Морок

Предисловие:

Сенья прижала лоб к ледяному стеклу "Доджа". Ветра не было. Был *холод*. Не просто мороз, а нечто древнее, выдыхаемое самой землей сквозь трещины вечной мерзлоты. Он просачивался сквозь сталь, сквозь толстый свитер, пробирался к позвонкам тонкими, невидимыми иглами. За окном – белизна. Слепящая, безжалостная. Снег, небо, редкие, искривленные, как скрюченные кости, сосны – все сливалось в одно ослепительное, пустое полотно. Аляска. Величественная. Мертвящая.

– Еще километров двадцать, думаешь? – Голос Саймона был хриплым от усталости и бесконечного молчания дороги. Он щурился, пытаясь разглядеть что-то сквозь заляпанное грязью и солевой коркой лобовое стекло. Навигатор давно захлебнулся, показав последнюю точку на карте – крохотный поселок "Надежда" – и умолк, будто его батарейку вынули. Словно сама земля не желала, чтобы их нашли.

– Надежда? – Сенья фыркнула беззвучно, губы растянулись в кривой улыбке. – Больше похоже на "Забвение". Или "Ловушка". – Она потянулась за термосом с чаем, который уже давно остыл до температуры ледяной каши. – Ты уверен, что мы не проехали? Этот проклятый серпантин… все выглядит одинаково. Как декорация к плохому фильму ужасов.

Саймон мотнул головой, не отрывая глаз от дороги. Вернее, от того, что ею называлось. Узкая колея, пробитая чьими-то отчаянными шинами в снежной пустыне, петляла меж сугробов, угрожающе нависавших по обочинам. Где-то там, под снегом, таились валуны размером с их машину.

– Не проехали. Должна быть вышка. Старая, метеорологическая, кажется. По описанию. – Он постучал пальцем по распечатке, валявшейся на торпедо. Листок был мятый, с кофейными пятнами. Последняя связь с цивилизацией.

Их отношения за эти недели скитаний по краю мира тоже стали похожи на эту дорогу – неровные, занесенные снегом недосказанности. Когда-то это путешествие было мечтой. "Последний рубеж! Настоящая дикость!" – восторженно кричал Саймон, размахивая брошюрой. Сенья согласилась, польстившись на романтику побега , от вечного гула города. Теперь романтика вымерзла. Осталась усталость. И тишина. Такая густая, что в ней звенело. Он – упрямый капитан, ведущий свой корабль сквозь туман, уверенный в картах, которых не существует. Она – скептик у штурвала, чувствующая подводные камни интуицией, которую он давно перестал замечать. Любовь? Да, где-то глубоко, под слоями утомления и мелких обид. Но сейчас она напоминала тлеющий уголек под пеплом – тепло есть, но света мало.

– Вот! – Саймон резко притормозил, снег хрустнул под колесами. В метрах ста от дороги, на пригорке, чернел скелет вышки. Металлические ребра, ржавые, изъеденные временем и солью, упирались в свинцовое небо. Ни проводов, ни антенн. Только голый остов. Как гигантская ловушка для птиц, давно забытая.

– Надежда, говоришь? – Сенья открыла дверь. Холод ударил в лицо, заставив резко вдохнуть. Воздух был чистым, колючим, пахнул хвоей и… чем-то еще. Сладковато-прелым? Или ей показалось? – Больше похоже на предупреждение. Смотри, не застрянь.

Пока Саймон копался в багажнике, вытаскивая цепи (на всякий пожарный, хотя дорога, казалось, вот-вот кончится), Сенья отошла к краю. Тишина. Не просто отсутствие звука. А *напор* тишины. Ни ветра в ветвях, ни птичьего чириканья, ни далекого воя волка. Только собственное дыхание, далекое эхо шагов Саймона и… стук собственного сердца в ушах. Ощущение, будто весь мир замер, затаился. И наблюдает.

– Сень! Сюда! – Крик Саймона прозвучал неестественно громко, разорвав немоту. Он стоял у вышки, разглядывая что-то на ее основании. – Дорога! Есть продолжение! Видишь?

Она подошла. Из-под ржавой опоры, почти незаметная под слоем свежего снега, уходила в чащу узкая тропа. Вернее, след. Едва различимый, но намеренный. Как будто кто-то прошел здесь недавно. Или… регулярно ходит.

– Это же в глушь! – Сенья почувствовала, как холодок пробежал по спине. Не от мороза. – Саймон, может, ну его? Назад? До темноты еще часа три, но в этой мгле… – Она махнула рукой на серое небо, уже начинавшее сгущаться к горизонту.

– Назад? Сейчас? – Он посмотрел на нее с тем выражением, которое она ненавидела – смесь снисходительности и легкого раздражения. "Опять твои глупые страхи, Сень". – Мы проехали пол-Аляски! И вот она, Надежда! Там может быть бензин, тепло, еда! Ты хочешь ночевать в машине с пустым баком? Опять?

Он был прав. Ужасно, мерзко прав. Мысль о ледяной ночи в металлической коробке перевешивала смутные предчувствия. Сенья вздохнула, увидев пар, вырвавшийся изо рта. Густой, белый. Как дымок.

– Ладно. Но осторожно. Очень осторожно.

Дорога – нет, тропа – вилась меж вековых елей. Их ветви, тяжелые от снега, низко склонялись, образуя мрачный, сжимающийся тоннель. Свет фар выхватывал из тьмы причудливые формы: корявый корень, похожий на скрюченную руку; нарост на стволе – как застывшее лицо; глыбу снега, готовую обрушиться. Машина ползла, скрипела, кренилась на ухабах, скрытых под белой периной. Саймон ругался сквозь зубы, крепче вцепляясь в руль. Сенья молчала, глотая комок в горле. Этот лес… он не был дружелюбным. Он был *старым*. И наблюдающим. Казалось, деревья сдвигаются за спиной, закрывая путь назад.

И вдруг – просвет. Лес расступился, как занавес. Они выехали на небольшую поляну, подкованную темной стеной тайги. И посреди нее…

– Боже… – вырвалось у Сеньи.

Деревня. Небольшая. Словно вынырнувшая из самой глубины прошлого века, нет – глубже. Деревянные избы, темные от времени, с высокими, крутыми крышами, увенчанными причудливыми коньками. Резные наличники на крошечных окнах – узоры замысловатые, древние, напоминающие то ли солнце, то ли паутину. Дымок вился из труб, но не густой, а тонкий, как нити. И тишина. Та же гнетущая, всепоглощающая тишина.

Но самое жуткое – люди. Вернее, отсутствие мужчин. На крылечках, у колодца с журавлем, просто стоя посреди утоптанного снега – девушки. Молодые. Очень молодые. Лет по восемнадцать-двадцать, не больше. Все в длинных, темных сарафанах, поверх которых – вышитые душегрейки. Головы покрыты платками, плотно повязанными под подбородком. Лица… красивые очень похожие на Сенью. Необыкновенно красивые. Словно выточенные из слоновой кости: высокие скулы, большие глаза, губы, полные и… очень красные на фоне мертвенной бледности. Как спелые ягоды на снегу. Они не бежали к машине, не махали руками. Они просто *смотрели*. Десятки пар огромных, темных, не моргающих глаз уставились на "Додж". Ни удивления, ни страха. Только спокойное, внимательное изучение. Как будто рассматривали диковинное насекомое.

– Вот это да… – пробормотал Саймон, заглушая двигатель. Звук затих, и тишина навалилась с новой силой. – Староверы? На Аляске? Я слышал легенды, но чтобы так…

Дверь машины скрипнула, когда Саймон вылез. Сенья последовала за ним, чувствуя, как десятки взглядов впиваются в нее. Холод стал еще пронзительнее. Она поправила шапку, бессознательно стараясь выглядеть менее чужой.

– Здравствуйте! – крикнул Саймон, его голос гулко прокатился по поляне и утонул в деревьях. – Мы… мы немного заблудились! Ищем Надежду! Бензин на исходе…

Ни одна из девушек не пошевелилась. Только их глаза, как черные бусины, следили за каждым его движением. Потом, словно по невидимой команде, они медленно, плавно начали сходиться к машине. Не спеша, скользя по снегу в тяжелых, но аккуратных валенках. Их движения были странно синхронными, лишенными суеты.

– Добрые люди… – начала Сенья, но голос ее дрогнул. Что-то было не так. Ужасно не так. Эти лица… слишком совершенные. Слишком одинаковые. И слишком молодые для этого места, для этих изб, видевших, наверное, еще царя Гороха.

Из тени самой дальней, самой большой избы, похожей на старую часовню, вышла фигура. Не девушка. Старуха. Очень старая. Сгорбленная, опирающаяся на клюку, которая больше походила на высохшую кость. На ней был такой же темный сарафан, но поверх – выцветшая, заплатанная шаль. Лицо – морщинистая карта прожитых лет, глаза глубоко запали, но в них горел острый, нестареющий огонек. Она остановилась на крыльце, не спускаясь, и ее взгляд, тяжелый, как камень, упал сначала на Саймона, потом на Сенью. Надолго. Очень надолго. И в уголках ее беззубого рта заплясали тени улыбки. Не доброй. Ни капли.

Одна из девушек, та, что стояла ближе всех – с волосами цвета воронова крыла, выбивавшимися из-под платка, – сделала шаг вперед. Ее губы растянулись в улыбке. Белые, идеальные зубы сверкнули.

– Добро пожаловать, путники, – голос ее был мелодичным, как журчание ручья, но холодным. Ледяным. – Вы в обители нашей. В Мороке. Я Арина. А вон – бабушка Ягиня. Она хранительница. – Девушка кивнула на старуху. Та медленно, как марионетка, кивнула в ответ, не сводя с них горящих глаз. – Устали? Замерзли? Заходите, согреетесь. Помощь найдем. Все найдем.

Она сделала жест рукой – изящный, приглашающий. Остальные девушки молча окружили их, мягко, но неумолимо направляя к большой избе старухи. Их руки, коснувшиеся рукава Сеньи, были удивительно теплыми. Слишком теплыми для этого пронизывающего холода. И крепкими. Как тиски.

Саймон, ошеломленный гостеприимством , уже улыбался, бормоча что-то про удачу и гостеприимных людей. Сенья же оглянулась. На старуху. На ту самую "бабушку Ягиню". Старуха уже не улыбалась. Ее лицо было каменным. А в глубине тех древних глаз… Сенье показалось, что там мелькнуло что-то. Жажда? Нетерпение? Голод?

Дверь большой избы распахнулась перед ними. Оттуда повалил густой, удушливый пар, пахнущий… пахнущий тушеным мясом, травами и чем-то еще. Чем-то сладковато-тяжелым, знакомым и чужим одновременно. Как запах старой крови, едва прикрытый дымом ладана. Сенья замерла на пороге.

– Заходи же, милая, – мягко, но настойчиво подтолкнула ее Арина. Ее теплая рука легла на спину Сеньи. – Не бойся. У нас… тепло. И сытно. Очень сытно будет.

Саймон уже шагнул внутрь, в жадные объятия пара и странного запаха. Сенья, сердце колотясь где-то в горле, сделала последний шаг. В спину ей дышало ледяное дыхание поляны и десятки немигающих глаз. А впереди зияла темнота сруба, пропахшая древним ужасом и обещанием "сытной" трапезы. Дверь с тихим скрипом начала закрываться за ней, отрезая последний кусочек серого аляскинского света.

Дверь захлопнулась с мягким, но окончательным *тук*-ом. Как крышка гроба. Снаружи остался ледяной белый свет, внутри – желтовато-рыжий мрак, прорезанный дрожащими языками пламени из огромной печи. Воздух был густым, влажным, обволакивающим, как парная тряпка на лице. И запах… Боже, запах. Он бил в нос сразу, неотступно. Густой, мясной бульон – да, но с подложкой чего-то дикого, травяного, горьковатого, как полынь, и сладковато-приторного, как перезрелая падаль, едва прикрытая дымком березовых полешек. Сенью чуть не вывернуло. Она подавилась, закашлялась.

– Ух, как натоплено! – Саймон растянулся в довольной улыбке, сбрасывая промерзшую куртку. Его щеки быстро розовели от жара. – Сразу жить захотелось! Спасибо вам огромное, Арина, правда. Мы думали, замерзнем как… как те пельмени в снегу. – Он неуклюже засмеялся, оглядываясь.

Изба была огромной, темной и низкой. Бревна стен, почерневшие от времени и копоти, казалось, впитывали свет. Потолок, затянутый паутиной, как седыми космами, давил. По углам стояли грубо сколоченные лавки, вдоль стен – широкие полати, застеленные темными, грубыми тканями. Посредине – массивный стол, на котором уже стояли глиняные миски, деревянные ложки и большой, дымящийся чугунок. От него-то и шел тот душный, маняще-отвратительный аромат.

Девушки вошли следом, бесшумно, как тени. Они сняли верхние душегрейки, остались в темных сарафанах. Их движения были плавными, почти ритуальными. Одна подошла к печи, подбросила поленьев – пламя взвилось, осветив на мгновение ее лицо: все та же мертвенная бледность, все те же неестественно красные губы и огромные, пустые глаза. Другие расставили на столе еще миски, принесли кувшин с мутноватой жидкостью и краюху темного, плотного хлеба. Ни слова. Только шорох юбок да тихий скрип половиц.

Старуха – Ягиня – медленно спустилась с приступки у печи и тяжело опустилась на лавку у стола, спиной к теплу. Ее клюку поставила рядом, костяным набалдашником вверх. Теперь, в свете огня, Сенья разглядела ее лучше. Лицо – сплошные морщины, глубокие, как трещины в высохшей земле. Глаза, запавшие в темные впадины, светились из глубины – холодным, хищным блеском, как у совы. Волосы, редкие и седые, выбивались из-под платка. Но руки… Руки, сложенные на коленях, были странно крепкими, с крупными суставами и короткими, толстыми пальцами. Не старческие. Сильные.

– Садитесь, путники, – проскрипел голос старухи. Он был сухим, как шелест опавших листьев, но недобрым. В нем не было гостеприимства Арины, только приказ. – Подкрепитесь. Дорога дальняя, холодная. Силы нужны.

Арина мягко коснулась локтя Сеньи, направляя ее к столу напротив старухи.

– Садись, милая. Не робей. У нас просто. Скромно. Но от души. – Ее улыбка была все такой же безупречной, ледяной. Глаза скользнули по лицу Сеньи, потом перешли на Саймона, который уже усаживался с явным облегчением. В его взгляде читалось восхищение – и красотой Арины, и теплом, и спасением.

Сенья опустилась на лавку. Дерево было холодным даже сквозь одежду. Она чувствовала на себе взгляд старухи. Не изучающий. Взвешивающий. Как базарный торговец тушу барана.

– Вы… давно здесь живете? – спросил Саймон, разламывая хлеб. Крошки упали на темный стол. – Деревня… Морок, говорили? Не слышал о такой. На картах нет.

Арина налила из кувшина в его чашку. Жидкость была цвета слабого чая, но пахла болотной тиной и кореньями.

– Давно, – ответила она просто. – Очень давно. Со времен, когда земля эта еще не была продана. Когда бежали наши предки. От гонений. От нового мира. – Она кивнула на темный угол, где в слабом свете мерцала старая икона. Сенья присмотрелась. Лик был темным, почти неразличимым, но очертания… не православные. Что-то древнее, звериное. Золотой оклад был грубым, а вместо нимба вокруг головы Богородицы… Сенья присмотрелась. То ли лучи, то ли стилизованные *клыки*.

– Храним старую веру, – добавила Арина, и в ее голосе прозвучала сталь. – Заветы предков. Суровые, но… живительные.

– Понимаю, понимаю, – кивал Саймон, отхлебывая из чашки. Он поморщился, но проглотил. – Исторически ценно! Настоящий заповедник старины. А где… мужчины? Работы много, хозяйство большое…

Тишина повисла густая, как смола. Даже треск дров в печи на мгновение стих. Девушки замерли. Арина лишь чуть склонила голову. Старуха Ягиня не шевельнулась, но ее глаза сузились до щелочек. В них вспыхнул тот самый голодный блеск, который видела Сенья на крыльце.

– Мужчины… – Арина произнесла слово медленно, будто пробуя его на вкус. – Они… ушли. Давно. Когда пришли новые власти. Забрали. На войну. На работы. – Она махнула рукой, легкий жест, отмахивающийся от назойливой мухи. – Не вернулись. Никто. Остались мы. Да Бабушка Ягиня. Она наша опора. Наша… кормилица.

Старуха издала негромкий звук. Нечто среднее между кряхтеньем и хихиканьем. Словно камень протащили по сухому дереву.

– Мужчины… – проскрипела она, глядя прямо на Саймона. – Хрупкие. Гаснут быстро. Как свечи на сквозняке. А огонь… – Она кивнула на печь, где бульон в чугунке лениво побулькивал. – Огонь требует дров. Постоянно. Хороших, сухих дров.

Саймон, похоже, не уловил подтекста. Он сочувственно покачал головой.

– Ужасно. Тяжело вам, наверное. Одним.

– Справляемся, – улыбнулась Арина. Ее взгляд скользнул по Сенье, которая сидела, сжавшись, не притронувшись ни к чашке, ни к хлебу. – А ты, милая? Не хочешь хлебушка? Или чайку? Согреешься.

– Я… я не голодна, – прошептала Сенья. Горло сжалось. Этот запах… Он становился все навязчивее. Сладковатая гнильца пробивалась сквозь дым и травы. Ей казалось, она чувствует его даже на коже. – Просто… замерзла. Отогреюсь.

– Ну конечно, – Арина протянула руку, чтобы налить и ей. Пальцы ее были длинными, тонкими, с идеально овальными ногтями. Слишком чистыми для деревенской работы. – Выпей. Наш чай… особенный. Силы придает. *Молодость* возвращает.

Сенья машинально взяла чашку. Жидкость была теплой. Она поднесла ее к губам, притворяясь, но не пила. Взгляд ее метнулся к старухе. Та сидела неподвижно, но ее глаза неотрывно следили за Саймоном. За его движениями, за тем, как он отламывает еще хлеба, как тянется к ложке, которую Арина уже протягивала ему, указывая на чугунок.

– Попробуй, Саймон, – Сенья услышала дрожь в собственном голосе. – Бульон… пахнет… настораживающе.

Саймон фыркнул, уже зачерпывая густую, темную похлебку.

– Ох, Сень, не начинай! – Он поднес полную ложку ко рту. Пар окутал его лицо. – Пахнет едой! Настоящей, горячей едой после дней консервов и сухарей! Спасибо, Арина, выручили. – Он дунул и отправил ложку в рот.

Сенья замерла, следя за его лицом. Он прожевал. Пару секунд его выражение было нейтральным. Потом брови чуть поползли вверх.

– М-м… Насыщенно, – пробормотал он, глотая. – Очень… специфично. Какое мясо? Оленина? Медвежатина? Что-то дикое…

Арина улыбнулась шире. Ее белые зубы сверкнули в полумраке.

– Старинный рецепт, – сказала она мягко. – Из глубины веков. Мясо… особое. Очень питательное. *Жизнедающее*. – Она снова посмотрела на старуху. Та медленно, едва заметно кивнула. Уголки ее безгубого рта задрожали в подобии улыбки. – Ешь, ешь. Надо набраться сил. Дорога… – она бросила быстрый взгляд в темное окно, за которым уже сгущались сумерки, – …дорога дальняя. Для всех.

Сенья почувствовала, как холодный пот выступил у нее на спине, несмотря на жар избы. Ее глаза наткнулись на темную икону в углу. Теперь, когда зрение немного привыкло к полутьме, она разглядела детали. Лик Богородицы был странно… молодым. И жестоким. А вокруг головы – не нимб. Совершенно точно *клыки*. Золотые, острые, направленные вовне. Как у хищника. И под иконой, на полочке, стоял невысокий, грубо вырезанный из темного дерева идол. Женская фигура, но с когтистыми лапами вместо ног и разинутой пастью. Перед ним тлела тонкая ветка какого-то растения, распространяя тот самый горьковато-сладкий дым, который примешивался к запаху бульона.

Саймон зачерпнул вторую ложку. Он ел уже с меньшим энтузиазмом, но упорно, словно выполняя долг.

– Сильный вкус, – пробормотал он. – Пряности какие-то незнакомые…

– Свои травки, – пояснила Арина, наблюдая за ним с тем же спокойным, изучающим интересом. – С дальних болот. Собираем по росе, при свете полной луны. Они… концентрируют силу земли. Жизнь. – Она перевела взгляд на Сенью. – А ты точно не хочешь? Холод еще не отпустил? Видишь, как дрожишь.

Сенья не дрожала от холода. Она дрожала от ужаса. Этот взгляд Арины… Он был не человеческим. Как у змеи, рассматривающей лягушку перед броском. А взгляд старухи Ягини на Саймоне… Это был взгляд мясника, оценивающего тушу. Терпеливый. Уверенный. Голодный.

И тут Сенья заметила кое-что еще. На толстой, темной балке над печью, в тени, висели связки… чего-то. Сначала она подумала – грибы. Сухие, темные. Но форма… Она была слишком вытянутой. Слишком знакомой. И на одной из связок, в прорехе между "грибами", блеснуло что-то белое и твердое. Как… как сустав. Фаланга пальца.

Желудок Сеньи сжался в тугой, болезненный узел. Она вскочила с лавки, опрокинув чашку. Мутная жидкость разлилась по столу.

– Саймон! – ее голос сорвался на визгливый шепот. – Нам пора! Сейчас же! Бензин… мы же хотели посмотреть бензин!

Саймон, с ложкой, замершей на полпути ко рту, удивленно уставился на нее.

– Сень? Что ты? Мы только сели… Они нас кормят…

Старуха Ягиня медленно повернула к Сенье свою страшную, морщинистую голову. В ее глазах уже не было терпения. Там пылал холодный, нечеловеческий гнев. И нетерпение. Она глухо крякнула.

Арина встала. Ее движения потеряли плавность. Они стали резкими, точными. Как у хищницы, готовящейся к прыжку. Ее улыбка исчезла.

– Сиди, милая, – сказала она тихо, но в голосе зазвенела сталь. – Тепло еще не вошло в кости. А ночь на дворе… темная. Очень темная. И длинная. – Она сделала шаг к Сенье. – И дорога назад… – Арина кивнула в сторону окна, – …уже занесена. Глухо. До весны.

Другие девушки встали бесшумно. Они не сомкнули круг, но их молчаливая масса вдруг стала ощутимой преградой между дверью и Сеньей. Их большие, темные глаза смотрели на нее без выражения. Пусто. Как у кукол.

Саймон наконец отложил ложку. Он смотрел то на Сенью, то на Арину, то на старуху. На его лице медленно проступало понимание. Не всего. Но того, что гостеприимство здесь пахнет не хлебом и солью, а чем-то древним и ужасным. Он медленно встал.

– Сенья права, – сказал он, стараясь говорить твердо, но голос дрожал. – Мы… побеспокоили. Надо идти. Машина… мы проверим цепи.

Старуха Ягиня подняла свою костяную клюку и стукнула ею раз по половице. Звук был негромким, но он прозвучал как выстрел. В избу вошел холодок, хотя дверь не открывалась.

– Уходите? – проскрипела она. Голос ее был полон ядовитой насмешки. – Так скоро? Не отведав… *главного*? – Она кивнула на чугунок. – Жаль. Мясо сегодня… нежное. Особенно нежное. – Ее взгляд скользнул по Саймону, задержавшись на его шее. – Свежее.

Арина вздохнула, притворно-печально.

– Жаль, – повторила она. Но в ее глазах не было печали. Только азарт. Предвкушение. – Бабушка права. Дорога ночью… опасна. Звери ходят. Голодные. – Она сделала еще шаг. Девушки сдвинулись. – Оставайтесь. До утра. Утром… посветлеет. Может.

Сенья почувствовала, как ее руку сжала чья-то ладонь. Теплая, сильная. Она дернулась, но не смогла вырваться. Это была девушка с вороновыми волосами. Она стояла рядом, улыбаясь все той же безупречной, пустой улыбкой.

– Оставайся, – прошептала она, и ее дыхание пахло тем же горьковато-сладким дымком, что и у идола. – У нас… тепло. И сытно. Очень-очень сытно. *Навсегда*.

Над печью, в густых тенях балки, связка "грибов" тихо качнулась. И что-то белое, маленькое и костяное, похожее на последнюю фалангу детского пальчика, на мгновение блеснуло в огненном отблеске.

Слово "навсегда" повисло в воздухе, густое и липкое, как смола. Оно впилось в Сенью ледяными крючьями. Рука девушки с вороновыми волосами (Арины?) была не просто теплой – она была *горячей*, неестественно горячей, как будто под кожей тлели угли. Сенья дернулась с дикой силой отчаяния, вырвалась, отпрянув к стене. Шершавые бревна впились ей в спину.

– Нет! – Ее голос сорвался, как скрип несмазанной петли. – Саймон! Дверь! Сейчас же!

Саймон, наконец-то пробитый ледяным штыком реальности, рванулся вперед. Не к двери – к Сенье. Его лицо было искажено смесью ужаса и непонимания. Он все еще не мог, не *хотел* верить в то, что его гостеприимные спасительницы – это что-то из кошмаров.

– Что ты несешь, Сенья? Успокойся! – Он попытался схватить ее за руку, но она отшатнулась, как от прикосновения змеи. Ее глаза были прикованы к балке над печью. К тем связкам. Теперь, в дрожащем свете огня, она видела их отчетливо. Не грибы. Ничего общего. Это были высушенные, почерневшие… руки. Кисти. От больших, мужских, с мозолистыми пальцами, до маленьких, детских. Связанные за запястья грубой бечевкой, как трофеи. И на одной связке – крошечная, почти игрушечная кисть, с маленьким белым пальчиком, оттопыренным в немом укоре. Блестящий сустав – фаланга.

– Смотри! – Сенья прошипела, тыча пальцем вверх. Голос ее срывался на визг. – Смотри, ради всего святого! Они там! Они их… *съели*!

Саймон поднял голову. Секунда. Две. Его лицо побледнело, как снег за окном. Челюсть отвисла. Он увидел. Понял. Рычание, глухое и звериное, вырвалось из его горла. Он развернулся к двери, отшвырнув лавку с грохотом.

– Твари! – заревел он. – Отойди от двери! Живо!

Но девушки не отходили. Они стояли, спокойные, как истуканы, их прекрасные лица не выражали ничего. Только Арина слегка наклонила голову, будто изучая интересный экземпляр насекомого. Старуха Ягиня крякнула снова – на этот раз звук был влажным, довольным.

– Шумный гость, – проскрипела она, не двигаясь с места. Ее костяная клюка лежала поперек колен. – Мясо шумное… жестковато. Но с душком адреналина – азартней.

Саймон бросился к двери. Самая близкая девушка, русоволосая, с глазами цвета мутного льда, просто шагнула ему навстречу. Он, здоровенный мужик, привыкший к спортзалу, толкнул ее плечом со всей силы – чтобы отшвырнуть. Она не сдвинулась ни на сантиметр. Словно вросла в пол. Ее рука метнулась, быстрая, как кнута удар, и схватила Саймона за запястье. Хрустнули кости. Он вскрикнул от боли и неожиданности.

– Тише, путник, – прошептала русоволосая, и в ее голосе не было ни злости, ни усилия. Только ледяное спокойствие. – Шуметь негоже. Бабушка отдыхать хочет.

Саймон замер, скрючившись от боли, глядя на хрупкую, на вид, девушку, чья хватка была сильнее стальных капканов. Его глаза, полные животного ужаса, метнулись к Сенье.

– Беги! – хрипло выдохнул он. – Беги, Сенья!

Бежать? Куда? Девушки плотным кольцом стояли между ней и единственным выходом. Их лица в полутьме казались масками – одинаково прекрасными, одинаково пустыми. Арина медленно приближалась, ее тонкая фигура плыла в дыму. В руке у нее появился длинный, узкий предмет – не нож. Что-то вроде шила или вязальной спицы, но из темного, отполированного костяка. Острие сверкнуло тускло.

– Убежать? – Арина рассмеялась. Звонко, как колокольчик, но в этом смехе не было ни капли веселья. Только лед. – Куда, милая? В лес? В ночь? Там ходят… наши сестры. На страже. Голодные. – Она кивнула в сторону окна. Запотевшим стеклом, в кромешной тьме, Сенья уловила слабое движение. Не одно. Несколько. Параллельно земле. Быстрое, скользящее. Как будто кто-то… или что-то… крадется на четвереньках. – Они найдут. Приведут обратно. Или… перекусят по дороге. Неразумно.

Сенья прижалась спиной к стене. Сердце колотилось, как бешеное животное в клетке. Разум метался, ища выход. Ломтик хлеба на столе. Чугунок, мерзко булькающий. Идол с клыками. И балка… Балка с висящими кистями. Ее взгляд упал на старуху. Та сидела неподвижно, но ее глаза, эти два горящих уголька в морщинистой маске, были прикованы к Саймону. К его шее. К пульсирующей вене. В них читалась такая первобытная, ненасытная жажда, что Сенью снова чуть не вырвало.

– Зачем? – выдохнула Сенья, обращаясь к старухе. Ее голос дрожал, но она впилась взглядом в древние, злые глаза. – Зачем вы это делаете? Бессмертие? Вечная молодость? Это же… мерзость!

Старуха медленно перевела взгляд на нее. Казалось, это усилие далось ей с трудом. Как будто Саймон был сочным бифштексом, а Сенья – лишь косточкой.

– Молодость? – проскрипела Ягиня. Слюна блеснула в уголке ее безгубого рта. – Глупости. Глупости девчонкины. – Она кивнула на Арину. – Я… ем. Чтобы *быть*. Чтобы помнить. Солнце над Невой. Звон колоколов… старых, правильных. Крики стрельцов. Запах пороха и крови… когда землю эту отдавали. – Ее голос стал глуше, ушел куда-то в себя. – Они… – она махнула костлявой рукой в сторону девушек, – …едят. Чтобы не стареть. Чтобы кожа гладкой была. Глаза ясными. Глупые куколки. Дар… требует жертвы. Постоянной. Мужчины… слабые. Перегорают. Дети… свежие. Силу дают. На десять зим. – Она облизнула сухие губы. – А я… я ем. Чтобы не забыть. Вкус… вкус жизни. Настоящей. Горячей. Когда кровь брызжет… – Ее взгляд снова скользнул к Саймону, и в нем вспыхнул дикий восторг. – …вот тогда… *живу*.

Арина подошла к чугунку, взяла большую деревянную ложку и медленно помешала густую похлебку. На поверхность всплыл кусок мяса. Темный, волокнистый. Что-то круглое, похожее на… маленькое ребро?

– Бабушка права, – сказала она почти ласково. – Это не мерзость. Это… цикл. Вечный. Как смена времен. Мы – почва. Они – семена. И урожай… – Она улыбнулась Сенье, и в ее глазах промелькнуло что-то древнее и страшное. – …всегда созревает. Ты же видела дорогу? След? Мы… ходим. Ищем. Ждем. Гости всегда… остаются.

Саймон, все еще скрюченный в железной хватке русоволосой девушки, застонал. Он понял. Понял все. Его глаза, полные слез и ужаса, умоляюще смотрели на Сенью. "Сделай что-нибудь!"

Сенья огляделась. Отчаяние сжимало горло. Оружия нет. Силы нет. Девушки – не люди. Они были… крепче. Холоднее. Как изваяния из живой плоти. Ее рука судорожно полезла в карман куртки. Нащупала гладкий пластик. Телефон. Без сигнала. Но… камера. Фонарик!

Она выдернула телефон, тыкая пальцами по экрану. Мертвый. Батарея села еще днем. Она швырнула его на пол с бессильным стоном.

– Забавная штучка, – равнодушно заметила Арина. – У одного из прошлых… тоже была. Звонил. Кричал в нее. Бесполезно. Эфир здесь… наш. Бабушкин. – Она кивнула на старуху. Та уже не слушала. Она прикрыла глаза, сладко посапывая, как кот у мышиной норы. Но ее рука сжимала и разжимала костяную клюку.

Сенья метнула взгляд на окно. Тьма за ним была абсолютной. И в ней – те скользящие тени. "Сестры на страже". Бежать – смерть. Остаться… Саймон… Она посмотрела на мужа. Его лицо было серым, пот заливал виски. Хватка девушки не ослабевала. Арина приближалась, ее костяное шило медленно описывало круги в воздухе.

Вдруг, из последних сил, Сенья рванулась не к двери. К печи. К чугунку с мерзким бульоном. Она схватила тяжеленную кочергу, торчавшую в углу у очага. Раскаленный конец чуть не обжег ей руку через перчатку.

– Отойди! – закричала она, замахиваясь кочергой на Арину. – Отпусти его! Или клянусь… я эту вашу мерзкую бабку…!

Она не успела договорить. Старуха Ягиня открыла глаза. Мгновенно. Как по щелчку. В них не было ни сна, ни дремоты. Только бешеный, первобытный гнев. Она не закричала. Она *завыла*. Звук был низким, горловым, леденящим душу, как вой метели в трубе заброшенного дома. Он затрепетал в воздухе, заставив саму избу содрогнуться.

Девушки замерли. Даже Арина остановилась. Их прекрасные лица впервые исказились. Не страхом. Чем-то другим. Почтительным ужасом? Восхищением перед силой?

– Тварь! – завыла старуха, вскакивая с лавки с нечеловеческой ловкостью. Ее клюка взметнулась, указывая на Сенью. – Сука! Гадина! Сметь! Сметь на *меня*! На Ягиню!

Она не пошла. Она *понеслась*. Быстро, низко, почти на четвереньках, как паук. Ее темный сарафан слился с тенями. Только горящие глаза и костяная клюка, занесенная для удара, метались в полумраке.

Сенья в ужасе отпрянула, замахнувшись кочергой. Но старуха была слишком быстрой, слишком неожиданной. Клюка свистнула в воздухе.

Удар пришелся не по Сенье. По чугунку.

Громкий звон! Чугун, тяжелый и массивный, слетел с устья печи, опрокинулся. Густая, темная похлебка хлынула на пол, на тлеющие угли. Шипение! Клубы едкого пара поднялись к потолку. По избе расползся удушливый, тошнотворно-сладкий запах горелого мяса и трав.

Все замерли. Даже старуха, застывшая в позе нападения, с клюкой, занесенной для второго удара. Ее глаза, широко раскрытые, смотрели на опрокинутый котелок, на драгоценное варево, впитывающееся в грязные половицы. По ее морщинистому лицу пробежала судорога немыслимой ярости и… боли? Потери?

– Ур-р-р-р… – зарычала она, звук клокотал у нее в горле. Она медленно повернула голову к Сенье. В ее взгляде было обещание такой мучительной смерти, что Сенья почувствовала, как подкашиваются ноги. – Ты… – проскрипела Ягиня. – Ты… сожгла… *мой ужин*.

В этот миг тишины и шока Саймон рванулся. Он ударил кулаком в лицо русоволосой девушке, державшей его. Удар был отчаянным, сильным. Ее голова откинулась назад с глухим щелчком. Но она не отпустила. Не закричала. Только ее глаза, такие же пустые, сузились. Она лишь сильнее сжала его запястье. Хруст!

Саймон завыл от боли. Но его нога, как бита, метнулась вперед, пнув опрокинутый чугунок. Тяжелая посудина покатилась прямо к ногам Арины, обливая пол горячей жижей.

Арина отпрыгнула с кошачьей грацией, но на мгновение отвлеклась. Этого было достаточно.

Сенья, забыв про старуху, про кочергу, инстинктивно рванулась к единственному, что связывало ее с миром – к своей куртке, валявшейся у входа. Она нагнулась, схватила ее. И в кармане… ключи от "Доджа"! Они выпали, звякнув о пол.

– Ключи! – закричала она Саймону, швыряя связку ему под ноги. – Бери! Беги к машине! Заводи!

Она не знала, сработает ли. Не знала, выживут ли они в лесу. Но это был шанс. Микроскопический, окровавленный шанс.

Саймон, истекая потом и болью, рванулся вниз, к ключам. Его свободная рука схватила их.

Старуха Ягиня завыла снова. На этот раз – призывно. Длинно, пронзительно. Как волчица, зовущая стаю. За окном, в кромешной тьме, ответили другие голоса. Тонкие, визгливые. Нечеловеческие. И тени у окон задвигались быстрее. Много тени.

Арина взглянула на старуху, получив беззвучную команду. Ее лицо стало каменным. Она кивнула другим девушкам.

– Возьмите ее, – сказала она тихо, указывая костяным шилом на Сенью. – Живой. Бабушка… разберется. Лично. – Она повернулась к корчащемуся на полу Саймону, подбирающему ключи. Ее губы растянулись в жестокой усмешке. – А этого… ведите к кладовой. Пусть… подождет. Свежим. Для завтрака.

Две девушки, такие же хрупкие и страшные, как Арина, шагнули к Сенье. Их руки протянулись, неумолимые, как клещи. А со стороны двери, откуда Саймон пытался выползти, уже поднималась русоволосая, ее шея неестественно выгнута, но сила в ней – не уменьшилась. Она наступила ногой ему на спину, пригвоздив к полу. Он застонал.

Сенья отчаянно взмахнула кочергой. Раскаленный конец чиркнул по руке ближайшей девушки. Запахло паленой кожей. Девушка даже не вздрогнула. Ее глаза остались пустыми. Она просто схватила кочергу и вырвала ее из рук Сеньи с легкостью, с какой выдергивают травинку.

Тьма сомкнулась. Теплые, нечеловечески сильные руки обхватили Сенью, прижали к себе. Она билась, кричала, кусалась. Бесполезно. Ее понесли, как куль, вглубь избы, в кромешную тьму за печью, где пахло сыростью, землей и старым ужасом. Последнее, что она увидела перед тем, как дверь в темноту захлопнулась – это лицо Саймона, прижатое к грязному полу, его глаза, полные слез и немого вопроса "Почему?", и фигуру старухи Ягини, склонившуюся над опрокинутым чугунком. Старуха ковыряла в густой жиже костяной клюкой, что-то бормоча, а потом… поднесла испачканный конец клюки ко рту и жадно облизала. Ее горящие глаза встретились со взглядом Сеньи на мгновение. В них читалось обещание. И нетерпеливое ожидание завтрака.

Тьма. Не просто отсутствие света. Плотная, тяжелая, как мокрая шерсть, набитая в рот и уши. Ее швырнули – куда-то вбок, вниз. Сенья ударилась о что-то твердое и холодное, выдохнув весь воздух. Захлебнулась запахом – плесенью, гнилой землей и чем-то еще… сладковато-тошнотворным, как раздавленные ягоды, давно перебродившими во тьме.

Дверь захлопнулась с глухим, окончательным *бумком*. Звук затих, и навалилась тишина. Не та, что была на поляне. Здесь она была *живой*. Насыщенной. Шорохами, каплями воды где-то вдалеке, скрежетом – крошечным, будто камешек по камню. И собственным дыханием – прерывистым, свистящим, как у загнанного зверька.

Она лежала ничком. Щека прилипла к чему-то влажному и шершавому. Камень? Земляной пол? Попыталась пошевелиться. Все тело ныло от удара, от синяков, оставленных железными пальцами девушек. В голове гудело. Картинки метались, как испуганные летучие мыши: связки кистей над печью, костяное шило Арины, горящие угольки глаз Ягини… и лицо Саймона. Прижатое к полу. Глаза – огромные, полные немого ужаса и вопроса: *«Почему ты?»*

– Саймон… – хрип вырвался из пересохшего горла. Голос был чужим, разбитым. Ответа не было. Только эхо ее собственного страха, отраженное каменными стенами. *Мон… мон… мон…*

Она заставила себя подняться на локти. Голова закружилась. Тьма была абсолютной. Не то чтобы черной – просто *ничего*. Как будто глазные яблоки вынули. Она зажмурилась, потом открыла снова. Ничего. Паника, липкая и холодная, полезла по позвоночнику. *Ослепли? Нет. Просто темно. Темно-темно.*

Шаря руками перед собой, наткнулась на стену. Холодная, неровная, местами скользкая от влаги. Камень. Грубо отесанный. Не изба. Погреб? Подвал? Она поползла вдоль стены, ощупывая каждый выступ, каждую щель. Пальцы скользнули по чему-то липкому, волокнистому – паутина? Отдернула руку с содроганием.

Куда? Зачем? Бежать? Откуда? Она не знала, где дверь. Не знала, что за дверь. Ее швырнули внутрь, и точка. Ориентира нет. Только стена, камень под коленями и всепоглощающая, душащая тьма.

И запах. Этот сладковато-гнилостный запах. Он становился сильнее. Гуще. Как будто она ползла не просто в темноте, а *к* его источнику. Ее желудок сжался в болезненный спазм. *Младенцы. Каждые десять лет… для молодости.* Мысль пронзила мозг, как костяное шило. Она подавила рвотный позыв.

Вдруг пальцы нащупали не стену, а пустоту. Угол? Ниша? Она втянулась в нее инстинктивно, прижалась спиной к холодному камню. Хоть какая-то иллюзия укрытия. Сердце колотилось так громко, что казалось, эхо от его ударов раскалывает тишину. *Бум… бум… бум…*

И тогда она услышала. Не скрежет. Не капли. Дыхание.

Не свое.

Медленное. Глубокое. Равномерное. Как работа огромных, спящих мехов. Оно шло не сверху, не сбоку. Оно шло… *из-под земли*. Из камня за ее спиной. Из самой тьмы перед ней. Везде.

Сенья замерла. Вжалась в камень. Старалась не дышать. Слушала.

*Вдох…* Долгий, протяжный. Воздух втягивался с тихим свистом, будто сквозь узкую щель.

*Выдох…* Тяжелый, влажный. Как пар из котла древнего паровоза. И с ним – слабый, едва уловимый *скрип*. Будто что-то огромное, заржавленное, сдвинулось на миллиметр.

Это не человек. Не девушка. Даже не Ягиня. Это… нечто *другое*. Большее. Древнее. Спит ли оно? Или просто… наблюдает? Чувствует ли ее страх, как кровь в воде?

– Кто… кто здесь? – прошептала она, не ожидая ответа. Голос сорвался на беззвучный шепот.

Ответа не последовало. Только дыхание. Медленное. Непрерывное. И этот скрип – металла по камню? Костей под тяжестью времени?

*Вдох…* Запах усилился. Сладкая гниль смешалась с новыми нотами – медью, ржавчиной, озоном, как перед грозой, и чем-то бесконечно старым, пыльным, как страницы книги, пролежавшей тысячу лет в склепе.

*Выдох…* Теплая, влажная волна воздуха коснулась ее лица. Она пахла… кровью? Засохшей, старой кровью? Или просто *железом*? Сенья отшатнулась, ударившись затылком о камень. Боль пронзила череп, но была ничтожна перед леденящим ужасом.

*Оно здесь. С ней. В одной темноте.*

Ее рука, судорожно шарившая по земле, нащупала что-то. Не камень. Не земля. Что-то твердое, но легкое. Шершавое. Изогнутое. Она схватила это, не думая. Защита. Хотя бы иллюзия.

*Вдох…* Дыхание стало… ближе? Или это ей показалось? Воздух заколебался вокруг, как перед грозой.

*Выдох…* Скрип громче. Четче. Теперь он звучал как… скрежет зубов? Огромных, каменных зубов? Сенья вжалась в нишу, сжимая в руке найденный предмет. Это была кость. Длинная, тонкая. Плечевая? Бедренная? Детская? Мысль о маленькой кисти с балки пронзила мозг ледяной иглой.

*"Бабушка Ягиня… она хранительница."* Слова Арины всплыли в памяти. Хранительница *чего*? Этого… спящего дыхания под землей? Этого древнего ужаса, которому они поклонялись? Которому *приносили жертвы*?

Внезапно дыхание изменилось. Ритм сбился. *Вдох* стал короче, резче. *Выдох* – порывистым, с хриплым присвистом. Скрип усилился, превратившись в низкое, гудящее *ворчание*. Казалось, камни под ней затрепетали.

*Оно чует.* Чует ее страх. Ее жизнь. Чужую жизнь в своем каменном чреве.

Сенья зажмурилась, хотя в темноте это не имело смысла. Прижала кость к груди, как бесполезный талисман. *Саймон… Господи, Саймон… Что они с ним сделали? "К кладовой… Свежим. Для завтрака."* Образ его лица, искаженного болью и непониманием, встал перед глазами ярче любой картинки. И с ним – жгучая, бессильная ярость. Ярость, которая на миг пересилила страх.

Она не умрет здесь. Не сдастся. Не станет… *урожаем*.

*Вдох…* Резкий, шумный. Как будто гигантская ноздря втянула воздух прямо над ней.

*Выдох…* Горячий, влажный, вонючий поток обжег лицо. И в нем – звук. Не скрип. Не ворчание. *Слово.* Гортанное, дребезжащее, сложенное из камня и ржавчины, пробившееся сквозь тысячелетия сна:

**"…Крррооовь…"**

Голос был не в ушах. Он был *внутри*. В костях. В зубах. Он вибрировал в самой темноте, наполняя камеру первобытным, неутолимым голодом.

Сенья вскрикнула. Непроизвольно. Дико. Отпрянула от стены, ударившись спиной о противоположную сторону ниши. Кость выскользнула из ее потных пальцев, звякнула о камень.

Тишина на миг воцарилась вновь. Дыхание замерло. Скрип прекратился. Казалось, сама тьма затаилась, прислушиваясь к этому чужеродному звуку – человеческому крику.

Потом – движение. Не дыхание. Не звук. *Ощущение.* Огромной массы, смещающейся в темноте. Медленно. Неотвратимо. Камень под ногами задрожал по-настоящему. Пыль посыпалась сверху. Слабое, фосфоресцирующее зеленоватое свечение вдруг вспыхнуло где-то впереди, в глубине подземелья. На мгновение. Тускло. Освещая… контур? Огромный, смутный, не поддающийся определению. Дугу чего-то массивного? Ребро? Клык? Или просто наваленные камни, принявшие зловещую форму в больном воображении?

Свет погас. Но ощущение движения не исчезло. Оно нарастало. Приближалось. Сопровождаемое теперь не дыханием, а низким, нарастающим *гулом*. Как будто где-то внизу, в недрах земли, разгонялся гигантский маховик, сотканный из кошмаров.

И запах. Запах крови, ржавчины и древней пыли стал невыносимым. Он *висел* в воздухе, как туман.

*"…Гоооолод…"* – проскрежетало из тьмы, уже ближе. Голос был полон такой тоски и такой ненависти, что Сенья почувствовала, как ее разум начинает скользить по краю. Белая, холодная паника сжала горло.

Она отчаянно зашарила руками по земле. Кость! Где кость? Единственное, что можно было назвать оружием в этом каменном гробу. Пальцы наткнулись на нее. Она схватила, вскочила, прижалась спиной к стене, занесла этот жалкий обломок перед собой.

Тьма перед ней *сдвинулась*. Не как тень. Как плотная завеса, потерявшая неподвижность. В ней заплескались волны чего-то более черного, чем сама чернота. И в центре этого движения… открылись два глаза.

Не угольки Ягини. Не пустые озера девушек. Огромные. Фосфоресцирующие. Как гнилушки в болоте. Холодного, мертвенно-зеленого света. Они не отражали ничего. Они просто *были*. Источники немого, безумного голода. И они смотрели прямо на нее.

Древнее зло открыло глаза.

И Сенья поняла, что кладовая для Саймона – это милость. Быстрая смерть. То, что ждет ее здесь, в каменном чреве под Мороком, будет куда, куда хуже. И длиться оно будет… *вечно*?

Гул нарастал, заполняя вселенную. Глаза приближались. Запах душил.

Она вжалась в камень, сжимая детскую кость, готовая умереть, но не сдаться. Последняя мысль, ясная и острая, как осколок льда: *"Прости, Саймон. Я не смогла…"*

А потом… стук. Глухой, ритмичный. Сверху. По дереву. Не по камню. *Тук… тук… тук…*

Движение в тьме замерло. Глаза, эти два зеленых ада, медленно… *очень медленно*… отвели взгляд от Сеньи. Повернулись вверх. К потолку ее каменной могилы. К источнику стука.

Голод в них сменился… вниманием? Нетерпением? Знакомым ожиданием?

*Тук… тук… тук…* – повторилось. Твердо. Призывно. Это был звук костяной клюки по деревянному люку.

Голос Ягини, тонкий и ядовитый, как ледяная игла, просочился сквозь толщу камня и дерева, заполнив подземелье:

**"Просыпайся, дитятко… Гость к ужину пришел… СВЕЖИНКА!"**

Слово «свежинка» повисло в подземелье, как крюк, вонзившийся в мясо. Зеленые глаза древнего голода дрогнули, отвели немигающий взгляд от Сеньи. Вся гигантская, невидимая масса под землей содрогнулась, заворчав глухо, уже не с яростью, а с… *нетерпением*? Словно пес, услышавший звон миски.

Гул не стих. Он сменился низким, вибрирующим *урчанием*, от которого крошилась каменная пыль с потолка и сыпалась на голову Сенье. Дыхание – то самое, огромное и спящее – участилось. *Вдох-выдох, вдох-выдох.* Теперь оно пахло не только кровью и ржавчиной, но и диким, звериным возбуждением. Запах сладкой гнили стал невыносимым.

Сенья стояла, прижавшись спиной к мокрому камню, костяной обломок дрожал в ее бессильно сжатом кулаке. Разум метался между ледяным ужасом перед тем, что копошилось в тьме, и яростной, обжигающей мыслью: *Саймон! Они сказали "свежинка". Это Саймон!*

Сверху, сквозь толщу камня и дерева, донеслись звуки. Приглушенные, но от этого еще страшнее. Глухой удар. Сдавленный стон – мужской, знакомый до боли. Потом – резкий, отрывистый смешок. Женский. Высокий. *Арина?* И голос Ягини, пронзительный, как шило:

**– Живо, девоньки! Не мешкать! Дитятко проголодалось! И не помять – мясо нежное должно быть! Целым!**

Еще один удар. Звук падающего тела. Саймон застонал снова, но на этот раз в нем была не только боль, но и… подавленная ярость? Борьба?

– Отвали! – донеслось сквозь люк, приглушенное, но яростное. Голос Саймона! Живой! Еще бьется! – Суки! Отпусти! Сенья! Сеньяаа!

Его крик оборвался резким *хлюпом* и клокотанием. Как будто ему заткнули рот тряпкой или… ладонью. Сенья вздрогнула, как от удара током. Сердце рванулось в горло.

– Шумный, – отчетливо прозвучал голос Арины сверху, холодный и насмешливый. – Но крепкий. Дитятко порадуется. Держи ноги!

Рычание, скрежет по полу, приглушенные удары – Саймон сопротивлялся! Отчаянно, безнадежно, но сопротивлялся! Каждый звук бил Сенью по нервам, выжигая остатки парализующего страха, заменяя его белой, каленой яростью. *Нет. Нет! Не отдам его! Не отдам им! Не отдам этому… чудовищу под землей!*

Внизу, в ответ на звуки борьбы и крики Ягини, древнее зло зашевелилось активнее. Зеленые глаза замигали, как гниющие светляки. Казалось, огромная тень в тьме приподнялась. С потолка посыпались мелкие камешки. Гулкое урчание перешло в нетерпеливое ворчание. *"Кррровь… Гооолод…"* – проскрежетало снова, но теперь голос звучал требовательнее, ближе. Оно *чуяло* жертву. Чуяло пищу.

Сенья оторвала взгляд от зеленых глаз ада. Посмотрела *вверх*. Туда, откуда лился приглушенный свет щелей в люке. Туда, где бился ее муж. Люк. Деревянный, тяжелый. Запертый? Снаружи? Или просто придавленный чем-то? Костяной обломок в ее руке был жалким, но… лучше, чем ничего.

Ярость, холодная и острая, как лезвие, сфокусировала сознание. *Пока оно отвлечено… Пока они заняты Саймоном…*

Она не думала. Действовала. Оттолкнулась от стены, забыв о страхе перед дыханием из-под земли, забыв о зеленых глазах. Бросилась вдоль стены, туда, где помнила смутный силуэт уходящей вверх каменной кладки – вероятно, к основанию люка. Ноги подкашивались, тело ныло, но адреналин гнал вперед.

*Вдох-выдох* древнего зла следовал за ней, горячий и вонючий. Оно чувствовало движение. Чувствовало паническую, живую энергию. Зеленые глаза повернулись, следя за ней в темноте. Урчание стало громче, в нем появились нотки раздражения. *"Не уйдешь…"* – будто шептали камни.

Она нащупала грубые, скользкие ступени, вырубленные в камне! Три. Пять. Ведшие к потолку подземелья. К прямоугольнику чуть менее черной тьмы – люку! Она вскарабкалась, цепляясь руками за холодные выступы, скользя на коленях. Свет щелей был тусклым, желтым – свет керосиновой лампы из избы? Но он был *светом*. Надеждой. Или ложной надеждой?

Сверху – новый виток борьбы. Грохот опрокидываемой лавки. Лязг металла. Вскрик Арины – не боли, а ярости!

– Держи его! – заорала она. – Руки! Свяжи! Кладовую открывай!

Потом голос Саймона, хриплый, полный отчаяния и дикой решимости:

– Сенья! Если слышишь! Беги! Просто беги! В лес! Не оглядывайся! Бегиии!

Его крик оборвался резким, глухим ударом. И… тишина. Наверху. На миг. Только тяжелое дыхание и довольное кряхтенье Ягини.

– Ну вот… Усмирился, – проскрипела старуха. – Теперь… к делу. Неси. К подножию. Пусть дитятко… обнюхает. Предвкушает.

Сенья застыла на последней ступени, под самым люком. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. *Усмирился.* Свяжут. Принесут *сюда*. К этому… *дитятку*. Чтобы оно… обнюхало.

Холодная ярость внутри нее кристаллизовалась в ледяную, безупречную решимость. *Нет. Не будет.*

Она подняла костяной обломок. Не для удара по люку – он был слишком тяжелым, из толстых плах. Для другого. Щели. Между люком и рамой. Она впилась пальцами в шершавое дерево, нащупала узкую щель. Всунула туда конец кости. Не как рычаг – как клин. И начала бить. Бить кулаком по торчащему обломку. Снова и снова. Тихо. Отчаянно. Заставляя кость глубже входить в щель, расширять ее. Каждый удар отдавался болью в руке, но она била. Молча. Слепо. Вопреки всему.

Снизу урчание усилилось. Зеленые глаза приблизились. Она чувствовала на спине горячее, зловонное дыхание чудовища. Оно подползло. Оно было прямо под ней! *"Моя… Крооовь…"*

Сверху послышались шаги. Тяжелые. Несколько пар. Тащили что-то… или кого-то. Поскребывание по полу – волочили ноги? Саймона! К люку! К подножию!

– Открывай, Аринка! – скомандовала Ягиня, голос ее дрожал от предвкушения. – Пусть дитятко… почует дар!

Скрежет ключа? Засова? Щель над головой Сеньи внезапно *расширилась*! Яркий, режущий свет керосиновой лампы хлынул в подземелье, ослепив ее. Она зажмурилась, но руки продолжали свое дело – били, вколачивая костяной клин глубже в раздвинувшуюся щель.

Люк с грохотом начали поднимать! Сверху! Он приподнялся на несколько сантиметров, задержавшись на чем-то. На ее костяном клине! В щель хлынул поток теплого, прокопченного избяного воздуха, смешанного с тем же сладковато-мясным запахом и… запахом крови. Свежей крови.

– Что за…? – удивленно проговорил голос Арины сверху. – Клинит? Дайте сюда!

В прорезь Сенья увидела мелькнувшие валенки, подол темного сарафана. Увидела край стола. И… руку. Мужскую руку. Сжатую в кулак, с ободранными костяшками. Лежащую на полу. Рядом с ней – темное, мокрое пятно, растекающееся по потемневшему дереву. *Кровь. Его кровь.*

Ярость взорвалась в Сенье белым пламенем. Она забыла про чудовище под ногами, про зеленые глаза, про страх. Она впилась пальцами в край люка, в щель, и рванула на себя со всей силы, с диким, бессловесным рыком! Одновременно ударив ногой по костяному клину, выбивая его!

Дерево скрипнуло, прогнулось. Люк, приподнятый усилиями сверху, но подпертый ее клином и ее отчаянным рывком, дернулся. Раздался треск – кость сломалась. Но люк… не упал обратно! Он завис, приоткрытый сантиметров на двадцать, заклинивший в раме. Свет лампы хлынул в подземелье, осветив жуткую картину.

Прямо под люком, внизу, в клубах поднявшейся каменной пыли, зияла огромная черная яма. Не просто углубление – провал. И в нем… шевелилось. Что-то огромное, покрытое не то чешуей, не то окаменевшей кожей, темное, как сама бездна. Два зеленых фосфоресцирующих глаза, теперь видимых ясно, были размером с кулак. Они смотрели не на Сенью, а *вверх*, в щель, на свет, на запах свежей крови. Из глубины ямы донеслось низкое, слюнявое *чавканье* и протяжный, жадный всхлип. *"Свеж-ж-жинннкааа…"*

Сверху раздался вскрик – на этот раз не Арины, а одной из девушек. Ужаса. Настоящего, человеческого ужаса.

– Бабушка! Смотри! Оно! Оно выглядывает! Огромное!

Арина зашипела что-то неразборчивое, но в ее голосе тоже прозвучала трещина ледяного спокойствия. Послышался звук отдернутой задвижки? Ягиня пронзительно взвизгнула:

– Дуры! Не смотри! Не смотри в глаза! Заткнуть ему рот! В яму! Быстро! Пока не…!

Сенья не слушала. Она впилась в край люка, в грубое дерево, пытаясь подтянуться, протиснуться в щель. Она видела кровь Саймона на полу! Видела мелькающие ноги девушек, которые что-то тащили – *его*! – к краю открытого люка, к этой черной пасти!