взгляд Велемудра. Яромир не знал, кто это был, но почувствовал, как по спине пробежал холодок. Здесь, в этом огромном лагере, за ним, похоже, тоже наблюдали.

Глава 32: Десятина

Хаотичная, неуправляемая жизнь в лагере закончилась через несколько дней. Настало время организации. Княжеские тиуны и сотники с утра до вечера ходили по лагерю, выкрикивая имена, составляя списки, формируя из разношёрстной толпы ополченцев боевые единицы. Войско, подобно сырой глине, мяли и формовали, придавая ему структуру. Основной единицей стала десятина – отряд из десяти воинов, которые должны были есть из одного котла, спать у одного костра и сражаться плечом к плечу.

Яромира и его земляков – Вадима, Остапа, Гридя и Лютобора – определили в одну десятину, решив не разбивать тех, кто уже знал друг друга. Им несказанно повезло, и это стало первым облегчением за долгое время. Но остальную половину отряда составили незнакомцы, собранные из таких же мелких групп.

А потом им представили их десятника.

Это был мужчина лет тридцати пяти, широкоплечий, с обветренным, изрезанным парой старых шрамов лицом. Его русые, тронутые сединой волосы были коротко подстрижены, а спокойные, серые глаза смотрели на них внимательно и без тени высокомерия. На нём была добротная, хоть и потёртая, кольчуга и видавший виды меч на поясе. Звали его Ратибор.

Он не был знатного рода и не служил в княжеской дружине. Он был "воем" – профессиональным воином, который всю свою жизнь провёл в походах и битвах на южных рубежах, отражая набеги степняков. Он знал войну не по песням и не по учебным маневрам. Он знал её запах, её вкус, и цену каждой ошибки, допущенной на поле боя.

– Значит, так, орлы, – начал он без всяких предисловий, и его голос, хриплый и сильный, заставил всех выпрямиться. – Забудьте, кто вы и откуда. С этого дня вы не поляне, не древляне, не смоляне. Вы – моя десятина. Третья десятина, второй сотни. Ваша жизнь теперь зависит не от вашего умения махать мечом, а от того, кто стоит справа и слева от вас. Ясно?

Он обвёл их тяжёлым взглядом, задерживаясь на каждом.

– Я ваш десятник. Моё слово для вас – закон. Я не буду гонять вас бичами, как скот, и не буду орать без дела. Но если я отдал приказ – вы его выполняете. Без вопросов и промедления. На поле боя раздумья стоят жизни. И не только вашей. Вы отвечаете друг за друга. Один струсил – десятина погибла. Один совершил глупость – десятина погибла. Вы теперь – пальцы на одном кулаке. И моя задача – сделать из вас этот кулак.

В его словах была такая простая, непоколебимая уверенность, что даже самые большие скептики притихли. Ратибор внушал уважение с первой же минуты.

Знакомство с остальными членами десятины было коротким и деловым.

Кроме Яромира и его четверых земляков, в отряде были:

Микула – здоровенный, молчаливый парень из-под Чернигова, вооружённый огромной рогатиной, которой он, казалось, мог остановить быка.

Ждан и Богдан – два брата-близнеца из-под Переяславля, быстрые, юркие, вооружённые короткими мечами и лёгкими щитами. Они держались вместе и понимали друг друга без слов.

И Всеслав – самый старший в десятине после Остапа, седобородый и опытный воин из-под Полоцка, который уже не раз ходил в походы.

– Меня не волнует, как вы сражаетесь поодиночке, – продолжал Ратибор. – Завтра на рассвете мы начнём учиться сражаться вместе. Мы будем есть, спать и тренироваться как один человек. Пока вы не научитесь чувствовать соседа спиной. Пока крик одного из вас не станет вашим общим криком.

В этот же вечер они впервые собрались у одного костра. Неловкость быстро прошла, уступив место мужскому любопытству. Остап, как самый опытный охотник, тут же нашёл общий язык со Всеславом, обсуждая тонкости походов. Вадим с интересом разглядывал братьев-близнецов. Микула, хоть и был молчалив, с видимым удовольствием уплетал кашу, сваренную Гридем.

Яромир больше слушал. Он чувствовал, как из девяти разрозненных людей начинает рождаться нечто новое. Он наблюдал за Ратибором. Тот не принимал активного участия в разговорах, но его внимательный взгляд, казалось, видел всё. Он замечал, кто держится особняком, кто хвастается, кто тревожится. Он изучал их, как кузнец изучает куски разного металла, прикидывая, как их лучше всего сковать в один крепкий клинок.

Взгляд Ратибора несколько раз останавливался на Яромире. В нём читался интерес. Он видел его могучее телосложение, но, в отличие от многих, не спешил с выводами. Он, казалось, пытался заглянуть глубже.

Под конец вечера, когда все уже собирались спать, Ратибор подошёл к Яромиру.

– Я видел тебя в кузне, – сказал он негромко. – Рука у тебя твёрдая. Металл чувствуешь.

– С детства у наковальни, – просто ответил Яромир.

– Это хорошо, – кивнул Ратибор. – Крепкая рука в бою – половина дела. Но есть и вторая половина. Посмотрим завтра, как твоя голова работает. В стене щитов сила не так важна, как умение держать ряд и слушать команды.

Он хлопнул Яромира по плечу и отошёл.

Этой ночью Яромир впервые за долгое время спал спокойнее. Хаос огромного лагеря обрёл для него границы – границы их маленькой десятины. У него появился командир, которому он инстинктивно доверял, и товарищи, чьи спины он должен был прикрывать. Он больше не был один. Он стал частью чего-то целого. Он стал пальцем на кулаке Ратибора. И это приносило странное, суровое успокоение.

Глава 33: Упорные Тренировки

Рассвет ещё только окрашивал небо в бледные, предрассветные цвета, а в лагере уже кипела жизнь. Для десятины Ратибора день начался не с каши, а с изнуряющей пробежки вокруг лагеря. Десятник бежал впереди, задавая ровный, тяжёлый темп, и его десятина, пыхтя и отдуваясь, старалась не отставать. Это было первое испытание – не на силу, а на выносливость и волю.

После пробежки и быстрого завтрака начиналось главное. Ратибор отводил их на дальний край тренировочного поля, подальше от общего шума, и там начиналась муштра, не похожая на то, что делали другие сотники.

– Стена щитов – это не просто ряд мужиков с деревяшками! – рычал Ратибор, расставляя их плечом к плечу. – Это черепаха! Это кабан! Это единое живое существо! Щит соседа – это твой щит! Прореха в строю – это рана в твоём собственном теле!

Первые дни были сущим адом. Они никак не могли научиться двигаться вместе. Кто-то спешил, кто-то отставал, строй ломался от малейшего толчка. Ратибор был безжалостен. Он не бил их, но заставлял повторять одни и те же движения сотни раз, до полного изнеможения. Шаг вперёд. Удар копьями из-за щитов. Шаг назад. Поворот. Снова шаг вперёд.

– Я не слышу вас! – кричал он, прохаживаясь перед их неровной линией. – Вы должны дышать вместе! Топать вместе! Вы – один организм!

Постепенно, через пот и боль, у них начало получаться. Они научились чувствовать локоть соседа, двигаться, не глядя под ноги. Их разношёрстные щиты – круглые, каплевидные, простые деревянные и окованные железом – стали смыкаться в единую, почти монолитную стену.

Когда они освоили азы передвижения, начались учебные бои. Ратибор выставлял их против другой, такой же тренирующейся десятины, и давал команду: "Сойтись!". И тут проявлялись все слабости. В хаосе боя, под градом тупых тренировочных копий, было сложно держать строй. Но Ратибор был рядом. Он не участвовал в бою, а бегал вдоль их линии, выкрикивая команды, указывая на ошибки.

– Микула, не высовывайся! Ты не на охоте! Держи ряд!

– Вадим, щит выше! Хочешь без зубов остаться?!

– Братья, Ждан, Богдан! Слишком далеко отошли! Вернитесь в линию!

Именно в этих учебных схватках Яромир впервые по-настоящему проявил себя. Сила, выкованная в кузнице, давала ему огромное преимущество. Он стоял в центре их маленькой стены щитов, как скала. Его круглый, окованный железом щит, казалось, был прикован к земле. Никакой натиск не мог сдвинуть его с места. Он принимал на себя самые сильные удары, давая товарищам передышку.

Но не только сила выделяла его. Уроки матери не прошли даром. Он не просто тупо стоял. Он видел. Он читал бой. Он замечал, где в строю противника намечается слабина, куда сейчас будет нанесён удар.

– Слева! – вдруг рявкнул он во время одной из схваток, когда заметил, как два воина из другого отряда готовятся ударить во фланг Лютобору.

Лютобор, погружённый в свои мысли, среагировал на долю секунды позже, но Яромир, сделав выпад из строя, своим щитом отбил оба удара и тут же вернулся на место. Это было нарушение приказа Ратибора – не ломать строй. Десятник подбежал к нему после боя.

– Я сказал – держать ряд, кузнец! – прорычал он.

– Они бы прорвали строй. Лютобор бы не успел, – спокойно ответил Яромир, глядя ему в глаза.

Ратибор молчал, изучая его. Он видел, что Яромир был прав. И он видел, что тот заметил угрозу раньше него, командира.

– В следующий раз кричи, но не высовывайся, – буркнул он, но в его глазах появилось уважение. – Твоя задача – быть опорой. А не бегать туда-сюда. Но… глаз у тебя зоркий. Это хорошо.

С каждым днём их десятина становилась всё более слаженной. Они научились доверять друг другу. Остап со своего края строя своим длинным копьём не давал врагу подойти близко. Братья-близнецы действовали как единое целое, прикрывая друг друга. Даже вечно унылый Лютобор, чувствуя поддержку товарищей, начал сражаться с отчаянной, глухой яростью.

А Яромир стал их негласным центром, их наковальней. Когда напор становился слишком сильным, они сбивались вокруг него, зная, что его щит выдержит. Его спокойствие и уверенность передавались остальным. В перерывах между тренировками он чинил их погнутое оружие, подгонял ремни на щитах, и эта молчаливая забота скрепляла их отряд лучше любых громких слов.

Ратибор видел всё это. Он видел, как на его глазах из десяти случайных людей рождается настоящее боевое братство. И он видел, что в центре этого братства стоит могучий, молчаливый сын кузнеца, в котором силы было не меньше, чем скрытой мудрости. Он всё чаще стал прислушиваться к коротким, точным замечаниям Яромира о тактике противника.

Однажды вечером, после особенно тяжёлого дня, Ратибор подозвал Яромира к своему костру.

– Ты хорошо видишь бой, кузнец, – сказал он, передавая ему кружку с квасом. – Порой лучше меня. Где ты этому научился?

– Мать учила, – просто ответил Яромир.

– Добрая у тебя мать, – кивнул Ратибор. Он помолчал, глядя в огонь. – В настоящем бою всё будет в десять раз быстрее и страшнее. И крови будет по щиколотку. Но я начинаю верить, что наш кулак сможет выдержать удар. Во многом благодаря тебе. Ты – наш центральный камень. Если ты устоишь – устоит вся стена.

Это была высшая похвала, на которую был способен Ратибор. И для Яромира она стоила всех пролитых за эти дни капель пота. Он не просто стал воином. Он обрёл своё место. Здесь, в этой маленькой десятине, он был нужен.

Глава 34: Усталость и Видения

Дни сливались в одну бесконечную череду изнуряющих тренировок, скудной еды и короткого, беспокойного сна. Тело Яромира, привыкшее к тяжёлой, но размеренной работе в кузнице, теперь испытывало нагрузки иного рода. Это была не просто усталость мышц, а глубокое, всепроникающее истощение, которое накапливалось день за днём. И чем тоньше становилась грань между бодрствованием и сном наяву, тем чётче и настойчивее становился для него другой мир, тот, о котором предупреждал волхв.

Раньше это были лишь мимолётные тени на периферии зрения, короткие, неясные вспышки, которые можно было списать на игру света или утомление глаз. Теперь всё изменилось. Пелена, отделявшая его от мира духов, истончилась, стала почти прозрачной. Он начал их видеть. Не просто чувствовать, а видеть – отчётливо и пугающе ясно.

Это началось во время изнурительных пробежек вокруг лагеря. Когда лёгкие горели огнём, а в глазах темнело от напряжения, он вдруг замечал их. Вдоль дороги, притаившись в высокой траве, сидели маленькие, сморщенные существа, похожие на старичков, сплетённых из корней и мха. Они провожали бегущих воинов взглядами своих глаз-угольков. Это были полевики, духи лугов, обеспокоенные тем, что тысячи ног топчут их владения. Они не были злыми, лишь ворчливыми и недовольными.

Вечерами, когда он сидел у костра, почти засыпая, но всё ещё слушая разговоры товарищей, видения становились ещё ярче. Он видел, как в дыму над костром проступают искажённые, страдающие лица – духи деревьев, сожжённых для походных нужд. Они беззвучно кричали, и их мука была почти осязаема.

Самым странным было то, что он видел в самом лагере. Он начал различать своих – духов, привязанных к вещам и людям. За спиной у Ратибора он иногда видел смутный, полупрозрачный силуэт сурового бородатого воина, словно дух предка-хранителя приглядывал за своим потомком. Вокруг Вадима, когда тот хвастался или мечтал о подвигах, вились мелкие, суетливые бесенята, похожие на сгустки дыма с острыми зубками – духи тщеславия, питавшиеся его эмоциями.

Однажды, проходя мимо шатра одного из воевод, он замер. Изнутри доносился кашель – сухой, надсадный. И Яромир увидел, как сквозь тканевую стену шатра наружу просачивается нечто, похожее на сероватую, паутинистую плесень. Она обвивала шатёр, пульсируя в такт кашлю. Это была тварь-болезнь, лихоманка, которая вцепилась в воеводу и медленно высасывала из него жизнь. Другие проходили мимо, не видя ничего, кроме обычного шатра. А Яромир видел смерть, которая уже поселилась там. На следующий день объявили, что воевода Борислав слёг с тяжким недугом.

Эти видения выматывали его не меньше, чем физические тренировки. Они были постоянным, навязчивым фоном его жизни. Он не мог их выключить. Он пытался следовать совету Велемудра и не бояться, но это было сложно. Сложно сохранять спокойствие, когда ты видишь, как за спиной твоего товарища корчится голодный дух или как из пролитого на землю вина тянутся к нему жадные, бесплотные рты.

Иногда, в минуты крайнего утомления, он видел нечто большее. Однажды, после особенно жестокого учебного боя, когда он, тяжело дыша, опёрся о свой щит, он на мгновение увидел весь лагерь не как скопление людей, а как огромное, копошащееся гнездо. Над ним, в небе, висела гигантская, тёмная, едва различимая тень, похожая на паука. Она медленно опускала на лагерь свои невидимые нити, питаясь эманациями страха, ярости и надежды, исходившими от десятков тысяч воинов. Это было видение самой войны, её духовной, хищной сущности.

Он зажмурился, и наваждение исчезло. Сердце бешено колотилось. Камень волхва на его груди стал горячим.

Его товарищи по десятине начали замечать его странности.

– Ты чего замер, кузнец? – спросил его как-то Микула. – Глядишь в пустоту, будто там девка голая пляшет.

– Задумался просто, – отговаривался Яромир.

Он не мог им рассказать. Как объяснить то, чего они не видят? Они бы сочли его сумасшедшим, одержимым. Он был один на один со своим даром, и это одиночество было тяжелее любой физической нагрузки.

Его единственным спасением была кузница. Когда он брал в руки молот, стук металла о металл, рёв огня и жар, исходящий от горна, отгоняли видения. Материальный, плотный мир железа был его убежищем от мира теней. Но он не мог вечно стоять у наковальни.

Иногда, в самые тяжёлые моменты, он доставал платок Любавы. Он вдыхал его едва уловимый запах трав, проводил пальцами по вышивке. Этот маленький кусочек ткани был единственным, что не имело тёмной ауры. Он светился ровным, спокойным, чистым светом. Это был его якорь в мире людей, в мире Яви. Он напоминал ему о том, ради чего он здесь, и давал силы не утонуть в пучине открывшегося ему иного мира.

Усталость накапливалась, но вместе с ней росло и его понимание. Он начинал различать духов. Отделять безобидных, ворчливых домовых, привязавшихся к вещам воинов, от настоящих хищников, притянутых запахом грядущей крови. Он учился. Учился жить с открытыми глазами там, где остальные были слепы. И этот урок был самым тяжёлым из всех.

Глава 35: Слово Князя

Прошло почти три недели с тех пор, как Яромир покинул дом. Лагерь разросся до немыслимых размеров, превратившись в настоящую военную машину, отлаженную и готовую к бою. Десятины были слажены, сотни обучены, а воеводы получили свои приказы. И вот настал день, когда войско должно было увидеть того, чья воля собрала их всех здесь. Настал день слова Князя.

Утром по всему лагерю пронеслись глашатаи, приказывая всем сотням строиться на главном поле. Огромная, гудящая масса людей вылилась из лагеря, заполняя собой широкое пространство. Десятки тысяч воинов выстроились в ровные каре, каждое под своим стягом, на котором был изображён знак их земли. Над полем колыхался лес копий, а солнце играло на тысячах шлемов и щитов. Это было грозное и величественное зрелище – вся мощь Руси, собранная в одном месте.

Десятина Ратибора стояла в рядах своей сотни, почти в самом центре. Яромир, возвышавшийся над многими своими товарищами, хорошо видел всё, что происходило впереди. Там, на небольшом естественном холме, уже собралась вся знать: бояре в дорогих, шитых золотом кафтанах, воеводы в сверкающих доспехах, иноземные послы и седовласые старцы.

И вот из шатра, установленного на вершине холма, вышел он. Князь Святослав Игоревич.

Яромир ожидал увидеть человека, подобного богу – огромного, в золотых доспехах, с короной на голове. Но то, что он увидел, поразило его до глубины души.

Князь был невысок, но широк в плечах, жилист и крепок, как степной волк. На нём не было ни золота, ни драгоценных камней. Лишь простая белая холщовая рубаха, подпоясанная широким воинским поясом, и штаны, заправленные в сапоги. В ухе у него висела одна-единственная золотая серьга с рубином. Но самой примечательной была его голова – полностью бритая, за исключением одного длинного клока волос, свисавшего с макушки. Чуб воина, знак того, кто посвятил свою жизнь войне.

Он не выглядел как правитель, сидящий в тереме. Он выглядел как вожак, ведущий свою стаю на охоту. Его голубые глаза были холодными и острыми, как лезвия мечей, и в его взгляде была такая несокрушимая воля, что казалось, он может сдвинуть горы.

Он не стал взбираться на помост. Он просто шагнул вперёд, на край холма, и вся многотысячная толпа замерла, вперившись в него взглядом. Наступила такая тишина, что был слышен лишь шелест знамён на ветру.

– Братья! Дружина! – начал он, и его голос, не громкий, но резкий и ясный, разнёсся над полем без всякого усилия. В нём не было пафоса, не было медовых речей. Была лишь суть. – Я собрал вас здесь не для того, чтобы говорить красивые слова. Я собрал вас, чтобы идти на войну.

Он сделал паузу, обводя ряды воинов своим пронзительным взглядом.

– С запада пришли вести. Ляхи, что веками грызли друг друга, как шакалы, нашли себе вожака. И этот вожак, опьянённый лёгкой победой над дикарями-пруссами, обратил свой голодный взор на наши земли. Он думает, что мы – жирная, ленивая добыча. Он думает, что наши границы – это просто черта на земле, через которую можно перешагнуть. Он думает, что может прийти, ограбить наши города, сжечь наши сёла, увести в полон наших жён, и уйти безнаказанным.

Его голос стал жёстче, каждое слово – как удар молота.

– Я говорю ему – НЕТ! Я говорю всем, кто смеет с жадностью смотреть на Русь, – НЕТ! Эта земля – наша! Она полита потом наших отцов и дедов! Каждый её клочок – это могила нашего предка и колыбель нашего сына! И мы не отдадим ни пяди!

По войску прошёл глухой, одобрительный гул, как рёв просыпающегося медведя.

– Мне не нужна война на моей земле! – продолжал Святослав, и его глаза сверкнули. – Я не хочу, чтобы наши дети видели дым сожжённых деревень! Я не хочу, чтобы наши женщины прятались в лесах! Мы не будем ждать врага у своего порога! Мы встретим его там, на его земле! Мы будем бить врага на чужой земле, а не на своей!

Эта простая, хищная логика была понятна каждому, от простого ополченца до опытного воеводы. Это была философия самого Святослава, который всю свою жизнь провёл в походах, никогда не давая врагу прийти к нему первым.

– Мы идём на запад! – провозгласил он, указывая рукой в сторону заката. – Мы идём не как грабители. Мы идём как кара. Мы идём напомнить нашим соседям, что такое Русь! Пусть они знают, что меч, поднятый на нас, ударит по ним самим сторицей! Пусть знают, что у нас есть клыки и когти, чтобы защитить своё!

Он посмотрел на свои руки, потом снова на войско.

– Многие из вас не вернутся. Война – это не пир. Но те, кто погибнет, – погибнут с честью, защищая свой род и свою землю. Имена их будут помнить. А те, кто вернётся, – вернутся со славой! Я не обещаю вам лёгкой прогулки. Я обещаю вам тяжёлую битву. Но я обещаю вам и победу! Ибо с нами правда! И с нами боги наших предков!

Он выхватил из-за пояса свой меч. Простой, боевой, без украшений. И вскинул его над головой.

– Кто со мной?!

И в этот миг всё поле взорвалось. Десятки тысяч глоток взревели в едином порыве, и этот рёв был подобен грому, сотрясшему землю. "Свя-то-слав! С князем! На смерть!" – неслось со всех сторон. Тысячи мечей и копий взметнулись в воздух, превращая поле в сверкающий стальной лес.

Яромир, стоявший в рядах, тоже кричал, сам не помня себя. Энергия, исходившая от князя, была почти сверхъестественной. Она захватила его, увлекла за собой, как могучий поток. Его личные страхи, его сомнения, его видения – всё это на мгновение отступило перед этой всепоглощающей волной общей воли, общей ярости и общей цели.

Но даже в этот момент экстаза его дар не спал. Он видел. Он видел, как над князем горит яркая, слепящая аура силы, аура истинного вождя. А над всем войском, поднявшимся на его зов, сгустилась огромная, багровая туча – эгрегор войны, готовый обрушиться на запад.

Князь опустил меч. Рёв медленно стих, сменившись возбуждённым гулом.

– Готовьтесь! – коротко бросил он. – Завтра на рассвете выступаем!

Он развернулся и так же просто, как и пришёл, скрылся в своём шатре.

Слово было сказано. Воля была проявлена. Огромная военная машина Руси пришла в движение. И ничто уже не могло её остановить.

Глава 36: Войско Выступает

Рассвет следующего дня был не просто началом нового дня. Он был началом похода. Ещё до того,– как солнце показалось над левым, пологим берегом Днепра, лагерь под стенами Киева уже гудел, как растревоженный улей. Но это был не хаос первых дней. Теперь это был шум отлаженного механизма, готовящегося к работе.

По сигналу сотен рогов потухли последние костры. Воины спешно разбирали шатры, укладывали пожитки на телеги, проверяли сбрую коней. Сотники и десятники бегали вдоль рядов, выкрикивая команды, сверяясь со списками, выстраивая свои подразделения в походные колонны. В воздухе стоял густой туман из пара от дыхания людей и лошадей, смешанный с запахом остывающей золы и предрассветной сырости.

Первой выступила конница – элита княжеского войска. Тяжёлая дружина, закованная в кольчуги и шлемы-шишаки, на могучих боевых конях. Их копья с яркими стягами-яловцами создавали над их головами трепещущий лес. За ними – лёгкая конница степных союзников, торков и берендеев, быстрых и юрких, с их кривыми саблями и мощными луками. Они пронеслись мимо, и гул от тысяч копыт, казалось, заставил саму землю дрожать.

Затем настала очередь пехоты. Бесконечная, серая река людей, растянувшаяся на вёрсты. Десятина за десятиной, сотня за сотней, полк за полком, каждый под своим знаменем. Они шли ровными рядами, в ногу, и их мерный, глухой шаг был похож на биение гигантского сердца. Щиты за спиной, копья на плечах, мечи на поясе. Их лица были серьёзны и сосредоточены. Вчерашний восторг от речи князя уступил место суровой решимости.

Десятина Ратибора шла в середине одной из таких колонн. Яромир шагал рядом со своими товарищами. Он уже не чувствовал себя чужим или потерянным. Он был частью этого потока, этой несокрушимой силы. Слева от него шёл Микула, справа – Вадим, а за спиной он чувствовал надёжное плечо Остапа. Их шаги сливались в единый ритм.

Проходя мимо стен стольного града, они видели, как на них высыпали тысячи жителей – женщины, дети, старики. Они не плакали, как в родной деревне Яромира. Они молча смотрели на уходящее войско. Кто-то махал рукой, кто-то крестился по-новому, кто-то просто стоял, и в их глазах была смесь гордости, тревоги и надежды. Они провожали своих защитников.

Яромир на мгновение поднял голову и посмотрел на золотые купола. Они всё так же горели на восходящем солнце. Но теперь они не казались ему чужими. Теперь он понимал: он идёт защищать и их тоже. И священные рощи своих предков, и эти каменные храмы – всё это была его земля, Русь.

За пехотой, скрипя и стеная, двинулся огромный обоз. Сотни телег, запряжённых волами, везли провиант, шатры, запасное оружие, осадные приспособления и походные кузницы. С обозом шли маркитанты, лекари, священники и жрецы старой веры.

И среди них ехала фигура, которую Яромир заметил сразу. Верхом на белой кобыле, в длинных серых одеждах, ехал тот самый седовласый воин, что обратил на него внимание в лагере. Он был похож на воеводу, но не носил доспехов. Вокруг его седла были приторочены многочисленные мешочки и свёртки, а в руках он держал посох из гладко отполированного тиса. Яромир понял. Это был не воевода. Это был главный волхв, сопровождавший князя в походе.

И снова их взгляды встретились. На этот раз взгляд волхва был не просто внимательным. В нём было узнавание. Он слегка кивнул Яромиру, как старому знакомому, и от этого простого жеста по спине у Яромира пробежали мурашки. Его дар, его тайна, не была тайной для тех, кто сам умел видеть.

Огромная армия медленно выползала из-под стен Киева, растекаясь по широкой дороге, ведущей на запад. Эта дорога больше не была пустынной лесной тропой. Теперь это был военный тракт, до самого горизонта забитый людьми, лошадьми и повозками. Над войском плыл гул – неразборчивый, мощный, как гул приближающейся грозы.

Всё утро и весь день они шли мимо города, и казалось, этому потоку не будет конца. Тысячи и тысячи людей, объединённых одной волей и одной целью, отправлялись в поход, из которого вернутся не все.

Когда солнце начало клониться к закату, Яромир обернулся в последний раз. Золотые купола Киева ещё виднелись на горизонте, маленькие, как искры. А потом холм скрыл и их. Столица осталась за спиной. Впереди лежали сотни вёрст пути, чужие земли и неизвестность. Война началась.

Глава 37: Взгляд Волхва

Прошла неделя похода. Войско втянулось в монотонный, изнуряющий ритм. Каждый день был похож на предыдущий: подъем затемно, холодная каша, многочасовой переход, короткий привал, снова переход, разбивка лагеря, ужин и тревожный сон под открытым небом. Красоты Киевщины сменились густыми, дремучими лесами Волыни. Дорога стала хуже, настроение в войске – мрачнее. Начальная эйфория от речи князя уступила место тяжёлой солдатской работе.

Яромир шёл в рядах своей десятины, и с каждым днём груз его дара становился всё тяжелее. Леса, через которые они проходили, были старыми, дикими, полными своей, нечеловеческой жизни. И он видел её.

Он видел, как в глубоких оврагах дремлют, свернувшись клубками, лесовики, потревоженные гулом и топотом тысяч ног. Он видел, как на топких болотах, мимо которых проходила дорога, из трясины поднимаются зелёные, фосфоресцирующие огоньки-обманки болотников. Они игриво подмигивали, пытаясь заманить неосторожных путников в свои владения.

Иногда, в самые глухие моменты, на старых, вековых деревьях он замечал силуэты – полупрозрачные, сотканные из мха и лунного света, с длинными, как ветви, руками. Лешие, хозяева этих мест, молча и неодобрительно взирали на чужаков, вторгшихся в их царство.

Он научился не реагировать. Он опускал взгляд, сосредотачиваясь на мерном шаге идущего впереди товарища. Но он не мог не видеть. Этот другой, скрытый мир был для него такой же реальностью, как и грязь под ногами.

В один из таких дней, на коротком привале, десятина Ратибора расположилась у старого, развесистого дуба. Воины, сняв тяжёлые щиты, с наслаждением вытягивали гудящие ноги, пили воду из фляг. Яромир, как и все, присел, оперевшись спиной о шершавую кору. И тут он его увидел.

Не на самом дубе, а как бы в нём. Это был не леший. Это было нечто иное. Могучий, бородатый дух самого дерева, похожий на древнего старца с кожей-корой. Он не был злым. Он был просто… старым. И он был недоволен. Его нематериальные корни ощупывали землю, чувствуя вибрацию от тысяч чужаков, а ветви-руки тревожно шевелились. Яромир смотрел на него, как зачарованный, не видя ничего вокруг. Для него исчезли его товарищи, звуки лагеря, усталость. Был только он и этот могучий, древний дух.

В этот самый момент мимо их привала проезжала небольшая группа всадников, сопровождавших повозку с припасами для княжеского шатра. Возглавлял их тот самый седовласый человек в серых одеждах – главный волхв, которого, как уже узнал Яромир, звали Радосвет.

Радосвет был стар, но держался в седле прямо и уверенно. Его взгляд, казалось, скользил по рядам отдыхающих воинов, не задерживаясь ни на ком. Но вдруг он замер. Он остановил свою белую кобылу и резко повернул голову. Его взгляд нашёл Яромира.

Но волхв смотрел не на самого Яромира. Он смотрел чуть в сторону, на ствол дуба, именно в ту точку, куда был устремлён взгляд молодого кузнеца. Глаза Радосвета слегка прищурились. Он не видел духа так же ясно, как Яромир – для этого нужно было особое, врождённое зрение. Но он чувствовал. Он ощущал сильную концентрацию древней силы в этом месте и видел, что один из тысяч воинов не просто смотрит в пустоту, а взаимодействует с этой силой. Он видел, как аура Яромира, обычно спокойная, слегка колеблется, вступая в резонанс с аурой дуба.

Для всех остальных это выглядело странно: молодой, могучий воин сидел, раскрыв рот, и пялился в кору дерева. Но для Радосвета это было знаком. Тем самым знаком, который он искал с самого начала похода.

Дух дуба почувствовал внимание волхва, могущественного мага, и медленно растаял, уходя вглубь дерева. Связь прервалась. Яромир вздрогнул, будто очнувшись ото сна. Он моргнул, и мир снова стал обычным – товарищи, лес, усталость. И пронзительный, испытующий взгляд седовласого всадника.

Яромир смутился. Он быстро отвёл глаза, подумав, что его застали за какой-то глупостью. Но Радосвет не уезжал. Он ещё несколько долгих, тягучих мгновений смотрел на Яромира, и в его взгляде смешались удивление, интерес и какое-то затаённое удовлетворение, словно он нашёл давно потерянную вещь.

"Ратибор!" – позвал волхв одного из своих спутников. – "Узнай, кто этот воин. Из какой он десятины и как его зовут".

Спутник кивнул. А Радосвет, одарив Яромира последним, долгим взглядом, тронул поводья и поехал дальше.

Яромир остался сидеть, и его сердце колотилось. Его заметили. Не просто как умелого бойца или хорошего кузнеца. Его заметили за тем, что он так тщательно пытался скрыть. Он не знал, хорошо это или плохо. Но он чувствовал, что этот взгляд, взгляд главного княжеского волхва, изменит его судьбу в этом походе. Теперь он был не просто безымянным ратником в огромной армии. Он был отмечен.

Глава 38: «Ты их видишь»

Прошло два дня после того, как Радосвет заметил Яромира. За это время ничего не изменилось. Поход продолжался в том же монотонном ритме, и молодой кузнец уже начал думать, что тот случай у дуба был мимолётным и ни к чему не приведёт. Он по-прежнему видел духов, и по-прежнему тщательно это скрывал, с головой уходя в солдатские обязанности и вечернюю работу в походной кузнице.

В тот вечер, когда войско остановилось на ночлег на большой поляне у изгиба реки, десятина Ратибора уже развела костёр и готовилась к ужину. Яромир, пользуясь моментом, сел чуть в стороне, достав из-за пазухи платок Любавы. Он развернул его, и едва уловимый запах родного дома и летних трав ударил в нос, на мгновение перенеся его прочь отсюда, в мирную жизнь. Этот маленький ритуал стал для него единственным способом отдохнуть душой.

Он был так погружён в свои воспоминания, что не услышал, как сзади, по мягкой траве, к нему бесшумно приблизились.

– Красивая вышивка. Обережная, – раздался над самым его ухом спокойный, старческий голос.

Яромир вздрогнул и резко обернулся. Сердце ухнуло куда-то вниз. Прямо за ним, глядя на него сверху вниз, стоял Радосвет. Он был один, без свиты. Как ему удалось подойти так тихо, было непонятно. Волхв стоял, опересь на свой тисовый посох, и его ясные, пронзительные глаза смотрели не на платок, а прямо в душу Яромира.

Молодой воин вскочил на ноги, смущённо пряча платок.

– Отче… – пробормотал он, не зная, как обращаться к человеку такого ранга.

Ратибор и остальные члены десятины, заметив высокого гостя, тоже повскакивали, вытягиваясь в струнку. Но Радосвет жестом остановил их.

– Сидите, воины. Дело моё не к вам. Я к вашему кузнецу.

Товарищи Яромира, переглядываясь в недоумении, снова опустились к костру, но все разговоры стихли. Все с любопытством наблюдали за странной сценой.

– Отойдём, – сказал Радосвет и, не дожидаясь ответа, пошёл в сторону от лагеря, к берегу реки, где было тише. Яромиру ничего не оставалось, как последовать за ним.

Они отошли на несколько десятков шагов, туда, где шум лагеря становился глуше, а слышнее был лишь плеск воды и шелест прибрежного камыша. Радосвет остановился и обернулся к Яромиру. Вечернее солнце садилось, окрашивая небо в багряные тона, и его лучи золотили седую бороду волхва.

Он молчал, вглядываясь в лицо Яромира. Это был не допрос, а скорее… изучение. Яромир чувствовал себя куском руды, который опытный мастер вертит в руках, оценивая его качество и скрытые свойства.

Наконец Радосвет заговорил, и его голос был тихим, лишённым всякой властности.

– Ты их видишь.

Это был не вопрос. Это было утверждение. Спокойное, ровное, не допускающее никаких возражений. Слово было сказано. Тайна, которую Яромир так тщательно оберегал, была раскрыта самым прямым и простым способом.

Яромир замер. Все отговорки, которые он готовил на случай, если его странности заметят, – "показалось", "устал", "задумался" – разом вылетели из головы. Лгать этому человеку было бессмысленно и, как он чувствовал, опасно. Его пронзительный взгляд, казалось, видел любую ложь насквозь.

Молодой воин глубоко вздохнул, собираясь с духом, и посмотрел волхву прямо в глаза.

– Да, – ответил он коротко и хрипло. – Вижу.

Радосвет медленно кивнул, словно получил подтверждение тому, что и так уже знал. На его лице не отразилось ни удивления, ни шока. Лишь тень удовлетворения.

– Кого ты видишь? – продолжил он так же спокойно.

– Теней, – начал Яромир, с трудом подбирая слова. – Тех, что живут в лесу. На полях. Духов… что ходят за людьми. Я не всегда понимаю, что это, но… я их вижу. Особенно, когда устаю.

– Тот дуб, у которого вы отдыхали третьего дня, – сказал волхв. – Он говорил с тобой?

– Не говорил. Но я… чувствовал его. Его древность. Его тревогу.

– Хорошо, – снова кивнул Радосвет. – Очень хорошо. Дар не слепой, значит. Он зрячий.

Он отвернулся и посмотрел на реку.

– То, что ты видишь, сынок, – это изнанка мира. Подкладка, на которой держится ткань Яви. Большинство людей рождаются и умирают, так и не заметив её швов. Но есть те, у кого глаза открыты. Таким, как ты, жить труднее. Но и сделать вы можете больше.

Он снова повернулся к Яромиру, и его взгляд стал строгим.

– Этот поход будет нелёгким. И я говорю не только о ляхах. Тёмные силы подняли голову. Я чувствую их присутствие, их вмешательство. Но я стар, мои глаза уже не так зорки. Я чувствую, но не всегда вижу. Я могу ощутить, что дух места разгневан, но не смогу понять почему. Я могу почувствовать, что в деревне или городе что-то не так, но мне потребуются дни на ритуалы, чтобы выяснить причину. А у нас нет этих дней.

Волхв сделал шаг ближе.

– Мне нужны глаза. Молодые, зоркие глаза, которые видят не только сталь, но и тень за ней. Глаза, которые могут отличить морок от правды с одного взгляда. Ты понимаешь, к чему я веду?

Яромир начал понимать. Его сердце забилось чаще – от страха и от странного, незнакомого доселе чувства собственной значимости. Он больше не был просто безымянным воином. Он был… нужен. Нужен этому могущественному человеку.

– Ты будешь моим помощником, – закончил Радосвет. – Это не приказ князя, это моя просьба. Ты останешься в своей десятине, будешь сражаться, как и все. Но когда я позову, ты придёшь. И будешь смотреть. А я тебя научу. Научу понимать то, что ты видишь. Научу защищаться от этого. И, если боги дадут, научу, как этому противостоять. Согласен?

Он протянул свою сухую, морщинистую руку.

Это был выбор. Остаться простым воином, пытаясь игнорировать свой дар, или шагнуть на неизведанную, опасную тропу, о которой его предупреждал Велемудр. Шагнуть в мир теней добровольно.

Яромир посмотрел на протянутую руку, потом на спокойное, мудрое лицо волхва. Он был напуган. Но впервые за всё это время он не чувствовал себя одиноким со своей тайной.

Он протянул свою большую, мозолистую руку и крепко пожал руку Радосвета.

– Я согласен.

Глава 39: Первый Урок

Яромир всё ещё стоял на берегу, держа в руке сухую, но на удивление сильную ладонь волхва. Его согласие прозвучало, и теперь, казалось, назад дороги не было. Радосвет отпустил его руку, но не спешил уходить. Для него этот момент не был концом разговора, а лишь его началом.

– Хорошо, – сказал он, и в его голосе прозвучало удовлетворение. – Раз ты согласен, то слушай. Это будет твой первый урок. Самый главный.

Он опёрся на свой тисовый посох и жестом указал на окружающий их мир: на темнеющий лес на том берегу, на реку, в которой отражалось багровое небо, на огромный, гудящий лагерь за их спинами.

– Всё, что ты видишь, живое, Яромир. Не только люди, звери и птицы. Живая река. Живой камень. Живой огонь в вашем костре. У всего есть своя душа, свой дух. Это первое, что ты должен понять и принять. Мир не пуст. Он наполнен.

Яромир молча слушал. То, что для него было смутным, пугающим видением, в словах волхва обретало стройность и логику.

– Духи бывают разные, как и люди, – продолжал Радосвет. – Есть духи места. Древние и могучие, как тот, что сидит в старом дубе. Они – хозяева этой земли. Они не злые и не добрые, они – стражи порядка. Их лучше не гневить. Проходишь мимо такого места – поклонись, оставь кусок хлеба или каплю вина. Покажи уважение, и они не тронут тебя, а то и помогут, отведут беду.

Он ткнул посохом в сторону болотистого залива неподалёку.

– А есть духи стихий. Вон там, в воде, живёт водяной. На болоте – болотник. Они нрава переменчивого. Их вотчина – их закон. Не лезь к ним без нужды, и они тебя не тронут. Это просто.

– Но есть и другие, – голос волхва стал ниже и серьёзнее. – Те, что не привязаны к месту. Те, что бродят вслед за людьми, как волки за стадом овец. Они питаются нашими чувствами. Гнев, страх, похоть, жадность, тщеславие – для них это самая сладкая пища. Ты видел их в лагере, верно?

Яромир кивнул, вспомнив мелких бесенят, вившихся вокруг игроков в кости.

– Чем сильнее чувство, тем жирнее и сильнее становится такой дух. И он будет делать всё, чтобы это чувство разжечь. Он шепчет трусу, чтобы тот бежал, злит гордеца, чтобы тот полез в драку, распаляет жадного, чтобы тот украл. Сами по себе они слабы. Но, действуя через людские пороки, они могут натворить много бед: посеять раздор в отряде, заставить часового уснуть на посту, подтолкнуть к предательству. Это вторая порода. С ними нужно быть начеку. Лучшая защита от них – ясная голова и чистое сердце. Увидишь такого – не бойся. Просто знай, что он есть. Твоё знание уже делает его слабее.

Радосвет помолчал, давая Яромиру осмыслить сказанное.

– А есть и третья порода. Самая опасная. Это – слуги. Слуги тёмных богов, таких, как Чернобог или Мара. Их посылают в наш мир с определённой целью: сеять мор, сводить с ума, осквернять святые места, собирать кровавую жатву. Они умны, хитры и беспощадны. Это уже не просто приблудные шавки, а волки из вражеской стаи. Они могут принимать разные обличия, говорить человеческим голосом, вселять морок, отравлять воду и пищу. Это – наши настоящие враги в этой войне. Именно их я ищу. И именно их ты должен научиться распознавать.

Волхв посмотрел на Яромира испытующе.

– Я научу тебя, как делать защитные обереги – для себя и для своих товарищей. Научу, как распознавать проклятую воду и пищу. Покажу травы, которые отпугивают нечисть. Расскажу, как «запереть» место для ночлега, чтобы тёмные твари не могли в него войти. Но главное, чему я должен тебя научить – это доверять своему зрению. Не сомневаться в нём. Если ты увидел, что улыбающийся тебе торговец отбрасывает тень с рогами – значит, так оно и есть. И неважно, что другие этого не видят.

Он положил руку Яромиру на плечо.

– Твой дар – это великая ответственность. Многие видящие сходят с ума, не в силах вынести этот груз. Другие начинают служить тьме, соблазнившись её силой. Твой путь – третий. Путь стража. Ты будешь стоять на границе двух миров, оберегая своих от того, чего они не видят. Это одинокая и неблагодарная служба. Тебе не дадут за неё наград, не сложат о тебе песен. Но ты будешь знать, что спас людей, которые даже не подозревали об опасности.

– Я готов, – сказал Яромир, и это прозвучало твёрдо. Весь страх, вся неуверенность ушли, сменившись чувством цели. Его странность, его отличие от других, наконец, обрела смысл.

– Я знаю, – кивнул Радосвет. – Местный волхв, Велемудр, прислал мне весть о тебе с проходящим купцом. Он сказал, что боги послали нам в поход новые глаза. И он был прав.

Он отступил на шаг.

– А теперь иди к своей десятине. Они уже заждались. Утром, после побудки, подойдёшь к моему шатру. Урок окончен. Служба началась.

Сказав это, волхв развернулся и так же бесшумно, как и появился, пошёл вдоль берега, его серая фигура медленно растворялась в сгущающихся сумерках. Яромир остался один, но он больше не чувствовал себя одиноким. Он чувствовал себя новобранцем, которого только что зачислили на самую важную, самую тайную и самую опасную службу на свете.

Глава 40: Тревога на Границе

Далеко на западе, там, где тучные чернозёмы Киевщины уступали место болотистым лесам и песчаным пустошам, жизнь текла по иным законам. Это была граница, фронтир. Суровая, неуютная земля, где каждый пахарь был и воином, а каждый охотник – лазутчиком. Здесь не строили богатых теремов и не устраивали пышных пиров. Жизнь была простой, опасной и требовала постоянной бдительности.

Сердцем этой земли были "заставы" – небольшие, но крепкие деревянные остроги, расставленные вдоль условной границы на расстоянии дня пути друг от друга. На каждой такой заставе нёс службу небольшой гарнизон из двух-трёх десятков опытных воинов-пограничников, "сторожей", под командованием бывалого сотника. Их задачей было следить за "диким полем", отбивать мелкие набеги литвы и ятвягов, и, в случае большой угрозы, зажечь сигнальный костёр и послать гонца вглубь русских земель, в ближайший укреплённый город.

Сотник Доброгаст, комендант самой западной заставы "Волчий Брод", был человеком, которого трудно было чем-либо удивить. Седой, шрамированный, потерявший два пальца на левой руке в стычке с ляхами лет двадцать назад, он знал эту землю, как свои пять (а точнее, три) пальца. Он умел читать следы, как книгу, и по полёту птицы мог предсказать, есть ли в лесу чужаки.

И последние несколько недель ему было не по себе. Что-то изменилось. В лесах стало слишком тихо. Пропали мелкие шайки ляхов, которые обычно шастали по порубежью в поисках лёгкой добычи. Перестали приходить на торг бродячие купцы из-за реки. Эта тишина была неестественной, зловещей, как затишье перед бурей.

Каждый день он отправлял дозоры – небольшие группы по трое-четверо всадников, которые уходили далеко на запад, на вражескую территорию, чтобы "пощупать" обстановку. И каждый раз они возвращались с всё более тревожными вестями.

– Там движение, сотник, – докладывал один из дозорных, молодой воин по имени Верен. – Мы забрались на высокий курган у Чёрного леса. Горизонт дымит. Не один-два дымка, а десятки. Будто большое войско встало лагерем.

Через несколько дней другой дозор принёс ещё более страшные новости.

– Они идут на север, на пруссов. Мы видели их авангард. Тысячи, Доброгаст! Такого мы ещё не видели. Идут строем, с обозом. У них один стяг – чёрный, с волчьей головой.

Доброгаст нахмурился, потирая седую бороду. Один стяг. Это подтверждало худшие слухи. Ляхи объединились.

– Отправим весть в Перемышль, – решил он. – Пусть наместник знает, что соседи наши затеяли большую игру.

Гонец ускакал, а напряжение на заставе нарастало. Через неделю дозорные, возвращаясь, были бледны и взволнованы.

– Они разбили пруссов, сотник, – выпалил Верен, едва спешившись. – Мы пробрались к их павшей крепости, к Ромове. Там… там бойня. Всё сожжено, земля пропитана кровью. Мы говорили с одним уцелевшим пруссом, он прятался в болотах. Говорит, ляхов была тьма, и вёл их сам вождь Лех. Говорит, они лютовали, как демоны.

Доброгаст слушал, и его лицо становилось каменным. Он понял. Поход на пруссов был не просто походом. Это была разминка. И теперь, опьянённая лёгкой и кровавой победой, эта армия должна была куда-то направить свою ярость. И ближайшей целью была его земля.

Приказ был отдан немедленно. Ночью на самой высокой башне заставы вспыхнул огромный сигнальный костёр, рыжее пламя которого взметнулось в ночное небо. Это был древний, понятный всем на границе сигнал. "Большая беда. Враг у ворот". Далеко на востоке, на соседней заставе, его увидели и зажгли свой костёр. И так, от заставы к заставе, огненная цепь тревоги покатилась вглубь Руси.

Одновременно с этим из ворот "Волчьего Брода" вылетел второй гонец. Не в ближайший город, а напрямую в Киев. Скакать ему предстояло больше двух недель, загоняя коней, но весть, которую он нёс, была слишком важна.

А дозоры продолжали приносить плохие новости.

– Они поворачивают, сотник! – доложил Верен на следующий день. – Их основные силы движулись на юг, в нашу сторону!

– Сколько их? – сухо спросил Доброгаст.

– Мы не можем сосчитать. Колонна растянулась на полдня пути. Их становится всё больше и больше. Стягиваются мелкие отряды.

Доброгаст взобрался на смотровую башню. Он долго смотрел на запад, на далёкую линию горизонта, где небо уже казалось темнее обычного от дыма далёких костров. Он был старым, опытным воином. Он знал, что его застава, с её тремя десятками бойцов, не продержится против такой армады и часа. Пытаться дать бой здесь – значило совершить бессмысленное самоубийство.

– Собирать всё, что можно унести, – отдал он приказ, спустившись с башни. – Лошадей, оружие, зерно. Остальное – сжечь. Скот выпустить в лес.

– Мы отступаем? – с недоверием спросил Верен. Сторожа не привыкли отступать.

– Мы не отступаем, – твёрдо ответил Доброгаст. – Мы уходим, чтобы сражаться дальше. Живыми мы нужнее Руси, чем мёртвыми. Наша задача сейчас – не геройствовать, а предупредить и укрепить города. Пусть они ломают зубы о стены Перемышля и Владимира, а не перебьют нас поодиночке.

Тревога на границе стала реальностью. Тихая, незаметная война разведчиков и дозорных закончилась. На горизонте появилась настоящая армия. И первые русские воины, увидевшие её, поняли, что на их землю надвигается буря невиданной силы.

Глава 41: Тактическое Отступление

Решение, принятое сотником Доброгастом на заставе "Волчий Брод", не было актом трусости. Это был холодный, взвешенный расчёт старого воина, который ценил жизни своих людей выше бессмысленной славы. И он был не один. Вдоль всей западной границы, от болотистых северных лесов до южных степных окраин, другие командиры пограничных застав, получив тревожные вести от своих дозорных и увидев зловещие огни на горизонте, приходили к тому же выводу.

В "Медвежьем Углу", остроге, затерянном в густых чащобах, сотник Ратша, хмурый и молчаливый охотник, собрал своих людей. Они были мастерами лесной войны, способные неделями жить в чаще, питаясь кореньями и мелкой дичью. Каждый из них стоил троих в лесной стычке. Но они были бессильны против тысяч.

– Враг идёт стеной, – сказал он своим воинам, собравшимся во дворе острога. – Через наш лес ему не пройти, увязнет. Он пойдёт южнее, по большой дороге. Наша задача – идти тенью. Тревожить его обозы, резать отставших, путать следы. Но острог мы оставляем. Мёртвые стены нас не защитят. Наша защита – лес. Разойдитесь малыми группами. Встречаемся через три дня у Лисьего Камня. А оттуда уходим к Владимиру. Городу нужны будут наши глаза и уши.

Он лично поджёг сеновал, и вскоре пламя охватило деревянные стены, которые были ему домом последние десять лет. Лучше сжечь самим, чем оставить врагу на поругание.

Южнее, на "Быстром Перекате", заставе, что стерегла важный брод через реку, молодой и горячий сотник Мстислав поначалу рвался в бой.

– Мы не уступим им ни пяди родной земли! – кричал он своим воинам. – Умрём здесь, но задержим их!

Но его помощник, старый и мудрый дружинник по имени Живота, остудил его пыл.

– И на сколько мы их задержим, княжич? На час? На два? Они переправятся в другом месте, а мы все поляжем здесь зазря. А кто тогда скажет наместнику в Червене, где у врага слабые места? Кто поведёт дружину ему в тыл, когда начнётся осада? Твоя храбрость нужна не здесь, а там, где она принесёт больше пользы.

Мстислав, скрепя сердце, согласился. Его гарнизон, забрав всё оружие и припасы, под покровом ночи отошёл на восток, оставив брод беззащитным, но сохранив отряд, который ещё сыграет свою роль в грядущей войне.

Так, по всей границе началось организованное, тактическое отступление. Это не было паническим бегством. Это была стратегия выжженной земли и сохранения сил. Воины уходили, забирая с собой всё ценное, отравляя колодцы, уничтожая мосты. Маленькие гарнизоны, разбросанные по огромной территории, стекались, как ручейки в большую реку, к стенам ближайших пограничных городов: Владимира-Волынского, Перемышля, Червена, Белза.

Но отступали не только воины. Тревожные вести, разносимые всадниками и беженцами, летели впереди польского войска. Жители приграничных деревень и хуторов, услышав о приближении невиданной рати и о судьбе пруссов, бросали всё.

– Ляхи идут! Лютуют! – неслось из уст в уста.

Люди спешно собирали самое необходимое – мешок зерна, икону, детей – и уходили. Кто-то, понадеявшись на мощь городских стен, тянулся со своими скрипучими телегами к городам, создавая на дорогах заторы. Другие, кто не доверял никому, кроме себя, уходили в леса и болота, в тайные, известные только им "лесные станы", где можно было переждать беду.

Граница пустела. Она превращалась в серую, ничейную зону. Когда авангард польской армии Леха наконец пересёк реку Буг, формальную границу русских земель, их встретила тишина. Пустые, брошенные деревни. Дымящиеся руины пограничных застав. Заросшие, невозделанные поля. Ни добычи, ни врага, с которым можно было бы сразиться.

Это сбивало с толку и злило. Лех рассчитывал на стремительный, ошеломляющий удар, на панику, на богатую добычу с первых же шагов. А вместо этого он шёл по опустошённой земле.

– Они боятся нас! – хвастливо кричали его воины. – Они бегут, как зайцы!

Но Лех и его более опытные вожди понимали, что это не так. Это не было бегством. Это была ловушка. Их заманивали вглубь, утомляя переходом по враждебной земле, лишая провианта и растягивая коммуникации. Они чувствовали, что где-то там, впереди, за стенами этих молчаливых городов, их ждёт организованный, яростный отпор.

Тактическое отступление пограничников выполнило свою главную задачу. Эффект внезапности был потерян. Пограничные города, усиленные прибывшими гарнизонами и предупреждённые о масштабах угрозы, получили драгоценное время на подготовку. Они спешно чинили стены, запасали воду и провиант, собирали ополчение. Граница не пала. Она лишь сжалась, как пружина, готовясь к ответному удару.

Глава 42: Пустые Деревни

Весть о беде летела быстрее самого быстрого всадника. Она передавалась не грамотами и приказами, а паническим шёпотом, тревожным взглядом, преувеличенными слухами, которые разносились от хутора к хутору, от села к селу. Старик-рыбак, видевший на горизонте зарево сожжённой заставы, рассказывал об этом на переправе. Женщина, бежавшая из своей деревни, стучалась ночью в окна соседей, крича: "Ляхи идут! Режут всех!". И страх, древний, как сама земля, гнал людей с насиженных мест.

Деревня Веснянка жила своей тихой, небогатой жизнью у кромки большого верескового болота. Жизнь здесь была трудной, земля – скудной, но люди держались друг за друга и за свои дома, построенные ещё их прадедами. И вот однажды днём, когда женщины полоскали бельё на речке, из леса выехал на взмыленном коне воин-сторож с заставы Мстислава. Он не слезал с седла, лишь крикнул, обводя всех безумным, уставшим взглядом:

– Войско идёт! Невиданное! Уходите! Кто может – в город, кто не может – в лес! Через два дня здесь будут чужие!

И ускакал, оставив за собой волны паники, расходящиеся по воде.

В Веснянке началось то, что творилось в сотнях таких же деревень по всему порубежью. Короткая, судорожная суматоха, в которой здравый смысл боролся с отчаянием.

Старый Прокоп, глава самой большой семьи, пытался призвать к порядку.

– Тихо, бабы! Без крика! Староста, что делать будем?

Местный староста, Игнат, человек пожилой и нерешительный, лишь растерянно теребил бороду.

– В город… в Червень… далеко идти. С детьми да со стариками не успеем. А ну как ляхи на дороге нагонят?

– Значит, в болота, – твёрдо сказал Прокоп. – Как деды наши от печенегов прятались. У нас там заимка есть, на Сухом острове. Ни одна конная тварь не пройдёт.

Решение было принято. И деревня, веками жившая на этом месте, за несколько часов опустела. Это было страшное, горькое зрелище. Люди не брали утварь, мебель, всё то, что наживалось годами. Брали только то, что могли унести на себе.

Женщины спешно ссыпали в мешки остатки муки и зерна. Мужчины выводили из хлевов коров и овец – единственное богатство. Но скотина замедляла ход. После долгих споров и слёз, большую часть животных просто выпустили в лес. "Пусть лучше волки съедят, чем врагу достанется", – с горечью говорил Прокоп, отвязывая свою любимую корову-кормилицу.

Дети, не понимая, что происходит, плакали от страха и суеты. Старики сидели на завалинках, глядя пустыми глазами на свои дома, которые им, возможно, уже не суждено было увидеть. Старуха Маланья до последнего отказывалась уходить.

– Здесь я родилась, здесь и помру, – твердила она, обнимая печку в своей хате.

Сыновьям пришлось силой выводить её из дома.

Перед уходом люди в последний раз заходили в свои избы. Крестились на иконы, кланялись стенам, прося домового уберечь жилище. Некоторые, по старому обычаю, отравляли воду в колодцах – бросали туда ядовитые травы. Это была маленькая, тихая месть.

И вот, на закате, длинная, нескладная вереница людей покинула деревню. Впереди шли мужчины с рогатинами и топорами, в центре – женщины с детьми и узелками, сзади – старики, опиравшиеся на палки. Они уходили не по дороге, а уходили в сторону, к болотам, туда, где начиналось царство трясины и топей. Они шли молча, оглядываясь на свои дома, чьи тёмные силуэты тонули в вечерних сумерках.

Деревня осталась одна. Двери домов хлопали на ветру. Во дворе жалобно блеяла забытая в спешке коза. В колодезном срубе плескалась отравленная вода. Над трубами не вился дымок. Это была уже не живая деревня. Это был призрак, мёртвая оболочка, оставленная своими душами.

Через два дня, как и предсказывал гонец, в Веснянку вошёл передовой отряд польского войска. Всадники в кожаных доспехах с опаской въехали на пустые улицы. Их встретила лишь мёртвая тишина. Они ожидали криков, сопротивления, добычи. А нашли лишь холодные очаги и следы поспешного бегства.

Раздосадованные, они прошлись по домам, забирая то немногое, что осталось, но этого было мало, чтобы утолить их жадность. Один из воинов в ярости от того, что его обманули, поднёс факел к соломенной крыше первой же хаты. Сухая солома вспыхнула мгновенно. Через час вся деревня Веснянка была объята пламенем.

Далеко-далеко, на своём Сухом острове посреди бескрайних болот, беженцы увидели на горизонте багровое зарево, отражавшееся в низких тучах. Никто ничего не сказал. Женщины молча плакали, прижимая к себе детей. Мужчины сжимали в бессильной ярости рукояти своих топоров. Их дома, их прошлое, их мир сгорал там, за стеной топей.

Теперь у них не осталось ничего, кроме жизни и ненависти к тем, кто превратил их в бездомных скитальцев на своей собственной земле.

Глава 43: Умиротворение Духа Дороги

По мере того, как войско углублялось на запад, сама земля, казалось, начинала сопротивляться их продвижению. Дорога, и без того плохая, становилась всё хуже. То посреди пути обнаруживался внезапный оползень, заваливавший проход и заставлявший сапёров часами расчищать завал. То повозки начинали ломаться одна за другой – лопались оси, отлетали колёса, словно невидимая сила испытывала их на прочность. То лошади начинали без видимой причины пугаться, храпеть, отказываясь идти вперёд, особенно в сумерках.

Воины роптали, списывая всё на плохую работу обозников и усталость. Но Радосвет знал истинную причину. Они шли по старым, диким землям, и духи этих мест были недовольны вторжением. Особенно был разгневан Путник – дух-хозяин всех дорог и троп, капризное и сильное существо, которое могло как помочь путникам, так и завести их в непроходимую чащу.

Однажды вечером, когда войско остановилось на привал у перекрёстка двух старых лесных дорог, Радосвет позвал Яромира.

– Сегодня ты поможешь мне, – сказал он без предисловий, и в его голосе слышалась озабоченность. – Путник гневается. Он рвёт наши повозки и пугает коней. Если его не умилостивить, он может завести нас в болота или устроить такой камнепад в ущелье, что мы потеряем половину обоза. Мы должны принести ему дар.

Они отошли от лагеря к самому перекрёстку. Это было древнее, сильное место. Здесь, под корнями огромного вяза, по слухам, лежал древний путевой камень, полностью заросший мхом. Место было пропитано энергией тысяч путников, проходивших здесь за сотни лет.

Радосвет принёс с собой несколько вещей: небольшой глиняный горшок с мёдом, краюху свежего хлеба, который он специально выпросил у княжеского пекаря, моток красной нити и маленький серебряный колокольчик.

– Мне нужны твои глаза, Яромир, – сказал волхв. – Я могу говорить с духами, но я не вижу их так, как ты. Я должен знать, примет ли он наш дар. Ты будешь смотреть.

Радосвет расчистил место у корней вяза, обнажив верхушку поросшего мхом камня. Он поставил на него горшок с мёдом и хлеб. Затем размотал красную нить и начал обвязывать её вокруг ветвей старого вяза, что-то тихо напевая себе под нос.

Яромир встал чуть поодаль и сосредоточился, как учил его волхв. Он расслабил зрение, позволив миру "поплыть", и направил всё своё внимание на изнанку, на мир духов.

И он увидел.

Сначала это была лишь лёгкая рябь в воздухе у перекрёстка, сгущение сумерек. Затем из этой ряби начала формироваться фигура. Она была нестабильной, постоянно меняющей очертания. То это был сутулый старик с длинной бородой и посохом, то юноша в пыльном плаще, то просто бесформенный вихрь из дорожной пыли и опавших листьев. Это и был Путник, дух дороги.

Он был зол. Яромир видел это не по выражению лица, а по его ауре – колючей, серой, беспокойной. Дух кружил вокруг дерева, недоверчиво и гневно косясь на Радосвета и его подношения.

– Чужаки… – пронеслось в голове Яромира. Это не был голос. Это была мысль, эмоция, исходящая от духа, которую мог уловить только он. – Топчете… Ломаете… Шумите…

– Отче, он здесь, – тихо сказал Яромир. – И он очень недоволен.

Радосвет кивнул, не прекращая своих действий.

– Это я знаю. Спроси его, чего он хочет. Не голосом. Мыслью. Сосредоточься на нём и задай вопрос.

Яромир сделал, как ему было велено. Он уставился на мерцающий силуэт духа и мысленно спросил: "Что успокоит твой гнев, Хозяин Дорог?".

Ответ пришёл мгновенно, как порыв ветра, взметнувший пыль.

– Тишины… Покоя… Уважения…

Дух указал бесформенной рукой на лагерь, от которого неслось обычное вечернее бряцание оружия, ржание лошадей и грубая солдатская ругань.

– Они не чтят меня. Они лишь берут… Берут дорогу, не давая ничего взамен…

– Он говорит, что мы не оказываем ему уважения. Слишком много шума и нет даров, – передал Яромир.

Радосвет закончил обвязывать нить. Он взял в руки маленький серебряный колокольчик и несколько раз легонько звякнул им. Звук был чистым, тонким, и, казалось, он прорезал шум лагеря, как острый нож.

Дрожащая фигура духа замерла, прислушиваясь. Беспокойная рябь его ауры немного улеглась.

– А теперь смотри внимательно, – прошептал Радосвет.

Волхв склонил голову.

– Великий Путник, Хозяин всех троп и дорог! – произнёс он вслух, и его голос был полон искреннего почтения. – Прости нас, шумных детей человеческих, за то, что потревожили твой покой. Мы идём не с праздной целью, а исполняем свой долг. Путь наш тяжёл, и мы просим твоей милости. Прими этот скромный дар – сладость мёда и сытность хлеба. И пусть этот звон будет нашей песней для тебя, песней уважения.

Он ещё раз звякнул колокольчиком и повесил его на одну из красных нитей, где тот затрепетал от малейшего дуновения ветерка.

Яромир не отрываясь смотрел на духа. Путник медленно, очень медленно подплыл к камню. Он склонился над горшком с мёдом, и Яромир увидел, как нематериальная дымка, исходящая от него, втянулась в сладкое лакомство. Он попробовал дар. Затем он коснулся хлеба. Его серая аура начала светлеть, обретая более спокойный, коричневато-зелёный оттенок.

Дух поднял свою голову-вихрь и посмотрел на Яромира, потом на Радосвета. Взгляд его уже не был гневным. В нём читалось удовлетворение и принятие.

– Хорошо… – снова пронеслось в голове у Яромира. – Идите. Но помните о тишине…

И с этими словами дух растворился, растаял в сгущающихся сумерках, оставив после себя лишь лёгкое дуновение ветра, которое заставило колокольчик тихо и мелодично звякнуть.

– Он принял дар, – выдохнул Яромир, чувствуя, как с плеч сваливается напряжение. – Он сказал, чтобы мы шли, но помнили о тишине.

Радосвет выпрямился, и на его лице проступило облегчение.

– Ты хорошо справился, кузнец. Очень хорошо. Ты был моими глазами и ушами.

Он повернулся к лагерю.

– Теперь моя часть работы.

Вернувшись в лагерь, Радосвет направился прямиком к воеводам и от имени князя (хотя князь, скорее всего, и не знал об этом) передал приказ: "С сего дня на привалах и в походе блюсти тишину. Пьяные крики и песни – прекратить. Говорить вполголоса. За лишний шум – наказывать".

Воеводы, хоть и были удивлены, но приказу волхва, советника князя, подчинились. И на следующий день войско шло уже иначе – тише, собраннее. Повозки перестали ломаться, а лошади – пугаться. Дорога стала глаже.

Яромир шёл в своей десятине и понимал, что стал участником чего-то важного. Он помог предотвратить беду, о которой никто из тысяч воинов вокруг него даже не подозревал. И это было его первое настоящее дело в той тайной войне, на службу в которой он поступил.

Глава 44: Болотные Огни

Поход становился всё труднее. Войско вошло в край бескрайних Полесских болот. Дорога превратилась в узкую гать – настил из брёвен, проложенный по зыбкой, чавкающей почве. По обе стороны от них простиралась трясина, поросшая чахлыми деревцами, осокой и укрытая зелёным ковром ряски. Воздух был тяжёлым, влажным, пахло тиной и гнилью. По вечерам туманы становились такими густыми, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно.

В один из таких вечеров их десятина получила приказ идти в боковом охранении. Основное войско располагалось на ночлег на большой сухой гриве – возвышенности среди болот, а нескольким отрядам, включая их, было велено патрулировать подходы, чтобы предотвратить внезапное нападение каких-нибудь местных лесных племён.

Ратибор вёл их по едва заметной звериной тропе, петлявшей между топкими окнами. Уже спускались сумерки, и видимость ухудшалась с каждой минутой. Они шли в напряжённой тишине, слыша лишь чавканье грязи под ногами и недовольное кваканье лягушек.

– Держитесь ближе! – скомандовал Ратибор. – И смотрите под ноги. Один неверный шаг, и болото вас не отпустит.

Туман сгущался, и скоро тропа стала почти неразличима. Они шли почти на ощупь, ориентируясь по спине идущего впереди. Начался мелкий, моросящий дождь. Настроение было на нуле.

– Проклятое место, – проворчал Микула, едва не поскользнувшись. – Ни зверя, ни птицы. Одна гниль.

И тут впереди, сквозь серую пелену тумана, они увидели огоньки.

Они были неяркими, голубоватыми, и казалось, танцевали в воздухе на высоте человеческого роста, то сближаясь, то разлетаясь. Они были похожи на светлячков, но гораздо крупнее и ярче.

– Глядите! – с облегчением воскликнул Вадим. – Огонь! Может, хутор какой? Или наши дозорные костёр развели?

– Стоять! – резко скомандовал Ратибор. Он с сомнением вглядывался в танцующие огни. Старый воин, он знал, что на болотах не бывает хуторов, а дозорные не стали бы разводить костёр на открытом месте.

– Это добрый знак, – сказал Лютобор, в чьём голосе впервые за долгое время появилась надежда. – Огонь – это тепло. Это люди. Может, там можно переждать дождь?

Все смотрели на Ратибора, ожидая решения. Логика подсказывала, что огонь в такую погоду – это спасение. Тропа, по которой они шли, казалось, вела прямо к этим огням.

Но Яромир смотрел не на огни. Он смотрел на то, что было вокруг них. Его дар, обострённый сыростью и сумерками, показывал ему картину, недоступную остальным. Он видел, что огни были не просто светом. У каждого огонька был свой, едва различимый, полупрозрачный силуэт. Маленькие, сморщенные фигурки с длинными, тонкими ручками, сотканные из болотного газа и гнилушек. Они держали эти огни в своих руках-пальцах, как фонари, и игриво ими помахивали, подманивая их. Это были болотники.

Он видел, как они хихикают беззвучным, пузырящимся смехом, как их глаза-искорки злорадно поблёскивают. А самое главное, он видел, что тропа, которая казалась твёрдой, на самом деле была обманкой. Прямо перед ними, под тонким слоем дёрна, была гибельная, засасывающая трясина. Огни плясали прямо над ней. Они заманивали их в ловушку.

– Стойте! Не ходите туда! – вдруг громко и твёрдо сказал Яромир.

Все обернулись к нему с удивлением. Ратибор нахмурился.

– В чём дело, кузнец?

– Это не огонь. Это обман, – выдохнул Яромир, пытаясь найти правильные слова. Он не мог сказать им, что видит духов. – Отец рассказывал мне про такие. Это блуждающие огни. Болотные. Они заводят путников в топь. Там впереди нет твёрдой земли. Там трясина.

Его слова повисли в возду-хе. Вадим посмотрел на него с недоверием.

– Да брось, Яромир! Какие огни? Это просто свет! Мы промокли до нитки! Там, может, спасение!

– Яромир прав, – вдруг подал голос старый Остап. – Я тоже слышал о таком от старых охотников. Говорят, это нечисть балуется. Верить болотным огням нельзя.

Ратибор стоял в нерешительности. С одной стороны, маячащий впереди свет обещал отдых и тепло. С другой – предупреждение его самого спокойного и рассудительного воина, поддержанное старым следопытом.

– Ты уверен, кузнец? – спросил он, вглядываясь в лицо Яромира.

Яромир посмотрел прямо на пляшущие огоньки и на мгновение встретился взглядом с одним из болотников. Тот нагло ему подмигнул. По спине Яромира пробежал холод.

– Уверен, Ратибор. Так же, как уверен, что этот меч выкован из стали. В десяти шагах впереди – смерть.

В его голосе было столько непоколебимой уверенности, что даже самые большие скептики замолчали. Ратибор долго смотрел вперёд, на заманчивые, танцующие огоньки, потом на Яромира.

– Хорошо, – наконец решил он. – Поверим кузнецу.

Он взял из-за пояса свой топор и срубил длинный, прямой шест из ближайшего деревца. Очистив его от сучьев, он осторожно, не сходя с тропы, ткнул им вперёд, в то место, где земля казалась твёрдой.

Шест вошёл в землю легко, без всякого сопротивления. На целый локоть. Потом ещё. Ратибор нажал сильнее, и шест, с тихим, чавкающим звуком, ушёл в трясину почти на всю свою длину. Когда он вытащил его, тот был покрыт чёрной, дурно пахнущей жижей.

Повисла гробовая тишина. Все смотрели то на шест, то на предательски-красивые огоньки, то на Яромира. Вадим побледнел. Ещё бы несколько шагов, и они все оказались бы в этой холодной, засасывающей могиле.

Танцующие огоньки, будто поняв, что их обман раскрыт, обиженно мигнули и разом погасли, оставив их в полной темноте и сырости.

– Разворачиваемся, – глухо сказал Ратибор. – Идём назад. Медленно. След в след.

Он подошёл к Яромиру и положил ему на плечо тяжёлую руку.

– Ты спас нам жизнь, кузнец, – просто сказал он.

В его голосе не было вопросов. Была только констатация факта. Он не знал, откуда Яромир получил свои знания, но с этого момента он доверял его чутью безоговорочно.

А Яромир шёл обратно и чувствовал, как бешено колотится его сердце. Он впервые использовал свой дар, чтобы спасти не только себя, но и своих товарищей. И это странное, пугающее умение видеть то, чего не видят другие, впервые показалось ему не проклятием, а… оружием.

Глава 45: Благодарность Ратибора

Они вернулись в основной лагерь промокшие, замёрзшие и злые, но главное – живые. История о том, как десятник Ратибор проверил "чуйку" своего кузнеца и обнаружил трясину прямо на тропе, мгновенно разлетелась по их сотне. Никто не смеялся. Болота внушали суеверный ужас всем, и случай, когда целый отряд чуть не сгинул без следа, заставил даже самых отпетых циников притихнуть. К Яромиру стали присматриваться по-новому. Теперь за его могучей спиной видели не только грубую силу, но и нечто иное – удачу, чутьё, мудрость, которой не ожидаешь от парня его лет.

Вечером, когда они наконец просушили одежду и собрались вокруг жаркого костра, напряжение спало, уступив место облегчению от пережитой опасности. Ратибор лично разлил всем по чарке хмельного мёда из своих запасов – редкая милость, которую он позволял себе лишь в особых случаях.

– Пейте, – сказал он, и его шрамированное лицо в свете костра казалось непривычно мягким. – Сегодня у нас второй день рождения. И мы обязаны им вот ему.

Он кивнул в сторону Яромира, который, как всегда, сидел молча, глядя в огонь.

– За кузнеца! – поднял свою кружку Ратибор. – За его зоркие глаза!

Все поддержали тост. "За Яромира!", "За спасение!" – неслось со всех сторон. Вадим, чувствуя себя особенно виноватым за своё недавнее неверие, подошёл и смущённо хлопнул Яромира по плечу.

– Спасибо, брат. Ежели б не ты, кормил бы я сейчас раков… или кто там в этой жиже живёт.

Яромир лишь коротко кивнул, ему было неловко от такого внимания. Он не считал, что совершил подвиг. Он просто сказал то, что видел.

Когда выпито было ещё по одной, и тепло разошлось по жилам, смывая остатки дневного холода, самый старый в их десятине, седобородый полочанин Всеслав, откашлялся и негромко, будто пробуя голос, затянул старую походную песню. Это была суровая и простая песня воинов, которую, казалось, пели ещё их деды и прадеды.

Солнце за лес, да над рекою туман,

Меч на коленях, да в сердце дурман.

Мы не святые, нам не ведом покой,

Снова в походе, снова принят бой.

Другие голоса, сначала нестройно, а потом всё увереннее, стали к нему присоединяться. Братья-близнецы подхватили первыми, затем и остальные. Песня росла, крепла, и вот уже вся десятина, обнявшись за плечи, ревела припев, вкладывая в него всю свою тоску по дому, усталость от пути и дерзкую готовность встретить смерть:

Вверх, где над облаками иные края!

Вверх, где сияет вечная заря!

Вверх поднимает стяг рука моя!

И в небе над нами – наша земля!

Ратибор тоже пел, и его хриплый, прокуренный голос придавал песне особую мощь. Он смотрел на своих людей – на этих вчерашних пахарей, охотников и плотников, сплочённых огнём костра, хмельным мёдом и общей опасностью. И он видел, как рождается братство.

Брат мой упал, пронзённый стрелой,

Засыпала брата сырая землёй.

Я не заплачу, слёзы – вода,

В сече кровавой им нету следа.

Песня была о потерях, о дороге без возврата, но в ней не было уныния. Была лишь твёрдая, суровая констатация судьбы воина. И какая-то непоколебимая вера в то, что даже за порогом смерти их ждёт что-то светлое и родное.

Вверх, где над облаками иные края!

Вверх, где сияет вечная заря!

Вверх поднимает стяг рука моя!

И в небе над нами – наша земля!

Яромир тоже пел, и его мощный голос сливался с остальными. Песня помогала. Она вычищала душу от страха и теней, которые он видел. В этот момент не было духов, не было морока. Были только его братья по оружию, жар костра и эта простая, сильная песня, связывавшая их всех невидимой нитью.

Когда песня закончилась, все надолго замолчали, глядя в огонь. Стало тихо и как-то очень спокойно.

Ратибор подошёл и сел рядом с Яромиром.

– Ты парень непростой, кузнец, – сказал он негромко, чтобы не слышали другие. – Не в силе твоей дело, таких здоровяков в войске немало. В тебе есть… стержень. Спокойствие. Будто ты знаешь что-то, чего не знают другие.

– Отец учил: прежде чем ковать железо, нужно его понять, – уклончиво ответил Яромир.

– Вот оно что, – хмыкнул Ратибор. – Значит, ты и людей так… понимаешь? И землю?

Он не стал допытываться, откуда у Яромира такие знания. Ему, старому вояке, доверяющему инстинктам больше, чем словам, это было не важно. Главным был результат.

– С сегодняшнего дня, – сказал он твёрдо. – Когда мы идём в дозоре или по незнакомой местности, твоё слово – второе после моего. Если тебе что-то не нравится – место для привала, тропа, тишина в лесу – ты говоришь. Сразу. Без раздумий. Ясно?

– Ясно, – кивнул Яромир.

– Вот и славно, – Ратибор хлопнул его по плечу. – А теперь спи. Завтра снова в путь.

Он ушёл, а Яромир остался сидеть, чувствуя на себе уважительные взгляды товарищей. Сегодня он обрёл нечто большее, чем просто их благодарность. Он обрёл их доверие. Ратибор начал уважать его не только за сильные руки, но и за зоркие глаза, за его странную, необъяснимую проницательность. И Яромир понял, что его дар, который он так долго считал своей тайной и бременем, становится его главной силой и его главной ответственностью в этом походе.

Глава 46: Переправа

Река Стыр была последним крупным водным рубежом перед землями, где уже могли появиться передовые отряды поляков. Это была неширокая, но быстрая и коварная река с топкими берегами и множеством омутов. Моста здесь не было, а броды были редки и опасны. Воеводы приняли решение наводить понтонную переправу – связывать плоты из брёвен, чтобы переправить обоз и конницу. Пехота же должна была переходить вброд в самом широком, но и самом мелком месте.

На организацию переправы ушёл целый день. Инженеры-древоделы рубили лес, плотники сколачивали плоты, воины носили брёвна. Суета и шум стояли неимоверные. Река, потревоженная таким бесцеремонным вторжением, казалось, хмурилась, вода в ней потемнела.

Когда всё было готово, Радосвет снова нашёл Яромира.

– Сегодня будет неспокойная ночь и трудный день, – сказал он, и лицо его было серьёзным. – Вода не любит, когда её тревожат. Хозяин реки зол. А его народ – русалки и водяные – игривы и злопамятны. Они могут начать шалить: рвать канаты, опрокидывать плоты, пугать лошадей, утаскивать за ноги тех, кто пойдёт вброд.

– Что мы будем делать? – спросил Яромир.

– Мы – принесём дары. А ты – посмотришь, примут ли их. Идём.

Они взяли то, что волхв приготовил заранее: большой каравай чёрного хлеба, гребень, вырезанный из вишнёвого дерева, и несколько ярких лент – красную, синюю и зелёную. Когда начало смеркаться, и основная часть войска уже угомонилась у костров, они вдвоём спустились к самой воде, в тихое, уединённое место чуть ниже по течению от того, где строилась переправа.

– Смотри, – прошептал Радосвет.

Яромир сосредоточился. Вода в реке для него перестала быть просто водой. Она стала живой, полупрозрачной субстанцией, в глубине которой он видел движение. Сначала неясное, как игра теней. Потом всё чётче.

Из глубокого омута неподалёку медленно поднималось нечто огромное, бесформенное, сотканное из речной тины, коряг и тумана. Оно имело смутные очертания грузного, бородатого старика. Борода его была из водорослей, а глаза горели тусклым, фосфорическим светом. Это был Водяной, хозяин этого участка реки. Он был недоволен, его аура клубилась тёмно-зелёными, сердитыми вихрями.

А вокруг него, в более мелких местах, скользили другие фигуры. Гибкие, изящные, с длинными, распущенными волосами, похожими на зелёные водоросли, и бледной, светящейся кожей. Их глаза были большими и тёмными, как речные омуты. Они двигались в воде с грацией рыб, то показываясь на поверхности, то снова уходя вглубь. Русалки. Они были прекрасны, но в их красоте было что-то холодное, нечеловеческое и опасное. Они с любопытством и недобрым озорством поглядывали в сторону лагеря.

– Я вижу их, – прошептал Яромир. – Старик зол. А девы… они словно ждут случая напакостить.

– Так и есть, – кивнул Радосвет. – Старику нужен дар уважения. Девам – красивая безделушка, чтобы отвлечь их.

Волхв взял каравай хлеба, разломил его пополам. Одну половину он с почтением опустил в воду, прямо над тем местом, где, как чувствовал Яромир, находился Водяной.

– Хозяин-батюшка, Дедушка Речной! – произнёс он громко и почтительно. – Не гневайся на нас, шумных гостей. Путь у нас ратный, дело княжеское. Пропусти войско, не чини препон. Прими от нас дар – хлеб-соль да наше уважение.