Взгляд из озера

Пролог

Воздух в карельском лесу был густым, как смола, пропитанным запахом хвои, влажного мха и чего-то древнего, острого – запахом камней, помнивших ледник. Пять фигур теснились вокруг костра, чей неровный оранжевый язык лизал темноту, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стволы. Катя подбрасывала сухую ветку, искры взвивались к звездам, как огненные мошки. Ваня, развалившись на походном кресле, тихо бренчал на гитаре, вылавливая из памяти обрывки песен. Маша, укутанная в плед, пристально смотрела в угли, будто читала в них судьбу. Лев, вечный двигатель, колол дрова с излишней энергией, его смех, громкий и чуть натянутый, разбивался о лесную глушь. Я сидел между Машей и Катей, чувствуя, как холод земли пробирается сквозь дно палатки, служащей нам подстилкой. Мы, пятеро студентов, бежавшие от городского шума к «Зеркальному озеру», были здесь всего сутки, а ощущение первобытной отрезанности уже висело в воздухе, плотное и немного тревожное.

Тишина между нашими разговорами становилась все глубже, значительнее. Не та тишина, что между словами, а другая – живая, наблюдающая. Даже гитара Вани умолкла. Именно в эту паузу, будто рожденную самой темнотой, он и появился.

Ни шороха, ни треска ветки. Просто кострище сжалось на мгновение, пламя пригнулось, и он был там, на краю света, отбрасываемого огнем. Не старик, но и не молодой. Лицо, будто вырезанное из старого дерева – морщины-трещины, глубокие и темные, глаза – два уголька, вобравшие в себя все черноту леса. Одет был просто, по-походному, но что-то было не так: куртка без единой царапины, ботинки без налипшей хвои, как будто он не шел по лесу, а материализовался из самого сумрака. В руке – длинная, причудливо изогнутая ветка, похожая на посох.

– Место хорошее, – произнес он. Голос был низким, шершавым, как кора сосны, и звучал так, будто шел не из глотки, а из-под земли. – Тихие воды близко. Спокойные… пока спокойные.

Лев, всегда первый на слово, фыркнул:

– А вы кто? Лесной дух проверять пришел, не забыли ли мы спички?

Незнакомец не улыбнулся. Его угольки-глаза скользнули по каждому из нас, останавливаясь на мгновение дольше, чем было комфортно. Катя невольно прижалась ко мне.

– Случайный путник, – ответил он, и в этом была доля правды, смешанная с непроницаемой ложью. – Вижу огонек, подумал – компания. Можно погреться? Историю расскажу. Старую. Про то, почему воду надо уважать… и бояться.

Он не ждал приглашения. Скользящей походкой, бесшумной, как падающая иголка, он приблизился и опустился на валун напротив меня, спиной к черной стене леса. Пламя осветило его лицо резче. Морщины казались не просто следами лет, а картой неизведанных мест. Он воткнул посох в землю рядом с собой, и ветка замерла, как страж.

– Знакомо имя Нарцисс? – спросил он, и его взгляд зацепился за отблески огня в темной глади чайника, висевшего над углями.

– Красивый парень, влюбился в себя, утонул, – бодро выдал Ваня, стараясь вернуть легкомысленную атмосферу. – Цветочек теперь в его честь. На уроке проходили.

Рассказчик медленно покачал головой. Тень от его посоха легла на песок, изогнувшись, как коготь.

– Красивый. Да. Холодный. Гордый. Как лед на этом озере поутру – блестит, но дотронешься – обожжет. Предсказание ему было: жить долго, «коль сам он себя не увидит». А девушки? О, девушки любили. Любили и гибли. Как та нимфа… Эхо. Голосом лишь осталась, эхом несчастным. Отвергнутая, она взмолилась к Немезиде. Знаете, кто такая Немезида? – Он наклонился вперед, и его шепот стал шипением сухих листьев под ногами невидимого зверя. – Гнев отвергнутых душ. Возмездие, что ходит по пятам. «Пусть же полюбит он сам, но владеть да не сможет любимым!» – выдохнул он слова проклятия, и на мгновение костер потух сильнее обычного, будто сжался от холода.

Тишина вокруг костра стала плотной, вязкой. Даже Лев перестал ерзать. Рассказчик продолжал, его голос гипнотически вплетался в треск поленьев:

– Охотился Нарцисс. Жажда мучила. Увидел реку – чистую, гладкую, как зеркало забытой горницы. Наклонился… и увидел его. Красоту, что пленила всех. Только это был не он. Не совсем. То, что смотрело из воды… оно знало его. Любило. Страстно. Безнадежно. Ибо владеть не могло. – Голос рассказчика стал ледяным. – Он не мог оторваться. Не есть, не пить. Целовал холодную гладь, пытался обнять призрака. А оно тянулось к нему, отражая каждую муку. И когда силы покинули его, когда отчаяние сломало хребет гордости, он сорвался. Упал в объятия своего двойника. Вода приняла его без всплеска. Тихо. Как будто забирала свое. Наяды пришли за телом… а нашли лишь цветок. Белый, с кровавой сердцевиной. Нарцисс. – Он замолчал, его взгляд утонул в огне. – Они плакали по нему. Но не знали главного. Тело не исчезло. Оно… осталось там. В глубине. С тем, что так жаждало обладания. И ждало. Всё ещё ждет.

Тишина повисла тяжелым пологом. Потом Лев громко рассмеялся, звук был резким, неуместным, как выстрел в библиотеке.

– Ну и страшилка для детсада! «Не смотри в лужу, а то утонешь от любви к себе»? Браво! Особенно про «оно» ждет. Прям как в дешевом хорроре!

Его смех подхватили Ваня и Катя, сначала неуверенно, потом с облегчением. Даже Маша слабо улыбнулась, сбрасывая оцепенение. Напряжение, искусно созданное незнакомцем, растаяло, как дым над костром, под напором их молодости и скепсиса. «Просто местный чудак», – подумал я, стараясь отогнать неприятный холодок вдоль позвоночника. «Сочиняет для впечатления».

Рассказчик не двинулся. Не проморгнул. Его лицо в свете костра было каменной маской. Он наблюдал за их смехом, как ученый наблюдает за букашками под стеклом. Ни тени обиды или раздражения. Только… ожидание. Когда смех стих, сменившись неловким молчанием, он медленно, очень медленно наклонился вперед. Пламя осветило нижнюю часть его лица, высветив тонкие, бледные губы, сложенные в подобие улыбки, лишенной всякой теплоты. Его тень на лицах слушателей вдруг задергалась, заплясала не по ритму огня, а по своей, тревожной воле.

Он заговорил снова. Но теперь это был не рассказ, не легенда. Это был шепот. Тихий, шипящий, почти сливающийся с треском дров, но при этом режущий тишину, как лезвие по шелку. Каждое слово падало в наступившую пустоту, как камень в бездонный колодец:

– Вы когда-нибудь замечали… – он сделал паузу, давая каждому ощутить вес этих слов, – …как тихо бывает в лесу… перед тем… как что-то случится?

Мы замерли. Смех умер на губах. Лес вокруг действительно стих. Совершенно. Ни шелеста листьев на осинах позади лагеря. Ни отдаленного уханья совы. Ни даже привычного стрекотания невидимых насекомых. Только неровное дыхание костра и собственное сердцебиение в ушах. Эта тишина была не отсутствием звука. Она была сущностью. Тяжелой, внимательной, выжидающей.

Рассказчик продолжил, его шепот стал еще тише, еще интимнее, заставляя нас инстинктивно наклониться к нему, как к источнику страшной тайны:

– Не шелест, не крик… просто… пустота. Звенящая пустота. Сегодня… – он снова помедлил, его угольки-глаза пристально вглядывались в каждого, особенно в Льва, – …я расскажу вам… почему мой друг Лев… до сих пор… не может смотреть… на воду.

Его последние слова повисли в ледяном воздухе. Костер внезапно захлопал, выбросив сноп искр, которые тут же погасли в черноте. Где-то очень близко, в чаще за спиной рассказчика, хрустнула ветка. Громко. Однозначно. И не похоже было на зверя.

Рассказчик не обернулся. Его бледная, нечеловеческая улыбка лишь чуть расширилась. Мы сидели, вцепившись в края сидений, в пледы, друг в друга, не в силах пошевелиться, не в силах оторвать взгляд от этой фигуры у огня, которая внезапно перестала быть просто странным путником. Он был проводником. Проводником в ту самую тишину, что нависла над нами, и в историю, которая вот-вот должна была начаться.

Глава 1

Солнце Карелии, даже в разгаре лета, несло в себе слабый, но неоспоримый привкус северной прохлады. Оно висело высоко, бледно-золотое, не столько грея, сколько освещая бескрайний зеленый океан тайги, в который мы погрузились с утра. Воздух был чист до головокружения, пропитан густым, смолистым ароматом сосен, сладковатой сыростью мха под ногами и чем-то еще… глубоким, каменным, древним, как будто сам ледник выдохнул его тысячелетия назад и он так и застрял в этих чащах. Пять рюкзаков, набитых до отказа палатками, спальниками и консервами, тянули плечи вниз. Пять пар разношенных, но надежных трекинговых ботинок методично продавливали мягкий ковер из хвои и перепревшей листвы. И пять голосов – Льва, Кати, Вани, Маши и мой – казались сейчас неестественно громкими, почти кощунственными, нарушающими вековую, дремучую тишину этого места.

Мы продирались сквозь последний, самый густой участок старой тайги к заветной цели: Зеркальному озеру. Идея была простой – дикая природа, чистейшая вода, костер, гитара, звезды. Романтика. Но вчерашняя ночь наложила на все густую, липкую тень. Встреча у костра с тем незнакомцем, его появление из ниоткуда и исчезновение в никуда, его голос, шершавый, как кора, и его история… История про Нарцисса, но такую извращенная, такая неправильная, с ожидающим в глубине чем-то. И его последний шепот, его предупреждение, обращенное почему-то именно к Левиному страху перед водой, висело между нами незримым, но ощутимым пологом. Смех сегодня звучал чуть громче, чем нужно, чуть искусственнее. Шутки Вани были чуть резче, с подковыркой, которую раньше он сглаживал. Даже Лев, наш вечный двигатель и генератор беспечности, шагал впереди с какой-то нарочитой бравадой, его привычная болтовня временами срывалась, оставляя неловкие паузы, заполняемые только скрипом ремней рюкзаков и хрустом веток под ногами.

Тропа, едва заметная, петляла между вековыми соснами и корявыми елями, чьи мохнатые лапы цеплялись за наши куртки. Солнечные лучи пробивались сквозь плотный полог лишь редкими золотыми стрелами, освещая клубящуюся в воздухе пыль и рои мошкары. Вдруг густая стена деревьев расступилась. Перед нами, как будто вынырнув из самого времени, возникла крошечная деревушка. Несколько покосившихся изб с потемневшими от старости бревнами, с маленькими, словно прищуренными окошками. Заборы, больше похожие на груды хвороста. Курятник, откуда доносилось недовольное квохтанье. И лавка. Одна-единственная лавка с выцветшей, почти нечитаемой вывеской «Продукты», нарисованной кривыми буквами прямо на дощатой стене. Дымок из трубы одной из изб стелился сизой лентой, единственный признак обитаемости в этом внезапно возникшем островке человеческого присутствия посреди зеленого безмолвия.

– Цивилизация! – фальшиво-бодро воскликнул Ваня, поправляя сползшие очки. – Шанс затариться перед финальным броском.

Мы сгрудились у покосившейся двери лавки. Внутри пахло пылью, сушеными травами, керосином и чем-то кисловатым, возможно, квашеной капустой. Пол скрипел под ногами. Полки были полупусты: банки с мутными соленьями, пачки дешевого чая, мыло в серой бумаге, связки сушеных грибов, похожих на маленьких коричневых нетопырей. Катя, взяв на себя роль закупщика, переговаривалась с немолодой женщиной за прилавком, заказывая хлеб, сгущенку и пару банок тушенки. Я разглядывал пожелтевшую газету на стене, датированную позапрошлым годом.

Именно тогда я почувствовал на себе взгляд. Тяжелый, неспешный, изучающий. Я обернулся. В дверном проеме, залитый сзади слепящим солнцем, стоял старик. Он опирался на простую палку из корявого сука. Лицо его было похоже на высохшее русло давно усохшей реки – глубокие, причудливо переплетенные морщины, темные, как земля в трещинах. Но глаза… Глаза были не старыми. Они были цвета мутного янтаря, непрозрачные, почти без блеска, и в них не читалось ни любопытства, ни доброжелательности. Только холодное, отстраненное наблюдение. Он молча смотрел на наши яркие, городские рюкзаки, на наши современные куртки, на наши лица, еще не тронутые этой северной глушью по-настоящему.

Катя, получив сверток с хлебом и звякнув монетами на прилавке, тоже заметила его. Мы все замерли под этим немым, тяжелым взглядом.

– Туристы? – спросил старик. Голос у него был низким, хриплым, как скрип несмазанных петель. Он не отводил взгляда от наших рюкзаков, будто видел в них что-то постыдное или опасное.

Лев, всегда первый на контакт, шагнул вперед, пытаясь заполнить неловкость своей привычной уверенностью.

– Да! К Зеркальному озеру идем. Красота же там, говорят, неописуемая!

Мутные янтарные глаза старика сузились, превратившись в узкие щелочки. Он медленно, с каким-то отвращением, плюнул на землю возле своих валенок. Валенок. Летом. Этот нелепый, архаичный элемент вдруг показался зловещим.

– Озеро… – произнес он слово так, словно выплевывал гнилой орех. – Красивое. Спокойное. – Он сделал паузу, намеренную, затяжную, заставляя нас невольно сбить дыхание и прислушаться. Воздух в лавке стал густым. – Только… – Он снова помолчал, его взгляд скользнул по каждому из нас, будто взвешивая. – Не глядитесь в воду. Слышите? Не глядитесь. Коли себя потерять не хотите.

Тишина повисла густая, звенящая. Даже женщина за прилавком перестала пересчитывать монеты. Ваня фыркнул, пытаясь разрядить обстановку, скептически приподняв бровь:

– Суеверия? Типа, русалки защекочут или кикимора утащит? Мы не из робкого десятка!

Старик не улыбнулся. Ни одна морщина на его каменном лице не дрогнула. Его взгляд стал тяжелым, как глыба гранита, придавив Ванину браваду.

– Не русалки, – прошипел он так тихо, что мы все невольно наклонились вперед. В его шипении слышалось что-то древнее, змеиное. – Оно само. Вода… она там не простая. Не отражает, а… – он будто искал нужное слово, его мутные глаза закатились вверх на миг, – …запоминает. Или подменяет. Кто их разберет. Не глядитесь. И ночью… – он подчеркнуто ткнул своей палкой в пол лавки, – …к берегу близко не подходите. Ни шагу.

Мы посмеялись. Сразу, громко, хором. Звук был резким, нервным, неестественным, как треск сухого сучка. Он должен был отогнать внезапный холодок, побежавший у меня по спине, и смущение, сковавшее Катю. Кто боится собственного отражения? Сказки! Бабушкины страшилки для впечатлительных детей! Мы же современные люди, студенты-биологи, будущие светила науки! Мы верим в ДНК, в законы оптики, в рациональное объяснение всему! Лев громче всех расхохотался, хлопнув себя по бедру.

– Деревенское колдовство! – провозгласил он, бросая вызов и старику, и собственной нарастающей неуверенности. – Спасибо за предупреждение, дедушка, но мы уж как-нибудь справимся со своими рожами в водичке!

Старик не ответил. Он лишь медленно, с трудом развернулся и, опираясь на палку, заковылял прочь, растворившись в ослепительном солнечном свете за дверью, как призрак. Его уход не принес облегчения. Напротив. Его слова, как колючки, застряли в сознании. «Запоминает. Или подменяет. Оно само.»

Мы молча вышли из лавки, взвалили рюкзаки. Солнце по-прежнему светило, но его тепло почему-то не достигало кожи. Мы снова нырнули в зеленый полумрак леса, на этот раз по более натоптанной тропе, которая, как утверждала Катя, глядевшая в карту, вела прямо к озеру. Смех, такой громкий минуту назад, умер мгновенно, как перегоревшая лампочка. Его эхо быстро поглотила тайга. И лес… Лес изменился. Он не стал темнее или страшнее визуально. Но он стал прислушивающимся. Шорохи в кустах – а они были всегда – теперь казались осторожными, намеренными. Птицы, еще недавно щебетавшие вовсю, пели реже, отрывисто, будто подавая сигналы. И между огромных, молчаливых стволов то и дело ложилась та самая тишина. Та самая, о которой шептал незнакомец у костра. Не просто отсутствие звука. Густая, звенящая, напряженная, как натянутая до предела струна. Она давила на барабанные перепонки, заставляла сердце биться чаще, глуше.

Я шел следом за Львом, стараясь не отставать, и ловил себя на странном, навязчивом действии. Я машинально, раз за разом, моргал. И шепот незнакомца звучал у меня в голове. Катя шла рядом, ее плечо иногда, почти случайно, касалось моего. Я чувствовал легкую дрожь, исходящую от нее, или, может, это дрожал я? Маша шла чуть позади, молча. Ее обычно живой, любопытный взгляд был теперь устремлен куда-то внутрь, в себя, лицо было сосредоточенным, почти отрешенным. Ваня нервно теребил ремешок своей сумки на поясе, его пальцы бегали по пластиковой пряжке. Только Лев шагал впереди, выпрямив спину, демонстрируя всем видом, что ни старики, ни их сказки его не волнуют. Он даже попытался напевать что-то бессвязное, но мелодия быстро сбилась, затихла. И мы видели его спину – широкую, сильную, но сейчас неестественно прямую, скованную, как будто он нес на плечах невидимый груз. Груз предупреждения, которое мы высмеяли, но которое уже пустило в нас свои ядовитые корни. Дорога к озеру Зеркальному внезапно стала казаться не началом приключения, а дорогой к неведомой границе, за которой нас ждало что-то, не подчиняющееся ни науке, ни здравому смыслу. Тишина сгущалась с каждым шагом, становясь тяжелее рюкзака, холоднее северного ветерка. Она была не фоном. Она была предупреждением.

Глава 2

Тропа закончилась внезапно, как обрезанная ножом. Один шаг – и мы стояли на краю. Не просто поляны. На краю другого мира.

Зеркальное озеро.

Оно лежало перед нами, огромное, неподвижное, непостижимое. Не вода. Совсем не вода в привычном понимании. Скорее… гигантский, безупречно отполированный лист темного, почти черного стекла, вставленный в грубую оправу из черной, непроглядной тайги, сомкнувшейся по берегам непроницаемой стеной. Ни малейшей ряби. Ни единого дуновения ветерка, которое обычно рисует на воде серебристые змейки. Абсолютный, неестественный штиль. Воздух над ним не дрожал от тепла, не струился. Он был таким же мертвенно-неподвижным, как сама поверхность. Закат пылал на западе, за лесом, разливая по небу багровые, золотые и лиловые полосы, поджигая верхушки сосен. Но его отражение в озере… Оно было не отражением. Оно было другим. Слишком глубоким, слишком насыщенным, слишком… живым. Казалось, это не свет неба ложился на воду, а само озеро излучало его, этот параллельный мир, лежащий прямо под тонкой, стеклянной пленкой поверхности. Красота его была ледяной, пугающей, отстраненной.

Мы замерли. Все пятеро. Рюкзаки, которые мы тащили часами, вдруг стали невыносимо тяжелыми, но сбросить их руки не слушались. Мы просто стояли и смотрели. Дышали с трудом, как будто воздух здесь был гуще, беднее кислородом.

– Вау… – прошептала Катя. Ее голос, обычно звонкий, прозвучал хрипло, неестественно громко в этой гробовой тишине, эхом отозвавшись где-то внутри черепа. – Оно… оно живое?

Маша стояла рядом, не шевелясь. Ее лицо было бледным в последних лучах заката, глаза огромными, прикованными к водной глади.

– Не живое, – поправила она тихо, почти беззвучно, но каждое слово было отчетливым, как удар капель по металлу. – Скорее… наблюдающее?

Слова повисли в воздухе, холодные и тяжелые. «Наблюдающее». Оно точно передавало ощущение. Озеро не просто лежало. Оно смотрело. Огромным, бездонным глазом.

Наконец, с трудом преодолевая оцепенение, мы сбросили рюкзаки на мягкий ковер из рыжей хвои и изумрудного мха, в нескольких метрах от уреза воды. Обычно в таких местах начинается суета: выбор места для палаток, сбор хвороста, разведение костра. Но сейчас никто не двинулся. Лагерь мог подождать. Магнетизм озера был непреодолим, пугающе притягательным. Как зов пропасти. Мы, словно загипнотизированные, медленно, по одному, подошли к самой кромке, к узкой полоске темного, почти черного песка, резко контрастирующего с зеленью мха.

Вода у берега была кристально прозрачной. Невероятно. Я мог разглядеть каждый камешек на мелководье: серые, гладкие валуны, бурые, угловатые сланцы, мелкую гальку всех оттенков серого и коричневого. Они уходили вниз, образуя пологий склон, который быстро терялся в абсолютной черноте. Глубина начиналась буквально в метре от берега, уходя вниз стремительно и безвозвратно. И эта прозрачность… она была обманчивой. Слишком идеальной. Как будто между мной и дном не было ничего. Никакой толщи воды. Просто застекленная пустота.

И также кристально чисто, с жуткой, фотографической точностью, озеро отражало нас. Пятерых. Не пейзаж, не небо – только нас, стоящих на этом узком пятачке берега. Как будто мы были единственными существами во вселенной, достойными его внимания. Отражения были идеальными. Слишком идеальными. Каждая деталь одежды, каждая тень на лице, каждый волосок. Но в них не было жизни. Они были статичными, как картинки, даже когда мы двигались. Только наши копии повторяли движения с микроскопической задержкой, почти незаметной, но… ощутимой. Как легкий скрежет в идеально отлаженном механизме.

Лев был первым. Он всегда был первым. Первым шутил, первым лез в драку, первым отрицал опасность. Он стоял чуть впереди нас, его мощная фигура отражалась в темной воде. Он засмеялся, коротко, резко, но смех сорвался, превратился в какой-то хриплый выдох.

– Черт возьми, – пробормотал он, прищурившись и наклонившись чуть ближе к зеркальной поверхности. – Моя рожа… она вроде как моя, да? Но что-то… не так.

Он наклонился еще чуть, его отражение сделало то же самое. Идеальная синхронность наклонов. Расстояние между настоящим Львом и его водяным двойником сократилось до полуметра. Они смотрели друг на друга. Настоящий Лев – с натужным любопытством и уже проступающей тревогой. Отражение – с каменным, бесстрастным выражением лица.

Лев медленно, преувеличенно широко подмигнул своему двойнику. Моргнул правым глазом.

Мы все увидели. Явно. Несомненно. Его отражение сомкнуло веки. Но не синхронно. С едва заметной, но совершенно отчетливой задержкой. На долю секунды. Меньше, чем мгновение. Но этого было достаточно. Веки двойника сомкнулись после того, как веки настоящего Льва уже начали открываться.